— Кто знает, почему Казань называется Казанью? — спросил гимназистов учитель истории Евграфий Данилович Осколков.
Все молчали и переглядывались.
— В древние времена здесь жили волжские булгары. Народ кочевой, бедный. Решили они построить город, дабы жить оседло. Пришли к колдуну, спросили, в каком месте лучше начать строительство. Он и говорит: "Вот вам казан (котел), вройте его в землю и налейте воды. Коли закипит в нем вода без всякого огня, то, значит, там и быть городу! А не закипит — ищите в другом месте". Долго искали булгары: нигде не закипает вода. Наконец пришли они на берег озера Кабан, поднялись на холм, закопали казан, налили воды. И случилось чудо — вода закипела! В честь того казана и был назван славный город.
— А как Казань стала татарской столицей? — спросил Митя Неклюдов.
Меряя шагами аудиторию и размахивая руками, Осколков увлеченно рассказывал о монголо-татарской орде, о присоединении к ней Волжской Булгарии, о нашествии татар на русские земли и о великом Стоянии на Угре и взятии Казани Иваном III.
— Матушка наша, императрица Елизавета Петровна, взо-шед на престол, разрешила татарам селиться везде, где им пожелается, и с тех пор в Казани все равны в правах — и русские, и татары. Не удивлюсь, господа, если среди вас тоже найдутся татары или их дальние родичи.
Державин вскинул руку:
— Во мне течет татарская кровь, господин учитель. Я — потомок мурзы Багрима, которого окрестил великий князь Василий Темный!
В классе пробежал недоверчивый смешок, но Осколков строго потребовал тишины. Он подошел к большеглазому юноше, статному, с длинными светлыми волосами, волной спускавшимися на плечи.
— Должен заметить, что вы совсем не похожи на татарина, — с улыбкой заметил он. — Ваше имя?
— Гавриил Державин!
Историк кивнул и стал серьезным.
— Мне известен славный род Державиных. Он и впрямь берет начало от Багрима. Итак, — он окинул глазами класс, — вы напрасно смеялись, друзья мои. Перед нами — потомок великого мурзы!
Гимназисты притихли, с любопытством глядя на своего товарища. После этого случая все стали звать Державина Мурзой.
Учителя Казанской гимназии, выходцы из Московского университета, были кумирами своих учеников. А директор Михаил Веревкин, настоящий рыцарь просвещения, стал одним из самых уважаемых людей в Казанской губернии, вторым после губернатора. Чтобы наглядно продемонстрировать успехи своих воспитанников, он затеял поставить силами гимназии известные пьесы русских и иностранных авторов. Поскольку императрица Елизавета Петровна страстно любила театр, то и сценические воплощения гимназистов приветствовались властями.
В Казанской гимназии был поставлен "Гамлет" Шекспира в весьма свободном переводе Сумарокова. Юные актеры, не имевшие о подлиннике никакого представления, свято верили, что благородный датский принц, победив предателя-короля Клавдия, благополучно женился на Офелии и стал добрым и справедливым владыкой своей страны. Так перевел "Гамлета" Сумароков. Но шекспировская мысль все-таки пробивалась сквозь вольное авторское прочтение. Особенно ясно она звучала в монологе "Быть или не быть":
Умреть… и внийти в гроб — спокойствие прелестно,
Но что последует сну сладку? — Неизвестно.
Столь сложные произведения не всегда удавались гимназистам, и тогда Веревкин решил поставить спектакль собственного сочинения, простой и понятный. Он задумал привлечь к нуждам гимназии местных меценатов, и поэтому в его пьесе действующими лицами были губернатор, чиновники городской магистратуры и богатые купцы, которые по ходу действия постоянно жертвовали деньги для гимназии.
Веревкин лично руководил репетициями, стараясь, чтобы весь курс принял участие в постановке. Одни прилежно учили роли, другие готовили освещение, третьи подбирали реквизит.
Особое задание получили лучшие воспитанники, любимцы Михаила Ивановича — Державин и Неклюдов. Они должны были смастерить картонные фигуры Ломоносова и Сумарокова и, держа их перед собой, взобраться на священную гору Парнас, изготовленную реквизитной бригадой. По замыслу директора, Сумароков и Ломоносов, стоя на вершине Парнаса, поочередно воздавали хвалу императрице Елизавете Петровне, чей портрет красовался на задней кулисе сцены.
