Портрет дьявола: Собрание мистических рассказов

Вашингтон Ирвинг — один из первых классиков литературы США, родоначальник национальной романтической прозы и, в частности, американской новеллистики. Во многом именно Ирвинг — автор многочисленных очерков, рассказов, путевых заметок, биографий и исторических исследований — явился изобретателем американской литературной традиции и, шире, творцом ряда культурных образов-мифологем молодой нации. Вместе с тем в творчестве этого писателя — ньюйоркца шотландского происхождения, воспитанного на сочинениях Дж. Аддисона, Дж. Свифта, Л. Стерна, О. Голдсмита, Р. Бернса, Дж. Г. Байрона, В. Скотта и других образцах английской словесности, почти два десятилетия прожившего в Европе и первым из американских авторов получившего там признание, — встретились и нашли взаимное отражение реалии культур Старого и Нового Света.

Книгой, принесшей Ирвингу литературную известность, стала выдержанная в традиции просветительской сатиры — и одновременно пародирующая ее — бурлескно-комическая «История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии, написанная Дидрихом Никербокером» (1809). Это повествование, якобы найденное в бумагах бесследно исчезнувшего ученого-хрониста Никербокера (маска, которой Ирвинг впоследствии пользовался еще не один раз), формально погружено в далекое прошлое Нью-Йорка (или Нью-Амстердама, как поначалу назывался этот город), но на деле представляет собой пародию на псевдонаучный педантизм американских историков, полную прозрачных отсылок к текущей общественно-политической жизни, ядовитой иронии над джефферсоновской демократией и вместе с тем — романтизации национальной старины.

Желание подробнее и уже всерьез осветить прошлое Америки (в частности, написать биографию Христофора Колумба), а также познакомиться с Вальтером Скоттом, высоко оценившим «Историю Нью-Йорка», побудило Ирвинга в мае 1815 г. вновь отправиться в Европу (первую поездку за океан он совершил еще в 1804–1806 гг.). Пребывание в Старом Свете, которое мыслилось краткосрочным, затянулось на 17 лет; за это время писатель успел пожить в Англии, Германии, Италии, Франции и Испании, занимал дипломатические посты в Мадриде и Лондоне, подружился со Скоттом и Т. Муром и создал свои лучшие книги. В первой половине 1820-х гг. появилось три сборника его малой прозы — знаменитая «Книга эскизов» (1819–1920), «Брейсбридж-холл» (1822) и «Рассказы путешественника» (1824) — новеллы, очерки, путевые зарисовки, в которых предметом изображения становится как американская, так и европейская жизнь; впрочем, даже в американских сюжетах Ирвинг широко использовал европейский фольклорно-литературный материал и в первую очередь художественный опыт немецкого и английского романтизма. В этих книгах нередки мотивы, ситуации и персонажи, ассоциирующиеся со сверхъестественным и потусторонним (зачастую, как установили исследователи, подобные ирвинговские сюжеты непосредственно восходят к немецким источникам, как, например, всемирно известный «Рип Ван Винкль», «Легенда о Сонной Лощине», вольно экранизированная в 1999 г. Тимом Бёртоном, и «Жених-призрак»); однако европейская готическая фантастика подвергается под пером писателя травестии и не столько противопоставляется повседневной реальности, сколько придает прозе жизни поэтический колорит. Ирвинг обычно разоблачает «потусторонние» происшествия как следствие заблуждения либо мистификации или же оставляет возможность двоякого толкования загадочных событий. Эта трезво-рассудительная, добродушно-ироничная авторская позиция сочетается в прозе Ирвинга с элегантной простотой слога, которая и принесла его рассказам и очеркам немедленный читательский успех.

