После

Но тут что-то случилось с гостями. Внезапно протрезвев или по другой какой причине, они запросили чаю.

— И конфет нам давай, — послышалось от Наденьки из зала.

Валерия почувствовала неловкость.

— Опомнилась, — ответила она, стараясь, чтобы голос ее звучал непринужденно, — их давно уже нет.

— Как? — Наденька вскочила с дивана.

— Я их съела.

Наденька три раза глотнула ртом воздух, покраснела и пошла на кухню разбираться. Она остановилась напротив, и что-то в ее позе показалось Валерии угрожающим.

— Ты шутишь? — спросила Наденька.

— Нет.

— Ты съела полкило шоколадных конфет?

— Ну да.

— Инга! — вскрикнула Наденька так, будто речь шла о съеденных бриллиантах, — Она съела все конфеты!

Валерия, ничего на это не отвечая, понесла в зал чашки с чаем. Она прошла мимо Наденьки так, как будто спор их был решен, и говорить было больше не о чем.

Но Наденька, видимо, так не считала. Она устремилась за ней.

— Действительно, Лера, как это ты… — проговорила Инга, сконфузившись.

Валерия посмотрела на мать.

— Это я купила, я — за свои деньги! — стонала Наденька, — Я хотела сделать имениннице приятное, а она!..

— Я не специально, — попыталась оправдываться Валерия, — Просто так получилась. Я пила чай, задумалась, а тут конфеты…

— Она задумалась! — теперь уже Наденька выступила на середину комнаты. — Она задумалась! А о гостях ты не задумалась? А о том, что мы будем пить с чаем, ты не задумалась?

— Если честно, нет.

Эта фраза возмутила Наденьку до глубины души.

- 'Честно'! — выкрикнула она. — Зато это честно! И благородно! Съесть все конфеты, а потом вот так запросто объявить. Я ходила за конфетами, — Наденька напирала на 'я'. — Я купила их, а она теперь… честная!

Несмотря на то, что за весь вечер Валерия выпила не больше бокала вина, сейчас ей начинало казаться, что она пьяна. Валерия глупо улыбнулась. Она рассматривала материну подругу, которая брызгала вокруг себя слюной, и не могла поверить, что все это из-за конфет.

— Успокойся, — сказала Валерия, — Завтра я верну тебе твоих полкило.

— Ах, вот как ты, значит, меня понимаешь! — Наденька притопнула ногой, — Ты думаешь, я из-за денег? Да пойми же ты, — она приблизилась к Валерии вплотную, — Это НЕ-ПРИ-ЛИЧ-НО! Неприлично перед людьми — съедать все конфеты!

Валерия изумилась этой мысли. О приличиях она как-то не подумала.

— И правда… — сказала она. — Но, когда я съела половину, там оставалось так мало, что я решила доесть и остальное, — она проговаривала слова и сама не верила, что несет этот бред. Как будто какой-то невидимый режиссер дал ей роль в местном театре.

— Мало оставалось? — кричала Наденька ей в лицо, — Тогда надо было распределить оставшееся так, чтобы всем хватило! Хотя бы по две конфетки! На каждого по две конфетки — неужели трудно было разделить? Неужели это непонятно?

В голове у Валерии начинало кружиться. Она заметила, что продолжает стоять с чашками остывающего чая в руках, которые так и не поставила на стол. 'Кто заставляет меня слушать все это? — думала Валерия. — Кто заставляет Наденьку говорить? Вот она снова кричит, и рот у нее большой и черный. Она может проглотить этим ртом не только конфеты, но и меня, и маму, и гостей. Как бы сказать ей, что нужно делать рот немножко поменьше? А то очень страшно'.

— Наденька, — сказала она тихо, — заткнись.

Как только Валерия произнесла это слово, наступила оглушительная тишина. Слышно было тиканье часов и легкое жужжанье невыключенного проигрывателя.

— Валерия! — закричала Инга таким голосом, что все вздрогнули.

Валерия поймала ее взгляд, глубокий и черный, как адово дно, и на мгновенье ей почудилось, что это не ее мать. С ужасающим треском, которого никто не ожидал, налетев затылком на край табуретки, Валерия грохнулась на пол.

***

Она очнулась уже на диване. Вокруг стояла все та же тишина и Рая с Зоей. Слышны были сдавленные всхлипывания Наденьки. Валерия почувствовала на себе что-то мокрое, — это чай из опрокинутых чашек при падении намочил одежду. Она потрогала рукой свои поджатые колени. 'Хорошо, что он был несладкий', - подумала Валерия. Липкое она ненавидела.

— Господи, мое ты дитё! — всплеснула руками Раиса. — Слава богу! Мы уж не знали, что и думать.

Валерия покосилась на мать. Странно, но Инга почти никак не проявила своего беспокойства. Она лишь взглянула на дочь, как бы удостоверяясь, что та жива, и продолжила утешать плачущую подругу.

— Вот уже отродье, прости господи, — сказала Зоя в кулак и покосилась при этом на Наденьку, — напугала дитё до смерти.

— Дрянь баба, — шепотом поддержала Рая.

— Ну, знаете… — Наденька подскочила с кресла и, несмотря на протест удерживающей ее Инги, бросилась в прихожую. Словом, поразившим ее до глубины души, было не 'отродье' и не 'дрянь', а именно 'баба'. — Вот как… — голос ее дрожал, — вот как вы, значит… Одна психопатка в обморок падает, другие… — Наденька не выдержала и зарыдала вголос. — Чтобы я еще когда-нибудь в этот дом… — слышалось сквозь слезы, — да ноги моей не будет! — она наконец-то попала руками в рукава пальто.

— Иди-иди, придурошная! — крикнула ей вслед Рая.

— Не держи ее, Инга, — вторила ей Зоя, — Пусть идет.

Наденька ушла, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

Но это был еще не конец вечера. Как будто почувствовав развязку и то, что уже можно приходить за пустыми бутылками, явилась горбатая Ольга.

— А, Олечка, — засуетилась Инга, которая была уже на грани истерики, — я сейчас, сейчас, — она начала доставать пустые бутылки из-под стола, — Выпьешь с нами, Олечка?

Ольга считалась санитаром двора. Несмотря на свой горб и неуклюжесть это была чрезвычайно подвижная и деятельная женщина. Маленькая, с лицом доброй обезьянки, с утра она уже мела лестницу. Потом переходила на подъездное крыльцо и прилегающую территорию. Она тщательно заметала опавшие листья или, смотря по сезону, сухую асфальтную пыль, взбрызгивая ее водой из бутылки. Зимой откидывала снег и сбивала лед маленькой угольной лопаткой. Крупный мусор: пустые пачки от сигарет, обертки от мороженого, брошенные детьми, и прочую дребедень она не выбрасывала, а собирала в большое ржавое ведро и использовала потом для растопки. Управившись с уборкой, Ольга садилась на лавочку, но не просто так, а чтобы покормить своих семерых кошек. Трое из них жили у нее в квартире, а четверо были приходящие, но разницы между ними она не делала. Кошек звали: Мулька, Гулька, Люлька, Тюлька и так далее по алфавиту. Имена эти, для человеческого уха звучащие почти одинаково, Ольга выговаривала каждое на свой манер.

Губы и вся нижняя часть ее лица были раздуты и выдвинуты вперед; лоб же — низкий и покатый — был столь мал, что казалось, волосы начинают расти прямо от бровей. Природная ли чернота окрасила ее волосы или особого состава краска, но только никто и никогда не видел в ее курчавой голове ни единой седой волосинки. В любое время года на Ольге было надето несколько слоев одежды. Даже летом, когда она выходила мести двор в сандалиях, на ней были хлопчатобумажные колготки, шерстяные носки, гамаши со штрипками и байковые рейтузы до колен. Сейчас же, войдя к Инге, она была одета по-домашнему: сарафан, две кофты, теплая вязаная жилетка и поверх всего этого старая истертая шуба. Рукава шубы для удобства были отрезаны по локоть.

Ольга долго отказывалась, но все же выпила пятьдесят грамм. Опрокинув в себя рюмку, она прикрыла сухие коричневые веки, и лицо ее, лишенное человеческого взгляда, стало отталкивающе-животным. Когда она открыла глаза — все снова увидели Ольгу. Инга набивала пустыми бутылками ее большую целлюлозную сумку.

Валерия наблюдала за всем этим с дивана. Она удивилась, заметив, что Ольга, выпив водки, вдруг начала жеманиться и как будто даже кокетничать. Перед тем, как ей уйти, мать собрала со стола остатки рыбы, несколько кусочков хлеба, половину куриного окорочка и завязала все это в узелок. Узелок положила в целлофановый пакетик, — Инга всегда была педантична в деле упаковывания продуктов, — пакетик крепко-накрепко закрутила вверху простым жгутом, жгут обмотала еще раз вокруг пакетика и обернула все это чистым вафельным полотенцем.

— Отнеси Темирбаеву из двадцать пятой, — сказала она Ольге, тайком от своих подруг протягивая ей сверток. — Пожалуйста.

Ольга понимающе кивнула.

Раиса Павловна и Зоя Герасимовна, не в силах сдерживать подступившую дремоту, осоловело таращились друг на друга. Но, заслышав Ингин голос, они, как по команде, проснулись.

— Темирбаев? Это которого собаки погрызли? — спросила Рая делая вид, что совсем не спала.

— Какие собаки, его хулиганы избили, — ответила Зоя.

— Ой, мать моя… за что ж этого бедолагу?

— Вроде, пенсию хотели отнять.

— И куда милиция смотрит…

— А… что милиция. Сейчас милиции вот этого дай — Зоя сделала жест пальцами. — Вот раньше, помню, была милиция, дружинники ходили, алкашей гоняли. А сейчас…

— За сейчас не говори… Раньше-то колбаса по два восемьдесят какая была, м-м! Возьмешь грамм четыреста, наешься так наешься. Не эта бумага.

— Добро бы бумага, а то ведь гадость всякую суют, сволочи…

Это было последнее, что слышала Валерия, проваливаясь в глубокий, как беспамятство, сон.

***

На следующее утро мать и дочь поменялись местами: Валерия лежала с обернутой влажным полотенцем головой, а Инга суетилась по кухне. Чувствовала она себя на удивление хорошо.

— Ну что, болит? — спрашивала она, заглядывая к дочери через каждых пять минут.

— Нет, — отвечала Валерия.

— А не кружится, не тошнит?

— Не тошнит.

Инга присела на диван.

— Может, все-таки сходим в больницу?

— Ну хватит уже! Еще немного полежу и встану.

— Дай я пощупаю…

С мученическим видом Валерия позволила матери ощупать свой затылок. Мучение происходило не от головной боли, а от ненужной, по ее мнению, суеты. Второе собеседование было безнадежно упущено, поэтому во всяких примочках и припарках уже не было смысла.

— Кажется… — произнесла Инга с легким испугом, — кажется, раньше у тебя форма головы другая была…

— Ну конечно, другая. Когда падают, мам, и бьются головой, всегда появляются шишки, ты не знала?

— Но не такого размера.

Валерия резко отдернула голову и тут же поморщилась от боли.

— Ты не волнуйся…

— Я не волнуюсь! — сказала Валерия, волнуясь от этих слов еще больше. — Я просто объясняю тебе, что ничего страшного.

— Да уж… Почему ты упала?

— Я что, доктор? Плохо стало.

— Может, ты беременная? — осторожно спросила Инга.

— Мама!!!

Инга сочла за лучшее прекратить всякие расспросы.

Она сидела, заботливо глядя на дочь, но постепенно взгляд ее начинал выскальзывать из действительности. Еще секунду назад он покоился на лице Валерии, а теперь уже был где-то… Где-то очень далеко. На другой планете, а может быть, и дальше.

— Это была не Ольга? — спросила Инга тихо.

— Мам, какая разница?

— Ну, если какая разница, тогда скажи.

Помолчав с минуту, Валерия ответила:

— Это был Вощенко.

— И что ты ему сказала?

— Чтобы убирался.

— Так и сказала?

— Так и сказала.

Неожиданно Инга рассмеялась.

— Мам, это ничего, что я его так?

— Ничего, — мечтательно улыбаясь, ответила Инга.

— Мам, зачем ты столько пьешь? — хмуро спросила Валерия. — И зачем ты с ними дружишь?

— Доченька, — Инга вздохнула, — это наш круг.

— Наш?!

— Ну мой, мой.

— Чем такой круг, так лучше никакого.

— Что ж мне теперь, от людей бегать?

— По-твоему, это люди?

— Лерочка… не надо так говорить. Они хорошие, только несчастные очень.

— Бе-е-едные, несча-а-астные, — проблеяла Валерия. — Пьют, жрут и ржут!

— Это все вид, Лерочка, это все один только вид.

— И у Наденьки вид?

Инга задумалась, помолчала.

— У нее трудная жизнь. Пока ты еще молода, у тебя есть выбор. Но чем старше ты становишься, тем круг все уже и уже… и вот уже нет никого.

— Мам, а правда, что после сорока жить не стоит?

Инга с грустью взглянула на дочь и ничего не ответила.

— А после двадцати шести?

— Господи! Ты бог знает что придумаешь.

— Но ты же сама говорила…

— Ты меня, доченька, не слушай. У тебя жизнь другая будет… — на секунду Инга замерла, — у тебя все будет хорошо.

Она взглянула в окно на ясную тихую погоду, что замерла вместе с ней. Каждый скрученный листик, который оставался еще на дереве, каждое рваное облачко и просвет между ними в сероватом осеннем небе шептали ей о жизни — о жизни простой и желанной — о жизни, которой нельзя надышаться и напиться всласть. 'Разве это справедливо, что мне пятьдесят шесть лет? — подумала Инга, — ведь я еще и не жила'.

5. Воровство

У Валерии перехватило дыхание, и дрожали руки. Еще никогда в своей жизни она не делала ничего подобного. Ни объяснить, ни оправдать этого было нельзя — воровство чужих вещей считалось в их семье аморальным и совершенно недопустимым поступком. Можно было, конечно, поступить и проще — можно было скопировать его диск себе на флешку, а флешка у Валерии была мировая: в металлическом корпусе, тяжелая, в виде пули; она не расставалась с ней никогда — так нет, какая-то сила толкнула ее на воровство. Валерия собирала рассыпавшиеся по полу болтики, а в голове стучало одно: 'Только бы никто не вошел'.

