Поручик Державин

Глава 9 САМОЗВАНЕЦ

В середине июля, простившись с матерью, Державин отбыл в низовья Волги. Ничего не предвещало беды.

Губернатор фон Брант уверял, что в Казань бунтовщики не войдут. В ближайшее время они будут уничтожены стремительно приближающейся армией Михельсона. Кроме того, город имел собственный гарнизон, способный дать отпор самозванцу. Фон Брант насмехался над помещиками, которые в страхе покидали насиженные места, и посылал императрице остроумные письма о "неописанной робости" местных чиновников.

Но на деле все вышло по-другому. Михельсон задержался в пути, сражаясь с войсками бесстрашного Салавата Юлаева, а потом ему пришлось метаться в поисках переправы через Каму, так как все мосты были сожжены отступающими башкирами.

Подойдя вплотную к стенам Казани, Пугачев послал в город парламентеров с предложением мира на его условиях, но посланники вернулись ни с чем. Тогда "царь" двинул свое войско на штурм.

Казанский гарнизон, состоявший в основном из пожилых ополченцев, укрылся в засаде за стенами кремля. Там же под его защитой поселились множество горожан, рассчитывая таким образом продержаться до прихода императорских войск.

Фекла Андреевна Державина осталась в своем старом домишке, покорившись Божьей воле. Старухи-странницы, снимавшие у нее жилье, давно куда-то исчезли, не заплатив за проживание. Отдаленные залпы вскоре сменились дикими воинственными криками воинов пугачевской орды.

В дом Феклы Андреевны ввалились несколько громкоголосых башкир, которые, хохоча, стали шарить по шкафам и комодам, сваливая в мешки все, что им казалось ценным. Двое из них, схватив хозяйку под руки, потащили ее на городскую площадь. Там уже собралась большая толпа арестованных женщин и стариков, которых сторожили мятежники. Продержав пленников несколько часов под солнцем, охранники построили их в колонну и погнали пешком за семь верст от Казани, где находился стан Пугачева. Там их поставили на колени перед богатым шатром и объявили, что сейчас к ним выйдет государь Петр Федорович и будет принимать у них присягу на верность. А кто не желает признать законного государя, тот будет немедленно предан смерти.

Женщины заголосили, но в это время прискакал взмыленный верховой и, спешившись, решительно вошел в шатер. Не прошло и пяти минут, как циновка в шатре отодвинулась и взорам пленников предстал хмурый мужичина в дорогом кафтане, коренастый и крепкий, как старый дуб. Черные волосы, черная борода и лохматые брови, ни дать ни взять — дьявол во плоти!

— Это что еще за представление? — грозно спросил он, взглянув на толпу пленников.

Кто-то из казаков подскочил к нему и объяснил, кланяясь подобострастно:

— Ваши новые подданные, государь! Явились принести вам присягу на верность.

— Гони их в шею! Михельсон в пяти верстах!

Пленников тут же подняли и велели возвращаться домой, кто как сумеет. Вскоре загрохотали пушки, и началось то знаменитое сражение под Казанью, которое впоследствии переломило ход пугачевской войны. Вздрагивая от залпов, окольными путями измученная Фекла Андреевна еле добралась в разоренный дом. Упала на кровать, но заснуть так и не смогла… До утра молилась под гром канонады, от которого дребезжали стекла в окнах и сотрясались стены ветхого дома.

Бои продолжались два дня, а на третий все стихло. Полчища бунтовщиков были повержены и бежали в беспорядке. Пугачеву удалось собрать небольшой отряд, с которым он ушел вниз по Волге.

Казань ликовала:

— Пугачев разбит! Победа!

Но до победы было еще далеко…

Татары называли это местечко Малык, что значит "Золотое дно". В давние времена здесь были возведены высокие курганы с богатыми захоронениями. Павших в бою воинов хоронили с почестями, украшали золотыми кольцами и гривнами, снабжали драгоценной посудой и оружием в золотых ножнах, усыпанных самоцветами. Но спустя столетия могильники были разорены поселившимися тут раскольниками, и богатство Золотой Орды пошло на возведение скитов и на нужды их обитателей.