Фигуры великих поэтов, мастерски скопированные с портретов и раскрашенные масляными красками, получились очень похожими на оригиналы. На месте глаз были прорезаны дырочки, из которых выглядывали веселые глаза Гани и Мити. Имелась также небольшая прорезь возле губ, позволяющая свободно проникать звуку. Веревкин самолично взошел на гору Парнас, проверить, чтоб та не развалилась, а затем проэкзаменовал воспитанников: хорошо ли запомнили слова.
— Надобно не только не сбиться, но прочесть громко, с выражением, — неустанно наставлял он.
На генеральной репетиции мальчики старались от души. Начинал Державин стихами из оды Ломоносова с длинным названием: "На день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны":
Великая Петрова дщерь
Щедроты отчи превышает,
Довольство муз усугубляет
И счастью отверзает дверь!
Ему вторил Сумароков — Неклюдов:
От скверных льстивых уст ты уши отвращай
И в утеснении невинных защищай…
И далее в том же духе, словно перекликаясь друг с другом, картонные Ломоносов и Сумароков продолжали славить императрицу.
Приближался день спектакля, приуроченный к годовщине открытия Московского университета.
— Ты хорошо запомнил слова? — беспокоился Державин, привыкший опекать друга. — У тебя стихи сложнее моих. Эх, надо было дать тебе роль Ломоносова!
— Что ты, — успокаивал Митя, — я Сумарокова хорошо затвердил. Какие, право, гении оба! И наверное, дружат, как мы с тобой?
Гимназисты, конечно, не знали о постоянных распрях между двумя русскими поэтами. Даже императрицу Елизавету Петровну в своих одах воспевали по-разному. Ломоносов — прямолинейно и бесхитростно, Сумароков между строк поучал ее, стараясь внушить благие мысли.
Перед началом представления Веревкин прошел за кулисы, поддержать и ободрить артистов, и между прочим сообщил, что в зале находятся не только первые лица Казани, но и гости из других городов: директора школ из Перми, Саратова, Екатеринбурга и Оренбурга. Услыхав новость, Митенька вышел на сцену, закрытую от зала бархатным занавесом, поглядел в глазок и в страхе отпрянул.
— Что с вами, Неклюдов? — улыбнулся Михаил Иванович. — Не бойтесь! Публика сегодня самая доброжелательная.
Он пожелал артистам успешного выступления и ушел в зал. Державин бросился к побледневшему Мите.
— Что с тобой?
— Ох, Ганя, кажется, там… герр Розе! Погляди!
Державин прильнул глазом к прорехе в тяжелой ткани и тихо рассмеялся. В пятом ряду переполненного зала действительно сидел учитель-немец. Хотя лысая его голова была прикрыта напудренным париком, не узнать его было невозможно. Он ерзал, оглядывался и нагло рассматривал публику в лорнет.
Гавриил с улыбкой потрепал друга по плечу.
— Не трусь, он давно уже не ein echter Wolf, а старый облезлый шакал. Что он может нам сделать?
Но Митя не мог успокоиться. Он нервно расхаживал за кулисами и без конца повторял слова своей роли.
Первая часть спектакля прошла успешно. Изобразив благонравных городских меценатов, актеры покинули сцену, получив заслуженную долю славы и аплодисментов. Далее следовал финал. Во время антракта на подмостках был установлен Парнас, а Ганя и Митя облачились в картонный реквизит, закрепив его на спине веревочками. Прозвенел третий звонок, и "Ломоносов", ободряюще подмигнув "Сумарокову", забрался с ним на вершину священной греческой горы. Бархатное полотнище взмыло верх. Воцарилась тишина…
Первым начал Ганя. С большим воодушевлением он прочел отрывок из оды Ломоносова, ни разу не сбился. Настала очередь Мити, но он почему-то держал длинную паузу. В отверстиях для глаз виднелись его расширившиеся черные зрачки. Подождав немного, Ганя попытался тихо подсказать другу слова: "От скверных льстивых уст ты уши отвращай…"
Но тот как будто ничего не слышал и стоял, как истукан. Заученные слова мгновенно вылетели из головы, перед глазами маячила ненавистная физиономия герра Розе, а в ушах звенело: "Я — волк?! Волк, да?"
