Портретная галерея: Фридрих Горенштейн

Предисловие автора

Роман «Место» писался давно. Он начат был в далеком ныне 69-м, работа шла с перерывами — два-три месяца, затем перерыв для других дел, тогда более неотложных, потом вновь выкраивался месяц-другой, и так до 72-го года, когда мне показалось, что роман наконец окончен. Но в 76-м году были дописаны важные финальные главы, которые, может быть, ничего решающего не прибавили к развитию сюжета, но тем не менее прояснили, по крайней мере для меня как для автора, замысел произведения. Разумеется, по всем профессиональным канонам, без замысла нельзя начинать работу. Правда, верный признак того, что произведение получается живое, художественное, а не черно-белое, публицистическое, — это изменение замысла в процессе «роста организма». Однако обнаружение замысла в последних главах — это уже крайность, продиктованная спецификой материала и спецификой труда, растянувшегося на семь лет.

Роман имеет автобиографическую форму и написан от первого лица. Автобиографическая форма — при том, что автобиография автора лишь отчасти совпадает с автобиографией персонажа и в значительной степени иная, — трудный жанр. Трудный, но многообещающий. Недаром Достоевский начал писать роман «Преступление и наказание» от первого лица. Отчего он отказался от этого в процессе работы? Может быть, от слишком опасной горючей смеси, содержащейся в материале произведения, в идее и поступках главного героя, что могло дать повод объединить автора с персонажем? Признаюсь, это вселяло сомнение и в меня, тем более что отдельные детали моей биографии и биографии Гоши Цвибышева, от имени которого ведется рассказ в романе «Место», совпадают. Но в том-то и дело, что в одних и тех же обстоятельствах, под воздействием одних и тех же мыслей и чувств люди могут действовать совершенно по-разному. Если бы автор позволил себе действовать так, как действует его персонаж Гоша Цвибышев, то он никогда не мог бы написать эту книгу, ибо он был бы не ее автором, а ее действующим лицом.

А может быть, Достоевский отказался от первоначально задуманного потому, что, будучи мастером жизни внутренней, психологии, боялся — избранная автобиографическая форма уведет его так далеко в глубины человека, что уж трудно будет оттуда выбраться, и реальная внешняя жизнь станет лишь кладбищенской игрой теней. А лунатическая игра теней и без того присуща психологическому романтизму Достоевского. Впрочем, в романе «Подросток», менее фундаментальном для творчества Достоевского, он все-таки рискнул на соблазнительную автобиографическую форму. Но там это уж было не опасно, ибо там были уж не образы, а типажи, те самые типажи, амплуа, кочующие из романа в роман. Оттого персонажи Достоевского нетелесны, зыбки, размыты — и, наоборот, строго очерчены, телесны у него чувства и мысли — создается впечатление, что они имеют объем, вес и даже цвет, как бывает во время экспериментов, когда для наглядности окрашивают обычно невидимое. Такова природа его души, такова природа его таланта. С другой стороны, «Записки из мертвого дома», одна из наиболее телесных и, на мой взгляд, одна из наиболее гармоничных вещей Достоевского, слишком по-очерковому правдива, в ней нет творческого вымысла, присущего автобиографическим книгам Льва Толстого или Руссо. Например, один из лирических образов автобиографического романа «Детство» — мать Николеньки — по свидетельству жены Льва Николаевича Толстого Софьи Андреевны, «вовсе вымышлена», так как мать Льва Николаевича умерла, когда ему было всего два года, и он ее не помнил. Вымысел в автобиографической форме, когда неясные воспоминания будят подсознание и помогают вспомнить то, чего не было, создает общий колорит, общую картину бытия и небытия, которые трудно отделимы одно от другого. И для самого автора этот переход становится неуловим. Главное не чувства, а переходы чувств, изнанки чувств, и для ощущения, для постижения здесь нужна уже не психология, а физиология. Так, доведенное до предела чувство любви у Руссо выражено в том, что он хватает случайно выпавший изо рта любимой женщины кусок и с жадностью съедает его.

Мне кажется, в романе «Место» физиология так же весьма часто вытесняет психологию или, во всяком случае, определяет психологию.