Потом, придя в себя, она подумала: 'А кому было входить? — Но кто-то же разорвал бумажку, опечатывавшую дверь. — Кто? — Зинаида Петровна — не настолько она выжила из ума. — Менты? — они бы распечатали, они бы и запечатали. — Воры? — Воры! Это могли быть воры. — Какие воры? — Наркоманы какие-нибудь. — Но компьютер-то не вынесли. Почему?' — так размышляла Валерия, пытаясь заглушить в себе голос совести. На столе перед ней лежал жесткий диск Налысника и четыре болтика. Рядом валялись тонкие замшевые перчатки, в которых она работала. Валерия встряхнула их, для чего-то понюхала — ей показалось, что теперь они должны чем-то пахнуть. Может, ее вспотевшими ладонями или смазкой, оставшейся на болтиках, но запах должен быть, — так пахнет страх, так пахнет чужая вещь, которая незаконно оказалась у тебя в руках, так пахнет преступление. На всякий случай обрызгав их материными духами, Валерия скомкала и потерла перчатки друг о дружку. Свинтить-то она свинтила, но что теперь делать со всем этим добром, она не имела ни малейшего понятия.

Зазвонил телефон.

— Лерик, — сказала Даша в трубку, и по голосу ее чувствовалось, что она улыбается, — Можешь меня поздравить!

— С чем?

— Меня перевели на второй этаж.

— Поздравляю.

— Ты без настроения?

— Да нет, почему…

— Слушай, как все было. Помнишь, я тебе рассказывала про эту, которая красуня с голубыми глазами? Она, оказывается, здесь начальница по опту. Ну это ладно, это мелочи. Вчера генеральный идет и с утра мне: 'Собирайся'. Я: 'Не поняла'? А он: 'Собирай вещи, переезжаешь ко мне в приемную'. Лерка, меня заметили!

— Еще бы.

— Нет, подумай только! Теперь насчет красуни. Ой, я все так сумбурно, в себя прийти не могу. В общем, сижу вчера первый день, подходит она: 'Мне к Николаю Владимировичу', - тихонько так, еле голос подает. Я посмотрела на нее, она мне чуть реверанс не отвесила. Она — мне! 'Хорошо, — говорю, — ожидайте, я приглашу вас в течение дня'. Она улыбается заискивающе… пипец! Алло, Лера? Ты меня слышишь?

— Да, я слушаю, Даш.

— Ты как неживая. Как у тебя дела?

— Дела… пока никак.

— Ой, Лерик, а как тут хорошо! Это тебе не на первом этаже с охраной якшаться. Здесь у нас свой холодильник. У нас с генеральным. Но тут ходят разные, продукты свои кладут: ряженки всякие, йогурты. Шастают туда-сюда, сидишь как в балагане. В общем, я решила это прекратить. Повесила объявление в холле, чтобы все сотрудники разобрали свои продукты, и с сегодняшнего дня без предварительного согласования со мной никто ничего в холодильник не ставил. Как ты считаешь, я правильно сделала?

— Да, конечно.

— Это холодильник генерального, в конце концов, а не их личный.

— Действительно. И что они, послушались тебя?

— Еще как! А кто не послушался, так я тех продукты выставила в туалет на умывальники, — пусть разбирают. Лер, ты что молчишь?

— Я знаешь, что думаю, Даша…

— Что?

— Помнишь, мы виноград с тобой ели?

— Ну, помню.

— Тот, который Брит прислал.

— Ну и что?

— А ведь он тогда уже был мертв.

После этой фразы зависла долгая пауза.

— Лера… — заговорила Даша таким голосом, как будто оправилась от глубокого шока, — зачем ты постоянно про все это вспоминаешь?

— Я не вспоминаю, просто сейчас сопоставила.

— Что ты сопоставила?

— Ну… я просто подумала: как так получилось, что он прислал тебе виноград, а сам уже лежал убитый?

— Убитый?! Да почему ты думаешь, что он был убитый? Может, он упал и умер!

— Упал? Как ты себе представляешь, вышел человек из машины, бух в кусты, да и умер?

— Может, он поссать вышел.

— От этого еще никто не умирал.

— Ну, запнулся там, я не знаю… сердце схватило!

— Может, и схватило. Я не об этом. Я говорю, что, согласись, если бы смерть наступила…

Даша обиженно задышала в трубку.

— Даш… — заговорила виновато Валерия, — если тебе неприятно…

— Да ладно.

— Нет, это все чушь, ты меня не слушай. И чего мы завелись за этого Брита?

— Вот именно.

— Даш…

— Что?

— Ты знаешь, я сегодня сделала одну вещь.

— Что еще?

Сняла жесткий диск с чужого компьютера.

Как это сняла?

Ну так… сама не знаю.

— И кто пострадавший?

— Пострадавший… да вроде как никто не пострадал. То есть пострадавший это… в общем, он уже мертв.

— Ну, Лерка…

— Нет, ты не поняла. Он умер еще до того… Короче, это Налысника компьютер.

— Час от часу не легче, — Даша помолчала. — Постой, ты что, забралась к нему в квартиру?

— Что значит забралась? Да, я зашла. Но квартира была открыта. Открыта, понимаешь? Кто-то до меня туда уже заходил.

— Да как тебе такое в голову пришло?

— Сама не знаю.

— И что ты хочешь от его жесткого диска?

— Ну, контакты его и прочее… в общем, все.

— Уже что-нибудь нашла?

— Еще не подключала. Боюсь.

— Лер… ты скажи, зачем тебе все это нужно?

— Я же говорю, хочу кое-что узнать.

— А зачем тебе знать это кое-что?

— Ну Дашка! А зачем вообще что-то знать?

— О-о… умолкаю, умолкаю. Постой, а разве его компьютер не забрали?

— Нет, стоит на месте.

— Странно. Такие вещи всегда забирают.

— Откуда ты знаешь?

— Ой Лера, ну ты как маленькая. От верблюда. Спроси у кого хочешь, это вещдок.

— Вещдок?

— Получается, Лерик, ты раскурочила вещдок.

— Я не раскурочивала. Я аккуратно сняла.

— Аккуратно, говоришь.

— Ну да. Взяла отвертку, открутила четыре болтика и вытащила его.

— Ты знаешь такую пословицу, м-м-м… в общем, звучит она примерно так: 'Они придут'.

— Кто?

— Ну, может, я как-то неправильно говорю, но смысл у нее примерно такой.

— Смысла я никакого здесь не вижу.

— Постой… сейчас вспомню…

— Пощади мозг. Сейчас зайду в интернет и всё узнаю.

— Вот-вот, зайди.

— А ко мне это как относится?

— А так, что никогда не делай ничего противозаконного!

— Во как.

— Ну или что-то в этом роде.

— Ладно, Даш. Тебе, наверное, работать пора.

— Ага.

— Пока.

— Пока, Лерик.

Валерия разволновалась. Откуда это в Даше проснулось законопослушание? Кто такие 'они'? И куда это они придут? Она зашла на сайт пословиц, но ничего даже приблизительно похожего по смыслу не отыскала.

Тогда Валерия откинулась в кресле и начала заниматься своим любимым делом, а именно — разглядывать виднеющееся из окна небо. Просидев так какое-то время, в течение которого мысль ее блуждала бог знает где, она встала и пошла заварить себе кофе.

'И за Вами придут' — пронеслось в ее голове. Теперь она вспомнила эту фразу, слышанную однажды в троллейбусе от какого-то древнего старичка. Не дойдя до кухни, она остановилась, и в груди ее что-то ёкнуло.

***

— Нет, — капризно сказала Даша, — я хочу здесь.

Пройдя по огромному залу, она выбрала зеркальную нишу. В ней не было ничего, кроме огромных пуфиков шоколадного цвета и зеркал. Пуфики были так удобны и так велики, что на них можно было развалиться, как в кресле, а зеркала вокруг давали прекрасную возможность любоваться собой каждое мгновенье.

— Может, лучше там? — Алекс указал глазами на кабинку, отделенную от всего помещения багровым бархатом штор.

— Не-а, — Даша покрутила головой на манер маленьких девочек, отчего волосы ее соскользнули вниз шикарным водопадом.

Других аргументов не требовалось. Алекс опустился на шоколадный пуфик.

— Но как мы будем есть? — спросил он, имея в виду отсутствие стола.

Даша обворожительно пожала плечами.

Официант в золотой жилетке вырос перед ними, как из-под земли. Он стоял навытяжку и чуть-чуть прогнувшись.

— Можно принести с балкона круглый стеклянный столик, — сказал он, хотя никак не мог перед этим слышать их беседы.

Согласие Алекса было получено, и официант удалился, как показалось Даше, с легким поклоном. Она почувствовала себя героиней телесериала.

Ниша находилась в глубине зала, точно напротив саксофониста, и создавалось впечатление, будто он играет для них двоих. Впрочем, это так и было. Зал, рассчитанный человек на двести, был совершенно пуст.

— Благодарю, — чуть небрежно сказал Алекс, когда был принесен стол.

Абажур крохотной лампы светился, создавая таинственную и вместе с тем домашнюю атмосферу. Лампа стояла посредине стола, и Даше показалось, что она похожа на маленькое горячее сердце — огонек их любви.

Она выбрала пикантную пасту с морепродуктами и белое вино. Он взял дичь. Пока они обсуждали меню и тихонько переговаривались между собой, с лица официанта не сходило выражение все понимающего и очень умного плебея. Даша взглянула на него повнимательней. Официант ответил ей взглядом, в котором читалось, что с этой минуты он поступил к ней в добровольное и окончательное рабство. Взгляд его не опускался ниже ее подбородка — боже упаси! — как верный пес, он смотрел в глаза и только в глаза. Даша заметила, что салфетки на столе из той же материи, что и жилет официанта — из золотой.

Только-только они приступили к еде, как зазвонил телефон. Извинившись, Даша юркнула в маленькую кабинку налево. Она вскочила в нее просто так, наудачу, и удача не изменила ей: бархатные шторы надежно отделяли ее от огромного зала, мягкая обивка стен глушила все внешние звуки. Значит, по телефону не будет слышно специфической ресторанной обстановки и эха, которое выдает, что ты находишься в огромном пустом помещении.

— Да, кисюльчик, — пропела она в трубку, — соскучилась. Дома. Телевизор смотрю. А, это концерт какого-то саксофониста. О тебе. Так мы сегодня не увидимся? — голос чуть не подвел ее, в нем прорезались радостные нотки. — Видишь ты какой, — поспешила плаксиво добавить она, — а обещал… ладно-ладно, — проговорила Даша с интонацией маленькой девочки и вдруг перешла на грустный, всепрощающий тон: — Разве я не понимаю… да, милый, да. Конечно. Буду думать о тебе. Целую тысячу раз. А я тебя сто тысяч. А я сто миллионов. Будь умницей. Не грусти. Ты будешь думать обо мне, а я о тебе, и души наши встретятся. Это неважно. Тело — это второстепенно, — Даша занервничала. Текли бесценные минуты, которые она могла и хотела потратить на Алекса. — Да, милый, да. И я тебя. Крепко-крепко. Пусть тебе приснятся сладкие сны. Хорошо, пусть тебе приснюсь я, — поправилась она слегка нервозно. — Нет, все в порядке. Нет, не огорчена. То есть огорчена, но… в общем… что-то голова побаливает. Да нет, день прошел обычно. Не обижают, — Даша готова была разбить этот телефон вдребезги.

Еле-еле выкрутившись и завершив разговор, она вернулась к Алексу.

'Безупречный' — в который раз подумала Даша, разглядывая мощную грудь в вырезе рубашки. А эта осанка! — сам принц Объединенного Королевства не мог бы сидеть с большим достоинством. Из-под расстегнутого ворота выбилось несколько завитых волосков — уже слегка посеребренных, — но это было еще более соблазнительно, так соблазнительно, что Даша почувствовала себя опьяненной. Алекс положил свою ладонь на ее руку, и она совсем пропала.

Но любовь никогда не лишала Дашу аппетита. Она с удовольствием кушала пасту — слава богу, фигура позволяла ей питаться подобными продуктами, — в то время как Алекс виртуозно разделывался с рябчиком. Даша тоже выбрала бы рябчика, да вот незадача — как его есть? Ничего, все еще впереди: и рябчики, и омары и… что там еще едят богатые люди?

Им не нужно было слов, все говорили взгляды. Кто не знает, как смотрит влюбленный мужчина, тому не объяснишь. Он пьет тебя до дна и в то же время отдает тебе столько силы, столько энергии, что ты могла бы свернуть горы — нет, остановить этот шарик и заставить его вращаться в другую сторону.

Он не женат. Но и не холост. Вернее, так: он женат на своей работе, поэтому много времени уделять ей не сможет. Самое большее — раз в две недели. Все это было сказано по-деловому и без обиняков. Да, и еще: она самая прекрасная девушка из всех, кого он когда-либо видел.

Закончив с пастой, Даша захотела сладенького. Золотой жилет порекомендовал ей изысканное лимонное суфле с мятным сиропом, но она остановила свой выбор на простеньком шоколадном бисквите (шоколад — он и в Африке шоколад!), и не прогадала — бисквит оказался превосходным. Толстый слой шоколада распластался по нём подобно вулканической магме, он был не ломким и не вязким, а именно той густоты, которую угадывает только очень хороший кондитер. Всё: и тарелка с золоченым ободком, и десертная ложечка с длинной витиеватой ручкой, и живописное пирожное, украшенное нежным листочком мяты, — походило на маленькое произведение искусства. 'Безупречный', - хотелось сказать Даше про десерт, но она вспомнила, что это слово уже припасено ею для Алекса.

Даша со своей стороны заметила, что и она не свободна, на что Алекс понимающе кивнул (ей показалось, что взгляд его напитан иронией), и он должен быть осторожен со своими звонками и эсэмэсками. Алекс ответил, что уважает ее выбор, но ему кажется — оправа не по камню. Даша не поняла, это колкость или комплимент?

Коричневая кофточка на вид была самой обыкновенной: свободного покроя, она не вырисовывала фигуру и не обтягивала грудь. Но это только на первый наивный взгляд. Свобода ее покроя обеспечивала то, что при малейшем наклоне глубина декольте становилась поистине невероятной. Даша слегка наклонилась, делая вид, что ищет что-то в сумочке — она знала — в этот миг наружу выглядывает острый полупрозрачный сосок. Молочная кожа груди на фоне коричневого шелка смотрелась умопомрачительно. Она подняла глаза на Алекса — и правда, он был сражен. Лишь выдержка и чувство собственного достоинства не позволили ему наброситься на нее в ту же секунду.

Опять зазвонил телефон. Мгновенно выхватив трубку из сумки, Даша метнулась в кабинку.

