Последнее правило

ТЕО

Я прикинул: придет время, и я должен буду заботиться о брате.

Не поймите меня превратно. Я не такой ублюдок, что плюну на брата, когда мы вырастем и (я даже представить этого не могу) мамы не будет рядом. Что меня бесит, так это молчаливая уверенность в том, что, когда мама больше не сможет убирать за Джейкобом, — угадайте, чей придет черед?

Однажды во Всемирной паутине я прочел о женщине, живущей в Англии и имеющей слабоумного сына, — «матерого» слабоумного, не такого, как Джейкоб, а из тех, кто не в состоянии сам почистить зубы или сходить по нужде в туалет. (Скажу откровенно: если Джейкоб однажды проснется и ему понадобятся подгузники для взрослых, мне плевать, будь я хоть последний человек на земле — я их менять не буду!) Как бы там ни было, у женщины была эмфизема, она медленно умирала, и настал момент, когда она сама едва могла сидеть в инвалидной коляске, не говоря уже о том, чтобы выводить сына на прогулку. Рядом помещалось фото: она с сыном. Хотя я ожидал увидеть своего сверстника, Ронни оказалось за пятьдесят. У него была густая борода, а из-под футболки «Могучие рейнджеры» выпячивается огромный живот. Он улыбался широкой идиотской улыбкой и обнимал мать, сидящую в инвалидной коляске со вставленными в нос трубочками.

Я не мог отвести глаз от Ронни. Как будто внезапно понял, что со временем я женюсь, создам семью и в моем доме будет полно детишек, а Джейкоб, скорее всего, так и будет смотреть своих дурацких «Блюстителей порядка» и есть по средам желтую пищу. Мама и доктор Мун (психиатр Джейкоба) всегда говорят об этом абстрактно, как о доказательствах того, что профилактические прививки каким-то образом связаны с аутизмом. И почему аутизм относительно новое явление («Если аутизм существовал всегда, то где же все аутичные дети, которые выросли и стали взрослыми аутистами? Потому что — поверьте мне — даже если бы им в детстве поставили другой диагноз, сейчас мы бы поняли, кто они такие».) Но до той секунды я не связывал это с тем, что однажды Джейкоб превратится в одного из таких взрослых аутистов. Конечно, возможно, что ему повезет и он получит работу, как все эти «аспергеры» из Силиконовой долины, но когда с ним случится приступ и он начнет крушить перегородки на вышеупомянутой работе, — догадайтесь, кому они позвонят?

Ронни как не повзрослел, так уже никогда и не повзрослеет, именно поэтому о его матери появилась статья в газете «Гардиан»: она разместила объявление с просьбой после ее смерти забрать Ронни в семью и относиться к нему, как к собственному ребенку. Она утверждала, что он милый мальчик, несмотря на то что до сих пор писает в постель.

«Желаю чертовой удачи!» — подумал я. Кто добровольно взвалит на себя чужого идиота? Интересно, кто ответит на просьбу матери Ронни? Скорее всего, такие как мать Тереза. Или те семьи, чьи фотографии постоянно печатают на последних страницах журнала «Пипл», — которые усыновили двадцать детей с особыми потребностями и каким-то образом им удалось создать подобие семьи. Или хуже того, какой-нибудь одинокий старый извращенец, который думает, что такой, как Ронни не поймет, если его иногда полапать. Мать Ронни утверждала, что групповой дом тоже не выход, поскольку он никогда не жил в подобных условиях и уже не сможет к ним адаптироваться. Единственное ее желание — найти человека, который смог бы полюбить ее сына, как она сама.

Тем не менее статья заставила меня задуматься о Джейкобе. Вероятно, он мог бы жить в групповом доме, если ему будет позволено первым принимать душ по утрам. Но если бы я запихнул его в подобное заведение (и не спрашивайте меня, как я могу даже думать об этом!), что бы обо мне говорили? Что я настоящий эгоист и не смог стать ангелом-хранителем для брата, что я его никогда не любил.

«Однако, — возражает мой внутренний голос, — ты и не взваливал на себя эту ношу».

Потом я понял: мама тоже на это не подписывалась, но от этого она любит Джейкоба не меньше.

Поэтому дело обстоит так: я понимаю, что в конце концов ответственность за Джейкоба ляжет на меня. Когда я встречу девушку, на которой захочу жениться, мне придется делать ей предложение, учитывая и это обстоятельство, — мы с Джейкобом идем в комплекте. Когда я меньше всего буду ожидать, мне придется извиняться за него или успокаивать, как сейчас делает мама, если он возбудится.

Я не говорю об этом вслух, но в глубине души думаю: если Джейкоба осудят за убийство, если приговорят к пожизненному заключению, то мне жить станет немного легче.

Я ненавижу себя за одну мысль об этом, но не хочу вас обманывать.

И, думаю, неважно, из-за чувства вины или из любви я стану в будущем заботиться о Джейкобе, потому что заботиться я буду в любом случае.

Просто приятно, если бы кто-нибудь поинтересовался!

ОЛИВЕР

Мама Спатакопулус стоит в дверях моей конторы-жилища с блюдом дня.

— У нас осталось чуточка ригатони, — говорит она. — А вы так много работаете, что худеете с каждым днем.

Я смеюсь и принимаю из ее рук контейнер. Пахнет невероятно, и Тор начинает прыгать у моих ног, чтобы я не забыл и ему дать положенный от щедрот кусочек.

— Спасибо, миссис С., — благодарю я, а когда она разворачивается, чтобы уйти, окликаю ее. — Послушайте, какую вы знаете еду желтого цвета?

Я думал о том, что Эмма кормит Джейкоба по цветовой схеме. Черт! Я думал об Эмме. Точка.

— Вы имеете в виду, например, омлет?

Я щелкаю пальцами.

— Именно! — восклицаю я. — Омлет со швейцарским сыром.

Она хмурится.

— Хотите, чтобы я приготовила вам омлет?

— Нет, черт возьми! Я обожаю ригатони.

Не успеваю я закончить, как звонит мой телефон. Я извиняюсь и спешу внутрь, чтобы снять трубку.

— Контора Оливера Бонда, — говорю я.

— Возьмите на заметку, — отвечает Хелен Шарп, — что эта фраза звучит более эффектно, если нанять человека, который бы ее произносил.

— Секретарша… только-только отошла в уборную.

Моя собеседница хмыкает.

— Конечно, а я — мисс Америка.

— Мои поздравления. — Мой голос сочится сарказмом. — И какой у вас талант? Жонглируете головами адвокатов?

Она пропускает мои слова мимо ушей.

— Я звоню по поводу слушания о мере пресечения. Вы вызвали в суд Рича Метсона?

— Детектива? Я… да.

Кого еще я должен был вызвать в суд, когда подавал ходатайство об исключении из материалов дела признания Джейкоба, которое он сделал в полицейском участке?

— Вам нет необходимости вызывать его. Мне тоже нужен Метсон, и я была первой.

— Что значит «первой»? Это мой иск.

— Знаю, но это одно из тех запутанных дел, когда, даже если ходатайство подает защита, бремя доказательств все равно лежит на обвинении, и мы обязаны предоставить все улики, чтобы доказать, что признание имеет законную силу.

Почти при любом другом ходатайстве действует обратный порядок: если я хочу получить судебное решение, нужно из кожи вон лезть, чтобы доказать, что я его заслуживаю. Откуда, черт возьми, мне знать, что есть исключение из правила?

Я рад, что Хелен меня сейчас не видит, потому что лицо у меня пунцовое.

— Здорово! — восклицаю я, напуская на себя беззаботный вид. — Мне это известно. Я просто хотел узнать, начеку ли обвинение.

— Пока вы не положили трубку, Оливер, я должна сказать… Не думаю, что вам удастся разыграть обе карты.

— Вы о чем?

— Нельзя заявлять о невменяемости подзащитного и о том, что он не понимал своих прав. Господи боже, да он цитировал их наизусть!

— И в чем противоречие? — интересуюсь я. — Кто, черт побери, знает наизусть свои права? — Торн начинает покусывать меня за ноги, и я делюсь с ним ригатони, отливаю его порцию в собачью миску. — Послушайте, Хелен. Джейкоб в тюрьме и трех дней не протянет, какие там тридцать пять лет! Я в любом случае буду вести это дело, чтобы удостовериться, что его не бросят опять за решетку. — Я замолкаю. — Не думаю, что вы готовы отпустить Джейкоба к матери. Отпустить на поруки пожизненно.

— Разумеется, нет. Вернемся к этому разговору после дождичка в четверг, — говорит Хелен. — Речь идет об убийстве, вы забыли? Может быть, ваш клиент и аутист, но у меня есть труп, есть убитые горем родители, а это перевешивает все остальное. Можно развесить повсюду ярлыки «специальные потребности», чтобы получить дополнительное финансирование в школах или особые условия проживания, но это не умаляет вины. Увидимся в суде, Оливер.

Я швыряю телефон, опускаю глаза и вижу лежащего на боку в сытом блаженстве Тора. Когда телефон звонит снова, я хватаю трубку.

— Да? — выкрикиваю я. — Есть еще какие-то процессуальные нормы, где я умудрился напортачить? Вы хотите мне сообщить, что намерены посплетничать с судьей?

— Нет, — нерешительно говорит Эмма. — А о каких процессуальных нормах вы говорили?

— Простите. Я принял вас за… другого человека.

— Заметно. — Повисает молчание. — Как все обстоит с делом Джейкоба?

— Лучше не придумаешь, — заверяю я ее. — Обвинение даже выполняет за меня мою работу. — Я хочу как можно скорее сменить тему разговора, поэтому интересуюсь: — А как сегодня дела в доме Хантов?

— Знаете, поэтому я и звоню. Не могли бы вы оказать мне услугу?

Десятки услуг проносятся у меня в голове, большей частью услуги, из которых я могу извлечь пользу для себя, компенсируя отсутствие половой жизни в настоящее время.

