Поручик Державин

Глава 14 СТАТС-СЕКРЕТАРЬ

Несмотря на то, что мудрая Фелица ничем не помогла Державину, а Потемкин помог, отношение поэта к государыне не изменилось. Он по-прежнему обожал ее, считая самой справедливой и просвещенной монархиней в истории России, и даже думал, что, наверное, это она тайно велела Потемкину повлиять на решение суда.

Вскоре поэт был приглашен в Царскосельский дворец. В присутствии генералов, министров и вельмож Екатерина Алексеевна пожаловала Державину руку для поцелуя, а потом объявила громко, так, чтобы все слышали:

— Это мой собственный автор, которого притесняли!

И пригласила его отобедать. За столом Державин поискал глазами Потемкина, но тот уже отбыл в Молдавию, к армии. Слева от государыни сидел незнакомый молодой офицер, не старше двадцати пяти лет, с прекрасными лучистыми глазами. Вел себя скромно, в умные беседы не вступал, но исправно выполнял обязанности кавалера: то подливал Екатерине Алексеевне вино в бокал, то подвигал блюда с закусками, то подавал салфетку.

— Кто это? — тихо спросил Державин императорского статс-секретаря Храповицкого.

— Новый фаворит государыни, Платон Зубов. Редкий дуралеюшка… но славный малый!

Дворцовые интриги мало интересовали Державина. У него вдруг мелькнула мысль о том, как изменилась его жизнь. Неужели это он когда-то стоял под ветром и дождем в бесконечных караулах? А теперь он обедает за одним столом с государыней, запросто разговаривает с ее придворными.

Вечером, придя домой, он написал Капнистам, живущим теперь в Малороссии, веселое письмо, которое начиналось словами: "Дело мое закончено. Гудович — дурак, а я умен!.."

И все-таки победа Державина казалась несколько странной. Враги не понесли никакого наказания и остались на своих местах, а он был отстранен от должности, хотя и с сохранением жалованья. Лишь через несколько месяцев, вняв его многочисленным прошениям, государыня наконец согласилась на аудиенцию.

— С чем пожаловал, Гаврила Романыч? Чем опять недоволен?

— Ваше императорское величество! Мне ли быть недовольным, ежели я ровно ничего не делаю, а мне за это деньги платят. Не гневайтесь, государыня, да только не привык я даром есть казенный хлеб. И поэтому пришел спросить: что я теперь такое? Виноват или не виноват? В службе или не в службе?

От таких слов Екатерина Алексеевна было нахмурилась, но передумала, смягчилась и взглянула на него с некоторым сочувствием. Белоснежной рукой указала на мягкое низкое кресло:

— Присядь, друг мой мурза… Снова пришел о службе просить? А ну-ка, расскажи своей Фелице, с каким вердиктом ты был уволен из армии?

Державин смешался. В приказе о его отставке значилось: "По причине неспособности к военной службе".

— Ладно, не отвечай, коль не хочешь, — усмехнулась императрица. — Скажи тогда, почему повздорил с Вяземским?

— Ему не понравилась "Фелица"! — нашелся Державин.

Екатерина Алексеевна кивнула, оценив ответ, и снова спросила:

— Зачем не поладил с Тутолминым?

— Он издавал свои законы, а я считал своим долгом исполнять ваши!

— А чем тебе не угодил Гудович?

— Ваше величество, я был несправедливо им оклеветан, и суд меня оправдал. Ежели вам угодно, я тотчас доставлю вам три тома моих расследований по злоупотреблениям самого генерал-губернатора!

— Нет-нет, — замахала руками Екатерина. — Недосуг мне копаться в твоих бумагах. Может, ты и прав, Гаврила Романыч, да только и меня пойми… В трех местах не смог ужиться! Какую же еще службу тебе придумать? Ступай-ка, голубчик, домой да пиши стихи. Это у тебя лучше получается.

