После

— Кто это была? — спросила Нищенка одними губами.

Но Аллочка поняла бы ее, если бы даже она спросила одними глазами.

— Курьер, — ответила она, не отрывая взгляд от клавиатуры.

— С каких это пор у нас с курьером проводит собеседование президент компании? — Нищенка очень хорошо выучилась говорить беззвучно.

— Со всеми молодыми девушками на этой фирме проводит собеседование президент компании, — отвечала Аллочка чуть слышно, так, чтобы прослушка, прикрепленная у нее под столом, могла зафиксировать лишь слабый шорох.

— Но с курьером впервые.

— Всё когда-то делается впервые.

— Боюсь, что за курьерами последуют кассирши и уборщицы.

— Главное, чтоб не охранники и шофёры.

Не дождавшись, когда Аллочка наберет ее документ, Нищенка взяла со стола первый попавшийся черновик, повертела его в руках и, уходя, сказала своим обычным голосом:

— Спасибо, Аллочка. Сделай мне, пожалуйста, кофе.

***

— Ну как, справляешься?

Валерия подняла от компьютера голову. На нее были направлены два темных бархатных глаза.

— Справляюсь.

Массивная фигура Юлдасова темнела в просвете коридора, как статуя.

— Если справляешься, то почему сидишь сверхурочно?

Валерия открыла было рот, но слова вдруг застряли в горле. Она хотела сказать, что не знает, почему ее заставили сидеть здесь и набирать этот отчет, в то время когда все сотрудники давно разъехались по домам и, наверное, уже успели поужинать. С утра Нищенка проходила мимо нее с таким видом, будто проглотила камень, а в конце рабочего дня дала ей стопу листов, исписанных ужасным почерком, и сказала, чтобы наутро отчет был готов. Между делом она выразила уверенность, что ее новый секретарь набирает не менее ста восьмидесяти знаков в минуту — а раз так, то за те полчаса, что остались до конца рабочего дня, она вполне успеет. Все это Валерия хотела рассказать Юлдасову, но испугалась, что слова ее будут расценены как жалоба, а жаловаться она не любила.

— Что молчишь? — Юлдасов ждал ответа.

— Я только начала… — бледно произнесла она, — к завтрашнему… надо.

Он взял из стопы лист бумаги, исписанный крупным мужским почерком, и несколько минут читал, вглядываясь в полумраке. Во всем офисе уже погасили свет, и лишь экран компьютера и настольная лампа освещали небольшой пятачок у стола.

— Почему такая спешка? — он поднял бровь.

— Галина Юрьевна сказала… к утру.

Валерии захотелось вжаться в уголок своей приемной и исчезнуть.

— Плохо, когда секретарь не разбирается в документах, — назидательно проговорил Юлдасов. — Отличая документ первостепенной важности от второстепенной, ты облегчаешь работу в первую очередь себе. Вот что это? — он повернул рукопись лицом к Валерии.

— Я еще не вчиталась, — затравленно прошептала она.

— Это, скажу я тебе по секрету, хер знает что.

Валерия переводила взгляд с Юлдасова на документ и готова была заплакать.

— Ты собираешься набирать его здесь всю ночь?

— Не знаю…

— Ночью лучше заниматься другими вещами.

Валерия опустила глаза и перестала дышать.

— Собирайся, я подвезу тебя. Моя машина на запасном выходе, знаешь, где это?

Она помотала головой.

— Спросишь у охраны.

***

Это была большая машина для большого человека. Если бы Валерии понадобилось спрятаться от врага, она могла бы стоять за этой машиной на каблуках, не пригибаясь и широко раскинув руки. Но и тогда над головой ее оставалось бы еще достаточно безопасного пространства. Такой была эта машина снаружи. Внутри она оказалась размером с небольшую хрущевскую кухоньку, в которой в два ряда были поставлены кресла, а у самого окна зачем-то прицеплен руль. Ход автомобиля был неслышный, плавный, как будто в движение его приводили не железные механизмы, а волшебная палочка феи.

— Тебе будет трудно, но только первое время, — говорил Юлдасов, глядя перед собой. Руль в его руках казался игрушечным. — Ты способная, быстро научишься. А Галине Юрьевне завтра скажешь, что заметила в ее цифрах нестыковку и хочешь перепроверить.

— Так и сказать?

— Так и скажи.

— А она не будет на меня кричать?

— Чтобы ты знала на будущее: Галина Юрьевна никогда не кричит, а всегда только шипит.

— А если она скажет, покажи нестыковку?

— Покажи на любую цифру. Там все от фонаря.

С минуту Валерия переваривала информацию.

— Куда делся ее прежний секретарь? — насмелилась спросить она.

— Сошел с ума и застрелился. Шучу.

— Сейчас налево.

Юлдасов притормозил.

— Поехали на стриптиз?

Валерия ждала, когда он добавит 'шучу'.

— Не могу, — ответила она, так и не дождавшись.

— Почему?

— Меня дома ждут.

Юлдасов мяукнул. Валерия еще не знала, что это мяуканье ничего не означает, и поэтому переспросила:

— Что-что?

— Ничего.

Мяукал он всякий раз, когда имел неопределенное настроение, когда не знал, чего хотел, или ситуация заставала его врасплох. Это не было мяуканьем в прямом смысле слова, и 'мяу' Юлдасова нельзя было спутать с 'мяу' кошки. Это было что-то вроде 'А!', произнесенное мягко и на выдохе — не то вздох, не то всхлип, не то клич.

— А вас разве дома не ждут? — после его 'мяу' Валерия осмелела.

— Ждут.

— Почему же вы не едете?

— Спать не хочется.

— Мне тоже. Мама говорит, ложись спать, а я все в интернете сижу. Мне кажется, если я сейчас лягу, то украду у себя кусочек жизни.

— Кроме мамы тебя никто не ждет?

— Никто.

— Тогда мы можем ехать на стриптиз.

— Я не могу! — она сделала ударение на 'я'.

— Почему?

— Не хочу.

— Твое сердце занято?

Валерия поморщилась.

Юлдасов выжидательно смотрел на нее.

— Да, — ответила она сквозь зубы.

— И кто же счастливец?

— Один человек.

Машина тронулась. Несколько минут они ехали молча.

— Что представляет собой этот один человек? — спросил Юлдасов.

— Я могу не отвечать?

— Можешь, но лучше ответить.

— Что именно вас интересует?

— Возраст, род занятий, материальное положение.

— Двадцать семь. Безработный, безденежный.

— Продолжай.

— Я его никогда не видела, мы общаемся по интернету.

— Так-так.

— Всё. Больше мне сказать нечего.

— Чем он хорош?

— Он умный.

— Еще.

— Когда мне плохо, я с ним разговариваю, и у меня становится легко на душе.

— Дальше.

— Недавно он умер, но потом ожил. И теперь уже никогда не умрет.

Машина остановилась. Валерия почти влетела головой в лобовое стекло, а Юлдасов лишь слегка покачнулся.

***

— Вы извините, я наговорила вам вчера…

— Ничего-ничего, продолжай.

Она снова сидела в кабинете, где пахло дорогим мужчиной и дорогим коньяком. Юлдасов теперь не откидывался на спинку дивана, а сидел, слегка подавшись вперед по направлению к своей собеседнице. Он глотнул кофе, но в этот раз без коньяка, и перед тем, как закурить сигару, спросил разрешения у Валерии.

— Так вот, следы развития разума, — заговорила она, — Следы всегда остаются. Как разум шел, следы застыли — собаки, кошки, прочие птички. В том числе и человек. Ничто никуда не уходит. Поэтому все останется: и театр, и литература, и музыка, и живопись. Но важно понимать — мы на гребне волны, которая скоро перельется и станет другой волной, или мы остались? Есть горькое подозрение, что остались.

— У кого подозрение, у тебя? — спросил Юлдасов.

— Ну как бы…

— У одного человека?

— Да. Пищеварительная система, — продолжала она, — это не что иное, как освоенный человеком в процессе эволюции огромный червь. Освоенный и поставленный на службу себе. Червь думает, что жрет, а на самом деле питает всё тело. Важно освоить паразита, не дать ему захватить власть. А эта страшная полость с зубами внутри нашей головы — вы думаете, она наша? Нет, это его. Снаружи всё оформлено культурненько — ну, губы там, улыбочка, а на самом деле — червь. Заметили, какие бывают у людей губы? Как присоски — это этап развития разума. Присосаться, и всё. А у некоторых похожи на лепестки роз — вот и делайте выводы об его этапе развития.

Юлдасов приподнял задумчиво бровь.

— Вы человека как на работу берете? На рот его смотрите?

Он продолжал что-то обдумывать.

— Бывают еще губы, как жопа, — не дождавшись от него ответа, заговорила Валерия. — Ничего, что я так нецензурно?

Юлдасов кивнул.

— В форме ануса то есть. Тоже… предназначение их понятно. Я, бывает, не слушаю человека, а просто смотрю на его рот. А еще нужно смотреть на уши. Уши — первая форма жизни на земле. Чем красивей ухо — без узелков всяких, правильно слепленное — тем человек возвышенней.

— А нос?

— Нос должен быть прямым. Кривой нос — любит мертвечину.

Юлдасов встал. Налил себе воды, сделал несколько крупных глотков. Походил немного по кабинету, делая правильные круги от рабочего стола к дивану, через кресло и обратно. Снова сел и кивнул Валерии, чтобы она продолжала.

— Человечество — еще не человек. Червяк у нас сам по себе живет, один за всех питается. Мы его еще не освоили. Все органы — народы то есть — болтаются сами по себе. У каждого, вроде, своя функция есть, а на одно работать не могут.

— А что оно такое — одно?

— Мозг, — Валерия помолчала. — Мозг, который знает высшую цель.

— Херня, — задумчиво проговорил Юлдасов. — Глобалистская пропаганда.

— Глобалисты хотят смешать клетки печени с клетками почек, потом добавить туда нервной ткани, и посмотреть, что за кисель получится.

— Значит, мы сейчас как кисель в стакане?

— Нет, думаю, что всё-таки как зародыш в пробирке. Знаете, есть такая стадия у зародыша, когда органы уже есть, но это еще не единое существо.

— И головы нет?

— Голова, может быть, и есть, но головой этой наш зародыш пока только ест.

— А глаза?

— С глазами проблема. Паразит, он старается к голове поближе, вы заметили? Он свою пасть с зубами в голову поместил, чтобы ничего не пропустить. Сейчас он собой все высшие функции старается заменить, в том числе и глаза. Глаза — это способность к творчеству. Глаза не только видят свет, но и излучают его. Паразиту, поскольку он свет родить не может, приходится его имитировать. Поэтому у нас вроде есть искусство, но на самом деле его нет. Ну вот, как смогла, так и объяснила.

После того, как за Валерией закрылась дверь, Юдасов подошел к зеркалу и долго рассматривал свое отражение.

8. Любовь

— Я, вообще-то, не очень фотогигиеничная, — Наденька сидела на кухне у Инги и показывала ей свежеотпечатанные фотографии. — Но вот здесь, кажется, ничего, да?

Инга одобрительно улыбалась. На фотографии была изображена женщина лет сорока на лежаке под пальмами, потом эта же самая женщина демонстрировала свой профиль на фоне египетских пирамид, и она же смеялась, сидя в низком кресле в каком-то отеле. Ноги ее в черных колготках были расставлены, как у порнозвезды, а руки кокетливо прикрывали интимную часть тела. Образ довершала коротенькая юбочка в виде балетной пачки и роскошный, украшенный пластмассовыми стразами лифчик. Роскошным он был не только по своему внешнему виду, но и по содержимому.

На кухню зашла Валерия и тоже посмотрела на фотографию.

— Это так в Египте одеваются? — спросила она.

С трудом оторвавшись от своего чарующего изображения, Наденька подняла на нее взгляд. Лицо ее сделалось обиженным и немножко злым.

— Ты что, без мужа ездила?

Наденька таинственно переглянулась с Ингой.

— Без, — ответила она нехотя.

На столе, покрытом клеенкой с подсолнухами, стоял высокий пивной бокал и бутылка пива. Инга пила из бокала, а Наденька прямо из бутылки — так ей казалось вкуснее. Здесь же была выложена горка копченой кильки и на блюдечке порезанный дольками апельсин. Валерия взяла дольку и съела.

— У самого рыльце в пушку, — объяснила, глотнув пива, Наденька. — Будешь? — она сделала жест бутылкой в ее сторону.

— Нет, спасибо, — Валерия включила электрический чайник.

Как будто вспомнив что-то, Наденька вдруг выпрямилась, многозначительно повернула голову и скосила на Валерию глаза.

— Ничего не замечаешь? — спросила она.

— А, — Валерия натянуто улыбнулась, — парик? Тебе идет.

На голове Наденьки тяжелой копной громоздились чужие волосы красновато-синеватого цвета именуемого в народе 'баклажанный', и такая же челка спускалась до глаз, оставляя пространство для зрения чуть большее, чем бывает у самой заросшей бездомной болонки.

— А что, сразу не заметно было? — Наденька чуть-чуть обиделась.

— Заметно. Просто я думала, это твои натуральные, — Валерия подавила в себе неловкость от такого наглого вранья.

— Вообще-то, у меня и свои неплохие, — от ее вранья Наденька расцвела. Она стянула с головы парик, обнажая сальные, собранные в пучок волосы. Широкие сероватые просветы кожи между прядями казались омертвелыми. — А парик — это чтобы шапку не носить.

Закипел чайник. Валерия заварила себе чай и подсела к столу. Инга сидела молчаливая, грустно поглядывая то в свой бокал, то на подругу.

Наденьке бросилось в глаза, что апельсиновых долек на блюдце уже не осталось. Все они были съедены Валерией. Тогда Наденька сняла со спинки стула свою сумку и достала из нее еще два апельсина.

— На, подрежь, — кивнула она Валерии, — только помой.

Инга значительно посмотрела на дочь. Хоть Валерия уже и вышла из детского возраста, Инге всегда становилось неловко, когда она забывала сказать 'спасибо'.

Валерия помыла апельсины. Они были с толстой лоснящейся шкуркой в мелкую пупырышку, символизирующей так ненавидимый всеми женщинами целлюлит. Но разрезанные на дольки и выложенные на блюдце, апельсины уже потеряли свой грустный намек.

— Ну и как там, в Египте, — продолжала расспрашивать Валерия, — что едят, что пьют, как развлекаются?

— Развлекаются хорошо, — Наденька сделала длинную паузу. — Кушали мы тоже хорошо. Там дают такие браслеты на руку, и можешь в ресторане брать все что хочешь, и выпивку тоже. А у кого браслета нет, тому нельзя. Браслет — это значит все включено. Значит, по дорогим путевкам приехали. А кто без него, тот по дешевке.

— Надо же, какие тонкости.

Наденька бросила быстрый взгляд на убывающие апельсиновые дольки.

Валерия хотела что-то сказать, но тут постучали в дверь. Инга с Наденькой переглянулись — они не любили, когда кто-то непрошеный расстраивал их компанию. Стук повторился, и Инга пошла открывать.

— Это я, — донеслось из прихожей, и голос показался Валерии знакомым. Голос был таков, будто его хозяйка поперхнулась однажды куском черствого хлеба, и кусок этот остался в ее горле навсегда. — Инга, моя хог'ошая, — продолжал голос, — ты поможешь мне?

Еще не успев оценить любезную картавость, Валерия уловила запах — тот, особенный.

— Зинаида Петровна, вы?.. — слышно было, как мать, бормоча, подыскивает слова.

— Я, моя миг'ая, вот пг'ишла с тобой попг'ощаться да вещи собг'ать, котог'ые от того негодяя остались, пг'ости его бог. Должна же я чем-то компенсиг'овать. Там два ящика с книгами, компьютег' и паг'а узелков с вещами. Я вот о чем, моя милая, пг'ошу тебя: помоги мне. Постог'ожи кваг'тиг'у, пока я снесу все это вниз Аг'каше. Здесь у вас ничего оставить без пг'исмотг'а нельзя, всё выг'одки повог'уют.

— Какому Аркаше? — вышла из ступора Инга.

Зависла пауза, а потом кокетливое:

— Да ты не знаешь… я замуж вышла. Он такой человек! Я вас познакомлю. Только ты не заигг'ывай с ним, он у меня такой шалун!

Наденька на кухне прильнула к окну и с удивлением, нет — с возмущением — обнаружила у подъезда уже не новый, но довольно солидный джип. Состроив Валерии гримаску, она кивнула, приглашая и ее посмотреть.

Инга прошла на кухню, за ней последовала и Зинаида Петровна. Зинаидой Петровной, каковой ее знала Валерия, эту даму можно было назвать с большой натяжкой: спеленутая утягивающим бельем, с ярко-розовыми ногтями и ярко-белым париком, — перед ней стояла СТРАШНАЯ красавица в прямом смысле этого слова. Куда подевалась семидесятилетняя старуха с седыми космами, которая беспрестанно жаловалась на жизнь и стонала о своих болячках? Теперь над фигурным изгибом талии возвышалась поднятая корсетом грудь, парик вздыбился на голове блондинистыми волнами, а ягодицы — еще вчера две бесформенные разлепёхи — усилиями портных и галантерейщиков были приподняты и закреплены на соответствующей для них высоте.

Наденька ахнула. Она ахнула про себя, так что на лице ее отобразилось лишь: 'О-о-о!'

Валерия поморщилась и сказала:

— Здравствуйте.

— Здг'авствуй, моё дитя, — из-под накрашенных губ сверкнула белоснежная улыбка. — Что, не узнаешь тётю Зину?

В детстве Валерия называла Зинаиду Петровну 'бабой Зиной', и это внезапное превращение в 'тётю' удивило ее.

— Вы ослепительны! — ответила вместо нее Наденька. — Боже, какое боди! Потрясающе на вас сидит. Дорогое?

— Ой, не спг'ашивайте, Надинька. Такие деньги, такие деньги… Кг'асота тг'ебует жег'тв.

— Вы присаживайтесь, — Инга пододвинула Зинаиде Петровне стул.

— Спасибо, моя милая.

— Чаю?

— Нет, моя хог'ошая, я только так, на минутку. Попг'ощаюсь с этим домом и поеду.

— Что же вы, совсем уезжаете?

— Совсем.

— Далеко?

— У мужа дом в Кг'ыму. Сюда я уже не вег'нусь, — Зинаида Петровна посмотрела на Ингу прощально-сочувственным взглядом. — Как вы здесь, бедные, останетесь, на этой помойке, — она покачала головой.

'Почему я так ненавижу Зинаиду Петровну? — подумала вдруг Валерия, — Ведь ничего плохого лично мне она не сделала'.

Но глаза ее были как чирьи — несмотря на то что Зинаида Петровна никому и никогда ничего плохого не сделала. Белки — выпуклые мутные студни, хранили в себе по ложке гноя, а зрачки — две назревшие черные головки — угрожали брызнуть во внешний мир отравой и зловонием.

— Да как вы решились так вдруг? — спросила Инга. — Среди чужих людей… 'На старости лет', - хотела добавить она, но вовремя остановилась.

— Да как, моя милая… Сг'еди чужих людей иной г'аз лучше, чем сг'еди своих. У меня пенсия, у него тоже, его дети помогают… А живем мы хог'ошо — кушаем, что хотим!

Валерия старалась не смотреть на Зинаиду Петровну, но взгляд ее то и дело натыкался на большой дряблый жировик в районе подмышечной впадины. При каждом мелком движении он подрагивал, обозначая границу утягивающего корсета.

Гостья хотела еще что-то добавить, но вдруг поспешно встала.

— Ну все, пог'а. Пг'ощайте, мои милые, — она оглядела компанию женщин так, как победительница конкурса красоты оглядывает своих менее удачливых товарок, и направилась к выходу.

— Подождите, — Валерия вдруг вскочила, — я вам помогу.

Зинаида Петровна посмотрела настороженно.

— С вещами. Вещи вниз… вам ведь одной тяжело, — и, не дожидаясь согласия, вышла вперед нее.

— Что любовь с человеком делает… — сказала Наденька вслед уходящей Зинаиде Петровне.

Валерия взяла самое тяжелое, что было — старый электронно-лучевой монитор на пятнадцать дюймов. Обхватив его обеими руками и выглядывая дорогу перед собой, она спускалась по ступеням. Зинаида Петровна с узелками недовольно пыхтела позади.

Джип с тонированными стеклами никак не отреагировал на появление Валерии с монитором в руках. Она стояла, разглядывая его черный замызганный бок. Когда спустилась Зинаида Петровна, послышался щелчок открываемой двери, и монитор, а также узелки были сгружены на заднее сиденье.

— Я сейчас, — сказала Валерия и побежала вверх за оставшимся в квартире системным блоком.

Когда она вернулась, Зинаида Петровна зло разговаривала с водителем, который приопустив стекло, смотрел на нее через узкую щель. Щель захлопнулась, но Валерия успела поймать взгляд его мертвых глаз.

***

— Ты не права, — говорила Инга утром, помешивая чай. — Ты его совсем не знаешь, а говоришь с такой уверенностью.

Валерия налила себе в чашку кипятка и бросила туда кусочек лимона — с некоторых пор она стала пить этот напиток. Косой солнечный луч из окна упал на ее лицо.

— Мам, ты можешь считать всё это выдумкой, но твой Шура больше не придет. Забудь о нём навсегда.

— Мне кажется, это был сон. Теперь этот сон всё дальше и дальше, и скоро он сам забудется, как бывает со всеми снами.

— А тебе этого не хочется?

— Не важно, — Инга опустила глаза.

— Вот видишь. Я хочу понять тебя, а ты — не важно. Тогда больше не жалуйся, что я с тобой не разговариваю.

— Лера… тебе трудно понять. Я всё думала…

Валерия напряглась.

— Что ты думала?

— Мне… как-то грустно. Без этого сна жизнь будет совсем пустой.

— Ты влюбилась?

— Ой, не говори таких слов! Просто, понимаешь… с ним как-то всё легко. С ним жизнь кажется другой, какой-то такой… о которой ты давно мечтала, но боялась себе позволить.

— В каком смысле?

— Ну… это ничего конкретно, просто… всё становится так красиво. Даже самые уродливые люди начинают казаться хорошими, и ты понимаешь, что жизнь — подарок.

— Я думаю, — хмуро отозвалась Валерия, — это перекос зрения. Не надо терять почву под ногами, мама. Этот Шура… ладно, — она махнула рукой, как бы оканчивая разговор.

— Я же говорила, что ты не поймешь.

— Нет, я тебя отлично понимаю. Ты думаешь о себе — прекрасно!

— Я не думаю о себе.

— Ты думаешь о себе! А он — заберет у меня жесткий диск!

— Какой диск? А, диск. Ну и что? Да ты сама ему отдашь, как только увидишь. От него ничего утаивать невозможно. Это такой человек…

— Ты говоришь словами Зинаиды Петровны!

— Да?

— Мама, неужели у тебя совсем нет своего Я?

— При чем здесь моё Я?

— Как ты можешь цеплять разные чужие словечки! От Надьки этой — дуры, и вот теперь… от Зинаиды Петровны!

— Ну и что же я такого сказала?

Валерия опять махнула рукой.

— А что тебе этот диск, так дорог?

— Дорог, — она надулась и отвернулась к окну.

— Чем же он тебе дорог? Чужой диск… Ну возьми денег, купи себе новый.

— Какая ты добренькая стала.

— Лера, прекрати.

— Что-то раньше ты не спешила мне деньги давать.

— Когда это раньше? Ты моя дочь, и если тебе нужно…

— Это ТЕБЕ нужно. Мне-то хоть не рассказывай.

— Я не буду с тобой спорить. Только знаешь что, у меня тоже есть своя жизнь, и я буду жить так, как посчитаю нужным.

— О-хо-хо! Вот где прорезалось твое Я. Как разные чужие словечки хватать, так она всегда готова, а как меня послушать — у нее есть своя жизнь!

— Валерия!

— Да живи, как будто я тебе не даю.

— Не хами мне.

— Я и не хамлю, я предостерегаю тебя от неумных поступков.

— Это ты о матери так говоришь? Твоя мать, значит, недостаточно умна?

— Если ты, мама, достаточно умна, то почему позволяешь мне себя поучать?

Инга встала из-за стола.

— Ты пользуешься моей мягкостью! Но учти, с этого дня больше такого не будет. Всё, хватит! — она переступала ногами по тесной кухне. — Мать не умна. Яйцо курицу учит. Всё, хватит мне слушать твои байки. Я тоже хороша, уши развесила.

— Ну-ну. Поживи своим умом.

— Замолчи сейчас же! Еще раз скажешь такое… и я не знаю, что будет!

Валерия тоже поднялась из-за стола. Она стояла напротив матери и упрямо смотрела ей в лицо.

— Всё, — проговорила она ледяным тоном, — Больше меня ни о чем не спрашивай. Особенно про человека, который часами простаивает на нижней площадке.

— Ах ты… — Инга запнулась на полуслове, потому что дочь ее уже повернулась спиной и шагнула из кухни прочь. — Дрянь!

На что из зала донеслось:

— Это ты меня воспитала.