— Какого рода?

— Нужно, чтобы кто-нибудь побыл с Джейкобом дома, пока я отъеду по поручению.

— Какому поручению?

— Это личное. — Она вздыхает. — Пожалуйста!

Для такого занятия больше подошел бы кто-то из соседей или родственников. Но опять-таки — вероятно, Эмме не к кому обратиться. Из того, что я узнал за последние несколько дней, это чертовски одинокая семья. Тем не менее я не могу удержаться от вопроса.

— А почему я?

— Судья сказал: любой взрослый старше двадцати пяти лет.

Я усмехаюсь.

— Значит, я вдруг стал для вас взрослым?

— Забудьте о моей просьбе! — отрезает Эмма.

— Буду через пятнадцать минут, — обещаю я.

ЭММА

Можете поверить, обращаться за помощью мне нелегко. Если уж я о чем-то прошу, значит, другие возможности исчерпались. Именно поэтому я чувствую себя паршиво из-за того, что приходится обращаться к Оливеру Бонду (и еще больше — быть ему обязанной) с просьбой посидеть с Джейкобом, пока я смотаюсь на эту встречу. Хуже всего, что встреча запланирована, — похоже на вещественное доказательство признанного поражения.

По средам в банке тихо. Несколько пенсионеров педантично заполняют бланки на депозит, один кассир рассказывает другому о том, почему в Кабо лучше отдыхать, чем в Мексике, в Канкуне. Я стою посреди банка, разглядывая плакат, где рекламируются годовые депозиты, и столик, где лежат разные предметы с логотипами банка — одеяло, кружка, зонтик, которые могут стать моими, если я открою счет.

— Чем могу помочь? — спрашивает какая-то женщина.

— У меня назначена встреча, — отвечаю я. — С Абигэйл Легри.

— Присаживайтесь, — предлагает она, указывая на череду кресел по ту сторону от конторки. — Я ей передам, что вы пришли.

Я никогда не была богата и никогда к богатству не стремилась. Нам с сыновьями как-то удавалось латать дыры в бюджете чеками, которые каждый месяц честно присылал Генри, и заработком, который я получала за ведение колонки и занятия редактурой. Нам немного надо. Мы живем в скромном доме, редко ходим по ресторанам и другим злачным местам, не ездим в отпуск. Я делаю покупки в «Маршалле» и местном секонд-хэнде, который стал не так давно популярным среди подростков. Деньги в основном уходят на Джейкоба — на его добавки и лечение, которое не покрывает медицинская страховка. Похоже, я настолько привыкла к этим тратам, что перестала считать их тратами, а воспринимаю как норму. Но, как уже говорилось, иногда я лежу ночью без сна и размышляю: а если — не дай бог! — случится авария и придется оплачивать стремительно растущие счета? Если для Джейкоба появится чудодейственное лечение и потребуются деньги, которых у нас нет?

В свой перечень непредвиденных обстоятельств я никогда бы не подумала включить судебные сборы, которые несет сторона обвиняемого, если твоего сына обвиняют в убийстве.

Из-за конторки вышла женщина с выкрашенными в иссиня-черный цвет волосами, в костюме, который, казалось, нес свою обладательницу, а не наоборот. У нее был нос-кнопочка, и на вид не дашь больше двадцати. Вероятно, именно так происходит с девушками-сноубордистками, чьи колени скрутил артрит. Или готками, чья подводка лишь подчеркивает синдром сухих глаз, — их принуждают взрослеть вместе с остальными.

— Я Эбби Легри, — представляется она.

Когда она пожимает мою руку, воротничок рубашки распахивается, и я вижу у нее на шее фрагмент кельтской татуировки.

Она проводит меня в свой уголок и жестом предлагает садиться.

— Что ж, — произносит она, — чем я могу вам помочь?

— Я хотела поговорить о том, чтобы перезаложить дом. Мне… видите ли… нужны наличные.

Я произношу эти слова и думаю, что сейчас она спросит меня: зачем? А ложь банку в подобных случаях карается законом.

— По сути, вам нужна кредитная линия, — отвечает Абигэйл. — Это означает, что вы будете расплачиваться с банком только за ту сумму, которую выбрали.

Что ж, звучит приемлемо.

— Давно вы живете в своем доме? — спрашивает она.

— Девятнадцать лет.

— Вам известно, какую сумму по закладной вы должны на текущий момент?

— Не совсем, — признаюсь я. — Но ссуду я брала в вашем банке.

— Давайте посмотрим, — говорит Абигэйл и просит меня четко произнести фамилию, чтобы найти в банковской базе данных. — Ваш дом оценен в триста тысяч долларов, первую ссуду вы получили на двести двадцать тысяч. Правильно?

Я не помню. Единственное, что я помню, — это как мы с Генри весь вечер бродили босиком по дому, который теперь принадлежал нам, и звуки наших шагов эхом по деревянному полу.

— Обычная практика следующая: банк дает ссуду под залог недвижимости примерно в восемьдесят процентов от ее стоимости. В вашем случае это двести сорок тысяч долларов. Если вычесть сумму первого займа, то… — она поднимает взгляд от калькулятора, — речь идет о кредитной линии в двадцать тысяч долларов.

Я недоуменно смотрю на нее.

— И это все?

— На сегодняшнем рынке важно, чтобы клиент имел закрепленные законом права на недвижимость. Меньше вероятность невыполнения обязательств по погашению ссуды, — улыбается она. — Давайте заполним необходимые бумаги? Начнем с вашего места работы.

По статистике, насколько я читала, поручительства проверяются только в половине случаев, но банки принадлежат именно к этой половине. Как только они позвонят Тане и узнают, что я уволилась, то зададут вопрос, как я намерена расплачиваться по первой закладной, не говоря уже о второй. Сказать, что я вот-вот найду работу? Не поможет. Я уже давно работаю внештатным редактором и понимаю, что для таких организаций, как банк, равно как и для будущих работодателей, понятие «самозанятый» толкуется как «практически безработный, но сводящий концы с концами».

— Временно безработная, — негромко произношу я.

Абигэйл откидывается на спинку стула.

— Понятно, — говорит она. — У вас имеются другие источники дохода? Арендная плата? Дивиденды?

— Алименты на детей, — выдавливаю я.

— Буду с вами предельно откровенна, — говорит она. — Без дополнительных источников дохода получить ссуду маловероятно.

Я даже глаз не могу на нее поднять.

— Мне очень, очень нужны деньги.

— Есть другие источники для получения кредита, — поясняет Абигэйл. — Ссуда под залог автомобиля, краткосрочные кредиты, кредитные карточки… но в будущем вас убьют проценты. Лучше занять у кого-то из близких. У вас есть родственники, которые могли бы помочь?

Мои родители умерли, и помочь я пытаюсь именно своему родственнику. Именно я — всегда я! — забочусь о Джейкобе, когда жизнь рушится.

— К сожалению, ничем не могу помочь, — извиняется Абигэйл. — Может быть, когда найдете новую работу…

Я бормочу слова благодарности и выхожу из ее уголка, даже не дослушав. На стоянке я минуту просто сижу в машине. Пар изо рта клубится, словно облачка с моими невысказанными Абигэйл Легри тревогами.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, — повторяю я вслух.

Хотя это и нечестно по отношению к Джейкобу и Оливеру, но я не еду домой. Проезжаю мимо начальной школы. Я давно тут не была — в конце концов, мои сыновья уже выросли. Зимой здесь заливают перед входом каток и дети катаются на коньках. На каникулах девочки кружатся на льду, а мальчики гоняют по катку шайбу.

Я останавливаюсь напротив катка и наблюдаю. Дети, играющие на льду, — совсем крошки, я бы сказала первый-второй класс. Неужели и Джейкоб был таким маленьким? Когда он ходил в младшую школу, нянечка привела его на каток, взяв пару коньков напрокат, и заставила Джейкоба толкать два ящика из-под молока. Именно так большинство детей училось кататься на коньках: они быстро осваивали метод треноги, где хоккейная клюшка играет для равновесия роль третьей ноги, а потом чувствовали себя достаточно уверенно и скользили по льду уже без всякой поддержки. Но Джейкоб так и не перерос стадию «молочных ящиков». На коньках — как и во многих физических упражнениях — он словно корова на льду. Помню, я, придя посмотреть на него, увидела, как у него подвернулась нога и он упал. «Если бы не было так скользко, я бы не падал», — сказал он мне, раскрасневшийся и запыхавшийся после перемены, как будто наличие виновного в корне меняло дело.

Меня пугает неожиданный стук в окно. Я открываю окно и вижу полицейского.

— Мадам, я могу вам чем-нибудь помочь? — спрашивает он.

— Я просто… у меня что-то в глаз попало, — говорю я неправду.

— Если уже все в порядке, вынужден попросить вас отъехать. Здесь автобусная остановка, стоянка запрещена.

Я еще раз бросаю взгляд на детей на катке. Они похожи на соударяющиеся молекулы.

— Да, — негромко повторяю я, — запрещена.

Когда я возвращаюсь домой и открываю дверь, то слышу, как бьют по чему-то мягкому. «У-у… Ай! Ой!» А потом, к своему ужасу, — смех Джейкоба.

— Джейкоб! — окликаю я. Тишина.

Не снимая пальто, я бросаюсь на звук борьбы.

В гостиной, перед телевизором стоит Джейкоб, живой и здоровый, и держит предмет, похожий на белый пульт дистанционного управления. Рядом с ним Оливер с таким же пультом в руках. Тео развалился за их спиной на диване.

— Уже тошнит от вас, — говорит он. — От вас обоих.

— Что тут происходит?

Я вхожу в комнату, но их взгляды прикованы к телевизору. На экране боксируют два рисованных объемных персонажа. Я вижу, как Джейкоб делает что-то со своим пультом, и персонаж на экране ударом правой сбивает противника с ног.

— Привет! — восклицает Джейкоб. — Я послал вас в нокаут.