Целых два года Державин, по его собственному выражению, "болтался без службы". Но жалованье получал исправно, был обласкан государыней и двором, вхож в лучшие дома и литературные салоны. Жену Державина императрица недолюбливала из-за ее матери, бывшей кормилицы цесаревича Павла. А после смерти Марии Бастидон ревновала Катю к сыну, который был искренне привязан к молочной сестре…

Но не это тревожило Державина, а то, что Пленира стала часто простуживаться, особенно в осенние холода. Вызванный на дом известный эскулап не нашел у нее никакой серьезной болезни, советовал теплее одеваться и пребывать в полном покое. Екатерина Яковлевна стала уговаривать мужа посещать светские рауты без нее.

— Ты ведь знаешь, Ганюшка, что я не люблю дворцовые балы. Устаю от них… Мне милее наши семейные посиделки со старыми друзьями.

— В таком случае я тоже не буду ходить во дворец.

— Что ты! Нельзя забывать о своем положении, ведь ты — известный поэт, к тому же мой муж и кормилец!

Он смеялся, подхватывал ее на руки и кружил по комнате.

За два года "творческого отпуска" он написал не слишком много стихотворений. Видно, вдохновение не зависит от свободного времени, а приходит, когда захочет. Потемкину он посвятил оду "Победитель".

Стихи Державина были доставлены светлейшему князю в Бендеры. Он прочел, улыбнулся мимолетно. В ту пору ему было не до стихов. Заканчивалась Русско-турецкая война, где он одерживал победу за победой, а вот на личном фронте дела его шли из рук вон плохо. Верные друзья и тайные "доброжелатели" не раз сообщали ему о новом фаворите Екатерины. Он долго отмахивался, дескать, пустое: кто он и кто я? Но терпенье наконец лопнуло, и Потемкин засобирался в Петербург. "Зуб стал беспокоить, — мрачно объяснил он своим генералам. — Поеду дергать!"

Однако "зуб" сидел крепко и покидать свое место не торопился. Зубов обитал в лучших покоях Царскосельского и Зимнего дворцов, был осыпан милостями и подарками, любые его прихоти исполнялись мгновенно. Кроме приятной внешности, никаких других достоинств за ним не водилось. А впрочем, нет — было еще одно: он по-звериному тонко чуял малейшие перемены в настроении Екатерины, знал, чем ей угодить, на каких струнах сыграть. Зубов подружился с Державиным и как-то намекнул ему, что государыня ждет продолжения "Фелицы". Ждет? Да, пожалуйста! Державин передал фавориту красиво переплетенную рукопись стихов "Изображение Фелицы" и вскоре получил еще одну золотую табакерку с бриллиантами. Первую он был вынужден заложить в тяжелые дни своего губернаторства и до сих пор еще не выкупил.

А вот с одой "На взятие Измаила" вышла неувязка. Во время работы над произведением к Державину явился с гостинцами Зубов и, пустив в ход природное обаяние, уговорил поэта не упоминать в сочинении имени Потемкина. Так, мол, будет справедливо: ведь неприступная турецкая крепость была взята под командованием Александра Васильевича Суворова! Державин опрометчиво согласился, но вскоре понял, что совершил оплошность. Прославлять одного Суворова было не совсем удобно: Потемкин мог обидеться. И Державин, поразмыслив, не стал называть имен полководцев, а сделал героем своей оды русского солдата, "росса", сокрушившего турецкую твердыню — крепость Измаил.

В феврале 1791 года светлейший князь Потемкин-Таврический прибыл в Петербург и предстал перед Екатериной — усталый исполин, самый талантливый и могущественный из всех ее приближенных. Последнее время министры не раз нашептывали государыне, что князь возымел силу непомерную и что его армия, победив турок, может повернуть штыки против нее самой. По их совету, чтобы ослабить бывшего фаворита, она отослала Александра Суворова в Финляндию. Объяснила это тем, что-де надобно строить укрепления на случай войны со Швецией. А на самом деле — спровадила его подальше от Потемкина.

— Чем обязана, друг мой? — вместо приветствия холодно спросила она, протягивая руку.

Потемкин склонился в почтительном поцелуе.

