Портрет Дориана Грея

XV

В тот же вечер, в половине девятого, изысканно одетый, с большой бутоньеркой пармских фиалок в петлице, Дориан Грей, встреченный низкими поклонами лакеев, входил в гостиную леди Нарборо.

В висках у него невыносимо стучало, и он чувствовал себя до крайности возбужденным, но он поцеловал ручку у хозяйки со своим обычным непринужденным и грациозным видом. Быть может, человек никогда не кажется менее принужденным, чем тогда, когда он должен играть роль. Конечно, никто, взглянув на Дориана Грея, не поверил бы, что в предыдущую ночь он пережил трагедию столь же ужасную, как все трагедии нашего века. Эти тонкие, точеные пальцы никогда не могли преступно вонзить нож, точно так же, как и эти улыбавшиеся губы не могли восстать на Бога и добро. Дориан и сам не мог не удивляться своей выдержке и на мгновение ощутил острую радость переживания двойственной жизни.

Общество было немногочисленное, довольно спешно приглашенное леди Нарборо, женщиной очень умной, с остатками истинно-выдающегося уродства, как обыкновенно говорил про нее лорд Генри.

Она была примерной женой одного из наших скучнейших посланников; похоронив мужа, со всеми подобавшими его сану почестями, в мраморном мавзолее, сооруженном по ее собственному рисунку, и выдав дочерей замуж за богатых, но довольно пошлых людей, леди Нарборо вся отдалась теперь увлечению французской литературой, французской кухней и французским остроумием в тех случаях, когда могла его раздобыть.

Дориан был один из ее особенных любимцев, и она не раз высказывала радость, что не встретила его в своей ранней молодости.

— Я знаю, мой милый, что безумно влюбилась бы в вас, — говорила она: — и ради вас, как говорят у нас в Англии, перебросила бы шляпу через мельницу. Но, по счастью, о вас тогда еще никто не знал, да и шляпки наши были тогда так уродливы, и мельницы так заняты привлечением ветра, что я никогда ни с кем не флиртовала. Впрочем, в этом вина падает всецело на Нарборо. Он был ужасно близорук, а обманывать мужа, который ничего не видит, не доставляет никакого удовольствия.

Гости ее в этот вечер были весьма не блестящи.

— Дело в том, — объясняла она Дориану, прикрываясь довольно потертым веером, — что одна из ее замужних дочерей совершенно неожиданно явилась к ней погостить и — что еще хуже — привезла с собой и своего супруга.

— Мне кажется, это не особенно мило с ее стороны, — шептала леди Нарборо. — Правда, я сама езжу к ним каждое лето по возвращении из Гомбурга; но ведь такой старой женщине, как я, необходим от поры до времени свежий воздух; и, кроме того, я, право же, их встряхиваю. Вы и не знаете, какое они там ведут существование. Это самая настоящая деревенская жизнь. Они рано встают, так как у них много дела, и рано ложатся, так как им не о чем думать. Со времен королевы Елисаветы по соседству не случилось ни одной скандальной истории, а потому после обеда все они засыпают. За обедом я не посажу вас ни с одним из них. Вы будете сидеть рядом со мной и развлекать меня.

Дориан пробормотал изящный комплимент и обвел взглядом комнату. Да, без сомнения, это была скучная компания. Двоих он прежде никогда не встречал, а остальное общество составляли: Эрнест Гарроден, одна из тех посредственностей средних лет, которые так распространены в лондонских клубах, личность, лишенная врагов, но искренне нелюбимая своими друзьями; леди Рёкстон, крикливо одетая особа сорока семи лет, с крючковатым носом, всегда старавшаяся себя скомпрометировать, но до такой степени неинтересная, что, к ее большому огорчению, невозможно было поверить во что-либо, позорившее ее; миссис Эрлин, шумливая безличность, прелестная заика с венецианскими рыжими волосами; леди Алиса Чэпмен, дочь хозяйки, безвкусно одетая, некрасивая женщина с таким характерно-британским лицом, которое, раз увидев, никогда не вспомнишь потом; и муж ее, краснощекий господин с седыми бакенбардами, который, подобно многим людям его класса, воображал, что необыкновенная веселость могла искупить полнейшее отсутствие мыслей.