— Нет еще, — отвечает Оливер, размахивается и нечаянно цепляет меня.

— Ой! — вскрикиваю я, потирая ушибленное плечо.

— Боже мой, извините! — Оливер опускает свой пульт. — Я вас не заметил.

— Я так и поняла.

— Мама, — говорит Джейкоб, и такой радости на лице у сына я не видела уже много недель, — это так круто! Можно играть в гольф, в теннис, в боу…

— И бить людей, — заканчиваю я.

— Формально говоря, это бокс, — вмешивается Оливер.

— Откуда это?

— Я принес. Я имею в виду, все любят играть на приставке.

Я пристально смотрю на него.

— Следовательно, вы не видите ничего плохого в том, чтобы принести в дом игровую приставку, обучающую жестокости, даже не спросив моего разрешения?

Оливер пожимает плечами.

— А вы бы разрешили?

— Нет!

— Отложим слушание дела. — Он улыбается. — Кроме того, мы не играем в «Чувство долга», Эмма. Мы просто боксируем. А это спорт.

— Олимпийский вид спорта, — добавляет Джейкоб.

Оливер бросает Тео свой пульт.

— Побоксируй за меня, — велит он и тащит меня в кухню. — Как прошла встреча?

— Прошла… — открываю я рот и тут же замечаю царящий в кухне беспорядок.

Я не обратила на это внимания, когда вбежала в дом, пытаясь определить источник стонов и вздохов, но теперь вижу, что кастрюли и сковородки свалены в раковину, а почти все миски грудой высятся на кухонном столе. Одна сковорода стоит на включенной плите.

— Что здесь происходит?

— Я все уберу, — обещает Оливер. — Просто увлекся, играя с Тео и Джейком.

— Джейкобом, — автоматически поправляю я. — Он не любит уменьшительных имен.

— А когда я его так назвал, он не возражал, — отвечает Оливер.

Он успевает раньше меня к плите, выключает ее и хватает разноцветную прихватку, которую Тео сшил для меня на Рождество, когда был маленьким.

— Присаживайтесь. Я оставил для вас обед.

Я опускаюсь на стул — не потому что Оливер так сказал, а потому что не могу вспомнить, когда в последний раз меня кормили обедом. Всегда наоборот: готовлю я. Оливер наклоняется, чтобы поставить передо мной тарелку, и я чувствую запах его шампуня — пахнет свежескошенной травой и сосной.

На обед омлет со швейцарским сыром. Ананас. Кукурузный хлеб. На отдельном блюде — желтый кекс.

Я поднимаю на него глаза.

— Что это?

— Это из ваших припасов, — отвечает он. — Без глютена. Но сахарную пудру мы с Джейком сделали сами.

— Я не о кексе.

Оливер присаживается за стол и протягивает руку за кружочком ананаса.

— Сегодня же Желтая среда, я прав? — говорит он. — Ешьте, пока омлет не остыл.

Я беру кусочек, потом еще. Съедаю весь хлеб и только тут понимаю, как проголодалась. Оливер с улыбкой смотрит на меня и внезапно вскакивает, как только что сделало его воплощение на экране, когда Джейкоб сбил его с ног. Открывает холодильник.

— Лимонад? — предлагает он.

Я откладываю вилку.

— Оливер, послушайте…

— Не нужно меня благодарить, — отвечает он. — Честно. Для меня готовка оказалась веселее, чем ознакомление с делом.

— Я кое-что должна вам сказать. — Я жду, пока он снова сядет. — Я не знаю, откуда взять денег, чтобы вам заплатить.

— Не волнуйтесь. Мои услуги няни стоят сущие гроши.

— Я говорю не об этом.

Он отводит взгляд.

— Что-нибудь придумаем.

— Каким образом? — спрашиваю я.

— Не знаю. Давайте переживем суд, а потом решим…

— Нет! — Мой голос напоминает удар топора. — Мне не нужна благотворительность.

— Вот и отлично, потому что я не могу себе ее позволить, — отвечает Оливер. — Ну, может, вы станете моим помощником или редактором?

— Я ничего не смыслю в юриспруденции.

— Это нас и объединяет, — отвечает он и улыбается. — Шутка!

— Я не шучу: я не позволю вам вести это дело, пока мы не составим что-то вроде графика расчетов.

— Вот в этом вы мне и поможете, — соглашается Оливер.

Он похож на кота, который проглотил целый пакет молока со сливками. Или на человека, который лежит под одеялом и наблюдает, как женщина раздевается.

Почему, черт побери, у меня возникли подобные мысли?

Я вспыхиваю.

— Надеюсь, вы не предполагаете, что мы…

— Сыграем партию в виртуальный теннис? — перебивает меня Оливер и достает из кармана небольшой картридж с электронной игрой. — А вы о чем подумали?

Он широко распахивает глаза — сама невинность!

— Просто чтобы вы знали, — отвечаю я, выхватывая у него картридж, — я отвратительно подаю.

ОЛИВЕР

В полицейском участке Джейкоб признался, что зуб Джесс Огилви был выбит случайно. Что он передвигал тело и воссоздавал место происшествия.

Любой суд присяжных сделает простое и логичное предположение, что он признался в убийстве. В конечном итоге, повсюду же не валяются трупы, чтобы дети-аутисты, увлекающиеся криминалистикой, удовлетворили свою страсть.

Именно поэтому больше всего я надеюсь на то, что уберегу Джейкоба от пожизненного, если исключу весь протокол допроса в полицейском участке, пока суд не принял его в качестве улики. Чтобы этого добиться, нам необходимо пройти процедуру слушания об исключении признания из дела, а это означает, что Эмма, Джейкоб и я снова обязаны явиться в суд.

Одна проблема: последний раз, когда Джейкоб находился в суде, дела шли не слишком гладко.

Сидя рядом с клиентом, я чувствую, что мои нервы натянуты как струна, пока Хелен Шарп проводит прямой допрос детектива.

— Когда вы впервые занялись этим делом? — спрашивает она.

— В среду утром, тринадцатого января, я получил информацию о пропаже человека. В полицию обратился Марк Макгуайр, жених Джесс Огилви. Я начал расследование, и восемнадцатого января в результате всесторонних поисков в трубе было обнаружено тело мисс Огилви. Она умерла от внутреннего кровоизлияния, возникшего в результате черепно-мозговой травмы, многочисленных ушибов и ссадин. Тело было завернуто в одеяло, которое принадлежит подсудимому.

Джейкоб что-то яростно пишет в блокноте, который я положил перед ним на стол, и показывает мне написанное. «Он ошибается».

Я беру у него блокнот. У меня затеплилась надежда. Вероятно, подобные оплошности в неверно истолкованных показаниях являются упущенными деталями, о которых Джейкоб никому не сказал. «Одеяло не твое?»

«На самом деле она умерла не от внутреннего кровоизлияния, — пишет он. — Произошло кровоизлияние между твердой мозговой оболочкой, защищающей мозг, и паутинной оболочкой мозга, являющейся средним слоем оболочек мозга».

Я закатываю глаза. «Благодарю вас, доктор Хант», — отвечаю я.

Джейкоб хмурится. «Я не доктор», — пишет он.

— Давайте вернемся назад, — предлагает Хелен. — Вы разговаривали с подсудимым до того, как обнаружили тело мисс Огилви?

— Да. Когда мы просматривали ежедневник жертвы, я допрашивал всех, с кем она в тот день встречалась и с кем встреча была только назначена. Джейкоб Хант должен был в день исчезновения, в 14.35, встретиться с мисс Огилви, своей наставницей. Я беседовал с ним, чтобы выяснить, состоялась ли в тот день встреча.

— Где вы беседовали?

— В доме подсудимого.

— Кто был дома в тот день? — спрашивает Хелен.

— Джейкоб Хант с матерью. Думаю, что младший брат сидел наверху.

— До того момента вы раньше видели Джейкоба?

— Один раз видел, — признается детектив. — Он оказался на месте происшествия, которое я расследовал за несколько дней до этого.

— Вы подумали, что он к нему причастен?

— Нет. Другие полицейские видели этого парня на местах преступлений. Ему нравилось оказываться на месте происшествия и раздавать советы при его анализе. — Он пожимает плечами. — Я решил, что он просто хочет поиграть в полицейского.

— При вашей первой встрече с Джейкобом кто-нибудь упоминал о том, что у него синдром Аспергера?

— Да, — отвечает Метсон. — Его мать. Она сказала, что Джейкобу с трудом дается общение и сторонний наблюдатель может принять симптомы аутизма за поведение виновного человека.

— Она запретила вам разговаривать с сыном?

— Нет, — ответил Метсон.

— Подсудимый заявлял, что не будет с вами разговаривать?

— Нет.

— Он каким-то образом продемонстрировал, что не понимает ваши слова? Не понимает, кто вы?

— Он точно знал, кто я, — заверяет Метсон. — Он жаждал поговорить о криминалистике.

— О чем вы говорили во время первой беседы?

— Я спросил, виделся ли он с Джесс в назначенное время. Он ответил: «Нет». Он также сообщил, что знаком с парнем Джесс, Марком. Вот, собственно, и все. Я оставил его матери визитную карточку, попросив звонить в любое время: на всякий непредвиденный случай или если Джейкоб что-нибудь вспомнит.

— Как долго длилась беседа?

— Не знаю, от силы минут пять, — отвечает Метсон.

Прокурор кивает.

— Когда вы в следующий раз узнали, что Джейкоб Хант обладает информацией по этому делу?

— Позвонила его мать и сказала, что у Джейкоба есть новости о Джесс Огилви. По-видимому, он забыл сообщить, что был в доме Огилви и, пока ждал ее, убрал разбросанные вещи и расставил диски в алфавитном порядке. Жених жертвы упоминал, что кто-то переставлял диски, и я решил побеседовать с Джейкобом еще раз.

— Мать Джейкоба предупреждала вас, что он может не понять адресованный ему вопрос?

— Она упомянула, что он может не понять вопросы, сформулированные определенным образом.