Удивленная публика притихла в ожидании. Молчание затягивалось до неприличия, и в зале уже послышались гул и перешептывание. Но в это мгновение Митя вдруг заговорил. Громко, отчетливо, с выражением, как и положено артисту… Только текст был совсем другим!
Волк ел — не знаю, что, — и костью подавился,
Метался от тоски и чуть он не вздурился.
Увидел Журавля и слезно стал просить
Чтоб он потщился в том ему помощник быть…
Губернатор в недоумении взглянул на Веревкина. А тот схватился за голову и уже хотел было остановить спектакль, но его превосходительство предостерегающе поднял палец, что означало: "Не мешайте!"
Журавль свой долгий нос в гортань ему пускает
И вынимает кость. Потом он просит мзды,
Что он от таковой спас злой его беды.
"Довольствуйся ты тем, — зверь хищный отвечает, —
Что Волк тебя в таком здоровье оставляет,
Какое до сея услуги ты имел,
И радуйся тому, что нос остался цел!"
В этом месте Митя приумолк, потом набрал воздух в легкие и, смело глядя на герра Розе, выдал мораль:
Тот права честности немало сберегает,
Кто людям никогда худым не помогает!
Несколько мгновений все молчали, переглядываясь. Но, когда губернатор с благосклонной улыбкой медленно сблизил ладони в белоснежных перчатках, тревожная тишина зала взорвалась громом аплодисментов. Публика кричала "Браво!". Всем понравилась басня, и многие вспоминали случаи из своей жизни, когда им приходилось побывать в роли Журавля. Веревкин, придя в себя, тоже стал громко хлопать и кричать "Браво!".
Державин облегченно перевел дыхание и тихонько сказал, глядя другу в глаза: "Ты — герой!"
Когда опустился занавес, они сбросили свои картонные облачения и обнялись. Потом все участники спектакля вышли на авансцену поклониться публике. Зрители долго еще хлопали в ладоши и кричали "ура" славной Казанской гимназии и неутомимому ее командиру — Михаилу Ивановичу Веревкину. На глаза Державина навернулись слезы:
— Никогда не забуду этого дня!
— И я тоже… — прошептал Митя.
В минуту душевного волнения они совсем забыли о своем учителе-мучителе Розе. Каким ничтожным казался он сейчас! Впрочем, немца уже не было в зале: под шумок он незаметно скрылся от греха подальше…
Грызть гранит науки — занятие нелегкое и порой не очень веселое. Но неутомимый Михаил Веревкин всегда умел добавить в жизнь гимназистов частицу творческой одержимости.
Летом директор организовал поездку в Чебоксары, где гимназисты учились чертить план города. На другой год послал весь курс на раскопки древнего города Булгары, назначив старшим любимого ученика Гаврилу Державина, которого справедливо считал своей правой рукой.
Однажды он навестил пансионат при гимназии, где жили воспитанники, устроил общее чаепитие и между делом сообщил, что в России до сих пор нет карты древней Булгарии.
— Вы только подумайте! — горячился Михаил Иванович. — Есть лишь отдельные планы и эскизы, которые не дают общего представления о великом татарском ханстве. И кому, как не нам, взяться за сей благородный труд — составить подробную историческую карту и отправить ее в Московский университет моему другу графу Шувалову! Весть о нашем достижении непременно дойдет и до ее величества! А? Что скажете?!
Гимназисты с воодушевлением приняли его предложение. Начались обсуждения, с чего начать, какие архивы посетить, какие земли объездить… Веревкин предложил создать отряд картографов и выбрать командира.
— Державина! — воскликнул худенький Митя Неклюдов, с гордостью глядя на своего друга, возмужавшего не по годам.
— Верно! Пусть командиром будет Мурза! — дружно подхватили гимназисты.
Державин согласился не сразу. Слишком сложной показалась ему затея Михаила Ивановича. Но товарищи настаивали, упирая на то, что Державин — первый ученик в геометрии и черчении.