— Да, кисюльчик, да. Не сплю. Телевизор смотрю. Крестик? Что крестик? А, эта бижутерия! Да, да. Просто очень хорошая подделка, а ты что подумал? Мой ты ревнивец! — Даша вздохнула, — Приходится побрякушки за двадцать гривен носить, ведь настоящую вещь никто не подарит… А почему ты вспомнил? Нет, не обижаюсь. Нет, ничего не жду. Разве я не понимаю… Ко мне?! Милый… милый, но… Нет, рада! Ради бога, кисюльчик, но зачем так поздно? Захотелось?.. Все бросить?.. Тоска?.. Постой, ты где? Через пятнадцать минут? О, да!!! Конечно, жду! Я в душ, дорогой, пока! — последние слова она выпалила, пулей вылетая из кабинки.

Алекс все понял без слов. Он молча поднялся, бросил на стол купюру и пошел за ней широким уверенным шагом. Ничто в его походке не говорило о том, что он огорчен или торопится.

***

На работу Даша пришла разорванная. В глазах ее была такая усталость, какой не испытывал Атлант, подпирающий небо. Приопустив пушистые ресницы, но не от неги, а оттого что веки не в силах были удерживать собственную тяжесть, она смотрела на мир.

На счастье, генеральный сегодня запаздывал. Через двойное стекло Даша наблюдала, как ее коллега, изящная Аллочка (секретарь, между прочим, президента компании!) заваривает себе кофе. Приемную президента от всего остального мира отделял длинный стеклянный коридор, где на стенах висели канделябры и картины, писаные маслом. Все больше это были: закат; рассвет; зимний лес; осенний парк. Сообразуясь с чьим вкусом развешали их здесь? В канделябрах горели свечи — правда, ненастоящие.

Противно запищал первый утренний факс. Даша нажала кнопку приема. Факсовый аппарат подрыгался беспомощно с минуту и затих — внутри него закончилась бумага. Нужно было подыматься и идти в бухгалтерию за новой упаковкой. Умирая от желания заснуть, Даша включила чайник и засыпала в чашку хорошую пригоршню кофе. Нет, это невыносимо: теперь пошли телефонные звонки, и нужно было отвечать.

Спустя неделю работы на ресепшене, она поняла, как нужно разговаривать по телефону. Оказывается, если в день тебе приходится отвечать как минимум на сто звонков, ты превращаешься в механическую говорящую куклу. Приветственные и прощальные фразы, ответы на самые замысловатые вопросы сами собой слетают с твоих уст, да еще с такой любезностью, что человек на том конце провода и не подозревает, в каком ты настроении. Даша не репетировала речи и не подстраивала голос, но эта кукла оживала внутри нее, как только она подносила трубку к уху. Лишь от ее имени Даша и могла говорить. Иначе — было нельзя. Если в каждый ответ вкладывать свою человеческую душу, то к концу дня от тебя просто ничего не останется. Ты высыплешься, как пластмассовый наполнитель из разорванной мягкой игрушки.

Когда-то в детстве у Даши была игрушка — маленький полосатый медвежонок. Почему полосатый — этого вопроса она себе не задавала. Тогда она еще воспринимала мир во всей его полноте: почему бы и не существовать на свете полосатому медвежонку? Дашу занимало другое: сквозь пушистую шкурку чувствовалось, что внутри он наполнен не мягкой ватой, а какой-то субстанцией — сыпучей и скользкой. Она перекатывала субстанцию из лапки в голову, из головы в хвостик, и вот уже не сам медведь как сущность занимал ее, а то, что с ним можно сделать. Можно, например, заполнить всю голову, передние лапы и живот, а ноги и хвост тогда останутся пустыми. Или наоборот — хвост и вся нижняя часть будет заполнена, а голова безжизненно повиснет. Однажды, играясь так, Даша заметила сбоку маленькую ниточку. Она потянула за нее и оторвала. Тут же в лапке медведя открылась дырочка, а из этой дырочки посыпались разноцветные пластиковые обрезки — отходы полимерного производства. Были они все одинаковые по форме, но разные по цвету. Горка ярких обрезков да обвисшая полосатая шкурка — это и был ее медведь.

— Доброе утро, — голос генерального вывел ее из состояния полусна. Бодрый и пахнущий духами, он проходил к себе в кабинет.

— Доброе утро Николай Владимирович.

С появлением шефа в Дашу как будто вставили стальную пружину. Она выпрямила спину, открыла пошире глаза и приятно улыбнулась.

— Спим? — демократично спросил шеф.

— Нет, Николай Владимирович, релаксируем, — волну начальственного настроения Даша ловила на лету.

— Сделай мне кофе, — бросил он по-свойски.

Даша приготовила кофе, поставила его на круглый поднос и понесла в кабинет к шефу.

Николай Владимирович был маленький человечек с очень пухлыми и очень короткими пальцами. Такой же короткой у него была шея. Нужно добавить, что и весь этот господин был довольно короток — стоя на толстой подошве своих первоклассных туфлей, он едва достигал Даше до кончика носа. Положив руки на стол, он любил поигрывать переплетенными пальцами, которые в движении становились похожи на шевелящихся насекомых. Даша наблюдала эту игру несколько мгновений, после чего Николай Владимирович, не глядя на нее, проговорил:

— Значит так. Алла не вполне справляется со своими обязанностями. Мы планируем на это место тебя. Но это пока между нами, ты, надеюсь, понимаешь? — он поднял на Дашу крупные выпуклые глаза.

Глядя сверху, было особенно заметно, что, по сравнению с глазами, рот и нос у Николая Владимировича непропорционально малы. То, что находилось у него на лице, скорее, можно было назвать 'ротик' и 'носик'.

— Для начала ты должна войти в курс дела, — продолжал он, доставая из папки лист с изображенной на нем блок-схемой. — Вот, это структура компании. Изучи. Особое внимание обрати на наши филиалы на юге и на западе. Тебе придется контактировать. Подойди к Алле, попроси у нее наши внешние контакты. Скажешь, что нужно мне. Ознакомишься пока, кто есть кто.

Даша затаила дыхание. Она сделала небольшую паузу, ожидая, не добавит ли шеф еще чего-нибудь, после чего проворковала:

— Окей, Николай Владимирович…

Она вышла из кабинета окончательно проснувшейся. Но это были еще не все сюрпризы на сегодняшний день.

— Доброе утро, — приветствовал ее по телефону приятный мужской голос. Звонили не на офисный, а на ее личный мобильный телефон. Номер входящего звонка был скрыт.

Сначала Даша хотела ответить, что не разговаривает с неизвестными абонентами, но любопытство было сильней.

— Доброе, — проговорила она, добавив нотку изумления.

— Что вы делаете в обеденный перерыв? — голос был неуверенный, но свежий и молодой.

От такой наивности Даше хотелось расхохотаться. Но она ответила, напустив на себя строгость:

— Потрудитесь назвать свое имя.

— Я позже представлюсь… — взволнованно заговорили на том конце. — Я работаю в этом же офисе…

— А я позже отвечу, — оборвала его Даша и нажала отбой.

Она досмотрела, как медленно тухнет экранчик с надписью 'Вызов завершен' и улыбнулась про себя. Настроение у нее было превосходным.

6. Встреча

Сегодня с утра Инга вынесла и поставила на край мусорного бака миску с супом. Не в силах смотреть на то, как несчастный бомж ковыляет к старой алюминиевой миске с дымящимся варевом, она развернулась и быстро пошла домой.

— Лера, — сказала она, входя, — ты видела, что Темирбаев роется в мусорном контейнере около нашего подъезда?

— Не видела, — ответила Валерия, ковыряясь в системном блоке с отверткой в руках.

Инга подошла и осмотрела пучок цветных проводков, торчащих из какого-то отверстия.

— Что ты делаешь? — удивилась она.

— Ничего, — огрызнулась Валерия.

Меньше всего ей сейчас хотелось, чтобы мать видела, как она подключает к своему старому компьютеру чужой жесткий диск.

— Я, кажется, ничем тебя с утра не обидела…

— А я что? — Валерия выпрямилась и посмотрела раздраженно.

— А ты, разумеется, ничего.

— Да ладно тебе, — став бочком и прикрыв собой раскуроченный компьютер, Валерия посмотрела на мать. — Ну, что Темирбаев?

— Он стал как бомж, — отвечала Инга, — и питается от нашего мусорного бака.

Валерия прошла на кухню и выглянула в окно.

— Как в этом существе о двух ногах можно кого-то узнать?

— Ты приглядись, это он.

Валерия посмотрела скептически.

— Приглядись, приглядись.

— Это всё?

— Лера, такое впечатление, что ты не среди людей живешь. У него, говорят, квартиру отобрали.

— Кто говорит, Рая с Зоей?

— А хоть бы и Рая с Зоей. Через пастора этого оформили как взнос в 'Красный крест'.

— А зачем ему в 'Красный крест'?

— Чтобы уехать на родину. Ему пообещали помочь, оформить документы. С такими людьми случается…

— Мама, вечно ты сплетни собираешь.

— Я не собираю. Просто надо теперь что-то делать. В милицию сходить. Рассказать, объяснить. Есть же отдел по борьбе с такими людьми.

— Отдел по борьбе, мама, бывает с организованной преступностью. А они честные маклеры. И охота тебе лезть в чужие дела.

— Но ему нечего есть.

— Нам самим скоро будет нечего есть.

— Ну так оформляйся на работу.

— Оформляйся! Как будто дело только за оформлением.

— Ты же сама сказала, что работы по твоей специальности пруд пруди.

— Я, мама, знаешь, что думаю… Мне Дашка доклад дала писать, для шефа её шефа. Ну как бы от его имени, поняла?

— Для шефа её шефа?

— Да.

— Поняла. Это та кипа бумаг, что у тебя на столе?

— Ну да.

— Лера! Я думала, это твоя дипломная, — Инга покачала головой, — когда же ты возьмешься?

— Сейчас некогда, мам. Послушай, что я говорю. В общем, если я напишу этот доклад, а я его напишу, это будет как бы ее пропуск наверх, понимаешь?

— И что?

— Ёе повысят.

— До генерального директора, надеюсь?

— Мам, ну зачем ты так.

— Я думаю, твою Дашу за красивые глаза взяли. Мягко выражаясь.

— Не только. Не только, мам. Красивые глаза — это, конечно, обязательное условие, но к ним неплохо бы еще ума приложить.

— А ум она у тебя подзанять собирается?

— Мам, я могла бы тебе вообще ничего не говорить.

— Ну хорошо. Её повысят, и что дальше?

— Я попрошу Дашку замолвить за меня словечко. Ну, мол, умная девушка, перспективный сотрудник, или что там в подобных случаях говорят.

— А ты уверена, что ты его напишешь? Всё-таки столько бумаг.

— Бумага всё стерпит. Там разрозненные данные. Их надо более-менее по смыслу увязать, и всего-то.

— Лера… а это не секретные материалы?

— Господи, мама! Тебе пора уже прекращать смотреть сериалы.

— Я и не смотрю.

— Я и вижу.

Они помолчали.

— Мам… — заговорила Валерия, — а не будет ли это… ну, так сказать… наглостью?

— Какой наглостью?

— Просить Дашу.

— Но она же просит тебя.

— Просит. Ты не знаешь Дашку.

— Кажется, за эти годы я отлично её изучила.

— Может быть. Но для нее перекладывать работу на кого-то — это всё равно что дышать. Она такой человек.

— Вот-вот. Кому бы о наглости задумываться.

— Да нет, мам. У нас другие отношения. Всё это естественно. Только для меня просить неестественно. Я боюсь, вдруг этим самым она станет кому-то обязана, ну и понимаешь… когда девушка обязана…

— Понимаю.

— Вот. Что я и хотела сказать.

— Послушай, Лера. Пусть Даша сама думает, обязана она там или не обязана. Тебя это как касается? Если её так тяготит обязательство, тогда она просто откажет тебе, и всё.

— Нет, мама, она не откажет. В этом всё дело.

— Ну-у, ты уже заранее просчитала! И что она не откажет, и что тебя возьмут, и что она окажется обязанной. Да, может, вся твоя затея так и закончится пшиком, а ты уже выдумываешь какие-то тонкости.

— Я не выдумываю. И почему-то мне кажется, что пшиком это не закончится.

— Хорошо. Раз ты так переживаешь за Дашины обязательства, почему бы тебе не устроиться куда-нибудь в другое место, независимо от нее? Тебе что, обязательно работать с ней на одной фирме?

— Как сказать… Может, и обязательно.

— Ой, не знаю я, Лера. Все твои прожекты… это еще бабка надвое гадала.

Инга взяла в руки пульт, полагая, что разговор закончен, и сделала телевизор погромче. Валерия сидела безучастная к тому, что происходит на экране. Она подумала о жестком диске, который надо было пойти и подключить, и ей стало не по себе. Отчасти она была рада, что мать отвлекла её от этого занятия.

— Мам, — позвала она через время, — а этот, который приходил тогда, ну, мент… он потом еще приходил?

— А? — увлеченная действием на экране, Инга не расслышала. — Кто приходил?

— Сделай потише! Или я должна перекрикивать?

Инга убавила звук.

— Этот мент, — Валерия подавила раздражение, — который приходил тогда ночью, он потом еще приходил? Он же, кажется, собирался?

— Нет.

— Нет — это 'не приходил' или 'не собирался'?

— И то, и другое. Нет — это значит нет.

— Понятно.

Теперь Инга сделалась ко всему безучастная. Даже телевизор больше не возбуждал её интереса.

— Лера… — сказала она тихо, — Лера, а что было бы, если бы он пришел?

— Да, в общем-то, ничего.

— Но раньше ты чего-то боялась.

— Сама не знаю. Мам, а у нас ёлка будет?

— Ёлка?

— Да. До Нового года две недели.

— Не знаю. Не думаю.

— Но ты же получишь пенсию после двадцатого?

— А долги? А потом еще месяц жить. Неизвестно, что у тебя еще выгорит с этой работой.

— А если каких-нибудь веточек купить на базаре?

— Веточек. Да три этих лысых веточки стоят как пол-ёлки. И вообще, ты уже взрослая.

***

Уснувший зимний парк — вот какого зрелища давно ждала душа Инги, вот чем наслаждалась она. Парк был прекрасен. Деревья стояли безмолвно и недвижимо, и шумные драчливые воробьи не могли потревожить их покой. Белый, еще чистый снег напоминал Инге снег ее родины; а если долго не сводить глаз с нескольких сосен, разбросанных беспорядочно на небольшом пространстве, то начинало казаться, что она снова живет там, у далекого северного озера.