— Во время второй беседы Джейкоб говорил, что не желает с вами беседовать? Что он не понимает поставленных вопросов?

— Нет.

— Матери подсудимого пришлось истолковывать или перефразировать ваши вопросы?

— Нет.

— Сколько времени продлилась вторая беседа?

— От силы минут десять.

— Вы еще раз беседовали с Джейкобом Хантом? — спрашивает Хелен.

— Да, в тот день, когда обнаружили тело Джесс Огилви.

— Где состоялась ваша беседа с подсудимым?

— В участке.

— Зачем Джейкобу вновь понадобилось с вами встречаться?

— Позвонила его мать, — поясняет Метсон, — она была очень расстроена, потому что полагала: ее сын имеет какое-то отношение к убийству Джесс Огилви.

Внезапно Джейкоб встает и поворачивается к залу, чтобы увидеть Эмму.

— Ты так подумала? — восклицает он, сжимая кулаки.

У Эммы такой вид, как будто ей дали под дых. Она взглядом просит у меня помощи, но я не успеваю ничего ответить, как судья стучит молотком.

— Мистер Бонд, следите за своим клиентом.

Джейкоб начинает размахивать левой рукой.

— Мне нужен перерыв!

Я тут же киваю.

— Ваша честь, нам нужен перерыв.

— Хорошо. Пять минут, — объявляет судья и покидает свое место.

Как только судья уходит, к скамье подсудимых подходит Эмма.

— Джейкоб, послушай меня…

Но Джейкоб ее не слушает. Он так пронзительно жужжит, что Хелен Шарп закрывает уши ладонями.

— Джейкоб, — повторяет Эмма и обхватывает голову сына руками, заставляя его посмотреть ей в глаза.

Он отводит взгляд.

— «Я убил шерифа, — поет Эмма, — но не стрелял в его помощника. Я убил шерифа, но не стрелял в помощника. Рефлексы взяли свое. Чему быть — того не миновать».

Судебный пристав, оставшийся в зале суда, бросает на нее недовольный взгляд, но из Джейкоба уходит напряжение.

— «Даже у самого хорошего ведра однажды провалится дно», — поет он своим монотонным голосом.

— В том-то и дело, дорогой, — шепчет Эмма.

Хелен с приоткрытым ртом следит за каждым ее движением.

— Вот здорово! — говорит она. — Мой ребенок знает только слова песни «Сахарный человечек».

— Чертовски «удачная» песня, когда тебя обвиняют в убийстве, — шепчет пристав.

— Не слушай его, — говорит Эмма. — Слушай меня. Я тебе верю. Я верю, что ты этого не делал.

Удивительно, но при этих словах она отводит взгляд. Однако он этого и так бы не заметил, потому что сам не смотрит матери в глаза. Но, судя по словам самой Эммы во время беседы с детективом, если человек отводит взгляд, он либо лжец, либо аутист. Поскольку Эмма не аутист, какие выводы напрашиваются?

Мои умозаключения прерывает возвращение судьи. Хелен с Метсоном занимают свои места.

— Твоя единственная задача в зале суда — не терять хладнокровия, — шепчу я Джейкобу, ведя его к скамье подсудимых. И тут же вижу, как он сворачивает лист бумаги и начинает обмахиваться.

— Каким образом Джейкоб оказался в полицейском участке? — спрашивает Хелен.

— Его привезла мать.

Джейкоб начинает обмахиваться импровизированным веером сильнее.

— Его арестовали?

— Нет, — отвечает детектив.

— Его доставили на патрульной машине?

— Нет.

— Его мать пришла в участок в сопровождении сотрудника полиции?

— Нет. Она привезла к нам сына добровольно.

— Что вы сказали, когда увидели его в участке?

— Я попросил его помочь мне кое в чем.

— Что он ответил?

— Он очень оживился и с радостью отправился со мной, — говорит Метсон.

— Он каким-то образом дал понять, что хочет, чтобы при вашей беседе присутствовала его мать, что ему без нее неловко?

— Наоборот. Он сказал, что с радостью мне поможет.

— Где состоялся допрос?

— В моем кабинете. Я стал расспрашивать его о месте происшествия, где он оказался неделю назад. Когда от переохлаждения умер мужчина. Потом я сказал, что хотел бы выслушать его мнение о деле Джесс Огилви, но с этим — поскольку расследование еще ведется — несколько сложнее. Я сообщил, что ему придется отказаться от права хранить молчание, и Джейкоб процитировал мне «права Миранды». Пока он цитировал их наизусть, я читал права по бумажке, потом попросил его еще раз прочитать свои права, поставить фамилию, инициалы и подпись внизу каждой страницы, чтобы было видно: он понимает свои права, а не просто выучил какой-то набор слов.

— Он мог вразумительно давать ответы на поставленные вопросы? — спрашивает Хелен.

— Да.

Хелен прилагает подписанные «права Миранды» к вещественным доказательствам.

— Больше нет вопросов, Ваша честь, — заявляет она.

Я встаю и застегиваю пиджак.

— Детектив, во время вашей первой встречи с Джейкобом с ним была мать, я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Она присутствовала во время всей беседы?

— Да, всей.

— Отлично! — восклицаю я. — А когда вы второй раз видели Джейкоба, его мать была рядом?

— Да.

— Ведь это именно она привезла его в участок по вашей просьбе, верно?

— Да, так и было.

— Но когда она спросила, можно ли ей остаться, вы отказали?

— Да, отказал, — отвечает Метсон. — Поскольку ее сын уже совершеннолетний.

— Так-то оно так, но вам было известно, что Джейкоб аутист, я прав?

— Было, но ничего из ранее сказанного Джейкобом не наводило меня на мысль, что его нельзя допрашивать.

— Тем не менее его мать предупреждала вас, что вопросы ставят его в затруднительное положение. Что под давлением он теряется и фактически не понимает тонкостей языка, — настаиваю я.

— Она что-то объясняла о синдроме Аспергера, но я не слишком обращал на это внимание. На мой взгляд, парень казался вполне рассудительным. Он знал все юридические термины, да что там — был просто счастлив поговорить.

— Детектив, когда вы рассказывали Джейкобу, что происходит во время вскрытия, разве он не цитировал вам «Молчание ягнят»?

Метсон ерзает на стуле.

— Цитировал.

— Неужели это служит признаком того, что он в действительности понимал, что делал?

— Я решил, что он пытается острить.

— Джейкоб ведь не впервые отвечал на ваши вопросы цитатами из фильмов, верно?

— Не помню.

— Тогда позвольте вам напомнить, — говорю я: спасибо феноменальной памяти Джейкоба, который дословно передал их беседу. — Когда вы спросили его, ссорилась ли Джесс со своим парнем, Марком, он ответил: «Hasta la vista, крошка». Так было?

— Похоже на то.

— Во время допроса он в третий раз процитировал фильм, не так ли, детектив?

— Да.

— Когда именно?

— Я спросил его, зачем он это сделал.

— И что он ответил?

— «Любовь — это когда ни о чем не нужно жалеть».

— Единственное преступление, которое совершил Джейкоб Хант, — заметил я, — состоит в том, что он процитировал такой слащавый фильм, как «История любви».

— Протестую! — заявляет Хелен. — Разве произносится заключительное слово? Я не получала уведомления об этом.

— Протест принят, — отвечает судья. — Мистер Бонд, оставьте свои комментарии при себе.

Я поворачиваюсь к Метсону.

— Как закончилась ваша третья беседа, уже в участке?

— Внезапно, — отвечает детектив.

— Когда миссис Хант прибыла со мной, заявив, что ее сыну необходим адвокат, не так ли?

— Именно так.

— Как только она сделала это заявление, что сказал Джейкоб?

— Что ему нужен адвокат, — ответил Метсон. — Тогда я прекратил допрос.

— Больше вопросов нет, — заявляю я и сажусь на скамью рядом с Джейкобом.

Фредди Сото, у которого старший сын страдал тяжелой степенью аутизма, когда-то служил в полиции штата Северная Каролина. После нескольких лет службы он вернулся в университет и получил диплом магистра психологии. Теперь его специальность — учить работников правоохранительных органов, что такое аутизм. Он пишет статьи для «Бюллетень ФБР» и журнала «Шериф», его приглашали консультантом на канал «Эй-би-си ньюз» в выпуск журнала новостей «20/20», посвященный вопросам аутизма, самооговора и соблюдения законности. Он помог в 2001 году властям Северной Каролины разработать программу, которая помогала бы правоохранительным органам распознать аутиста. Теперь эта программа широко используется полицией по всему земному шару.

Его гонорар за выступление в суде в качестве эксперта составляет пятнадцать тысяч долларов плюс перелет первым классом. Когда он узнал, что я раньше был кузнецом и подковывал лошадей, то тут же рассказал, что владеет на паях беговой лошадью, у которой развилось плоскостопие. Эта лошадь много значит для его сына, поэтому он изо всех сил пытается сохранить животному жизнь. Когда я посоветовал мягкие прокладки, чтобы уберечь подошвы от ушибов, и клинья на копыта с поддержкой стрелки, и мягкие фильца под них, чтобы заново выровнять путовую кость, уменьшив нагрузку на копыта, не стесывая копытный рог и не деформируя сами копыта, он сказал, что выступит в суде бесплатно, если я соглашусь после оглашения приговора прилететь в Северную Каролину и осмотреть его лошадь.

— Мистер Сото, расскажите нам, пожалуйста, может ли человек с синдромом Аспергера испытывать такие же трудности, как любой аутист, столкнувшись с блюстителями порядка? — спрашиваю я.

— Естественно, поскольку синдром Аспергера — одно из проявлений аутизма. Например, человек с синдромом Аспергера может молчать. Не уметь толковать язык жестов и телодвижений, например повелительную позу или оборонительную стойку. У него может случиться приступ от вспышек света или воя сирен. Привычка прятать глаза может заставить полицейского думать, что собеседник не слушает его. Такой человек может казаться упрямым или рассерженным. Вместо ответа на заданный полицейским вопрос он может повторять слова самого полицейского. Он не может поставить себя на место другого человека. И он всегда говорит правду — прямо в глаза.