9. Леночка

Ветер утих, и тишина поселилась в комнатах. Она освоилась в тесных закутках, образованных плохой планировкой и нелепо стоящей мебелью, в узких темных коридорах, в складках штор, что висели по сторонам окна как спущенные флаги, и даже в мерном тиканье часов. Квартира на третьем этаже небольшого панельного дома была переполнена тишиной. Резкий крик птицы за окном хотел потревожить ее, но тишина была сильней, и крик прозвучал так отдаленно и слабо, что никого не испугал, а наоборот — от него ночь сделалась еще прекрасней. Стояли последние, внезапно нахлынувшие теплые дни, которые только и бывают перед настоящими холодами.

Вова открыл форточку. У него была эта привычка — не спать часов до двух, потом лечь в кровать, подумать о чем-то хорошем и медленно-медленно, так, что иногда он улавливал сам этот момент, отойти ко сну.

Но сегодня почему-то не спалось. Ему подумалось вдруг, что осень похожа на любимую женщину, которая тебя обманула. Он вдохнул поток чуть горьковатого осеннего воздуха. Что-то тревожило его… Леночка? Сегодня она приехала из училища очень поздно — так поздно, что было уже темно, и Вова начал переживать. Она и раньше задерживалась у подруг в общежитии, а то, бывало, их оставляли работать в швейном цеху во вторую смену — с двух до восьми. Нельзя сказать, что в такие дни он сохранял полное спокойствие, но все же не было этого тошнотворного червячка внутри, который не давал ему уснуть.

У Леночки были золотые волосы и бледная, болезненная на вид кожа. Говорят, что возраст женщины вернее всего угадывается по шее и рукам, но на каком-то этапе своих познаний Вова понял, что это неправда — возраст женщины лучше всего виден по ее волосам.

Сидя в городском автобусе он любил рассматривать макушки пассажиров, а особенно пассажирок. Интрига была в том, чтобы не смотреть на их лица, когда входишь, а потом, усевшись сзади, медленным взглядом обводить каждую голову и дорисовывать лицо.

Вот суперкороткая стрижка с торчащим на затылке ежиком, призванная сообщить ее обладательнице очарование ранней юности. Такие стрижки обычно делают стареющие женщины. По неестественно черному цвету волос можно предположить, что ей слегка за тридцать — она еще не научились деликатно скрывать первую седину. Цвета тридцатилетних, как последний порыв уходящей молодости, часто отличаются радикальностью: угольно-черный, ярко-рыжий и кукольно-белый.

А этой за пятьдесят — она платиновая блондинка а-ля Мэрлин Монро, только с заметно отросшими седыми корнями. От долгого и беспощадного обесцвечивания волосы ее выглядят, как выжженная солнцем трава.

Аккуратная прическа женщины под сорок: цвет естественный, укладка продумана и очень натуральна. Вьющиеся темно-русые пряди как будто сами собой легли в небольшую изящную копну.

Двадцать с небольшим: очень модная и очень агрессивная стрижка; волосы мягкие, но она старается придать им жесткость, чтобы лучше держали форму, и по тщательно закрепленному завитку, который украшает висок, видно, что девушка уже устала ждать.

Почему он столько знал о них? Вова представлял себе лица женщин и обычно не ошибался, если не в самих лицах, то в их выражении.

Он почти не имел близких отношений с женщиной до того, как увидел этот замечательный затылок. Такой затылок мог принадлежать только очень молоденькой девушке, пятнадцати или, самое большее, шестнадцати лет. Вокруг гладко причесанной головы золотился легкий пушок. Бывает такое необыкновенное явление: девушка уже повзрослела, но из-под волос растет еще тонкий, светлый подпушек, как у маленьких желторотых птенчиков. К восемнадцати годам подпушек огрубевает, превращаясь в полноценные волосинки, и милая полудетская прелесть сходит на нет. Цвет таких волос никогда не бывает однородным, и если даже это брюнетка, все равно присутствуют светлые переливы.

Но в этот раз была не брюнетка, а самая настоящая блондинка. Вова смотрел, как ветер из окна вздыбил занавеску, и золотистый ореол затрепетал на ветру. Вот ветер совсем расшалился: он поймал длинную прядь и вертикально подвесил ее в воздухе. Несколько секунд она подрагивала в таком положении, потом мягко опустилась. Девушка пригладила волосы рукой. Но сквозняк снова поднял их в виде веера и все перепутал. Вова любовался этим веером, краем сознания отметив, что пропустил свою остановку.

Он не вскочил с места и не начал запоздало пробираться к выходу, а вместо этого ощутил на своем лице беспричинную, блаженную улыбку. Спустя еще десять минут Вова подумал, что было бы хорошо, если бы этот автобус от чего-нибудь заклинило, и он продолжал бы двигаться по кругу вечно. Вот уже проехали мост, оказавшись на том берегу Кальмиуса, и только тут он заметил, что все еще смотрит на затылок девушки, но по установившейся у него привычке не старается дорисовать лицо.

Объявили конечную. Он почувствовал легкий укол в сердце и с неверием в то, что все это вот так ничем и закончится, пошел к выходу. Девушка оставалась сидеть. Что-то задерживало ее: по-видимому, это была объемная сумка в ногах, которую она никак не могла вытащить в проход. Наконец она бросила свои попытки и стала пережидать поток пассажиров, чтобы, никому не мешая, выйти в самом его конце.

Вова продвигался очень медленно, с каждым шагом отмечая новые, едва уловимые ракурсы ее головы. Вот до нее осталось уже два шага — один — он напротив нее — но что это?! Резкая боль полоснула его, когда он увидел этот профиль — этот чудовищный нос на воздушном, как будто прозрачном лице. Он перестал дышать и отвернулся. Жалость и отчаяние разорвали его сердце пополам.

***

Почему он женился на Леночке? Ведь всякое отклонение от совершенства так больно ранило его. Но с этих пор Вова начал задумываться, что неплохо бы где-нибудь работать, чтобы иногда иметь возможность баловать юную жену. Стареющей маме он один был не в тягость, но теперь они жили на ее пенсию втроем, и надо было что-то решать.

С утра мама сварила ему два яичка всмятку и разогрела вчерашний куриный бульон. Она договорилась со старой подругой, чтобы та устроила сына 'на плитку'. Мама сама пригладила ему волосы, оправила воротничок рубашки, топорщившийся под стареньким пуловером, и невидимо, когда Вова уже обернулся к выходу, перекрестила.

Он шел переулками туда, на край города, где заканчивается асфальтная дорога и начинается грунтовка вперемешку со щебнем. Ветер вздымал клубы пыли и сыпал ею в глаза. Перед ним оказались железные кованые ворота со звонком вверху.

Подругу, которая продолжала работать в отделе кадров, будучи уже на пенсии, удивило, что к тридцати годам Вова имеет всего лишь несколько месяцев трудового стажа, но, помня добрые отношения с его матерью, она приняла его помощником формовщика.

Пробыв неделю в помощниках, Вова погрузился в тоску. Серые заливочные формы, серая бетонная смесь, заливаемая в них, серый свет, проникающий из огромных мутных окон, подавляли его. Сам воздух, которым он дышал здесь, казался ему серым; матерные разговоры рабочих отбивали желание жить. Глаза его потускнели, под ними обозначились серовато-синие провалы, и домой он приходил с мученическим выражением на лице. Мама вздыхала, ставила на стол борщ и кашу и смотрела, подперев щеку, как он ест. Как-то раз по ее морщинистому лицу скатилась одинокая слезинка, но она быстро смахнула ее рукой.

Утром следующего понедельника Вова на работу не вышел. Мама ничего ему на это не сказала, а только накормила и по привычке пригладила волосы.

Леночка приехала из училища и затанцевала по залу, притоптывая тоненькими ножками в светлых колготках. Форма ее ног была далеко не идеальна, но они были такие длинненькие и гладенькие, что Вова умилялся, когда она надевала коротенькую юбочку. Всякий раз, словно впервые, он видел ее юность, ее радость, внимал нежному лепету полудетских разговоров и окунался в радужные девичьи фантазии, как во сны. Ему казалось, что рядом с ним живет не женщина, а маленькая пестрая птичка.

Сегодня радость ее была вызвана тем, что в училище распространяли туристические путевки на зимние каникулы, и Леночка тоже записалась. Часть суммы заплатит студенческий профсоюз, а остальное она добавит из своей стипендии. Осталась маленькая заминочка — нужно еще немного денег на питание и дорожные расходы.

Устав танцевать, Леночка уселась в кресло и посмотрела на Вову маленькими острыми глазками. При золотых волосах и бледной коже глаза она имела карие, почти черные, и это создавало такой необычный и такой притягательный для него контраст.

Вова мучительно раздумывал, где бы взять деньги. Этой ночью, отчаявшись, он представлял себя то крутым бизнесменом на вороненом джипе с пачками долларов за пазухой, то знаменитым на весь мир артистом, у которого денег куры не клюют, или, на худой конец, не крутым и не знаменитым, но все же толстосумым заробитчанином, вернувшимся с европейских заработков.

***

Леночка стояла у калитки ветхого дома и щурилась на незнакомца.

— Мужчина, угостите сигареткой, — попросила она.

Близстоящее дерево сыпануло на нее горсть желтых листьев. Леночке на миг почудилось, что она принцесса на балу… нет, лучше на свадебной церемонии. Они с женихом выходят из церкви, а коридор гостей по обеим сторонам сыплет на нее золотые монеты…

Этот образ пронесся в ее голове так стремительно, что едва ли Леночка осознала его. Она лишь выпрямила спину, приосанилась, и в повороте ее головы и во всей постановке фигуры появилось больше достоинства.

— Не курю, — ответил между тем незнакомец, едва взглянув на нее.

Он стоял, засунув руки в карманы черного узкого пиджака, и будто поджидал кого-то. Во всяком случае, взгляд его скользил поверх Леночкиной головы и поверх крыши уродливого сарая, что стоял поодаль.

— Не курите? — удивилась она и состроила улыбочку.

Во рту ее показались два ряда острых зубов, каждый размером с мелкую жемчужинку. Жемчужинки были довольно крепкие на вид и испускали легкое перламутровое сияние. Это были зубки молоденькой и очень здоровой рыбки-пираньи.

Мужчина удостоил Леночку взглядом. Он скользнул по ее фигурке, чуть задержавшись на тоненьких ногах, споткнулся о маленькую бархатную юбочку и, наконец, обратился на лицо.

— Не курю, — сказал он мрачно. — И тебе не советую.

Леночка с жадностью впитывала этот взгляд. Но в голосе его слышалось такое обидное безразличие!

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — весело отчеканила она.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он строго.

— Я? У меня здесь назначена встреча, — Леночка помолчала, ожидая его реакции, и, не дождавшись, добавила: — С одним человеком.

Он посмотрел на нее внимательно.

— Знаете, что это за человек? Это великий маг! Он может перевоплощаться в разных животных, и еще он может умирать, а потом оживать! Завтра он дает представление, и я буду в нем участвовать. Мы вместе работаем.

Леночка потупилась и устремила взгляд на свои ботиночки: по коже кремового цвета золотились тонкие витиеватые узоры, и от этого казалось, что ее ступни присыпаны легкой золотистой пыльцой. На щиколотке блестела крупная пряжка со стразами. Леночка подцепила носком иссохший листочек, отбросила его, как бумажный комок, и посмотрела на незнакомца. Каблучки ее при этом легонько цокнули.

— Где ты работаешь?

— В цирке… А вы что здесь делаете?

— Живу.

***

Здесь было полутемно и немного страшно. Деревянный пол скрипел половицами, и щурилось тусклым светом окно. Мебели почти не было. Комната зияла пустотой и чистотой. Он предложил ей стул, сам устроился напротив, отгородившись старым письменным столом.

Леночка смотрела на мужчину и, всегда такая находчивая, в первые минуты не знала, что сказать. Ее новый знакомый покачивал носком черной лаковой туфли. Лак на ней давно потускнел и кое-где облупился. Она разглядела подратую подошву, мужчина поймал ее взгляд, однако ноги не убрал.

Маниакальной страстью Леночки были знакомства. Бывало, целыми днями бродила она по городу в поисках пищи для своего воображения, и если бы существовало такое понятие как патологическая эмоциональная ненасытность, оно описывало бы Леночку как нельзя лучше.

Охотней всего на знакомство шли мужчины. Но сегодняшний был не совсем то что надо. С того момента, как он в первый раз взглянул на нее, и до того, как она очутилась у него дома, с мужчиной не произошло никакой перемены. Взгляд его не затуманился похотью, лицо не размягчилось в сладострастной гримасе, глаза смотрели мрачно и отстраненно.

— Вы не представляете, что мне пришлось пережить, — заговорила Леночка, продолжая начатый еще во дворе монолог. Она поёрзала на стуле — ей нелегко было говорить под таким неуютным взглядом. — Угостите кофейком? — перебила она сама себя, стараясь собраться с духом.

— Только кипяток.

— Можно и кипяточку, — мило согласилась Леночка.

Он поднялся, неловко отодвинув стул, прошел на кухню, чуть-чуть согнувшись под аркой. Это была комната-студия: кухня, соединенная с залом при помощи арки, которую аркой можно было назвать лишь условно. Проход, вырубленный в стене в виде неправильного четырехугольника, был обрамлен грубооструганными досками.

Незнакомец прошел сквозь арку торопливо, как будто пряча свой высокий рост. Все движения его были резкие и не вполне рассчитанные. Черный под горлышко пиджак топорщился грубыми заломами.

'Почему он не снимет пиджак'? — подумалось Леночке.

Когда мужчина вернулся и поставил перед ней чашку, из-под рукавов его выглянули синие, не очень свежие манжеты рубашки. Но сочетание синего с черным не выглядело на нем безвкусно.

— Я сама из Камышовки, — продолжила Леночка. — Знаете такой город?

— Знаю.

— Обо мне прослышали здесь, в Донецке, и пригласили участвовать в шоу. У меня ведь страшно развиты экс-тра-сен-сорные способности, — проговорила она по слогам. — А летом я вышла замуж, ха-ха! Представляете?

Он кивнул.

— Мой муж — известный дрессировщик тигров. А я теперь его помощница. Владимир Глимбовский — слышали? Нет? Вы не могли не слышать. Владимир и Елена Глимбовские! — выкрикнула она драматически и посмотрела на своего собеседника.

Впечатления это не произвело. Но его холодность воодушевила Леночку еще больше.

— Вы не представляете, что такое тигр, ах! — она расширила глаза, — Это такой зверь! Просто ужас. Когда входишь в клетку, он смотрит на тебя… вот-вот набросится. Я тоже смотрю ему в глаза, — при этом Леночка взглянула так, будто перед ней сидел действительно тигр, а не человек, — Так мы стоим и молчим, и если он переборет — я пропала! Моя задача — загипнотизировать тигра перед тем, как войдет муж. На моих глазах он сожрал человека, потому что тот не выдержал его взгляда. А Вы смотрели когда-нибудь в глаза тигру? — спросила она и тут же, нисколько не интересуясь ответом, продолжала: — У нас есть свой номер, мы два года репетировали. Вова подносит ему кусок мяса, тигр разевает пасть, а я кладу туда голову. Мы ездили с ним во Францию, нам аплодировали стоя. Ах, Париж… мое фото напечатали на первой странице этого, как его… во… 'Вог'! Потом мы поехали в эту… Ниццу. А вы были в Ницце? Какой там океан, а пальмы! Я каталась на дельфине. Вы не представляете себе, что это такое… Конечно, мой муж простой дрессировщик, но… вы понимаете? — она таинственно заглянула собеседнику в глаза. — Понимаете? Это все он. Да-да, — Леночка закивала головой, — Он, мой любовник, устроил нам это путешествие. Я не буду называть его имени, хотя вы, наверное, слышали его… — она загадочно примолкла, но, не выдержав даже самой краткой паузы, выпалила: — Брит!

Она произнесла это известное в городе имя и уставилась на своего нового знакомого, желая прочесть в его лице какую-нибудь реакцию. Реакции не было. Черный истукан сидел перед ней, не шелохнувшись.

Леночка отпила маленький глоток остывающего кипятка.

Что-то в этой комнате было от присутственного места. Вот только что именно, она никак не могла понять: не голые выбеленные стены и не старые деревянные стулья… На одном из них сидела она, чувствуя жесткую неприветливую спинку, остальные выстроились по-над стеночкой в ряд, словно ожидая посетителей. Отсутствие ковра на полу? — нет. Тогда, может быть, одинокая лампочка на витом шнуре, которую хозяин квартиры задевал, проходя, головой? В углу она заметила гору книг, сваленных, как попало, в одну кучу. Опять не это.

Леночка не переносила пауз в общении, поэтому, делая свои попутные наблюдения, она не переставала говорить:

— Вы, наверное, заметили? Я внутчатая племянница Жанны Агузаровой, — она повернулась к собеседнику в профиль. — Да-да, той самой знаменитой певицы. Она сейчас живет в Америке. Меня к себе зовет, — Леночка потянулась в истоме и оправила задравшуюся юбочку — она не привыкла больше пяти минут спокойно сидеть на месте. — Но я не поеду. Муж… да и любовник… они меня не отпустят, нет, — и покачала головкой на тоненькой шее.

Теперь она поняла, что в этой комнате производило на нее такое гнетуще-казенное впечатление: стол стоял недалеко от окна; мужчина сидел за ним так, чтобы окно, находящееся за его спиной, освещало посетителя, а не его самого. Сам же он смотрелся как сероватый, грубо очерченный на фоне окна силуэт.

К шестнадцати годам Леночка уже научилась читать взгляды мужчин, но этот ей прочесть никак не удавалось. Она опустила ресницы и задумчиво прочертила носком ботинка по голому полу. Ее новый знакомец продолжал сидеть без всякого выражения на лице.

Тогда Леночка встала, изящно обогнула стул и направилась к большой книжной куче. Она медленно шла через пустой зал. Бархатная юбочка обтягивала стройные бедра. Ткань была не простая, а с искрой, и эта искра бросала в унылую комнату тонкие загадочные блики. Каким-то шестым чувством, свойственным только женщине, Леночка угадала, что он смотрит на юбочку, не сводя глаз. Тогда она остановилась, стоя к нему спиной и, притворившись, что рассматривает книги, слегка наклонилась вперед. Изображая близорукий взгляд, она водила пальчиком по корешкам, читая вслух: 'Фэ Мэ Достоевский. Преступление и наказание'. Тоненький пальчик скользил от корешка к корешку, юбочка подрагивала, голос Леночки плавно перешел на шепот…

***

Они шли по мосту через Кальмиус. В надвигающихся сумерках горели желтые фонари, а из-под ног у них вспархивали птицы.

— Как здесь романтично… — сказала Леночка. — Люблю этот мост.

— Что в нем романтичного?

— Вода. Она течет у нас под ногами. Мы идем как подвешенные в воздухе!

— Вода здесь не течет, она стоячая.

— Если тебе не нравится здесь, мы можем поехать ко мне.

— А твой муж?

— Он в командировке.

— Как в анекдоте.

— Не веришь? Он поехал в Африку за новой партией тигров. Ему одному доверяют выбирать. Сейчас он ездит по джунглям с такой специальной винтовкой. Увидит тигра — бах! Тигр наповал. А в винтовке знаешь что? Снотворное. Он возьмет тигра, оттащит его за ноги в машину и нового выслеживает.

— Опасная работа.

— Ужасно! Но сейчас ко мне переехала моя бабушка. Когда она рядом, мне не так тоскливо без него. А так бы я не знаю, что делала.

— Значит, ты живешь с бабушкой?

— Да… сейчас пока. Пока муж не вернется из Африки.

— Ясно.

— Ну что, едем?

— А бабушка меня не испугается?

Леночка остановилась. Она смотрела на него снизу вверх, и ее глазки выглядели в таком положении как две узенькие черные щелочки — щелочки эти поблескивали.

— Почему это ей тебя пугаться? — спросила она.

— Ты вчера была напугана.

— Я? Я никого не боюсь!

— В самом деле?

— Ни-ко-го! Вот соседи говорят, маньяк, маньяк… А я иду ночью одна, и мне так весело!

— Это зря. Какой маньяк?

— У нас вокруг дома бродит маньяк. Это так соседи говорят, но я ни разу не встречала.

— А хочешь встретить?

Леночка пожала плечами.

— Куда ты ходишь ночью?

— Никуда. Я просто ночь люблю, ночью так таинственно, так страшно…

— Ты же ничего не боишься.

— А! ты не понимаешь. Мне страшно до того, что весело!

Он остановился и внимательно посмотрел на нее. Леночка засмеялась.

***

— Проходи, бабушка спит. Не шуми

— И не собирался. Сам люблю быть незаметным.

— Вообще она глуховатая.

Леночка провела гостя в зал и усадила на диван. Сама села рядом и с минуту смотрела на него, не отрывая глаз. Она рассматривала своего нового друга, как рассматривают маленькие дети взрослых людей: темные лоснящиеся волосы, твердый подбородок и прямой заостренный нос. Сделав свои наблюдения, Леночка поднялась и без всяких объяснений вышла.

— У меня большие связи, — сказала она, вернувшись с подносом, на котором стоял чай. — Ты даже не представляешь, — Леночка расставила чашки на столе и открыла коробку сахара. — Несколько лет назад меня познакомили с одним знаменитым хирургом. Ну, ты понимаешь… с пластическим хирургом. Доктор Борщевский, — наверное, слышал? Нет? Ничего удивительного. Это имя простым смертным неизвестно. Он долго уговаривал меня прийти к нему на э-э-э… прием. Я согласилась. О, какая у него клиника! Все белое, белое вокруг и, знаешь, такое блестящее! Так и сияет! А кабинет! Ты не представляешь. Там такое кресло, садишься на него, а оно раз — и как кровать! Он так и впился в меня глазами. 'Что вы хотите'? — говорит. А я: 'Нос. Надо чтобы он был поменьше'. Ну, потоньше то есть. Он у меня и так тонкий, но ты понимаешь… я хотела, чтобы это было аристократично.

Крохотными острыми зубками Леночка распиливала кусок сахара. Звук при этом стоял ужасный, но кусочки сахара, исчезающие в маленьком ротике, выглядели аппетитно. Ее гость довольствовался тем, что пил чай без ничего. Грызть сахар он не умел, а ложечку ему никто не предложил.

— Он берет молоток, деревянный такой, и — бах! Как даст мне по переносице. Кровища так и хлещет. Я в слезы, он давай меня утешать. Сказать честно, умолял меня на коленях стать его любовницей. Тут же, в кабинете. Я долго думала… ну и ты понимаешь… я была… как бы это сказать… в общем, я отдалась ему… первому! О, это была ужасная связь. Я чуть не пропала, я умоляла его не любить меня — не любить так сильно. Я предчувствовала другую, трагическую судьбу, но он не верил! Каждый день приезжал ко мне на машине, а я тогда жила еще в Камышовке, и во мне открылся страшный экс-тра-сен-сорный дар. А машина у него знаешь, какая? Феррари кабриолет. Красная такая, с откидным верхом. Каждый день, нет, каждое утро у моей постели был огромный букет цветов. Розы… Он привозил обычно розы. Потом я долго думала, выходить за него замуж или нет… Как я страдала! Но этой связи не дано было осуществиться. Я была его роковой женщиной. Он так и сказал: 'Ты, Леночка, роковая женщина'. Меня аж всю затрясло. Я ему сказала: не люби меня так сильно, я принесу тебе боль. Но он не слушал. И тогда… тогда… у нас был бы ребенок! Я хотела оставить его, но он внезапно охладел, я была в отчаянии. И вот однажды вечером я наглоталась таблеток. Я никому не хотела портить жизнь. Я была благородна, ведь во мне течет дворянская кровь, моя родословная восходит к царской семье…

На лице Леночки играло вдохновение. Щеки подернулись нежным румянцем, глаза заблестели и сделались как два черных агата. С неописуемой силой устремились они на гостя, как будто хотели проникнуть под его черепную коробку. Как бы ни упивалась Леночка собой, в какой бы восторг не приходила от тех картин, что рисовало ей воображение, какая-то доля ее рассудка всегда оставалась трезвой и логически-безукоризненной. Она не переставала анализировать реакцию собеседника, постановку его рук и ног, взгляд; со скрупулезностью дознавателя отмечала малейшие изменения в лице.

— Так что же ребенок? — перебил он.

— А! Ребенок… Это было так трагично. В общем… я наглоталась таблеток. Я хотела заснуть и проснуться в другом, другом, — прекрасном мире! Без этих… В общем, меня спасли. И знаешь кто? Мой будущий муж. Он как раз проходил мимо моих окон и… — тут Леночка запнулась.

То ли повествование само по себе зашло в тупик, то ли она услышала в подъезде подозрительные звуки, и ей стало трудно прислушиваться и говорить одновременно, — но Леночка замолчала. В лице её что-то неуловимо переменилось.

— Чего ты испугалась?

В дверь позвонили.

— Ой, — Леночка вздрогнула, — это Вовка.

Гость вопросительно посмотрел на нее. Она вскочила.

— Это мой муж!

Леночка суматошно обшаривала взглядом комнату, ища в ней возможности укрытия. Звонок повторился. Леночка побледнела, зрачки ее расширились, и в этот момент в поле ее зрения попала балконная дверь.

— Тебе надо уйти! — она схватила его за руку.

— В самом деле?

— Да вставай же!

Звонок повторился. Леночка сдернула гостя с дивана и вытащила на балкон.

— Это муж, это Вовка! — шептала она, глядя в его непонимающее лицо. К глазам ее подступили слезы.