В 1826 г. Ирвинг переехал в Испанию, где в течение трех с половиной лет занимал должность атташе американского посольства в Мадриде. За это время им были написаны четырехтомная «История жизни и путешествий Христофора Колумба» (1828) — дополненная впоследствии «Путешествиями и открытиями сподвижников Колумба» (1831) — и «Хроника завоевания Гренады» (1829). Впечатления от визита весной — летом 1829 г. в Гренаду и трех месяцев, проведенных в знаменитом мавританском дворце-крепости Альгамбра, в то время уже полуразрушенном, легли в основу четвертой книги малой прозы Ирвинга «Альгамбра. Рассказы и очерки о маврах и испанцах» — своего рода «испанской „Книги эскизов“», начатой в альгамбрских интерьерах, но законченной уже в Англии и изданной по возвращении автора в Америку в 1832 г.

В последующие годы писатель предпринял путешествие по западным штатам Северной Америки и индейским территориям и опубликовал ряд беллетризованных травелогов и книг по американской истории; кроме того, он подверг многократной основательной переработке тексты «Истории Нью-Йорка» и «Альгамбры», сотрудничал в журнале «Никербокер мэгэзин» и вновь пробыл несколько лет (18421846) на дипломатической службе в Испании. Последние годы жизни Ирвинг провел в своей усадьбе Саннисайд вблизи Тэрритауна, штат Нью-Йорк.

Таинственный портрет

Так как одна необыкновенная история влечет за собой другую и так как тема рассказов, по-видимому, не на шутку увлекла нашу компанию, расположенную вывести на сцену всех своих родственников и предков, нам пришлось бы, вероятно, услышать еще о множестве загадочных происшествий, не проснись и не зевни громко и сладко один грузный старый охотник, безмятежно проспавший весь вечер. Его зевок разогнал чары. Привидения мгновенно исчезли (как если бы послышалось пение петуха), и все заторопились на боковую.

— Ну а где же комната с привидениями? — воскликнул, берясь за свечу, капитан.

— Итак, кто герой этой ночи? — сказал джентльмен с обезображенным лицом.

— Это мы узнаем лишь утром, — заявил старый джентльмен с необыкновенным носом. — Кто будет бледен и хмур, тот, видно, встретился с призраками.

— Да, джентльмены, — произнес баронет, — в шутках нередко содержится истина. — Короче говоря, один из вас этой ночью будет спать в комнате…

— Что?! Комната с привидениями?! Комната с привидениями! Я мечтаю о приключении подобного рода!

И я… И я… И я, — воскликнули, смеясь и дурачась, не меньше десятка гостей.

— Нет-нет, погодите, — сказал гостеприимный хозяин, — одна из комнат моего дома заключает в себе нечто таинственное; мне хочется произвести опыт. Итак, джентльмены, никто из вас не будет осведомлен, кому именно предоставлен ночлег в комнате с привидениями. Пусть это выяснят обстоятельства. Я не принимаю в этом никакого участия, предоставив решение случаю и… моей экономке. Впрочем, если это доставит вам некоторое удовольствие, замечу, к чести моего родового гнезда, что в нем едва ли найдется хоть одна комната, недостойная привидений.

Мы разошлись по назначенным для нас комнатам. Моя спальня была расположена в одном из боковых крыльев здания, и я не мог не усмехнуться, обнаружив, что она как две капли воды походит на те жуткие помещения,^{24} о которых рассказывалось за ужином. Это была большая и мрачная комната, стены которой были увешаны закопченными портретами; кровать под балдахином, настолько высоким, что он мог бы украсить королевское ложе, была покрыта старинным дамасским шелком; мебель была массивная и старомодная. Я придвинул к камину тяжелое кресло, ножки которого изображали звериные лапы, подгреб угли, уселся и принялся смотреть на огонь, размышляя о странных историях, которые довелось выслушать. Так продолжалось до тех пор, пока наконец, побежденный усталостью после дневной охоты, а также вином и уоссейлом моего хозяина,^{25} я не задремал тут же в кресле.