Посылая Державина в Малыковку, командующий дал ему отряд казаков из своей кавалерии да немного денег, чтобы навербовать рекрутов среди местного населения.

Комендант Малыковской крепости, капитан Федор Осипович Круглов встретил Державина, как ангела-хранителя.

— Слава Богу, дождались подмоги! — Его рябое лицо, усеянное мелкими морщинками, выражало неподдельный восторг. Но, узнав численность "подмоги", Круглов загрустил: — Не могу постигнуть, о чем думает начальство?! Мыслимо ли отстоять крепость с такими малыми силами? Говорят, Оренбург и Саратов захвачены самозванцем?

— Саратов освобожден, — коротко сообщил Державин. — Думаю, что генеральное сражение недалече, тогда и разгромим супостата!

Капитан тревожно взглянул на Державина.

— А ну как лиходей со своими подельниками задумает отступать в Малыковку?

Державин распрямил плечи и сказал уверенно:

— А мы-то с вами на что? Надо будет — примем бой!

— О чем речь, господин поручик! Трусить не станем, умрем в бою как один! Да что толку от нашей смерти, если злодей останется жив? Не обессудьте, ваше благородие, у меня лишь горстка солдат-инвалидов, а у вас — потрепанный казачий разъезд! Как будем Малыковку защищать?

— Выше голову, капитан! Через денек-другой навербуем людей и создадим собственную гвардию!

— Да тут одни калмыки остались…

Державин улыбнулся:

— А калмыки, по-вашему, не люди?

На следующее утро Державин отдал распоряжение собрать калмыков на крепостной площади и, заставив их с полчаса подождать и потомиться в неведении, прискакал к ним в парадном мундире на белом коне. Окинув взглядом их настороженные, и, надо признаться, враждебные лица, он смело выехал на середину и остановился от них в десяти шагах.

— Здорово, братцы! Государя Петра Федоровича ждете? Кто вам сказал, что он жив? Одиннадцать лет минуло после его смерти! Откуда он взялся? Но ежели он и впрямь оказался жив, то разве пришел бы к казакам просить помощи? У него есть отечество, Голштиния, и свойственник — король Прусский, силу которого вы знаете. Стыдно вам, калмыкам, слушаться мужичка беглого с Дона, казака Емельки Пугачева, и почитать его за царя! Он хуже вас всех, потому что он — разбойник, а вы всегда были и есть люди честные!

Державин еще немало говорил в том же духе, чувствуя, что с каждой минутой напряженные лица калмыков светлеют, а в глазах появляются решимость и сочувствие. Видно, давно с ними никто не говорил как с равными и привыкли они к другому обращению. После пламенной речи Державина многие юноши из калмыцких поселков добровольно вступили в Малыковский гарнизон со своим конями и оружием.

Но на этом Державин не остановился. С помощью Серебрякова, старожила здешних мест, он навербовал с десяток лазутчиков, чтобы те держали его в курсе событий в районе Большого и Малого Иргиза. Именно здесь в декабре 1772 года Пугачев был арестован за крамольные речи среди местных жителей, бит батогами, посажен в тюрьму, а потом отправлен в железах в Казань. Но через полгода ему удалось бежать. Вскоре он снова объявился на Иргизе, в Средне-Никольском старообрядческом монастыре, где настоятель Филарет провозгласил его царем Петром III и благословил "идти на царство".

Державину пришла отчаянная мысль — внедрить одного из своих лазутчиков в Средне-Никольский скит под видом монаха-старовера. Он мог бы многое узнать о планах и ближайших соратниках самозванца и о том, куда бунтовщики собираются бежать в случае поражения. Но где найти такого "старообрядца"? И как завербовать?