Дориан уже начинал жалеть, что пришел, когда леди Нарборо, взглянув на большие, золоченые часы, причудливыми изгибами раскинувшиеся на камине, задрапированном лиловою тканью, воскликнула:

— Как это бессовестно со стороны Генри Уоттона так опаздывать! Я нарочно за ним посылала сегодня утром, и он дал слово не заставлять меня ждать напрасно.

Ожидание прихода Генри служило уже некоторым утешением, и, когда дверь отворилась, и Дориан услышал его медлительный, музыкальный голос, придававший прелесть неискреннему извинению, он перестал испытывать скуку.

Но за обедом Дориан ничего не мог есть. Тарелку за тарелкой уносили нетронутой. Леди Нарборо журила его за «оскорбление бедного Адольфа, специально для него придумавшего menu», как она уверяла, а лорд Генри взглядывал на него время от времени, удивляясь его молчанию и рассеянному виду. Порою слуга наполнял его бокал шампанским. Дориан жадно пил, но, казалось, его жажда возрастала.

Когда подали chaud-froid, лорд Генри спросил наконец:

— Дориан, что с вами сегодня? Вы как будто сами не свой.

— Он, вероятно, влюблен! — вскричала леди Нарборо, — и боится признаться, чтобы не возбудить моей ревности. Он совершенно прав: я, конечно, приревную.

— Дорогая леди Нарборо, — улыбаясь, возразил Дориан, — я уже целую неделю не был влюблен; с тех самых пор, как г-жа де-Ферроль уехала отсюда.

— Как это вы, мужчины, можете влюбляться в нее! — воскликнула старая дама. — Я этого никогда не могу понять.

— Просто потому, что она напоминает вас, когда вы были девочкой, леди Нарборо, — сказал лорд Генри. — Она — единственное звено между нами и вашими короткими платьями.

— Она не помнит моих коротких платьев, лорд Генри. Но я хорошо помню ее в Вене тридцать лет тому назад, помню, как она тогда была декольтирована.

— Она и теперь еще декольтирована, — ответил он, беря оливку своими длинными пальцами, — и когда она одета в очень элегантное платье, она напоминает роскошное издание скверного французского романа. Она поистине удивительна и полна неожиданностей. А ее способности к семейным привязанностям положительно необыкновенны. Когда умер ее третий муж, волосы у нее от огорчения стали совсем золотыми.

— Гарри, как это можно?! — воскликнул Дориан.

— Это самое романтическое объяснение, — засмеялась хозяйка. — Но… ее третий муж, лорд Генри! Разве вы хотите сказать, что Ферроль — четвертый?

— Конечно, леди Нарборо.

— Я не верю ни одному вашему слову!

— Ну, так спросите мистера Грея. Он — один из ее ближайших друзей.

— Правда это, мистер Грей?

— Она уверяет меня в этом, леди Нарборо, — сказал Дориан. — Я спросил ее, не бальзамирует ли она сердца своих мужей, подобно Маргарите Наваррской, и не носит ли их на поясе. Она сказала, что нет, потому что ни у одного из них не было сердца.

— Четыре мужа! Признаюсь, это уже trop de zele.

— Тгор d'audace[13], я сказал ей, — возразил Дориан.

— О, у нее на все хватит смелости, мой милый! А что из себя представляет Ферроль? Я его не знаю.

— Мужья очень красивых женщин всегда принадлежат к разряду преступников, — заявил лорд Генри, потягивая вино.

Леди Нарборо ударила его веером.

— Лорд Генри, меня вовсе не удивляет, что свет считает вас крайне безнравственным.