— Лена ты что, в самом деле…

— В самом деле, в самом деле! Заладил одно и то же! Что делать? — она умоляюще взглядывала то на него, то на перила балкона.

Звонить стали беспрерывно. Из спальни послышались вздохи и стоны, и кто-то тяжелый заворочался на кровати.

— Это правда? — он взялся за перила.

— Прыгай!

— Ты врешь?

— Прыгай, или мне конец.

— Но почему он сам не откроет?

— Долго объяснять, прыгай!

Звонки прекратились, и теперь было слышно, как что-то заскрежетало в замочной скважине. Обеими руками Леночка схватилась за голову и замерла. Лицо ее сделалось бессмысленным, взгляд остановился — это была застывшая фигура отчаяния, готовая принять на себя небесную кару.

Он посмотрел вниз — там расстилался заброшенный палисадник. Третий этаж… не так уж низко. Перекинув одну ногу наружу, он лег животом на перила и, крепко держась, перекинул вторую. Все это произошло в те несколько секунд, пока непослушный замок проворачивался, перекошенная дверь пружинила и поддавалась под чьим-то нажатием, и, ознаменованные этими скрипуче-грохочущими звуками, чьи-то ноги переступали порог.

Теперь на узеньком бетонном бортике с той стороны балкона помещались только носки его туфлей, остальная ступня и все тело зависли над палисадником. Он взглянул на нее последний раз и опешил — в ее расширенных глазах стоял ужас… или насмешка?

— Скорей! — Леночка с трудом удержалась от того, чтобы столкнуть его.

Полет был быстрым, но неудачным: он старался сгруппироваться, перекатиться на руки и встать, но, приземлившись, понял, что не успел — резкая боль в голеностопе заставила его стиснуть зубы и глухо застонать.

Последнее, что долетело до него, были слова Леночки: 'Под нашим балконом валяется какой-то наркоман'! Незнакомый мужской голос что-то тихо ответил ей, и балконная дверь захлопнулась.

10. Мамочка

Стук раздавался снова и снова, — Валерия нервничала, прислушиваясь. Несомненно, стучали в дверь той самой злополучной квартиры: сначала деликатно, потом непрерывно.

Валерия стояла в прихожей, давно готовая к выходу: чуть подкрашенная, с новенькой кожаной сумочкой на плече, — вишневой, под цвет перчаток, — но этот неожиданный стук спутал все ее планы. Теперь она вынуждена была пережидать его, волнуясь и прикидывая в уме, кто бы это мог быть. Наконец, взглянув последний раз на часы и послав неудачливого визитера к служителям ада, она открыла дверь.

Валерия спускалась по лестнице бегом, два раза зацепившись за перила своей восхитительной сумкой и в конце марша подвернув каблук. Чертыхнувшись, она хотела пролететь мимо человека в выцветшем черном пальто, что стоял на площадке второго этажа. Взгляд его был устремлен в никуда: горечь, отчаяние и еще что-то спрятанное очень глубоко были в этом взгляде, и не вина Валерии была в том, что она случайно попала в самый его фокус.

Парень не был ни помятым, ни больным, ни уставшим, но вместе с тем он был и то, и другое, и третье. Он стоял ровно посредине площадки и мешал ей пройти.

— Вы, случайно, не по старушкину душу? — спросила Валерия, останавливаясь и пытаясь рассмотреть что-то, выпирающее у него под мышкой.

— Какой старушки? — удивленно переспросил парень.

— Зинаиды Петровны, процентщицы.

— Извините, какой процентщицы?

— Здешней квартирной хозяйки, — Валерия кивнула на дверь.

— А… — парень натянуто улыбнулся. — Нет.

— Жаль. А мне показалось, у вас под пальто уже и петелька приделана.

— Какая петелька?

— Для топора.

Парень выдавил из себя жиденький смешок.

— Вы не без юмора, — сказал он, вежливо отсмеявшись.

Валерия впилась в него глазами.

— Я извиняюсь, вас как зовут?

— Вова.

— Меня Лера, очень приятно, — она помедлила секунду. — Вова, кого же вы хотите там найти?

— Кто, я?

— Знаете что, — Валерия перегнулась через перила, воровато заглянула на нижнюю площадку, прислушалась, после чего взяла парня за рукав. — Знаете что, — повторила она негромко, — пойдемте отсюда.

Вова хотел что-то возразить и открыл было рот, но Валерия перебила его:

— Пойдемте, пойдемте.

***

— Она очень доверчивая, ее каждый может обидеть.

Валерия слушала и кивала. Они сидели в чужом дворе на вкопанных в землю больших автомобильных шинах. В летнее время шины эти служили игровыми снарядами для детей, и земля вокруг была утрамбована и посыпана песком. Сидеть на них было не очень удобно, но это было единственное более-менее чистое место.

— Я не против ее общения с мамой, но я хотел бы с ней познакомиться, — продолжал Вова. — Так значит, она здесь не живет?

— И причем давно. Когда, ты говоришь, твоя Леночка приходила к ней?

— Нет, я, кажется, не так выразился. Она не приходила к ней, то есть я не знаю, к кому она приходила. Моя жена… она человек особенный, видишь ли. Я не из тех мужей, которые… которые… Мне трудно тебе объяснить.

— Я постараюсь понять.

— Не деспот, в общем. Я за свободу отношений.

— Ну-ну.

— А Леночка, она очень общительная. Любит общаться, понимаешь?

— Понимаю.

— Но с некоторых пор я начал замечать, что общительность у нее какая-то ненормальная.

— Она общается со своей мамой?

— Ну да… нет, я не знаю. Но она сказала, что по просьбе мамы ищет одного человека.

— Какого человека?

— Какого-то, я не знаю. И поэтому должна общаться с большим количеством людей.

— Что значит 'ищет'?

— Это значит, что она все время где-то пропадает. Но как она может кого-то искать, когда ее саму искать надо!

— Об этом ты хотел поговорить с ее мамой?

— Хотел.

— А ты не спрашивал у своей жены, почему ее мама сама не ищет одного человека?

— Мамочка больна. Старенькая, немощная, ну и так далее.

— Зачем мамочке один человек?

— Он попал в трудное положение, а мамочка хочет ему помочь. Денег дать, что ли. Моя жена, я уже говорил… человек особенный. На ее рассказы положиться нельзя.

— Я, Вова, давно здесь живу, — сказала Валерия. — Нет, не так давно, — поправилась она, — мне двадцать три.

— Я думал, девятнадцать.

— Это комплимент?

— Нет, просто так.

— Ладно, речь сейчас не об этом. Я живу здесь с рождения, но не помню, чтобы у Зинаиды Петровны были дети. К тому же она очень старая, ей семьдесят с лишним. Если твоей жене шестнадцать, то…

— Может быть, ты просто не знала о ее детях? Может, они жили где-то далеко?

— А твоя жена, что, не рассказала тебе, где они все это время жили?

— Она рассказывала, но ты понимаешь…

— На нее нельзя положиться?

— Именно.

— Это затрудняет нашу задачу. А откуда ты узнал этот адрес?

— Я, видишь ли, не уверен, что это именно тот адрес. Я искал ее мать. А поскольку Леночка не говорит, я просто пошел за ней. Я шел, шел… она зашла в этот подъезд.

— Она заходила в ту квартиру?

— Да… Нет. Не знаю. Я только услышал, как она остановилась — мне показалось, напротив той двери — и ушел. Она чуткая очень, могла бы меня почувствовать.

— Но ты хотя бы заметил, сколько времени она здесь пробыла?

— Нет, не получилось. Лера, а ты, случайно, не из милиции?

— Я нет. Просто это мои соседи, понимаешь?

— Да, конечно.

— И всё-таки, что у тебя под мышкой?

— У меня? — он медленно расстегнул верхнюю пуговицу пальто, обнаружив под ним неглаженую рубашку, и вынул из-за пазухи свернутую трубочкой тетрадь — общую, в сантиметр толщиной. — Если хочешь, почитай…

Это были стихи. Вся тетрадь была исписана ими, от корки до корки — все девяносто шесть листов. Мелким-примелким почерком, не через строчку, а в каждой клеточке, как будто автор боялся, что не хватит страниц.

— Это ты мамочке нес? — спросила Валерия, рассматривая уплотненные строчки.

— Нет, издателю. Хотел зайти после, но теперь уже не пойду.

— Почему?

— Встретил тебя.

— Я здесь при чем?

— Это был знак.

— Что знак?

— Ты знак. Не расстраивайся.

— Я не расстраиваюсь! Просто очень неожиданно, когда ты становишься препятствием для чьих-то планов. Тем более в таком деле. Стихи… при чем здесь я?

— Ты здесь ни при чем. Но видишь ли, поэзия — это такое дело… в котором нельзя идти напролом.

— Какой пролом? Ты решил идти в издательство, вот и иди. Ты же не собираешься брать его штурмом?

— Это почти одно и то же. В моей жизни, конечно… в моей жизни. Для меня это все равно, что идти на штурм. И о топоре ты очень кстати намекнула. Это и был знак. Слово — это оружие. Ты веришь в силу слова?

— В общем, да.

— Не в общем, не в общем! А в самом прямом смысле — веришь?

— Что словом можно убить? Нет, не верю. Никто еще при мне не умер от каких-то слов.

— Это потому что их много. А если бы слово было одно…

— Тогда что?

— Вначале было слово, и слово было у бога, и слово было бог. Все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть.

— Что значит эта околесица?

Если бы оно так и продолжало быть одно, а не раздробилось на миллионы, оно имело бы ту же силу, что и в начале. Бог раздал людям слова и тем уменьшил свою силу. Он больше не может творить миры, теперь мы должны их творить за него.

Творить миры?

Это значит заниматься творчеством. Каждый на своем участке жизни.

— А-а-а! Понятно. Вова, Библию в средние века написали. Ты не знал?

— Интернета начиталась… — Вова шмыгнул.

— Ладно, не обижайся.

— Я не обижаюсь.

— Лучше обратим свой взор на дела земные. Ты, Вова, чем занимаешься по жизни?

— Да как сказать… по жизни я художник, только пока никак не могу найти, в чем себя выразить.

— То есть ты художник не в смысле холста и красок, а художник вообще… так сказать, в душе?

— Примерно так. Я представляю женщин в виде картин, то есть в виде портретов. Вот, например, 'Рождение Венеры' знаешь?

— Нет.

— Не важно, — Вова вгляделся в ее лицо. — Да, ты — она. Только лицом. А телом — Грация. Одна из трех, которые стоят, обнявшись, в Эрмитаже.

— Ты и тело рассмотрел?

— Да. Я не сразу это понял, но когда ты спускалась по лестнице, я подумал: в ней ничего лишнего, ничего показного. А сейчас я вижу, что ты ожившая Грация.

— Да, Вова… А я сначала не поверила, что ты художник.

Вова смутился.

— Телефон мой запишешь? — спросил он. — На тот случай, если Леночка или… еще кто-нибудь здесь покажется.

— Давай, — Валерия достала мобильный.

— Мобильного у меня нет, — спохватился Вова, взглянув на ее телефон, — только домашний могу дать.

— Давай домашний.

Он продиктовал.

— Ты тоже звони, — она достала бумажный носовой платок и уголком помады быстро черкнула несколько цифр.

Вова взял платок, для чего-то понюхал его, сложил вчетверо и сунул в карман.

11. Поэзия

На следующее утро, еще до наступления света, Вова резко отодвинулся от Леночки, которая лежала, свернувшись клубочком, — перекатился на свою сторону постели и постарался заснуть. Это была его маленькая тайна. Когда-то, в первые дни их совместной жизни, Леночка сказала, сощурив глазки:

— Кто кого больше любит, тот к тому во сне и прижимается.

— Ну и кто из нас больше прижимается? — спросил Вова.

— Конечно ты. Ты всегда на Леночкиной половине, когда она просыпается.

Сначала он не придал этой фразе значения. Но что-то в ее тоне заставило Вову задуматься. Он испугался, как бы его слишком явная и слишком сильная любовь не наскучила ей, и стал отодвигаться по утрам. Он никогда не будил Леночку по выходным, давая ей высыпаться, сколько она пожелает.

Но сегодня было совсем другое утро. Лишь только Вова отодвинулся от Леночки, он вспомнил весь вчерашний день, а точнее, вечер. Он встал, пошел на кухню и хотел заварить себе чаю, но чай весь вышел. Тогда Вова заглянул в шкафчик, где с незапамятных времен стояла баночка из-под растворимого кофе, в надежде собрать с ее дна какие-нибудь остатки. Банка была старая, стеклянная, крышка ее припала пылью, а бока были обмазаны чем-то жирным — наверное, Леночка или покойная мама когда-то ухватили ее грязными руками. Вова отвинтил зеленую крышечку и увидел, что темно-коричневого порошка осталось совсем немного — то, что он принял за сантиметровый слой кофе, оказалось густым напылением на стенках. Слежавшиеся остатки покрывали донышко. Недолго думая, Вова вскипятил чайник и вылил кипяток в баночку. У него получилась жидкость грязно-желтого цвета по запаху напоминающая горелый веник.

Вова взял тетрадный листочек, сел за стол и посмотрел в безрадостное небо. Оно только-только просветлело тусклым серым цветом. Дожидаясь, пока желтый кипяток в баночке остынет, он вглядывался в небо и писал:

Синее небо,

Белые облака…

Не знаю, откуда у меня

Мандавошки.

Золотое солнце,

Разноцветные лучи…

Откуда у меня эти лобковые

Вши?

Зелёные листочки на деревьях,

Все оттенки зелёного на траве…

Я не знаю, где взялись

Эти отвратительные

На

Се

Ко

Мы

Е

Кипяток остыл. Он сделал два глотка и услышал, как шелохнулась Леночка.

Когда Вова вошел в спальню, она уже сидела, примостившись спиной на высокую подушку, и смотрела вперед. Леночка делала так каждый раз, просыпаясь, потому что впереди стояло зеркало. Зеркало это давным-давно было вынуто из старого шифоньера и приставлено к стене. В него Леночка и смотрелась при пробуждении, а также когда собиралась на учебу или гулять.

Вова стоял в дверях, но не входил в спальню.

— Леночка, — сказал он скорбно, — я все знаю.

Не меняя выражения лица, Леночка перевела взгляд со своего отражения на мужа.

— Я все знаю, — повторил Вова. — В тот раз я шел за тобой.

В газах ее что-то вспыхнуло и погасло.

— Да, я шел за тобой от самого того дома и… — голос его оборвался, — ты больше не можешь обманывать меня!

Лицо Леночки выражало спокойствие, но зрачки ее расширились.

— И наконец… — Вова всхлипнул, — я болен! Я болен, Леночка. И ты тоже… больна! — с этими словами он повернулся и вышел.

При слове 'больна' Леночка вздрогнула. Ее лицо застыло в холодно-удивленной маске.

Помедлив минуту, она села на кровати, нетвердой ступней нащупала старый истершийся тапочек и пошла к мужу.

Когда еще свекровь была жива, Леночка носила дома желтенький махровый халатик, в который обычно одевают маленьких девочек после купания. Но когда они остались в квартире одни, Леночка посчитала халатик пережитком, который ее стеснял, и который следовало отбросить. Старый халат и был заброшен в старый шифоньер, и она полюбила ходить по дому без ничего. Лишь пушистые белокурые волосы украшали ее с утра до вечера, да истертые тапочки на босу ногу.

Вова лежал на диване лицом к стене, и спина его тихонько сотрясалась.

Она присела на диван и погладила мужа по голове. Вова затих. Леночка принялась перебирать ему волосы на макушке. Она перебирала их круговыми движениями, не торопясь, все увеличивая радиус, по которому вела ее рука.

— Леночка… — прошептал Вова, — я негодяй.

Еще минуту он лежал, впитывая тепло ее ладони, и заговорил снова:

— Я безумец, Леночка. Какой же я дурак! Как я мог подумать о тебе… Ведь ты шла от мамочки! Это же так, Леночка?

Она молчала.

— Я обидел тебя! Унизил, оскорбил! А ты, кроткая, все мне прощаешь. Да меня по щекам отхлестать мало. Я дрянь! — он повернулся к Леночке и вжался в нее со всей силой. — И за что ты любишь меня такого!

Леночка улыбалась, глядя поверх его головы.

— Мне нет прощенья! — подытожил Вова, снова собираясь плакать.

Но Леночка крепко прижала его голову к своей худенькой груди, и он сдержался.

— Нет, нет, нет, — говорил он, крепясь, — ты святая. Святая Елена! Как много ты прощаешь мне. Я этого не стою. Не стою! Леночка, послушай, — он встал, вырвавшись из ее объятий, — я написал о нас.

Вова метнулся к деревянной тумбочке, где у него лежала заветная тетрадка, пятая по счету за все его тридцать лет, и принялся ее листать.

— Вот, Леночка, вот. Это мы… здесь мы. Я о нас написал, послушай, — он, наконец, открыл нужную страницу.

Рот мой обрамлён губами,

Твои губы обрамляют рот.

Мои щёки начинаются ушами -

У тебя наоборот:

Уши продолжаются щеками.

Нос мой украшается ноздрями,

Твои ноздри украшают нос.

Лоб мой начинается бровями -

У тебя наоборот:

Бровями лоб заканчивается.

У меня во рту всё пересохло,

Пересох от сухости твой рот.

Мой язык — почти проглоченное что-то -

У тебя наоборот:

Что-то начинает вылезать из горла!

Вова закончил и несколько минут в ожидании смотрел на Леночку. Она молчала.

— Нравится? — робко спросил он.

Леночка пожала плечами. Вова опустил голову.

— Я думала, будет что-то о любви, — сказала она тоненьким разочарованным голоском.

— О любви? Но Леночка… А о чем же это, по-твоему?

— О любви пишут не так.

— А как?

— Нежно. Ласково. Мило.

— А я разве не нежно?

— Нет. По твоим стихам видно, что ты совсем не любишь Леночку.

— По моим стихам?.. Ты ошибаешься!

— А где же здесь слово 'любовь'? — язвительно спросила она.

— Но… это вовсе не обязательно.

— Обязательно!

— Нет, ты неправильно понимаешь, что такое поэзия.

— Зато Леночка понимает, что такое любовь!

— Что же? Что это такое?! — весь вскинулся Вова. — Если моя любовь для тебя не любовь?

— Что это такое? — всё так же язвительно повторила Леночка, — Сейчас я тебе покажу, — с этими словами она встала с дивана и подошла к старенькому компьютеру.

Это чудо техники поселилось у них совсем недавно и имело электронно-лучевой монитор на пятнадцать дюймов, жесткий диск на 4 Гб и процессор Duron 600.

Леночка осторожно нажала кнопочку Power.

— Открой, — сказала она, когда компьютер загрузился.

— Что?

— Вот ту табличку, где папочки.

Вова открыл Total Commander.

— Ну, что? — спросил он.

Леночка стала водить пальчиком по светящемуся экрану, отыскивая нужную строку в списке папок.

— Вот! Почему Леночка находится между Дневник и Разное?

Вова вгляделся в желтый ярлычок и надпись рядом с ним.

— Не знаю… — проговорил он задумчиво. — Это ведь компьютер.

— Ну и что ж, что компьютер? Я видела, как ты записывал эти папочки, значит, ты подстроил!

Вова помолчал.

— Наверное, он строит все по алфавиту, — сказал он по окончании своих раздумий.

Леночка с досадой отвернулась.

— Выкрутился, — бросила она, уходя.

С расстроенным лицом Вова следил, как она, совершенно нагая, прошлепала в своих тапочках в прихожую; белокурые волосы вспархивали и опадали при каждом шаге. Было слышно, как Леночка взяла с полочки расческу и начала расчесываться.

— Если бы ты любил, — сказала она оттуда громко и выразительно, — то не стал бы компьютером закрываться, а поставил бы Леночку на самый верх!

Потом что-то тихонько звякнуло, стукнуло, щелкнуло, — это Леночка рылась в своей косметичке. Ее духи, помады, тушь, пудра и многое другое никогда не были расставлены на столике перед зеркалом, а лежали вперемешку в небольшой сумочке, которую Леночка брала с собой всякий раз, когда отправлялась гулять. Откуда добывалось всё это добро при почти полном отсутствии денег, Вова не знал, но и не спрашивал.

Недавно в ее косметичке появился предмет неприлично дорогой — роскошное золотое кольцо с крупным рубином. Камень был массивным, кровавым, но исполненное по чьей-то замысловатой прихоти, кольцо смотрелось удивительно женственно — игриво, тонко. Вова не разбирался в драгоценностях и их цене, однако кольцо его беспокоило.

— Леночка, — позвал он тихо, — откуда у тебя это кольцо?

— Ты рылся в ее вещах?

— Нет, я случайно увидел. Сумочка была открыта, а оно блестит.

— Это Леночке подарила мамочка.

Вова снова прилег на диван лицом к стене и свернулся калачиком.

— Ты ведь сегодня никуда не пойдешь? — тоскливо спросил он.

— Никуда? — ответила Леночка с вызовом, — А что мы будем кушать?

12. Look

[look]: привет

[Манюня]: привет

[look]: че не спишь?

[Манюня]: да ещё вроде рановато

[look]: для Манюни в самый раз

[Манюня]: а ты кто? как тебя зовут?

[look]: меня зовут Иван Владимирович

[Манюня]: ну тогда я Красная Шапочка

[look]: ок, просто Иван.

[Манюня]: Маша

[look]: скольк тебе лет?

[Манюня]: 12, а тебе?

[look]: 50

[Манюня]::)))…….чем занимаешься, старичок?

[look]: зубы вставные напильником натачиваю

[Манюня]: ну и как, получается?

[look]: сейчас проверим… отлично!

[Манюня]: пипец

[look]: Маша, у тебя случайно ужастика ужасного нет?

[Манюня]: нет, таким не страдаю

[look]: а что ты смотришь на ночь?

[Манюня]: мультики

[look]: а я хочу посмотреть фантастику про инопланетян, нету?

[Манюня]: нет такого, у меня только мультяшки

[look]: ладно. тогда пойду выпью кефира

[Манюня]: а я пошла пить чай

[look]: кефир вкуснее в пять раз

[Манюня]: согласна, но хочется чайку

[look]: мне по старости чай пить нельзя — потом спать не буду

[Манюня]: а мне можно — я пошла

Но Иван Владимирович не пошел пить кефирчик. На столе у него стояла бутылка водки, из которой он и плеснул себе в стопку.

Здесь же валялись наушники, в них он слушал музыку и смотрел фильмы, когда в соседней комнате спал сын. Сыну исполнилось шестнадцать, и личная и общественная жизнь выматывали его к ночи так, что он едва успевал донести до кровати свое засыпающее тело. Мать покинула их совсем недавно, и они кое-как привыкали к одинокой холостяцкой жизни.

Иван зашел на Ютуб в поисках интересных роликов, но ничего особенного сегодня не попадалось. Потом заглянул на Демотивацию, но и там было все старое, — как вдруг заметил, что Манюня снова в сети. Открыв диалоговое окно, он быстро застучал по клавишам:

[look]: опять сидишь возле компутера…

[Манюня]: нет, уже иду спать

[look]: спокойной ночи, Маша

[Манюня]: и тебе того же. Кефирчику выпил?

[look]: ага. сейчас еще отхлебну…

[Манюня]: я тоже чайку попила

[look]: зелёного хоть?

[Манюня]: как ты угадал?

[look]: от чёрного у меня изжого!

[Манюня]: береги себя

[look]: поздно…

[Манюня]: та ладно, беречь себя никогда не поздно

[look]: я и так только ем и сплю

[Манюня]: так ты трутень?

[look]: я старый старичок

[Манюня]: и сколько старичку?

[look]: я уже говорил, 50

[Манюня]: а правду?

[look]: я, когда ложусь спать, на бумажке пишу фамилию, имя и адрес, где

живу, чтобы утром прочитать и вспомнить…

[Манюня]: да уж, пичалька…

Манюня вышла. Иван Владимирович открыл ее фотку и долго рассматривал нежную русоголовую девочку. Маленький яркий ротик улыбался, и видно было, что на лице нет еще и капли косметики. Манюня же на своем экране должна была видеть фото его шестнадцатилетнего сына.

Иван лег на кровать — не раздеваясь, а только скинув обувь. Раньше он никогда не ложился одетым, но теперь он позволял себе поступать так, как ему заблагорассудится. В голове рисовался смутный образ русоголовой девочки. Он хотел удержать картинку, но слишком расплывчато было сознание, да и сознание ли это было? — так, эфемерное нечто, которое несло его, как поток.

Сегодня его дело было закрыто, и Иван устроил себе маленький праздник, а попросту говоря — напился. За закрытие дела о хулиганском нападении ему пришлось заплатить десять тысяч гривен: одну Темирбаеву и девять — ментам. Теперь он корил себя: почему было сразу не договориться с этим придурковатым стариком? Гордость не позволила — за гордость свою заплатил. И не жалко, что заплатил, а жалко, что отдал те деньги, которые отложил сыну на подарок. Никчемный отец… не умеющий зарабатывать муж… неудачник-специалист первой категории… С этими мыслями Иван заснул.

***

Сегодня Маша была другая: с ярко накрашенными глазами и большущими, словно приклеенными ресницами. Только ротик оставался нежным, детским.

[look]: привет, фотку сменила?

[Манюня]: да, а что? не нравится?

[look]: раньше была лучше

[Манюня]: как тебя зовут?