Однажды, обедая в доме коменданта Круглова в компании с Иваном Серебряковым и Вацлавом Новаком, Державин поделился с ними своими мыслями.

— Лазутчику не обязательно быть монахом, — возразил комендант. — В скитах часто останавливаются иноземцы из Европы. С ними у староверов самая тесная связь. Можно подослать немца-колониста, их много на Волге.

— Все так, Федор Осипович… Но где найти верного человека?

— И почему обязательно немца? — вмешался в разговор Вацлав. — Он может быть поляком!

Все трое разом невольно уставились на ординарца. Тот встал, не скрывая волнения, но исполненный решимости.

— Поверьте, Панове, лучше меня вам никого не сыскать. Но навязываться не буду — вы имеете право не доверять мне…

Державин подошел к Вацлаву и положил ему руку на плечо.

— Друг мой! Свою преданность вы уже доказали. Но дело, на которое вы собираетесь пойти, крайне опасно. Вам придется рисковать жизнью.

Поляк горделиво вскинул голову:

— А в чем опасность? Представлюсь как конфедерат, бежавший из плена, и попрошусь на службу писарем. Дело мне знакомое. Ну а если раскроют… приму смерть как шляхтич!

Державин почувствовал комок в горле. Безудержная храбрость, доходящая до самозабвения, всегда вызывала у поэта восторженное чувство. Он прошелся по комнате, потом обратился к Серебрякову:

— Вы давно живете в этих краях и знакомы со старообрядцами. Как, по-вашему, могут ли они поверить Вацлаву?

В отличие от Державина, тот не был настроен столь романтично.

— По всему видно, что ваш друг Вацлав — смельчак хоть куда, да только многого не знает… Как он представится староверам? — Он усмехнулся и передразнил: — "Здравствуйте, я поляк, возьмите меня писарем!" — "Ах, писарем? Проше пана! Давно вас ждали!" Не все так просто… Обитель староверов — неприступная крепость. Мышь не проскочит!

Пристально взглянув на него, Вацлав ответил с иронией:

— У древнегреческого царя Филиппа есть славное изречение: "Там, где мышь не проскочит, войдет осел, нагруженный золотом".

Все рассмеялись. Потом разом оживленно заговорили и заспорили. Действительно, был только один верный способ проникнуть в скит: привезти с собой щедрые дары. Во все времена деньги решают все! Только где их взять?

Комендант почесал в затылке, кликнул денщика и велел ему позвать малыковского казначея Василия Тишина. Вскоре явился худенький молодой чиновник с ясными умными глазами, тщательно причесанный, в аккуратном форменном сюртучке. Он учтиво поклонился, обводя глазами незнакомых людей.

— Проходи, Василий, — деловито заговорил комендант. — К нам гости пожаловали от самого генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова. У них до тебя дело есть.

— Слушаю со вниманием. — Казначей поклонился Державину, безошибочно угадав в нем начальство.

Державин усадил Тишина за стол и предложил разделить с ними трапезу. Поговорив о том о сем, он без лишних подробностей объяснил, что для выполнения некоего секретного задания им требуется 10 тысяч рублей золотом.

К его удивлению, робкий и скромный Тишин вдруг сделался тверже стали и решительно объявил, что денег не даст, ибо не уполномочен лично распоряжаться казной. Мол, ни комендант Круглов, ни поручик Державин, ни даже генерал-аншеф Бибиков для него не указ и у него один начальник — губернатор Петр Никитич Кречетников. Только перед ним ему отчитываться, и, пока губернатор самолично не отдаст письменный приказ выдать поляку означенную сумму, тот не получит ни гроша.

— А может статься, малыковская казна пуста? — насмешливо спросил Державин.

— Сие — государственная тайна!

— Да есть у нас деньги! Есть! — Комендант опрокинул в рот рюмку вишневой наливки, бацнул кулаком по столу и вонзил возмущенный взгляд в казначея. — Али забыл, Василий, как из Саратова нам привезли кованый сундук, полный золотых монет?