Инга оглядывала сосны по очереди и вдруг заметила: что-то не так. С болью она поняла, что одно небольшое деревцо было разрублено пополам. Верхняя, самая пушистая часть у сосны отсутствовала, а нижняя, с оставшимися тремя веточками, торчала жалкой культей.

Инга представила, как какие-то люди наряжают ее сейчас игрушками и гирляндами, а вокруг бегают их дети, задевают пушистые ветви руками и вдыхают их аромат… Что ж! разве не стоит одно убитое дерево детской радости? Инга побрела домой.

Уже на выходе из парка она остановилась. Какая-то мысль не давала ей покоя. Это случалось с ней теперь всё чаще — Инга начинала потихоньку забывать, что хотела сделать минуту назад, и, придя в другую комнату, задумывалась: зачем она здесь?

Она постояла немного. Ах, вот оно что: Лера просила три веточки. Три веточки… если бы она не увидела их так явственно на голом обрубке, она бы не вспомнила. Инга вернулась к дереву. Его всё равно, считай, уже нет. Разве три веточки не стоят радости её дочери?

Зимний парк не кишел прохожими, вокруг не было ни души, а всё-таки Инга заозиралась по сторонам. На уровне своей головы она взялась за самую пушистую ветку — ее кожица была еще нежной и смолистой, и пахла родным домом. Что, если унести этот запах с собой? Тогда еще пару недель он будет возвращать её в грустные и далекие, и такие желанные воспоминания. Она наклонила ветку. Ветка согласно кивнула, поддаваясь её руке. Шапка белого снега соскользнула и упала Инге на грудь.

— Девушка! — услышала она за своей спиной.

Инга не ошибалась — обратились именно к ней. Её всё ещё продолжали называть девушкой за тонкую талию и моложавую фигуру. К тому же, звуковая волна была направлена в её сторону, Инга уловила это очень хорошо.

— Общественный порядок нарушаем?

Она обернулась. Человек этот вырос из-под земли или спустился с неба — иначе и быть не могло. Он стоял прямо за её спиной и смотрел добрыми, чуть насмешливыми глазами. Это был Шура. Серое пальто до колен, по моде повязанный шарф — всё обличало в нем человека светского и необремененного никакими служебными обязанностями. За те несколько секунд, что она разглядывала его, в её голове успел пронестись целый рой мыслей…

***

Уже довольно долгое время Валерия рассматривала из окна свою мать, стоящую лицом к лицу с каким-то господином. Она пошла на кухню, чтобы ухватить пару бутербродов с сыром и вернуться к компьютеру, и случайно взглянула в окно. А может, не случайно? А может, по наитию, которое бережет неразумных существ от опасности? Господин был слишком лощеным и, кажется, слишком для её матери молодым. Впрочем, когда мужчина одет в пальто, трудно понять его возраст. Но молодцеватость угадывалась в позе — непринужденной и пружинистой, в хорошо развернутых плечах и отсутствии какого бы то ни было намека на живот.

Смешанное чувство охватило Валерию. Парочка уже прощалась. Это было видно по тому, как он пожал её руку (слишком бережно, слишком неторопливо!), а мать, как застывшее изваяние, продолжала смотреть ему в лицо.

Когда Инга переступила порог квартиры, Валерия уже грызла бутерброд в своей спальне, запивая его чаем. Она не видела страниц, открытых на экране, а вся превратилась в слух. Вот стукнули тихонько сапоги, поставленные на деревянную полочку. Их стук всегда звучал приятно и умиротворяюще, сегодня же это вызвало в ней целую бурю чувств. Как будто что-то неудержимое ворвалось к ним в дом и теперь поселится здесь навсегда. Зашуршало снимаемое пальто. Мать не вышла на площадку, чтобы встряхнуть его от подтаявшего снега, как делала это обычно, а просто повесила на вешалку. Пуговицы звякнули о стену. Валерии вдруг неудержимо захотелось узнать, правда ли, что оно висит сейчас в прихожей, всё влажное от снега. В это самое время она услышала, как мать бесшумно прошла на кухню и села на стул. Он скрипнул под ней своим старым деревянным сиденьем.

На кухню! — а ведь она всегда сначала заглядывала к ней, говоря 'приветик' или 'ку-ку', или просто 'Лера'… даже когда возвращалась с тяжелыми сумками с базара.

Валерия встала с кресла. Нет никаких сил сдерживать себя, когда ты хочешь выяснить, в чем же, собственно, дело. Прежде чем войти на кухню, она отдернула занавеску, закрывающую проём двери, как будто могла застать мать на горячем, и устремила на нее быстрый взгляд. Инга не курила! Она и не думала подкуривать сигарету или заваривать себе кофе. В жизнь их вмешалось что-то непоправимое.

Сделав несколько бессмысленных шагов по тесному пространству кухни, Валерия открыла холодильник. Что она хотела здесь взять? Ах да, сыр. Сыр и хлеб — это будет третий бутерброд за сегодняшнее утро. Один остался в спальне на столе, второй, надкушенный, она продолжала держать в руке, а третий ей предстояло сделать сейчас.

— Ты куда ходила? — спросила Валерия, напустив на себя безразличный вид.

— Я? — Инга надолго задумалась.

— Куда ты ходила? — повторила Валерия и испугалась. Ей показалось, что голос её звучит слишком требовательно.

— К Раисе, — ответила Инга спокойно.

— Зачем?

— Она уехала и попросила меня приглядывать за квартирой.

— Надолго?

— На две недели.

Валерия сверлила мать взглядом.

— Кофе будешь?

— Да, поставь, пожалуйста.

Валерия сняла с полочки турку и с размаху сыпанула в нее тройную дозу кофе. Не заметив этого, она долила воды из-под крана и поставила турку на плиту.

— Ты последишь? — спросила она, приглядываясь к матери.

— Послежу, доченька.

— Ну вот что! — Валерия уселась на стул чуть ли не с грохотом. — Кто это был?

— Что? — Инга вздрогнула.

— Кто это был, спрашиваю. Тот, внизу?

— Лера… — Инга замолчала.

— Что?

— Это был тот… помнишь, который…

— Мент?!

— Его зовут Шура.

Валерия сидела ошеломленная. Чего-то в этом роде она ожидала, но всё же… Так нежно произнесенное имя прозвучало для нее как трубный глас.

— Лера…

Теперь настал черед молчать Валерии.

— Он очень хороший человек, — просительно сказала Инга. — Он придет к нам на Новый год.

Кофе вскипел. Не обращая на него никакого внимания, мать и дочь смотрели друг на друга.

***

— Мама, нас ведь еще не трое? — сказала испуганно Валерия и посмотрела на мать снизу вверх.

С тех пор как весть о Шуре вошла в их дом, три дня она ходила, словно прибитая, боясь смотреть на мать и заговаривать с ней. Сегодня утром, перед тем, как разлить чай (привычки в их семье резко изменились) Инга достала из шкафа третью чашку и поставила ее рядом с первыми двумя. Она сделала это невзначай, забывшись, думая о чем-то своем, но Валерии вдруг показалось, что рядом с ними уже присутствует некто третий.

Инга мечтательно улыбнулась, но тут же смутилась и убрала чашку обратно.

Это незначительное действие произвело на Валерию эффект разорвавшейся бомбы.

— Мы обязательно купим ёлку, — говорила Инга, помешивая чай.

— Это дорого, — возразила Валерия. — Да и я уже взрослая.

— Доченька, праздник существует независимо от того, взрослая ты или ребенок.

— А как потом месяц жить будем?

— Если ты чувствуешь праздник, ты всегда ребенок, — продолжала свою мысль Инга, не обращая на ее вопрос никакого внимания.

— А долги? — Валерия насупилась.

— Ничего. Как-нибудь выкрутимся. Может, у тебя с работой что-то получится. Что ты хочешь, чтобы я приготовила?

От такого обилия доброты и нежности у Валерии защемило в груди. Раньше мама не разговаривала с ней так. Ей стало почему-то обидно.

— Оливье? Крабовый? Или, может быть, придумаем что-нибудь пооригинальней? — Глаза Инги смеялись. — Поищи в интернете. А то у нас каждый год одно и то же.

'Смолы кипящей', - так и хотелось съязвить Валерии, но она сдержалась.

— Кстати, как твой доклад поживает?

— В процессе.

— А с Дашей ты уже говорила?

— Нет.

— И не стоит, доченька. Плохо быть кому-то обязанной, это ты правильно сказала. Лучше во всем надеяться на себя.

— Не помню, чтобы я говорила такое.

— Ну или что-то в этом роде. В общем, на товарища надейся, а сам не плошай.

— Кладезь мудрости.

— Что?

— Я говорю, кладезь ты мудрости у нас.

— Ну что ты, Лерочка? — Инга внезапно замолчала. — Он правда хороший.

Валерия подняла на мать глаза и впервые за эти три дня посмотрела на нее прямо.

— А я? — спросила она дрожащим голосом.

— Ты? При чем здесь ты?

— Так ли я для тебя хороша, как он?

— Лера, ну как можно сравнивать…

— А если бы сейчас сказали: мне умереть или ему, ты кого бы выбрала?

— Лера, прекрати.

— Почему? Я в детстве задавала себе такой вопрос.

— Что ты городишь!

— Я думала, если случится война, и нам всем суждено погибнуть, то кто бы лучше остался в живых — ты или папа?

— Какая война?

— Не помню. Тогда всё шли какие-то войны.

— Но ты была совсем ребенком, как ты могла это понимать?

— Я всё понимала! Так ты или папа? И, знаешь, кого я выбирала всегда? Знаешь? Тебя! Всегда тебя!

— Господи, Лера…

— Не причитай, я еще не закончила. Я выбирала тебя, а потом умер папа.

— Но почему ты связываешь…

— Я не связываю. Допустим, это случайность. Но я выбирала тебя. А теперь… теперь — послушай. Недавно я украла одну вещь. Из той квартиры… ну, ты поняла. Не делай такие глаза. Она мне не нужна, в общем-то. Я взяла её из любопытства. Но дело сделано. Сейчас эта вещь у меня. И этот твой… Шура — он за ней идет. За ней и за мной!

— Валерия…

— Но это еще не самое главное. И не самое страшное, мама. А теперь слушай: этот твой Шура — НЕ-ЧЕЛОВЕК, — она произнесла два этих слова раздельно, нависнув над столом и сверля мать взглядом.

Воцарилась глубокая тишь. Инга рассматривала белое лицо дочери с черными, как две бездны, глазами. Потом перевела взгляд за окно, на укрытые снегом деревья. Сквозь них пестрели окна противоположного дома. Вот какая-то женщина приоткрыла створку окна и пустила в узкую щель струйку голубоватого дыма. Курит. Неясного цвета халат то и дело распахивается у нее на груди, когда она стряхивает пепел. Голова в бигуди. Это действо ничего не сказало и ничего не напомнило Инге, она осталась безразличной к виду сигареты.

Валерия, опустив голову, смотрела в свою чашку.

***

— Не переживай, — говорила Инга, перебирая дочери волосы. — Я позвоню ему и скажу, что ты заболела.

— У тебя уже и телефончик есть? — Валерия лежала на диване, отказавшись от предложения сделать ей компресс.

— Не ехидничай.

— Что-то ты слишком добрая, будто я действительно заболела… Мам, он тебе очень дорог?

— Он мне просто знакомый. А ты действительно заболела.

— Ты на умственную болезнь намекаешь?

— Я не намекаю. Я прямо говорю, что у тебя нервное расстройство. Мне кажется, после того падения надо было всё-таки показаться врачу.

— Ты веришь врачам?

— Они, во всяком случае, в медицине понимают больше нас с тобой.

— А ты веришь в медицину?

— Ну… может быть, не так уж и верю, но главное — своевременно обратиться.

— Тогда скажи, почему ты не веришь мне?

— Лера. Ты опять за своё?

— А ты встречала когда-нибудь такой эффект: чем более правдив твой рассказ, тем меньше тебе верят?

— Но твой рассказ фантастически правдив.

— Для того, чтобы ты мне поверила, мне надо было просто чуточку приврать, а я не захотела. Был такой момент, когда я готова была приврать.

— А ёлку мы всё равно купим.

— Хочешь меня утешить?

— Нет, с тобой сегодня невозможно разговаривать. Ты как-то всё слишком близко принимаешь.

— Так не разговаривай.

— Еще и грубишь.

— Я не нуждаюсь в утешениях.

— А в чем ты нуждаешься?

— В понимании.

Инга помолчала.

— Ты знаешь, я сегодня хотела сорвать тебе веточку. Еловую веточку, как ты просила. Вернее, там была сосна. Её спилили… но у пенька остались три веточки.

— Почему же не сорвала?

— Это было в парке…

— Я поняла, что не в лесу.

— Меня отвлекли. Но теперь мне кажется, хорошо, что я этого не сделала.

— Почему?

— Не знаю… жаль стало чего-то. Как будто последнюю надежду отбираю.

— У кого?

— У дерева.

— Его всё равно уже ободрали.

— Пусть. По крайней мере, это была не я.

***

[prototype]: Первая форма жизни — резонансная. Аналогом ее служит музыка.

[Lady V]: Хочешь сказать, что музыка была первым живым существом?

[prototype]: Красиво. Но не уверен, что это было существо в твоем понимании

слова. Колебание и отклик… если хочешь, существо состояло из

некой волны и того, что эту волну воспринимало.

[Lady V]: Ухо?

[prototype]: Его прообраз.

[Lady V]: Почему ты думаешь, что первым появилось ухо?

[prototype]: По аналогии. Музыка невидима — это праискусство. Начало

начал. Она подчиняет себе всех без исключения.

[Lady V]: Так уж и всех?

[prototype]: Музыка влияет на самый нижний уровень восприятия. Ей

подвластны самые глубокие слои души. Когда ты слышишь

какой-то ритм, ты не можешь не реагировать. Ты начинаешь

подергивать ногой, напевать или у тебя меняется настроение.

Это что-то глубинное отзывается в тебе — то, чему ты не можешь

противиться.

[Lady V]: Но есть люди поспокойней — они не дергают ногами и не напева ют.

[prototype]: Значит, движение происходит в их сознании.

[Lady V]: Какое?

[prototype]: Этого предсказать нельзя. Негармонично скомпонованные

звуки способны разрушить твой внутренний мир, и ты будешь

реагировать плохим настроением, сам не зная, на что сердишься и

чем недоволен.

[Lady V]: А гармонично скомпонованные?

[prototype]: Гармонично скомпонованные способны переродить человека.

[Lady V]: Буду теперь наблюдать за собой.