[look]: Иван

[Манюня]: я и забыла… это же дедушка Ваня, который пьёт на ночь

кефирчик….

[look]: как школа?

[Манюня]: замечательно…только я в ней не была, ездила отдыхать

[look]: ненавижу учебные заведения

[Манюня]: а я люблю, там столько друзей

[look]: а если нет друзей?

[Манюня]: как это нет, такого не бывает…… например, у меня очень много

[look]: ты девочка… у нас всё не так

[Манюня]: у меня много друзей-мальчишек

[look]: естессно! но это только до некоторых пор, с годами всё

усложнится

[Манюня]: что же тебя так жизнь побила??? в твоих словах — одно

разочарование… почему?

[look]: глупости. я трезво смотрю на вещи, а ты ещё нет

[Манюня]: я тоже ещё не пью — шутка… но очень уж хочется, чтобы всё было

в шоколаде..

[look]: так и будет!

[Манюня]: спасибо за оптимизм и поддержку… я тебя уважаю…

[look]: чего допоздна сидишь?

[Манюня]: а что делать. в школе карантин ведь

[look]: до какого?

[Манюня]: ещё не известно

[look]: бедные родители, куда им деваться от своих детей…

[Манюня]: никуда. просто любить их

[look]: 'просто любить их'. ты в секту никакую не ходишь?

[Манюня]: конечно нет. почему ты решил?

[look]: там любят про любовь говорить

[Манюня]: а без любви никак!!!

[look]: это женщины придумали любовь, чтобы удобней было

использовать мужчин

[Манюня]: ты не веришь женщинам??? кто же тебя так???

[look]: они очень хитрые… ты их плохо знаешь

[Манюня]: но я тоже скоро стану одной из них!

[look]: не завидую

[Манюня]: надеюсь, я буду лучшей

[look]: в смысле — хитрейшей?

[Манюня]: дурак ты

[look]: я пожалуюсь на тебя модератору

[Манюня]: жалуйся

[look]: пожалуюсь

[Манюня]: давай-давай

[look]: тебя забанят

[Манюня]: делай свое черное дело

[look]: старая история, которая никогда не кончается…

[Манюня]: какая история?

[look]: девушка оттачивает свои коготки

[Манюня]: кто чего оттачивает? это ты собрался жаловаться, а не я

[look]: и при этом делает вид, что ничего не понимает…

[Манюня]: что я должна понимать?

[look]: что все отношения — просто игра

[Манюня]: игра??? а как же чувства???

[look]: ты веришь в чувства? сегодня одни — завтра другие…

[Манюня]: неправда. бывают такие, что раз и навсегда

[look]: это приманка для неокрепших душ. Нет такого объекта во

вселенной, который можно было бы любить вечно

[Манюня]: ты наверно сам проповедник какой-то…

[look]: проповедники, кстати, обратное говорят

[Манюня]: у тебя такой печальный жизненный опыт???

[look]: посмотри на своих маму с папой, у всех такой печальный

жизненный опыт

[Манюня]: я бы очень хотела такую семью, как наша…. они очень дорожили

друг другом

[look]: нет правил без исключений. а что с вами произошло?

[Манюня]: папы уже нет

[look]: без папы плохо. а у меня и мамы нет

[Манюня]: сочувствую тебе

[look]: все мы когда-то теряем своих близких… но никого из них я не

идеализирую

[Манюня]: зря…без идеала жить трудно

[look]: но возможно

[Манюня]: надо просто любить людей

[look]: родителей любить легко — мы состоим из их клеток, а как любить

посторонних?

[Манюня]: каких еще посторонних?

[look]: разных. грязных злобных старикашек, например

[Манюня]: надо попытаться понять их

[look]: так говорят те, кто не пытался понять

[Манюня]: сколько тебе лет???

[look]: а тебе?

[Манюня]: мне 12!!!!!

[look]: а мне 50

[Манюня]: я и думаю… откуда такие умозаключения?!

[look]: вот именно! пойду спать. пока

[Манюня]: пока…

***

Сегодня самой симпатичной девочкой в сети была Katty. Он увеличил фото. Блондинка-пухляшка улыбалась с электронной фотографии, показывая белоснежные зубки.

[look]: привет, Катя

[Katty]: привет лук:)))

[look]: а ты правда Катя?

[Katty]: правда)))

[look]: это твое настоящее имя?

[Katty]: ну ты смешной чел))))))))))))))

[look]: ок, это твоя фотография?

[Katty]: да, моя))

[look]: ты красивая!

[Katty]: спасибо большое… оч приятно)

[look]: трудно быть красивой?

[Katty]: ахах) не считаю себя красивой..

[look]: то есть легко?

[Katty]:) не знаю) какой-то я считаю тупой вопрос) лучше скажи скольк тебе

лет?)

[look]: 50

[Katty]: мне тоже))))))))

[look]: через два месяца будет 51

[Katty]:)))

[look]: но я накачанный как в 25

[Katty]: повезло)) ахах)

[look]: чем занимаешься?

[Katty]: анимэ смотрю… а ты?

[look]: мумитроль слушаю

[Katty]: мне не оч мумитроль… есть там мож одна песня… а так не слушаю)

[look]: я слушаю и удаляю лишние песни

[Katty]: что еще слушаешь?

[look]: всё подряд

[Katty]: я так же)

[look]: я лично хочу найти себе подружку

[Katty]: оу… девушку или подружку? если я правильно поняла, то девушку.

[look]: девушку предпочтительно

[Katty]: и как поиски?)

[look]: пока не нашел

[Katty]: ее искать не надо… потом как-нибудь сам встретишь ту которая

понравится)

[look]: потом это потом, а теперь тоже надо с кем-то общаться

[Katty]: надо) ну и с кем попало тоже не будешь)

[look]: я лично готов уже хоть с кем пообщаться

[Katty]:))) ясно

[look]: а у тебя как дела в этом смысле?

[Katty]: у меня есть парень… мы встречаемся уже довольно давно.

[look]: дней 5?

[Katty]: почти пол года.

[look]: ну и как впечатления?

[Katty]: ахах) ну у тебя и вопросы..) пипец просто)

[look]: что в них не так?

[Katty]: прямолинейные какие-то… ну какие могут быть ощущения..) самые

обычные)

[look]: это плохо, что обычные. я ищу необычных

[Katty]: я не это имела в виду… ну ладно не важно

[look]: 'я не это имела в виду'

[Katty]: и?

[look]: не ту кнопку нажал. что-то ты меня в тупик поставила

[Katty]: эт я умею)

[look]: я думал с девушками общаться необычно, но наверное это не так

[Katty]: ты что никогда в жизни ни с кем не общался?)

[look]: можно сказать, что нет

[Katty]: чего необычного ты ждешь? например)

[look]: ну логика другая, желания, взгляд на вещи…

[Katty]: аа…ну даже не знаю что сказать. может быть и разные, а может быть и

одинаковые.

[look]: ладно, пока

[Katty]: пока.

13. Саодат

С утра позвонил Вячеслав Павлович с историко-географического. Это был единственный коллега, с которым Иван Владимирович непринужденно общался. И хоть разница в возрасте у них составляла двадцать пять лет, Иван ее не чувствовал. Вячеслав Павлович деликатно поздравил его с 'благополучным завершением ранее начатого дела', в связи с чем Иван сначала напрягся, но потом сказал 'спасибо' и перевел разговор на другое.

Итак, несмотря на отдельную сумму, доплаченную за то, чтобы не сообщали на работу, информация все же просочилась… но поскольку была она неофициальной, то — плевать. До ректора ему все равно не дорасти, а для простого преподавателя, каким он продолжал оставаться в свои пятьдесят, и такая репутация сойдет. Да и Вячеслав Павлович, в принципе, человек, не болтливый.

Ближе к вечеру позвонила диспетчер и сообщила об изменениях в расписании на завтра: вместо второй пары у него будет нулевая и первая, а после — окно. Не очень приятно. Лучше бы, конечно, пораньше отстреляться да уйти.

Иван зашел на почту. Кроме спама сегодня ничего не было. Иногда он просматривал спам — несколько сообщений наугад, а чаще удалял их все скопом. На этот раз он открыл третье сверху из списка.

ЗДРАВСТВУЙТЕ, МОЙ ДОРОГОЙ ДРУГ ИВАН!!!

Как Вы, мой дорогой друг? Я точно знаю, что это Вы — ИВАН. Вы не представляете, как я соскучилась по Вас. Иван, Вы же учились в Самаркандском университете? Ответьте, прошу Вас.

Это я, Саодат. Хоть чуточку помните меня? Вы тогда так неожиданно уехали из Самарканда, даже не оставили адреса. Ответьте, Иван, это Вы? Я хочу с Вами переписываться. Простите меня… ПОЖАЛУЙСТА, ОТВЕТЬТЕ МНЕ и напишите о себе и о своей семье. До свидания. Ваша Саодат.

Саодат… неужели время делает петли?

Здравствуй, Саодат, — написал он спустя четверть часа.

Конечно, я помню тебя (ты мне даже снилась несколько раз). Из Самарканда я уехал не так уж неожиданно. Я жил там в маленьком домике возле типографии на Ахунбабаева. Жаль, что ты не была у меня в гостях. Это ты уехала неожиданно в свой Карши (или куда?)

Под старость лет от меня ушла жена. Наверное, так судьба покарала меня за плохое отношение к женщинам. Но есть сын, ему 16 лет.

Как сложилась твоя судьба?

До свидания.

Иван исправил пару ошибок, подчеркнутых красным, отправил письмо и пошел чистить зубы. Каково же было его удивление, когда спустя всего десять минут в его электронном ящике уже лежал ответ:

Приветствую Вас, дорогой Иван!

Я очень счастлива, что вновь могу хотя бы переписываться с Вами, для меня это большая радость. Тогда, много лет назад, потеряв Вас, я пребывала в сильной меланхолии. Я была глупа, думая, что мы с Вами всегда будем где-то рядом, и будем дружить. Как бы я хотела сейчас оказаться рядом с Вами, услышать Ваш голос, увидеть Вас и почувствовать Ваше дыхание… о боже, я бы просто опьянела!

Иван, Вы для меня родной человек. Я полюбила Вас искренне и без всякой корысти, я заболела Вами с первого знакомства. Вокруг Вас тогда было столько красивых девушек, и все они были влюблены в Вас. Я не претендовала на роль Вашей возлюбленной, потому что считала себя менее красивой. Вы были прекрасны, я Вами восхищалась и понимала, что Вы достойны лучшего. Мне было достаточно видеть Вас и общаться с Вами, моя душа радовалась, и я была очень счастлива.

Дальше, чтобы как-то жить, я заглушила внутреннюю боль, но не было и дня, чтобы я не вспоминала о Вас. Простите меня за мои признания, мне надо было это сказать…

Помните нашу последнюю встречу? Я приезжала к Вам на работу в Супер, потом мы вместе поехали в Самарканд, но неожиданно у Вас сильно заболела спина, и Вы сказали, что должны вернуться домой. Я тогда еще не знала, что это наша последняя прогулка, но когда Вы садились в автобус, мне было так тяжело, и слезы сами накатывались…

Кажется, я уже тогда была больна меланхолией. Влюбленность моя мешала учебе, я не могла ни на чем сосредоточиться, поэтому, когда приехали мои родители, декан убедил их увезти меня в Карши. Меня увезли.

Помните, в последнюю нашу встречу Вы говорили, что будто бы уезжаете в Подмосковье, Вас зовут туда на работу? Через две недели я вернулась в Самарканд и звонила к Вам на завод, а там сказали, что Вы уволились и уехали, и адреса Вашего никто не знает. Я Вас искала… Вы будете смеяться надо мной, но все эти годы Самарканд для меня ассоциировался только с Вами, и я не раз приезжала туда, чтобы ощутить то время, когда Вы были рядом… Жизнь без Вас потеряла всякий смысл, и только надежда, что когда-нибудь я еще увижу Вас, спасала меня.

Моя жизнь: там были и радости, и печали. 16 лет назад ушел из жизни мой отец. Он был добрым и искренним человеком, я его очень любила.

Иван, а через какое время Вы уехали из Узбекистана и куда? Вы никогда не говорили, что у Вас есть жилье в Самарканде.

О разводе не печальтесь. Вы такой… что вокруг Вас должно быть много женщин. Есть ли у Вас женщина, и кто она? Вы, наверное, еще успеете жениться во второй раз и даже завести детей… Вам только 50. Я думаю, Вы прекрасно выглядите, и ребенок от Вас получится самый лучший.

А я так и не смогла никого полюбить. Я пыталась, но у меня ничего не получилось. Я искала похожего на Вас человека, в то время я еще не знала, что его не существует. По настоянию своих родственников я вышла замуж. Мне было тогда 32. Через год родилась дочка, а полтора года назад мы с мужем развелись… Когда я приехала в Карши, то сначала преподавала в училище, потом работала в банке, а сейчас живу в Ташкенте и работаю на фирме братьев.

Иван, я знаю где Вы живете. У меня есть Ваш адрес, место работы, и если бы Вы не ответили, я приехала бы в Ваш город, чтобы хоть издали посмотреть на Вас. Дорогой Иван, приезжайте к нам в Узбекистан, я познакомлю Вас со всей своей семьей.

Мне очень хочется увидеть Вас. Напишите о себе все.

До свидания.

Сон как рукой сняло. Саодат… он представил себе маленькую, гладкую как дельфинчик, узбечку. Почему он пренебрег ею тогда? Какие-то моральные установки, совесть… Запоздалое сожаление куснуло его и отпустило.

Саодат… сколько ей сейчас лет? Азиатки стареют быстро… Около сорока пяти, должно быть, — размышления о ее возрасте были подобны пусть не холодному, но все же отрезвляющему душу. Он попытался представить себе располневшую и постаревшую Саодат, в виде одной из тех туртушек, которых пруд пруди в Узбекистане, но у него ничего не получилось. Перед глазами его оставалась юная, застенчивая девочка. Промаявшись какое-то время, он написал ответ:

Саодат.

Как ты узнала мой адрес и место работы? Ты есть в 'Моём мире'? Некоторое время назад я нашёл там некую Саодат Аман и написал ей, но никто не откликнулся. А этот адрес у меня — для студентов, и меньше всего я ожидал найти здесь твоё письмо.

Я, Саодат, очень удивлён твоими молодыми и сильными чувствами. Я, признаюсь, хотел одно время встречаться с тобой, но ты ведь была узбечка… Как мне тогда казалось, это было немыслимо, да и сейчас я не представляю нас вместе в Узбекистане. Между нами лежала пропасть… если бы только увезти тебя куда-нибудь… но теперь что об этом говорить!

У меня сейчас, как, впрочем, и всегда, не очень получается с личной жизнью, хоть я и хочу иметь постоянную женщину и даже еще, может быть, одного ребенка. Вообще я всегда мечтал о куче детей.

В Самарканде у меня остались знакомые, с которыми я до сих пор поддерживаю отношения. Они даже приезжали ко мне в гости, но мне куда-то ехать уже не хочется — я устал! Даже не знаю, как мы могли бы увидеться. Мне хочется, чтобы ты осталась моей мечтой в виде гладенькой, как дельфинчик, узбекской девочки. Кстати, раз ты не высылаешь свою фотографию (может, ещё вышлешь?) — покажи дочку! Уверен, тебе есть чем гордиться

До свидания.

Иван нажал кнопку 'отправить' и выключил компьютер. Он не хотел дожидаться ответа. Чтобы развеять это лирическое настроение, он зашел в ванную, посмотрел в зеркало непередаваемым взглядом циника и человека, которого ничем в этой жизни не удивишь и, поправив для чего-то волосы, отправился спать.

Сын еще не вернулся. Где он шляется, по каким улицам… — подумал Иван, сам находясь где-то далеко-далеко от сына, от улиц, и даже от себя — того себя, к которому привык. 'Завтра пятая лекция по базам данных… — шевельнулась в голове тревожная мысль, — А потом две практики… по базам… лекция данных…'

Лежа в кровати, он хотел еще раз продумать лекцию, потому что вместо первокурсников в этом году ему неожиданно дали третий курс, и Иван Владимирович был, так сказать, не совсем к этому готов. Все лето он собирался навести порядок в своих лекциях и рассортировать их по курсам и предметам, но со дня на день откладывал этот мужественный поступок. Сначала ему мешало томительное ожидание возвращения жены или ее окончательного ухода — как невыносимо, когда в доме остаются вещи уже ушедшего из твоей жизни человека. Не то чтобы он жалел о ней… Потом непонимание с сыном. Потом этот несчастный старик попался ему на пути… теперь Саодат.

'Саодат… маленькая девочка… гладенький дельфинчик… гладенькая лекция… лекции перенесли… девочку перенесли… дельфинчик…', - мысли начинали путаться, и неожиданно он заснул.

***

С утра в ящике лежало письмо.

Дорогой Иван!

Да, я получала сообщение на 'Мой мир', но не поняла, что это Вы. Это действительно моя страница. Сейчас я думаю, как я могла пропустить сообщение с Вашим именем и фамилией? Наверное, какие-то силы были против, чтобы я снова встретила Вас. А нашла я Вас по всеукраинской базе репетиторов, там есть Ваши фамилия, имя, отчество и адрес.

Нас папа так воспитал, что раньше я опиралась на национальные традиции, но сейчас я совершенно другая. Я не боюсь сказать, что люблю Вас — и это у меня навечно. Может, в следующей жизни мы с Вами будем вместе… Простите, не надо было мне этого говорить.

У меня не было цели врываться в Вашу жизнь. Прошло много времени… но мне надо было сказать Вам это хоть перед смертью. Вы являетесь моей любовью, а не я Вашей. Я от Вас ничего не жду, а Вы мне ничем не обязаны. Вы принимаете мое приглашение? Разве Вы не скучаете по Узбекистану?

Я постоянно хочу говорить о своей любви — простите меня за это! У меня не сексуальные мечты, а душевная потребность быть с Вами, и это от меня не зависит. Хотите Вы этого или нет, я буду любить Вас вечно. Мне хотелось бы просто общаться с Вами, видеть Вас, слышать Ваш голос, смотреть в Ваши глаза… если Вам неприятно, забудьте о том, что я сказала, и будьте просто моим другом.

Желаю Вам счастья и здоровья, хочу, чтобы исполнились все Ваши мечты, а, между прочим, это возможно, если Вы знакомы с учением Лауры Сильвы (в интернете можете найти).

Высылаю Вам свою фотографию.

Ваша Саодат.

Иван открыл прикрепленный файл: крохотная человеческая фигурка расплывчато темнела на фоне заката. Разобрать можно было только одно, — что это женщина. Нельзя было понять, толстая она или худая, высокая или низкая, и сколько ей лет. Как ни пытался Иван вообразить себе нынешнюю сорокапятилетнюю Саодат, в памяти всплывала лишь миниатюрная куколка из юности, с персиковым личиком и детскими глазами.

Саодат.

Я действительно когда-то подрабатывал репетитором, с того времени и осталась моя фамилия в базе. Но сейчас я этим уже не занимаюсь. Моя основная работа — в университете, преподаю программирование (надоело дико! Куда бы податься с этой работы). Получаю где-то 300$ и работаю 3 дня в неделю. Из учеников у меня остался только один, сын Юлдасова. Помнишь такого парня? Он шел со мной в одном потоке, но был в другой группе. Теперь он большой человек, занимается бизнесом. Сын его болен какой-то психической болезнью, постоянно молчит. Я хожу туда 2 раза в неделю, занимаюсь с ним математикой. С Юлдасовым почти не общаюсь, мы люди разного круга.

Спасибо за фотографию, но, к сожалению, трудно разобрать, что за человек на ней изображён.

Не знаю почему, но все эти годы мне часто снился Самарканд: будто я хожу по его улицам и понимаю, что это какой-то странный бесконечный лабиринт… во сне я мучительно хочу выбраться из этого города и этой страны.

Я не скучаю по Узбекистану, так же, как и по всем местам, где я раньше жил. Мне теперь больше нравится принимать гостей из далёких стран — возраст!

Я знаком с методом визуализации, просто не знал, что он Лауры Сильвы. Этот метод подходит, наверное, тем людям, которые чего-то хотят от материи: они пытаются воздействовать на нее самым тонким инструментом — мыслью.

Ну а если я ничего особенного от внешнего мира не хочу? Если я хочу, чтобы мне было комфортно в себе самом? Как мне визуализировать душу? Для каких таких пряников я буду размазываться мыслями, закрыв глаза? От жизни мне многого не надо. Поесть… поспать… чтобы не напрягало начальство. Да я и ем-то не много.

Я так и не понял, почему ты передо мной извиняешься? Кажется, я не вполне понимаю тебя, поэтому так сумбурно пишу. Извини!

Дорогой Иван!

Юлдасова я помню, мои братишки имели с ним дела еще в те года, в Ташкенте. Не думала, что Вы окажетесь с ним в одном городе и так близко.

Но почему Вы такой мрачный? Вам только 50, а рассуждаете Вы как 100-летний. Или Вы предались богу? Или Вы чем-то болеете? Если я для Вас хоть чуточку друг, расскажите мне обо всём!

Иван, Вы знаете, я на Вас гадала еще тогда, в юности. Мне сказали, что Вам суждено иметь две жены и двоих детей; что в начале жизни у Вас будут крупные неприятности, но потом это пройдет, и Вы заживете счастливо. Я поверила этому гаданию и была счастлива за Вас. Это было в юности…

А сейчас, если Вы не можете или по какой-то причине не хотите приезжать к нам, можно я к Вам приеду? Я Вам не помешаю! Я остановлюсь где-нибудь в гостинице, и если Вы не захотите видеть меня, я буду смотреть на Вас издалека так, что Вы даже и не заметите. Можно?..

Мы с братишкой, сестренкой и мамой скоро едем в Индию. Сейчас оформляем документы, но к весне я буду уже свободна. Можно приехать к Вам весной?

Скажите честно, дорогой Иван, Вы буддист или занимаетесь бхакти йогой?

Почему Вы мало кушаете?

Да, Саодат! Мы с тобой как через реку разговариваем. Кричим друг другу изо всех сил, а слышим только обрывки фраз. Вот что значит — разные истории жизни.

Кстати, когда я был ещё мальчиком, моя мама тоже ходила к гадалке и ей нагадали, что у меня будет две жены и двое детей.

Почему ты решила, что я не захочу тебя видеть? Я всегда рад гостям. Приезжай с дочкой или сестрой, — в общем, в любом составе. Разумеется, вы не будете селиться в гостинице, это как-то не по-русски. Место для вас найдется, я живу с сыном в трёхкомнатной квартире.

Религиями никакими не увлекаюсь и ничем таким не страдаю пока. Высылаю тебе свою фотографию. Пришли и ты мне свою, более четкую.

Дорогой Иван,

Вы меня осчастливили своим приглашением! Не могу описать своей радости оказаться под одной крышей с Вами! Я испытываю неописуемый восторг от одной этой мысли!

Нет, не буду надоедать Вам своими восторгами, а то Вы еще передумаете. Я вспоминаю каждое Ваше слово, обращенное ко мне, каждый взгляд. И хоть я знаю, что никогда не была для Вас особенной, мне так хочется думать, что и Вы иногда думали обо мне! А вот еще я припомнила Ваш жест: Вы поправляли волосы рукой, сверху, а потом у виска… я готова умереть за этот жест. А один раз я видела, как Вы писали. Я подошла, а Вы сидели в кафе и быстро что-то записывали на клочке бумаги, помните? Вы писали справа налево какие-то непонятные иероглифы, а потом читали записи зеркалом. Позже я пыталась повторить это за Вами, но у меня ничего не получилось…

Простите за мое сумбурное письмо. Не могу писать… Буду лежать и думать о Вас, и видеть себя рядом с Вами…

P.S. У меня к Вам просьба: можно фотографию без шапки?

Эта просьба привела Ивана в некоторое замешательство. На отосланной фотографии он был снят в бейсболке — так самому себе он казался моложе и интересней. Если же прислать ей фото без 'шапки', тогда она увидит, что он весь седой… Иван встал и пошел в ванную, к зеркалу.

Когда жена уходила, она начисто выгребла все полочки, опустошила шкафчики, и с удивлением он обнаружил, что все эти годы ванная была заполнена ее вещами. Бутылочки, флакончики, пузырьки, баночки и ещё множество предметов, назначение которых Иван не решился бы определить. Ему принадлежал здесь только крем 'до' и 'после' бритья и мыло — оно было общим. Даже мочалки, которыми он мылся, были какими-то особенными. Оказывается, жена купила их в специализированном магазине, и все это время они оказывали необыкновенное воздействие на его кожу, а он-то думал… что мочалка — это просто мочалка. А это средство в темно-коричневом пузырьке, которым он иногда ополаскивал зубы? — оно оказалось женской жидкостью специального назначения!

Еще осталось зеркало. Оно было довольно громоздким и старым, поэтому при разделе имущества им пренебрегли. В него и взглянул Иван на свою густую, но увы! — седую шевелюру. Теперь он не зачесывал волосы назад, как в юности, а стригся равномерным коротким ежиком. Это придавало его лицу спортивность и даже, как утверждали некоторые женщины, харизматичность. Впрочем, привычка поправлять волосы рукой осталась, и, поправив их и рассмотрев себя в нескольких ракурсах, он немного успокоился.

Дорогая Саодат.

Если хочешь, я куплю на базаре всё что нужно для плова. Под плов очень хорошо идет водка. Пьешь ли ты водку?