— Тебя повидать приехал, Катишь!

Фамильярный ответ не понравился государыне.

— А на кого армию оставил? Суворов-то далече!

— На Михаила Кутузова, матушка. Храбрый воин! Про него Суворов сказал: "Командовал он левым крылом, но был моей правой рукой".

Екатерина милостиво кивнула. Она помнила Кутузова еще по началу Русско-турецкой войны. Молодой полковник в бою под Алуштой получил тяжелое ранение. Пуля, пробив левый висок, вышла у правого глаза. От таких ранений обычно умирают, но его жизнь и даже зрение спас французский врач Жан Массо. Читая донесение об этом случае, Екатерина не могла сдержать слез и распорядилась щедро наградить врача, а раненого Кутузова отправить в Австрию на отдых и дальнейшее лечение.

В другое время такие воспоминания смягчили бы ее душу. Но сейчас она безучастно слушала Потемкина и, когда тот, расхваливая Кутузова, попросил для него орден Георгия третьей степени, ответила с усмешкой:

— Да уж как отказать, когда одноглазый за кривого просит!

В ту пору князь Потемкин построил в Петербурге грандиозный дворец, который назвал Таврическим. Тысячи людей обставляли залы и покои: развешивали хрустальные люстры, картины, дорогие гобелены… Светлейший задумал устроить небывалый праздник в честь взятия Измаила. И в то же время решил показать бывшей возлюбленной, как он велик и могуч. Пусть увидит, на кого она его променяла. Кто завоевал Крым? Кто одержал верх над турками? Зубов? То-то же!

О генерал-аншефе Суворове он старался не вспоминать. Прославленный полководец, любимец армии, не был даже приглашен на торжественный прием. За два дня до праздника он получил предписание осмотреть шведскую границу. Ничего не поделаешь… В день великого праздника должна сиять лишь одна звезда, царить один герой — светлейший князь Потемкин!

Князь пребывал в делах, бодро и энергично отдавал последние поручения по убранству дворца, а по вечерам устраивал дружеские пирушки. Но весел не был… Какая-то неведомая тоска оставила на нем свою печать.

— Пора к армии ехать, — говорил он друзьям. — Да вот решил погулять напоследок. Устрою бал, порадую Катишь и себя.

Празднование состоялось 28 апреля 1791 года. Возле Таврического дворца с утра царило оживление. На площади были выставлены для народа столы с угощением, к общему восторгу выкатили сорокаведерные бочки с медом и вином…

Вечером стали съезжаться гости — министры, боевые генералы, знатнейшие вельможи России. Прибыли цесаревич Павел с женой и их дети: четырнадцатилетний Александр и двенадцатилетний Константин. За ними подкатила карета Екатерины Алексеевны. Императрица сделала все возможное, чтобы не привлекать к себе внимание, но народ, увидев ее, стал кричать "Виват!", толпиться, и без давки все равно не обошлось.

Не в силах унять волнение, Потемкин ждал государыню на ступенях дворца, сверкая бриллиантами в свете масляных фонарей. Малиновый бархатный фрак как влитой сидел на его чуть погрузневшей, но еще статной фигуре. Орлиный нос, пламенный взгляд, чарующая улыбка… При виде бывшего фаворита Екатерина безотчетно вздрогнула, но тут же успокоилась, сердце снова застучало ровно. А он, увидев, что императрица приехала одна, без Платона Зубова, возрадовался непомерно и, сбежав по ступеням, помог ей выйти из кареты. Сам оправил воланы ее золотого платья, благоговейно поцеловал руку…

Таврический дворец сверкал тысячами огней. Нарядные гости расположились в ложах вокруг парадной залы, ожидая начала праздника. Екатерина, Потемкин, Павел Петрович с супругой поднялись на подиум, увитый гирляндами оранжерейных цветов.

В этот момент громко, торжествующе ударили литавры! Запели трубы! Взмыли вверх смычки!