[prototype]: Обрати внимание, если у тебя на душе хорошо, то первое, чего

тебе захочется — издавать гармоничные звуковые колебания, то

есть петь. А замечала, как мурчат кошки?

[Lady V]: Замечала. Но бывают же люди, которые даже в хорошем

настроении не поют. И вообще никогда не поют, и даже не мурчат.

[prototype]: Не ошибайся насчет этих людей, они глубже и тоньше других.

Попробуй когда-нибудь не запеть, а промолчать — и ты

почувствуешь, как что-то завибрирует у тебя в груди. Это будет

звучать внутри твоя первобытная музыка.

[Lady V]: А что, музыка у каждого своя?

[prototype]: У каждого своя. Она всегда звучит в тебе, но ты не всегда на нее

настроена. От этого дисгармония, непонимание себя.

[Lady V]: Нет, у меня обычно настроение хорошее.

[prototype]: Значит, ты попадаешь в резонанс.

[Lady V]: А что было потом?

[prototype]: Когда?

[Lady V]: Когда ухо уже появилось.

[prototype]: Следующим появилось обоняние.

[Lady V]: Почему обоняние?

[prototype]: Для того чтобы различать, что есть жизнь, а что есть смерть,

отсюда инстинкт самосохранения.

[Lady V]: При чем здесь самосохранение?

[prototype]: Запах гнили сигнализирует о мертвечине, которой нужно

сторониться. Распознавать омертвелые клетки — это первая наука

живого существа. Если говорить об искусстве, то это способность

чувствовать фальшь.

[Lady V]: А потом?

[prototype]: После того, как тебе понравился запах, ты будешь пробовать на

вкус.

[Lady V]: Что значит вкус?

[prototype]: Распознавать и оценивать эстетические качества пищи.

[Lady V]: Ты про какую пищу сейчас говоришь?

[prototype]: Про духовную. Но в равной мере это применимо и к физической.

[Lady V]: А дальше?

[prototype]: Подумай. Вот существо уже научилось питаться, отличать

здоровую пищу от нездоровой, т. е оно научилось существовать.

Какая его следующая потребность?

[Lady V]:?

[prototype]: Потребность выделить себя из окружающего мира. Научиться

осознавать себя как отдельную самость.

[Lady V]: Это кожа?

[prototype]: Это осязание. Соприкасаясь с другими предметами ты

фиксируешь, где граница твоего я.

[Lady V]: То есть оно покрылось кожей?

[prototype]: Вроде того.

[Lady V]: А глаза? Когда появились глаза?

[prototype]: Глаза — это высшие способности. У некоторых организмов они до

сих пор не появились. Например, паразиты живут без глаз.

[Lady V]: Почему?

[prototype]: Потому что для паразита главная функция — питание. Глаза им в

принципе не нужны. Им достаточно того, что они просто

существуют.

[Lady V]: Они пьют человеческую кровь?

[prototype]: Нет, они высасывают из нее всего лишь один элемент, но из-за

нехватки этого элемента человек заболевает. Его лечат, лечат…

[Lady V]: И вылечивают?

[prototype]: Если догадаются удалить паразита, то вылечивают.

[Lady V]: Какая жуть.

[prototype]: Глаза — это высший орган. Только глаза могут родить потоки све

та.

[Lady V]: Что это дает?

[prototype]: Это дает возможность творчества.

[Lady V]: Т. е. тот, кто видит свет, способен и отобразить его?

[prototype]: Ты слишком все упрощаешь. Отображать свет может и простая

жестянка. Искусство — это, в строгом смысле слова, не

способность создавать. Искусство — это, в первую очередь,

способность видеть.

[Lady V]: Не понимаю, что видеть?

[prototype]: То, что происходит. Ты видишь нечто, и переносишь видимое в

символьный мир. Этот перенос мы и называем процессом

творчества.

[Lady V]: Значит, все-таки нужно умение отображать?

[prototype]: Человек не только отображает, но и рожает свет. Человеческий

глаз источает примерно два фотона света. Этого хватает, чтобы

видеть в полной темноте.

[Lady V]: Но ведь он не может своими глазами осветить помещение.

[prototype]: Не важно. Чтобы вырвать мир из тьмы, двух фотонов достаточно.

[Lady V]: Слушай, ты не мог бы чуточку подождать?

[prototype]: Что случилось?

[Lady V]: Мне тут пишут

[prototype]: Воздыхатель из сети?

[Lady V]: Просто нужный человек

[prototype]: Общайся, а я пошел спать.

[Lady V]: Не обижайся. Ты жутко интересные вещи говоришь, но надо

переговорить с ним.

[prototype]: Общайся, я пошел

[Lady V]: Когда ты снова появишься?

[prototype]: Думаю, теперь я буду здесь каждый день. Всё равно никуда не

выхожу.

[Lady V]: Если нужна помощь, говори.

[prototype]: Пока сам справляюсь. На следующей неделе, думаю, встретимся.

[Lady V]: Обязательно! Пока

[prototype]: Пока.

7. Юлдасов

Лицо у этого человека было как луна — круглое и белое. Юлдасов сидел за столом красного дерева со вставкой из зеленого сукна и задумчиво вертел пальцем глобус. Шар под его рукой вращался то быстро, то медленно, то совсем замирал, повинуясь причудливой мысли своего хозяина. Продолжая оставаться в забытьи, Юлдасов положил всю пятерню на глобус и проговорил:

— Кто-то крутит этот шарик… Кто-то его крутит.

Валерия встряхнула головой, как бы давая знать, что она здесь и ждет, когда на нее обратят внимание. Юлдасов посмотрел на Валерию, но она не была уверенна в том, что ее заметили. Вопреки этому впечатлению Юлдасов спросил:

— Итак, ты хочешь работать в нашей компании?

— Да, — ответила Валерия, стараясь поймать его взгляд.

Глаза Юлдасова были бархатные, подернутые дымкой, как будто этот человек не совсем понимал, где он находится, и что происходит. Но впечатление это было обманчиво. Стоило только собеседнику расслабиться, чуть вольнее сесть в кресле и начать более свободно излагать свои мысли, как тут же взгляд его превращался в острый, препарирующий скальпель. Он аккуратно разрезывал твою размягченную оболочку, доставал твои внутренности и смотрел их на просвет. А если этого было мало, он растворял их в серной кислоте своего взгляда и изучал твои атомы. Он делал это, не стесняясь быть уличенным в слишком грубой откровенности, он делал это как хозяин твоего тела и всего твоего существа.

— Мне нравится твоя краткость, — взгляд продолжал оставаться расслабленным. Он никак не мог найти зазор, в который можно было бы вставить стальное, заточенное под убийство, остриё. — Почему ты хочешь работать в нашей компании?

— О вашей компании мне рассказывала Даша, — Валерия на секунду запнулась, — а вообще, мне все равно, где работать. Мне просто очень нужна работа и, желательно, получше.

Юлдасов кивнул. Зрачки его, до этого спокойные, начали вдруг ощупывать каждую клеточку ее лица.

Теперь, решившись бросить взгляд на его фигуру, Валерия заметила, что он весь символизирует собой лунную круглоту. Это не был толстый или обрюзгший человек, но какой-то плавный: плавные очертания головы и шеи, незаметно переходящей в плечи; округлые, крупные руки и широкая грудь. От нее отделялся небольшой круглый живот и скрывался под столом. Кисти рук лежали на зеленом сукне стола как две забытые боксерские перчатки. В них угадывалось их боевое предназначение, спрятанное за мягкой и с виду безвольной жировой оболочкой.

— Уважаю твою честность, — он замолчал. — Что ты вкладываешь в понятие 'работа получше'?

— Это та работа, — не задумываясь, отвечала Валерия, — в которой я смогу реализовать себя как личность — это первое. Во-вторых, мне хотелось бы немного подзаработать. Ну и, в-третьих, мне хочется что-то делать, понимаете?

— Вот здесь подробней, пожалуйста.

— Заниматься серьезным делом. Мне надоело просыпаться в десять утра, ничего не ждать от жизни и не строить никаких планов. Я могу быть с вами до конца откровенной?

— Разумеется.

— Я хотела бы служить великой идее.

Взгляд его сделался живым, задрожал, и из него на Валерию заструились невидимые токи. Несколько секунд Юлдасов смотрел на нее этим необыкновенным взглядом, после чего опустил глаза.

— Я понял, — сказал он.

В кабинете воцарилось молчание. Валерия сидела, не шевелясь, думая задним числом, не смешна ли она со своей претензией на великую идею. Она тайком взглянула на Юлдасова и совершенно неожиданно для себя заметила на голове его чубчик — крохотную косую челку. Эта челочка лежала на широком лбу так наивно, и так не к месту торчал ее одинокий завиток, что Валерия едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Она кашлянула и отвела глаза.

— Выпьешь чего-нибудь? — неожиданно предложил Юлдасов.

— Я только чай.

— Зеленый или черный?

— Зеленый.

Он нажал невидимую кнопку у себя на столе и сказал в пространство:

— Чая зеленого и кофе мне.

Пять минут спустя в кабинет вошла девушка удивительной красоты. В руках она несла серебряный поднос, на нем стояла маленькая чашечка чая и большая кружка кофе. Она прошла своими длинными ногами мимо Валерии вдоль по кабинету к небольшому овальному столику. Девушка склонилась над столом, длинные волосы соскользнули со спины на грудь, скрыв часть ее лица. Когда она распрямилась, Валерия заметила что-то нежно-голубое — это были ее глаза. Но ни лица ее, ни выражения рассмотреть не удалось.

Напитки были расставлены на столе. Под большую кружку была подложена красная хлопчатобумажная салфетка, а под чашку Валерии — ничего. Девушка вышла, и Валерия почувствовала, что на миг перестала соображать. Ей всё чудились длинные ноги, длинные волосы, и что-то голубое, запутавшееся в них. Она опомнилась, когда Юлдасов широким жестом указал ей на стол:

— Прошу.

Здесь был диван красной кожи, два таких же кресла, а посредине стол на изогнутых ножках. Недалеко от дивана, так, чтобы можно было дотянуться рукой, стоял комодец или бар, или что-то причудливое, напоминающее старый, но хорошо сохранившийся бабушкин шкафчик.

Валерия не знала, как быть: глазами Юлдасов указал ей на диван, но от дивана ей почему-то хотелось держаться подальше. Она встала и пересела в кресло.

Валерия утонула в нем. С виду небольшое, кресло сделано было так, чтобы принимать тело любых размеров. До этого Валерия сидела в кресле для посетителей, которое было расположено так низко, что ей приходилось заглядывать своему собеседнику в рот. Теперь же ее голова оказалась на одном уровне с головой Юлдасова, но и почти на одном уровне со своими коленями.

Незаметно, не делая резких движений, она переместилась на самый краешек, ухватилась за подлокотник, чтобы не соскользнуть по гладкой коже обратно в глубину, и застыла в этом положении. Было не очень удобно, зато прилично.

Юлдасов расположился на диване куда более вольготно. Приняв на себя тело своего господина, диван уже не казался большим, а всего лишь уютным. Господин раскинул руки и ноги, облокотился на мягкую спинку, слегка приоткинув голову, и оказался в наиболее естественном для себя положении. Всё-таки рабочий стол и деловое кресло как-то не шли к его фигуре.

Он откровенно посмотрел ей в лицо, затем плавно перевел взгляд на ее грудь, талию и колени. Валерия ухватилась за свою чашку.

— Какую должность ты хотела бы занимать? — медленно спросил Юлдасов.

Отличительной чертой этого человека была неторопливость.

— Даша сказала, что на фирме освободилось место курьера…

— Я спрашиваю не о том, что сказала Даша, — он потянулся к комоду-бару-бабушкиному шкафчику и извлек оттуда бутылку коньяка. — А о том, чего бы хотела ты.

Маленькая пузатая бутылка с переливающейся в ней жидкостью блеснула на Валерию медовым глазом.

— Будешь?

— Нет, спасибо.

— Ты не пьешь?

— Нет.

— Куришь?

— Нет.

— А что ты любишь?

— Э-э… в каком смысле?

— Как ты расслабляешься?

— Да я… как бы…

— Секс?

Валерия сделала слишком большой глоток чая и закашлялась.

— Тебя не смущают мои вопросы?

Она помотала головой отрицательно.

— Если что не так, ты скажи.

Она закивала головой положительно.

— Ты потеряла дар речи? — Юлдасов плеснул себе в кофе коньяка.

— Нет.

— Ты знакома с НЛП?

— Да.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Какой?

— Ты вообще слышишь, что я говорю?

— Извините… вы как-то так быстро…

— Какую должность ты хотела бы занимать?

— Я еще не знаю вашей компании…

— Разумный ответ. Алла тебя познакомит. Кстати, ты хотела бы быть моим секретарем?

— Но Алла, это же, кажется, и есть…

— Я задал тебе вопрос не об Алле.

— Не знаю.

— Слишком неопределенно.

— А какие у секретаря обязанности?

— Ты справишься.

— Да, это интересно…

— Ответ мне непонятен. Многие добиваются этой должности, интригуют. Даша, твоя подруга, спит и видит себя на месте Аллы.

— А что в этой должности такого особенного?

— На первый взгляд ничего.

Юлдасов закурил сигару. Валерия наблюдала этот процесс с интересом: сначала он произвел с кончиком сигары какую-то хитрую манипуляцию, потом достал спичку длиной с палец, чиркнул ею по гигантской спичечной коробке и подкурил. В воздухе разошелся запах первосортного табака. Этой ноты как раз не доставало для того, чтобы подчеркнуть запах дорогого коньяка, деревянного лака и кожи хорошей выделки. Всё вместе это составляло необыкновенный аромат — так пах дорогой мужчина.

— Я бы, конечно, хотела что-нибудь получше курьера… — нетвердо проговорила Валерия, — но боюсь, что не справлюсь.

Он, не отрываясь, смотрел на нее и медленно, рассудительно кивал.

— Чего еще ты боишься?

— Я… больше ничего.

— Ты умная девушка. Хочешь начать с низов?

— Думаю, ничего другого мне не остается, — голос ее почти упал.

— Это тоже верно. Как чай?

— Вкусный. А почему вы хотите заменить Аллу?

— Кто тебе сказал, что я хочу заменить Аллу?

— Но вы же сказали…

— Я сказал тебе о месте секретаря, а секретарей у меня трое. В настоящее время одна из них ушла в декрет.

— А-а-а-а!

— Но с Аллой действительно есть проблема. Надеюсь, ты понимаешь, что все разговоры в этом кабинете в нем и остаются?

— Понимаю.

— Это психологическая проблема. Может быть, потом ты поймешь.