Наверное, в прошлых жизнях мы были вместе, иначе я никак не могу объяснить твою безмерную радость по поводу моего существования. Мне это тем более удивительно, что я ничего подобного никогда ни к кому не испытывал.

Я, так же как и раньше, ничем не дорожу и никому не радуюсь… поймешь ли ты меня? Это я тебе рассказываю, чтобы ты лучше понимала меня живого, а не выдуманного.

Как зовут твою дочку? Вышли, пожалуйста, свою фотографию с дочкой и семьёй. Наверное, такие фотографии у тебя должны быть. Вот моя фотография без шапки, как ты просила. Рядом это мой сын.

***

Поначалу брак их задумывался как фиктивный, для получения квартиры от завода и последующего ее размена, но спустя два года об этом как-то забылось.

По утрам жена готовила Ивану литровую кружку чаю. Она наливала кипяток в ту самую минуту, когда он шел в душ, чтобы к моменту его выхода чай успел уже немного остыть. Температура чая должна была быть не горячей, но и не холодной, а такой, чтобы кружку можно было осушить залпом. Иван любил выпивать много жидкости сразу. Жена узнала эту его привычку в первое же утро, когда они проснулись в ее новой квартире, и с тех пор ни разу не пренебрегла своими обязанностями.

Единственное, чего она долго не могла понять — как резать лук. Луковицу следовало нарезать вдоль, и боже тебя упаси поперек! Только вдоль, потом еще раз вдоль, чтобы получились одинаковые четвертинки. Лук Иван употреблял со всем: с борщом и салом, с супом, кашей, пловом и просто с лепешкой, — и если луковица была разрезана не так, недалеко было и до скандала.

Когда такое случалось, жена всегда умела смолчать. Правда, в движениях ее, когда она швыряла 'испорченную' луковицу в мусорное ведро, чувствовалось что-то враждебное. Неужели лук перестанет быть луком, если его разрезать по-другому?

— Ты не хохлушка… — разочарованно говорил Иван, — иначе ты поняла бы, как это дико, когда луковицу режут поперек.

В ответ на это жена нарезала луковицу так, как он требовал, и молча пододвигала ему. Но и это молчаливое подчинение Ивану не нравилось.

Потом она что-то сделала со своими тонкими белокурыми волосами, так что Иван, придя однажды домой, остановился в изумлении. Вместо редких, но мягких и пушистых локонов, к которым он привык, на голове ее возвышалась шапка жестких бесцветных завитков. Они были сбиты плотно, как шерсть на овце, и поначалу он никак не мог поверить, что сделано это ради красоты. По утрам Иван смотрел на пережженные химическим составом волосы, которые целыми пучками оставались на подушке, и думал: что происходит с женщинами после замужества? Они начинают смотреть на мир под каким-то другим, неведомым ему углом. Он видел подобные прически у своих сотрудниц на работе — но то были пожившие, вышедшие в тираж тётки. Когда очередная из них приходила из парикмахерской с подобным чудом на голове, вокруг нее собирался целый консилиум, который и выносил свой окончательный эстетический приговор, как правило, положительный.

— Ты записалась в клуб 'Кому за 30'? — спросил Иван после раздумчивого молчания.

Жена обиделась. Оказывается, она сделала это для него.

Следующим поступком 'для него' была покупка брюк с подозрительным названием 'варёнки'. Это были обычные джинсы, но такой странной окраски, что, когда жена попросила его 'оценить', у него долго рябило в глазах. Именно тогда он заметил, как располнела она за последний год, особенно в своей нижней части и, может быть из-за покроя этих брюк, а может из-за их умопомрачительной расцветки, стала похожа на Курочку Рябу. Он так и назвал её этим сказочным именем, чем вызвал целый водопад слез.

Слезы сменились упреками, упреки обвинениями, обвинения угрозами покинуть его. Иван деликатно заметил, что она может сделать это прямо сейчас. Поскольку полученную от завода квартиру она разменивать теперь не соглашалась, никакого смысла продолжать их отношения не было. Слова эти произвели на жену потрясающее действие — она замолчала, села на стул и долго смотрела куда-то в угол.

***

В то смутное время, когда русские специалисты бежали из Узбекистана куда глаза глядят, ему посчастливилось устроиться на завод инженером. Но было понятно, что и их с женой отъезд не за горами.

Иван давно забыл университетскую общагу и тамошних обитателей, как вдруг прошлое подстерегло его в коридоре завода в виде молчаливой и немножко испуганной Саодат. Он настолько не ожидал увидеть ее у дверей кабинета, что сначала не поверил своим глазам.

— Я приехала к вам, — сказала она просто.

И он потерял дар речи. С такими глазами, какие были тогда у нее, бросаются в ледяную прорубь, приносят себя в жертву и идут на костер.

Вечером они пошли по городу, просто так, без цели.

— Как ты меня нашла? — спросил он.

Саодат пожала плечами и опустила ресницы.

— Да как тебя на проходной пропустили? Что ты им сказала?

Так и не добившись от нее вразумительного ответа, Иван оставил всякие попытки понять эту кыз. Они сели в трамвай и поехали кататься. Трамвай еще ходил здесь, жалкий, одноколейный — гордость и раритет Самарканда. Это было его последнее счастливое время, когда он не начал еще потихоньку ржаветь и превращаться в развалину. Через год трамваю суждено было остановиться — сначала из-за неполадок в работе электросети, потом по причине разобранного участка дороги, а потом и просто так, поддавшись всеобщему упадку и разрухе.

Косой луч солнца падал на лицо Саодат, и она щурилась, как милый домашний котенок. О чем они говорили? Чему смеялись? Что заставляло ее указывать маленьким пухленьким пальчиком за окно и заливаться беззаботным смехом? Проехавшись так до железнодорожного вокзала и обратно, они встали и пошли пешком. Иван так и не сказал ей, что женился.

Почему он не настоял на разводе? Почему позволил продолжаться этим бессмысленным отношениям? Быть может, для того, чтобы спустя девять лет почти непрерывных ссор, болезненных упреков, маленьких побед и больших разочарований появился на свет их сын? Именно с такими родителями, именно в такой семье.

С внутренним упреком Иван сам себе признавался, что ничего не знает о нем. Они видятся только утром мельком, когда Иван собирается на работу, и вечером, перед тем как лечь спать. Сначала фиктивный брак, теперь фиктивное отцовство… Ощутив во рту что-то горькое, он хотел пойти и прополоскать рот странной жидкостью из темного пузырька, но вспомнил, что жена забрала его. Просто отхлебнув холодного чаю, он сел за компьютер.

Дорогой Иван!!!

В Ваших глазах я хотела бы раствориться. Наконец-то я увидела этот прекрасный огонь! Вы нисколько не изменились, и я, наверное, поблекну перед Вами. Этот мальчик рядом с Вами красив какой-то мрачной красотой, как Вы 25 лет назад… Сразу видно, чей он сын.

А насчет моей фотографии… все мои фотографии и вещи остались на квартире, где мы жили с бывшим мужем. Он оттуда не уходит, и я не могу туда попасть, хотя уже полтора года прошло после нашего развода. Здесь у меня только свадебные фотографии, но они такие давние… Милый Иван! я обязательно пришлю Вам фото, но чуть позже.

Дочку я назвала Машхура, только все зовут ее на русский лад Машей. Она учится в узбекской школе, но знает и русский. По математике и по другим предметам я объясняю ей только на русском, и музыкальная школа у нее с русским языком обучения.

Не могу не думать о нашей встрече, представляю Вас… Я никогда не пила водку, но ради Вас готова попробовать. Вообще-то, алкоголь действует на мои нервы так, что у меня начинается меланхолия. На Новый год или на какой-нибудь праздник я могу выпить рюмочку вина или шампанского. А насчет плова — если вы не будете кушать, я тоже не буду.

Иван, если Вам надоела преподавательская деятельность, может, переедете к нам в Ташкент? Я Вам не буду надоедать… Здесь очень много русскоязычного населения, и основная масса говорит по-русски. Город хорошеет с каждым годом, с водой проблем нет. Вам бы понравилось! Есть куда пойти, есть разные лечебницы, к Вам будут приезжать Ваши родственники, будет интересная жизнь, и, может, здесь Вы встретите ту, которая Вас вдохновит… А Ваше приглашение в гости остается в силе?

Высылаю фото дочки с племянницей, дочка слева.

Саодат.

Почему ты решила, что мне нужны лечебницы? Если я чувствую недомогание, то обычно устраиваю себе разгрузочные дни, т. е. ничего не ем. Но ты не должна понимать это как изнуряющий голод — это просто особое состояние, когда лучше думается, и все мысли приводятся в порядок.

Машхура (кстати, что это имя значит по-русски?) очень похожа на тебя — первокурсницу Самаркандского университета… Плохо, что ты скрываешь себя сейчас. Подумаешь, полная (или какая?).

Насчет твоего предложения о переезде — не ожидал, что ты осталась такая же непрактичная, как и в юности. Я лично всё сначала продумываю и просчитываю, а только потом принимаю решение. Не представляю, кем я могу работать в Ташкенте, и где жить на старости лет. Здесь, по крайней мере, у меня есть квартира, и, надеюсь, будет пенсия долларов 150.

Конечно, своё приглашение я никогда назад не возьму, и ты можешь рассчитывать на моё гостеприимство.

Милый Иван!

Вам не понять, как 25 лет ноет сердце. Моя душа хочет вырваться и полететь к Вам, в далекую Украину, туда, где, может быть, ее, наконец, излечат. Вы пишите, а я так и вижу Вас… Вы не поверите, но я вижу даже выражение Вашего лица, чувствую Ваше дыхание и слышу легкое постукивание клавиш под Вашими пальцами. Простите меня за эту неуместную грусть…

Над чем Вы думаете, когда голодаете? Вы над чем-то работаете? Или, может быть, что-то пишете?

Я не скрываю себя, как Вам кажется, просто у меня на самом деле нет сейчас фотографий. Я вышлю, обязательно вышлю, мой милый друг, имейте только терпение.

В моей семье все знают о Вас и о моём к Вам отношении. Когда Вы уехали, я впала в жестокую меланхолию, которая продолжалась несколько лет. Потом появились претенденты на мою руку, но я никого не любила! Сердце моё молчало, возраст близился к тридцати, и я понимала, что долго так продолжаться не может. Я пыталась объяснить своим родным, что не могу выйти замуж, что люблю другого, но они настаивали. Мне говорили: 'Ты позоришь семью', и эти слова отравляли мою жизнь. Впрочем, она и так была отравлена. Этот ад закончился только тогда, когда меня выдали замуж — в 32 года, насильно… и начался новый ад.

Даже на работе все знали о моей несчастной любви. Мне надо было кому-то выговориться, выплеснуть своё горе, не знаю, понимал ли кто меня… может, просто смеялись. Но близкие подруги до сих пор спрашивают, нашла ли я Вас в интернете. Я сначала боялась искать, потому что догадывалась — у Вас уже есть своя жизнь, какая-то женщина, дети. Но потом решила: даже если Вы не помните меня, я найду Вас, увижу хоть один раз, а потом буду жить этим долгие-долгие годы… У меня есть стопа тетрадей, все они исписаны Вашим именем… там живого места нет. Пожалуйста, не считайте меня сумасшедшей.

Недавно мне пришла в голову мысль о многомерности времени и пространства и о том, как меняется наша судьба в зависимости от состояния наших мыслей. Иногда мне кажется, что я одновременно существую во многих мирах, и в любой момент времени могу сойти с выбранного пути. А могу и не сойти. Моё знакомство с Вами спустя столько лет — тому подтверждение. Нет, это еще не подтверждение, мой дорогой Иван, а только предчувствие новой жизни. Я чувствую, как она бьется во мне, готовая раскрыться, послушная в любой момент моей воле. Я пришла к выводу, что не надо бояться экспериментов. Не бойтесь их и Вы.

Привет от меня вашему сыну. Я забыла добавить, он может переехать вместе с Вами — в моём любящем сердце места хватит для всех.

Для специалиста в области программирования работа здесь найдется, а если Вам и это будет не по душе, мы попробуем открыть свое дело — у братишек есть опыт, они нам помогут. Только для того, чтобы прописаться здесь, в Ташкенте, и иметь право на жилплощадь, нужно быть гражданином страны или женатым на гражданке Узбекистана. Это, конечно, чистая формальность, и ее легко уладить.

Имя моей дочери означает — популярная.

Саодат.

Всё это время я жил здесь, работал, пытался понять и осмыслить свою жизнь, но и не думал, что кому-то делаю больно тем, что просто существую! Я бы очень не хотел заставлять страдать кого бы то ни было. Я и так причинил много страданий.

Я ни над чем конкретно не работаю, когда голодаю. И не пишу. Я просто ложусь на диван и думаю. В моей жизни накопилось много вещей, о которых стоит подумать. Не представляю, как в моём возрасте можно жениться. У меня уже есть одна разрушенная семья, сын, который растет сам по себе… не думаю, что я имею моральное право заводить сейчас другую семью, пусть даже фиктивную. И к тому же… я не видел тебя вот уже скоро 30 лет, и даже не представляю, как ты выглядишь. Я ничего не знаю о тебе. Кто был твой муж: русский, татарин, узбек? С кем сейчас живёт твоя дочь? Каким делом занимаются твои братья? Каков распорядок твоего дня? На каком языке ты разговариваешь в своей семье? С братьями? С дочерью? Есть ли у тебя подруги, друзья? Что ты читаешь? Какую одежду носишь? Что ты любишь есть и пить? Видишь, сколько нужно знать о человеке, хотя бы просто для того, чтобы дружить с ним, иметь какие-то темы для разговоров… а мы ведь с тобой фактически незнакомы.

И ещё: Саодат, мы из разных миров! Между нами расовая пропасть, которую не каждый может преодолеть, и ты это прекрасно понимаешь… Так что не обижайся.

Милый Иван!

Какое у Вас пессимистическое настроение. Мне кажется, Вы просто не хотите брать на себя ответственность. Вы хотите быть свободным от всех и от всего, но так не бывает… Подумайте о том, что все, кого Вы встречаете на своем земном пути, являются Вашей кармой, а Ваши желания — это только желания. Вы говорите, что мы из разных стран, но ведь не с разных планет, мой друг! Вспомните, как мы жили в советское время — нашей Родиной был весь Советский Союз. Ваша Украина являлась и моей страной, а Узбекистан — Вашей. Я училась в русской школе, моими учителями были жены русских военных, моими одноклассниками были дети военных из всех уголков СССР. Не только я, но все мои братья и сестры учились в русской школе, а потом продолжали образование в Москве и Ленинграде. Папиными друзьями были премьер министр России — Примаков, востоковед Брагинский, другие видные политики и ученые. Я даже у некоторых из них дома была. Папа брал нас с собой в Москву, когда ездил на конференции, мы жили в гостинице, ходили по улицам и не чувствовали никакого 'другого мира'!

Вы должны знать, мой милый Иван, что в то время, когда вы говорите о разных мирах, идет мощнейшая межрасовая интеграция, и в очень недалеком будущем уже не будет никаких понятий о расе или национальности. Национальность будет одна — землянин. Сейчас у нас в Узбекистане многие узбечки выходят замуж за немцев, французов, итальянцев, корейцев, и даже за негров! И счастливо живут. Что вы об этом скажете?

Мой муж был узбеком, и вот Вам пример истинно человеческого, а не межрасового непонимания: мы не могли с ним ни о чем договориться. Я узбечка, он — тоже, но закончилось тем, что мы почти не общались. Он меня страшно ревновал, не разрешал дружить даже с девушками. Нужно сказать, я дружила только с русскими девушками (узбечки меня, а я их — не понимаем!). Мой муж всех русскоязычных считал испорченными. Несмотря на наше глубинное непонимание, он не хотел разводиться. Это я подала на развод, подключила своего адвоката, и он все сделал без его участия. Дочку я тоже забрала себе.

У братьев хлопковый бизнес. Хлопкоперерабатывающие заводы здесь в Узбекистане, а офисы по всему миру. Работают братья круглосуточно, но они довольны. Средний обосновался здесь, а младший хочет уехать на ПМЖ в Германию. Общаюсь я с ними в основном на русском, но иногда мы непроизвольно переходим на узбекский. Вообще, каждый из них свободно говорит на русском и английском, а младший знает еще и немецкий. Так что видите, мой дорогой друг, какая мы интернациональная семья, несмотря на то, что все узбеки. Интернациональная — здесь я имею в виду наш образ жизни и наш образ мыслей, а не состав крови.

Братья давно уже предлагают мне перейти на 'свои хлеба', т. е. открыть свое небольшое дельце. Они помогут, они поддержат! Но пока я одна, не вижу в этом смысла…

Ношу я в основном брюки, иногда платья. Стиль одежды у меня европейский. Читаю в основном статьи в интернете, редко — книги. Интересуюсь религией, философией.

Я согласна, что мы очень мало знаем друг о друге, но подумайте о том, что, даже живя много лет в одной семье, можно совершенно друг друга не знать, и не желать знать! Я не обижаюсь на Вас, мой дорогой друг, любовь не знает обид. Что бы ни сказали Вы и что бы Вы не сделали, я никогда не перестану Вас любить, и даже Вы не сможете запретить мне любить Вас, мой дорогой Иван.

Дорогая Саодат.

Твой восторг по поводу межрасовой интеграции, в общем-то, можно понять. Есть расы, которые хотят как можно скорей распроститься со своей расовой принадлежностью. Но я не хочу. Я хорошо себя чувствую в своем статусе, и желания раствориться в чужой нации у меня не возникает.

Спасибо тебе за твоё приглашение и за то, что ты так хочешь сделать меня счастливым. Может быть, для тебя родина — весь мир, но моя родина — Украина. Тебе хорошо везде, а мне только здесь. Здесь могилы моих родителей, и я состою из молекул этой земли.

Межрасовая интеграция — это не совсем то, что ты думаешь. Две нации — это как два человека, которые сближаются и растворяются друг в друге. Но сближение хорошо, когда оно по любви, если же этого нет — тогда это сближение в момент удара. Процесс растянут во времени, и за одну жизнь бывает трудно понять, что это — прикосновение ласки или первое касание кулака. Для меня очевидно, что второе. Когда начнется кровавое месиво, понимать будет поздно.

Не хочу причинять тебе боль, но подумай: столько лет ты жила со своим мужем, родила от него ребенка, и всё это время любила какого-то выдуманного мужчину? Мне кажется, ты в плену ложных идей, и относительно межрасовой интеграции, и относительно возможности любить вечно.

Может, твои идеи хороши, но пусть они полежат в тишине и созреют. Как ты думаешь? И еще одно. Изо всех сил ты пытаешься убедить меня в том, что нет разных миров, что человечество едино, и тут же сообщаешь совершенно дикие вещи: в твоей семье говорят на трёх европейских языках, твои родственники вхожи в дома видных ученых и политиков, и эти же самые люди насильно выдают замуж свою сестру, взрослую женщину 32-х лет. Здесь не просто разные миры, Саодат, здесь пропасть. Если раньше я мог еще заблуждаться на этот счет, то теперь увидел это совершенно ясно. Прости, если был с тобой слишком резким.

Дорогой Иван,

Вы говорите, пропасть. Не обрубайте же пальцы, хватающиеся за ее край. Не отрывайте их от спасительного камня. Вы хоть и камень для меня, мой милый Иван, но и единственная реальность в этой пустыне.

Я понимаю Вашу любовь к родной земле и родственникам и нежелание жить где-либо вне своей родины. Но ЭТО ли проявление самой высшей любви, которая есть в человеке? Что-то мне подсказывает, что мою любовь Вы считаете ложной… Но тогда я скажу Вам: а видели ли Вы привязанность и самую глубокую, жертвенную преданность животных людям? Это Вы тоже считаете ложью?

Мой милый жестокий Иван, разве бывает кому-нибудь плохо от любви? Моя любовь каждую минуту разрывает мне сердце, но я благословляю её.

Спасибо за то, что Вы есть. Спасибо Вашим родителям за то, что однажды они соединили свои судьбы. Пусть им будет всегда хорошо, и Бог никогда не оставит их на земле и на небе. Дорогой Иван, пусть идеи на самом деле полежат и созреют. Но я все же хочу приехать и увидеть Ваш мир, Вашу землю, подышать Вашим воздухом. До скорого свидания, мой друг.

Дорогой Иван,

Уверяю Вас, это не ложное чувство! Тогда вся моя жизнь была бы ложью. Простите меня за то письмо. Не думайте, мой друг, Вы никогда мне не делали больно, а если и есть боль, то она называется радость и счастье. Вы не отвечаете мне. Может, я напугала Вас тем, что приеду — нет, без Вашего позволения я шагу не сделаю из своего заточенья. Моя любовь духовна, а не телесна. Я могу любить Вас на расстоянии, и даже если Вы станете старым и больным, нищим и убогим, я буду любить Вас и служить Вам. Думайте, что хотите, милый Иван, можете смеяться и презирать меня, можете думать, что я больна — все что угодно… но напишите хоть слово!

Дорогой Иван!!!

Почему Вы не пишите? Надоели мои признания… Я попала в лабиринт боли и тоски, помогите мне найти выход! Иван, я хочу сказать: не бойтесь экспериментировать со своей жизнью, пробовать что-то новое, может, это приведет Вас к лучшим результатам, чем были до сих пор. Как Вы думаете, может быть, стоит попробовать? Вы же ничего не потеряете от этого. Иван! я ужасно тоскую по Вас. Скажите хоть что-нибудь. А если Вы думаете, что я страшненькая, то это не так! Меня считают красивой, просто сейчас я поправилась, но могу и похудеть.

Пожалуйста, Иван, напишите, а то я, наверное, умру.

Саодат!

Я работаю в понедельник, вторник и среду. Мне трудно даётся преподавательская деятельность. Нервы напряжены — эти студенты всю кровь высосут, как вампиры. Дома холодно… Прихожу домой, поем чего-нибудь и ложусь спать. Как так получается, что ты жила-жила, и вдруг тебе стало чего-то не хватать? Ведь жила же ты как-то всё это время? Вчера ещё всё было хорошо — а сегодня всё плохо. Разве так бывает? Любовь… что ты такое придумала? Кто бы мне сказал — я бы не поверил. Саодат, может быть, ты злоупотребляешь сериалами? У вас там идут сериалы про любовь до гроба? Я так понимаю, что любовь — это состояние души человека совершенного. Всё остальное — то или иное приближение к этому чувству. Я лично далёк от совершенства.

Дорогой Иван!!!

Наконец-то Вы отозвались! Вы не представляете, как мне радостно слышать Ваш голос, а ведь я его слышу. Простите, что беспокою Вас. Я в Вас нуждаюсь, но это не то, что Вы подумали. Хоть иногда пишите полстрочки, а больше мне ничего не надо. Сериалами я не увлекаюсь.

Для меня нет большего совершенства на этом свете, чем Вы. С тех пор, как я познакомилась с Вами, мир закружился вокруг Вас и для Вас, и я ничего не могу с собой поделать.

Догадываюсь, что Вам всё это кажется глупым и неестественным, и Вы хотите, чтобы я отстала. Тогда скажите об этом прямо — умру, но я Вас больше не побеспокою. А если и перееду в Ваш город, Вы об этом никогда не узнаете, я буду жить там незаметно, как маленькая птичка в лесу. Конечно, пока это только мечты, но когда-нибудь я буду там жить. Простите, если можете. Не знаю, как себя изменить, только моей смертью вся эта нелепость и закончится… Еще раз простите.

Милая Саодат!

Что ты такое надумала? Я отношусь к тебе хорошо, и очень рад нашей переписке. Я ничего не знаю о свойствах женской любви, как-то не приходилось об этом задумываться, но мне кажется, ты куда-то не туда ее направляешь. Любовь — это, я думаю, ещё и материнское чувство. Как ты вообще видишь будущее своей Машхуры? Где она, с кем? Какие перспективы её жизни и образования здесь, на Украине?

Пришел с работы, устал, хотел спать, глаза слипались, но как только прочел твоё послание — сон пропал… Твоя нервозность долетела до меня через тысячи километров, и я очень взвинчен теперь! Твоя энергия просто обволакивает меня, и я не знаю что это такое… Пожалуйста, Саодат, давай успокоимся. Я-то был спокоен до сих пор… Чтобы немного отвлечь тебя от мрачных мыслей — скажи: как называются такие белые солёные шарики из творога — они ещё очень твёрдые, помнишь, на базаре в Самарканде продавались?

Дорогой Иван!

Снова вижу Вас, слышу Ваш голос… и он уже звучит по-другому. Понимаю, как Вам тяжело со мной, я свалилась на Вашу голову со своей любовью, но будьте милосердны! Я поставила себя на Ваше место: как глупо! Какая-то женщина сквозь тридцать лет… Но что делать — так со мной случилось, и я всё равно рада, что это случилось. Я сожалею лишь о том, что мешаю Вашему спокойствию и привычному течению Вашей жизни. В который раз прокручиваю мысль, может, она покажется Вам наивной, но… надо было мне сразу ехать по Вашему адресу и поговорить с Вами начистоту.

А сейчас только Машхура меня и удерживает. Сама я трудностей не боюсь, но она не сможет учиться в русской школе. Не знаю, что мне делать. Как только представлю, что Вы где-то рядом, я становлюсь такой счастливой… А эти белые творожные шарики называются курт. Милый Иван, они Вам нравятся? Что еще Вам нравится в Узбекистане?

