Портрет Дориана Грея

X

Когда вошел слуга, Дориан испытующе посмотрел на него, стараясь угадать, не заглядывал ли он за экран. Лакей, с бесстрастным выражением лица, ожидал приказаний.

Дориан закурил папиросу и, подойдя к зеркалу, взглянул в. него. Он прекрасно мог видеть в зеркале лицо Виктора. Это была бесстрастная маска услужливой готовности. Его нечего было бояться. Но все же лучше быть настороже.

Медленно произнося слова, Дориан приказал слуге позвать к нему экономку, а также отправиться в рамочную мастерскую и попросить хозяина сейчас же прислать двоих мастеров. Юноше показалось, что, выходя из комнаты, слуга взглянул по направлению экрана. Или это было только воображение?

Несколько минут спустя миссис Лиф, в черном шелковом платье и старомодных бумажных митенках на сморщенных руках, суетливо вошла к нему. Он спросил у нее ключ от классной комнаты.

— От старой классной, мистер Дориан? — воскликнула она. — Да ведь там полно пыли! Я прикажу ее убрать и вычистить, прежде чем вы туда заглянете. Она не в таком виде, чтобы можно было в нее войти, сэр. Право же, туда невозможно войти.

— Мне не нужно, чтобы вы ее убирали, Лиф. Мне нужен только ключ.

— Но, сэр, вы будете покрыты паутиной, если туда войдете. Ведь ее не открывали уж пять лет, — со смерти милорда.

При упоминании о покойном дедушке Дориан нахмурился; он вспоминал о нем с ненавистью.

— Это ничего не значит, Лиф, — возразил он. — Я просто-напросто хочу посмотреть комнату — вот и все. Дайте-ка мне ключ.

— Вот он, сэр, — сказала старая дама, перебрав свою связку неуверенными дрожащими пальцами. — Вот ключ. Я сейчас сниму его с кольца. Но ведь вы же не собираетесь там поселиться, сэр, ведь вам здесь удобно?

— Да нет же, нет, — ответил он нетерпеливо. — Благодарю вас, Лиф. Больше ничего.

Миссис Лиф помедлила немного, жалуясь на какие-то хозяйственные мелочи. Он вздохнул и сказал ей, чтобы она поступала так, как самой ей кажется лучше, ее лицо расплылось в улыбку, и она вышла из комнаты.

Лишь только закрылась за ней дверь, Дориан положил ключ в карман и оглядел комнату.

Взгляд его упал на широкое атласное, вышитое золотом покрывало — замечательное произведение венецианского искусства конца XVII столетия, найденное дедом юноши в одном монастыре около Болоньи. Да, им Дориан закроет свой роковой портрет. Оно, вероятно, уже не раз служило покровом для мертвых. Пусть же теперь оно скроет его собственное разложение, более страшное, чем самое тление смерти: пусть скроет этот вечный, неумирающий ужас. Грехи Дориана для портрета — то же, что черви для тела. Они испортят красоту его изображения, исказят его, осквернят, опозорят; но портрет все-таки будет жить. Он будет жить всегда.

Дориан вздрогнул и на минуту пожалел, что не сказал Бэзилю настоящей причины своего желания спрятать портрет. Бэзиль помог бы ему воспротивиться влияниям лорда Генри, а главное — еще более опасным искушениям его собственного темперамента. Любовь, которую Бэзиль к нему питал, — без сомнения, это была любовь, — имела в себе только благородные и возвышенные порывы. Это не было лишь физическое влечение к красоте, рождаемое чувствами и проходящее с ослаблением чувств. Это была любовь, которую знал Микель-Анжело, Монтэнь, Винкельман и сам Шекспир. Да, Бэзиль мог бы его спасти. Но теперь уже было поздно. Прошлое еще могло быть заглажено раскаянием, отречением или забвением, но от будущего не было спасения. В юноше бродили страсти, которые так или иначе найдут себе ужасный исход; его посещали сновидения, призрачное зло которых станет действительностью.

Дориан взял с дивана пурпурно-золотистую ткань и, держа ее в руках, прошел за экран. Не стало ли это изображение на полотне еще гаже, чем было прежде?

Ему показалось, что новых перемен нет; и, несмотря на это, портрет стал ему еще более противен. Золотые волосы, голубые глаза, алые губы — все было по-старому. Изменилось только выражение лица. И оно было ужасно по своей жестокости. Какими ничтожными казались Дориану упреки Бэзиля из-за Сибиллы Вэн в сравнении с тем осуждением, которое произносил ему портрет, — какими ничтожными и незначительными! С полотна на него смотрела его собственная душа и призывала к ответу. На лице его отразилась боль, и он накинул роскошное покрывало на картину. В эту минуту раздался стук в Дверь. Дориан отошел прочь. В дверях появился слуга.

