После войны

11

Рихард затормозил у ворот Бернэмов. При этом «остин» так дернулся, что ей пришлось опереться рукой о приборную доску.

– Dieses englische Auto ist Scheise, – пробормотал шофер и тут же, устыдившись, извинился: – Entschuldigung[73].

Даже без ежедневных уроков она прекрасно поняла эти слова.

– Не волнуйтесь, Рихард. Это просто из-за холода. Согласна, не самая лучшая на свете машина. Спасибо, что подвезли. На самом деле это гораздо ближе, чем я думала. – Рэйчел сопроводила свои слова соответствующими жестами – пальцы обозначили шаги, рука – небольшое расстояние, а в завершение легко коснулась его локтя.

– Вы хорошая женщина, – сказал он по-английски.

Шагая по подъездной дорожке Бернэмов, Рэйчел чувствовала, что комплимент Рихарда ей приятен, но в то же время он оставил какой-то осадок. Она совсем не чувствовала себя «хорошей». Поступки последних недель определенно лишили ее права на такую похвалу.

Если кто и мог увидеть ее насквозь, так это Сьюзен Бернэм. Приглашение на чай выглядело теперь потенциальной ловушкой. Обнаженные чувства, пикантная ситуация – лакомство для Сьюзен. За чаем в гостиной Бернэмов Рэйчел решила предпринять отвлекающий маневр.

– Ты ведь слышала о герре Кениге? Учителе Эдмунда?

– Да. Кит говорил. Тайная полиция. Думаю, его расстреляют.

Рэйчел кивнула.

– А вы что же, не проверили его биографию?

– Проверили. Но он написал не то, что было на самом деле. Заполнил анкету, как и все. Ловко обошел все опасные пункты. Указал, что был директором школы в Киле. Льюис считал его вполне надежным.

– Как его поймали?

– Кто-то из знакомых донес.

– Что ж, умение отбирать благонадежных людей явно не входит в число талантов твоего мужа.

Вместо того чтобы защитить мужа, Рэйчел поднесла чашку к губам и обожглась. Подула на чай, вызвав на поверхности небольшую рябь, и принялась разглядывать чашку. Она всегда была неравнодушна к красивой посуде и разбиралась в фарфоре, но эта пара, расписанная узором «голубой лук», была просто изумительна. Она подняла чашку, чтобы посмотреть на торговый знак производителя снизу, и увидела эмблему из синих скрещенных мечей, указывающую на город на Эльбе близ Дрездена, где делали лучший в мире фарфор. Как интересно. Чашка сделана в городе, который стоит на той же реке, что течет всего в нескольких сотнях ярдов отсюда. В апреле было двадцатилетие их с Льюисом совместной жизни, а она всегда дарила что-то символическое. Символом двадцати лет считается фарфор.

– Мейсен, – сказала она.

– Достался нам вместе с домом. Тут вообще полно всего.

Дом Бернэмов оказался роскошнее, чем давала понять Сьюзен. Она так бурно восторгалась великолепием виллы Люберта, что Рэйчел представляла жилище подруги куда более скромным. Не такой большой, как дом Люберта, этот был роскошен по-своему и, быть может, немного слишком благороден, немного слишком изыскан для Сьюзен Бернэм. Они обе – серые кукушки в пышных гнездах других птиц.

– Я бы пригласила тебя на Рождество, но мы его особо и не праздновали – Кит этого не выносит.

– Спасибо. А у нас все прошло чудесно.

– Твой муженек точно не домосед. За все время здесь я встречала его только раз.

– Думаю, в глубине души он рад был уехать.

Рэйчел совсем не собиралась этого говорить, и Сьюзен Бернэм тут же оживилась, как учуявший кровь хищник.

– А он взял с собой свою переводчицу?

– Не знаю, не сказал. Наверное.

– Кит видел ее как-то за ланчем. Говорит, мол, «у Льюиса прямо богиня, а не переводчица». Мой муж обычно не замечает таких вещей… должно быть, так оно и есть. Ты не проверяла, нет?

– Нет.

– Неужели это не вызывает у тебя… ни капельки подозрений? Слышала про капитана Джексона?

Рэйчел не слышала и не хотела слышать про капитана Джексона, но Сьюзен было уже не остановить.

– Сбежал со своей переводчицей в Швецию. Бросил троих детей. Даже записки не оставил.

– Зачем ты рассказываешь мне это, Сьюзен?