И грянул с балкона многоголосый хор:

Звучала величественная патриотическая песнь на слова Гавриила Державина, написанная всего лишь несколько дней назад по заказу светлейшего князя Потемкина. Музыку сочинили композиторы Дмитрий Бортнянский и Осип Козловский в форме торжественного полонеза, любимого танца Державина.

Поэт сидел с женой в почетной ложе, среди знатных гостей. Не замечая катившихся по щекам слез радости, он смотрел, как в зал под звуки полонеза выходят строем двенадцать трогательно юных танцевальных пар: девочки в одинаковых небесно-голубых платьях и мальчики в синих фраках. Колонну вел старший сын цесаревича Павла — белокурый красавец Александр. Он уверенно и элегантно двигался по паркету со своей дамой — немецкой принцессой Луизой Баденской, ставшей впоследствии Елизаветой Алексеевной, его женой. А навстречу им по диагонали выплывала розовая колонна отпрысков петербургской знати: барышни в платьях цвета утренней зари и кавалеры в вишневых фраках. В первой паре важно выступал младший брат Александра — курносый, похожий на отца, Константин.

Хор пел:

Державин беззвучно подпевал, чуть шевеля губами. Тогда он еще не знал, что полонез "Гром победы" на целых четверть века станет неофициальным гимном России. Лишь в 1816 году по желанию Александра I его сменит заунывная "Молитва русских" — калька британского гимна…

В тот день Потемкин превзошел себя. В каждом зале его волшебного дворца гостей ждали сюрпризы и развлечения: театральные постановки, живые картины, крепостной балет… А те, кто пожелал выйти в сад или на площадь перед дворцом, мог наслаждаться фейерверками, лицезреть потешную флотилию в искусственных озерах, играть в народные игры… Праздник венчал ужин на тысячу персон и грандиозный бал, который длился до утра.

Екатерине удалось уйти по-английски, не прощаясь и не привлекая к себе общего внимания. Но Потемкин, зорко следивший за каждым ее движением, проскользнул за ней в заднюю дверь и остановил у самой кареты.

— Довольна ли моя государыня? — трепетно шепнул он ей на ушко.

Та чуть отодвинулась и ответила с улыбкой:

— Спасибо, голубчик, утешил!

— Позволишь остаться подле тебя?

— Рада бы… Дела не позволяют! — и осторожно вынула руку из его теплых ладоней.

Он печально кивнул, развел руками:

— Ну что ж… Поделом мне, дураку. Прощай, Катишь…

— Прощай, мой друг! И поторопись: войну кончать надобно!

После разгрома адмиралом Ушаковым турецкого флота у мыса Калиакрия исход военных действий был предопределен. 29 декабря 1791 года в Яссах был заключен мирный договор, который окончательно закрепил за Россией Крым и северные берега Черного моря, усилил ее на Кубани, Кавказе и Балканах.

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин скоропостижно скончался на пути в Яссы, не дожив двух месяцев до подписания мира.

Когда-то, еще в бытность олонецким губернатором, Державин, путешествуя по Карелии, увидел водопад Кивач, расположенный на реке Суне. Грандиозное зрелище! Четыре мощных потока одновременно низвергались в бездну, а из нее снизу вверх поднимался сизый туман мельчайших брызг. Державину очень хотелось написать стихотворение об этом дивном природном явлении, но бесконечные стычки с Тутолминым и его чиновниками отвлекали от творчества.

Теперь, думая о Потемкине, он вновь вспомнил о водопаде Кивач. Чем-то они были сродни друг другу — возможно, стоической волей, бесшабашным напором. К истоку водопада часто подходили различные животные и пили кристально чистую воду. Так и Потемкин: будучи сам всесилен, щедро оказывал помощь множеству людей. Он был, казалось, несокрушим, но тоже познал горечь падения. Жизнь Потемкина, подобно жизни исполинского водопада, была прекрасна, но быстротечна. Как и водопад, он мог существовать только в полете.