— Люди пришли, монсье.

Дориан почувствовал необходимость сейчас же отделаться от Виктора. Он не должен знать, куда будет унесен портрет. Глаза Виктора смотрели как-то задумчиво предательски; в них было что-то хитрое. Присев к письменному столу, Дориан набросал записку лорду Генри, прося его прислать что-нибудь почитать и, напоминая о свидании вечером, в четверть девятого.

— Подождите ответа, — сказал он, передавая письмо лакею, — и приведите сюда людей.

Две-три минуты спустя в дверь снова постучали, и сам мистер Хеббард, знаменитый рамочник с улицы Соут-Одли, вошел в сопровождении молодого, довольно неуклюжего помощника. Мистер Хеббард был румяный, рыжебородый коротенький человечек; его поклонение искусству было в достаточной мере испытано хроническим безденежьем большинства тех художников, с которыми он имел дело. Обыкновенно он никогда сам не приходил к заказчикам, а ждал, чтобы они пришли к нему. Но для Дориана Грея он всегда делал исключение. В Дориане было что-то такое, что очаровывало всех. Даже видеть его было удовольствием.

— Чем могу вам быть полезен, мистер Грей? — спросил он, потирая свои полные, покрытые веснушками руки. — Я думал, что мне следовало лично явиться. Я как раз достал чудеснейшую раму, сэр. Приобрел ее на аукционе. Старая, флорентийская; кажется, из Фонт-гиля. Удивительно подходит для какой-нибудь картины религиозного содержания.

— Мне очень жаль, что вы побеспокоились прийти сами, мистер Хеббард. Я, конечно, зайду как-нибудь взглянуть на вашу раму, хоть я в настоящее время и не очень интересуюсь религиозной живописью. Но сегодня мне надо перенести одну картину в верхний этаж. Она довольно тяжелая, а потому я просил бы вас дать мне двоих из ваших людей.

— Какое же тут беспокойство, мистер Грей! Я очень рад быть вам чем-нибудь полезным. Где же произведение искусства, сэр?

— Вот это, — указал Дориан, отодвигая экран. — Можете вы перенести картину, как она есть, закрытой? Я бы не хотел, чтобы ее поцарапали при переноске по лестнице.

— Это не трудно, сэр, — сказал любезный рамочник, начиная с помощью своего подмастерья снимать картину с длинных медных цепей, на которых она была привешена. — А теперь куда же нам ее нести, мистер Грей?

— Я буду показывать вам дорогу, мистер Хеббард, если вы будете добры за мною следовать. Или, пожалуй, вам лучше идти вперед. Это ведь на самом верху. Мы поднимемся по главной лестнице, она шире.

Дориан придержал двери, и они вышли в вестибюль и начали подниматься по лестнице. Широкая рама делала картину чрезвычайно громоздкой, и, несмотря на вежливые протесты мистера Хеббарда, который, как истый торговец, не любил, чтобы джентльмены брались за какое-нибудь полезное дело, Дориан по временам прикасался к раме, будто помогая нести.

— Порядочная тяжесть, сэр, — отдуваясь, проговорил маленький человечек, когда они добрались до верхней площадки. И он вытер свой лоснящийся лоб.

— Кажется, она действительно очень тяжела, — прошептал Дориан, открывая дверь в комнату, предназначенную для хранения странной тайны его жизни и сокрытия его души от людских глаз.

Он не входил в комнату более четырех лет, с тех пор, как она перестала служить ему сначала детской, в которой он играл, а затем — классной. Это была большая, просторная комната, нарочно построенная покойным лордом Кельсо для своего маленького внука, которого суровый лорд старался всегда держать подальше, ненавидя его за удивительное сходство с матерью, а может быть, и по другой причине.