— Какой же это свет? — спросил лорд Генри, поднимая брови. — Может быть, тот свет? С этим светом я в прекрасных отношениях.

— Все, кого я знаю, говорят, что вы крайне безнравственны! — воскликнула старая дама, качая головой.

Лорд Генри несколько минут помолчал с серьезным видом.

— Просто чудовищно, — проговорил он наконец, — до чего люди в наши дни усвоили привычку говорить правду у человека за спиной.

— Ну, он прямо неисправим! — воскликнул Дориан, нагибаясь вперед на своем стуле.

— Надеюсь, и то так, — смеясь, сказала хозяйка. — Но, право, если вы все так до смешного обожаете m-me де-Ферроль, я снова выйду замуж, чтобы не отстать от моды.

— Вы никогда больше не выйдете замуж, леди Нарборо, — вмешался лорд Генри. — Вы были слишком счастливы. Если женщина вторично выходит замуж, это значит, что она ненавидела своего первого мужа. Если же мужчина вторично женится, то это оттого, что он обожал свою первую жену. Женщины пытают счастье, мужчины им рискуют.

— Нарборо вовсе не был совершенством, — закричала старая леди.

— Если бы он был совершенством, вы бы не любили его, — последовал ответ. — Женщины любят нас за наши недостатки. Если у нас их довольно, они простят нам все, даже наш ум. Боюсь, что после таких слов вы больше никогда не пригласите меня обедать, леди Нарборо. Но я сказал совершенную правду.

— Конечно, это правда, лорд Генри. Если бы мы, женщины, не любили вас за ваши недостатки, то что же было бы со всеми вами? Ни один из вас не был бы женат, вы бы все остались несчастными холостяками. Правда, это бы вас не очень изменило. Теперь все женатые живут, как холостяки, а холостяки — как женатые.

— Это конец века, — проговорил лорд Генри.

— Конец всего света, — ответила хозяйка.

— Я бы хотел, чтобы был конец всего света, — сказал Дориан со вздохом. — Жизнь — это большое разочарование.

— А, мой друг! — воскликнула леди Нарборо, надевая перчатки. — Не говорите мне, что вы исчерпали жизнь. Когда мужчина говорит это, значит, жизнь исчерпала его. Лорд Генри очень скверный человек, и мне подчас самой хочется стать такой же, как он, но вы созданы, чтобы быть хорошим, — вы выглядите таким хорошим. Я должна найти вам хорошую жену. Лорд Генри, вы не находите, что мистеру Грею следовало бы жениться?

— Я ему всегда это говорю, леди Нарборо, — сказал лорд Генри с поклоном.

— Ну, так мы поищем ему подходящую партию. Я сегодня же старательно просмотрю Дебретт и составлю список всех подходящих невест.

— С указанием их возраста, леди Нарборо? — спросил Дориан.

Конечно, с возрастами, только слегка редактированными. Но торопиться не следует. Я хочу, чтобы это был, как выражается газета «Morning Post» — равный союз и чтобы вы оба были счастливы.

— Какие глупости люди говорят о счастливых браках! — воскликнул лорд Генри. — Человек может быть счастлив с любой женщиной, пока он ее не любит.

— Ах, какой вы циник! — воскликнула старая леди, отодвигая свой стул и кивая леди Рёкстон. — Вы должны на днях опять прийти ко мне обедать. Вы в самом деле — великолепное тоническое средство, гораздо лучше, чем то, которое мне прописывает сэр Андрью. Но вы сами должны мне сказать, кого бы вы желали здесь встретить. Я хочу, чтобы это было самое приятное общество.

— Я люблю мужчин с будущим и женщин с прошлым, ответил лорд Генри. — Или, пожалуй, тогда пришлось бы ограничиться одним только дамским обществом?

— Боюсь, что так, — сказала она со смехом, вставая. Тысяча извинений, дорогая леди Рёкстон, — я не заметила, что вы еще не кончили вашей папиросы.