— Вы знакомы с Джейкобом, мистер Сото?

— Нет.

— Вы имели возможность ознакомиться с медицинскими заключениями доктора Мурано?

— Да, за период в пятнадцать лет, — ответил он.

— Что в этих заключениях соответствует возможным симптомам синдрома Аспергера?

— Насколько я понимаю, — отвечает Сото, — Джейкоб чрезвычайно одаренный молодой человек, который избегает встречаться с собеседником взглядом, не умеет должным образом общаться, временами говорит цитатами из фильмов, демонстрирует возбуждение, например размахивает руками, поет определенные песни для того, чтобы успокоиться. Он не понимает сложных вопросов, неверно истолковывает понятие личного пространства и язык телодвижений. И чрезвычайно честен.

— Мистер Сото, — спрашиваю я, — у вас была также возможность ознакомиться с полицейскими отчетами и протоколом допроса Джейкоба, который проводил детектив Метсон?

— Да.

— По вашему мнению, Джейкоб понял смысл зачитанных им «прав Миранды»?

— Протестую! — заявляет Хелен. — Ваша честь, «права Миранды» направлены на то, чтобы исключить преднамеренное нарушение со стороны полиции прав человека, гарантированных Пятой поправкой. Однако полиция никоим образом не может знать, что творится в душе отдельно взятого задержанного. Сейчас рассматривается вопрос о том, исполнил ли сотрудник полиции свой долг, — и не стоит топтаться вокруг да около и спрашивать, страдает ли Джейкоб Хант неким неизвестным расстройством, которое полицейский должен был распознать.

Кто-то потянул меня за полу пиджака — это Джейкоб передает мне записку.

— Ваша честь, — отвечаю я на протест прокурора и зачитываю то, что написал Джейкоб, слово в слово: — «Существенно, согласно постановлению о „правах Миранды“, сознательно и добровольно ли подсудимый отказался от своего права хранить молчание».

— Протест отклонен, — говорит судья и смотрит на улыбающегося Джейкоба.

— Весьма сомнительно, что Джейкоб на самом деле понимает «права Миранды» применительно к себе, если учесть, как повел себя детектив. Существует ряд определенных действий, которые выполняют правоохранительные органы, чтобы удостовериться, понимают ли аутисты свои права в подобных ситуациях. Эти шаги не были предприняты, — отвечает Сото.

— Какие шаги, например?

— Когда я прихожу в управление и работаю с полицейскими, то рекомендую им говорить очень короткими, простыми фразами, оставляя собеседнику время на обдумывание. Рекомендую избегать фигуральных выражений типа «Не тяни кота за хвост!» или «Думаешь, это смешно?». Советую избегать угроз — как словесных, так и угроз действием, советую дождаться ответа либо встретиться взглядом. Не стоит считать привычку прятать глаза признаком неуважения или вины. Я учу их не прикасаться к подозреваемым, предугадывать их возможную повышенную чувствительность к свету, звукам, даже к собакам.

— Еще раз уточним, мистер Сото: по-вашему, выполнялись ли эти рекомендации?

— Ни одна.

— Благодарю, — отвечаю я и опускаюсь на скамью рядом с Джейкобом.

Хелен поднимается, чтобы допросить свидетеля. Я взволнован — нет, я в восторге. Я только что выбил их из седла. Честно признаться, большая удача найти подобного эксперта, да еще в области, о которой никто никогда даже не слышал! И который поможет удовлетворить твое ходатайство.

— Какие раздражители в кабинете детектива Метсона могли вывести Джейкоба из себя? — спрашивает Хелен.

— Я не знаю. Меня там не было.

— Следовательно, вам неизвестно, были ли там громкие звуки и яркий свет, так?

— Да, однако я не видел еще ни одного полицейского участка, который можно было бы считать уютным, тихим местечком, — говорит Сото.

— По вашему мнению, мистер Сото, чтобы эффективно провести допрос подозреваемого с синдромом Аспергера, стоит отвести его в закусочную и угостить кофе со сливками?

— Разумеется, нет. Я говорю только о том, что нужно было предпринять определенные шаги, чтобы Джейкоб чувствовал себя более спокойно. Тогда он мог бы отдавать отчет в своих действиях, а не поддаваться внушению и говорить и делать что угодно, лишь бы выбраться оттуда как можно скорее. Дети с синдромом Аспергера особенно склонны к самооговорам, если считают, что представители власти именно это и хотят услышать.

Мне захотелось обнять Фредди Сото. Захотелось вылечить его скакуна.

— Например, — продолжает он, — когда Джейкоб говорит: «Теперь мы закончили? Мне на самом деле нужно идти» — это классический признак тревоги. Человек, знакомый с синдромом Аспергера, тут же все понял бы и «снизил обороты». Но согласно протоколу детектив Метсон, наоборот, принялся забрасывать Джейкоба вопросами, которые того еще больше смутили.

— Вы считаете, что полицейским нужно знать сдвиги каждого подозреваемого, чтобы эффективно их допрашивать?

— Уж точно не повредит.

— Вы понимаете, мистер Сото, что когда детектив Метсон спросил у Джейкоба, знает ли он свои права, тот процитировал их вслух, а не стал ждать, пока их зачитает сам детектив?

— Отлично понимаю, — отвечает Сото. — С таким же успехом Джейкоб мог бы процитировать всего «Крестного отца-2». Но это не означает, что он на самом деле понимает события этого фильма и сопереживает им.

Я вижу, как Джейкоб открывает рот, чтобы возразить, тут же хватаю его за руку и кладу ее на стол. Он испуганно поворачивается ко мне, и я решительно трясу головой.

— Но откуда вам знать, что он не понимает своих прав? — спрашивает Хелен. — Вы же сами отметили, что он умен. И детективу он сказал, что понимает свои права. Я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — отвечает Сото.

— И, судя по вашим собственным показаниям, разве вы только что не утверждали, что Джейкоб предельно честен?

— Утверждал, — признает Сото.

Мой выдающийся свидетель, моя звезда, открывает и закрывает рот, не зная, что ответить.

— Больше вопросов нет, — заявляет Хелен.

Я уже готов сообщить судье, что есть вопросы у защиты, когда с моих губ слетают совершенно иные слова.

— Мистер Сото, — говорю я, поднимаясь, — вы согласны, что существует разница между истинным пониманием закона и феноменальной способностью воспроизвести наизусть его текст?

— Естественно. В этом и заключается разница между человеком с синдромом Аспергера и тем, кто по-настоящему понимает «права Миранды».

— Благодарю, мистер Сото, можете занять свое место, — говорю я и поворачиваюсь к судье. — Я хотел бы вызвать Джейкоба Ханта.

Мною все недовольны.

Во время перерыва, который я попросил объявить перед тем, как будет давать показания Джейкоб, я сообщил ему, что придется ответить на несколько вопросов. Можно говорить, когда я буду задавать вопросы или когда их будет задавать судья и Хелен Шарп. Но ничего, кроме ответов на вопросы, он произносить не должен.

А тем временем Эмма Хант наматывает вокруг нас круги, решая, куда бы лучше воткнуть мне нож.

— Нельзя вызывать Джейкоба на место свидетеля, — протестует она. — Это травмирует его. А если он сорвется? Как это будет выглядеть?

— Это будет лучшее, — возражаю я, — что может случиться.

Она тут же прикусила язык.

Джейкоб заметно нервничает. Наклонив голову под странным углом, он раскачивается на стуле.

— Можешь себя назвать? — спрашиваю я.

Джейкоб кивает.

— Джейкоб, необходимо отвечать вслух. Стенографистка записывает твои слова, она должна их слышать. Ты можешь назвать свое имя?

— Да, — отвечает он. — Могу.

Я вздыхаю.

— Как тебя зовут?

— Джейкоб Хант.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Джейкоб, тебе известно, о чем говорится в «правах Миранды»?

— Да.

— Можешь мне сказать?

— «У вас есть право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. Вы имеете право на допрос в присутствии своего адвоката. Если вы не в состоянии сами оплатить услуги адвоката, адвокат будет назначен вам судом».

— А теперь, Джейкоб, — прошу я, — объясни, что они означают.

— Протестую! — восклицает Хелен, и тут Джейкоб начинает стучать кулаком по боковине кафедры на месте свидетеля.

— Я перефразирую вопрос, — говорю я. — Джейкоб, можешь сказать, о чем говорится во Второй поправке к Конституции?

— «Поскольку хорошо организованный вооруженный народ необходим для безопасности свободного государства, право граждан хранить и носить оружие не должно ограничиваться», — цитирует Джейкоб.

«Молодец!» — думаю я.

— Что она означает, Джейкоб?

Он колеблется.

— «Я прострелю тебе глаз, парень!»

Судья хмурится.

— Разве это не из «Рождественской истории»?

— Оттуда, — отвечает Джейкоб.

— Джейкоб, ты же знаешь, что на самом деле означает Вторая поправка, верно?

— Да, знаю: «Поскольку хорошо организованный вооруженный народ необходим для безопасности свободного государства, право граждан хранить и носить оружие не должно ограничиваться».

Я смотрю на судью.

— Ваша честь, больше у меня нет вопросов.

Тут же подходит Хелен. Я вижу, как Джейкоб вжимается в стул.

— Вы знали, что детектив Метсон хочет поговорить с вами о том, что случилось с Джесс?

— Да.

— Вы добровольно согласились на эту беседу?

— Да.

— Можете мне объяснить, что означает «отказаться от своих прав»?

Я затаил дыхание. Джейкоб медлит с ответом. А затем правый кулак, которым он стучал по кафедре, медленно раскрывается. Джейкоб поднимает руку над головой и раскачивает ею взад-вперед, как метроном.