Иван! Я неправду писала Вам о том, что любовь моя ничего не требует. Раньше у меня не было даже Вашей фотографии, и я только мечтала, а теперь мне хочется большего! Я хочу быть рядом, хочу видеть и слышать Вас, и смотреть Вам в глаза. Я сейчас перечитала свои последние письма и пришла к выводу, что они должны были Вас испугать. Простите, это было невольно. Я была в таком состоянии от Вашего долгого молчания, что сама не знаю… Не думайте, дорогой Иван, я всегда нахожу выход из ситуации, я не самоубийца. И я всё-таки еще немного соблюдаю принципы религии. Обо мне не беспокойтесь. Как-нибудь я все равно отсюда вырвусь и буду рядом с Вами… До скорого свидания, мой друг.

P.S. Вот фото. Это я сегодня сама себя сфотографировала.

Дорогая Саодат.

Спасибо за фотографию. Высылаю тебе фото моей квартиры. Видишь, это я сижу за компьютером. Я сейчас ничем не занимаюсь — на работу мне только в понедельник. Сижу дома, смотрю по интернету старые фильмы (советские), ем, сплю…

Вчера вечером пришел Юлдасов. Это было неожиданно. У него дома, когда я прихожу заниматься с его сыном, мы редко общаемся. А впрочем, почти никогда не видимся, потому что у него все время дела. Он принес бутылку коньяка и огромный кусок ветчины, а потом еще посылал своего водителя за водкой. Просидел до утра. Пил. Говорил что-то непонятное… про какого-то убитого друга. Видно, на душе у него тяжело.

О, Иван, как хорошо!!!

Мне захотелось оказаться рядом с Вами в Вашей квартире! Я об этом мечтаю. Может быть, мои мечты когда-нибудь сбудутся, и, может быть, когда-нибудь они совпадут с Вашими. Я буду молиться об этом Богу, и Бог мне поможет.

Почему Вы думаете, что на душе у Юлдасова тяжело? Мне кажется, у этого человека никогда не бывает тяжело на душе. Я не писала Вам, но когда он уезжал, он взял у моих братишек крупную сумму денег. У них был небольшой совместный бизнес, и деньги эти предназначались как бы для его развития. Братишки отдали все, что у них было, и даже больше, влезли в долги. Нам очень тяжело пришлось потом.

Иван, а в каких отношениях Вы со своими студентами? Общаясь с Вами, я поняла, что Вы всё тот же добрый, умный, искренний человек, которым я когда-то восхищалась. Мне нравилась Ваша манера разговора, Ваши глаза, Ваш голос; повсюду я искала что-либо похожее, но не находила. Теперь я знаю где Вы, но Вы так далеки от меня! Как жаль!!! А Вам приходиться меня терпеть…

Да, очень приятно смотреть старые фильмы. Они нам близки, в них отражается наше прошлое, от них веет добротой и каким-то счастьем. Желаю Вам приятно отдохнуть в эти выходные. Спасибо, что пишите мне, my love frend.

Здравствуй, Саодат,

В наших краях жить сложно: шахты, экологическое неблагополучие, нервные люди, грязные улицы и подъезды, маленькие квартиры… Со студентами у меня почти никаких отношений нет, я ни разу ещё не был куратором группы, общение — минимум из необходимого. Друзей здесь у меня особых нет, я живу замкнуто и незаметно.

Насчет Юлдасова. Когда человек спустя тридцать лет приходит к тебе и говорит, давай вспомним молодость, как мы чудили, значит на душе у этого человека не хорошо. Время — категория нравственная. Если тебе кажется, что раньше было лучше, а сейчас все не так — значит, ты не так живешь.

Это внешняя зарисовка моей жизни, ну а внутренняя — это совсем другое: тишь да благодать…

14. Глеб

С утра Инга суетилась. Но эта суета не была похожа на праздничную или ту, которая предшествует приходу гостей. Тогда все у нее бывало пронизано радостью и мечтательным настроением — сегодня же было другое. Что-то тоскливое подмешалось в жизнь.

Краситься Инга не стала, потому что макияж ее со вчерашнего дня был еще не снят. Она только смочила ватный диск тоником, протерла нижние веки — со сна на них прилипла осыпавшаяся тушь — и слегка помассировала их, чтобы прогнать отеки; быстро сбегала в магазин, нервно закурила и принялась фаршировать перец. Она достала из холодильника замороженные стручки и кое-как затолкала в них фарш.

К этому времени проснулась Валерия, у нее был сегодня выходной. Она прошла на кухню, хмуро посмотрела на всклокоченную мать, выпила чашку кофе и спросила:

— Что это у нас за торжество?

В их доме приготовление еды не начиналось обычно с самого утра, а, бывало, что и совсем не начиналось.

— Ну как же, — откликнулась Инга преувеличенно живо, — как же не торжество? Ведь ты на работу устроилась. Надо обмыть.

— Обмыть? — Валерия присмотрелась к матери.

— А что? Все люди обмывают. Чтоб везло. Чтоб всё ладилось.

Валерия пожала плечами и пошла чистить зубы.

Когда она вернулась, стол был уже накрыт: две тарелки с дымящимся перцем стояли друг против друга, между ними было блюдечко с нарезанным лимоном и розетка с горкой синеньких по-грузински. В последнюю очередь, как бы стыдясь, Инга достала из шкафчика и расставила на столе две рюмки.

Валерия села, оглядывая эту сервировку. Инга села тоже. Она неловко посмотрела в глаза дочери, скользнула взглядом по накрытому столу, потом приподнялась со стула и достала из того же шкафчика маленькую бутылочку водки.

— Будешь? — спросила она у дочери.

— Ты что, ма?..

— Ну а я выпью.

Инга налила себе водки, глаза ее оживились, лицо заиграло, и она снова взглянула на дочь. Валерии показалось, что прямого взгляда мать избегает, а смотрит вскользь, как будто мимо.

— За тебя, доченька.

Инга выдохнула, запрокинула голову, подражая бывалым пьяницам, и влила в себя стопку. На глазах ее выступила влага. Валерия молча оглядывала мать и не спешила притрагиваться к еде.

Инга принялась за перец.

— Почему ты не кушаешь?

С утра в голосе матери слышалась скрытая нервозность, а после выпитого ее голос стал елейным и всепрощающим. Не обращая внимания на вопрос, Валерия продолжала ее наблюдать.

— Это так ты свою жизнь начинаешь? — спросила она, окончив наблюдения и взявшись за вилку.

— Какую свою жизнь?

— Свою жизнь, в которой ты будешь жить, как сама решишь.

— А! — Инге стало от чего-то неприятно, и она углубилась в тарелку. — Ты кушай.

Валерия ковырнула перец.

— Ты же знаешь, что я такое не ем, — сказала она недовольно.

— А ты поешь. Попробуй, он вкусный.

Валерия поддела на вилку кусочек фарша. Он был сварен, и только. Ни соли, ни перца, ни каких-либо других приправ в нем не чувствовалось. Кроме того, подлива, которая растеклась лужицей по тарелке, была неприятного беловато-желтого цвета.

— Ты что, томат в подливу не добавляла?

— А зачем? Они и так вкусные. Ты просто не распробовала.

— А соль и перец?

— Доюавляла, доченька, добавляла. Всё добавила, как обычно, — взгляд Инги был отсутствующим, но мышцы лица изображали внимание и участие в разговоре.

Валерия прожевала кусочек фарша, который на вкус был как трава.

— Не пойму, фарш магазинный, что ли?

— Нет, сама готовила. Все сама.

— Резиновый какой-то, — Валерия отложила вилку.

— Ну, слава тебе господи! А то я думала, что-то ты сильно добрая сегодня. Прям на себя не похожа.

Валерия пропустила язвительное замечание мимо ушей.

— А почему водка? — спросила она, наконец, то, что хотела спросить.

— Что водка?

— Я говорю, почему водка? Ты раньше ее не пила.

— Ну дак… водка, да. А что? Ну водка и водка.

— В одиннадцать часов утра?

— В одиннадцать часов дня.

— Большая разница!

— Большая.

Валерия встала из-за стола.

— Спасибо, — сказала она. — Всё было очень вкусно.

— Ну и пожалуйста.

— Только если это всё готовилось для меня, мама, ты могла бы приготовить то, что ем я.

— Ну извините, — Инга говорила опьянело и с вызовом. — В следующий раз учту.

— Следующего раза, я надеюсь, не будет.

Валерия скрестила руки на груди и стала у двери, наблюдая за матерью.

— Ах господи! — Инга поймала ее взгляд. — Матери выпить нельзя. Смотрит, как на врага народа. Иди… иди туда. Иди, займись чем-нибудь.

Наскоро доев свой перец, она встала и, пошатнувшись, начала убирать посуду со стола. Когда мать отвернулась к мойке, Валерия тихонько взяла недопитую бутылку и унесла к себе в комнату.

Через несколько минут в дверях ее спальни появилась Инга.

— Где чекушка? — спросила она.

Теперь мать смотрела на Валерию не вскользь и не виновато, а прямо и зло.

— Я убрала ее, — Валерия старалась избегать этого взгляда.

— Куда?

— Куда надо.

Инга метнулась к шифоньеру, рывком открыла дверцу и стала перерывать содержимое полочек. Валерия смотрела сзади на ее изогнутую, как у ощетинившейся кошки, спину. Не найдя бутылки, Инга повернулась к дочери.

— Где она?

— Мам, ты что… — Валерия осеклась. Она смотрела на мать и не узнавала ее лица. Бывало, мать и раньше сердилась, но у нее не было этих черных, расширенных на всю радужку зрачков, а в них такой же черной, нечеловеческой одержимости.

— Отдай, — Инга наступала на нее.

Валерия подалась назад.

— Это Надька тебя приучила?

— Не твое дело!

— Как я раньше не заметила…

— Где чекушка?

Валерия хотела сказать матери много жестких и правильных слов; она хотела напомнить ей об опасности женского алкоголизма, о том, как это мерзко, когда женщина пьет, но все слова почему-то замерли у нее на губах. Она села на стул и проронила:

— Я отдам тебе. Только не сейчас. Ты же не собираешься пить прямо сейчас? — и она посмотрела просительно.

Инга приступила к ней еще на шаг.

— Где она?

— Вон, под столом, — Валерия кивнула в угол, где, незамеченная Ингой, стояла бутылка.

Инга схватила ее, как коршун добычу, и унесла. Валерия проводила мать потухшим взглядом.

***

Маленький стихийный рынок на окраине города почти опустел. Он начинался небольшой улочкой, где по обе стороны стояли бабушки с крынками молока, домашним творогом и сметаной. Бабушки здесь почему-то очень любили фиолетовые платочки. То ли во времена их молодости фиолетовый цвет был для них недоступен, то ли в последние, закатные годы Советского Союза в магазин 'выбросили' фиолетовую материю, только фиолетовый платочек стал теперь символом Чулковского рынка. Это был рынок без официального имени и даже нигде не зарегистрированный, но местные жители прозвали его так за то, что от него шла дорога на Чулковку, где располагалась известная туберкулезная лечебница.

Но бабушкам с молоком, а заодно и их покупателям нечего было бояться такого соседства. Прежде чем найти эту лечебницу, нужно было пройти с двадцать пустырей, на которых ютились брошенные жилые дома и доживающие свой век домишки, проехать пару километров по бездорожью меж балок и посадок, завернуть в невероятную глухомань, по которой, казалось, не ступала нога человека, и лишь тогда, по подсказке редких и словно чем-то напуганных местных жителей, перед вами открывалась лечебница. Отыскать ее мог только человек, отчаянно туда стремящийся, или тот, кто хорошо знал местность.

Бабушки в платочках были всё больше древние, согбенные. Они не спеша принимали от покупателей деньги, считали в уме сдачу, шевеля губами — а иная бабушка и вслух — затем раскутывали рублики, завернутые в старую чистую тряпочку, и выдавали сдачу, считая рублик к рублику, копеечка к копеечке, так что иной покупатель весь исходил нетерпением.

Бабушки не были единственными продавцами на этом рынке, встречались между ними и молодухи — женщины лет под сорок, большегрудые, ясноглазые. Они платочков не носили, а ловким говорком и приятной улыбкой зазывали покупателей. Говорили 'спасибо' и 'пожалуйста', а деньги отсчитывали быстрыми движениями, но тоже не торопясь.

За молоком следовали зелень и овощи; домашняя курочка и сало, тыква, уже очищенная, порезанная на кусочки и заботливо разложенная по кулечкам; кабачки, абрикосы, шелковица, перец всех сортов, горох и капуста и, наконец, цветы. Осенью это были незамысловатые астры с огородных грядок, весной тюльпаны и пушистые пионы. Они стояли прямо в пластмассовых ведрах безо всяких украшений и шелестящих оберток.

Этот маленький рынок предварял большой, на котором были уже расставлены разрешенные исполкомом торговые контейнеры и ларьки.

У одного из таких контейнеров, повернувшись к покупателям задом, а к палатке передом, стояла продавщица и помогала тонкому белесому юноше делать примерку. Ассортимент здесь был известный: свитера, жилетки, футболки, рубашки — каждый вид товара в свой сезон.

Валерия отыскала этот рынок по подсказке людей — она прежде никогда не бывала здесь. А найти палатку с мужским товаром не составило большого труда, их здесь было раз, два — и обчелся.

Продавщица, как будто из корпоративного единства с древними бабушками, была одета в фиолетовый же фартук из нейлоновой материи. Покрой его был таков, что делал всю ее фигуру похожую на приплюснутый мячик. А может, это происходило от большого количества одежды, поддетой под низ. Но так или иначе, Валерия, только хорошо приглядевшись, узнала в ней Наденьку. Наденька оправляла на молодом человеке рукав свитера, приговаривая:

— Новая коллекция. Гальяно, фэйк, последний ваш размер остался.

Юноша с кислым видом оглядывал себя в неудобно поставленном зеркале, которое отображало его от ботинок до воротничка рубашки. Головы видно не было. Он был так худ, что казалось, будто у него и тела под свитером нет.

Наденька отошла на два шага и полюбовалась на дело рук своих. Но в ту же секунду прикрикнула на покупателя, который остановился перед белоснежным пуховым свитером, висевшим с самого краю:

— Что вы щупаете, мужчина! Жену дома щупать будете! Написано же, руками не трогать, и в целлофан закутала, так нет, под целлофан проберется и пощупает!

Мужчина лет сорока, с аккуратным брюшком, стыдливо отдернул руку.

— Щупают… — проговорила Наденька, когда испуганный покупатель стал уже отдаляться. Но тут же спохватилась: — А что вы хотели? Идите, я вам всё покажу! — закричала она ему вслед.

Но мужчина предпочел поскорее скрыться.

Тут только Наденька заметила Валерию:

— Лера?.. — сказала она удивленно. 'А ты чего здесь'? — мелькнуло в ее глазах.

— Да я просто…

Она заметила, что Наденька теперь по-другому красится: вокруг глаз наведен угольно-черный ободок, губы же покрыты белой помадой, которой впору гримировать мертвецов для фильма ужасов.

Валерия переступила с ноги на ногу, пытаясь прогнать смущение. Наденька обернулась к парню, который снял свитер и собирался уходить, и проговорила:

— Ну что же вы? Не понравилось?

Парень пробормотал что-то вроде:

— Я потом… в следующий раз… — и, наскоро застегнувшись, бочком вышел из палатки.

Наденька обиженно собрала разбросанные после примерки вещи.

— Как тебя в торговлю занесло? — спросила Валерия, когда они шли к остановке.

— Занесло. Я, между прочим, знаешь, сколько здесь зарабатываю?

— Сколько?

— Столько, что могу содержать себя и ребенка. И на мужнины подачки не заглядывать.

— Да, это важно. А сама работа нравится?

— Лучше, чем с цифрами матюкаться.

Наденька вопросительно поглядывала на Валерию, но вопроса — зачем она здесь — задать не решалась. Ей не совсем чужды были некоторые правила этикета, которые в ее исполнении превращались в неприятную манерность. Валерия пробовала несколько раз заговорить о матери, но речь ее была столь бледной и бессвязной, что только вводила Наденьку в заблуждение и вызывала новые вопросительные взгляды.

На трамвайной остановке Валерия совсем уже было отчаялась завести разговор, но Наденька вдруг предложила:

— А поехали ко мне?

— Поехали, — быстро согласилась Валерия, видя, как приближается трамвай.

***

Первыми словами, встретившими ее в Наденькином доме, были слова известной когда-то песни, известного когда-то рок-певца:

Снова за окнами белый день,

День вызывает меня на бой,

Я чувствую, закрывая глаза -

Весь мир идет на меня войной.

— Это Глебка, — поясняюще сказала Наденька на ее вопросительный взгляд. — Проходи.

Квартира была с высокими потолками, сталинка.

— Он сейчас со мной, — говорила Наденька по пути в кухню. — Отец ему спуску не дает, так он решил с матери крови попить. Горе моё, — крикнула она куда-то в глубину квартиры, — Ты сегодня кушал?

Перекрывая голос рок-певца, из комнаты донесся не менее роковый бас:

— Нет.

Это 'нет' могло принадлежать с равным успехом оперному певцу и громиле из подворотни. Прозвучало оно неясно, похожее не на слово, а на протяжный вой, но Наденька расслышала.

— Не кушал, говорит, — подмигнула она Валерии и шкаф с продуктами, — А пачки макарон нету! Ничего, сейчас отбивнушек сделаю, вермишели отварю, поедим. Ты голодная?

— Нет, я только из дому.

— А! Ты ж у нас мяса не ешь.

— Нет, я правда не голодна.

— Сделай потише!!! — резко провизжала Наденька в сторону.

Просьба матери была услышана. Звук стал тише, но четче, и Валерия разобрала слова:

Хочешь ли ты изменить этот мир?

Можешь ли всё принять как есть?

Встать и выйти из ряда вон?

Сесть на электрический стул или трон?

Помыв руки и наскоро переодевшись, Наденька принялась за отбивнушки. Она взяла в руки маленький никелированный топорик, с тыльной стороны которого находился специальный пятачок. Пятачок был усеян мелкими четырехгранными зубьями. Этими зубьями и орудовала Наденька, приводя кусочки живой когда-то плоти в удобоваримое для человека состояние. Она била мелко, быстро, и вот — Валерия оглянуться не успела — как на тарелке уже высилась горка шницелей, и каждый из них был в палец толщиной.

Ради гостьи ужинали не в кухне за маленьким неудобным столом, — хлебником — а в зале, за круглым журнальным столиком. То и другое было одинаково неудобно, но в зале казалось приличней.

Музыка, наконец, стихла, и на материн зов из спальни явился юноша. Это был огромный увалень, по своим поперечным размерам напоминающий шкаф. Лицо его было еще детское, с нежной атласной кожей, но необыкновенная мясистость этого лица и колючий взгляд внушали чувство опасения. Деликатно, будто боясь что-то опрокинуть и растоптать, юноша присел на низенький стульчик, в то время как Наденька и Валерия расположились в креслах.

— Поздоровайся, — сказала ему Наденька.

Мальчик дернул головой сверху вниз и сказал: 'Дрсссьте'. Валерии показалось, что при этом он быстро и проницательно посмотрел на нее, но может, это только показалось.

— Вот, — Наденька вздохнула, — мое чудо.

Валерия постаралась улыбнуться в ответ.

Чудо взяло в руки вилку и нож и начало осторожно разделывать шницель. Из-за усердия, которое показалось на его лбу, и из-за напряжения в кистях рук, Валерия поняла, что этот парень привык пользоваться одной вилкой — в лучшем случае.

— Он же нервнобольной у меня, — без всякого перехода начала Наденька. — Как родился, не в порядке был, одна ножка короче другой. Думали, так и останется. И не только ножка, а половинка животика, и одна щечка больше была. Но потом прошло, — она остановила на сыне долгий любящий взгляд. Глеб смотрел в свою тарелку.

Наденька быстро поедала вермишель и шницель — видно было, что она голодна. Валерия клевала одну вермишель. Ей хотелось заговорить о своем, но при постороннем было неудобно. Прорезалась досада на этого Глеба — долго он собирается здесь сидеть?

— Он же у меня и в школе, считай, не учился, — продолжала Наденька, — все из-за этого, из-за нервов. Все понимает, только разговаривает мало и буйный очень. С детьми не умеет играть по-человечески, сразу в драку. И помогать не хочет. Ничего не заставишь сделать, хоть упрашивай, хоть кричи. Лежит целыми днями на боку, музыку слушает. Шестнадцать лет уже — а дубинушка-дубинушкой.

Валерия исподволь поглядывала на дубинушку. Из сосредоточенного лицо у юноши сделалось напряженным. Он несколько раз исподлобья взглянул на мать. Глаза его были серые, но такие глубокие, что казались черными. А может, это ресницы, которые были у него необыкновенно густы, производили такой эффект.

— Отец ему спуску не дает. Всё заставляет делать, посмей только пикни у него. Да где тот отец… А нам и вместе хорошо, правда, Глебушка?

Глеб ничего не ответил. Он продолжал смотреть в свою тарелку и поедать третью по счету отбивную.

— Говорить он не любит. Я ему ноутбук купила, так он его за два дня освоил. Сам до всего дошел, никто ему не объяснял, не подсказывал. Отец хотел было показать, что да как, так он отказался. Сам, говорит, по книге пойму. И что ж ты думаешь? Понял. Все может — и игры, и музыку, и кино смотреть, друзей ведь у него нет. Сидит сиднем дома. Господи, что-то с ним будет, когда в жизнь выйдет? — она оглядела сына взглядом любви и тревоги, и волей-неволей Валерия тоже оглядела его.

Глеб сидел на своем стульчике, не подымая глаз. Валерии стало неловко, и она отвернулась.

— Иногда, говорю, хоть в комнате своей убери, помоги матери, не все мне одной надрываться. И на рынке, и дома, и есть ему приготовь. Так он назло возьмет бумажки разбросает по всей квартире и снова уляжется. Ох, Глебушка…

Не успела Наденька договорить эту фразу, как Глебушка поднялся, сдернул со стола скатерть, и всё: тарелки, соусник, приготовленные для чая чашки и маленькая ваза, — сделав воздушный пируэт, осыпалось вниз. Осколки керамики вперемешку с мелкой вермишелью украсили пол. Это сопровождалось полным молчанием со стороны Глеба и взвизгиванием Наденьки:

— Ой! Ойойойойой! — она вскочила и выставила впереди себя руки, будто боясь нападения.

Но Глеб и не думал приступать к матери или хотя бы смотреть на нее. С теми же упершимися в землю глазами он отправился в свою комнату.

15. Борьба

С самого первого дня в школе Глеб стоял особняком. Его посадили за парту с каким-то мальчиком, имя которого он не запомнил. Мальчик был кучерявый и смугленький. Позже, когда все клички в классе обозначились, Глеб узнал, что мальчика прозвали Мурка — сокращенное от Муратов. Называть своего соседа по парте Муркой он стеснялся — очень уж эта кличка казалась ему несерьезной — а по имени его никто в классе не называл. Так и не подружился Глеб с Муркой. Да Глеб и не чувствовал никакой потребности в дружбе. На уроках он слушал учительницу, а на переменках любил наблюдать за играми одноклассников. Игры бывали все больше подвижные, иногда обидные, с насмехательством.

Глеб был выше всех в классе почти на голову. Широкий в кости, с медлительными движениями и неподвижным взглядом глубоких глаз, он не вызывал у сверстников особой симпатии. Из-за крепкого сложения его никто не задирал и даже не приближался к нему. Так все дети знали, что есть у них в классе мальчик — Глеб, но никто не знал, что это за мальчик. Редко кто слышал от него какое-нибудь слово, кроме ответов на вопросы учительницы. Глеб понимал, что в школу он пришел учиться, а не баловаться, и к общим забавам не стремился.

То ли исчерпав запас подвижных игр, то ли потому, что все мальчики между собой уже перезнакомились, и только один Глеб оставался для них чужаком, но однажды произошло в его школьной жизни событие. Когда он сидел на переменке, подперев щеку рукой, ему в спину вдруг полетело:

— Боров!

Слово это так понравилось мальчикам и так развеселило их, что они наперебой закричали:

— Боров! Боров! — и принялись скакать вокруг его парты.

Глеб растерялся. В первый раз обращались лично к нему, но с таким обидным прозвищем. 'Боров' представлялся ему существом средним между коровой и медведем. Если сравнение с медведем он еще как-то допускал, то корова была для него оскорбительна.

Глеб весь подобрался, посмотрел на своих товарищей исподлобья, но не нашелся, что ответить. Дома он долго думал, чем же заслужил такое название, но так ничего и не придумал. На следующий день одноклассники встретили его этой кличкой с самого порога и отстали только тогда, когда закончились уроки. Как только Глеб вставал из-за парты, чтобы ответить своим обидчикам, мальчики бросались в рассыпную. Это было вдвойне обидно. Глеб попробовал погнаться за одним из них, но кто-то ловко подставил ему подножку, и он упал. Тут еще звонче раздалось над его головой:

— Боров! Боров!

Глеб скрепился и не заплакал.