— От саратовского архимандрита?! — воскликнул Державин.

— Так точно, господин поручик! По приказу его святейшества сундук тайно вывезли к нам, в Малыковку. Тишин сосчитал все до копейки и зачислил в казну. Архимандрита уже нет в живых… Почему бы нам не потратить хоть часть тех денег?

Но напрасно комендант битый час уговаривал казначея отсыпать Вацлаву золотишка для проведения разведывательной операции, напрасно Державин пустил в ход свое непревзойденное искусство красноречия, всегда помогавшее ему в трудную минуту. Тишин оставался неколебим.

— Я не имею права разбазаривать казну! — упрямо твердил он в ответ.

Дело явно заходило в тупик. Но когда уже все выбились из сил, любитель идей и прожектов Иван Серебряков предложил отправить в Саратов гонца с письмом Кречетникову, дабы тот дал разрешение воспользоваться казенными деньгами.

На том и порешили. Не теряя времени, Державин потребовал перо и бумагу и тут же без единой помарки начертал губернатору письмо с просьбой разрешить Тишину выдать десять тысяч рублей на нужды разведки. Для пущей важности подписался так: "Офицер по особым поручениям его превосходительства генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова, лейб-гвардии поручик Гавриил Державин". И запечатал конверт личной печатью члена следственной комиссии.

Осталось выбрать курьера. Вацлав тут же предложил свою кандидатуру.

— Губернатор знает меня в лицо, ведь он лично благодарил меня, когда…

Он смутился и замолчал.

— Когда вы спасли мне жизнь! — с улыбкой закончил Державин. — Я помню об этом, друг мой, и слишком дорожу вами, чтобы позволить отправиться в опасное путешествие.

— О, пан Гавриил! Мне легче рискнуть жизнью, чем пребывать в бездействии!

Державин и сам хорошо знал неугомонный характер своего ординарца. Если что задумал — удержать трудно. Поэтому, посовещавшись с капитаном Кругловым, скрепя сердце, дал согласие.

На следующее утро Вацлав ускакал в Саратов. Жизнь пошла своим чередом. Серебряков отправился на берег Большого Иргиза, где у него был рыбный промысел. Порой, в удачный год, он зарабатывал до пяти тысяч рублей, поставляя в Москву и Петербург икру, осетрину, белужину и особо любимую при екатерининском дворе белорыбицу.

Державин и капитан Круглов занимались военными делами: осматривали крепостные стены и водяные рвы, проводили учения новобранцев…

В эти дни Гавриил Романович неожиданно для себя сдружился с казначеем Василием Тишиным. Поэт не был злопамятен и не дулся на него, понимая, что казначей поступал так, как велел ему долг службы. К тому же Тишин оказался выпускником Казанской гимназии, хорошо знал Михаила Ивановича Веревкина и других преподавателей, у которых когда-то учился Державин.

В доме Тишина пахло пирогами и было весело от детского смеха. Молодую жену казначея, Фросеньку, нельзя было назвать писаной красавицей, но она была так мила, что при взгляде на нее таяло сердце. Все спорилось в ее руках, все делалось словно само собой, с неизменной улыбкой, без суеты и шума.

Как-то раз Державин ужинал у Тишиных, читал стихи, играл с детьми — трехлетней Аленкой и годовалым Левушкой. Душа его теплела и отдыхала в уютном семейном гнезде. "Почему я лишен такого счастья? — думал Гаврила Романович. — Уже тридцать стукнуло, а у меня ни жены, ни детей, ни своего угла…" Вспомнилось, как однажды он взял на руки дочь камергера Бастидона, а та обвила ручонками его шею.

Дом, жена, дети… Может быть, он сделал ошибку, отказавшись от предложения Нины Удоловой? Жил бы сейчас припеваючи в Петербурге под крылышком заботливой женщины, глядишь, и детишки бы народились… Но нет! Натура поэта требовала возвышенных чувств, а к Нине он ничего подобного не испытывал.