— А Даша?

— Даша на своем месте хороша. Кроме того, я планирую ее на другое направление. У нее более широкий профиль.

***

Когда Валерия вышла из кабинета, ее перехватила Даша. Мимо голубоглазой Аллочки они прошли в малый холл, где по-над стенами были расставлены зеленые диваны, а выложенный кафельной плиткой пол ослеплял своей белизной.

— Ну как? — горячо зашептала Даша, — что он говорил тебе?

Валерия опустилась на диван. После долгого сидения в мягком кресле ей хотелось размяться, но ноги вдруг ослабели.

— А кто это? — спросила она тоже шепотом, — генеральный директор?

— Нет. Это тот, кто берет генеральных директоров на работу.

— А почему мы шепчем?

— Здесь везде прослушки.

— Где? — Валерия заозиралась по сторонам.

— И видеокамеры. Не крути головой.

— Где?

— Да не сиди ты как на иголках! Расслабься. Мы просто разговариваем, — и Даша приняла расслаблено-небрежную позу.

Валерия последовала ее примеру.

— А можно здесь где-нибудь нормально поговорить?

— Только в туалете, но там сотрудники.

— Всегда?

— Ты думаешь, мы одни поговорить хотим?

Валерия посмотрела на подругу так, как смотрят собаки, которые всё понимают, но не умеют разговаривать.

— Рассказывай, — торопила Даша. — У меня перерыв заканчивается.

— Что?

Новость о прослушках и камерах так сковала мозг Валерии, что она потеряла нить разговора.

— Что он говорил, что спрашивал, что ты отвечала — всё.

— Он дал мне денег.

Даша повернулась к ней всем телом и широко открыла глаза.

— Он спросил, с кем я живу. Я сказала, с мамой. Тогда он спросил, какая у мамы зарплата. Я сказала, что она уже на пенсии и не работает.

Даша кивнула.

— Он открыл ящик стола и дал мне вот это, — не шевеля рукой, Валерия расслабила кулачок и показала краешек купюры.

Даша скосила глаза.

— Нормально. Ты ему понравилась.

— Я сказала, что беру в виде аванса и прошу вычесть из зарплаты. Но он сказал, что это от него лично, типа подъемных.

— Какую должность он тебе предложил?

— Секретаря.

Даша заметно напряглась.

— Чьего?

— Финансового директора.

Она облегченно вздохнула.

— Ты попала, подруга.

— А что такое?

— Ладно, может, выкрутишься.

— Что-то мне страшно.

— Не бойсь. Если ты у него под крылышком, то всё нормально.

— А я под крылышком?

— Потом. Что он еще говорил?

— Вроде, больше ничего…

— Так целый час ничего и не говорил?

— Да трепотня всякая… цель жизни, мои достижения.

Даша поднялась с дивана и заговорила в полный голос:

— Хорошо, Лерик, я тебе вечером позвоню.

— Это будет лучше всего, — громко сказала Валерия и тоже встала.

— Ты выход найдешь?

— Нет, проводи меня. А то я охраны боюсь.

— Че-го?!

— Они так смотрят.

— Так это ж мальчики-зайчики! Ты еще познакомишься.

— Но ты меня всё равно проводи.

***

Когда-то из мини-типографии фирмы 'Бонивур' вышла в свет брошюра. В брошюрке этой было страниц пятьдесят, и называлась она 'Ментальное пространство менеджера'. Автором ее был не кто иной, как генеральный директор. Книжка была нацелена на поднятие умственного уровня менеджеров компании, а заодно и ее престижа. Тираж брошюрки был достаточный для того, чтобы вручить по экземпляру каждому сотруднику под роспись. Каждый сотрудник обязан был изучить сей вдохновенный труд и по изучении его уметь вразумительно ответить генеральному директору на основные морально-эстетическо-ментальные, а также этико-психологические вопросы.

Но не прошло и недели изучения, как какой-то умник, замазав корректором несколько буковок в названии, окрестил брошюрку в 'Ментальное просранство минет-жира' и пустил ее гулять по офису. Нужно сказать, что он не только изменил буквы в названии, но и в самом тексте произвел некоторые не совсем удачные исправления. Например, 'сисадмин' у него превратился в 'сисясина', намекая на полные женоподобные груди системного администратора Саши Сахошко. Когда Сахошко, гонимый служебным рвением, бодро шагал по коридору, грудь его колыхалась и подпрыгивала, а живот, на который она опадала, шел впереди хозяина. Ему бы принять это обстоятельство во внимание и не носить тонких трикотажных маек, которые обтягивали его тело, словно известное изделие из резины, однако системный администратор выводов не делал. Вдобавок к соблазнительным округлостям и как бы подчеркивая свой необычный имидж, он носил длинные женские волосы, заплетенные сзади в косицу. Иногда, в силу никому не понятных причин, сисясин приходил на работу не с косой, а с игриво распущенным хвостом. Хвост был пушистый, завитой крупными локонами, что в сочетании с выпуклым мужским задом и покатыми плечами выглядело совсем уж неприлично.

Юлдасов ценил сисясина за преданность и со временем приблизил к себе.

Были и другие изменения текста брошюры, но они не произвели на обитателей офиса такого впечатления, как превращение сисадмина в 'сисясина' и менеджера в 'минет-жира'. Минетжирское сообщество поначалу взбунтовалось, оскорбилось и стало искать среди себя негодяя, но, несмотря на всеобщее осуждение, брошюрка продолжала ходить по кабинетам и веселить в обеденный перерыв (и не только) сотрудников, начиная от охраны и заканчивая менеджерами высшего звена. Говорят, что она попала в руки и самому, и что тот якобы принял ее благосклонно и даже 'смиялсо'. Непонятно, после этого облегчающего душу смеха или после некоторых мыслей, посетивших его по прочтении брошюрки, или сообразуясь с другими, никому не ведомыми причинами, но автор брошюрки был вызван самим на ковер. В процессе беседы ему было сообщено, что генеральное директорство, видимо, слишком утрудило его бесценные мозги, и в связи с этим ему неплохо бы сменить сферу деятельности. Нет, никто генерального директора, конечно, не увольняет, и, боже упаси, не умаляет его заслуг перед фирмой, но должность финансового директора приведет его мысли в более стройное состояние и окажет благотворное действие на расшатанную от слишком больших забот нервную систему. Так генеральный директор на фирме 'Бонивур' стал финансовым.

***

Не нужно удивляться тому, что в некоторых компаниях финансовыми директорами работают нищенки. Они не виноваты в том, что, еще до выхода в свет брошюрки, их вполне добротную украинскую фамилию Ищенко сотрудники переиначили в Нищенко, после чего окончание 'о', повинуясь естественной офисной этимологии, превратилось в 'а', и из ментального минетжирского просранства родилось это нелепое существо с лохмотьями оборванки и претензиями королевы. Нищенку звали Галина Юрьевна. Это была дама лет 50-ти, весьма приземистая, на коротких массивных ножках, которыми она умела перебирать столь быстро, что неожиданно показывалась в конце офиса, противоположном тому, где ее только что видели. Этой своей способностью Нищенка наводила страх на некоторых сотрудников, которые по инерции продолжали принимать ее за генерального директора, в то время как пост генерального директора был сдан ею год назад.

Но Нищенка продолжала директорствовать невидимо. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы привести в трепет не только весь состав финансового отдела, но и зазевавшегося диспетчера по выпуску машин Светочку, которая к сфере финансов имела весьма отдаленное отношение. Столь же болезненно реагировала на нее уборщица Валентина, сидя в своей каморке среди тряпок и швабр и разговаривая в рабочее время по мобильному телефону. Нищенка появлялась и здесь, проверяя, не нарушает ли кто ментального пространства непотребными мыслями. В то мгновенье, когда Галина Юрьевна заглядывала к ней, Валентина вздрагивала, обрывала на полуслове разговор и с выпученными от усердия глазами поднималась со стула.

Впрочем, всё это офисные дрязги. На самом деле Нищенка была дамой умной, собранной, строгой, но в последнее время — может быть, в связи с тем, что ее покинул муж — более энергичной и требовательной, чем обычно. Её узкие губы, выкрашенные тёмно-вишневой помадой, всё реже изображали рот, а всё чаще куриную гузку. Крупные ярко-голубые серьги из бирюзы так контрастировали с пожелтевшей кожей, что иногда, взглянув на ее лицо, у сотрудников в голове возникал образ украинского государственного флага. Это впечатление усиливалось, когда вместе с серьгами она надевала такие же крупные бирюзовые бусы и бирюзовый браслет. Случалось это нечасто, а лишь в дни ответственных заседаний и встреч. Наверное, когда-то, во времена юности, эта бирюза подчеркивала бирюзу ее глаз, но теперь бирюза глаз поблёкла и выцвела, и смотрелась на жёлтом фоне лица несвежими пятнами.

Костюмы Нищенки были на редкость однообразны и эстетически скупы. Видимо, так она понимала деловой стиль. Пиджаки длиной до бедер, подчеркивающие коротизну ее ног; юбки длинной до икр — отбирающие у ног то, что от них осталось, и массивные туфли на устойчивом каблуке. Расцветка ткани была такой, которую никто не помнил на следующий день, когда один костюм был сменен другим. Лишь несколько раз в году Нищенка позволяла себе надеть деловое платье — это был день ее рождения и дни важных офисных событий. Фасон платья трудно было определить, но оно было тёмно-вишневое, в цвет помады. Где-то на нем имелись складочки, где-то сборочки, где-то что-то было утянуто, а где-то, наоборот, распущено, но этого нельзя было сказать наверняка — тело, помещенное в платье, начисто лишало его какой бы то ни было формы. Единственный заметный элемент украшал его — фигурная щель, начинающаяся у шеи и уводящая зрителя в неизведанные тайники финансово-директорского бюста. В глубине этой щели поблескивало что-то золотое, намекая на то, что неизведанные тайники еще способны были кого-то искусить.

Даже тогда, когда у Нищенки был свой секретарь, она по странной прихоти любила обращаться к безотказной Аллочке. Вот и сейчас, заметив у кабинета самого какое-то движение, Нищенка подошла к его секретарше.

— Аллочка, у тебя есть чиночка? — обыкновенную точилку для карандашей она называла 'чиночкой', а простой карандаш, которым так любила писать — 'карандашик'.

Аллочка протянула ей 'чиночку' и любезно добавила:

— Пожалуйста, Галина Юрьевна.

Нищенка взяла чиночку и начала точить свой карандашик, который совсем не нуждался в заточке. Она стряхивала стружку, перемешанную с грифелем, на листочек бумаги, лежащий у самого края стола.

— Ой, это черновик? — спохватилась она, когда весь листочек был уже усыпан карандашными очистками.

— Да, черновик, — Аллочка взяла двумя пальчиками листочек, и стряхнула его в корзину для бумаг.

Пальцы у Аллочки были замечательные — длинные, тонкие, божественные. А ногти являлись безукоризненным образцом чистоты и вкуса. Она не красила их подобно минетжиршам из отдела продаж в яркие цвета, и уж тем более не наносила многоцветных замысловатых рисунков. Даже когда ее коллега Олеся похвасталась свежесделанным и только входящим в моду маникюром 'Омбре', Аллочка не соблазнилась. Она осталась верна бесцветной эмали, овальной форме ногтевой пластины и аккуратно обрезанной кутикуле. Только лишь и всего. Правда, были и некоторые хитрости. Ногти у Аллочки росли так хорошо, что без стимулирующего средства здесь не обошлось. А кутикулу она обрезала каждую неделю собственноручно, да так тщательно, что иногда в том месте, откуда начинал расти ноготь, пальцы ее краснели и становились болезненными. Но эта краснота только подчеркивала их белизну и утонченность.

Скупую отделку своих ногтей Аллочка с лихвой восполняла украшениями. На левой руке она носила сразу три золотых колечка, а на правой — только два. Три колечка были неброские, тоненькие, с простенькими цирконами, так что непонятно было, зачем навешивать на одну руку столько одинаковых украшений. Зато два колечка были совсем другие: одно в виде молнии, а второе в виде змеи. Змея сверкала на посетителей изумрудным глазком, а молния поражала своей авангардной формой.

Аллочка любила свои пальцы и свои драгоценности, и часто тайком любовалась тем, как ее правая рука обнимает мышку, а левая в это время благородно покоится на краю стола.

— Дай сюда, пожалуйста, — остановила ее Нищенка, видя, что вместе с мусором Аллочка может выбросить и сам листочек. Она любила экономить и всегда использовала для своих набросков 'черновики' — листочки, исписанные с одной стороны. — Мне нужно вот что, — энергичными движениями Нищенка принялась чертить на нем какую-то таблицу, — Вот это… и еще вот это, — начерченную таблицу она стала быстро заполнять пятизначными цифрами. Потом внизу таблицы приписала крупным мужским почерком несколько фраз. — Будь дружочком, сделай, пожалуйста, не откладывая, — она пододвинула листочек к секретарю.

Аллочка давно уже перестала удивляться тому, как в голове финансового директора умещаются пятизначные и шестизначные цифры, и как она может доставать их из своей памяти в любом количестве и в любой комбинации. Она взяла рукописный документ, бегло осмотрела его и принялась набирать.

Но Нищенка уходить не спешила. Она постояла с полминутки, глядя как Аллочкины пальцы скачут по клавиатуре, затем скосила глаза на массивную деревянную дверь, за которой располагался кабинет самого. На двери этой не было никакой таблички, поясняющей, кто за ней находится, а только порядковый номер, составленный из привинченных шурупами медных цифр. Цифры изображали число '12'.

— Кто это была? — спросила Нищенка одними губами.

Но Аллочка поняла бы ее, если бы даже она спросила одними глазами.

— Курьер, — ответила она, не отрывая взгляд от клавиатуры.

— С каких это пор у нас с курьером проводит собеседование президент компании? — Нищенка очень хорошо выучилась говорить беззвучно.

— Со всеми молодыми девушками на этой фирме проводит собеседование президент компании, — отвечала Аллочка чуть слышно, так, чтобы прослушка, прикрепленная у нее под столом, могла зафиксировать лишь слабый шорох.

— Но с курьером впервые.

— Всё когда-то делается впервые.

— Боюсь, что за курьерами последуют кассирши и уборщицы.

— Главное, чтоб не охранники и шофёры.

Не дождавшись, когда Аллочка наберет ее документ, Нищенка взяла со стола первый попавшийся черновик, повертела его в руках и, уходя, сказала своим обычным голосом:

— Спасибо, Аллочка. Сделай мне, пожалуйста, кофе.