– Затем, что смотрю я на вас и не понимаю, как вы так живете. Я беспокоюсь о тебе.

Рэйчел и сама не знала, верит ли ее словам. Забота движет подругой или любопытство?

– А у вас как? Как Кит? Я не видела его с… с того вечера.

– Боже. Сомневаюсь, что он вообще его помнит. – Сьюзен рассмеялась, но потом задумалась. – Он ужасный, когда напьется. Боюсь, с тех пор как мы приехали сюда, стало только хуже.

– Он показался очень злым.

– Это все работа. Кит считает своей миссией не дать им улизнуть. Не хочет, чтобы они остались безнаказанными.

– Они?

– Нацисты.

– Никто из нас этого не хочет.

– Понимаешь, на него сильно подействовали снимки из лагерей. Он попросил перевести его на программу денацификации в ту же неделю, как появились фотографии. Считает, его миссия – искоренить это зло.

Рэйчел прошлась взглядом по коробкам у стены. Вероятно, только что прибыли из Англии.

– Вы еще не все разобрали?

– Мы отправляем это обратно.

– Но здесь у вас вполне хватает места…

– Мы… ну, ты понимаешь… переправляем всякую всячину.

– Всякую всячину?

– Ой, да перестань, Рэйчел. Военные трофеи. Все равно это добро краденое. Те картины в твоем доме… думаешь, у герра Люберта нет на руках крови?

«Какой же дурой я была», – подумала Рэйчел.

– Мне бы такое… даже в голову не пришло.

– Тебе-то хорошо.

– Почему?

– Вы оба из приличных семей. У вас там фамильные ценности и превосходный антиквариат. Мы – беднота.

– Это неправда. Ни я, ни Льюис… мы не из привилегированных.

В комнату вошла служанка с блюдом мясных пирогов.

– Nein! Господи ты боже мой! – закричала Сьюзен, направляя служанку к буфету.

Рэйчел промокнула губы салфеткой и поняла, что хочет уйти.

– Так он тебя завоевал, да? – внезапно спросила Сьюзен.

– Кто?

– Твой красавчик. Архитектор.

Остановить механизм, соединяющий совесть с приливом крови к щекам, Рэйчел была не в силах.

– Что ты… хочешь сказать?

– Я же видела, как ты кинулась на его защиту, когда разбилась ваза.

– Это его дом, Сьюзен. Мы портили его вещи… его вещи!

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Нет, не знаю.

– Когда ты бросилась к нему, чтобы не дать ему ударить Кита… вы так смотрели друг на друга…

– Сьюзен! Пожалуйста.

– Что ж, будь осторожна. Они не такие, как мы. Они другие. Совсем другие. Впрочем, я его не виню.

– За что?

– За то, что хочет воспользоваться случаем.

– Ради бога, Сьюзен.

– Ты привлекательная женщина. И практически без мужского внимания. Я говорю это только потому, что завидую тебе.

– Мне?

– Все намного сложнее. – Лицо Сьюзен внезапно пошло красными пятнами, свидетельствуя, что она не взводе. – Мне так здесь все осатанело.

– Я думала, тебе здесь нравится.

– Да просто бодрюсь напоказ. Поживешь с пьяницей, волей-неволей этому научишься. – Она нервно рассмеялась, попытавшись сгладить впечатление, но слово уже вырвалось.

Среди военных полно тайных алкоголиков, но Рэйчел как-то не причисляла к ним майора Бернэма.

– Я и не представляла, что все настолько плохо.

Сьюзен Бернэм внезапно накрыла ладонь Рэйчел своей:

– Ты ведь никому не скажешь? Пожалуйста, никому не говори.

– Не скажу.

– И про другое.

– Про что?

Сьюзен бросила взгляд на ожидающие отправки коробки:

– Про фарфор и остальное.

Сидя на полу в своей комнате, Эдмунд тасовал карточную колоду, рядом с ним на ковре, разглядывая стежки на шее Катберта, лежала Фрида, задравшаяся юбка открывала бедро. После рождественского киносеанса Фрида стала относиться к нему дружелюбнее, и Эдмунд старался отмежеваться от своего тряпичного солдата и всех других игр, которые могли показаться ей детскими. Никаких машинок на лестничной площадке, никакой охоты на воображаемых хищников в саду. Теперь только фильмы и карты.

– Английскому солдату лучше, – сказала Фрида. Ее английский оказался гораздо приличнее, чем полагал Эдмунд. – Это королевский солдат?