Его невольная грусть не укрылась от хозяйки дома. Каким-то непостижимым чутьем она догадалась, о чем он думает. Поставив перед ним чашку ароматного чая, Фрося сказала ласково:

— Не печальтесь, Гаврила Романыч! Все у вас впереди! Вот одолеем супостата и погуляем на вашей свадьбе!

Державин не успел ответить. В это мгновенье с плаца послышался тревожный сигнал трубы. Военные учения? Но нет… В горницу вбежал запыхавшийся вестовой от капитана Круглова, и, вытянувшись перед Державиным, выпалил:

— Ваше благородие! Господин комендант приказали доложить… Пугачев ведет казаков на Малыковку!

Державин встал. Хладнокровно и привычно опоясался саблей.

— Откуда сведения?

— Ваш ординарец Вацлав Новак только что примчался из Саратова. Говорит, что опередил бунтовщиков не более, чем на час.

— Понял. Иду!

Затем повернулся к казначею:

— Василий! Детей надо спрятать! Оденьте их попроще, чтоб сошли за бедных, да отведите в крестьянскую семью.

Фрося в ужасе замотала головой:

— Нет! Я с ними… Мы вместе…

— Делай, что сказано! — строго прервал ее Василий. — А я пока лошадей запрягу да казну погружу в телегу. Не доставаться же ей самозванцу! Есть у меня на примете одно местечко…

Переодев детей в старье, Фрося увела их к соседям, а когда вернулась, тяжелый сундук с помощью Державина был погружен в телегу. Все было готово к отъезду. Тишин порывисто обнял жену и усадил возле себя на облучке.

— С Богом! — махнул им рукой Державин.

На крепостном плацу Малыковки были собраны оборонительные силы. Единственная пушка, горстка пожилых солдат, отряд казаков, прибывших с Державиным из Казани, да сотня калмыков, сидящих в седлах возле ворот, — вот и весь гарнизон. В свете луны и горящих факелов все вокруг приобретало зловещие очертания.

Державин подъехал к коменданту.

— Плохи дела, — вздохнул Круглов. — Вместо того чтобы отсидеться у староверов, Пугачев идет на Малыковку. Как будто заранее знал, что нам нечем обороняться.

— Где Вацлав?

Комендант развел руками, оглядываясь.

— Только что был здесь… Да вот он! Глядите!

Вдали, в свете факелов, перед строем калмыков гарцевал на боевом коне Вацлав Новак. В ночи раздавался его звонкий высокий голос:

— Слушайте меня, братья! Его величество Петр Третий ведет свое войско на Малыковку. Он наш народный царь! Карает дворян и богатеев, а бедняков-калмыков жалует землей и волей! Вам не придется гнуть спину на баев или работать вместе с мужиками на уральских заводах! Вступайте под знамена законного царя, и будет вам милость! А непокорным — смерть!

Не веря своим ушам, Державин замер, как громом пораженный.

— Что он говорит? — прошептал он помертвевшими губами, а потом, опомнившись, воскликнул в ярости: — Предатель!

Вацлав оглянулся и, увидев Державина, расхохотался. В этот момент позади крепостной стены послышались ружейные выстрелы, конское ржание, топот и выкрики. Навалившись на тяжелый засов, калмыки открыли ворота, и на плац хлынул поток разношерстного пугачевского войска: казаки с саблями наголо, крестьяне с топорами, башкиры с луками и колчанами стрел.

— Огонь! — скомандовал капитан Круглов.

Грохнула пушка, но ядро, не долетев, лишь раззадорило бунтовщиков. С диким воем они ринулись в Малыковку, сметая все на своем пути. В несколько мгновений был уничтожен крошечный гарнизон. Возле пушки в луже крови лежал сраженный саблей Федор Круглов…

Державин оглянулся на казаков из своего отряда. Бросив оружие, те покорно стояли на коленях возле крепостных ворот в ожидании "ампиратора". На площадь стекался простой народ, бабы несли хлеб-соль. Отовсюду слышались радостные возгласы:

— Дождалися царя-батюшку нашего, Петра Федоровича!