Из-за неудобного положения тела сон мой был беспокоен, и меня стали одолевать дикие и страшные сновидения. Предательский обед и предательский ужин ополчились против моего душевного спокойствия: меня терзал кошмар в образе жирного бараньего бока; плум-пудинг^{26} свинцом угнетал мою совесть, грудная косточка каплуна^{27} преследовала ужасающими пророчествами, и дьявольски переперченная ножка индейки мелькала в моем воображении в самых разнообразных сатанинских обличьях. Короче говоря, я мучился в тяжелом кошмаре. Мне казалось, что надо мной нависло какое-то странное, неотвратимое бедствие; что-то страшное и омерзительное угнетало меня, и я не мог от него избавиться. Меня не оставляло сознание того, что я сплю; я всячески пытался встать с кресла, но все мои усилия были напрасны, пока, наконец, задыхаясь, со страшным напряжением, почти обессиленный, я не выпрямился в своем кресле и не проснулся.

Свеча на камине догорала; фитиль лежал в растаявшем воске, который, растекаясь по каминной доске, образовал причудливо застывшую дорожку, оканчивавшуюся у самого ее края, как раз напротив меня. Огарок время от времени вспыхивал и бросал отсветы на портрет над камином, ранее не замеченный мною. Это была голова или, вернее, только лицо; мне показалось, что глаза портрета были устремлены на меня, и мне стало страшно. Портрет был без рамы, и мне не сразу удалось убедить себя, что передо мною — не живое лицо, как бы вылезающее из темной дубовой стены. Я сидел в кресле и смотрел на портрет; чем больше я всматривался, тем сильнее ощущал в себе какую-то неясную тревогу и беспокойство. Никогда ни одна картина не производила на меня столь сильного впечатления. Вызываемые ею ощущения были неопределенны и необычны, в них заключалось нечто похожее на то чувство, которое, как я слышал, вызывают глаза василиска^{28} или таинственное обаяние некоторых змей, магнетически действующих на жертву.

Я несколько раз провел рукой перед глазами, стараясь отмахнуться от иллюзии. Все было тщетно. Мой взгляд вновь и вновь возвращался к портрету; его непреодолимое влияние, леденившее мою кровь и повергавшее в оцепенение тело, все возрастало. Тогда я принялся рассматривать другие портреты, надеясь таким образом отвлечься и установить, не окажут ли они на меня такое же действие. Иные из них были достаточно мрачны, чтобы вызвать подобный эффект, если только мрачная живопись сама по себе способна производить подобное впечатление. Однако нет — взгляд мой скользил по ним с полнейшим безразличием, но едва он возвращался к лицу над камином, как я весь содрогался, точно по мне пробегал электрический ток. Другие портреты были выцветшими и тусклыми, и только этот отчетливо выступал на плоскости черного фона, причем и краски его отличались поразительной правдивостью. Его лицо выражало страдание — страдание от сильной физической боли; впрочем, чувствовалось, что в его нахмуренном лбу замыслилась угроза, и несколько капель крови усугубляли производимое им зловещее впечатление. Но не только это поражало в портрете, — он вызывал душевное содрогание, какое-то неодолимое отвращение, терзавшее мое сердце.

Я пытался убедить себя в том, что это — нелепость, химера, что мой мозг отравлен обильными яствами гостеприимного хозяина и, кроме того, странными историями, в которых фигурировали портреты и которые в таком изобилии рассказывались за ужином. Я решил отделаться от этой игры воображения, встал с кресла, прошелся по комнате, щелкнул пальцами, стал подтрунивать над собой, громко расхохотался. Это был неестественный, насильственный смех, и эхо его, отраженное сводами, неприятно поразило мой слух. Я подошел к окну и попытался рассмотреть, что делается снаружи. Там царила непроглядная тьма, на дворе бушевала буря; и, прислушиваясь к стонам и завываниям ветра, бесновавшегося между деревьями, я внезапно увидел в окне отражение этого проклятого, неотступно преследующего меня лица; мне почудилось, будто оно уставилось на меня сквозь стекло; даже его отражение заставило меня содрогнуться.

