Портфель для Настеньки

Бабушка

Я иду по улице. За мной — моя бабушка. Я спрашиваю:

— Бабушка, ты не потерялась?

— Нет.

— Ну и хорошо, — говорю я и иду дальше.

Странно, мне тринадцать лет, а бабушке шестьдесят пять. Она старше меня ровно в пять раз. А город, в котором она прожила всю жизнь, я знаю лучше… Неужели и я когда-нибудь таким буду? Нет, я всегда буду таким, как сейчас.

У меня плохое настроение. Сегодня целым классом ушли с немецкого. Впереди неприятности. Может, даже педсовет вместе с родителями. Сказать об этом бабушке или нет?

Подходим к перекрестку.

— Бабушка, тебе помочь?

— Нет, сама перейду. Не старая.

Слева машина. Далеко еще. Пока подъедет, можно два раза — туда и обратно — перейти дорогу.

Я пошел. А бабушка ждет, пока машина проедет. И другая проехала. Бабушка стоит.

«И хватает же терпения. С ее выдержкой можно шпионкой работать. Даже самый проницательный контрразведчик ничего не заподозрит».

Третья машина подъехала с другой стороны и остановилась. Красный свет.

Бабушка переходит дорогу. А я смотрю на нее и думаю: «Мне тринадцать лет, а бабушке в пять раз больше. Нужно меня, Кешу и еще троих из нашего класса соединить вместе, чтобы получилась она. А дорогу я перехожу быстрее и не боюсь машины. Да и что бояться? Машина же не слепое чудовище. В ней же человек сидит, шофер».

Идем к магазину. Оборачиваюсь — бабушки нет. Смотрю, она и вместе с нею какая-то женщина помогают встать мужчине. Его я видел раньше. Думал, пьяный.

— Бабушка, — говорю, — магазин закроют.

— Постой, — говорит она. И спрашивает у мужчины: — Сердце?.. Может, «скорую» вызвать?

— Нет, нет, спасибо. Я уж теперь дойду. Я тут, рядом.

И он пошел. И бабушка с ним. Держит под руку.

Я постоял, постоял, и тоже за ними. Взял мужчину под другую руку…

— Бабушка, магазин закрыли. Мы опоздали.

— Что ж, магазин откроют завтра опять. Завтра сходим.

Мы поворачиваем назад.

Странно, мне тринадцать лет, а бабушке скоро семьдесят. Я знаю в сто раз больше нее. Я бегаю шестьдесят метров за восемь и одну десятую, могу целый час плыть не отдыхая, могу решить любую задачу, рассчитанную на восьмиклассника… И почему я должен ей подчиняться? Но особенно трудно понять, что это она отвечает за меня, а не я за нее.

И вообще, что у нее есть? Одна скука, если не считать, что у нее есть дочь — моя мама. И зять — мой папа. И я, Вовка — семиклассник. И мои две сестры — Оленька и Наташка. А дела? В магазин сходит, в садик сестер отведет, в квартире уберет. Вот жизнь! Даже негде споткнуться. А тут, что ни день — одни неприятности.

Правда, когда бабушка ходит по улице, с нею здороваются люди. И она всем отвечает; «Здравствуйте!», «Добрый день». И у каждого что-нибудь спросит: «Как здоровье?», например, или: «Как дочка учится?», или: «Квартиру дали?» — «Дали». — «Ну и живите с миром».

Такой уж она любопытный человек. Все ей надо знать, чтобы как раз вовремя сказать такое слово, от которого собеседник улыбнется и скажет «спасибо»… И вот ведь ни капли не боюсь ее — ну что она мне сделает? А рассказать не могу. И не знаю почему.

Мы идем дальше. Внук и бабушка. Бабушка старая, и у нее нет никаких тайн, не то что у меня. Она идет медленно, еле-еле. И не будь ее, я бы сейчас галопом промчался по этой улице. Но она рядом, и я спрашиваю, чтобы не скучать:

— Бабушка, ты не потерялась?

— Нет.

Поворачиваюсь и хочу взять ее под руку. Но не тут-то было, не соглашается.

— Иди, иди, — говорит, — я не потеряюсь. Тебе стыдно ходить со мной по городу?

— Что ты?! Дай я возьму тебя под руку. Пусть те, у кого бабушек нет, завидуют.

А бабушка сама берет меня под руку. И мне прямо до смерти хочется рассказать, что сегодня мы всем классом мотали немецкий. Но я молчу. Я боюсь. И понимаю, что сразу после моего рассказа у бабушки испортится настроение.

Бабушка смотрит далеко вперед и спрашивает:

— Вова, а ты хочешь в старости быть таким, как твоя бабушка?

— Хочу.

И чувствую, сказал это вяло, неубедительно.

— Конечно, хочу! Я и буду таким, как ты.

— Ну, тогда не потеряешься, — говорит бабушка и смотрит на меня, хитровато склонив голову. Будто что-то знает.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Так себе, — говорит. — Жду, когда расскажешь, отчего в душу твою мороз вошел?

«Вечно она со своей проницательностью. Вот хотел же рассказать, так нет, не дала. Никакой чуткости. Старая и все».