5

На рассвете нас разбудил суматошный стук в дверь.

— Тревога! Боевая тревога, товарищи командиры!

— кричал со двора мой связной.

— Слышим! — ответил Лазарев, проснувшийся раньше меня и уже одевавшийся. — Передай комбату, сейчас будем в батарее! — И ко мне: — Подъём, Витя, подъём!

«Как же хорошо, что у меня всё приготовлено, всё под рукой», — подумал я, натягивая сапоги.

Мы выбежали из землянки, и Лазарев предусмотрительно запер дверь на висячий замок: ведь сколько уже бывало разных тревог, ночных подъёмов, торопливых сборов и выездов в поле, а мы неизменно возвращались, как острил начальник боепитания Телепнев, к стоянию на боевом посту. Но в этот раз происходило что— то необычное. Бежали к своим казармам не только наши миномётчики. Бежали и офицеры истребительно-противотанкового полка, и тяжёлого артиллерийского. Значит, тревога общая, для всей нашей тридцать шестой армии, а может быть, и для всего Забайкальского фронта. Кто знает?…

В автопарке, я успел взглянуть туда, уже вовсю шла; работа. Шофёры тащили из маслогреек вёдра с водой, аккумуляторы, канистры с бензином. К складам торопились интенданты, повара загружали дровами походные— кухни, заливали водой котлы. Неизвестно ведь, в каких безводных местах нам предстоит вскоре оказаться…

Мы подбежали к казарме, когда солдаты нашей батареи уже повзводно стояли на плацу. Кое-кто ещё застёгивался, подпоясывался, поправлял пилотки, поёживался со сна. Наш комбат Титоров, такой же лейтенант, как мы с Лазаревым, только постарше Кости года на три, в длиннополой кавалерийской шинели, в походном снаряжении, массивный, меднолицый, спокойно взглянул на нас, задыхавшихся, вытянувшихся; перед ним, сказал хрипло:

— Не опоздали? Значит, годитесь!..

Он всегда говорил с хрипотцой, служил в этих краях уже пятый год и, по рассказам, сорвал голос на огневых позициях, на Халхин-Голе, во время боевой стрельбы. От тех дней у нашего Титорова остался не только хриплый голос, но и шрам на лице — уже на самом излёте пробил ему щеку японский осколок, а на гимнастёрке — орден Красного Знамени. Может быть, с тех же самых пор осталось и любимое словечко «годитесь». Если он говорил «годитесь» — значит, хвалил. Подразумевалось — годитесь на доброе дело, на дружбу, на службу, в бой, наконец.

Титоров приказал вести людей к машинам, заводить моторы, укладывать имущество и выстраиваться в походную колонну. Приказ на марш он получил от командира дивизиона ещё до нашего прихода и объявил нам маршрут следования к боевому рубежу. Все наши части, стоявшие в приграничных районах, кроме, конечно, тыловых и учебных, имели на границе свои, заранее отведённые участки обороны, рубежи — как мы их называли — на случай вторжения противника. На такой-то рубеж и предстояло нам выдвинуться.

Вскоре наш миномётный полк выехал из пади Урулютуй. Я сидел в кабине, рядом с шофёром Обжигиным, смотрел вперёд на пустую холодную степь, на дорогу, проложенную по бурой прошлогодней траве, где шли машины с солдатами в кузовах и мягко катившимися миномётами, прицепленными позади. Навстречу пронзительно дул ветер, бился о лобовое стекло, подвывал, посвистывал, нагоняя тоску и холод. Обжигин покручивал баранку, машину покачивало на ухабах, впереди густо синели сопки, и казалось, весь этот мир всегда был таким, — застывшая бурая степь, машины нашего полка, безжизненные сопки, дорога. Дорога, сопки, степь, колонна военных машин, и я тут еду не помню сколько — день, год или два.

И Обжигин спрашивает:

— А правда, товарищ младший лейтенант, самураи границу перешли?

Точно я ничего не знаю, только догадки, слухи, возникшие после объявления тревоги. Но какой же я командир, если мне известно меньше, чем солдату? Надо делать вид, что я знаю больше Обжигина. Поэтому спрашиваю:

— Откуда у тебя такие сведения?

Обжигин молчит, соображает, как лучше ответить. Наконец бормочет:

— Ребята в батарее сказывали. Да и без ихнего телеграфа видать: всех на рубеж ни свет ни заря погнали. В полном боевом. И нас, и артиллеристов, и ишшо иптаповцев[1]. А вона, глядите, ишшо народ валит!.. — Обжигин указал рукой на северный край степи.

Там высоко и густо висела пыль. Я достал из футляра бинокль, посмотрел. Вдали, тесными группами, двигались солдаты с вещевыми мешками за спиной, с винтовками и примкнутыми к ним штыками. Шёл, должно быть, стрелковый полк. Пожалуй, Обжигин в своих рассуждениях был прав. Но я всё же одёрнул его:

— Сказывали, сказывали… Как бабы деревенские, а не бойцы Красной Армии. Получат на орехи, если перешли. Наше дело дать провокаторам сокрушительный отпор. Так ведь, Обжигин?