— Ничего, леди Нарборо. Я курю слишком много. В будущем я буду умереннее.

— Пожалуйста, не делайте этого, леди Рёкстон, — сказал лорд Генри. — Умеренность — это скучный обед, излишество — это пир[14].

Леди Рёкстон с любопытством взглянула на него.

— Вы должны зайти как-нибудь днем и объяснить мне это, лорд Генри. Эта теория звучит очень увлекательно! — пробормотала она, выплывая из комнаты.

Надеюсь, вы не будете слишком долго заниматься вашей политикой и сплетнями, — закричала леди Нарборо с порога. — В противном случае мы, дамы, непременно перессоримся наверху.

Мужчины засмеялись, и мистер Чэпмен торжественно встал с одного конца стола и перешел на другой. Дориан Грей также переменил свое место и сел рядом с лордом Генри.

Мистер Чэпмен громко стал рассуждать о положении дел в палате общин. Он высмеивал своих противников. Слово «доктринер», слово страшное для всякого англичанина, по временам слышалось среди его восклицаний. Аллитеративная приставка сплошь и рядом служила украшением для его красноречия. Он возносил английский флаг на вершины Мысли. Врожденная глупость нации, которую он добродушно называл «английским здравым смыслом», возводилась на степень истинного оплота общества.

Усмешка блуждала по губам лорда Генри; он обернулся и посмотрел на Дориана Грея.

— Вам не лучше, мой милый? — спросил он. — За обедом вы были как будто немного не в духе.

— Я совершенно здоров, Гарри. Я устал. Вот и все.

— Вчера вы были обворожительны. Маленькая герцогиня совершенно вами очарована. Она сказала мне, что собирается в Сельби.

— Она обещала приехать к двадцатому.

— И Монмоут также приедет?

— О, да, Гарри.

— Он мне ужасно надоедает, почти столько же, сколько и ей. Она очень умна, слишком умна для женщины. В ней отсутствует невыразимое обаяние слабости. Ведь глиняные ноги всегда выгодно выделяют золотое туловище статуи. Ее ножки очень красивы, но они отнюдь не из глины, — из белого фарфора. они прошли через огонь, а то, что огонь не разрушает, он закаливает. Она многое испытала.

— Сколько времени она замужем?

— По ее словам — целую вечность. По сведениям же, почерпнутым из ежегодника английской титулованной знати, — кажется, лет десять, но десять лет с Монмоутом могли показаться вечностью. Кто же еще приедет?

— О, Виллоуби, лорд Регби с женой, наша хозяйка, Джеффри Клоустон — обычная компания. Я пригласил еще лорда Гротриана.

— Он мне нравится, — сказал лорд Генри, многие его не любят, но я нахожу его очаровательным. Свою подчас излишнюю заботливость о туалете он всегда искупает избытком эрудиции. Это очень современный тип.

— Не знаю, удастся ли ему приехать, Гарри. Ему, может быть, придется уехать с отцом в Монте-Карло.

— Ах, какое неудобство эти родственники! Постарайтесь убедить его приехать. Кстати, Дориан, вы вчера очень рано сбежали — не было еще и одиннадцати. Что же вы делали потом? Вы прямо пошли домой?

Дориан быстро взглянул на него и нахмурился.

— Нет Гарри, — проговорил он наконец. — Я вернулся домой только около трех часов.

— Вы были в клубе?

— Да — ответил он. Потом вдруг закусил губу. — Нет, я не то хотел сказать. В клубе я не был. Я просто гулял по улицам… Я позабыл, что я делал… Как вы любопытны, Гарри! Вы всегда хотите допытаться, что человек делал, я же всегда хочу позабыть, что я делал. Я вернулся домой в половине третьего, если уже вы хотите точно знать время. Я оставил ключ дома, и лакею пришлось встать и впустить меня. Если вам нужно какое-нибудь подтверждающее доказательство, то вы можете допросить лакея.