ЭММА

Я пришла в ярость, когда Оливер выкинул свой фортель. Разве не он утверждал, что вызов Джейкоба к свидетельской трибуне пагубно скажется на ходе судебного разбирательства? Даже если будет присутствовать только судья, а не все двенадцать присяжных, Джейкоб обязательно пострадает. Ставить его в положение, которое, несомненно, повлечет за собой срыв, только ради того, чтобы иметь возможность сказать судье: «Видите, я же вам говорил», — жестоко и бессмысленно. С таким же успехом можно спрыгнуть с крыши, чтобы привлечь внимание, которым после случившегося насладиться не успеешь, потому что будешь уже мертв. Но Джейкоб оказался на высоте — не считая самостимуляции и судорог. Он не запаниковал, даже когда за него взялась Драконша-прокурорша. Я еще никогда так не гордилась сыном.

— Я выслушал все показания, — сказал судья Каттингс, — видел подсудимого и не считаю, что он по собственной воле отказался от своих прав. Я также считаю, что детектив Метсон, будучи уведомлен о расстройстве умственного развития у обвиняемого, не счел нужным принять это расстройство во внимание. Я удовлетворяю ходатайство об исключении из материалов дела показаний, которые дал подсудимый в полицейском участке.

Как только судья выходит, Оливер поворачивается ко мне и показывает большой палец. Хелен Шарп собирает свой портфель.

— Уверена, мы скоро свяжемся, — обещает Хелен Оливеру.

— Что это означает? — удивляюсь я.

— Она будет строить обвинение без признательных показаний Джейкоба. А это означает, что у прокурора прибавилось работы.

— Вот и хорошо.

— Очень хорошо, — соглашается Оливер. — Джейкоб, ты держался молодцом.

— Мы можем идти? — спрашивает он. — Я ужасно проголодался.

— Разумеется.

Джейкоб встает и идет по проходу.

— Спасибо, — благодарю я Оливера и тороплюсь вслед за сыном.

На полпути к двери я оборачиваюсь. Оливер что-то насвистывает себе под нос, натягивая пальто.

— Если завтра хотите с нами пообедать… Пятница у нас синяя, — говорю я ему.

Он поднимает на меня глаза.

— Синяя? Непростая задачка. Если исключить йогурт с черникой и синее желе, что же остается?

— Синие хлопья. Голубой картофель. Синее мороженое на палочке. Луфарь — голубая рыба.

— В действительности она не голубая, — замечает Оливер.

— Ваша правда, — отвечаю я, — но она допускается.

— Синие овсяные хлопья «Гаторейд» всегда были моими любимыми, — говорит он.

По пути домой Джейкоб, сидя на заднем сиденье, читает вслух газету.

— В центре города строят новый банк, и здание займет сорок парковочных мест, — читает он. — Мотоциклиста, который заехал в сугроб, доставили в клинику Флетчера Аллена. — Он перелистывает страницу. — Какой сегодня день?

— Четверг.

В его голосе сквозит волнение.

— Завтра в три часа доктор Генри Ли будет выступать с лекцией в университете Нью-Гемпшира. Приглашаются все желающие!

— Откуда мне знакома эта фамилия?

— Мама, — укоряет Джейкоб, — это самый известный в мире криминалист. Он работал с тысячами дел, например, занимался делом о самоубийстве сотрудника Белого дома Винса Фостера, убийством шестилетней ДжонБеннет Рэмси, выступал на суде знаменитого О. Дж. Симпсона. Вот и номер телефона для справок.

Он начинает копаться в моем портмоне в поисках сотового телефона.

— Что ты делаешь?

— Звоню заказать билеты.

Я бросаю на него взгляд в зеркало заднего вида.

— Джейкоб, мы не можем поехать на встречу с доктором Ли. Тебе запрещено выходить из дому, тем более покидать пределы штата.

— Сегодня же я вышел из дому!

— Это совсем другое дело. Ты ездил в суд.

— Ты не понимаешь! Это же сам Генри Ли! Такой шанс выпадает раз в жизни. Я же не в кино тебя приглашаю. Оливер должен что-нибудь придумать, какую-нибудь увольнительную на этот день.

— Я так не думаю, дорогой.

— Ты даже не попытаешься ничего сделать? Ты просто принимаешь отказ?

— Именно, — отвечаю я. — Поскольку альтернатива такова: либо ты находишься под домашним арестом, либо тебя сажают назад в тюрьму. И я на сто процентов уверена, что начальник тюрьмы не выдал бы тебе «увольнительную», чтобы послушать выступление Генри Ли.

— Держу пари, что дал бы, если бы ты ему сказала, кто такой Генри Ли.

— Джейкоб, тема закрыта, — говорю я.

— Ты же вчера выходила из дому.

— Это совершенно другое дело.

— Почему? Судья велел тебе неотлучно находиться рядом со мной.

— Я или любой другой взрослый…

— Вот видишь! Для тебя сделали исключение…

— Потому что не меня… — Поняв, какие слова сейчас сорвутся с языка, я замолчала.

— Не тебя — что? — голос Джейкоба звучал натянуто. — Обвиняют в убийстве?

Я поворачиваю к нашему дому.

— Я не это хотела сказать, Джейкоб.

Он смотрит в окно.

— И говорить ничего не нужно.

Я не успеваю его остановить, и он выпрыгивает из машины практически на ходу. Пробегает мимо Тео, который скрестив руки стоит у входной двери. На подъездной аллее припаркована незнакомая машина, за рулем мужчина.

— Я пытался заставить его уехать, — сказал Тео, — но он заявил, что будет тебя ждать.

С этими словами он возвращается в дом, оставляя меня наедине с невысоким лысеющим мужчиной с раздвоенной козлиной бородкой.

— Миссис Хант? — говорит он. — Я Фарли Макдафф, основатель Нации неврологического разнообразия. Вероятно, вы о нас слышали?

— К сожалению, нет…

— Это блог для людей, которые считают, что нетипичное неврологическое развитие — просто отличительная особенность человека, а раз так, то ее необходимо превозносить, а не лечить.

— Послушайте, сейчас не самое удачное время…

— Для аутистов, которые борются за заслуженное уважение, миссис Хант, существует только здесь и сейчас. Вместо того чтобы позволять невротипичным представителям стереть различия между нами, мы верим в новый мир — мир, где приемлют все неврологическое разнообразие.

— Невротипичным… — повторяю я.

— Другое название тех, кого в быту называют нормальными, — объясняет он. — Таких, как вы.

Он улыбается, но не может и секунды выдержать моего взгляда. Он сует мне в руку буклет.

«МАЖОРИТИЗМ — непризнанное состояние.

Мажоритизм — инвалидизирующее состояние развития, которое поражает 99 % населения в области умственного развития, включая самоанализ, внимание, эмоциональные способности и органолептическое развитие. Симптомы возникают с рождения и не поддаются лечению. К счастью, количество людей, страдающих мажоритизмом, снижается, люди начинают лучше понимать аутизм».

— Вы, должно быть, шутите, — говорю я и обхожу его, намереваясь войти в дом.

— Почему мы считаем бредовым состояние человека, чувствующего боль других и сопереживающего несчастью ближнего, почему мы заключаем, что он страдает от переизбытка эмоций? Почему подражать другим, чтобы слиться с толпой, более приемлемо, чем делать то, что в настоящий момент интересно тебе самому? Почему не считается грубым и невежливым прямой взгляд в глаза незнакомцу при первой вашей встрече или вторжение рукопожатием в его личное пространство? Почему считается пороком желание человека развивать первоначальную тему разговора, а не отвлекаться на комментарии своего собеседника? Почему мы считаем рассеянным того, кто теряется, если изменяется привычная обстановка, например предмет одежды оказывается не в ящике, а в гардеробе?

Я тут же вспоминаю о Джейкобе.

— Мне на самом деле нужно идти…

— Миссис Хант, мы полагаем, что можем помочь вашему сыну.

Я колеблюсь.

— Правда?

— Вам знакомо имя Дариуса Макколлума?

— Нет.

— Это парень из Нью-Йорка, из района Куинс, который питает настоящую страсть ко всему, что связано с поездами. Он был чуть старше Джейкоба, когда впервые захватил электропоезд, следовавший от Всемирного торгового центра до Геральд-сквер. Он брал покататься городские автобусы. Он сорвал стоп-кран в электропоезде и переоделся в работника городского транспорта, чтобы устранить неполадку. Он выдавал себя за консультанта по технике безопасности на железной дороге. Его привлекали более девятнадцати раз. У него тоже диагностировали синдром Аспергера.

По спине пробежал солодок, но не потому, что я замерзла.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— А о Джоне Одгрене вы слышали? В возрасте шестнадцати лет он зарезал старшеклассника школы в Садбери, штат Массачусетс. До этого у него уже конфисковали ножи и игрушечный пистолет, но за ним не наблюдалось агрессивного поведения. У него тоже синдром Аспергера, и он увлекается оружием. Но в результате нападения с ножом был поднят вопрос о связи синдрома Аспергера с насилием — хотя медицина, по сути, отрицает такую связь, в действительности дети, которым ставят подобный диагноз, скорее являются жертвами насмешек, чем преступниками. — Он делает шаг вперед. — Мы можем вам помочь. Мы можем сплотить аутистов по всему миру. Представьте себе всех матерей, которые выступят в вашу поддержку, как только поймут, что их собственные дети-аутисты вновь могут стать объектами насмешек невротипичных индивидов — и на этот раз ситуацию придется не просто «улаживать», их чад могут обвинить в убийстве, хотя при других обстоятельствах их поведение можно было бы принять за простое недоразумение.

Я хотела заявить, что Джейкоб невиновен, но — Господи помоги! — не могла вымолвить ни слова. Не хочу, чтобы мой сын был чьим-то символом. Я просто хочу, чтобы моя жизнь вернулась на круги своя.

— Мистер Макдафф, будьте любезны убраться с моей территории либо я вызову полицию!