Ни над одним своим произведением Державин не трудился так долго и упорно, как над одой "Водопад", добиваясь совершенства. Чтобы легче было исправлять свое сочинение, он писал, словно школьник, мелом на аспидной доске, переписывая потом на бумагу. А на другой день читал и рвал то, что сочинил вчера. "Водопад" стал не только достойным памятником великому государственному деятелю, но и апофеозом уходящей екатерининской эпохи.

Это не только о Потемкине, но и о его веке. Ода звенела музыкой времени. Властители приходили и уходили, а Россия шла своим неизведанным путем, обретала новые земли, крепла…

В ту пору Державин достиг вершины своей поэтической славы. Его стихи печатались в Петербурге и в Москве, их знала вся читающая Россия. Молодой писатель Николай Карамзин, только что вернувшийся из путешествия по Европе, открывая свой "Московский журнал", писал: "Первый наш поэт — нужно ли именовать его? — обещал украшать листы мои плодами вдохновенной своей Музы. Кто не знает певца мудрой Фелицы!"

Знакомства с "первым поэтом" искали не только литераторы, но и важные сановники, генералы, государственные мужи… Как-то на светском рауте новый канцлер Александр Безбородко оживленно рассказывал:

— Вчера на ужине у государыни сидел рядом с Державиным. Острого ума поэт! Спрашиваю его: "Почему вы, Гаврила Романыч, не носите орденов? Глядите: все вокруг блещут наградами!" Гости и впрямь сияли, как иконостасы. А тот, ничуть не смутившись, отвечает:

Безбородко ожидал услышать смех, но вельможи только переглянулись. Кто-то спросил с вызовом:

— Неужто, Александр Андреевич, сии дерзкие вирши вы сочли проявлением высокого ума?

В великосветских кругах Безбородко называли неуклюжим увальнем и безродным хохлом, а государыня ценила его сметливый ум, талант дипломата и незаурядную память. Однажды он явился к императрице и принялся читать длинный доклад с множеством цифр, дат и фамилий.

— Оставь мне бумаги, голубчик! Сама ознакомлюсь на досуге, — остановила его Екатерина Алексеевна.

Тот, смешавшись, медлил. Императрица, почуяв неладное, подошла, взяла из рук министра доклад и принялась читать вслух:

— "Графу Остерману — 5350 рублей, барону де Корберону — 3500 рублей, мадам Перекусихиной — 4245 рублей…" — Екатерина в недоумении оторвала глаза от бумаги. — Что сие значит?!

Оказалось, это был список карточных долгов Безбородко. Краснея и запинаясь, он признался, что впопыхах не нашел доклад и взял со стола первую попавшуюся бумагу.

Ревнивые аристократы не любили Безбородко, хотя не решались открыто идти против него, и канцлер дорожил немногими друзьями, среди которых самыми верными были Державин и Зубов. Вот и сейчас молодой фаворит поспешил ему на помощь.

— А мне понравились стихи про осла! — весело заявил он. — Ее императорское величество, услышав экспромт Державина, изволили усмехнуться и сблизить ладони. Тотчас и все гости стали смеяться и аплодировать, будто это их не касается! Никто не хотел признать себя ослом! Ха-ха-ха!

Слушая его, вельможи сдержанно улыбнулись. Перечить Зубову никто не стал.

С каждым днем Екатерина все сильней привязывалась к своему Платоше, во всем потакала и исполняла все его желания. Новый дворец? Пожалуйста! Золотую ванну, такую, как в Таврическом дворце? Ради бога! Но Зубов все равно скучал, и она это видела и страдала. Нельзя было не признаться самой себе, что прежние возлюбленные испытывали к ней если не страсть, то хотя бы искреннюю приязнь, благодарность и преданность. А новый фаворит лишь позволял себя любить и порою вел себя как капризный ребенок. Пускал бумажных змеев с колоколен, дрессировал подаренную Екатериной обезьянку…

Неторопливо прохаживаясь по анфиладе из комнаты в комнату, Екатерина Алексеевна предавалась грустным размышлениям. Неужели она так изменилась, что уже не может стать любимой и желанной? Мимолетный взгляд в зеркало подтвердил ее опасения. Погрузневшая 62-летняя женщина с дряблой кожей и усталым взглядом ничем не напоминала цветущую, энергичную монархиню, что двадцать пять лет назад без ума влюбилась в молодого поручика конной гвардии Григория Потемкина. А кажется, что все это было вчера…

Неожиданно сзади раздались шаги. Она вздрогнула и обернулась:

— Платоша!

