Попса (май 2008)

* ПАЛОМНИЧЕСТВО *
Аркадий Ипполитов Божественный град

Первый день в Иерусалиме

Широкая брешь в стене. Самые популярные, самые широкие ворота города - Яффские ворота. Брешь была пробита, чтобы император Вильгельм въехал в город, так и осталась. На чем он, интересно, въезжал, что сквозь ворота пройти не мог? На танке, что ли? В этом своем 1898 году. И что ему надо было делать в Иерусалиме? Преклонить колени в храме Гроба Господня? Зачем для этого было стену ломать? Странные, все же, понятия о благочестии у императоров.

В воротах стражи с автоматами. Три молодых человека и девушка, в костюмах красивого колониального бежевого цвета. Не очень придирчивые, скорее обозначение стражи, чем реальная охрана. За пробоиной - довольно широкое пространство, площадь - не площадь, но прихожая Старого города. Слева пожилой палестинец с несколькими юными помощниками бойко торгует хлебом, вкусными рогаликами, обсыпанными кунжутом, затем - туристический офис, нелепо отмечающий границу Божественного города, прообраза Рая на земле, и интернациональной цивилизации международного турбизнеса. Справа - Башня Давида, Цитадель, к Давиду не имеющая никакого отношения. Один за другим подходят пожилые господа в костюмах, предлагают услуги. Провести по Божественному граду, рассказать о величии царя Ирода, про страдания Господа вашего на ломаном английском, подвести к торговцам коврами, предложив самые лучшие и самые дешевые - вдруг вы и правда в это поверите.

Давят сок из гранатов и грейпфрутов, шали, пашмины, ковры, вазы с какими-то нелепыми авангардными рыбками. Путь уходит вниз, ступенями, в неясную узость, сплошь состоящую из шалей, шарфов, платков, ковров, ковриков, бус, кепок, туфель, ботинок, сумок, кофт, маек, покрывал, занавесок, занавесей, полотенец, паласов, дорожек, скатертей, пиджаков, юбок, платьев, халатов, трусов и бюстгальтеров. Все ниже, ниже, всего все больше и больше, пробираться труднее и труднее, сладости, тряпки, кожи. Кресты, крестики, четки, образки, иконки. Тарелки, миски, изразцы. Брелоки, открытки, свечи. Ладан большими кусками. Смесь из православного, католического, исламского, коптского, армянского, гонконгского, иудейского, индийского ширпотребов. Все теснится, налезает одно на другое, всего много, очень много, торговцы очень активны, пытаются затащить, остановиться нельзя, сразу же:

- Where are you from?

- From Finland?

- Deutsch?

- Русский, русский, говорим по-русски…

Все торговцы - мужчины. По большей части мрачные, даже когда стараются быть приветливыми. По большей части в возрасте. С синевой старательной бритости. С восточными глазами, всегда несколько безразличными к предмету своего созерцания. Это придает всему некоторый оттенок мрачности, несмотря на царящую вокруг пестроту. Ботинки в лавках имеют очень глупый вид. Все врет и все врут, как врут китайские кроссовки, пестрый узор ковров, вышивки на пашминах.

Выглядит все дешево и ненатурально, продукт унылого мирового фабричного производства. Толчея, никакой архитектуры не видно, все увешено, заставлено, забросано, заткнуто. Во двориках расположились магазины с древностями археологии, показывая ряды одинаковых керамических ваз, камней и монет, античных, как они о себе говорят. Ювелирные лавки. Еврейские древности. Армянские древности. Опять ботинки, ковры, пашмины, майки с надписями на английском, иврите, со звездами Давида и с Че Геварой. Вправо, влево, вперед, назад, все кишит чем-то продаваемым, предлагаемым. Неожиданно - мясная лавка, и куски красного мяса, и ряды упокоившихся белых бледных куриц производят странное впечатление подлинности среди творений рук человеческих. Опять поворот, висящие и стоящие дурацкие костюмы, шали, цепочки, подстилки. Множество ненужных и неценных вещей. Все застроено, занято, завешено. Нет ни малейшего кусочка пространства, все время возникают заторы, ощущение переполненности людьми, вещами, голосами, запахами. Все время смотрят чужие глаза, ждут реакции, и ты все время на что-нибудь смотришь. Мельтешение. Переизбыток визуальной информации.

Все ниже и ниже, опять поворот, узкий вход - и оказываешься на кажущейся широкой и светлой, после узких крытых темных улочек, площадке. Она заполнена народом и отличается от окружающего мира тем, что на ней нет ни одного торговца. Это площадка перед входом в храм Гроба Господня. В первый раз это понимаешь не сразу, суета здесь мало чем отличается от суеты улиц, к храму ведущих, так же тесно от людей, голосов, пожилые итальянки поправляют только что купленные пашмины с зеркальцами, готовя фотоаппараты, чтобы снять друг друга в священном месте, целый взвод африканцев в одинаковых ярко-зеленых бурнусах поверх одежд сосредоточенно прокладывает путь ко входу, францисканец что-то объясняет двум очкастеньким старым сморщенным монахиням-китаянкам, а зычная экскурсоводша по-русски, очень внятно, рассказывает своим заинтересованным слушателям о том, что Иисус Христос родился в Вифлееме, а окончил свои дни вот здесь, именно здесь. Здесь его и распяли.