— Очень удобно, ведь полиция уже протоптала сюда дорожку, — ерничает он, но отступает к своей машине. У двери он останавливается, в уголках губ играет грустная усмешка. — Это мир невротипичных людей, миссис Хант. Мы просто боремся за свое место в нем.

Джейкоба я застаю за компьютером.

— Билеты по тридцать пять долларов, — сообщает он, не поворачиваясь ко мне.

— Ты слышал об организации под названием «Нация неврологического разнообразия»?

— Нет. А что?

Я качаю головой и присаживаюсь на его кровать.

— Ничего.

— Геоинформационный портал «Мэпквэст» сообщает, что добраться можно за три часа восемнадцать минут.

— Куда добраться?

— До университета Нью-Гемпшира. Забыла? Доктор Генри Ли! — Он поворачивается на стуле.

— Джейкоб, ты не поедешь. Мне очень жаль, но я уверена, что доктор Ли когда-нибудь будет еще где-то выступать.

«Неужели ты тогда будешь в тюрьме?»

Мысли роятся в моей голове, как осы над одеялом для пикника. И такие же надоедливые и незваные. Я подхожу к письменному столу и смотрю на сына.

— Я должна кое-что у тебя спросить, — негромко говорю я. — Я должна задать вопрос, который не задала раньше. Мне нужно услышать твой ответ. Джейкоб, Джесс умерла. Это ты ее убил?

Он насупился.

— Я не убивал.

Воздух — я и не заметила, что затаила дыхание, — вырвался из моих легких. Я заключила Джейкоба в объятия. От неожиданности он напрягся.

— Спасибо, — шепчу я. — Спасибо.

Джейкоб никогда мне не врет. Не умеет. Он пытается, но ложь настолько заметна, что мне нужно лишь выдержать паузу, как он сдается и выкладывает правду.

— Ты понимаешь, что держать меня дома взаперти недели, месяцы можно расценить как преступное поведение? Хорошие родители не относятся к своим детям, как к животным в клетке.

— А ты понимаешь, что даже если Оливер обратится к судье, чтобы тот сделал для тебя исключение, доктор Ли выступит раньше, чем судья назначит слушание? — замечаю я. — Уверена, что выступление будут записывать. Мы сможем прослушать запись.

— Это разные вещи! — кричит Джейкоб.

Жилы у него на шее вздуваются, он вот-вот может вновь потерять контроль над собой. Размеренным голосом, напоминающим бальзам, я говорю:

— Сделай глубокий вдох. Заметен твой синдром Аспергера.

— Я ненавижу тебя, — отвечает Джейкоб. — Тут дело не в синдроме. Дело в том, что меня делают рабом в собственном доме.

Он отталкивает меня и бросается в коридор.

Я изо всех сил пытаюсь его удержать. Мне известно: иногда Джейкоб слишком заносится, и тогда я не могу уйти от перепалки.

— Ты выйдешь в эту дверь и окажешься в тюрьме уже сегодня. И на этот раз, клянусь, я и пальцем не пошевелю, чтобы тебя вытянуть, — говорю я. — Может, я на голову ниже тебя и на двадцать килограммов легче, но я все-таки твоя мать. «Нет» значит «нет».

Несколько секунд Джейкоб пытается вырваться из моих рук, а потом его пыл проходит. Без сопротивления он опускается на кровать и кладет подушку себе на голову.

Не говоря ни слова, я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь. Стою, прижавшись к стене, обмякнув под тяжестью облегчения, которое принесло его признание. Я уверяла себя, что раньше не спросила у Джейкоба прямо, он ли убил Джесс, только по одной причине: боялась, что он разочаруется, что я могла даже допустить подобную возможность. Но истинная причина в другом: я так долго ждала, потому что боялась услышать его ответ. Как часто, в конце концов, я задавала Джейкобу вопрос с единственной надеждой услышать явную ложь?

«У меня много морщин?»

«Я только что испекла по новому рецепту. Нравится?»

«Я понимаю, что ты злишься, но ты же на самом деле не жалеешь, что твой брат родился, верно?»

Даже сегодня с места для дачи свидетельских показаний специалист, которого откопал Оливер, сказал, что дети с синдромом Аспергера не умеют лгать.

И все же…

Джейкоб сказал, что в тот вторник, когда у них была назначена встреча, Джесс с ним не разговаривала. Но он не сказал, что она умерла.

Джейкоб признался, что был у Джесс дома, но забыл рассказать, что обнаружил там полный беспорядок.

И он никогда не упоминал, что брал свое «радужное» одеяло.

Формально он говорил правду. И в то же время врал, потому что недоговаривал.

— Мама! — кричит Тео. — Кажется, я спалил тостер…

Спешу вниз. К тому времени, как я заканчиваю двумя ножами вытаскивать обгорелые сухари, успеваю убедить себя, что Джейкоб недоговаривает по упущению — типичный побочный эффект синдрома Аспергера: слишком много информации, часть ее теряется либо забывается.

Я убедила себя, что он не мог бы соврать намеренно.

ДЖЕЙКОБ

Понятие «stir-crazy» — «свихнулся от пребывания в тюрьме» — появилось в начале девяностых годов. «Stir» на жаргоне — «тюрьма», от цыганского слова «stariben». «Stir-crazy», по сути, — вариация старого выражения «stir-buds», которое применяется к заключенному, повредившемуся в уме из-за длительного заточения.

Можете списать мои последующие действия на тот факт, что я «запсиховал в тюрьме», или на истинный раздражитель: то, что доктор Ли, мой идол, будет всего в трехстах трех километрах от меня, а я не смогу с ним встретиться. Хотя мама убеждала меня, что если продолжать образование, то следует выбирать колледж неподалеку, чтобы я мог жить дома, где она помогала бы мне и обустраивала быт, я уже давно решил, что когда-нибудь поступлю в университет Нью-Хейвена, штат Коннектикут (и неважно, что в этом году я уже на месяц опоздал с подачей документов). Я буду учиться на факультете криминалистики, основанном там доктором Ли, он выделит меня из студенческой массы, заметив мое внимание к деталям и равнодушие к девушкам, студенческим вечеринкам и громкой музыке, которая звучит из окон общежития. Он пригласит меня помочь ему в расследовании реального преступления и будет считать своим протеже.

Сейчас, разумеется, у меня есть более важные причины для встречи с ним.

«Представьте, доктор Ли, — начну я, — что вы воссоздали место преступления так, чтобы все следы указывали на другого, а сами оказались подозреваемым». А потом мы вместе проанализируем, что пошло не так, чтобы в следующий раз не допустить подобной ошибки.

Мы с мамой постоянно спорим об одних и тех же вещах: например, почему она отказывается относиться ко мне, как к обычному человеку? Вот классический пример: она воспринимает мое желание увидеть доктора Ли как неразумное желание аутиста, а не настоятельную необходимость.

Существует множество примеров, когда я хочу делать то, что делают мои сверстники:

1. Получить права и водить машину.

2. Самостоятельно жить в колледже.

3. Ходить в гости к друзьям без предварительного звонка их родителям и объяснения моих причуд (разумеется, это следует относить к тому времени, когда у меня появятся друзья).

4. Найти работу, чтобы заработать деньги на вышеперечисленное. Следует отметить, что мама позволяла мне устроиться на работу, но, к сожалению, те, кто хотел меня нанять, оказывались полнейшими неразумными ослами, не способными увидеть всей картины (как будто опоздание на пять минут к началу смены может вызвать глобальную катастрофу!).

Я вижу, как из дома выплывает Тео. Мама машет ему на прощание. В отличие от меня, он рано или поздно получит водительские права. Представьте, как унизительно будет для меня сидеть на пассажирском сиденье машины, за рулем которой младший брат, — тот мальчишка, который однажды в детстве решил собственным говном разрисовать стены гаража.

Мама уверяет, что нельзя усидеть на двух стульях одновременно. Нельзя требовать, чтобы к тебе относились как к обычному восемнадцатилетнему подростку, и в то же время отрезать от одежды ярлыки или отказываться пить апельсиновый сок из-за его названия. Может быть, я чувствую, что смогу усидеть, — иногда быть инвалидом, а временами нормальным, почему не попытаться? Скажем, Тео ненавидит выращивать овощи, но отлично играет в боулинг. Мама вынуждена была обращаться с ним, как со слегка отсталым, когда учила его выращивать брюкву, но перестала замедлять темп речи, когда они вместе разбивали газоны. Не все следуют стандарту, почему же ему должен следовать я?

В любом случае, то ли я просто слишком долго находился взаперти, то ли действительно страдаю от острого умственного расстройства, вызванного грядущей возможностью упустить встречу с доктором Ли, но я совершаю единственный оправданный на тот момент поступок.

Звоню в 911 и сообщаю о жестоком обращении со стороны матери.

РИЧ

«Найди отличия» — как на тех снимках в журналах о знаменитостях, которые я листаю в кабинете у стоматолога. На первом снимке Джесс Огилви с улыбкой во весь рот и Марк Макгуайр, обнимающий ее за плечи. Эту фотографию мы изъяли с ночного столика у девушки.

Второй сделан моими криминалистами. На нем Джесс с закрытыми глазами и синяками под глазами, кожа заледенела и посинела. Она укутана в одеяло с изображением марок, которое похоже на цветовой круг художника.

По иронии судьбы на Джесс та же трикотажная рубашка, что и на первой фотографии.

Отличие очевидно: механическая травма, несовместимая с жизнью. Но что-то в девушке неуловимо изменилось. Она похудела? Да нет. Может быть, дело в макияже? Нет, она на обоих снимках не накрашена.

Дело в волосах.

Не в самой прическе, это было бы слишком очевидно. На фото с Марком волосы прямые. А на снимке с места происшествия волосы вьющиеся — такое облако, обрамляющее избитое лицо.