***

— Ну как, справляешься?

Валерия подняла от компьютера голову. На нее были направлены два темных бархатных глаза.

— Справляюсь.

Массивная фигура Юлдасова темнела в просвете коридора, как статуя.

— Если справляешься, то почему сидишь сверхурочно?

Валерия открыла было рот, но слова вдруг застряли в горле. Она хотела сказать, что не знает, почему ее заставили сидеть здесь и набирать этот отчет, в то время когда все сотрудники давно разъехались по домам и, наверное, уже успели поужинать. С утра Нищенка проходила мимо нее с таким видом, будто проглотила камень, а в конце рабочего дня дала ей стопу листов, исписанных ужасным почерком, и сказала, чтобы наутро отчет был готов. Между делом она выразила уверенность, что ее новый секретарь набирает не менее ста восьмидесяти знаков в минуту — а раз так, то за те полчаса, что остались до конца рабочего дня, она вполне успеет. Все это Валерия хотела рассказать Юлдасову, но испугалась, что слова ее будут расценены как жалоба, а жаловаться она не любила.

— Что молчишь? — Юлдасов ждал ответа.

— Я только начала… — бледно произнесла она, — к завтрашнему… надо.

Он взял из стопы лист бумаги, исписанный крупным мужским почерком, и несколько минут читал, вглядываясь в полумраке. Во всем офисе уже погасили свет, и лишь экран компьютера и настольная лампа освещали небольшой пятачок у стола.

— Почему такая спешка? — он поднял бровь.

— Галина Юрьевна сказала… к утру.

Валерии захотелось вжаться в уголок своей приемной и исчезнуть.

— Плохо, когда секретарь не разбирается в документах, — назидательно проговорил Юлдасов. — Отличая документ первостепенной важности от второстепенной, ты облегчаешь работу в первую очередь себе. Вот что это? — он повернул рукопись лицом к Валерии.

— Я еще не вчиталась, — затравленно прошептала она.

— Это, скажу я тебе по секрету, хер знает что.

Валерия переводила взгляд с Юлдасова на документ и готова была заплакать.

— Ты собираешься набирать его здесь всю ночь?

— Не знаю…

— Ночью лучше заниматься другими вещами.

Валерия опустила глаза и перестала дышать.

— Собирайся, я подвезу тебя. Моя машина на запасном выходе, знаешь, где это?

Она помотала головой.

— Спросишь у охраны.

***

Это была большая машина для большого человека. Если бы Валерии понадобилось спрятаться от врага, она могла бы стоять за этой машиной на каблуках, не пригибаясь и широко раскинув руки. Но и тогда над головой ее оставалось бы еще достаточно безопасного пространства. Такой была эта машина снаружи. Внутри она оказалась размером с небольшую хрущевскую кухоньку, в которой в два ряда были поставлены кресла, а у самого окна зачем-то прицеплен руль. Ход автомобиля был неслышный, плавный, как будто в движение его приводили не железные механизмы, а волшебная палочка феи.

— Тебе будет трудно, но только первое время, — говорил Юлдасов, глядя перед собой. Руль в его руках казался игрушечным. — Ты способная, быстро научишься. А Галине Юрьевне завтра скажешь, что заметила в ее цифрах нестыковку и хочешь перепроверить.

— Так и сказать?

— Так и скажи.

— А она не будет на меня кричать?

— Чтобы ты знала на будущее: Галина Юрьевна никогда не кричит, а всегда только шипит.

— А если она скажет, покажи нестыковку?

— Покажи на любую цифру. Там все от фонаря.

С минуту Валерия переваривала информацию.

— Куда делся ее прежний секретарь? — насмелилась спросить она.

— Сошел с ума и застрелился. Шучу.

— Сейчас налево.

Юлдасов притормозил.

— Поехали на стриптиз?

Валерия ждала, когда он добавит 'шучу'.

— Не могу, — ответила она, так и не дождавшись.

— Почему?

— Меня дома ждут.

Юлдасов мяукнул. Валерия еще не знала, что это мяуканье ничего не означает, и поэтому переспросила:

— Что-что?

— Ничего.

Мяукал он всякий раз, когда имел неопределенное настроение, когда не знал, чего хотел, или ситуация заставала его врасплох. Это не было мяуканьем в прямом смысле слова, и 'мяу' Юлдасова нельзя было спутать с 'мяу' кошки. Это было что-то вроде 'А!', произнесенное мягко и на выдохе — не то вздох, не то всхлип, не то клич.

— А вас разве дома не ждут? — после его 'мяу' Валерия осмелела.

— Ждут.

— Почему же вы не едете?

— Спать не хочется.

— Мне тоже. Мама говорит, ложись спать, а я все в интернете сижу. Мне кажется, если я сейчас лягу, то украду у себя кусочек жизни.

— Кроме мамы тебя никто не ждет?

— Никто.

— Тогда мы можем ехать на стриптиз.

— Я не могу! — она сделала ударение на 'я'.

— Почему?

— Не хочу.

— Твое сердце занято?

Валерия поморщилась.

Юлдасов выжидательно смотрел на нее.

— Да, — ответила она сквозь зубы.

— И кто же счастливец?

— Один человек.

Машина тронулась. Несколько минут они ехали молча.

— Что представляет собой этот один человек? — спросил Юлдасов.

— Я могу не отвечать?

— Можешь, но лучше ответить.

— Что именно вас интересует?

— Возраст, род занятий, материальное положение.

— Двадцать семь. Безработный, безденежный.

— Продолжай.

— Я его никогда не видела, мы общаемся по интернету.

— Так-так.

— Всё. Больше мне сказать нечего.

— Чем он хорош?

— Он умный.

— Еще.

— Когда мне плохо, я с ним разговариваю, и у меня становится легко на душе.

— Дальше.

— Недавно он умер, но потом ожил. И теперь уже никогда не умрет.

Машина остановилась. Валерия почти влетела головой в лобовое стекло, а Юлдасов лишь слегка покачнулся.

***

— Вы извините, я наговорила вам вчера…

— Ничего-ничего, продолжай.

Она снова сидела в кабинете, где пахло дорогим мужчиной и дорогим коньяком. Юлдасов теперь не откидывался на спинку дивана, а сидел, слегка подавшись вперед по направлению к своей собеседнице. Он глотнул кофе, но в этот раз без коньяка, и перед тем, как закурить сигару, спросил разрешения у Валерии.

— Так вот, следы развития разума, — заговорила она, — Следы всегда остаются. Как разум шел, следы застыли — собаки, кошки, прочие птички. В том числе и человек. Ничто никуда не уходит. Поэтому все останется: и театр, и литература, и музыка, и живопись. Но важно понимать — мы на гребне волны, которая скоро перельется и станет другой волной, или мы остались? Есть горькое подозрение, что остались.

— У кого подозрение, у тебя? — спросил Юлдасов.

— Ну как бы…

— У одного человека?

— Да. Пищеварительная система, — продолжала она, — это не что иное, как освоенный человеком в процессе эволюции огромный червь. Освоенный и поставленный на службу себе. Червь думает, что жрет, а на самом деле питает всё тело. Важно освоить паразита, не дать ему захватить власть. А эта страшная полость с зубами внутри нашей головы — вы думаете, она наша? Нет, это его. Снаружи всё оформлено культурненько — ну, губы там, улыбочка, а на самом деле — червь. Заметили, какие бывают у людей губы? Как присоски — это этап развития разума. Присосаться, и всё. А у некоторых похожи на лепестки роз — вот и делайте выводы об его этапе развития.

Юлдасов приподнял задумчиво бровь.

— Вы человека как на работу берете? На рот его смотрите?

Он продолжал что-то обдумывать.

— Бывают еще губы, как жопа, — не дождавшись от него ответа, заговорила Валерия. — Ничего, что я так нецензурно?

Юлдасов кивнул.

— В форме ануса то есть. Тоже… предназначение их понятно. Я, бывает, не слушаю человека, а просто смотрю на его рот. А еще нужно смотреть на уши. Уши — первая форма жизни на земле. Чем красивей ухо — без узелков всяких, правильно слепленное — тем человек возвышенней.

— А нос?

— Нос должен быть прямым. Кривой нос — любит мертвечину.

Юлдасов встал. Налил себе воды, сделал несколько крупных глотков. Походил немного по кабинету, делая правильные круги от рабочего стола к дивану, через кресло и обратно. Снова сел и кивнул Валерии, чтобы она продолжала.

— Человечество — еще не человек. Червяк у нас сам по себе живет, один за всех питается. Мы его еще не освоили. Все органы — народы то есть — болтаются сами по себе. У каждого, вроде, своя функция есть, а на одно работать не могут.

— А что оно такое — одно?

— Мозг, — Валерия помолчала. — Мозг, который знает высшую цель.

— Херня, — задумчиво проговорил Юлдасов. — Глобалистская пропаганда.

— Глобалисты хотят смешать клетки печени с клетками почек, потом добавить туда нервной ткани, и посмотреть, что за кисель получится.

— Значит, мы сейчас как кисель в стакане?

— Нет, думаю, что всё-таки как зародыш в пробирке. Знаете, есть такая стадия у зародыша, когда органы уже есть, но это еще не единое существо.

— И головы нет?

— Голова, может быть, и есть, но головой этой наш зародыш пока только ест.

— А глаза?

— С глазами проблема. Паразит, он старается к голове поближе, вы заметили? Он свою пасть с зубами в голову поместил, чтобы ничего не пропустить. Сейчас он собой все высшие функции старается заменить, в том числе и глаза. Глаза — это способность к творчеству. Глаза не только видят свет, но и излучают его. Паразиту, поскольку он свет родить не может, приходится его имитировать. Поэтому у нас вроде есть искусство, но на самом деле его нет. Ну вот, как смогла, так и объяснила.

После того, как за Валерией закрылась дверь, Юдасов подошел к зеркалу и долго рассматривал свое отражение.

8. Любовь

— Я, вообще-то, не очень фотогигиеничная, — Наденька сидела на кухне у Инги и показывала ей свежеотпечатанные фотографии. — Но вот здесь, кажется, ничего, да?

Инга одобрительно улыбалась. На фотографии была изображена женщина лет сорока на лежаке под пальмами, потом эта же самая женщина демонстрировала свой профиль на фоне египетских пирамид, и она же смеялась, сидя в низком кресле в каком-то отеле. Ноги ее в черных колготках были расставлены, как у порнозвезды, а руки кокетливо прикрывали интимную часть тела. Образ довершала коротенькая юбочка в виде балетной пачки и роскошный, украшенный пластмассовыми стразами лифчик. Роскошным он был не только по своему внешнему виду, но и по содержимому.

На кухню зашла Валерия и тоже посмотрела на фотографию.

— Это так в Египте одеваются? — спросила она.

С трудом оторвавшись от своего чарующего изображения, Наденька подняла на нее взгляд. Лицо ее сделалось обиженным и немножко злым.

— Ты что, без мужа ездила?

Наденька таинственно переглянулась с Ингой.

— Без, — ответила она нехотя.

На столе, покрытом клеенкой с подсолнухами, стоял высокий пивной бокал и бутылка пива. Инга пила из бокала, а Наденька прямо из бутылки — так ей казалось вкуснее. Здесь же была выложена горка копченой кильки и на блюдечке порезанный дольками апельсин. Валерия взяла дольку и съела.

— У самого рыльце в пушку, — объяснила, глотнув пива, Наденька. — Будешь? — она сделала жест бутылкой в ее сторону.

— Нет, спасибо, — Валерия включила электрический чайник.

Как будто вспомнив что-то, Наденька вдруг выпрямилась, многозначительно повернула голову и скосила на Валерию глаза.

— Ничего не замечаешь? — спросила она.

— А, — Валерия натянуто улыбнулась, — парик? Тебе идет.

На голове Наденьки тяжелой копной громоздились чужие волосы красновато-синеватого цвета именуемого в народе 'баклажанный', и такая же челка спускалась до глаз, оставляя пространство для зрения чуть большее, чем бывает у самой заросшей бездомной болонки.

— А что, сразу не заметно было? — Наденька чуть-чуть обиделась.

— Заметно. Просто я думала, это твои натуральные, — Валерия подавила в себе неловкость от такого наглого вранья.

— Вообще-то, у меня и свои неплохие, — от ее вранья Наденька расцвела. Она стянула с головы парик, обнажая сальные, собранные в пучок волосы. Широкие сероватые просветы кожи между прядями казались омертвелыми. — А парик — это чтобы шапку не носить.

Закипел чайник. Валерия заварила себе чай и подсела к столу. Инга сидела молчаливая, грустно поглядывая то в свой бокал, то на подругу.

Наденьке бросилось в глаза, что апельсиновых долек на блюдце уже не осталось. Все они были съедены Валерией. Тогда Наденька сняла со спинки стула свою сумку и достала из нее еще два апельсина.

— На, подрежь, — кивнула она Валерии, — только помой.

Инга значительно посмотрела на дочь. Хоть Валерия уже и вышла из детского возраста, Инге всегда становилось неловко, когда она забывала сказать 'спасибо'.

Валерия помыла апельсины. Они были с толстой лоснящейся шкуркой в мелкую пупырышку, символизирующей так ненавидимый всеми женщинами целлюлит. Но разрезанные на дольки и выложенные на блюдце, апельсины уже потеряли свой грустный намек.

— Ну и как там, в Египте, — продолжала расспрашивать Валерия, — что едят, что пьют, как развлекаются?

— Развлекаются хорошо, — Наденька сделала длинную паузу. — Кушали мы тоже хорошо. Там дают такие браслеты на руку, и можешь в ресторане брать все что хочешь, и выпивку тоже. А у кого браслета нет, тому нельзя. Браслет — это значит все включено. Значит, по дорогим путевкам приехали. А кто без него, тот по дешевке.

— Надо же, какие тонкости.

Наденька бросила быстрый взгляд на убывающие апельсиновые дольки.

Валерия хотела что-то сказать, но тут постучали в дверь. Инга с Наденькой переглянулись — они не любили, когда кто-то непрошеный расстраивал их компанию. Стук повторился, и Инга пошла открывать.

— Это я, — донеслось из прихожей, и голос показался Валерии знакомым. Голос был таков, будто его хозяйка поперхнулась однажды куском черствого хлеба, и кусок этот остался в ее горле навсегда. — Инга, моя хог'ошая, — продолжал голос, — ты поможешь мне?

Еще не успев оценить любезную картавость, Валерия уловила запах — тот, особенный.

— Зинаида Петровна, вы?.. — слышно было, как мать, бормоча, подыскивает слова.