— Он нас не оставит милостью своей!

Напрасно Державин метался на коне от калмыков к казакам и обратно, уговаривая, угрожая, вразумляя… Никто его не слушал. Все глядели на ворота, откуда должен был появиться самозванец.

Вдруг с колокольни церквушки послышался надтреснутый звон. Толпа вздрогнула и заголосила.

— Царь едет! Царь!!!

— Слава отцу нашему!

— Да какой царь? Это Емелька Пугачев!

— Молчи, вражина!

В крепостные ворота торжественно въехал отряд яицких казаков с пылающими факелами в руках. В центре, на вороном коне, в высокой собольей шапке и нарядном кафтане, обшитом золотым галуном, ехал бородатый бровастый мужик, настороженно поглядывая вокруг пронзительными черными глазами, сверкающими в свете факелов.

"Царский эскорт" остановился посреди площади.

— Спаси вас Бог, дети мои! — раздался зычный голос. — Я есмь ваш законный император Петр Федорович! Слушайтесь меня, служите верно, и я отвечу добром за добро. А вашим угнетателям обещаю смерть лютую!

Он еще некоторое время говорил что-то в том же духе; видно, не раз приходилось ему произносить перед народом подобные речи. Но вдруг к нему подъехал щеголеватый всадник в красном доломане и шапке, отороченной серебристой лисой. Это был не кто иной, как Вацлав Новак.

Пугачев поднял лохматые брови, но, разглядев всадника, милостиво спросил, что ему нужно.

— Великий государь! — приложив руку к сердцу, произнес Вацлав. — Боюсь, что не все ваши подданные чистосердечно рады прибытию вашего величества.

— Ты почто клевещешь на мой народ?! — вспыхнул Пугачев. — Кто мне не рад?

Поляк указал перстом на Державина, сидящего на коне в нескольких шагах от самозванца, и воскликнул звонко, отчетливо, чтобы все услышали:

— Вот он! Извольте взглянуть, государь! Сей офицер — вражеский лазутчик Гавриил Державин, подосланный в Малыковку генералом Бибиковым, чтобы захватить ваше величество в плен!

— Иуда! — презрительно бросил Державин. — Клялся в верности, а сам привел супостата!

— Пся крев! — Голос Вацлава дрожал от ненависти. — Клятву верности я давал моей несчастной Польше, которую вы, русские, унизили и подчинили себе. Ты — мой враг во веки веков! Твое место — на виселице!

Звенящая тишина на площади сменилась воинственными возгласами малыковских мужиков:

— Смерть его благородию!

— В петлю его!

Но случилось то, чего никто не ждал. Державин вдруг вонзил шпоры в бока своего коня и, пустив его вскачь, ринулся в распахнутые крепостные ворота.

— Догнать! — рявкнул Пугачев. — Схватить! Живым или мертвым!

Выхватив пику у одного из казаков, "царь" в порыве азарта первым пустился в погоню за дерзким всадником. За ним поскакала его свита. В лунном свете они мчались, как демоны, оглашая волжскую степь диким гиканьем и свистом.

Державин отлично ездил верхом. Хотя он не служил в кавалерии, но с детства привык всему упорно учиться и все делать на совесть. Поэтому и уроки верховой езды в манеже Преображенского полка были усвоены им на высший балл. Улучив момент, он выхватил пистолет и оглянулся. Его глаза встретились со свирепыми глазами Пугачева, который, опередив казаков, мчался за ним, потрясая пикой. Еще мгновение — и пика, посланная его могучей рукой, словно черная молния, промелькнула в воздухе!

Но Бог уберег, смертельное оружие лишь чиркнуло по плечу. Державин сумел удержался в седле, а его конь несся, как ветер, не сбавляя хода. Сгоряча не почувствовав боли, дерзкий поручик снова оглянулся на самозванца и на полном скаку выстрелил.