В конце концов, к общему восторгу, Гавриил принял командование. Стали обсуждать, какой выбрать масштаб карты. Веревкин предлагал на три версты один дюйм. Но такая карта не поместилась бы ни на одном столе, разве что на полу в большом зале. Когда все уже стали склоняться к тому, чтобы взять меньший масштаб, Державин неожиданно согласился с Михаилом Ивановичем:
— Если уж делать карту, то большую, подробную, чтоб не стыдно было показать в Московском университете.
На том и порешили.
В составлении карты был занят весь курс. Державин распределил обязанности и всем дал поручения. А Михаил Иванович добился для своих воспитанников разрешения посещать городской архив и пользоваться старинными картами. Их копировали, увеличивали, сшивали воедино. Очертания границ Булгарского каганата переносили на огромное белое полотно, расстеленное на чердаке: больше нигде оно не поместилось.
Все лето гимназисты трудились на раскопках древних курганов. Когда сбор необходимого материала был окончен, Державин выбрал из своего отряда самых умелых чертежников и рисовальщиков для окончательного оформления карты. Это был тяжелый труд, приходилось часами рисовать, стоя на коленях или сидя на корточках. Причем все работы производились во внеурочное время. Если на раскопки мальчики отправлялись охотно, то торчать на чердаке, словно в тюрьме, вырисовывая крошечные поселения, леса, холмы, речки, ручейки и озера, им скоро надоело.
Потихоньку друг за другом гимназисты покидали своего командира. В конце концов заканчивать карту остались только Державин и верный его друг Неклюдов. Было видно, как трудно слабому здоровьем Митеньке бесконечно рисовать, ползая по гигантскому полотну. Но он не бросил своего товарища, остался с ним до конца.
Недаром в народе говорят: "Глаза страшатся, а руки делают". Всякому начинанию приходит конец, который, как известно, делу венец. Закончилась и работа над картой древней Булгарии. Она была свернута, бережно упакована в рогожу и отправлена специальным курьером попечителю Московского университета графу Ивану Ивановичу Шувалову.
Через месяц пришел ответ.
Директор выстроил гимназистов в актовом зале и торжественно поздравил их с окончанием сложной и ответственной работы. Потом огласил распоряжение его сиятельства. В письме Шувалов благодарил всех за подвижнический труд и велел наградить исполнителей. Членам державинского отряда было пожаловано по десять червонцев, а Митеньке Неклюдову сверх того вручили памятную медаль Московского университета "За труды в просвещении". Что касается командира отряда, то на него была прислана особая бумага. За успехи в составлении карты Гавриил Державин был зачислен в Петербургский инженерный корпус "кондуктором", то есть в звании выше унтер-офицера.
Отныне ему полагалось носить красный с золотыми пуговицами инженерный мундир. Веревкин вызвал в гимназию лучшего портного, тот снял мерки, и уже через неделю Ганя был экипирован должным образом.
Радости его не было предела! После выпуска можно сделать блестящую карьеру в Инженерном корпусе. Прощай, бедность! Отец мог бы им гордиться… Огорчала только разлука с Митей: тот с детства был записан отцом в Измайловский полк и должен был начать службу прапорщиком. Но еще предстояло полгода учебы.
— Все равно мы будем видеться в Петербурге! — строил планы Митя. — Эх, Мурза, ты представить не можешь, какое это чудо — столица! Совсем другая жизнь!
Слушая Митю, Державин вспоминал слова отца на смертном одре: "Главная моя вина в том, что не успел я в положенный срок съездить в Петербург и записать тебя в полк на выслугу…"
Гавриил перекрестился… Теперь душа батюшки успокоится на небесах: будущее сына обеспечено. До офицерского звания — полшага, а к инженерному делу у Гани и впрямь была немалая склонность. Не зря граф Шувалов отметил его среди всего курса.
Больше всех радовалась Фекла Андреевна. Ее дорогой мальчик, ее счастье, надежда и гордость, зачислен в Инженерный корпус. Его не будут до изнеможения гонять по плацу и заставлять тянуть носок сапога. И не придется ему в холод и зной стоять под ружьем в караулах или бегать с донесениями по квартирам командиров. Он будет учиться инженерному делу, а случись война, по его проектам станут возводить крепости, земляные валы, мосты, переправы… Вытирая слезы радости, мать в десятый раз перечитывала письмо Ганечки о том, какую великую милость оказал ему граф Шувалов.