Дориан нашел комнату мало изменившейся. В ней все еще стоял огромный итальянский севант с фантастически разрисованными стенками и потускневшими золотыми украшениями. Мальчиком Дориан часто прятался в нем. Полированный деревянный книжный шкаф с растрепанными школьными учебниками стоял на своем месте. На стене, рядом со шкафом, висел все тот же истрепанный фламандский гобелен, на котором поблекший король играл с королевой в шахматы в саду, а вокруг разъезжали сокольничьи, держа птиц, прикрытых колпачками, на кулаках, закованных в сталь. Как хорошо Дориан все это помнил! Каждый миг его одинокого детства воскресал у него в памяти, когда он оглядывался кругом. Ему представилась вся непорочная чистота его детской жизни, и он ужаснулся при мысли, что именно здесь должен быть спрятан его роковой портрет. Как мало думал он в те невозвратно-минувшие дни, что ожидало его в жизни.

Но в доме не было другого места, столь же защищенного от посторонних глаз. Ключ был у него, и никто другой не мог сюда войти. Под пурпурным покровом лицо, изображенное на полотне, могло становиться зверским, тупым и порочным. Что за беда! Ведь никто не увидит. Даже и сам он не будет видеть. Зачем ему разглядывать отталкивающие признаки разложения своей души? С ним останется его юность, и этого для него достаточно. Да разве он не может исправиться к лучшему? Разве непременно будущее должно быть так позорно? В жизни ему ведь может встретиться любовь, которая сумеет его очистить, защитить от тех пороков, которые, казалось, уже гнездились в его мозгу и в теле — эти странные, еще не принявшие определенной формы пороки, в самой таинственности которых заключалось их обаяние и прелесть. Быть может, когда-нибудь жестокая складка исчезнет с алых, чувственных губ, и он будет в состоянии показать миру шедевр Бэзиля Холлуорда…

Но нет, это было невозможно. Час за часом, неделя за неделей лицо на портрете становилось старше. Даже если бы не легли на него тени порока, то следы времени лягут на него. Щеки ввалятся и обрюзгнут, желтые морщинки побегут вокруг поблекших, потерявших красоту глаз. Волосы утратят блеск, а губы отвиснут, выпятятся и приобретут то глупое или низменное выражение, какое всегда бывает у стариков. У него будет морщинистая шея, холодные руки с синими жилками, согнутый стан, какой, он помнил, был у деда, преследовавшего его строгостью в детстве… Портрет должен быть спрятан. Другого исхода не было.

— Внесите, его, пожалуйста, сюда, м-р Хеббард, — усталым голосом проговорил юноша, оборачиваясь. — Мне жаль, что я так долго вас задержал. Я задумался совсем о другом.

— Я рад был отдохнуть немного, мистер Грей, — ответил рамочник, все еще задыхаясь. — Куда нам его поставить, сэр?

— Все равно куда. Вот хоть тут. Его не нужно вешать. Просто прислоните к стене. Благодарю вас.

— Нельзя ли взглянуть на это произведение, сэр? — Дориан вздрогнул.

— Для вас оно будет неинтересно, мистер Хеббард, — сказал он, глядя на рамочника в упор. Он готов был броситься на него, повалить на пол, если бы только тот посмел приподнять пышную завесу, скрывавшую тайну его жизни. — Я не буду утруждать вас более. Я очень вам обязан за то, что вы были так любезны и пришли.

— Нисколько, нисколько, мистер Грей. Я всегда готов чем-нибудь услужить вам, сэр.

И мистер Хеббард начал шумно спускаться с лестницы, сопутствуемый помощником, который оглядывался на Дориана с выражением робкого удивления на своем грубоватом, некрасивом лице: он никогда еще не видел кого-нибудь столь прекрасного.

Лишь только замер звук их шагов, Дориан запер дверь на замок и положил ключ в карман. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Никто никогда не взглянет на страшный портрет. Только его собственные глаза будут видеть его позор.

Спустившись в кабинет, Дориан увидел, что было уже пять часов, и что чай уже подан. На маленьком столике темного душистого дерева, богато инкрустированном перламутром, — подарок жены его опекуна, леди Радлей, хорошенькой, вечно болеющей женщины, проведшей предыдущую зиму в Каире, — лежала записка от лорда Генри, а рядом с ней — книга в слегка порванной желтой обложке, с загрязненными краями. Третий выпуск «St.-James`s Gazette» лежал на подносе. Очевидно, Виктор уже вернулся. Дориан встревожился, что лакей мог встретить в передней только что вышедших людей и выведать от них, зачем они приходили. Он мог заметить отсутствие картины, да и наверное уже заметил, пока накрывал здесь чай. Экран не был задвинут, и пустое место на стене бросалось в глаза. Пожалуй, как-нибудь ночью он накроет лакея, когда тот будет, крадучись, взбираться вверх по лестнице и попытается взломать в ту комнату дверь. Ужасно было иметь в доме шпиона. Дориану не раз доводилось слышать, как богатые люди всю жизнь подвергались шантажу со стороны какого-нибудь лакея, который прочел письмо или подслушал разговор, перехватил записку с адресом или нашел под подушкой своего господина засохший цветок или кусочек смятого кружева.