Лорд Генри пожал плечами.

— Друг мой, точно мне это нужно! Пойдем наверх в гостиную. Я не буду пить херес, благодарю вас, мистер Чэпмен. С вами что-то случилось, Дориан. Скажите мне, в чем дело. Вы сегодня на себя не похожи.

— Не обращайте на меня внимания, Гарри. Я раздражителен и скверно настроен. Я зайду к вам завтра или послезавтра. Извинитесь за меня перед леди Нарборо. Наверх я не пойду, а поеду домой. Мне надо поехать домой.

— Хорошо, Дориан. Надеюсь увидать вас завтра к чаю. Герцогиня также приедет.

— Я постараюсь быть, Гарри, — проговорил Дориан, выходя из комнаты.

Когда он ехал домой, он начал сознавать, что чувство ужаса, которое, как он думал, ему удалось подавить, снова вернулось к нему. Случайный допрос лорда Генри заставил его на минуту потерять власть над своими нервами, а он хотел, чтобы его нервы были спокойны. Надо было уничтожить опасные улики. Дориан содрогнулся. Одна мысль о том, что нужно дотронуться до них, была для него невыносима.

Но другого исхода не было. Он это ясно сознавал, запершись в кабинете, он открыл потайной шкаф, куда накануне сунул пальто и сумку Бэзиля Холлуорда. В камине ярко пылал огонь. Дориан подбросил еще дров. Запах паленого платья и горящей кожи был нестерпим. На уничтожение вещей ушло целых три четверти часа. Наконец Дориан почувствовал тошноту и головокружение и, бросив несколько алжирских пастилок на ажурную медную жаровню, вымыл лицо и руки освежающим мускусным уксусом.

Вдруг он вздрогнул. Глаза его странно расширились, и он нервно закусил нижнюю губу.

Между двух окон стоял большой флорентийский шкаф черного дерева, инкрустированный слоновой костью и голубым ляписом. Дориан смотрел на него, как на что-то гипнотизирующее, страшное, будто в нем таилось что-то такое, чего он страстно хотел и в то же время почти ненавидел. Дыхание его участилось. Им овладело безумное желание. Он закурил папиросу, но тотчас же бросил ее. Его веки опустились, пока длинные ресницы почти не коснулись щек. Но он все-таки смотрел на шкаф. Наконец он встал с дивана, на котором лежал, подошел к шкафу, отпер его и тронул какую-то скрытую пружинку. Треугольный ящик: медленно выдвинулся. Пальцы Дориана инстинктивно протянулись к нему, углубились в него и что-то схватили. Это был маленький китайский, черный с золотом, ларчик папье-маше, хорошей работы, с извилистым рисунком по бокам, с шелковыми шнурками, которые были унизаны круглыми бусами и украшены кисточками из плетеных металлических нитей. Дориан открыл его. Внутри была зеленая паста, похожая на блестящий воск, со странно-тяжелым и сильным запахом.

Дориан несколько секунд колебался, со странной, застывшей на лице улыбкой. Потом, вздрогнув, хотя в комнате было очень жарко, выпрямился и посмотрел на часы. Было без двадцати двенадцать. Он поставил ларчик на место и, закрыв дверцу шкафа, прошел в свою спальню.

Когда же в туманном воздухе прозвучали протяжные удары полночи, Дориан Грей, бедно одетый, с шарфом вокруг шеи, тихо прокрался из дома. На Бонд-стритз он отыскал кэб с хорошей лошадью. Он окликнул его и, понизив голос, сказал кучеру адрес.

Тот покачал головой.

— Это для меня слишком далеко, — пробормотал он.

— Вот вам золотой, — сказал Дориан. — Вы получите еще один, если быстрее поедете.

— Хорошо, сэр, — ответил кучер. — Через час мы доедем, — и, как только уселся седок, он повернул лошадь и быстро поехал по направлению к реке.