Храм весь застроен теснящимися вокруг постройками, он не видим и не ощутим, есть только тяжелый вход в темноту с залитого солнцем двора. Сразу же - розовая, кажется, мраморная плита. Камень Помазания, на котором лежало человеческое тело Господа, снятое с креста. Со всех сторон его покрывают поцелуями коленопреклоненные христиане, женщина распласталась около плиты, тело сводят судороги рыданий. Судя по судорогам - католичка. Все погружено в полумрак, тихо, но внятно гудящая толпа, пространства из-за нее, из-за колонн и из-за лесов не видно и не чувствуется, и масса капелл, переходов, лестниц, открытых и закрытых входов, галерей, галереек, балкончиков. Везде теснятся люди, пространство главной части, ротонды, занято длинной очередью к склепу Могилы Иисуса. Коптская капелла, сирийская капелла, эфиопская капелла, францисканская церковь, православная церковь, армянская, русская, франкская капелла, Голгофа католическая, Голгофа православная. Капелла Марии Магдалины, Брата Иакова, Святой Феклы, Святой Елены, Марии Египетской, Четырех мучеников. Здесь делили одежду Иисуса, здесь Ангел возвестил трем женам о Воскресении, здесь уверовал римлянин Лонгин в Господа Единого и Единосущного, здесь крест стоял и рыдала Дева Мария. От благочестия густо и терпко, тесно, перенасыщенно. Свечи, образа, прихожане. Молитвы, раскаяние, праздное любопытство, жестокость, страдания, слезы, откровения, юродство, просветление, лицемерие, ненависть, нежность. Всего много, очень много, множественное множество. На мощных, вырубленных в скале, стенах лестницы, ведущей в капеллу Святой Елены, вырезаны многочисленные кресты. Считается, что это - пометки, сделанные крестоносцами. Святотатство святош, ставшее знаком культуры.

Затем опять майки, куртки, ковры и шали. У входа в лютеранскую церковь Христа Искупителя, построенную все тем же императором Вильгельмом, жмут сок из гранат и грейпфрутов за бешеные деньги. Лютеранская церковь кажется совсем светлой и пустой после храма Гроба Господня. За условную плату в три шекеля можно подняться на ее колокольню, самую высокую точку в Старом городе. Лестница невероятно узка и головокружительно крута, так что сердце при подъеме бьется, как у Марчелло Мастрояни, гонящегося за Анитой Эксберг в «Сладкой жизни». То и дело приходится вжиматься в каменные стены, встречаясь со спускающимися. Виток ступеней за витком, они кажутся бесконечными, но, наконец, площадка с примыкающими к ней четырьмя небольшими балкончиками на все четыре стороны света. Галерейки-балкончики столь узки, что тоже создается ощущение толпы: слоноподобно-добродетельное немецкое семейство, католический монах с очень приятными глазами, фотоаппаратом и рюкзаком, крошечные улыбающиеся японские туристики, два совсем юных, очень милых палестинских подростка, мальчик и девочка, которым, как кажется, очень хочется целоваться. А вокруг - Иерусалим, Божественный град. Здесь, на высоте - тишина, и город, погруженный в нее, сияющий на солнце, завораживает. Крыши съедают толпу, рынок, движение, город кажется монолитным и молчаливым, напряженным, мудрым и настороженным. На востоке сияют золотом купола мечетей, на западе чернеют купола храма Гроба Господня, кресты, полумесяцы, плоские крыши, верхушки редких деревьев, черная россыпь точек под Стеной Плача. Четыре балкончика: юг, север, восток, запад. Мусульманский квартал, христианский квартал, еврейский квартал, армянский квартал. Я еще ничего не видел, ничего не понял, ничего не знаю. Я даже не понял, что рынок - это мусульманская часть, и что от его главных, забитых тряпками и людьми улиц, в разные стороны разбегаются узкие улочки, таящие красоты арабской средневековой архитектуры, сдобренной неуловимым привкусом влекущей опасной чуждости. Что христианский квартал, самый размеренный и обыкновенный, полон разнообразных дворов, напоминающих то о ватиканской деловитости, то о православной незадачливости, то о коптской древности, мрачновато-египетской, с огромным количеством кошек, как у древней богини Баст. Что армянская часть, уютно-аккуратная в плетении ухоженных двориков позади монастырей и храмов, с их величественно-тяжелой благочестивостью колонн и икон, живущая воспоминаниями о чудовищной резне, в целом сурова и печальна. Что совершенно современный, заново очень элегантно отстроенный еврейский квартал, сохраняющий, тем не менее, безумие планировки древнего лабиринта, наоборот, живет не воспоминаниями, а будущим, и полон школ, детей, детских криков и мальчишек, столь отчаянно гоняющих в маленьких двориках футбольный мяч, что, смотря на это, все время диву даешься, как на них кипы-то держатся. Я не знаю еще ничего, но расстилающийся передо мной город, тихий, сосредоточенный, мучительно полный собой, своей избранностью, своей жестокостью, своим страданием, своей верой, своей суетой, своей аскезой, магнетизирует меня иступленным ожиданием чуда, кровавого и страшного, быть может. Нет в мире города более исполненного и более истового. Нет и не будет более полного образа Рая на земле.