— Я искал тебя, Катенька…

Императрица вспыхнула и бросилась к нему в объятья. Искал! За одно это слово она готова положить к его ногам все богатства мира. Но — спокойствие! Надо держать себя в руках, Платон не любит бурных проявлений чувства.

— Что хотел, дружочек?

— Вот так сразу — "что хотел"! — рассмеялся он, сверкнув белыми зубами. — Соскучился!

У Екатерины заныло в груди от сладкого томления. "Ну и улыбка! Недаром досталась такая фамилия!" — мелькнуло голове.

— Знаю, что скучаешь… Не серчай, мой ангел: дела! Сходи к Храповицкому, поиграй в карты. Или к Безбородко — поговори о политике.

— Не хочу! Надоели эти хохлы! Вот ежели бы…

— Что?

Зубов не ответил. Екатерина внезапно похолодела. Сердце екнуло: "Чего еще ему в голову взбрело? Неужто юную фрейлину себе присмотрел?" Схватила его за руку, едва не порвав кружевную манжету:

— Говори, Платон!

— Отпусти, Катерина, больно! Подружился я тут кое с кем, хотел порадеть о местечке при дворе…

— Кому?!

— Поэту нашему, Гавриилу Романовичу.

Екатерина отпустила руку Зубова и облегченно перевела дух. Так это Державин! Слава Богу…

— Ну что же, Катенька? — настаивал фаворит, устремив на нее голубые глаза. — Возьмешь его или нет?

Она улыбалась и млела под его взглядом:

— Почему нет, дружочек? Возьму кабинетным статс-секретарем! Храповицкий один не справляется…

Екатерина и сама подумывала о том, чтобы приблизить к себе Державина. Устав от внутренних и внешних политических бурь, она мечтала обрести умного, преданного, но независимого в суждениях друга, с которым можно на досуге поговорить о литературе и жизни. А Платон Зубов, сблизившись с Державиным, надеялся, что поэт напишет о нем хвалебную оду, возвеличив его имя в истории.

Увы… И государыня, и ее фаворит просчитались. Получив должность императорского статс-секретаря по принятию прошений, истосковавшийся по службе Державин с головой окунулся в работу и усердно исполнял свои обязанности, не отвлекаясь на посторонние дела. Теперь он писал не стихи, а резолюции на сотни жалоб и прошений, поступающих императрице, сортировал письма по важности, по частоте проблем, по сословным группам…

Ни одна мелочь не ускользала от его цепкого взора, ни одна просьба не оставалась незамеченной, какой бы пустяковой она ни казалась. Его напарник, статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий, чей стол всегда был аккуратен и девственно-чист, поначалу удивился непомерному рвению коллеги, а потом стал втихомолку подбрасывать ему свои наиболее запутанные и трудоемкие дела, чего увлеченный работой Державин даже не замечал. Он был счастлив: наконец-то ему дали дело по плечу. И в то же время дело нужное, важное… Сколько людей годами ищут справедливости в чиновничьих кабинетах! Разве он забыл, как они с матерью когда-то томились в очереди у дверей городской управы с жалобами на самодуров-соседей? Теперь все дела можно решить за считаные минуты! А в особых случаях — напрямую обратиться к императрице, кратко объяснив ей суть дела.

И стал Гаврила Романович носить по утрам мудрой Фели-це кипы бумаг… а она ждала от него стихов!

— Постой, постой, голубчик, — сетовала Екатерина Алексеевна, просматривая очередное прошение, — остынь, не все сразу. Поумерь пыл!

— Дела мною изучены, ваше величество! Вам остается лишь начертать высочайшую подпись.

— Под этим? Да тут замешаны мои первые министры!