– Он из Гренадерской гвардии.

Эдмунду хотелось продолжить карточную игру, но Фрида, улыбаясь, провела пальцем по стежкам и вверх, по медвежьей шапке. Может, собирается признаться?

– Твоя мама сделала его лучше. После stummen Diener[74].

Эдмунд небрежно пожал плечами, давая понять, что игрушки и кухонные лифты остались в прошлом. Он поглядывал на голые ноги Фриды, расположившись так, чтобы лучше их видеть. Его тянуло к Фриде – странно и непонятно. По ночам, когда он не мог уснуть, мысли то и дело возвращались к той первой встрече, когда она висела на лестнице, расставив ноги, показывая белые трусики, к едкому аммиачному запаху мочи в ночном горшке. Воспоминания порождали фантазии.

Делая вид, что раскладывает карты на ковре, он дотронулся до ее обнаженной ноги и задержал руку. Он уже дотрагивался до нее в своих восхитительных воображаемых приключениях. Но сделать это в реальной жизни… вот в какие игры ему хотелось бы поиграть. Хотелось погладить ее кожу над коленом, круговыми движениями, будто протирая кружок на запотевшем окне. Эта мысль скользнула дальше, к паху, окатила странными ощущениями. Вот бы провести рукой вверх, к тем невозможно белым трусикам, коснуться ткани. И что потом? Не сожмет ли она бедра, поймав его руку между ног?

Фрида никак не дала понять, что заметила прикосновение. Она положила Катберта и переключила внимание на кукольный домик, потом встала на колени и, окинув взглядом расположение кукол, указала на мальчика в спальне:

– Это ты. Это… – она показала на куклу за фортепиано, – фрау Морган. Это, – жест в сторону кукол на крыше, – мы с папой.

Эдмунд кивнул. Он хотел вернуться к другой игре, но Фрида, казалось, всерьез увлеклась. Поменяла куклу Фриду на куклу Рэйчел, поместив Фриду с Эдмундом на первом этаже, а маму Эдмунда с герром Любертом на крыше. Потом положила взрослых вместе в хозяйской спальне. Эта перестановка как будто позабавила ее. Эдмунд тоже засмеялся, хотя, по правде говоря, не был уверен, что это смешно. Вид куклы герра Люберта и куклы мамы вместе, в спальне, непонятно почему смутил его.

– А где папа Эдмунда? – спросила Фрида.

Эдмунд указал на машину, стоящую на острове из одежды рядом с конем-качалкой.

– Гельголанд.

Фрида встала и подошла к коню, погладила его блестящую спину и поставила ногу на машинку. Покатала ее взад-вперед по ковру.

– Ты можешь отправить его назад.

– Сейчас?

– Сейчас.

Фрида ногой толкнула машинку назад по ковру с такой силой, что домик покачнулся от удара, а машинка перевернулась.

Меж деревьев что-то мелькнуло, словно кто-то двигался перебежками, от дерева к дереву. Рэйчел приостановилась и потянула Люберта за руку:

– Мне кажется, за нами следят.

Люберт обернулся.

– Дети. Trummerkinder[75].

Из-за стволов выглядывали мальчишки. Один, по виду сверстник Эдмунда, был вооружен палкой-копьем.

– Не обращай на них внимания. Они принимают нас за беженцев или любовников, гуляющих в парке.

Определение «любовники» показалось Рэйчел слишком легкомысленным. Быть любовницей, как она обнаружила, требует больше хитростей и уловок, больше изобретательности и изворотливости, чем пишут в любовных романах. Они проводили много вечеров перед камином, ведя разговоры по душам, но в доме было полно глаз и ушей, а сейчас, когда на улице похолодало и все сидели дома, возможности спокойно уединиться просто не осталось. Даже для этого короткого побега ей пришлось уйти из дома первой, а ему попозже; она отправилась «подышать воздухом», он – «поискать дрова». Льюиса не было уже почти два месяца, но с той рождественской ночи им впервые удалось найти время побыть совсем одним.

Пока они шли по Иенишпарку, она думала, что зима – очень подходящее время года для любовного романа. Легче оставаться неузнанным, когда люди кутаются в теплые одежды. Издалека все выглядят одинаково, а сегодня они особенно хорошо экипировались: она в галошах и черном шерстяном пальто, а Люберт в лыжной шапке и с рюкзаком, набитым топливом для домика егеря, вполне могут сойти за двух беженцев, направляющихся в ближайший лагерь.