Из биографий больших мастеров, особенно живописцев и композиторов, мы знаем, как плодотворно повторение, использование уже найденных приемов и методов. Мне, к сожалению, пришлось идти наощупь, полагаясь на собственный литературный инстинкт, в силу своей недостаточной образованности в те времена, в силу случайности моего книжного самообразования. Однако надо уметь превращать недостатки в достоинства. Как говорится, нужда заставит. Именно мое человеческое и литературное отщепенство, от которого я, кстати, всячески и безуспешно старался избавиться, доставившее мне немало трудностей в Союзе, которые после эмиграции, особенно первые годы, не кончились, а в чем-то даже возросли, — именно это отщепенство в силу обстоятельств и помимо моей воли помогло мне избавиться, защититься от дурного влияния, на мой взгляд, неплодотворного современного литературного процесса, единого для Союза и для литературной диаспоры. В литературе, как и в жизни, бывают периоды, когда плодотворен процесс, — это время расцвета, но бывают периоды, когда плодотворно обособление, — это время увядания. Дорогой ценой приходится тогда платить за попытку обособиться от процесса. Мне кажется, я заплатил такую цену.

Отщепенство — как форма существования материальная и духовная — пожалуй, главный автобиографический элемент этого романа, объединяющий автора с персонажем, от имени которого ведется повествование. Это, безусловно, роман об отщепенце. Но далее начинаются зыбкие неясности, переходы бытия в небытие, небытия в бытие. Здесь небытие определят сознание в той же мере, что и бытие. Переход страдания в злобу, лирических мечтаний в себялюбие, разумных наблюдений в мнительность. Неуловимость правды и неправды изображена на фоне путаницы и неясностей российской жизни периода конца хрущовщины, начала брежневщины.

Горбачевская гласность, если даже не брать ее в кавычки, это та же электрическая лампочка из рассказа Зощенко о неосвещенной коммунальной квартире. Когда была наконец отремонтирована давно испорченная электропроводка и зажегся свет, стало ясно видно то, что прежде лежало по темным, захламленным углам. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Роман четыре года хранился в ящике стола в Союзе и семь лет на «свободном Западе», но теперь он может быть особенно актуален, ибо теперь многие его персонажи, смутно мелькавшие в хрущовском полусвете и брежневской полутьме, стали ясно обозримы.

Сейчас роман переводится на французский язык издательством l’Age d’Homme. Это же издательство взяло на себя обязательство опубликовать роман по-русски. Публикуемый отрывок — 85 страниц рукописи. Всего же в романе 1135 страниц. Разумеется, ни сюжета, ни фабулы романа по этому отрывку понять нельзя, за пределами отрывка и основные персонажи, и основные события. Невыносимость нравственного положения главного персонажа Гоши Цвибышева и нарастающее от того ожесточение должно было повести его по жизни — и повело — путями извилистыми, неправедными, бесовскими.

Бесы любого направления, с которыми человек вступает во взаимоотношения, всегда требуют от него гарантий, требуют действий, делающих эти отношения необратимыми.

«Обругай образа», — говорит человеку бес в очерке Глеба Успенского «Тише воды, ниже травы». Бес знает, что воскреснуть от духовной смерти так же трудно, как и от смерти физиологической. Но все-таки такие чудеса возможны не только на страницах библейских книг.

Воскресение духовного мертвеца, воскресение человека, убитого разнообразными, разнокалиберными, разношерстными парнокопытными рогатыми личностями, — вот идея, вот замысел романа «Место». Разве это не жгущая сердце тема, разве это не актуально и для падшего гражданина, и для его страдающей Родины?

Berlin, 1987

Преступление и искупление (Саморецензия)

Проблема искупления — это прежде всего проблема наказания зла. Наказывать ли зло злом, как предписывает Старый Завет, или наказывать зло добром, как предписывает Новый Завет? Или, может, обвинять в зле не злодея, совершившего преступление, а внешнюю социально-общественную среду, как это делали и делают социал-либеральствующие деятели и мыслители? Но если век назад подобный утопизм объяснялся надеждами на победу всеобщего разума и прогресса, то после кровавых разочарований ХХ века подобное утопическое политиканство не имеет моральных оправданий. Тем более, сама основа социал-либеральствующего понимания борьбы со злом как попытки уменьшить зло в мире и изгнать зло из мира — ложна.