— Так-то оно, конечно, так… Да раз перешли, видать, подготовились. Должно, не с пустыми руками перешли. Чтобы нам по шее смазать, вот зачем перешли!

Настроение Обжигина мне решительно не нравится, хотя понимаю справедливость его рассуждений. Это ужасно, если они перешли. Это война на два фронта. И мы выдали бы им похлеще, чем на Халхин-Голе, если бы один на один. А немцы-то, немцы… Нам бы здесь хоть продержаться, не пустить японцев дальше границы…

Обжигин, чувствую, ждёт ответа. Я смотрю на его могучую шею, туго охваченную воротом гимнастёрки и сверху шершавым воротником шинели, отвечаю:

— По твоей шее, пожалуй, смажешь! Рука сломается, не иначе!

— Это уж точно, товарищ младший лейтенант, — отвечает он с довольным смешком. Никому ещё не удавалось меня смазать. Уж точно…

— А всем нам тем более не смажешь. Видишь, какая сила идёт?

— Так я что? Я ничего. Я только так, к слову.

Дальше мы едем молча. Нет, на войну не похоже,

Если бы война, нас уже на марше бомбили бы. А куда спрятаться здесь от воздушного налёта? Где укрытие? Хоть бы лесочек, хоть перелесок. Нет, степь и степь, каменистые тарбаганьи холмики, ветер гонит свалявшиеся кусты перекати-поля, свистит в прошлогодних травах. Над сопками бегут тяжёлые сизые облака, грозятся запоздалым снегом. Машины одна за другой втягиваются в ущелье, сопки сходятся всё ближе, степь исчезла куда-то. Теперь справа и слева от нас — густо-зелёные скалистые возвышения, каменные глыбы, убегающие вверх. А там, вверху, острые, рваные гребни гор, странные нагромождения выветренных скальных пород, похожие на башни средневековых замков. На одной такой башне, нахохлившись, сидит степной орёл, сидит неподвижно, как изваяние, смотрит на нас, не боится, не улетает.

Внезапно каменные стены становятся ниже, их сменяют плоские круглые сопки бархатно-чёрного цвета: здесь прошёл степной пожар, прошлогодняя трава выгорела. Некоторое время мы едем среди этих мягко-чёрных сопок, потом дорога вновь вырывается в открытую рыжевато-жёлтую степь с низко летящими над ней сизыми облаками.

В кабине остро пахнет бензином, ноги в кирзовых сапогах замёрзли, и так хочется есть, что даже звенит в голове. От мерного покачивания, от того, что поднялись мы до зари, меня давно уже клонит в сон, и противиться этому нет никаких сил. Непроизвольно я закрываю глаза и сразу впадаю в оцепенение, вижу перед собой какую-то радужную пелену и на минуту-две забываюсь. Но тут же прихожу в себя, вижу, что машины впереди нас затормаживают. Обжигин тоже сбавляет скорость, мы останавливаемся. Я спрыгиваю на землю, спрыгивают со всех остальных машин и офицеры, и солдаты.

— Прива-а-ал!.. — проносится по колонне.

Для бойцов — минутный отдых. А для командиров — работа и заботы. Надо проверить, не отстал ли кто? Нет ли больных? Как оружие? Не потеряно ли что на марше?

— Командирам расчётов проверить людей, оружие, доложить!

Обжигин хозяйственно поднимает капот, оглядывает мотор, подкручивает отвёрткой какой-то винтик. Потом обходит машину вокруг, пинает каждое колесо — не надо ли подкачать?

Ко мне приближается стремительной своей походкой комбат Титоров. Докладываю по всей форме:

— …в первом взводе на марше происшествий не было. Взвод находится на привале…

— Годится, — говорит Титоров. — Смотри, чтобы всё было в порядке, — он дружески подмигивает, неожиданно улыбается: — Ну, будем живы, не помрём…

И уходит к Лазареву, большой, массивный и какойто для меня новый, понятный после этих, казалось бы, ничего не значащих слов, которыми хотел меня подбодрить. Мне тут же хочется доказать комбату, что он может на меня положиться, что там, куда мы едем, я не дрогну и буду держаться до последней минуты. Но доказать это сейчас решительно нечем. И я снова осматриваю машины, залезаю в каждый кузов, выискиваю непорядок, проверяю миномётные прицелы…

И опять мы едем вперёд, и нет ни конца ни края этой монотонной степи. Но вот показалась гряда отлогих сопок, где-то за ними граница. Там наш огневой рубеж, а перед ним должны ещё занять оборону стрелковые батальоны. Впереди вижу командира дивизиона с начальником штаба, оба с флажками, указывают взводам и батареям, в каком направлении ехать. И колонна раздваивается: одни машины берут влево, другие выезжают на обочину, останавливаются, третьим путь вправо, к подножию сопок.

Загрузка...