Но как справиться с этим постыдным нервным припадком? Я успел убедить себя в том, что это не более чем нервный припадок. Я решил побороть свои чувства, не смотреть на портрет, быстро раздеться и улечься в постель. Я стал раздеваться, но, несмотря на все усилия, не мог заставить себя не бросать время от времени косой взгляд на это ужасное лицо; впрочем, и одного взгляда было достаточно, чтобы мои мучения вспыхнули с прежней силой. Даже после того, как я повернулся к портрету спиной, мысль о том, что позади меня, заглядывая через мое плечо, находится зловещее изображение, была для меня мучительной и невыносимой. Я натянул на себя одеяло, погрузился в перины, но и тут продолжал ощущать его взгляд. Я видел это лицо с кровати и некоторое время не мог от него оторваться. Нервы мои разыгрались до последних пределов. Я задул свечу и постарался заснуть — все было тшетно. Еле тлевший в камине огонь едва освещал комнату, оставляя портрет в глубокой тени. «А что, — подумал я, — если это — та самая комната, о которой говорил баронет; что, если она действительно во власти таинственных чар? Я счел его слова шуткой; кто знает, не полны ли они серьезного смысла?» Я осмотрелся. Тускло освещенная комната обладала всеми свойствами классического пристанища призраков. В моем расстроенном воображении стали мелькать странные видения: старинные портреты на глазах тускнели, становились все черней; полосы света и теней на причудливой мебели придавали ей еще более необыкновенную форму и какой-то совершенно особенный, фантастический вид. Мне почудилось, будто на меня надвигается огромный, старомодный платяной шкаф, будто он уже давит меня, сверкающий бронзой и навощенный до блеска.

«Неужели, — подумал я, — именно мне выпала тяжкая роль героя комнаты с привидениями? Неужели я и впрямь околдован или все это не более чем выдумка баронета, желание выставить меня посмешищем?» Мысль, что из-за собственного воображения я промучаюсь всю ночь и на следующее утро мой измученный вид будет предлогом для шуток, сверлила мой мозг, не давала ни мгновения покоя, и этой мысли было достаточно, чтобы еще больше взвинтить мои нервы. «Та-та-та, я отнюдь не намерен завтра утром служить посмешищем для всей веселой компании. Как мог мой достопочтенный хозяин заподозрить, что я или кто-либо другой станет тревожиться из-за какого-то никчемного портрета? Меня мучит мое собственное расстроенное воображение — вот и все».

Стремясь побороть бессонницу, я стал ворочаться с боку на бок, но все было по-прежнему напрасно. Вообще, если не можешь заснуть лежа спокойно, то чрезвычайно редко удается достигнуть желанного результата ворочаясь. Огонь угас, и комната погрузилась во мрак. Тем не менее мне продолжало казаться, что загадочный портрет по-прежнему глядит на меня, по-прежнему замечает все мои движения, невзирая на воцарившийся мрак, — нет, хуже: в темноте он казался еще страшнее, еще ужаснее. Меня преследовало ощущение, точно за мною следит невидимый враг. Вместо одного мучившего меня портрета их была теперь целая сотня. Они чудились мне во всех направлениях: «Вон там, — думал я, — и там, и там! И у всех то же ужасное и таинственное выражение во взоре, и все уставились, вытаращились на меня. Нет, если уж мне суждено испытать это необыкновенное и жуткое чувство, то было бы лучше встретиться с глазу на глаз с одним настоящим врагом, чем с тысячей его бесплотных изображений».

Всякий, кому приходилось бывать в состоянии нервного возбуждения, знает, что чем дольше оно продолжается, тем труднее с ним справиться. Сам воздух комнаты, казалось, был отравлен гибельным дыханием рокового портрета. Мне чудилось, что он — рядом со мной. Я почти ощущал прикосновение его лица, тянувшегося ко мне с противоположной стены; мне казалось, что я ощущаю его дыхание. «Так дальше продолжаться не может, — сказал я себе, вскакивая с кровати. — Я не могу больше терпеть, буду ворочаться и метаться всю ночь, сам сделаюсь призраком и впрямь стану героем комнаты с привидениями. Что бы ни ожидало меня, я все же покину эту проклятую комнату и поищу себе какое-нибудь пристанище на ночь. Они вольны смеяться надо мной сколько угодно — ведь и так я стану для них посмешищем, если проведу бессонную ночь и явлюсь наутро с осунувшимся и истомленным лицом».