***

В третьем классе случилась еще одна неприятность: ему прописали очки. Сами по себе очки нравились Глебу и, стыдно признаться, он даже мечтал о них. Человек в очках был в его представлении взрослым и умным. Поэтому когда ему выдали специальную черную пластмасску, а медсестра с указкой стала показывать на мелкие буковки, он шептал про себя: 'Не вижу, не вижу'. К его собственному удивлению он действительно ничего не увидел. Глеб честно вглядывался, но вместо буковок на белом прямоугольном полотне сидели какие-то жучки. Об этом он и сказал медсестре. Она подняла свою указку выше, но и в этой строчке были жучки. И только в четвертой сверху он сумел что-то рассмотреть.

Дома Глеб гордился своими очками, по нескольку раз в день взглядывал на себя в зеркало и находил свой вид очень привлекательным.

Но не то было в классе. По приходу его на следующий день он услышал за своей спиной:

— Очкарик — в жопе шарик!

Это было вдвойне обидно, так как теперь ему начала нравиться Алёнка, которая сидела впереди, и своими очками он хотел произвести на нее впечатление. Впечатление было испорчено, но Глеб продолжал любить свои очки.

Больше всех надрывался маленький крепыш — Ясик. Этого мальчика можно было бы назвать хорошеньким, если бы не сросшиеся на переносице брови, которые придавали ему несколько диковатый вид, и большие, выдвинутые вперед зубы-резцы — он оскаливал их при каждом удобном случае.

Ясик был заводилой. Он собрал вокруг себя команду, которая везде ходила борзой троицей — Ясик впереди, а двое чуть сзади, по бокам от него. Первый его приспешник, Сом — сокращенное от Сомов — не имел в своей наружности ничего выдающегося, разве что лицо, густо усыпанное веснушками, и маленький кривенький рот. Сом проявлял себя только в присутствии Ясика. Если его командира по какой-то причине не было в школе, Сом сидел смирно и не высовывался.

Второй их товарищ — Хлебало, получил свою кличку за то, что имел большие живописные губы. Губы на его лице жили сами по себе, и даже когда всё лицо было спокойно, они откликались на малейшее волнение, на едва осознаваемую, невыраженную мысль. Губы вздрагивали, шевелились, кривились и вытягивались, — смотря по обстоятельствам — но ни минуты не оставались в покое.

Хоть это были и задиристые мальчики, которые считались в классе самыми сильными, но за 'очкарика' Глеб решил с ними поквитаться.

Осознавая свою неповоротливость и уязвимость из-за очков, он встал однажды в коридоре. Глеб стоял, с безразличным видом прислонившись к стеночке, и никого из мальчиков не насторожило, что он снял очки и положил их в карман. Глеб, как всегда, наблюдал их шумные игры.

Вот нашли бедолагу — Кавуна, и стали над ним потешаться. Кавун (это была его фамилия) был не то что безответным, но будто вовсе не существующим. Это было бледное, белесое создание с треугольной головой и огромными выпуклыми глазами. Глазами этими Кавун не смотрел, а только лишь поводил из стороны в сторону. Когда его дразнили, он непонимающе уставлял свои глаза в обидчика и хлопал редкими белыми ресницами.

Сперва мальчики — Ясик, Сом и Хлебало — только обзывали его. Потом начали давать резкие короткие тычки и сразу отскакивать. Кавун медленно поворачивался, смотрел в пустое пространство и ничего не понимал. Видя, что он не способен реагировать, мальчики стали заходить сзади и очень ощутимо дергать его за шиворот пиджака. Это казалось им очень смешным. Кавун терял равновесие, колени его подгибались, он пятился назад, но не падал. Поскольку Кавун вдобавок к своей худобе был высок, как вытянувшийся стебель нездорового растения, то дернуть его достаточно сильно никак не удавалась. Особенно не удавалось это низкорослому Ясику, который хотел вздернуть Кавуна как следует за шиворот, а получалось так, что только подпрыгивал вокруг него. Наконец, обозлившись, Ясик плюнул ему на спину, после чего осклабил два своих резца. Его товарищи засмеялись. Рядом оказалась группа других мальчиков из их класса, среди которых был кучерявый Мурка. Он тоже засмеялся и весело запрыгал.

Мальчики окружили Кавуна. Его толкнули. Он пробежал несколько шагов вперед, но не упал. Выражение его лица в то время, когда издевались над ним, не менялось. Кавун обводил всех бесцветными глазами, что-то шептал и совершенно не защищался. Тогда, чтобы испытать его чувствительность, Сом подбежал и сбил его с ног. Кавун упал, но не заплакал. Он только поднял от пола свою треугольную голову и посмотрел на Сома с едва заметным удивлением. Это был не мальчик, а растение. Нет, дразнить его было неинтересно.

От Кавуна взгляды всех обратились на Глеба. Глебу не понравилось это внимание. Ему хотелось драться, а плевки и тычки… их он боялся.

Ясик, поймав его взгляд, хищно осклабился, и начал потихоньку подбираться. Товарищи следовали за ним. Глеб сжал большие кулаки. Близко мальчики подходить боялись, и остановились в трех шагах. Ясик сделал неуловимое движение лицом, и Сом плюнул на Глеба. Плевок попал на лацкан пиджака. Глеб покраснел. Ободренный своим успехом, Сом изловчился и плюнул ему в лицо. Глеб бросился на обидчика, но того и след простыл. Никого не осталось перед Глебом, хотя за мгновенье до этого над ним потешалась толпа. Лишь издали в глубине коридора хохотали несколько человек. Среди них был и Мурка. 'Ему-то что я сделал'? — подумал Глеб с обидой.

Он отерся рукавом, достал из кармана очки и, весь дрожа, решил пока идти в класс. Но тут же в спину ему понеслось: 'Утерся! Утерся'! 'Девочка! Девочка!' — подхватили мальчики, и больше всех старался кучерявый сосед по парте. 'Девчонка! Девчонка'! — кричал он.

Глеб прошел в класс, сел на свое место, и это было кстати, потому что уже прозвенел звонок, и в класс зашла учительница. Был урок математики. Глеб успевал по ней очень хорошо, но сегодня почему-то смешался и не сумел ответить, за что и получил тройку.

Сидя за одной партой с Глебом, которого он только что дразнил и осмеивал, Мурка вел себя как ни в чем не бывало. Он деловито списывал с его тетради решения, переспрашивал, если чего-то не разбирал в его почерке, и даже попросил тёрку и простой карандаш. Глеб дал ему всё это молча, как давал до сих пор. Мало того — когда Мурку вызвали отвечать с места, он задергал тонкими подвижными бровями и скосил глаза на Глеба, что всегда означало у него: 'подскажи!'. Глеб подсказал, но в этот раз без особой охоты.

После математики он подошел к Ясику и сказал насуплено:

— Я вызываю весь класс на бой.

Ясик посмотрел на него, ухмыльнулся, показав резцы, и ответил:

— Весь класс?

— Всех, кто не трус. После уроков, когда уйдет Инна Николаевна, в квадратном коридоре. А пока не уйдет, прятаться в туалете, чтобы не увидела.

Всё это продумал Глеб, сидя на уроке. Он решил ни за что не уходить, не отомстив тем, кто над ним насмехался. Всего учеников в их классе было двадцать два человека, девочек и мальчиков поровну. Из одиннадцати мальчиков один был неспособный к драке Кавун, один отсутствовал по болезни, и один был сам Глеб. Таким образом всего восемь человек должны были с ним драться.

Глеб осмотрел свои новые сапожки, думая, удобно ли будет орудовать ими. В кино он видел, как главный герой раскидывал всех ногами, и не однажды за весь фильм крупным планом показывали его сапоги — огромного размера, с рифленой подошвой и высокой шнуровкой. Конечно, сапоги у Глеба были совсем не как у того парня, но он верил, что они обладают такой же убойной силой. Когда прозвенел последний звонок, Глеб перестегнул свой пиджак на одну пуговицу и отправился на место сбора — в туалет.

Нужно сказать, что перестёгивал он пиджак особым образом. Он не просто расстёгивал все пуговицы, кроме одной, чтобы облегчить себе движения — нет, у него был другой прием. Глеб снял свой пиджак полностью, затем накинул его на плечи, не засовывая руки в рукава, и застегнул самую верхнюю пуговицу. Получилось что-то вроде бурки, с рукавами наотлет. И хоть до этого Глеб никогда серьезно не дрался, особенно со столь многочисленным противником, он верил, что застёгнутый таким образом пиджак поможет ему.

Мальчики пришли, на удивление, все — даже те, которые не насмехались тогда над Глебом, а сидели в классе за своими партами. Большинство из них стояли у стены туалета с озадаченными лицами, как бы не веря в то, что сейчас они действительно будут драться. Троица вела себя по-хозяйски: Ясик расхаживал вдоль своего 'войска', угрожающе поглядывая то на одного, то на другого; Сом пытался насмехаться и безобразничать, Хлебало задирал Глеба обидными прозвищами.

Глеб стоял в своем углу молча, не отвечая на оскорбления. Он встретился глазами с Ясиком — тот посмотрел нахально, в упор. Но вот Мел, который стерег Инну Николаевну, выглядывая из-за двери, доложил:

— Вышла… ушла.

Все оживились и задвигались к выходу.

'Квадратный коридор' — условленное место драки — был на самом деле небольшим холлом на два окна. Здесь длинный коридор, в котором располагались двери классов, заканчивался и образовывал тупик, закрытый с трёх сторон.

Глеб встал к стене между окнами. Он знал, что в драке становиться нужно спиной к стене, а если у тебя есть товарищ — то спинами друг к другу. Несмотря на прошедшую злость, он был полон решимости. Не жажда мщения толкала его сейчас в бой, а неукротимый дух борьбы. Глеб ощутил бесстрашие и жажду победы.

Не то происходило с его противником. Хорохорились только Ясик и Сом. Хлебало держался отчасти в сторонке, остальной же народ совсем оробел.

— Я тебя сделаю! Грёбаный засранец! — выкрикнул Ясик и присовокупил еще один, совсем уже неприличный клич.

Он принял боксёрскую стойку и стал заходить сбоку. Все знали, что Ясик был боксёр, за это его уважали и боялись. Еще с шести лет папа отвёл его в боксёрскую секцию. Ясик выставил перед лицом маленькие острые кулачки, ноги расставил на ширине плеч — одну чуть впереди, другую чуть сзади — и запрыгал на месте, обеспечивая себе маневренность. Он продолжал выкрикивать все обидные клички Глеба, перемежая их ругательствами. Двое его приспешников осмелели и стали подбираться. На лицах их не было той уверенности, как у предводителя, и боксёрское искусство было им неведомо, но нахальство вполне заменяло им уверенность в себе, а неумение драться они надеялись возместить количеством.

Несмотря на то, что Ясик имел самый решительный вид и яростно науськивал своих сторонников, в течение нескольких минут никто так и не посмел подступиться к Глебу. Тогда Глеб сам сделал шаг навстречу, отделившись от надежной стены. Он знал, что так поступать нельзя, но надо же было кому-то начинать.

Ясик только и ждал этого шага. Пригнувшись, он подскочил к Глебу и попытался сделать ему подсечку. Это было совсем не по-боксёрски, но Ясик хорошо понимал, что избить такого борова можно, только предварительно повалив его. Подсечка не удалась, и Ясик компенсировал неудачу ударом в скулу. Глеб пропустил удар. Потом еще два удара достигли его головы — Глеб, к сожалению, не мог похвастаться боксерской реакцией.

Видя такую расстановку сил, подключились Сом и Хлебало. Встав по бокам от Ясика, они начали наносить удары каждый со своей стороны. Эти двое явно хотели зайти ему за спину, и Глеб, вынося удары, от которых ему почти не удавалось защищаться, распознал их намерение. Он снова примкнул к стене, подпустил ближе Ясика и, изловчившись, нанес ему удар ногой в живот. Ясик согнулся. Двое его товарищей отскочили, хотя Глеб никак их не задел.

— Мочи его! Мочи! — крикнул Ясик сквозь боль и снова прошипел все те обидные клички, которыми награждал его до этого.

Превозмогая боль в животе, он бросился на Глеба. Он бросился, как коршун, и быстро наносил удар за ударом. Сом и Хлебало, глядя на такую отвагу, последовали примеру вожака. Остальные бойцы крутились возле, делая вид, что хотят напасть. Кулаки Глеба по детским меркам были огромны, и встретиться с ними никому не хотелось. Мальчики создавали в своей толпе движение, неразбериху, некоторых охватил азарт, и они подплясывали на месте, другие осторожно пятились, желая быть подальше от мелькающих в воздухе рук и ног.

Ясик с товарищами уже почти побивали своего противника. Голова у Глеба трещала от ударов, но он еще крепко стоял на ногах. Ясик в очередной раз попытался сделать подсечку, чтобы опрокинуть и вернее добить его, — подсечка не удалась. Ясик отскочил. В этот момент Глеб и протаранил его в корпус. Он целился головой в живот, но попал в солнечное сплетение.

— Мочи его… — простонал Ясик и задохнулся.

Он упал и отполз в сторону. Толпа мальчиков враз поредела. Глеб уже чувствовал близость победы: те, кто остались, отлетели от его сапог, как резиновые игрушки, и его посетила неприятная догадка, что они поддаются. Хлебало стушевался, Сом осторожно отодвинулся к периферии боя, так как он никогда не действовал без своего предводителя, остальные рассыпались, как горох.

***

Ясик поднялся и осклабился на Глеба, но осторожно, без прежней дерзости. Он не пятился назад, но и продолжать драку не выказывал желания. Непонятно было, кто остался победителем. Борьба затухла сама собой, когда наметился ее перелом, и Глеб был всё-таки очень побит.

Сом, держась на расстоянии, выкрикнул в его сторону все прежние обидные клички, включая 'девочку', как бы подтверждая этим, что право на победу они оставляют за собой. Глеб молчал, тяжело дыша. Нарочито громко переговариваясь, троица двинулась за рюкзаками, которые еще перед дракой решено было оставить в туалете. Остальных мальчиков давно простыл и след.

Глеб выждал немного и неспеша отправился за ними. Он зашел в туалет в тот момент, когда двое — Ясик и Хлебало — уже выходили из него, а Сом справлял малую нужду. Он пропустил этих двоих на выходе, и они не пожелали встретиться с ним взглядом. Глеб прошел к подоконнику, взял свой рюкзак, открыл его и начал рыться. Он не знал, что искал в своем рюкзаке — он тянул время, ожидая, когда Сом обернется. Голоса его товарищей раздавались уже где-то в конце коридора и вскоре совсем затихли.

Сом обернулся, и, увидев своего недавнего противника, испугался. Он прошел по-над стеночкой за рюкзаком, уже не осмеливаясь не только дразнить Глеба, но даже смотреть в его сторону. Глеб проводил его взглядом. Когда Сом направился к выходу, всё так же бочком, обходя Глеба по окружности, тот заступил ему дорогу.

Ясика поблизости не оказалось. Глеб взял его обеими руками за грудки.

— Я не… — прошептал Сом и смолк.

Еще минуту назад Глеб был полон решимости, теперь же совсем не знал, что делать. Сидя на математике, он дал себе слово отомстить Сому за тот плевок, но злость, необходимая для удара, уже прошла, а плеваться в ответ не хотелось. Глеб стоял и думал, что надо бы набить обидчику морду. Он посмотрел в его испуганные глаза и понял, что не сможет — нет, ударить человека в лицо было не так-то просто. Вот если бы Сом нападал на него… Но Сом трепетал всем телом, кривенький рот силился что-то сказать, он открывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на песок. Остекленевший взгляд его был направлен снизу вверх, что окончательно лишало Глеба воли.

После небольшого раздумья он просто ударил Сома два раза головой о стену, о синюю панель школьного туалета, и отбросил в сторону, как тряпичную куклу. Глеб проделал это молча, злясь больше на себя, чем на своего обидчика, и как бы согласившись сам с собой, что так надо.

Сом упал как бревно. При падении его голова так удачно наскочила затылком на плинтус, что он отключился, не успев почувствовать боли. Глеб взял с подоконника свой рюкзак и пошел домой.

Выйдя из школы, товарищи не хватились Сома, а может быть, им не хотелось возвращаться туда, где обстановка была не ясна, и непонятно было, на чьей стороне победа. Сом лежал с окровавленной головой, пока его не нашли уборщицы и не подняли крик.

16. Мелкие бесы

С тех пор Глеб самоустранился от жизни класса, и о нем все забыли. Никто не приближался к нему, не обзывал и не заговаривал. Он остался совсем один. Так прошло три года.

За это время многое изменилось. Ушел из класса Кавун — его отправили в интернат для умственно отсталых, Ясик выбился в первые ученики по английскому, а Хлебало проколол ухо и стал носить серьгу.

За исключением своих выдающихся резцов и сращенных бровей, Ясик был красивым мальчиком. Кроме того, он считался самым сильным в классе, а значит, самым популярным среди девочек. Даже зубы его в конце концов стали восприниматься девочками как милая особенность, а брови — как признак мужества. С ним охотно пересмеивались, кокетничали и устраивали веселую возню. Никто из 'обыкновенных' мальчиков в классе не имел такой популярности, как Ясик, не говоря уже о малосимпатичном увальне Глебе. Хоть он и выстоял тогда против 8-ми человек, но о подвиге его никто кто слышал. Зато после того, как он устроил Сому сотрясение мозга, все знали, что он кровавый неадекват, и лучше к нему не приближаться. Его очки оказались для девочек совсем не привлекательными, а большой рост и крупное сложение вызывали почему-то одну насмешку.

Когда Кавун еще учился в классе, над ним изредка потешались, но лениво, без интереса. Как только он ушел, на место его заступил Мел, и потехи пошли живее. Всё, что не удавалось с Кавуном из-за его слабой реакции на внешние раздражители, с Мелом удавалось вполне. Это был очень нервный мальчик по фамилии Мельников.

Всё произошло неожиданно. Однажды, уже после ухода Кавуна, Ясик взял у Мела с парты набор гелевых ручек и разбросал по всему классу. Мел бросился собирать. Только лишь он нагибался за ручкой, как Ясик наступал на нее и не давал вынуть из-под своего ботинка. Мел тянул изо всей силы ручку, не решаясь просто оттолкнуть Ясика. Над этой клоунадой смеялся весь класс. Но вот Мел наклонился за последней ручкой, и Ясик наступил не на ручку, а на кисть его руки. Мел взвизгнул. Сом подкрался сзади и дал Мелу пинка. Мел налетел головой на Ясика, и Ясик, изображая праведный гнев, оттолкнул несчастного на Сома. Сом, в свою очередь, толкнул его на подошедшего Хлебало; Хлебало на Мурку, а Мурка опять на Ясика. Так они толкали его до тех пор, пока у Мела не закружилась голова, и он не упал на пол.

С тех пор это стало их любимой игрой. Они называли это 'играть в мячик'. Мела вталкивали в круг и 'играли' им, пока он не падал или пока не надоедало.

Мел был некрасивый и жалкий мальчик, но всё-таки безобидный. Лицо его смотрелось глуповатым из-за слишком низкой, будто проваленной, переносицы, и низкого лба. Он давал себя толкать, боясь прервать забаву сильных, и только в конце перед самым падением начинал хныкать, что весьма веселило играющих.

Когда 'мячик' упирался, Ясик бил его в лицо, но не слишком, чтобы не оставить синяков. Он привык бить тыльной стороной ладони по носу вскользь, что было очень болезненно. Это битье, которое и битьем-то всерьез нельзя было назвать, доставляло Ясику большое удовольствие. Жертва морщилась, ожидая удара, прикрывалась рукой, сгибалась, но не смела бежать. Сделав несколько обманных движений и насладившись ее страхом, Ясик бил, иногда по-особенному выворачивая ладонь, чтобы было больнее.

Весь класс в это время занимался кто чем. Девочки, разбившись на кружки, разговаривали о своем, пересмеивались с мальчиками; мальчики делали вид, что ничего не замечают, и сидели за своими партами или прохаживались по классу с безразличным видом. В сторону игравших 'в мячик' никто старался не смотреть.

Ясик оставлял Мела вместо себя мыть полы в классе, забирал деньги и во всем остальном вел себя как полноправный хозяин этого человека. Впрочем, нельзя сказать, что Ясик 'забирал' деньги, Мел сам приносил ему каждое утро дань — полученные от мамы несколько гривен на булочку. Он постепенно вошел в свою роль: был 'мячиком', когда Ясику хотелось играть, уборщиком, когда нужно было убирать, денежной кассой и просто клоуном, когда Ясику хотелось веселиться. Мел не жаловался, не просил о пощаде и не рассчитывал на помощь — он стал добровольным рабом.

Иногда Ясик бросал свою игрушку и обращался к другим мальчикам. Он не мог прожить и дня, чтобы не набить кому-нибудь нос или хотя бы просто не унизить словами. Когда он был в хорошем настроении, дело обходилось несильными тычками в грудь, и получивший эти тычки считал, что ему повезло.

Только одного человека в классе Ясик не задирал — Глеба. Если им случалось проходить друг мимо друга, Ясик делал вид, что не замечает его, а Глеб и вправду никого не замечал. Сом шарахался от Глеба, как черт от ладана, Хлебало иногда подхихикивал, но втайне. Единственным человеком, который еще общался с Глебом, был Мурка. Он с усердием списывал у него домашние задания, выпрашивал карандаши, терки и линейки, которые никогда не возвращал, а на уроках постоянно просил подсказок, усиленно двигая бровями. Глеб подсказывал ему, и в отношениях их сложилась странная зависимость: всё их общение и состояло из этих подсказок, выпрашиваний и списываний, но при этом Мурка держал себя так, будто это он одалживает своего соседа по парте, а не наоборот. Это он, Мурка, еще снисходит до обращения к изгою и отщепенцу Глебу, и Глеб должен это ценить. Конечно, вслух он этого не говорил и даже не намекал, но если Глеб не мог ему вовремя подсказать или не давал тёрку, напоминая, что с начала года уже отдал ему в вечное пользование целых три, Мурка состраивал такую мину, что Глебу становилось совестно. Он начинал чувствовать, что обидел этого хорошего человека, и должен быть благодарен, что товарищ еще о чем-то просит его. Постепенно Мурка стал занимать у него деньги и, разумеется, 'забывал' их возвращать. Сначала это были совсем мелкие суммы, копейки, но постепенно дошло до того, что Глеб отдавал ему большую часть своих карманных денег, как должное, а о долгах и не поминал. Чем этот маленький чернявый мальчик так пленил Глеба, было непонятно, но Глеб слушался его, как своего начальника, и считал себя виноватым, когда не получалось помочь.

***

Сколько бы черных полос твоей жизни не следовали одна за другой, рано или поздно появится белая. И пусть эти полосы не все были черными — иногда они перемежались серыми — белая всегда восторжествует и проявит себя самым светлым и самым искренним образом.

Так случилось и у Глеба. Первым вестником этой полосы стал Володя Ясеневский — тихий, незаметный мальчик с пронзительно голубыми глазами. Глебу довелось нести вместе с ним большой мешок опавших листьев на субботнике. Листья были сырые и тяжелые. Вперемешку с землей и камнями школьники нагребали их в большие кучи и плотно трамбовали ногами в мешки. Эти мешки мальчики носили по двое, но Глеб брался один. Отчасти потому, что никто не соглашался встать с ним в пару, а отчасти потому, что никакой пары ему и не требовалась. Он поднимал мешок на свои плечи, как иной школьник взваливает себе за спину рюкзак, и без особой натуги нес его на хоздвор.

Для Глеба такой мешок был просто разминкой, но Володе Ясеневскому он был явно не по силам. До школьного мусорника было не так уж далеко, но Глеб заметил, как Володя пыхтит под своей ношей. Это был худенький тонкокостный мальчик, и непонятно было, зачем он несет один свою ношу, когда мог бы взять себе в помощь товарища. И даже Анна Николаевна, их новый классный руководитель, сказала ему:

— Ясеневский, остановись. Подожди Муратова.

Но Муратов был круть-верть. Тяжестей избегал, как обращаться с метлой не знал, грабель в руки не брал, трамбовать не умел, но как ни взглянешь на него — он работает. Он всё что-то делал, только никак нельзя было понять, что. То сорвет прутья с метловища, после чего их приходится прилаживать заново, то вместе с девочками метет, но на самом деле только пыль подымает, то трамбует листья в мешок, но при этом еще больше их разбрасывает. В конце концов ему скажут: 'Отойди! Ты только мешаешь', - он отойдет с обиженным видом, и тут же примется за другую 'работу'.

Когда Ясеневского поставили вместе с Муратовым носить листья, сразу же мешок показался Ясеневскому вдвое тяжелей. Нести его стало невозможно — руки отрывались.

Глеб помог донести ему мешок и вытряхнуть листья в большой контейнер. Володя посмотрел исподлобья на Глеба и сказал 'спасибо'. Это было немного странно. В их классе не принято было говорить друг другу 'спасибо', во всяком случае, в мальчишеской среде. Так говорили девочки, и если бы Глеб рассказал кому-нибудь, Володю осыпали бы насмешками.

Они вынесли еще несколько мешков вдвоем, а потом субботник закончился.

Домой шли пешком. Можно было подъехать пару остановок на троллейбусе, но тогда им пришлось бы делить общество с другими мальчиками, и все увидели бы, что они вместе. Глеб и раньше знал, что Ясеневский живет где-то рядом, но не догадывался, что на одном с ним квартале, всего через два дома.