Я беру снимок и изучаю его более внимательно. Вероятно, кудряшки — естественное состоянии ее волос, учитывая, что она, скорее всего, постаралась бы сделать прическу, когда выходила со своим приятелем. А это значит, что ее волосы намокли, когда тело находилось на улице, — так решил бы любой. Однако от дождя и снега ее защищала бетонная канава, куда ее бросили.

Значит, у Джесс были влажные волосы, когда ее убили.

А в ванной кровь…

Неужели Джейкоб — любопытный Том?

— Капитан?

Я поднимаю глаза и вижу одного из патрульных.

— Диспетчеру только что позвонил мальчик, который говорит, что подвергается насилию со стороны родителей.

— Неужели для этого нужно вызывать детектива?

— Никак нет, капитан. Просто мальчишка… Это тот, которого вы арестовали за убийство.

Снимок выскальзывает у меня из рук и падает на пол.

— Ты, наверное, шутишь? — бормочу я и хватаю пальто. — Я разберусь.

ДЖЕЙКОБ

Я тут же понимаю, что совершил роковую ошибку.

Начинаю прятать вещи: свой компьютер, картотеку… Уничтожаю бумаги, которые лежат на письменном столе, прячу подшивку журналов по криминалистике в ванной. Мне кажется, что эти предметы можно использовать против меня, а полиция и так уже забрала много моих вещей.

Я не думаю, что меня опять арестуют, но стопроцентно в этом не уверен. За одно преступление дважды не привлекают, но только после того как вынесен оправдательный приговор.

К чести парней в форме следует сказать, что они отреагировали мгновенно. Не прошло и десяти минут после моего звонка в 911, как в дверь постучали. Мама с Тео, которые до сих пор внизу пытаются переустановить пожарную тревогу, сработавшую в результате неудачной попытки Тео приготовить перекусить, совершенно сбиты с толку.

Знаю, что это глупо, но я прячусь под кроватью.

РИЧ

— Что вам здесь нужно? — спрашивает Эмма Хант.

— Как ни странно, нам поступил звонок по 911.

— Я не звонила в по… Джейкоб! — восклицает она, разворачивается и взлетает по лестнице.

Я вхожу в дом и вижу Тео, который недоуменно смотрит на меня.

— Мы не собираемся делать пожертвования в профсоюз полицейских, — саркастически замечает он.

— Спасибо. — Я киваю на лестницу. — Я… мне… можно войти?

И, не ожидая его ответа, направляюсь в комнату Джейкоба.

— Жестоко с тобой обращаюсь? — слышу я крик Эммы, когда подхожу к двери. — Да тебя за всю жизнь и пальцем никто не тронул!

— Есть физическое насилие, а есть моральное, — возражает Джейкоб.

Эмма кивает на меня.

— Я никогда не поднимала на сына руку. Хотя сейчас они так и чешутся.

— У меня для тебя три слова, — говорит Джейкоб. — Доктор! Генри! Ли!

— Криминалист? — Я абсолютно ничего не понимаю.

— Завтра он выступает в университете Нью-Гемпшира, а она говорит, что мне нельзя туда поехать.

Эмма смотрит на меня.

— Теперь вы видите, с чем мне приходится иметь дело?

Я поджимаю губы, размышляя.

— Позвольте мне минутку поговорить с ним наедине.

— Серьезно? — Она смотрит на меня в упор. — Разве три часа назад вы не присутствовали в зале суда, когда судья разъяснял, какие шаги следует предпринимать при ведении допроса Джейкоба?

— Это не допрос, — заверяю я ее. — Я буду разговаривать не как полицейский.

Она машет рукой.

— Мне плевать. Делайте, что хотите. Оба.

Когда на лестнице стихают ее шаги, я сажусь рядом с Джейкобом.

— Тебе известно, что нельзя звонить в 911, если только ты не попал в настоящую беду?

Он хмыкает.

— Тогда арестуйте меня. Ой, постойте-ка, я и так уже под арестом!

— Ты слышал о мальчике, который постоянно кричал «Волк! Волк!»?

— Я ни слова не сказал о волках, — отвечает Джейкоб. — Я сказал, что со мной жестоко обращаются, — так оно и есть. Мне представился единственный шанс встретиться с доктором Ли, а она даже не стала в это вдумываться. Если я достаточно взрослый, чтобы допрашивать меня без опекуна, почему я не могу пойти на автобусную остановку и самостоятельно отправиться в Нью-Гемпшир?

— Ты достаточно взрослый. Просто ты опять окажешься в тюрьме. Ты этого хочешь? — Краешком глаза я замечаю выглядывающий из-под подушки ноутбук. — Почему твой компьютер под одеялом?

Он достает его и обхватывает двумя руками.

— Я подумал, что вы украдете его, как забрали остальные мои вещи.

— Я их не крал. У меня был ордер на обыск. В свое время ты все получишь назад. — Я смотрю на него. — Знаешь, Джейкоб, мама просто тебя защищает.

— Заперев дома?

— Нет, это сделал судья. Чтобы ты не нарушил условия выхода под залог.

Мы секунду молчим, потом Джейкоб бросает на меня косой взгляд.

— Я не понимаю ваш голос.

— Ты о чем?

— Вы должны злиться, потому что я заставил вас приехать. Но вы не злитесь. И в полицейском участке, когда мы беседовали, вы тоже не злились. Вы относились ко мне, как к старому приятелю, но в конце концов все же арестовали. А друзей не арестовывают. — Он хлопает руками между коленями. — Честно сказать, люди для меня загадка.

Я киваю в знак согласия.

— Откровенно говоря, и для меня тоже, — признаюсь я.

ТЕО

Что ж это копы так зачастили в наш идиотский дом?

Я хочу сказать: арестовали Джейкоба — ну и пусть дальше все идет по закону!

Ладно, я понимаю, что на этот раз их вызвал сам Джейкоб. Но могли бы просто позвонить и заставить отменить вызов. Тем не менее полиция — в частности, вот этот коп — так и маячит у нас на пороге. Он только что говорил с мамой, а сейчас я слышу, как он болтает с Джейкобом о личинках, которые заводятся на теле через десять минут после смерти.

А теперь объясните, какое именно отношение это имеет к звонку в 911, а?

Вот что я думаю: детектив Метсон пришел к нам не для того, чтобы поговорить с Джейкобом.

И уж точно не для того, чтобы поболтать с мамой.

Он пришел, потому что знает: чтобы попасть в комнату Джейкоба, ему нужно пройти мимо моей спальни, значит, он может заглянуть ко мне, по крайней мере, дважды.

Может быть, кто-нибудь заявил о пропаже компьютерной игры?

Может быть, он просто ждет, что я дам слабину, упаду к его ногам и признаюсь, что это я был в доме Джесс Огилви незадолго до прихода брата. А потом он посоветует этой сучке-прокурорше вызвать меня в качестве свидетеля обвинения. И заставить давать показания против Джейкоба.

По этим причинам и еще по десятку других, которые я еще не придумал, я закрываю дверь и запираюсь изнутри, поэтому, когда детектив Метсон снова проходит мимо моей комнаты, мне не нужно встречаться с ним взглядом.

ДЖЕЙКОБ

Никогда бы не подумал, что Рич Метсон окажется не полным идиотом.

Например, он рассказал мне, что можно по форме черепа определить пол, потому что у мужчин подбородок квадратный, а у женщин — закругленный. Он рассказал мне, как ездил на «Ферму трупов» в Ноксвилл, штат Теннесси, где на целом акре земли находятся трупы на разных стадиях разложения — и судебные антропологи могут отслеживать воздействие окружающей среды и насекомых на процесс гниения.

Это, конечно, не доктор Генри Ли, но достойный утешительный приз.

Я узнаю, что у него есть дочь, которая, как и Джесс, теряет сознание от вида крови. Когда я рассказал ему об этой особенности Джесс, его лицо перекосилось, как будто он учуял нечто ужасное.

Через некоторое время я обещаю, что больше не буду звонить в полицию и жаловаться на маму, если только она не станет наносить мне тяжкие телесные повреждения. А он убеждает меня, что главное сейчас — извиниться перед ней.

Когда я провожаю его вниз, мама меряет шагами кухню.

— Джейкоб хочет вам кое-что сказать, — сообщает он.

— Детектив Метсон пришлет мне снимки разлагающихся трупов, — говорю я.

— Не это. Другое.

Я выпячиваю губы, потом закусываю. Делаю так дважды, как будто растворяя слова во рту.

— Я не должен был звонить в полицию. Это все импульсивность Аспергера.

Лицо мамы застывает, как и лицо детектива. Лишь произнеся эти слова, я понимаю, что они, вероятно, списывают смерть Джесс на импульсивность, присущую человеку с синдромом Аспергера.

Другими словами, заговаривать об импульсивности как следствии моего заболевания — немного необдуманно.

— Полагаю, мы все уладили, — говорит детектив. — Приятного вам вечера.

Мама касается его рукава.

— Спасибо вам.

Он смотрит на нее, как будто собирается сказать нечто важное, но вместо этого произносит:

— Не за что меня благодарить.

Когда он уходит, поток холодного уличного воздуха окутывает мои лодыжки.

— Тебе что-нибудь приготовить? — спрашивает мама. — Ты так и не обедал.

— Нет, спасибо. Пойду прилягу, — говорю я, хотя на самом деле просто хочу побыть один. Я понял: когда вам что-то предлагают, а вы не хотите, собеседник в действительности не хочет слышать правду.

Она пробегает глазами по моему лицу.

— Ты заболел?

— Нет, со мной все в порядке, — отвечаю я. — Правда.

Я чувствую ее пристальный взгляд, когда поднимаюсь по лестнице.

Я не собирался ложиться, но все-таки ложусь. И, похоже, засыпаю, потому что внезапно рядом со мной оказывается доктор Генри Ли. Мы склонились над телом Джесс. Он разглядывает зуб, лежащий в ее кармане, ссадины на спине. Заглядывает в ноздри.

«Да, — говорит он, — понимаю. Я вижу, почему тебе пришлось сделать то, что ты сделал».