Бормоча это все себе под нос, я торопливо оделся, после чего ощупью выбрался из комнаты и спустился в гостиную. Наткнувшись на два или три предмета, я добрался все же до софы и растянулся на ней, решив расположиться здесь бивуаком. Едва я очутился вне непосредственного соседства с портретом, как мне показалось, что его чары рассеялись. Оказываемое им таинственное воздействие прекратилось. Я пришел к убеждению, что оно ограничивается исключительно пределами той жуткой комнаты, где он находился, так как, покидая ее, я из инстинктивной предосторожности запер двери на ключ. Вскоре я успокоился, затем мной овладела дремота, и, наконец, я погрузился в глубокий сон и безмятежно проспал до тех пор, пока служанка с метлой и утренней песенкой не явилась убирать комнату. Найдя меня на софе, она бросила на меня пристальный взгляд; полагаю, что явления подобного рода не были диковинкой в доме ее хозяина-холостяка, в особенности во время охотничьего сезона, так как, не обратив на меня никакого внимания, она с песней принялась за работу.

Я не мог побороть в себе страх и заставить себя возвратиться в мою ужасную комнату; я отыскал буфетчика, привел в его помещении — насколько позволили обстоятельства — в порядок свой туалет и одним из первых явился к завтраку. Наш завтрак был, в сущности, основательным обедом охотников на лисиц; компания согласно обычаю уселась за стол в полном составе. После того как было отдано должное чаю, кофе, холодному мясу, а также пенящемуся элю, ибо всего этого было наставлено вдоволь в расчете на различные вкусы гостей, началась оживленная и веселая беседа, как всегда бывает между бодрыми, отдохнувшими за ночь людьми.

— Но кто же герой комнаты с привидениями, кто же минувшей ночью повидал духов? — спросил любознательный джентльмен, обводя своими рачьими глазками вкруг стола.

Этот вопрос развязал языки. Посыпались шутки, критические замечания по поводу наружности отдельных собеседников, взаимные обвинения и находчивые ответы. Иные основательно выпили, кое-кто не успел побриться, так что лиц, способных внушить подозрение, было более чем достаточно. Один я не шутил и не принимал участия в общем веселье — язык мой прилип к гортани, мне было не по себе. Воспоминание о том, что мне довелось видеть и перечувствовать этой ночью, все еще владело моею душой. Я ощущал себя рабом таинственного портрета. Мне чудилось к тому же, что на меня обращен любопытный и проницательный взгляд нашего хозяина. Короче говоря, я сознавал, что герой этой ночи — не кто иной, как я сам, и мне казалось, что это нетрудно прочесть у меня на лице. Остроты на этот счет уже иссякали, меня не коснулось ничье подозрение, и я мысленно поздравлял себя с благополучным исходом, но вошла горничная и сообщила, что джентльмен, который ночевал в гостиной, оставил свои часы на софе под одной из подушек. Она держала в руке мой хронометр.

«Что? — спросил любознательный джентльмен. — А разве кто-нибудь из джентльменов спал на софе?»

— Ату его! Ату его! Заяц, заяц! — вскричал старый джентльмен с вечно дергающимся носом.

Я не мог не признать себя собственником часов и в великом смущении поднялся было с места, как вдруг сидевший бок о бок со мной пожилой и шумливый сквайр хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Боже милостивый! Милейший, так это ты, стало быть, видел привидения?»

Я тотчас же оказался в центре внимания общества: если мое лицо за мгновение перед этим было мертвенно-бледным, то теперь оно запылало, как маков цвет. Я сделал попытку засмеяться, но из этого ничего, кроме гримасы, не получилось, и я обнаружил, что мускулы моего лица дергаются сами по себе и находятся вне моей власти.

Чтобы вызвать смех у охотников на лисиц, требуется немногое. На меня градом посыпались остроты и шутки, а так как я никогда не выносил изобилия шуток, отпускаемых на мой счет, они вызвали во мне обиду и раздражение. Я старался казаться спокойным и хладнокровным, я силился сдержать свое оскорбленное самолюбие, но холодность и хладнокровие выведенного из себя человека — штука, как известно, предательская.