Парк находился всего в пятнадцати минутах ходу от дома, но здесь ты словно оказывался в другой стране. На девственно чистом снегу только оленьи следы. С архитравов большого дома в центре парка свисали сосульки. По дороге Люберт рассказал его историю:

– Ландшафтом занимался человек по имени Каспер Бек. Талантливая личность. Хотя фигура несколько трагическая. Пытался найти универсальный язык, и у него ничего не вышло. Бедняга впал в отчаяние и лишил себя жизни.

Когда они подошли к домику егеря, Люберт объяснил, что семейство Клаудии благодаря своим связям получило лицензию на отстрел дичи в парке и частное владение на его территории. Домик был своего рода причудой, подделкой под хижину в американском стиле, и стоял на берегу пруда, также являвшегося частной собственностью. Заснеженный, в окружении сосен домик и в самом деле напоминал лачугу на заброшенных новых землях. Люберт вытащил ключ, очистил замок от наледи и отпер дверь.

Внутри – крепкие деревянные стулья, плетеные коврики на полу, стойка для ружей и кабанья голова над камином. И большая плита. Из рюкзака Люберт извлек растопку – куски деревянного ящика и газету «Ди Вельт» – и занялся камином. Пол был усеян сухими трупиками насекомых, хрустевшими под ногами. Рэйчел смела их к двери сосновой веткой и навалила перед камином коврики, соорудив подобие ложа. Потом села и стала смотреть, как Люберт разжигает огонь. Он выждал, чтобы щепки немного прогорели, и подбросил угля, осторожно выкладывая кусок за куском на горящее дерево. После чего присоединился к ней на импровизированной кровати, и они вместе, сидя, словно скауты в лагере, наблюдали, как огонь лижет уголь, набирая силу. Несмотря на серьезность происходящего, Рэйчел не оставляло ощущение, что все это – какая-то детская игра.

Снег на одежде начал таять, вокруг них заклубился парок. Люберт снял шапку и шарф. Рэйчел сделала то же самое. Потом он поцеловал ее и мягко уложил на спину. Они долго целовались, а потом слились, так и не раздевшись. Получилось не совсем так, как в ту, первую ночь. Холод и обстановка требовали поспешности, и движения выходили неловкими. Однако, несмотря на слои одежды, Рэйчел чувствовала себя более уязвимой и беззащитной, чем когда лежала с ним обнаженной. В этот раз она слишком остро ощущала себя саму, гнет времени и жизни. После они лежали, глядя на паутину в потолочных балках. Она гадала, долго ли еще им удастся отгораживаться от действительности.

– Когда начну работать, буду проектировать домики в стиле американского Запада. – Люберт встал и начал рисовать что-то указательным пальцем на запотевшем стекле. – Это именно то, что людям нужно.

– Когда ты получишь сертификат?

– Скоро. Хотя майор, похоже, решительно настроен найти что-нибудь. Что-нибудь доказывающее, что я не такой уж «чистый». Представь, если бы он увидел нас сейчас…

– Не надо, – попросила она. При мысли, что Бернэм может узнать об их связи, Рэйчел почувствовала себя так, словно извалялась в грязи.

Люберт продолжал рисовать на оконном стекле пальцем.

– Одна комната, но с галереей и просторной верандой. Думаю, больше человеку и не нужно.

Рэйчел наблюдала за ним с искренним удовольствием. Предаваясь мечтам, Люберт совершенно преображался. То, что она поначалу приняла за дерзкую самоуверенность, оказалось увлеченностью. Он мог говорить и спорить обо всем на свете – религии, браке, искусстве, скорби, потере и смерти. За последние несколько недель она, казалось, обсудила с Любертом больше тем, чем за все двадцать лет жизни с Льюисом.

– Больше никаких вилл для миллионеров. Никаких заказов от зажиревших гамбургских торгашей, стремящихся уесть своих соседей. Отныне я буду проектировать здания для общего блага. – Он отступил от окна. – Ну вот. Что ты думаешь? Могла бы ты здесь жить?

Рэйчел взглянула на выполненный всего в несколько линий рисунок на запотевшем стекле. Она не знала ответа на этот вопрос, даже если забыть о неосуществимости мечтаний Люберта. Ведь у нее был Эдмунд. И Льюис. Но она ответила:

– Думаю, да.

– Со мной? – спросил он уже серьезнее.