Да, наказание зла злом не предотвращает нового зла — но разве в этом суть вопроса? Нет ничего более противоречащего не только Старому Завету, но и Новому. Потому что в том и в другом случае дело идет не о предотвращении нового зла, а о справедливости по отношению к злу уже совершенному. Именно эта постоянная справедливость по отношению к злу уже совершенному может противостоять новому злу. Ибо мир, где преступники не искупили своей вины, справедливо существовать не может. А накопление таких неискупленных преступлений еще в большей степени, чем накопление ядовитых газов в атмосфере, ведет к моральной катастрофе.

Однако не всегда зло явно, и часто, прежде чем зло наказать, надо его распознать. Зло и добро редко существуют в чистом виде и бывают тесно связаны друг с другом.

Именно об этом роман «Искупление». Не буду излагать фабулу романа, поскольку она достаточно точно изложена литературным критиком Борисом Хазановым из выходящего в Мюнхене русскоязычного журнала «Страна и мир».

«Молоденькая девочка Сашенька становится частной носительницей зла, которое превосходит и ее, и всех. Это зло неудержимо разрастается, вылезает из-под земли вместе с останками зубного врача и его близких, над которыми совершено зверское надругательство, зло настигает самих злодеев, зло везде и в каждом нет выхода. Но искупление зла приходит. Это ребенок Сашеньки и лейтенанта Августа, который приехал с фронта, чтоб узнать о судьбе родителей своих, евреев, и уезжает, чтоб не поддаться искушению самоубийства».

Фабула изложена достаточно точно, но так ли все просто обстоит с искуплением? Ведь искушение самоубийством пришло за искушением убийством. Искушением на предельное зло ответить старозаветным предельным злом. Да и может ли вновь рожденная жизнь стать искуплением зла, искуплением жизни погубленной? Не рождается ли новая жертва в угоду ненаказанному злу?

На этот вопрос ни философия, ни социология ответить не могут. На тупиковый вопрос — как наказать зло, не прибегая к его методам. Но Библия дает ответ на этот вопрос. Только равновесие старозаветного закона с новозаветной любовью может противостоять злу. Тут надо понять, что попытка изгнать зло из мира — утопия, глупая или лживая, праздная фальшивая мечта духовных бездельников. Каиново зло родилось с человеком и с человеком исчезнет, и потому удел истинного борца со злом — постоянный духовный труд. Зло всюду, вне нас и внутри нас. Зло вне нас преодолевается только законом, но зло внутри нас врачуется любовью, и дело в том, способна ли откликнуться на эту любовь душа. Вот почему преступники-изуверы стараются либо одурманить свою душу определенного сорта идеологией, либо обесчестить ее иными нечистыми способами. Тогда преступление становится необратимым, а всепрощающая Христова любовь бесполезной, как живое зерно для камня. Недаром в Библии сказано: кровь преступника на нем самом.

Искусство, даже самое пессимистическое искусство, если оно подлинно, близко своим воздействием воздействию любви. Оно не может бороться с внешним злом, со злом каменным, бездушным. Но оно может бороться со злом внутренним, первородным, с грехами внутри человека, являющимися тем материалом, из которого складывается необратимое бездушное преступление. Искусство борется со злом своими способами, через слово и чувство ища созвучий бездны мироздания и бездны каждой человеческой души.

Так случилось с душой юной злодейки Сашеньки, искупившей свое зло любовью к случайно встреченному человеку. Впрочем, случайному ли? В мире материальном случайность не редкость. Но в мире духовном случайностей не бывает. Как не была случайностью ярко вспыхнувшая во тьме дикого послевоенного существования любовь невежественной озлобленной девушки Сашеньки и прошедшего через фронт и страдания молодого лейтенанта Августа, явившегося вдруг и исчезнувшего в небытие. Желая через любовь спастись от одолевших его жестоких искушений, он сам через любовь спас. Однако разве это не о нем сказано: тот, кто спас хотя бы душу, как будто бы спас целый мир?

Berlin, 1991

Публикация и комментарии

Екатерины ШКЛОВСКОЙ-КОРДИ,

Ирины ЩЕРБАКОВОЙ