Он вздохнул и, налив себе чаю, распечатал письмо лорда Генри. Оно заключало в себе только извещение о присылке вечерней газеты вместе с книгою, которая, по всей вероятности, заинтересует Дориана, да напоминание, что лорд Генри будет в клубе в четверть девятого. Дориан не спеша развернул газету и пробежал ее. Отчеркнутый красным карандашом столбец на пятой странице бросился ему в глаза:

Дориан, слегка нахмурившись, разорвал газету надвое и, перейдя комнату, швырнул ее на пол. Как все это было безобразно! И какую реальность придавало всему именно это безобразие! Дориан даже слегка рассердился на лорда Генри за присылку отчета. А уж отмечать его красным карандашом было и совсем глупо. Виктор легко мог его прочесть; он для этого более чем достаточно знал по-английски.

Может быть, он уже прочитал газету и начал уже кое-что подозревать. Ну и что ж из этого? Какое отношение Дориан Грей имел к смерти Сибилле Вэн? Нечего было бояться. Дориан Грей не убивал ее.

Взгляд юноши упал на книгу в желтой обложке, присланную лордом Генри. «Что это такое?» — подумал он. Он подошел к восьмиугольному, выложенному перламутром столику, всегда казавшемуся ему работой каких-то диковинных египетских пчел, вырабатывающих вместо меда — серебро, и, взяв томик, опустился в кресло и начал перелистывать страницы. Через несколько минут он уже весь был поглощен книгой. Это была самая странная из всех когда-либо им читанных книг. Дориану показалось, что в привлекательных одеждах, под едва внятные звуки флейты, перед ним, как в пантомиме, проносятся пороки всего мира. То, что едва ему грезилось, приобретало внезапную реальность. То, что никогда ему не снилось, постепенно открывалось ему здесь.

Это был роман без интриги, с одним лишь действующим лицом, просто психологический этюд, изображавший молодого парижанина, посвятившего свою жизнь попытке осуществить в девятнадцатом веке все страсти, все идеи, бывшие достоянием всех веков, исключая его собственного, и создать в себе самом все настроения, через которые когда-либо проходила мировая душа. Его пленяла самая искусственность тех отречений, которые люди так неумно называли добродетелями, а равно и те естественные мятежи, которые у мудрецов все еще называются пороками.

Этот роман был написан в том любопытном, ярком и в то же время туманном стиле, пересыпанном argot и архаизмами, техническими терминами и изысканными парафразами, который характеризует произведения некоторых утонченнейших художников французской школы символистов. Он как будто был украшен драгоценными каменьями. В нем попадались метафоры, чудовищные, как орхидеи, и такой же волнующей окраски. Жизнь чувств была описана в выражениях мистической философии, Порой читатель не знал, что он читает: описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого, или болезненную исповедь современного грешника. Это была ядовитая книга. Тяжелый запах ладана как будто подымался с ее страниц и туманил мозг. Самый ритм размеренных фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, исполненной искусно повторявшихся тактов и сложных припевов, возбуждал в уме юноши, по мере того, как он переходил от одной главы к другой, какие-то болезненные грезы, сновидения, заставившие его позабыть, что день склонялся к вечеру, и что тени уже сгущались.

Безоблачное медно-зеленое небо, прорванное одинокой звездой, глядело в окна. Дориан продолжал читать при его бледном свете, пока еще мог различать строки. Наконец, после неоднократных напоминаний лакея о позднем часе, он встал, прошел в спальню и, положив книгу на маленький флорентийский столик, всегда стоявший у его кровати, начал одеваться к обеду.

Было уже почти девять часов, когда он приехал в клуб; в читальне в одиночестве сидел лорд Генри, с весьма скучающим видом.

— Простите, что я опоздал, Гарри, — воскликнул Дориан: — но это всецело ваша вина. Книга, которую вы прислали, так меня очаровала, что я совсем позабыл о времени.

— Да? Я знал, что она вам понравится, — произнес его собеседник, вставая со стула.

— Я не сказал, что она мне понравилась, Гарри. Я сказал, что она меня очаровала. Это большая разница.

— А, наконец-то вы открыли эту разницу, — пробормотал лорд Генри, и они прошли в столовую.