— Я недавно книжку прочитал, — сказал Володя по дороге, — 'Гарри Поттер'. Там один мальчик-маг борется с колдуном — вещь! Мне папа пообещал всего Гарри Поттера купить, а его знаешь сколько?

— Сколько?

— Семь книг. А в других книгах, там еще круче. Они пытаются его захватить и перетянуть на свою сторону, только он им не дается, это я в кино видел.

— Мне кино не понравилось, — Глеб не хотел противоречить своему внезапно обретенному другу, но против правды пойти не мог.

— Да что кино, книга лучше. Хочешь, дам тебе почитать?

— Хочу.

— А ты что-нибудь читаешь?

- 'Дети капитана Гранта'. Там сестра и брат ищут своего отца. Они плывут в Патагонию.

— Что это?

— Это такая страна.

— И отыскивают его?

— Не дочитал еще. По этой книжке тоже кино есть, только я не видел.

— Откуда же ты знаешь, что оно есть?

— Мама говорила.

— А давай, я тебе 'Гарри Поттера', а ты мне 'Дети капитана Гранта', когда дочитаешь?

— Давай.

Какое-то время они шли молча. Потом завернули в район гаражей, который предшествовал их кварталу, и оказались на небольшом асфальтированном пятачке.

— Здесь дилеры собираются, — сказал, понизив голос, Володя.

— Кто? — не понял Глеб.

— Дилеры. Те, кто наркотики продают.

— Откуда ты знаешь?

— Это все знают.

— Почему же их милиция не арестует?

— Как же она их арестует, если она их пасет.

— Кого?

— Дилеров. Это Ясик говорил, а он знает.

— Ты разве с ним дружишь?

— Я нет… — Володе от чего-то стало неловко. — Я не дружу, просто он с Сомом говорил, а я слышал. А еще Ясик дозы носит.

— А что это?

— Доза — это наркотик. Он зажмет пакетик в руке и несет, а потом ему за это деньги дают.

— Много?

— Много.

— Сколько?

— Я точно не знаю… — Володя замялся. — А, может, он все врет.

— А Сом и Хлебало?

— За этих я не знаю. У Сома отец мент, а Хлебало…

— Что?

— Он с бандитами дружит, со взрослыми.

— С настоящими?

— С настоящими. Его даже Ясик боится. Хлебало если не захочет что-то делать, так тот его ни за что не заставит. Но и Хлебало сильно не нарывается. Потому что он у бандитов, знаешь, кто?

— Кто?

Володя потянулся к самому уху Глеба и прошептал:

— Девочка.

Глаза у Глеба от природы были небольшие, но при этих словах они так увеличились, что он перестал на себя походить. Ему хотелось выспросить у Володи подробности, но друг его выглядел таким смущенным, что Глеб передумал. Он решил пока не касаться этого вопроса, а вернуться к нему как-нибудь потом. Он осознал, что, просидев несколько лет в изоляции среди двадцати человек, очень отстал от жизни, и некоторые вопросы могут выдать его с головой.

Здесь очень кстати мальчики подошли к самому дому Глеба, и он заторопился прощаться. По правде говоря, ему еще хотелось бы поговорить и узнать какие-нибудь новости о внешнем мире, но сейчас это было неловко, и нужно было переварить уже полученную информацию.

— Ну что, пока, — сказал Глеб, подавая по-взрослому руку.

— Пока, — ответил Володя, пожимая ее.

Рука у него была маленькая, костлявая, но Глебу было приятно это пожатие.

— Не забудь 'Гарри Поттера', - крикнул он, оборачиваясь уже на ходу.

— Не забуду! — обернулся Володя и помахал ему вслед. На лице его сияла улыбка.

***

На следующий день Ясеневский подошел к нему с самого утра и гордо выложил на парту обещанную книгу.

— На, читай.

Рассматривая глянцевую обложку с изображенным на ней очкастым мальчиком, Глеб внутренне посожалел, что с некоторых пор перестал носить свои очки. 'Про очкариков, — подумал он, — книги пишут и фильмы снимают', - и немного разозлился на себя за свою тогдашнюю слабость.

— Я ради нее даже 'Дети капитана Гранта' отложу, — сказал он Володе.

Уж очень заинтересовал его очкастый мальчик.

— Видел, Яська с Сомом вниз пошли? — прошептал таинственно Володя.

— Не-а, — также таинственно ответил Глеб.

— Яська большим пацанам коноплю продает.

— А что это?

— Ну ты ботан! Её в сигареты забивают и курят.

— Так это наркотик?

— Да тише ты, — Володя покосился на сидящего рядом Мурку.

Мурка сидел за партой, подперев щеку рукой и делал вид, что ему безразлично все, что здесь происходит. Даже если бы сейчас камни начали сыпаться с неба, или наступил вселенский потоп, Мурка так и продолжал бы сидеть, не обращая на это ни малейшего внимания.

— Пойдем выйдем, — сказал Володя.

Глеб поднялся, Володя приобнял его покровительственно за плечи, причем выглядело это так, будто он повис на своем товарище, и они пошли.

— Яську, знаешь, как большие пацаны уважают… — заговорил Володя на ходу.

На следующей перемене Мурка, подпрыгивая от нетерпения, подбежал к Ясику и начал что-то быстро шептать ему на ухо.

На большую перемену Глеб и Володя вышли вместе, вместе спустились на первый этаж в столовую и встали в очередь за булочками. Это были очень вкусные булочки — сверху они лоснились от ароматной и липкой присыпки, а внутри были слегка маслянистые и сла-а-адкие! Булочки пользовались неизменной популярностью у всей школы.

Позади них встала Аленка Грачева. Глеб незаметно вышел из очереди и пропустил ее вперед. Володя покосился на Аленку.

— Зачем мы пропустили ее? — спросил он недовольным шепотом.

— Девочкам нужно уступать, — смущенно ответил Глеб.

Володя поразмыслил немного.

— Так она же толстая.

— Ну и что, — Глеб еще больше смутился. — Что же ей теперь, булочек не есть?

Булочки были просто предлог. На самом деле Глебу так хотелось смотреть на ее завивающиеся колечками волосы, что он готов был стоять в этой очереди до вечера. Эти волосы Глеб и без того видел каждый день перед своими глазами, но они никак не могли ему надоесть. Аленка сидела впереди него, высокий пушистый хвост спускался на белую шею, а когда она поворачивала голову, то щека, лоб и подбородок напоминали ему самую настоящую столовскую булочку — такую же нежную и белую, только живую.

В классе Аленку обзывали 'толстой'. Она обижалась, заливалась краской, а иногда слезами, но Глеб смотрел на эти сцены с завистью. Он завидовал тому, что другие мальчики могут хотя бы дразнить ее, обзывать 'Алёнка-пелёнка', а некоторые — бесцеремонно дергать сзади за хвост. Глеб на протяжении всей школьной жизни не сказал с ней ни слова.

***

— Ну как тебе 'Гарри Поттер'? — спросил Володя, присаживаясь на краешек парты.

Пошел уже третий день их дружбы.

— Не знаю… — пробубнил Глеб. Он опять досадовал, что вынужден огорчать своего друга. — Не читается что-то. Как для маленьких написано.

— Да ты что! Он там такие чудеса отмачивает!

— Н-не знаю. Я еще только на пятой странице. Может дальше лучше будет.

— А мне сегодня щенка принесут. Далматинца. Он весь пятнистый, как будто в родимых пятнах. Мы его купировать не будем, это жестоко. Знаешь, что такое 'купировать'?

— Что?

— Это значит отрезать собаке уши и хвост.

— Зачем?!

— Для породы. Так жестокие хозяева поступают. А в Исландии вообще запрещено собак на цепь сажать. За это тебя самого могут в тюрьму посадить.

Глеб молчал. Он не мог поддержать разговор о собаках, да и по многим другим вопросам, на которые наводил его друг, он не знал, что ответить.

— А когда он будет большой, — продолжал Володя, — мы будем водить его на вязку. Знаешь, что это?

— Нет.

Володя наклонился и пошептал ему на ухо. Глеб покраснел.

— Понял? — спросил Володя.

— Пойдем выйдем, — сказал Глеб, поднимаясь из-за парты.

На ходу Володя, чтобы не пропадало зря его игривое настроение, дернул Аленку за прядь русых волос.

— Вовочка! — тотчас же обернулась она, — отстань!

У Володи Ясеневского не было в классе клички. Поначалу его пытались как-то называть, но ни одна кличка к нему не прилипла. Ясик и компания стали звать его иронически "Вовочкой", намекая на известного анекдотического персонажа. Володя не обижался.

— Алёнка-пелёнка, — ввернул он насмешливо, но не зло.

— Иди-иди, долбатинец.

Группа мальчиков, стоявшая поблизости, расхохоталась.

— Далматинцев вообще не купируют, — донеслось из их компании.

— Да нет у него никакого далматинца…

Алёнка скользнула лукавым взглядом по лицу Володи и задержалась на Глебе. Или это ему показалось? Он вышел из класса в большом волнении.

Когда они вернулись, все уже рассаживались, и Глеб поспешил на своё место. Проходя мимо парты Ясика, он поймал его настороженный взгляд, но значения ему не придал. Сом сидел рядом с Ясиком, развалясь на стуле, как на диване. Он нагло смотрел впереди себя, но проходящего мимо Глеба (о чудо!) не видел.

Их третий друг, Хлебало, очень изменился за последнее время. Его обычная поза была — полулежа за партой, на которой не виднелось ни учебников, ни тетрадей, ни ручек. Рот его почти всегда был полуоткрыт, большие красные губы шевелились. Краснота их была необыкновенной — такой наполненности цветом позавидовала бы любая красотка. Простую серьгу в ухе он сменил на золотую и осветлил волосы, став ярким блондином.

На немое удивление всего класса Хлебало смотрел свысока. Стоило кому-то из мальчиков хоть немного выделиться, Ясик тут же ставил его на место, но Хлебало было позволено всё. В этом никто ничего не мог понять.

Он писал на уроках когда хотел, а когда не хотел — не писал. Его любимым занятием было разбирать шариковые ручки. Хлебало отвинчивал колпачок, доставал пластиковую ампулу с пастой, вытаскивал металлический стержень и начинал выдувать пасту. Через пару минут его руки, манжеты рубашки, листочек, который заменял ему тетрадь, парта, — были перепачканы черно-синей массой, а Хлебало продолжал развозить липкую жижицу по рукам и близстоящим предметам. Учительница спрашивала его:

— Что ты там делаешь, Сикорский? — (это была его фамилия). — Почему не пишешь?

— У меня паста потекла, — отвечал он, нагло глядя ей в глаза.

Опустошенную ручку он подпиливал с одной стороны, чтобы получилась трубочка с двумя одинаковыми отверстиями; комкал маленький кусочек бумажки, затем некоторое время жевал его, чтобы превратить в плотный липкий шарик, после чего заряжал трубочку этим снарядом и плевался.

Плевался Хлебало мастерски. Он сидел сзади всех и отлично попадал девочкам в волосы, а иногда и какому-нибудь мальчику в ухо или оголенную шею. Несмотря на то, что это были простые жеваные бумажки, в умелых руках (а точнее, губах) Хлебало они превращались в болезненно впивающихся насекомых. Несчастная мишень вздрогнет, потрет место плевка ладонью, затравленно озирнется — то-то потеха! Его плевки всегда достигали цели.

Еще у него был талант — особая нечувствительность кожи. Доказывалось это вот чем: оттянув зубами кожу с тыльной стороны ладони, Хлебало ловко прокалывал ее булавкой — причем умудрялся сделать это так, что из его желтоватой кожи не выступало ни капельки крови — застегивал булавку и ходил так по классу, показывая всем, что ему совершенно не больно. Действительно он не испытывал боли или просто терпел, — но все склонялись, что первое. А однажды Хлебало произвел в классе настоящий переполох — он застегнул булавку не на руке, а на щеке. Девочки визжали и отскакивали, когда он подходил к ним показаться, мальчики деловито ощупывали булавку и саму щеку, проверяя, не трюк ли это. Они попросили его открыть рот, долго рассматривали что-то внутри, а особо сомневающиеся лазили туда пальцами. Хлебало горделиво позволял проделывать с собой все эти штуки.

Но в итоге поступок его никого не восхитил, а скорее, вызвал отвращение. Впрочем, мужская половина класса продолжала его уважать или, по крайней мере, остерегаться.

Почерк у Хлебало был странный: мелкие, как блохи, буквы выстраивались в линейку и уходили куда-то ниже горизонта тетрадной линии. В самом конце строки блохи превращались в едва заметные точки с различимыми кое-где хвостиками и крючками. Учителя отказывались проверять его тетради, этого-то ему было и нужно.

Однажды на уроке географии, который проходил на свежем воздухе, девочки нашли котенка. Это было у самого крыльца школы, когда они возвращались в класс. Из горки рыжих листьев выглядывала маленькая рыжая мордочка. Девочки окружили его, стали передавать с рук на руки, и тут подошел Хлебало. Он взял котёнка, поиграл с ним немножко, затем, задумавшись, остановился и, размахнувшись изо всей силы, швырнул котёнка о бетонное крыльцо. Это было похоже на то, как мальчики швыряют зимой крепко слепленные снежки, и снежки, долетая до цели, разбиваются, оставляя на стене прилипший снег и мокрые пятна. Что же говорить о котёнке…

Это были далеко не все художества Хлебало, но все перечислять будет слишком жестоко. Учителя смотрели на него, как на отрезанный ломоть.

17. Ненависть

Про Мурку Глеб совсем забыл. Он больше не давал ему денег в бессрочный займ, не делился карандашами и терками, и как бы ни выгибал Мурка свои многострадальные брови, Глеб не подсказывал ему ни слова. Он подсчитал в уме, сколько тёрок перетаскал у него Мурка с начала учебного года — выходило около десяти. Плюс две линейки, несколько простых карандашей и ручек без счета. Зачем ему вся эта канцелярия была нужна — непонятно, ведь каждый день он вновь оказывался бедным, нищим и просящим взаймы. Володя сказал по секрету, что деньгами Мурка делится с Яськой. Но куда девает линейки и тёрки? Когда в ответ на его очередное попрошайничество Глеб деликатно напомнил ему обо всех этих предметах, Мурка скорчил такую рожицу, хоть плачь. Но Глеб не заплакал, он просто отвернулся и решил больше не иметь с ним дела.

А у Ясика и компании появилась новая забава, называлась она 'Мочалка'. Это пошло с тех пор, когда в кабинете биологии вместо обычной тряпки, которой вытирали доску, появилась мочалка. Она была розовая, большая, новая. Мочалка удобно пряталась в деревянный ящичек под доской, где лежали мелки, и никому не мозолила глаза.

Но однажды на нее обратил внимание Ясик. Его изощренный ум сразу же придумал, как этот мягкий и безопасный с виду предмет можно использовать в качестве пыточного инструмента. Он подозвал к себе Мела. Тот повиновался безропотно. Ясик приказал ему открыть рот и под всеобщий хохот стал заталкивать ему в рот мочалку.

Затолкать ее всю не было никакой возможности, но Ясик очень старался. Когда Мел начал трепыхаться и сделал попытку бежать, на подмогу Ясику пришли Сом и Хлебало, которые держали жертву за обе руки. Уже весь рот был заполнен мочалкой, но она вошла еще не вся. Ясик терпеливыми движениями вдавливал мочалку внутрь, в то время как глаза Мела готовы были выскочить из орбит. Наконец, получилось. Мел мычал, и на глазах его, выдавленных наружу, проступили слёзы. Мурка хохотал. Подражая его смеху, засмеялись и другие мальчики. Володя тоже попробовал смеяться, но перехватил тяжелый взгляд Глеба и смолк.

Мелу связали руки и пустили с мочалкой по классу. Сначала он побежал, но вдруг остановился и посмотрел тупо перед собой. Он мотал головой, из глаз его текли слёзы, лицо налилось кровью, и видно было, что он задыхается. Ясик, осознав всю опасность этой затеи, приказал своим подручным вытащить мочалку. После этого Мел еще долго трогал свой рот, ощупывал щёки и губы и, забившись в самый дальний уголок класса, пытался сделаться невидимым. Но это были напрасные усилия — Мел, конечно же, и так был невидим для всех. О нем позабыли сразу же, как только мочалка водворилась на место — в деревянный ящичек у доски.

Славно потешились в этот раз, и Ясик, проходя мимо парты Глеба, вызывающе посмотрел на него. Глеб ответил ему хмурым взглядом.

С тех пор эта забава стала у них постоянной, и Мел, подходя к двери кабинета биологии, заранее дрожал и жалко, вымученно улыбался. Одноклассники не видели в этой забаве ничего страшного: Мелу не ломали зубы, и рот раздирали не до крови, а глаза из орбит у него выкатывались сами собой — кто ж тебе виноват? Не глотай мочалку.

***

Один из дней начался как обычно, только Володя почему-то не подошёл с утра к Глебу, как это у них стало заведено, а остался сидеть за своей партой. Глеб немного удивился. Вчера его друг пообещал, что сегодня они пойдут к нему домой смотреть щенка, у которого всё тело в родимых пятнах, а сегодня молчит. Глеб подошел сам. Он никогда ни к кому первый не подходил, втайне боясь, что от него отвернутся, но в этот раз подумал, что к Володе можно.

— Ну как щенок? — начал он разговор.

— Нормально, — отвечал Володя сухо.

— Пьет молоко?

— Пьет.

Володя не смотрел на него. Глебу стало не по себе.

— Может, тебя за 'Гарри Поттера' ругают? — спросил он участливо. — Так я завтра принесу. Я ее так и не смог дочитать.

— Нет, — отвечал Володя отрывисто, — не надо. Или принеси. Как хочешь.

Глеб заволновался. Он заметил, что Володя косится в сторону, и, посмотрев в том же направлении, наткнулся на Ясика. Взгляд Ясика был прищуренный и скользкий.

Глеб отошел. Ему показалось, что его оплевали, как тогда в третьем классе. Только теперь возможности утереться не было. До вечера он мучился этим унизительным ощущением, и всё думал: откуда оно?

На следующий день Глеб принес назад 'Гарри Поттера' и не забыл захватить с собой 'Дети капитана Гранта'.

— Вот, — сказал он, подойдя к Володе. — Если ты думаешь, что я хвастался… Я обещал тебе книгу, и я ее принес. А 'Гарри Поттер' тоже хороший. Это сначала он показался мне неинтересным, а потом я вчитался. Вчера всю до самого конца прочитал. Очень мне понравилось.

Но Володя ничего не ответил и даже не поздоровался. Глеб продолжал стоять перед ним, положив обе книжки на парту.

— Ну что, будешь брать? — спросил он, и в голосе его послышалось дрожание. Так говорят девочки перед тем как заплакать.

Володя молча пододвинул к себе 'Гарри Поттера' и затравлено взглянул куда-то в угол.

— А ты еще обещал щенка показать, — с надрывом прошептал Глеб и тут же проклял себя за это шептание.

— Да уйди ты, — крикнул Володя громко. — Боров!

Глеб отшатнулся.

— И книга мне твоя не нужна. Забери!

Дрожащими руками Глеб взял книгу, которую швырнул ему Володя, и тихо поплелся к себе.

Нельзя сказать, что он был унижен — он был растоптан. Он был раздавлен и разъят на части, и не было никакой возможности собрать себя заново. За пять долгих лет тотального одиночества приобрести друга и тут же потерять его, да еще таким подлым образом…

Он снова стал нелюдим, и лучшим его развлечением было следить за играми одноклассников на переменках. Они играли в "Забодай корову" и "Одноногого Джо", и вместе им было хорошо и радостно. Глеб завидовал тем мальчикам, которые изо дня в день ссорились и мирились между собой. Он наблюдал, как они наступают друг на друга, словно боевые петухи, а на следующий день уже идут в обнимку, похлопывая друг друга по плечу. Каким-то необъяснимым чутьем Глеб понимал, что у него никогда так не будет, и Володю он потерял навсегда.

***

Мурка вновь завладел им. Глеб сам начал отдавать ему деньги и всё, что у него просили. Вещи, деньги и прежние Муркины долги стали безразличны ему. Да и в прошлый раз о долгах он поминал больше из упрямства, чем из желания вернуть утраченное. Он безропотно отодвигал свой локоть, когда Мурка находил удобным распространиться на всю парту, и чуть было не остался вместо Мурки мыть полы в классе, когда тот его попросил. Но эти полы что-то уж слишком напомнили ему судьбу Мела, и Глеб вовремя одумался.

В сторону Володи он не смотрел, однако всегда видел, как тот входит в класс, как садится за свою парту и разговаривает с другими мальчиками. Глеб следил за ним на переменах в коридоре, стоя у стеночки и делая вид, что он здесь просто так. Казалось бы, что стоило ему подойти, заговорить, спросить прямо: 'В чем дело?' или: 'Почему ты не хочешь дружить?', но каждый раз его словно опутывала невидимая паутина. Никого он не боялся, ни перед кем не дрожал, однако чувствовал себя Мелом, которому запихали в рот мочалку и связали по рукам.

Беда не приходит одна. Глеб не знал этой поговорки, но если бы узнал, то очень хорошо понял бы ее смысл. Через три дня после случая с Володей, мальчики в классе стали дразнить Алёнку. Они и раньше дразнили её, но в этот раз произошло что-то уж совсем нехорошее. Когда все были в столовой, Сом и Хлебало взяли зачем-то ее рюкзак и выпотрошили. Что они искали там, неизвестно, но среди вывернутых наружу тетрадок, книжек и прочих школьных принадлежностей, они обнаружили белый пакетик, а в нем — до ужаса знакомую по телевизионной рекламе женскую прокладку.

Из столовой вернулись другие мальчики, и что тут началось! Для начала Хлебало помахал этой прокладкой у Аленки перед носом, отчего та заголосила и кинулась на него. Хлебало бросил прокладку в лицо какому-то мальчику; тот с омерзением отскочил, поднял ее и перебросил дальше. Так, под визги и улюлюканье, прокладка путешествовала с парты на парту. Вместо того чтобы сидеть на месте, Алёнка, для пущей потехи всего класса, принялась бегать и ловить ее. Мальчики корчили ей рожи и кричали вслед 'Алёнка-пелёнка'.

Глеб наблюдал всё это, и сердце его сжималось. Прокладка пропутешествовала и по его парте, ею с большим азартом распорядился Мурка. Алёнка бросилась к ним, растрепанная, красная, с мокрым лицом. Глеб сидел как одеревенелый. Одеревенело в нем всё: руки, ноги, спина, и если бы ему приказали сейчас встать из-за парты, он не смог бы пошевелить и пальцем. Длилась вся эта кутерьма не больше пяти минут, и закончилась вот чем: кто-то из троицы сделал Алёнке подножку, она растянулась в проходе, юбка ее задралась, после чего гиканье и улюлюканье усилилось, и в ее сторону понеслись непристойности. Поднявшись, как побитая, Алёнка заковыляла к своему месту, уронила голову на парту и зарыдала.

***

С этого дня Глеб определился в своей ненависти. Именно в ненависти. Ни в злости, ни в нелюбви или неприязни, а в бешенной, всепоглощающей ненависти — раскаленной до бела, уничтожающей всё на своем пути. Ненависть эта усугублялась тем, что Глеб был подлец. Это он понял о себе в тот самый миг, когда Алёнка упала в проход, и у нее задралась юбка.

Если бы ненависть его можно было измерить, то девяносто процентов он отдал бы Ясику, а девять — себе. Один оставшийся процент распределялся между остальными мальчиками, которые травили Алёнку и довели ее до слёз. Почему Ясик заслуживал так много? Непонятно. Ведь не он начал травлю, и не он подставил Алёнке подножку. Он всего только раз бросил эту проклятую прокладку, а всё остальное время простоял, скаля свои зубы в сторонке. Но именно эти зубы, эти сросшиеся метёлки бровей вызывали у Глеба желание убить его.

Он начал чего-то ждать. Жизнь его проходила как обычно, и ничего не изменилось ни в отношениях с Муркой, ни в его всегдашнем затворничестве, только зоркое слежение за Ясиком стало теперь его первой и главнейшей задачей. Как он стоит, как разговаривает, как подходит к Мелу и бьет его по лицу — все его движения, манеры, привычки Глеб изучил до малейшей черточки. Так мать за всю жизнь не узнает родное дитя, как он узнал за это время своего одноклассника. Он стал предугадывать его реакции, различать оттенок его улыбки — всегда хищной, но имеющей несколько разных значений.

Ясик был далеко не глупый мальчик. Он не нуждался ни в чьем покровительстве, никому не верил и никого не щадил. Чего ждал Глеб, он и сам не мог себе объяснить.

И вот еще что случилось: теперь он считал себя не вправе смотреть на Алёнку. Даже сзади, даже когда она не видит. А ведь когда они дружили с Володей, она чуть было не заговорила с ним… Эта невозможность смотреть на нее удесятеряла его ненависть и доводила иногда до того, что Глеб начинал задыхаться. В речи его появилось неявное заикание, и учителя удивлялись тому, что он стал так неровно говорить, когда отвечал у доски.

Между тем жизнь класса текла своим чередом. Все уже забыли о случае с Алёнкой — забыли на следующий день, и расскажи Глеб кому-нибудь о своей ненависти, его бы не поняли. Странно так долго помнить о какой-то толстой девочке, которая бегала по классу с искаженным лицом, а потом упала, опрокинувшись на живот, и заплакала.