Конь Пугачева, заржав, кувыркнулся и грянул оземь, подмяв под себя всадника. Прискакавшие казаки спешились, кинулись к своему атаману и принялись вытаскивать его из-под сраженного животного, толкаясь, сквернословя и мешая друг другу. Перекрывая общий гвалт, раздавался визгливый голос Вацлава:

— Гей, гей! Он уходит! В погоню!

Но никто не стал догонять Державина. Пустив коня в галоп, он уходил от своих преследователей все дальше и дальше, пока не скрылся за холмом…

Была глубокая ночь, когда Державин и его измученный, покрытый хлопьями пены конь из последних сил брели по безлюдной дороге. Оставаться на ночлег под открытым небом было рискованно: по степи в поисках добычи рыскали не только волки, но и ватаги башкир, калмыков и киргиз-кайсаков. Не менее опасно было попроситься на ночлег в одну из деревенских изб, огни которых мелькали неподалеку: вместо помощи, его запросто могли убить или выдать бунтовщикам.

Но, слава Богу, вскоре горизонт окрасился розово-золотыми лучами восходящего солнца. Ведя коня под уздцы, Державин вдруг услышал бодрый топот копыт. Из-за холма вынесся кавалерийский отряд, возглавляемый худеньким генералом в треуголке с буклями. Сердце Державина дрогнуло и затрепетало от радости. У него уже не было сил что-либо крик-путь, он просто стоял и ждал посреди дороги, рискуя быть сбитым с ног.

Командир остановил отряд и жестом приказал Державину приблизиться:

— Кто таков?

Тот шагнул ему навстречу и покачнулся, едва удержавшись на ногах. Хотел сказать: "Гвардии поручик Державин", но от слабости ненароком пробормотал:

— Гвардии Державин…

— Хорошее звание! — усмехнулся генерал. — Вы ранены?

— Никак нет…

— У вас плечо в крови!

— Ваше превосходительство… Умоляю, выслушайте меня… — Он снова пошатнулся, ухватившись за стремя генеральского коня.

— Вам плохо? Сержант, помогите ему!

— Господин генерал… Пугачев с отрядом яицких казаков взял Малыковку. Он гнался за мной, потом отстал. Мне удалось подстрелить его лошадь и уйти…

Больше ему ничего не удалось сказать. Небо вдруг померкло, земля стала дыбом, и он полетел во тьму. Последнее, что он слышал, падая: "Эй, братцы! Отнесите его в санитарную кибитку!"

Державин очнулся в светлой комнате на походной койке. Солдат, дежуривший возле него, вскочил и воскликнул радостно:

— Слава Богу, ваше благородие! Шутка ли? Спали двое суток!

— Где я?

— В саратовском лазарете. Как самочувствие, господин поручик?

— Рука болит…

— Благодарите Бога, что живы! Дозвольте, я за доктором сбегаю: велел тотчас позвать, как откроете глаза!

К удивлению Державина, лекарем оказался старый знакомый Вильгельм Франке, который когда-то пичкал его порошками и микстурами.

Теперь Державин догадался, что нападение на него охранников и спасение его Вацлавом Новаком — всего лишь спектакль, разыгранный коварным поляком, чтобы войти в доверие к офицеру следственной комиссии.

— Я всегда считал Вацлава проходимцем, — ворчал герр Франке, меняя повязку на плече Державина, — и удивлялся, зачем вы приблизили его к себе? Тоже мне, спаситель! Даже не дал мне возможности закончить лечение. Сорвал вас, еще слабого, прямо с больничной койки… Надеюсь, Гавриил Романович, теперь ничего подобного не случится!

— А как я попал к вам?

— Вас доставили санитары из полка генерал-поручика Александра Васильевича Суворова.

При этом имени Державин, который до сих пор стойко переносил болезненную перевязку, невольно охнул.

— Больно? — забеспокоился лекарь. — Рана глубокая, но, надеюсь, скоро заживет.