Тем временем в России произошла смена власти. 25 декабря 1761 года умерла "дщерь Петрова", императрица Елизавета, и на престол вступил ее племянник, обожатель прусского короля Фридриха Великого, Петр Ш, урожденный Карл Петер Ульрих.
Вскоре в гимназию была доставлена депеша из императорской канцелярии. Ознакомившись с ней, Веревкин задумался и долго сидел, опустив голову. Потом распорядился вызвать Державина. Довольный возможностью удрать с урока, Ганя явился к Михаилу Ивановичу в новеньком красном мундире и по-военному стал во фронт. Ему недавно исполнилось восемнадцать лет. Он заметно прибавил в росте, плечи раздвинулись, синие глаза весело сияли, густые светлые волосы были заплетены сзади в косицу, перевязанную черной лентой.
— A-а! Это ты, Гаврюша, — ласково сказал Михаил Иванович. — Проходи, садись.
Державин сел у стола, открыто глядя на директора, а тот, напротив, почему-то отводил взгляд.
— Вот какие дела, дружок… Утром прибыл приказ из Петербурга… — Веревкин замолчал, почесал в затылке и отдал гимназисту бумагу: — На, прочти сам.
Юноша развернул мелованный лист, украшенный императорской короной. Он перечитал его дважды. В приказе Гавриле Романовичу Державину предписывалось… явиться в лейб-гвардии Преображенский полк для прохождения службы!
Как и где напутали с документами и кто был в этом виноват, он так никогда и не узнал. Ясно было одно: вместо Инженерного корпуса, он был зачислен в Преображенский полк рядовым гвардейцем.
Все радужные мечты вмиг рухнули. Его старания и заслуги, бессонные ночи, проведенные возле карты, — все оказалось напрасным. Он — солдат! И с этим ничего нельзя поделать. В бумаге имелась ссылка на приказ нового императора: всем преображенцам прервать отпуска и явиться к месту службы. В довершение всех бед приказ опоздал. Срок явки был указан 1 января 1762 года, а уже начался февраль.
Непослушными руками Державин медленно стянул с себя мундир Инженерного корпуса, аккуратно повесил его на спинку стула и молча вышел из кабинета.
Постигшую друга беду Митя воспринял как свою собственную. Он был в отчаянии. Им предстояла скорая разлука…
И кто знает, доведется ли свидеться вновь? Неклюдову предстояло окончить курс, а недоучившийся Державин должен был немедленно отправляться в полк. Первым порывом Мити было бросить гимназию и тоже рвануть в Петербург. И сколько Гавриил ни объяснял ему бессмысленность такой жертвы, тот упрямо твердил:
— Ты всегда мне помогал, и я тебя не оставлю. Разве ты не поступил бы так на моем месте?
Ганя покачал головой и сказал твердо:
— Будь я на твоем месте, то остался бы в гимназии и окончил курс. А потом поехал бы в Петербург и начал карьеру, уже имея офицерское звание. И в этом нет никакого себялюбия или предательства.
— Почему?
— Подумай! Ведь у тебя будет гораздо больше возможностей помочь мне, если ты сам будешь силен.
Митя задумался.
— Ты прав, Мурза… Как бы ни сложилась судьба — ты мой друг навеки!
Директор все-таки помог Державину экстерном сдать экзамены и получить аттестат. Собрав нехитрые пожитки, Гавриил выехал в родные Сокуры, с тревогой думая, как перенесет мать недобрую весть. Но, к его удивлению, Фекла Андреевна проявила стоическое самообладание. Она лишь тихо охнула, но сразу опомнилась:
— Не горюй, сыночек! Бывают несчастья и похуже. А Преображенский полк — это все-таки гвардия. Будешь жить в столице, Бог даст, там и выслужишься…
Словом, вместо того чтобы утешать мать, Державин сам услышал от нее слова утешения. В дорогу Фекла Андреевна вручила ему сто рублей на расходы и отдельно, в красном замшевом мешочке — серебряный рубль-крестовик петровских времен.
— Это тебе наш семейный оберег, ангел мой! Подарок моего батюшки… Храни его и вспоминай меня хоть изредка!
Она перекрестила сына и улыбнулась через силу. Державин выехал в столицу успокоенный, обласканный, чувствуя себя богачом.