— Джентльмены, — сказал я со слегка трясущимся подбородком и неудачной попыткой улыбнуться, — джентльмены, все это чрезвычайно забавно, ха-ха-ха, чрезвычайно забавно, но я должен предупредить, что я столь же мало подвержен суевериям, как и любой из вас, ха-ха-ха! А что касается трусости — вы можете улыбаться, джентльмены, но я уверен, что здесь нет никого, кто посмел бы меня обвинить!.. Что же касается до так называемой комнаты с привидениями, то, я повторяю, джентльмены… — я был несколько разгорячен при виде проклятой усмешки по моему адресу. — Что же касается до так называемой комнаты с привидениями, то во все эти дурацкие бредни я верю не больше вашего. Но так как вы задеваете меня за живое, я заявляю, что встретился у себя в комнате с чем-то странным и непостижимым…

Раздался взрыв хохота.

— Джентльмены, я говорю совершенно серьезно; я отдаю себе отчет в сказанном; я совершенно спокоен, джентльмены, — тут я ударил кулаком по столу, — клянусь Небом, я совершенно спокоен. Я не шучу и не хочу, чтобы надо мною шутили.

Общество с потешными потугами на серьезность старалось подавить смех.

— В комнате, куда меня поместили на ночь, есть портрет, и этот портрет подействовал на меня чрезвычайным и непонятным образом.

— Портрет? — переспросил старый джентльмен с обезображенным лицом.

— Портрет! — вскричал джентльмен с вечно дергающимся носом.

— Портрет! Портрет! — подхватили разом несколько голосов.

Здесь последовал уже ничем не сдерживаемый взрыв хохота. Я потерял самообладание. Я вскочил со своего места, с благородным негодованием обвел взором компанию и, засунув руки в карманы, решительною походкой направился к одному из окон, как если бы хотел пройти через него насквозь. Я остановился и взглянул на открывающийся из него вид, не будучи в состоянии, однако, его рассмотреть, и почувствовал, что почти задыхаюсь от спазмов, подступивших к горлу.

Баронет счел нужным вмешаться. В продолжение всей этой сцены он сохранял серьезное выражение лица; он подошел ко мне как бы для того, чтобы оградить меня от чрезмерной веселости окружающих.

— Джентльмены, — сказал он, — мне очень прискорбно, что я вынужден помешать вашему веселью, но вы достаточно посмеялись, и шутки по поводу комнаты с привидениями должны быть исчерпаны. Я обязан вступиться за своего гостя. Я обязан не только отвести от него ваши насмешки, но и примирить его с самим собой, ибо подозреваю, что ему немного не по себе, и, кроме того, мне необходимо попросить у него прощения за то, что он подвергся своеобразному эксперименту. Да, джентльмены, в комнате, отведенной нашему другу, действительно происходит нечто странное и необъяснимое: у меня в доме есть портрет, обладающий таинственной силой, и с этим портретом связана одна в высшей степени любопытная история.

В силу целого ряда обстоятельств этот портрет представляет в моих глазах известную ценность, и, хотя на меня неоднократно находило искушение его уничтожить, ибо он порождает странные и неприятные ощущения у каждого, кто его видит, я все же не мог заставить себя принести эту жертву. Я сам не люблю смотреть на этот портрет; его боятся также все мои слуги. Я отправил его поэтому в отдаленную, почти всегда пустующую комнату и велел бы занавесить его на ночь, если бы не наша беседа и не насмешливые разговоры по поводу комнаты с привидениями, побудившие меня оставить его на обычном месте с целью выяснить, произведет ли он какое-нибудь впечатление на человека нового, незнакомого с его историей.

Слова баронета изменили общее направление мыслей. Всем не терпелось выслушать историю таинственного портрета; я проникся к ней таким интересом, что позабыл обидеться на эксперимент, которому радушный хозяин подверг мои нервы, и присоединил свой голос к голосам тех, кто просил баронета поведать нам эту историю.