— При чем тут рана! Доктор, я не ослышался? Значит, это был Суворов?! Почему мне раньше об этом не сказали?

— Mein Gott! Да потому, что вы спали, как убитый!

— Суворов… — повторил Державин и вдруг стал подниматься. — Доктор, где мой мундир? Я должен немедленно явиться к генералу и лично поблагодарить за спасение!

Герр Франке досадливо хлопнул себя по коленке.

— Haltstill![9] Куда вы собрались? Суворов уже далеко, он бросился на поиски Пугачева!

Державин без сил откинул голову на подушку.

— Надеюсь, злодей от него не уйдет! А что слышно о генерал-аншефе Бибикове?

Доктор не ответил, нахмурился и стал озабоченно поправлять только что законченную перевязку. Почуяв неладное, поручик нетерпеливо повторил свой вопрос. Герр Франке тяжело вздохнул и долго тянул паузу.

— Вынужден сообщить вам скорбную весть… Александр Ильич неделю назад скончался.

Державин вздрогнул и застыл, глядя на врача, словно не понимая смысла услышанных слов. Франке сочувственно развел руками.

— Простите, Гавриил Романович, но генерал-аншеф страдал от неизлечимой болезни сердца. Я сам присутствовал на консилиуме. Ничего нельзя было сделать. Он был, как мы, медики, говорим, Spiranscadaver: дышащий труп.

— Да нет же! — в отчаянии воскликнул Державин. — У него, наверное, кончилось лекарство! Оно ему всегда помогало! Я сам видел, как он принимал какие-то порошки…

Врач печально покачал головой.

— К сожалению, никакое лекарство уже не могло ему помочь. Вскрытие показало, что его сердце было изношено настолько, что напоминало ветхую тряпочку.

Державин отвернулся, чтобы скрыть слезы… Бибиков был для него не только командиром, но старшим другом. Несмотря на разницу в возрасте и положении, между ними существовала некая незримая духовная связь. Всегда деловитый и энергичный, всегда дружелюбный и заботливый… Неужели его больше нет?

Как мучительна эта боль! Наверное, герр Франке слишком туго стянул повязку. Державин машинально делает движение, чтобы снять ее, но, видя испуганные глаза врача, останавливается и со стоном проводит ладонью по глазам.

— Вам дурно? — как сквозь вату, доносится до него тревожный голос Франке.

— Сейчас пройдет…

— Я принесу вам успокоительную микстуру.

— Нет, доктор… Принесите лучше перо и бумагу!

Когда на прикроватном столике появился чернильный прибор, Державин попросил оставить его одного. Боль не отпускала, и ее нужно было поскорей излить на бумагу. Он инстинктивно чувствовал, что только это может ему помочь. Устроившись за столом, он положил перед собой лист бумаги, обмакнул в чернила перо и стал торопливо записывать слова, которые теснились в голове, терзая ее острыми иглами…

Он писал левой рукой, коряво и криво, и стихи тоже получались корявые, словно топором рубленные. В какой-то момент Державин заметил, что пишет без единой рифмы. Остановился, хотел исправить… но понял, что изящные созвучия неуместны в этой оде скорби. Ее погребальный стих был тяжел, но исполнен подлинного чувства.

Дописав последние строки, Державин почувствовал некоторое успокоение. Боль в душе хоть и не прошла, но слегка утихла. Он перечел свои стихи, не вполне уверенный, что их можно назвать стихами, и сверху поставил: "На смерть генерал-аншефа Бибикова". Пусть нет рифм, пусть неправильные стопы и скопление согласных… Ни единого слова он менять не будет! "Кудряво в горести никто не говорит"… Откуда это? Кажется, из Сумарокова. Державину вдруг вспомнилось, как однажды генерал-аншеф тепло обратился к нему по имени: "Что скажешь об этом, Ганя?"

Тихие слова прошелестели в воздухе, словно принесенные ветром…