— Я, моя миг'ая, вот пг'ишла с тобой попг'ощаться да вещи собг'ать, котог'ые от того негодяя остались, пг'ости его бог. Должна же я чем-то компенсиг'овать. Там два ящика с книгами, компьютег' и паг'а узелков с вещами. Я вот о чем, моя милая, пг'ошу тебя: помоги мне. Постог'ожи кваг'тиг'у, пока я снесу все это вниз Аг'каше. Здесь у вас ничего оставить без пг'исмотг'а нельзя, всё выг'одки повог'уют.

— Какому Аркаше? — вышла из ступора Инга.

Зависла пауза, а потом кокетливое:

— Да ты не знаешь… я замуж вышла. Он такой человек! Я вас познакомлю. Только ты не заигг'ывай с ним, он у меня такой шалун!

Наденька на кухне прильнула к окну и с удивлением, нет — с возмущением — обнаружила у подъезда уже не новый, но довольно солидный джип. Состроив Валерии гримаску, она кивнула, приглашая и ее посмотреть.

Инга прошла на кухню, за ней последовала и Зинаида Петровна. Зинаидой Петровной, каковой ее знала Валерия, эту даму можно было назвать с большой натяжкой: спеленутая утягивающим бельем, с ярко-розовыми ногтями и ярко-белым париком, — перед ней стояла СТРАШНАЯ красавица в прямом смысле этого слова. Куда подевалась семидесятилетняя старуха с седыми космами, которая беспрестанно жаловалась на жизнь и стонала о своих болячках? Теперь над фигурным изгибом талии возвышалась поднятая корсетом грудь, парик вздыбился на голове блондинистыми волнами, а ягодицы — еще вчера две бесформенные разлепёхи — усилиями портных и галантерейщиков были приподняты и закреплены на соответствующей для них высоте.

Наденька ахнула. Она ахнула про себя, так что на лице ее отобразилось лишь: 'О-о-о!'

Валерия поморщилась и сказала:

— Здравствуйте.

— Здг'авствуй, моё дитя, — из-под накрашенных губ сверкнула белоснежная улыбка. — Что, не узнаешь тётю Зину?

В детстве Валерия называла Зинаиду Петровну 'бабой Зиной', и это внезапное превращение в 'тётю' удивило ее.

— Вы ослепительны! — ответила вместо нее Наденька. — Боже, какое боди! Потрясающе на вас сидит. Дорогое?

— Ой, не спг'ашивайте, Надинька. Такие деньги, такие деньги… Кг'асота тг'ебует жег'тв.

— Вы присаживайтесь, — Инга пододвинула Зинаиде Петровне стул.

— Спасибо, моя милая.

— Чаю?

— Нет, моя хог'ошая, я только так, на минутку. Попг'ощаюсь с этим домом и поеду.

— Что же вы, совсем уезжаете?

— Совсем.

— Далеко?

— У мужа дом в Кг'ыму. Сюда я уже не вег'нусь, — Зинаида Петровна посмотрела на Ингу прощально-сочувственным взглядом. — Как вы здесь, бедные, останетесь, на этой помойке, — она покачала головой.

'Почему я так ненавижу Зинаиду Петровну? — подумала вдруг Валерия, — Ведь ничего плохого лично мне она не сделала'.

Но глаза ее были как чирьи — несмотря на то что Зинаида Петровна никому и никогда ничего плохого не сделала. Белки — выпуклые мутные студни, хранили в себе по ложке гноя, а зрачки — две назревшие черные головки — угрожали брызнуть во внешний мир отравой и зловонием.

— Да как вы решились так вдруг? — спросила Инга. — Среди чужих людей… 'На старости лет', - хотела добавить она, но вовремя остановилась.

— Да как, моя милая… Сг'еди чужих людей иной г'аз лучше, чем сг'еди своих. У меня пенсия, у него тоже, его дети помогают… А живем мы хог'ошо — кушаем, что хотим!

Валерия старалась не смотреть на Зинаиду Петровну, но взгляд ее то и дело натыкался на большой дряблый жировик в районе подмышечной впадины. При каждом мелком движении он подрагивал, обозначая границу утягивающего корсета.

Гостья хотела еще что-то добавить, но вдруг поспешно встала.

— Ну все, пог'а. Пг'ощайте, мои милые, — она оглядела компанию женщин так, как победительница конкурса красоты оглядывает своих менее удачливых товарок, и направилась к выходу.

— Подождите, — Валерия вдруг вскочила, — я вам помогу.

Зинаида Петровна посмотрела настороженно.

— С вещами. Вещи вниз… вам ведь одной тяжело, — и, не дожидаясь согласия, вышла вперед нее.

— Что любовь с человеком делает… — сказала Наденька вслед уходящей Зинаиде Петровне.

Валерия взяла самое тяжелое, что было — старый электронно-лучевой монитор на пятнадцать дюймов. Обхватив его обеими руками и выглядывая дорогу перед собой, она спускалась по ступеням. Зинаида Петровна с узелками недовольно пыхтела позади.

Джип с тонированными стеклами никак не отреагировал на появление Валерии с монитором в руках. Она стояла, разглядывая его черный замызганный бок. Когда спустилась Зинаида Петровна, послышался щелчок открываемой двери, и монитор, а также узелки были сгружены на заднее сиденье.

— Я сейчас, — сказала Валерия и побежала вверх за оставшимся в квартире системным блоком.

Когда она вернулась, Зинаида Петровна зло разговаривала с водителем, который приопустив стекло, смотрел на нее через узкую щель. Щель захлопнулась, но Валерия успела поймать взгляд его мертвых глаз.

***

— Ты не права, — говорила Инга утром, помешивая чай. — Ты его совсем не знаешь, а говоришь с такой уверенностью.

Валерия налила себе в чашку кипятка и бросила туда кусочек лимона — с некоторых пор она стала пить этот напиток. Косой солнечный луч из окна упал на ее лицо.

— Мам, ты можешь считать всё это выдумкой, но твой Шура больше не придет. Забудь о нём навсегда.

— Мне кажется, это был сон. Теперь этот сон всё дальше и дальше, и скоро он сам забудется, как бывает со всеми снами.

— А тебе этого не хочется?

— Не важно, — Инга опустила глаза.

— Вот видишь. Я хочу понять тебя, а ты — не важно. Тогда больше не жалуйся, что я с тобой не разговариваю.

— Лера… тебе трудно понять. Я всё думала…

Валерия напряглась.

— Что ты думала?

— Мне… как-то грустно. Без этого сна жизнь будет совсем пустой.

— Ты влюбилась?

— Ой, не говори таких слов! Просто, понимаешь… с ним как-то всё легко. С ним жизнь кажется другой, какой-то такой… о которой ты давно мечтала, но боялась себе позволить.

— В каком смысле?

— Ну… это ничего конкретно, просто… всё становится так красиво. Даже самые уродливые люди начинают казаться хорошими, и ты понимаешь, что жизнь — подарок.

— Я думаю, — хмуро отозвалась Валерия, — это перекос зрения. Не надо терять почву под ногами, мама. Этот Шура… ладно, — она махнула рукой, как бы оканчивая разговор.

— Я же говорила, что ты не поймешь.

— Нет, я тебя отлично понимаю. Ты думаешь о себе — прекрасно!

— Я не думаю о себе.

— Ты думаешь о себе! А он — заберет у меня жесткий диск!

— Какой диск? А, диск. Ну и что? Да ты сама ему отдашь, как только увидишь. От него ничего утаивать невозможно. Это такой человек…

— Ты говоришь словами Зинаиды Петровны!

— Да?

— Мама, неужели у тебя совсем нет своего Я?

— При чем здесь моё Я?

— Как ты можешь цеплять разные чужие словечки! От Надьки этой — дуры, и вот теперь… от Зинаиды Петровны!

— Ну и что же я такого сказала?

Валерия опять махнула рукой.

— А что тебе этот диск, так дорог?

— Дорог, — она надулась и отвернулась к окну.

— Чем же он тебе дорог? Чужой диск… Ну возьми денег, купи себе новый.

— Какая ты добренькая стала.

— Лера, прекрати.

— Что-то раньше ты не спешила мне деньги давать.

— Когда это раньше? Ты моя дочь, и если тебе нужно…

— Это ТЕБЕ нужно. Мне-то хоть не рассказывай.

— Я не буду с тобой спорить. Только знаешь что, у меня тоже есть своя жизнь, и я буду жить так, как посчитаю нужным.

— О-хо-хо! Вот где прорезалось твое Я. Как разные чужие словечки хватать, так она всегда готова, а как меня послушать — у нее есть своя жизнь!

— Валерия!

— Да живи, как будто я тебе не даю.

— Не хами мне.

— Я и не хамлю, я предостерегаю тебя от неумных поступков.

— Это ты о матери так говоришь? Твоя мать, значит, недостаточно умна?

— Если ты, мама, достаточно умна, то почему позволяешь мне себя поучать?

Инга встала из-за стола.

— Ты пользуешься моей мягкостью! Но учти, с этого дня больше такого не будет. Всё, хватит! — она переступала ногами по тесной кухне. — Мать не умна. Яйцо курицу учит. Всё, хватит мне слушать твои байки. Я тоже хороша, уши развесила.

— Ну-ну. Поживи своим умом.

— Замолчи сейчас же! Еще раз скажешь такое… и я не знаю, что будет!

Валерия тоже поднялась из-за стола. Она стояла напротив матери и упрямо смотрела ей в лицо.

— Всё, — проговорила она ледяным тоном, — Больше меня ни о чем не спрашивай. Особенно про человека, который часами простаивает на нижней площадке.

— Ах ты… — Инга запнулась на полуслове, потому что дочь ее уже повернулась спиной и шагнула из кухни прочь. — Дрянь!

На что из зала донеслось:

— Это ты меня воспитала.

9. Леночка

Ветер утих, и тишина поселилась в комнатах. Она освоилась в тесных закутках, образованных плохой планировкой и нелепо стоящей мебелью, в узких темных коридорах, в складках штор, что висели по сторонам окна как спущенные флаги, и даже в мерном тиканье часов. Квартира на третьем этаже небольшого панельного дома была переполнена тишиной. Резкий крик птицы за окном хотел потревожить ее, но тишина была сильней, и крик прозвучал так отдаленно и слабо, что никого не испугал, а наоборот — от него ночь сделалась еще прекрасней. Стояли последние, внезапно нахлынувшие теплые дни, которые только и бывают перед настоящими холодами.

Вова открыл форточку. У него была эта привычка — не спать часов до двух, потом лечь в кровать, подумать о чем-то хорошем и медленно-медленно, так, что иногда он улавливал сам этот момент, отойти ко сну.

Но сегодня почему-то не спалось. Ему подумалось вдруг, что осень похожа на любимую женщину, которая тебя обманула. Он вдохнул поток чуть горьковатого осеннего воздуха. Что-то тревожило его… Леночка? Сегодня она приехала из училища очень поздно — так поздно, что было уже темно, и Вова начал переживать. Она и раньше задерживалась у подруг в общежитии, а то, бывало, их оставляли работать в швейном цеху во вторую смену — с двух до восьми. Нельзя сказать, что в такие дни он сохранял полное спокойствие, но все же не было этого тошнотворного червячка внутри, который не давал ему уснуть.

У Леночки были золотые волосы и бледная, болезненная на вид кожа. Говорят, что возраст женщины вернее всего угадывается по шее и рукам, но на каком-то этапе своих познаний Вова понял, что это неправда — возраст женщины лучше всего виден по ее волосам.

Сидя в городском автобусе он любил рассматривать макушки пассажиров, а особенно пассажирок. Интрига была в том, чтобы не смотреть на их лица, когда входишь, а потом, усевшись сзади, медленным взглядом обводить каждую голову и дорисовывать лицо.

Вот суперкороткая стрижка с торчащим на затылке ежиком, призванная сообщить ее обладательнице очарование ранней юности. Такие стрижки обычно делают стареющие женщины. По неестественно черному цвету волос можно предположить, что ей слегка за тридцать — она еще не научились деликатно скрывать первую седину. Цвета тридцатилетних, как последний порыв уходящей молодости, часто отличаются радикальностью: угольно-черный, ярко-рыжий и кукольно-белый.

А этой за пятьдесят — она платиновая блондинка а-ля Мэрлин Монро, только с заметно отросшими седыми корнями. От долгого и беспощадного обесцвечивания волосы ее выглядят, как выжженная солнцем трава.

Аккуратная прическа женщины под сорок: цвет естественный, укладка продумана и очень натуральна. Вьющиеся темно-русые пряди как будто сами собой легли в небольшую изящную копну.

Двадцать с небольшим: очень модная и очень агрессивная стрижка; волосы мягкие, но она старается придать им жесткость, чтобы лучше держали форму, и по тщательно закрепленному завитку, который украшает висок, видно, что девушка уже устала ждать.

Почему он столько знал о них? Вова представлял себе лица женщин и обычно не ошибался, если не в самих лицах, то в их выражении.

Он почти не имел близких отношений с женщиной до того, как увидел этот замечательный затылок. Такой затылок мог принадлежать только очень молоденькой девушке, пятнадцати или, самое большее, шестнадцати лет. Вокруг гладко причесанной головы золотился легкий пушок. Бывает такое необыкновенное явление: девушка уже повзрослела, но из-под волос растет еще тонкий, светлый подпушек, как у маленьких желторотых птенчиков. К восемнадцати годам подпушек огрубевает, превращаясь в полноценные волосинки, и милая полудетская прелесть сходит на нет. Цвет таких волос никогда не бывает однородным, и если даже это брюнетка, все равно присутствуют светлые переливы.

Но в этот раз была не брюнетка, а самая настоящая блондинка. Вова смотрел, как ветер из окна вздыбил занавеску, и золотистый ореол затрепетал на ветру. Вот ветер совсем расшалился: он поймал длинную прядь и вертикально подвесил ее в воздухе. Несколько секунд она подрагивала в таком положении, потом мягко опустилась. Девушка пригладила волосы рукой. Но сквозняк снова поднял их в виде веера и все перепутал. Вова любовался этим веером, краем сознания отметив, что пропустил свою остановку.

Он не вскочил с места и не начал запоздало пробираться к выходу, а вместо этого ощутил на своем лице беспричинную, блаженную улыбку. Спустя еще десять минут Вова подумал, что было бы хорошо, если бы этот автобус от чего-нибудь заклинило, и он продолжал бы двигаться по кругу вечно. Вот уже проехали мост, оказавшись на том берегу Кальмиуса, и только тут он заметил, что все еще смотрит на затылок девушки, но по установившейся у него привычке не старается дорисовать лицо.