В окне вдруг возникла каска британского солдата – точно в центре наброска. Рэйчел села и прикрылась. Незнакомец постучал в окно, прижался лицом к стеклу. Бродяжка. Один из Trummerkinder.

– Weg![76]– крикнул Люберт, стукнув в стекло.

Мальчишка сделал неприличный жест пальцами и продолжал глазеть на них, весело ухмыляясь. Люберт кинулся к двери. Порыв холодного воздуха ворвался в натопленную комнату, и Рэйчел, поплотнее запахнув пальто, поднялась и подошла к окну. Люберт отогнал непрошеного гостя на несколько ярдов и шутливо швырял ему вслед снежки. Мальчишка отбежал в деревья и прокричал что-то, чего она не поняла.

Люберт вернулся, смеясь.

– Маленький негодяй. По крайней мере, главное шоу он не застал.

Рэйчел застегнула пальто. Сравнение их близости с шоу было ей неприятно.

– Так… – Люберт отряхнул снег с ладоней, – время пикника.

Он полез в рюкзак и вытащил кусок сыра, банку маринованных огурцов, полбуханки хлеба, фарфоровую мисочку с маргарином и маленькую бутылку персикового шнапса. Потом принес бумажную скатерть, столовые приборы и два оловянных бокала, аккуратно все разложил, как человек, уже делавший это раньше.

– Ты приходил сюда с Клаудией?

Тень раздражения промелькнула у него на лице.

– Конечно. А что?

– Извини. Она… просто мне интересно знать, какой она была, вот и все.

– Что ты хочешь от меня услышать? – В его голосе отчетливо прозвучали оборонительные нотки.

– Не знаю. Просто будь честным.

Люберт вздохнул. Очевидно, такого рода воспоминания не входили в его планы.

– Она была высокомерная. Не выносила глупости. Элегантная до отвращения. Умела добиваться от людей того, что ей нужно. Упрямая. Зацикленная на себе, но общительная. Любила читать, но начитанной не была.

Любила музыку, но была начисто лишена музыкального слуха. И она была лучше меня.

– Почему лучше?

– Она бы проявила… больше самообладания в моей ситуации.

– Значит, она и лучше меня?

– Нет. Я имею в виду, что она бы ни за что не разделила свой дом с другими.

– Ты все еще скучаешь по ней? – Это был не совсем вопрос.

– Долгое время, почти вплоть до вашего приезда, я не мог ни о чем больше думать. После пожара искал ее месяцами. Забыл обо всем и обо всех. И о Фриде. Фрида из-за этого пострадала. Думаю, что именно тогда я потерял с ней контакт. И до сих пор его не восстановил. Но ваш приезд… ваш приезд все изменил. – Он посмотрел на нее так, словно хотел, чтобы ему поверили. – Но теперь я вижу, что и ты слишком много думаешь.

– Прости. Наверное, это все тот странный мальчик.

Мальчик с лицом горгульи напугал ее, проткнув их идиллический покой.

Люберт налил шнапса, протянул бокал.

– Ты думаешь. Думаешь постоянно о нашей ситуации, о том, что мы делаем.

До сегодняшнего дня она не позволяла себе ясно взглянуть на случившееся, мысль эта крутилась на окраинах ее сознания. Но Люберт заметил.

– Я тоже думаю об этом. Твой муж был добр к нам. И доверял мне. – Он взял ее за руку. – Но то, что между нами, прекрасно, правда? Мы понимаем друг друга. Благодаря тебе я снова живу и чувствую. И мне хотелось бы думать, что я сделал то же самое для тебя.

Она наклонилась и нежно поцеловала его. Здесь, в хижине, признать это легко.

– Мне кажется, я должна уехать. Чтобы обдумать все. Уехать из дома, от всех своих призраков. Куда-нибудь, где мы могли бы поговорить без страха, что за нами подглядывают, подслушивают.

– Значит, я отвезу тебя куда-нибудь. Я отвезу тебя в самый красивый город в Германии. Любек. Город моего детства. Уедем на несколько дней. Сядем в поезд с Hauptbahnhof.[77] Я знаю место, где можно остановиться. Милая гостиница. Хайке с Гретой присмотрят за детьми. Мы можем сделать это, Рэйчел. Можем поехать прямо завтра или на следующей неделе.

Она не хотела загадывать так далеко вперед. Как не хотела думать об обязанностях, о тех, за кого она в ответе.

– Рэйчел?

– Да. Да. Но давай пока не будем говорить об этом.