— Государыня, с них-то самый большой спрос! — горячился Державин. — Они ведь — столпы России! А коль они с гнильцой?

Екатерина, вздыхая, подписывала бумаги. Она еще не потеряла надежду сделать из поэта доверительного друга и приятного собеседника. Как-то раз, окончив работу, она усадила Державина в низкое креслице (любила такие) и, присев рядом, завела душевный разговор:

— Вот ты, Гаврила Романыч, все о справедливости печешься, вельмож ругаешь, а сам-то тоже не прочь возвыситься да хорошо пожить, так ведь?

— Именно так, государыня. Но что значит — хорошая жизнь? По мне, так это не богатство, не знатность и даже не царская милость… А честная служба Отечеству!

— Ишь, какой! Однако, должность кабинетного секретаря ты принял с радостью?

— Высокая должность, коей вы меня удостоили, дает возможность принести больше пользы. А знать, что труды твои не напрасны — это ли не счастье?

Екатерина усмешливо сощурилась и проговорила, дразня:

— Сии слова не раз доводилось мне слушать! Но скажи честно: сам-то небось завидуешь князьям-рюриковичам? Фамилия твоя хоть и благозвучная, да не родовитая.

Державин сдвинул угловатые брови и ответил стихами:

Екатерина Алексеевна выслушала молча и жестом отпустила секретаря. Задушевной беседы не получилось…

Прошло почти два года, прежде чем Державин полностью разочаровался в своей государыне. Богоподобная царица, которая в его воображении воплощала совершенную добродетель, оказывается, осыпала милостями тех, кого он бичевал в стихах! Она умело пользовалась пороками своих министров, сановников, генералов. Сознательно прощала им многие проступки и даже преступления, чтобы потом полностью подчинить себе их волю и сделать послушным орудием в управлении государством. Правдолюбец Державин был ей совершенно не нужен. Она взяла его к себе вовсе не для того, чтобы вывести на чистую воду "властителей и судей", а чтобы отдохнуть душой в лоне его поэзии. Кто мог подумать, что он так ревностно примется за дело?

Все это Державин понял не сразу. Трудился на износ, не обращая внимания на колкости придворных, давно заметивших, что государыня не в восторге от его бурной деятельности. Безбородко уже остерегался читать вслух стихи Державина, а Зубов, так и не дождавшись от поэта хвалебной оды в свою честь, стал угрюмо сторониться его.

Меж тем жизнь Екатерины Алексеевны тоже была далеко не безмятежной. Если молодой фаворит еще терпел ее, делая вид, что любит, то отношения с сыном перешли в открытую вражду. Однажды она узнала, что Павел укрепляет свой Гатчинский дворец артиллерийскими батареями, и в смятении поделилась с Державиным:

— Вот до чего дожила, Гавриил Романович… Сын от матери войсками обороняется! Что ж мне теперь делать? Ставить пушки в Царском Селе?

Он потупил глаза, перебирая бумаги.

— Чего молчишь?! — вдруг взорвалась она. — С тобой государыня разговаривает!

— Потому и молчу, ваше величество, что не пристало мне, простому дворянину, судить наследника с императрицей.

Ее водянистые глаза превратились в льдинки. Несколько мгновений она холодно глядела на Державина, словно хотела заморозить его своим взглядом. Потом сказала негромко, но отчетливо:

— Gehweg![12]

В 1793 году Державина перевели на службу в Сенат. Чтобы слегка подсластить пилюлю, Екатерина Алексеевна пожаловала ему чин тайного советника, что по Табели о рангах соответствовало генеральскому чину, и наградила орденом Святого Владимира 2-й степени. Но все-таки он понимал, что это была почетная опала.

— Доволен, Гавриил Романович? — как-то мимоходом спросил его Зубов, одарив очаровательной улыбкой.

— Отчего же мне не быть довольным? Я начинал простым солдатом, а дослужился до генерала.

— Да уж лучше бы стихи писал! Больше бы имел и от Катерины, и от меня.

Державин усмехнулся и продекламировал: