Последние дни Сталина

2. Новая чистка

В последние месяцы жизни Сталин намеревался осуществить серьезные перестановки в руководстве партии. И для страны, и для иностранных дипломатов полной неожиданностью стало заявление Кремля в августе 1952 года о том, что в начале октября в Москве состоится XIX съезд партии, впервые после тринадцатилетнего перерыва. (При этом правила предписывали проведение съезда каждые три года.) Предварительное уведомление не оставляло сомнений в том, что Сталин объявляет радикальную реформу партийной структуры: упразднение Политбюро в составе девяти человек и замену его расширенным Президиумом из двадцати пяти. Кроме того, с докладом от имени Центрального комитета на съезде должен был выступить Георгий Маленков. Поскольку начиная с 1925 года главный доклад на партийных съездах делал сам Сталин, подобный сигнал о возможной преемственности власти предвещал историческую встречу.

Сталин еще больше усугубил ожидания от съезда, выступив с заявлением об экономической политике. За три дня до открытия съезда главный теоретический журнал партии Большевик опубликовал его длинную статью примерно в 25 тысяч слов под названием «Экономические проблемы социализма в СССР». Считалось, что работа над текстом была закончена несколькими месяцами ранее, но Сталин намеренно публиковал его именно сейчас, чтобы заслонить остальные темы съезда. Следуя привычной сталинской мегаломании, Кремль всеми средствами подчеркивал важность этой работы. Большевик напечатал дополнительные 300 тысяч экземпляров сверх своего обычного полумиллионного тиража. Правда в следующие два дня выходила в расширенном виде с полным текстом сталинской статьи. Одновременно специальным тиражом в 1,5 миллиона вышла брошюра, и к 1 января 1953 года было опубликовано 20 миллионов экземпляров. Весь октябрь в одной только Москве двести тысяч агитаторов читали и обсуждали работу Сталина на предприятиях, в учреждениях и школах[80].

Это должно было стать последним авторитетным высказыванием Сталина по важнейшим вопросам общественной политики. На первый взгляд, статья была его ответом на долгую дискуссию, которая велась уже на протяжении пятнадцати лет и касалась нового учебника политэкономии СССР. У Сталина были свои особые причины высказаться на эти темы. Хотя статья была переполнена «высокими теоретическими истинами», которые едва ли поднимались «над уровнем банальности», как выразился историк Адам Улам, за этой сталинской инициативой стояла серьезная цель, и она не предвещала ничего хорошего для советского общества.

Сталин использовал эту возможность, чтобы задать тон предстоящему съезду и подготовить почву для проведения новой чистки. Он рекомендовал, например, дальнейшее ужесточение контроля над советскими колхозами. Для Сталина, как подметил Улам, колхозная система «была недостаточно социалистической»[81]. Теперь он предлагал «поднять колхозную собственность до уровня общенародной собственности», чтобы земельные наделы колхозников, на которых они работали ради обеспечения себя и своих семей минимумом продовольствия, были переданы в собственность государства[82]. Также ранее имели место призывы сократить приоритетное финансирование тяжелой промышленности и расширить производство товаров народного потребления. И здесь Сталин не желал слышать ничего подобного. Страна по-прежнему находилась в условиях «капиталистического окружения», что требовало непропорциональных вложений в тяжелую промышленность для поддержания массового производства вооружений. Советские потребители подождут. Зато он включил в статью неосуществимый призыв к сокращению рабочего дня, предложив перейти к шестичасовому, а затем и пятичасовому трудовому графику, когда по мере перехода от социализма к коммунизму для этого созреют условия. Он призывал к улучшению жилищных условий граждан, к удвоению реальных доходов — все это были предложения, которые ни к чему не вели.

Среди множества страниц, посвященных экономике, один пассаж в самом начале статьи привлек особое внимание читателей как внутри страны, так и за ее пределами. Империалистические державы, по утверждению Сталина, переживали кризис, конкурируя друг с другом за доступ к природным ресурсам и новым рынкам, и тяготились американской гегемонией. С точки зрения Сталина, экономическое возрождение Германии и Японии предвещало возобновление их конкуренции с Соединенными Штатами. Американцы продвигали план Маршалла, чтобы распространить свой контроль на послевоенную Европу в надежде убедить новые «народные демократии» присоединиться к плану Маршалла и тем самым расширить сферу влияния американского империализма. Но социалистический блок отверг это искушение — Сталин, по сути, заставил Польшу и Чехословакию отказаться от плана Маршалла — и успешно создал собственный конкурирующий рынок. Это решение оградило природные ресурсы этих стран от ненасытных аппетитов американского капитализма. Страны социалистического блока, заявлял Сталин, действуют в полном согласии друг с другом. Кризис ждет именно капиталистические страны. Они все более яростно будут конкурировать за рынок, который, вопреки их ожиданиям, будет заметно меньше, и за доступ ко все более скудным запасам природных ресурсов. По словам Сталина, «некоторые товарищи утверждают, что в силу развития новых международных условий после Второй мировой войны войны между капиталистическими странами перестали быть неизбежными. Они считают, что противоречия между лагерем социализма и лагерем капитализма сильнее, чем противоречия между капиталистическими странами». Однако же, по мнению самого Сталина, «неизбежность войн между капиталистическими странами остается в силе».

Это предостережение заслонило его пространные рассуждения об экономике и повлияло на настроение и дискурс предстоящего партийного съезда. Он оставался у руля. Никому не удастся помешать проведению его жесткой идеологической линии в экономике страны или международных отношениях. Как заметил Гарри Шварц из The New York Times, Сталин «дал понять всему миру, что считает свое правление далеко не законченным и что, по его мнению, любые рассуждения о его преемнике преждевременны». Именно Сталин по-прежнему был «тем, кто определяет линию партии, которой все остальные обязаны следовать»[83].

На церемонии открытия съезда делегаты с нетерпением ожидали появления на сцене руководителей СССР. Член французской делегации Огюст Лекёр был уверен, что группу возглавит сам Сталин, подобно тому, как всегда первым занимал свое место Морис Торез, глава французских коммунистов. Сидя в зале, Лекёр замер в ожидании, словно набожный служка в церкви, который собирается увидеть божество. Но вместо этого советские руководители выходили на сцену через небольшую дверь в алфавитном порядке, и Сталин шел ближе к концу. Затем Сталин лично похлопотал о некоторых гостях, демонстрируя радушие гостеприимного хозяина. Заметив, что Морис Торез и Клемент Готвальд из Чехословакии и Долорес Ибаррури из Испании — знаменитая Пассионария — сидят в специальной ложе, а не на возвышении Президиума, Сталин встал с места и пригласил их подняться в Президиум. Он даже подвинул кресло для каждого из них — сугубо театральный жест, призванный привлечь внимание к своей персоне и вызвать восхищенный гул в зале. Жест произвел желаемый эффект. Лекёру, как, несомненно, и другим, поведение Сталина «показалось воплощением скромности и лишь усилило восхищение»[84]. Затем Сталин занял место с краю стола за трибуной, оставив два пустых кресла между собой и Лазарем Кагановичем и остальными членами Президиума.

Дмитрий Шепилов в то время был главным редактором Правды. Он присутствовал на съезде в качестве гостя и спустя годы вспоминал некоторые из наиболее ярких моментов. Шепилов с особым вниманием наблюдал за реакцией Сталина на то, как Маленков читал доклад Центрального комитета. Это всегда было прерогативой Сталина, который использовал доклад как повод выступить с триумфальными заявлениями, грубо проехаться по своим противникам, таким как Троцкий и Бухарин. Теперь же все выглядело иначе:

Он и не думал уходить от дел.

Стороннему наблюдателю произносимые на съезде речи показались бы образчиками стандартной безжизненной риторики сталинской эпохи: уверения в беззаветной преданности, обязательства выполнить задачи пятилетки, обещания с удвоенной энергией изучать теорию марксизма-ленинизма, которая лежала в основе любой надежной экономической и политической деятельности. Но во многих речах и, в частности, в докладе ЦК — главном документе съезда — отчетливо звучала беспокоящая тема идеологической бдительности. С учетом драматических событий, которым предстояло развернуться в последующие несколько месяцев, подобные высказывания при всей их победоносной риторике предупреждали партийных деятелей о том, что нужно быть начеку.

Пробуждая леденящие душу воспоминания, Маленков обратился к чисткам 1930-х годов, когда партия вела непримиримую борьбу «с капитулянтами и предателями, пытавшимися свернуть партию с правильного пути и расколоть единство ее рядов». «Доказано, — заявлял Маленков, — что эти гнусные предатели и изменники ждали военного нападения на Советский Союз, рассчитывали нанести в трудную минуту Советскому государству удар в спину». Но ликвидация таких врагов, как Троцкий и Бухарин, обеспечила сплочение и единство страны, не дав «пятой колонне» подорвать ее моральный дух во время войны. «Если бы это своевременно не было сделано, то в дни войны мы попали бы в положение людей, обстреливаемых и с фронта, и с тыла, и могли проиграть войну». Маленков был, безусловно, искренен, утверждая, что чистки ликвидировали «пятую колонну», которая в противном случае поставила бы страну под угрозу во время последовавшей вскоре войны. Призыв к бдительности был главной темой на съезде, ясным и угрожающим сигналом того, что стране требовалось вести холодную войну и на внутреннем фронте[86].

Обращаясь к болезненному и зловещему уроку, Маленков хотел избежать его ошибочного понимания своей аудиторией и страной. Да, говорил он, после триумфальной победы коммунистической революции в Китае и создания социалистических демократий в Центральной и Восточной Европе Советский Союз «теперь уже не является одиноким островом, окруженным капиталистическими странами». Этот тезис противоречил предупреждению об угрозе «капиталистического окружения». Но изменения на международной арене не должны дать советским гражданам повод думать, что безопасность государства гарантирована. Сталин всегда говорил, что по мере движения страны к коммунизму классовая борьба будет обостряться. «Мы не застрахованы также от проникновения к нам чуждых взглядов, идей и настроений извне, — заявлял Маленков, — со стороны капиталистических государств, и изнутри, со стороны недобитых партией остатков враждебных советской власти групп». Если предыдущий раунд борьбы с «врагами народа» подготовил Советское государство к смертельной схватке с нацистской Германией, то для обеспечения безопасности государства теперь, по словам Маленкова, может потребоваться новая кампания против враждебных идеологических элементов. Такова была параноидальная перспектива, которую Сталин собирался вновь навязать стране[87].

Александр Поскребышев, заведующий канцелярией Сталина в Кремле, высказался на близкую тему, при этом его слова были одними из самых радикальных на съезде. «Товарищ Сталин учит, что охрана социалистической собственности является одной из основных функций нашего государства. Советский закон строго карает расхитителей общественного добра… Вор, расхищающий народное добро и подкапывающийся под интересы народного хозяйства, есть тот же шпион и предатель, если не хуже»[88]. Смысл его слов станет ясным вскоре после съезда.

Собственная речь Сталина прозвучала в заключительный день собрания. До этого, если не считать полностью выслушанной им речи Молотова, он держал дистанцию, появляясь время от времени на пятнадцать — двадцать минут. Эта неуловимость была частью его шарма. Шепилов вспоминал:

Этой речи было суждено стать последним публичным выступлением Сталина. Когда Ворошилов объявил его, произнеся: «Слово предоставляется товарищу Сталину», весь зал поднялся, «громовые овации сотрясали здание дворца». Но Сталин, казалось, был безразличен к восторгам присутствующих. «По его лицу нельзя было определить, какие чувства испытывал в этот момент диктатор, — писал Шепилов. — Иногда он переминался с ноги на ногу и указательным пальцем поглаживал усы или потирал подбородок. Пару раз он поднимал руку, как бы прося аудиторию позволить ему начать говорить. В эти моменты овации удесятерялись»[90].

Сталин оставался во власти, но его голос и внешние признаки старения не могли не обратить на себя внимания. Он невнятно произносил слова (явный признак предыдущих микроинсультов), а пожелтевшая кожа и поредевшие седые волосы подчеркивали его недолговечность. Его замечания были краткими и едва ли заняли больше десяти минут, они сводились к одной теме. Он выразил благодарность братским коммунистическим партиям, представители которых находились в зале, особо выделив присутствовавших здесь руководителей французской и итальянской партий — товарищей Тореза и Тольятти, поскольку они обещали, что «их народы не будут воевать против Советского Союза». Ни словом не был упомянут Мао Цзэдун, хотя китайский лидер был самым выдающимся коммунистом после самого Сталина. Особо отметить китайскую делегацию и победу революции в их стране Сталин предоставил другим. Он призвал своих товарищей-коммунистов продолжать неустанную защиту мира, предупредить развязывание войны капиталистическими правительствами, что было главным приоритетом советской внешней политики с тех пор, как американцы сбросили атомные бомбы на Японию.

Затем Сталин поставил перед ними еще одну задачу. Буржуазия становилась все «более реакционной», теряя «связи с народом». Она уже научилась «либеральничать, отстаивала буржуазно-демократические свободы и тем создавала себе популярность в народе». Сталин подчеркивал, что «права личности признаются теперь только за теми, у кого есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации… Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт». Он продолжал: «…это знамя придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите собрать вокруг себя большинство народа. Больше некому его поднять». Присутствовавшие — сплошь непоколебимые сторонники идеи — внимали Сталину как завороженные. Когда он закончил речь — а последние его слова были «Долой поджигателей войны!», — аудитория знала, как реагировать. Как писала газета Правда, все поднялись с мест. Раздались «бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию. Слышались возгласы: „Да здравствует товарищ Сталин!“, „Товарищу Сталину ура!“, „Да здравствует великий вождь трудящихся мира товарищ Сталин!“»[91]. Ритуал растянулся на долгие минуты, что, несомненно, льстило тщеславию Сталина. Никто, кроме него, не вызывал подобного неестественного обожания. Спустя годы Хрущев утверждал, что эта короткая речь Сталина показала ему и коллегам, что силы Сталина на исходе. «И мы все сделали вывод, насколько уже он слаб физически, если для него оказалось невероятной трудностью произнести речь на семь минут»[92]. Но даже если Хрущев и другие действительно подумали так в тот момент, они никогда не решились бы высказать это вслух.

Делегаты вернулись домой успокоенные. Серьезных перемен, похоже, на горизонте не просматривалось. Все основные партийные фигуры были на месте: Молотов открывал собрание, Ворошилов закрывал его. Берия, Каганович, Хрущев выступили перед делегатами, а Маленков зачитал доклад Центрального комитета вместо Сталина. Помимо прочего, съезд принял две второстепенные резолюции: изменить официальное название партии, долгое время носившей неуклюжее имя «Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков)», на более благозвучное «Коммунистическая партия Советского Союза», а также переименовать Политбюро в Президиум и расширить его состав до двадцати пяти человек, сделав его более трудноуправляемым.

Именно в этом Сталин реализовал свои подспудные планы относительно съезда. С тех пор как страна в последний раз пережила смену руководства, прошли десятилетия. Сталин был решительно настроен и дальше держаться за власть, а также хотел напомнить своим приспешникам, насколько они не готовы стать его преемниками. Как пишет Хрущев в своих воспоминаниях, «он любил повторять нам: „Слепцы вы, котята, передушат вас империалисты без меня“»[93]. Сталин посылал сигнал ветеранам из своего окружения. В расширенный Президиум должны были войти несколько малоизвестных и едва ли опытных людей, чье присутствие в расширенной группе подчеркивало шаткость позиций сталинских «соратников». Как выразился Шепилов, «состав Президиума (Политбюро) был разжижен за счет людей весьма посредственных и неизвестных партии и народу»[94].

Сталину нравилось порочить имена потенциальных наследников и демонстрировать, насколько каждый из них не годится для этой роли. По словам Хрущева, Сталин испытывал удовольствие, отпуская в их адрес колкости:

Уже через пару дней после съезда Сталин в своих нападках зашел еще дальше.

16 октября в Свердловском зале Кремля собрался пленум Центрального комитета. Около двухсот делегатов собрались за закрытыми дверями и заседали в течение двух с половиной часов. Официально пленуму предстояло избрать членов недавно расширенного Президиума. Выступление Сталина заняло почти половину всего времени, и своими репликами он задал собранию совершенно неожиданное направление. Дмитрий Шепилов накануне был избран членом ЦК. Он появился на своем первом заседании, взволнованный тем, что оказался в числе руководителей партии.

Однако очень скоро он увидел, насколько иначе все происходит вдали от посторонних глаз. Когда Сталин вошел в зал, группа более молодых участников пленума вскочила на ноги, чтобы приветствовать его овацией и славословиями так же, как это происходило на партийном съезде. Но Сталин выразил неудовольствие и «произнес что-то вроде: „Здесь этого никогда не делайте“»[96]. По-видимому, за закрытыми дверями подобные ритуальные проявления обожания воспринимались как неуместные.

Но больше всего Шепилова, как и писателя Константина Симонова и некоторых других присутствовавших, встревожила речь Сталина. На съезде партии Сталин ограничился короткими репликами, но здесь, на пленуме, он проговорил больше часа, не заглядывая в конспекты. Тон его выступления был столь же леденящим, сколь и произносимые им слова. «Говорил он от начала и до конца все время сурово, без юмора, — отмечал Симонов, — никаких листков или бумажек перед ним на кафедре не лежало». Он сказал, что стареет, даже выразил готовность покинуть пост генерального секретаря, оставив за собой лишь место главы правительства. Пораженные этим предложением, присутствовавшие настаивали на том, чтобы он и дальше возглавлял партию. Сталин, что совсем неудивительно, согласился (годы спустя Маленков выразил мнение, что Сталин говорил о своей отставке не всерьез, а лишь для того, чтобы дать возможность своим затаившимся врагам открыто проявить себя). Тем не менее из слов Сталина вытекало, что «приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать». Сталин хотел знать, хватит ли у его преемников сил, чтобы справиться с этой задачей[97].

После этого, к удивлению всех присутствовавших в зале, Сталин обрушился на трех своих давних сподвижников — Вячеслава Молотова, Анастаса Микояна и Климента Ворошилова. Он «с презрительной миной говорил, что Молотов запуган американским империализмом, что, будучи в США, он слал оттуда панические телеграммы, что такой руководитель не заслуживает доверия, что он не может состоять в руководящем ядре партии»[98]. Затем в подобных же выражениях он отозвался о Микояне и Ворошилове, поставив под сомнение их политическую благонадежность. По мнению исследователей Йорама Горлицкого и Олега Хлевнюка, особенно возмущало Сталина то, что Молотов и Микоян выступали за увеличение государственной поддержки сельского хозяйства. Страна испытывала острую нехватку продовольствия, но Сталин, никогда не доверявший крестьянству, настаивал на «долговременной политике ускоренного роста военно-промышленного сектора и тяжелой индустрии» и был против каких-либо поблажек колхозникам[99]. Он всегда был рад выдавить из них еще больше. В этом могла заключаться непосредственная причина его ярости. Но его полные злобы реплики очень хорошо укладываются в традицию «обманчивого обаяния, неспровоцированного садизма, подозрительности и презрения», которыми были отмечены отношения Сталина со всеми его ближайшими соратниками[100]. Его страх перед возможными соперниками, его неприязнь к любому, чьи знания могли бросить тень сомнения на его собственное всеведение, его нежелание заранее подумать о преемнике — все это заставляло Сталина время от времени обличать их — то одного, то другого.

Слушая Сталина, Шепилов испытывал одновременно и восхищение, и отвращение. «Ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда», — вспоминал он. Подобно остальным сидящим в зале, он «переводил глаза со Сталина на Молотова, Микояна и опять на Сталина. Молотов сидел неподвижно за столом Президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба»[101]. Как позднее писал сын Хрущева, Сергей, «Молотова Сталин записал в американские шпионы, Ворошилов числился в английских, чей шпион Микоян, вождь пока не решил»[102]. Никита Хрущев также вспоминал, как нарастало враждебное отношение Сталина к Молотову и Микояну. При каждой встрече он старался как-то уязвить их. Для Хрущева было очевидно, что «их жизнь в опасности»[103]. Микоян был хорошо осведомлен о сталинских планах. За несколько недель до смерти Сталина, Микоян узнал от одного из товарищей, что Сталин намерен созвать пленум Центрального комитета, на котором собирается «свести счеты» с ним и с Молотовым, изгнав их из Президиума и из состава ЦК. Речь шла не просто о политической опале, а о «физическом уничтожении»[104]. Так думал и Хрущев. В своем секретном докладе в 1956 году он заявил, что, очевидно, Сталин планировал «уничтожить старых членов Политбюро»[105].

Многие считали Молотова ближайшим соратником Сталина. Он работал еще с Лениным и многие годы занимал высшие должности в советской иерархии, в том числе пост председателя Совета народных комиссаров в 1930-е годы, а затем главы наркомата иностранных дел во время войны. В те годы он был, безусловно, самым узнаваемым советским дипломатом, благодаря своим очкам без оправы и непреклонной позиции в качестве переговорщика. Однако Сталин годами публично унижал Молотова — и мог начать вести себя точно так же с любым членом Политбюро, добиваясь личной преданности. Во время Большого террора 1937 и 1938 годов помощники Молотова были арестованы, а в отношении самого Молотова шел сбор материала. В 1939 году органы госбезопасности сфабриковали дело против его жены Полины Жемчужиной (которая была еврейкой), ветерана партии большевиков с большим опытом работы в парфюмерно-косметической, пищевой и рыбной отраслях. Ее обвинили в том, что у себя в наркомате она пригрела «вандалов», «диверсантов» и даже германских шпионов[106]. Жемчужину сняли с поста народного комиссара рыбной промышленности, и за увольнением могли последовать более жесткие меры. Но потом Сталин по каким-то соображениям решил сдать назад. Полину не арестовали, и она продолжила работать в советской торговле, получив должность в наркомате легкой промышленности. О причинах неприязни к ней Сталина ходит множество слухов. Говорили, что она поддерживала особо близкие отношения со второй женой Сталина Надеждой Аллилуевой и, возможно, была последним человеком, видевшим ее живой накануне самоубийства в ноябре 1932 года.

Молотов оставался крайне уязвимым. В мае 1941 года, всего за месяц до вторжения немцев, его сняли с поста председателя Совета народных комиссаров. В декабре 1945 года, через несколько месяцев после окончания войны, Сталин направил по телеграфу довольно жесткое письмо Берии, Маленкову и Микояну, в котором выразил недоверие Молотову. «Я убедился в том, — писал Сталин, — что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем». Далее Сталин еще больше дискредитировал Молотова, поручив всем троим вызвать Молотова к себе и прочесть ему эту телеграмму. Как объяснил Сталин, он не стал посылать уведомление самому Молотову, так как не верил «в добросовестность некоторых близких ему людей», поэтому решил подрядить других членов высшего руководства для участия в этом ритуальном унижении. Молотов с типичным подобострастием ответил: «Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое мне дороже жизни»[107].

Сталин вновь обратил внимание на Жемчужину в 1949 году. Ее арестовали по обвинению в националистической деятельности и сотрудничестве с другими крупными фигурами советского еврейства, в том числе с Соломоном Михоэлсом, актером, игравшим на идише, и театральным режиссером. Михоэлс был убит по личному приказу Сталина в январе 1948 года, а его смерть представили как дорожно-транспортное происшествие. (В те времена, чтобы прослыть националистом, достаточно было слишком явно выражать сочувствие страданиям еврейского народа или поддерживать создание еврейского государства на Ближнем Востоке.) После ареста Жемчужину отправили в ссылку в Казахстан, где она провела пять лет. Молотова ждало очередное унижение: Сталин настоял на том, чтобы тот развелся с женой, а после этого снял с поста министра иностранных дел. В марте 1949 года его сменил Андрей Вышинский. «Между мной и Сталиным, как говорится, пробежала черная кошка» — вот и все, что мог сказать Молотов[108]. Однако, будучи первым заместителем председателя Совета министров, он оставался членом Политбюро.

Но Сталин еще не закончил с Молотовым. На пленуме партии в октябре 1952 года Сталин объявил об образовании Бюро Президиума из девяти членов, которым предстояло взять на себя исполнительные функции прежнего Политбюро — своего рода внутреннее правительство, существование и состав которого держались в секрете от общественности. Возглавить его должен был, разумеется, сам Сталин. При том что Молотов, Микоян и Ворошилов оставались в Президиуме, их фамилии не были включены в список членов этого нового Бюро. Сталин понизил Молотова в должности, в частности, давая понять, что никому не позволит затмить себя в роли вождя. У Микояна, который тоже ощущал нависшую над ним угрозу, сложилось впечатление, что причина создания расширенного Президиума была более циничной. Как он пишет в своих воспоминаниях, «при таком широком составе Президиума в случае необходимости исчезновение неугодных Сталину членов Президиума было бы не так заметно. Если, скажем, из 25 человек от съезда до съезда исчезнут пять-шесть человек, то это будет выглядеть как незначительное изменение. Если же эти 5–6 человек исчезли бы из числа девяти членов Политбюро, то это было бы более заметно»[109]. Тем не менее словесные эскапады Сталина имели лишь частичные последствия. Молотов продолжал получать правительственные документы, касающиеся иностранных дел, даже когда его исключили из правящей группы.

Как минимум двое участников пленума покинули его с ощущением, что Сталин психически нездоров. Шепилов задавался вопросом, «а не является ли все это результатом шизофренической мнительности Сталина?»[110]. По мнению адмирала Николая Кузнецова, Сталин производил впечатление больного человека[111]. Разумеется, их комментарии увидели свет лишь многие годы спустя. Оба могли быть вполне искренни, но, возможно, в их словах отразилось осуждение культа Сталина, начатое Хрущевым в 1956 году на XX съезде партии и продолженное с еще большим размахом в 1961 году на XXII съезде. Пока в выступлениях руководителей партии, таких как Хрущев, не прозвучал соответствующий сигнал, Шепилову и Кузнецову и в голову не приходило ставить под вопрос психическое здоровье Сталина.

На первый взгляд, непонятно, почему осенью 1952 года Сталин избрал своей мишенью Молотова, Микояна и Ворошилова. Почему не Кагановича или Хрущева? Каганович играл в партии особенно заметную роль. В 1930-е годы, когда Сталин отлучался из Москвы, Каганович брал на себя его обязанности. К началу 1950-х он оставался единственным евреем в составе Политбюро, и было бы нетрудно обвинить его в участии в какой-нибудь «подпольной организации» или «заговоре» из множества выдуманных Сталиным. Во время Большого террора 1937 года на очередных витках репрессий он оказывался под угрозой. Среди его ближайших сотрудников и заместителей в наркомате путей сообщения, руководителем которого он являлся, шли многочисленные аресты. Каганович поддерживал дружеские отношения с командармом Ионой Якиром, который также был евреем и стал одной из главных жертв чистки в армии. И пока чистка набирала обороты, Сталин расспрашивал Кагановича об их дружбе. Сталин сообщил ему, что некоторые из арестованных военных указали на участие Кагановича в их «контрреволюционной организации» — это обвинение сфабриковали следователи госбезопасности. А брат Кагановича Михаил, одно время бывший народным комиссаром авиационной промышленности, был смещен с поста по подозрению в «контрреволюционной деятельности», после чего вскоре Михаил Каганович покончил с собой.

Хрущев, будучи выходцем из Украины, также мог попасть под удар. Хорошо известно, что украинцы в партийном руководстве раз за разом становились объектами репрессий за мнимые проступки и предательские действия. Более того, в 1951 году Хрущев был публично подвергнут критике в прессе за некоторые провалы в сельскохозяйственной политике, а такое обвинение легко было раздуть до масштабов преступной деятельности вроде «вредительства» или «саботажа». В своем выступлении на съезде партии Маленков даже упоминал об этом инциденте. Но ни Хрущев, ни Каганович не стали мишенями, в отличие от Молотова и Микояна. Олег Витальевич Хлевнюк, один из самых компетентных и проницательных современных исследователей сталинской эпохи, заметил, что «историки вряд ли сумеют проникнуть в мрачные глубины расчетов и настроений Сталина, определявшего судьбу своих соратников»[112]. Хлевнюк писал о 1930-х годах и Большом терроре, но похожие механизмы туманных расчетов продолжали действовать и в последние годы жизни Сталина. Несмотря на это, можно предположить, что Молотов, Микоян и Ворошилов были выбраны в качестве жертв потому, что были последними из оставшихся «старых большевиков» наверху партийной иерархии. Ведущую роль в жизни партии они начали играть еще во время революции и Гражданской войны, так что их уязвимость была не такой необъяснимой, как это могло показаться.

Сталинские «соратники» никогда не забывали о судьбе первоначального ленинского Политбюро. Лев Каменев и Григорий Зиновьев были казнены в августе 1936 года после первого большого процесса. Григорий Сокольников был обвиняемым на втором процессе, состоявшемся в 1937 году. Осужденный и приговоренный к десяти годам лагерей, в мае 1939 года он, по слухам, был убит другими заключенными по приказу органов госбезопасности. Андрей Бубнов был арестован в 1937 году и казнен через год или два при невыясненных обстоятельствах; он так и не предстал перед судом. Лев Троцкий был убит в Мехико в августе 1940 года в результате покушения, организованного по личному приказу Сталина. Лишь Ленин и Сталин умрут своей смертью. Как однажды признался Хрущев, после встречи со Сталиным никто не мог быть уверен в том, что живым доберется до дома. В глазах общества все они были его «соратниками». На самом же деле они являлись потенциальными жертвами все то время, пока он оставался у власти.

Будучи кандидатом в президенты, Дуайт Эйзенхауэр был осведомлен о написанной Сталиным политэкономической статье и о его выступлении на партийном съезде. Через несколько дней после завершения съезда Эйзенхауэр прибыл в Нью-Йорк, чтобы выступить с докладом на ужине Мемориального фонда Альфреда Смита в отеле «Уолдорф-Астория». После того как кардинал Фрэнсис Спеллман представил Эйзенхауэра, назвав его одним из «величайших людей в истории Америки», тот произнес речь, в которую включил короткий ответ на заявления Сталина. Эйзенхауэр сказал, что кремлевские лидеры наметили «дипломатию, которая предусматривает, что страны свободного мира должны в конце концов разделиться на лагеря и начать поедать друг друга». Он предположил, что «Советский Союз, возможно, готов приступить к реализации новой международной программы „холодного мира“, чтобы замаскировать предстоящую агрессию». Эйзенхауэр бросал Сталину вызов. «Самое любопытное из всех противоречий, — продолжал он, — это факт, что советская политика постоянно пугается демонов собственного изобретения. Так, самоиндуцированная истерия, вызванная страхом перед нападением Запада, довела Советы до такой свирепости, которая, как ничто другое, сплотила свободный мир в противостоянии им»[113]. В остававшиеся до выборов недели Эйзенхауэр вряд ли был настроен на примирительный лад. Кремль в это время был погружен в жаркие споры о вероятной войне между западными державами, а конфликт в Корее столкнул американские военные силы с войсками северокорейских и китайских коммунистов.

Вопреки риторике Сталина, именно коммунистический мир переживал политические потрясения. 17 сентября газета L'Humanité разоблачила «раскольническую деятельность» двух исторических фигур во Французской коммунистический партии (ФКП) — Андре Марти и Шарля Тийона[114]. Активные коммунисты на протяжении десятилетий, впервые они получили известность благодаря участию в Черноморском восстании, когда в 1919 году экипажи двух французских боевых кораблей подняли мятеж, отчасти в связи с симпатиями к большевикам во время Гражданской войны в России. Обоих приговорили к тюремному заключению, но через несколько лет амнистировали. В результате их позиция еще больше радикализировалась, и после своего освобождения они вступили в ФКП. Во время Второй мировой войны Тийон возглавлял французских партизан-коммунистов, а его отряды устраивали взрывы и диверсии против немецких оккупантов. После освобождения Тийон стал одним из немногих лидеров ФКП, вошедших в состав кабинета министров. В период с 1944 по 1947 год он последовательно занимал посты министра авиации, министра вооружений и министра промышленной реконструкции в кабинете Шарля де Голля и других премьер-министров. Марти при этом прославился своей ролью политического комиссара Интернациональных бригад в Испании, где его яростное проведение в жизнь партийной идеологии сопровождалось самочинными расправами с бесчисленными добровольцами. Эрнест Хемингуэй нарисовал шокирующий портрет Марти в своем романе «По ком звонит колокол»: «Нет ничего опаснее, чем обращаться к нему с каким-нибудь вопросом»[115]. Илья Эренбург также был знаком с Марти в Испании. Ему не нравился Марти, и он всячески старался избегать встреч с ним. В воспоминаниях Эренбурга, прошедших цензуру и опубликованных в Москве в 1960-е годы, Марти описан как человек, «легко подозревавший других в предательстве, вспыльчивый и не раздумывавший над своими решениями… он говорил, а порой и поступал, как человек, больной манией преследования»[116].

Но фанатичной преданности Сталину для Марти оказалось недостаточно, чтобы оставаться на хорошем счету в ФКП. В заметке, опубликованной в The New York Times 5 октября, как раз в день открытия XIX съезда партии в Москве, Сайрус Леопольд Сульцбергер писал, что предстоящие перестановки в руководстве большевиков, вероятно, повлекут «структурную оптимизацию» в других партиях. Затем он процитировал статью из французской коммунистической прессы, в которой утверждалось, что «нужно наращивать и укреплять партийную боеспособность во всех странах. Эта мысль, звучащая несколько угрожающе, — заметил Сульцбергер с изрядной долей предвидения, — вероятно, сулит коммунистам больше бед, чем кому бы то ни было еще»[117]. Вскоре в ФКП началась чистка, которая лишь отдаленно напоминала гораздо более кровавые процессы в Восточной Европе. Как и везде, ее жертвами становились бывшие участники Сопротивления и ветераны гражданской войны в Испании. Вероятно, в их преданности партийной линии стали сомневаться потому, что они проявили мужество и инициативу в антифашистской борьбе — а эти качества делали их подозрительными в глазах Сталина. Дело Тийона было рассмотрено Центральным комитетом партии в ходе закрытого инсценированного процесса, в результате чего тот был снят с руководящей партийной должности, но из партии не исключен, в отличие от Марти, которого изгнали из ФКП в декабре. Поскольку речь шла о Франции, партия не имела права на более суровые санкции: обвиняемых нельзя было арестовать, пытками добиться ложных признаний или расстрелять за нежелание следовать партийной линии. Тем не менее дело Марти — Тийона затянулось на несколько месяцев, а интерес к нему подогревался новостными колонками и публицистическими статьями в L'Humanité и других французских газетах. Коммунисты других стран столкнулись с более страшными последствиями.

В Праге бывший генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Рудольф Сланский, еврей, долгие годы преклонявшийся перед Сталиным, ожидал своей участи в тюремной камере. Он был арестован в ноябре 1951 года после серии обвинений в том, что он и другие руководящие работники Чехословакии были «титоистами» и занимались шпионажем в пользу западных держав с целью подрыва социализма в Чехословакии. Столкнувшись с несговорчивостью Иосипа Броз Тито в Югославии, Сталин почувствовал себя обязанным сделать все, чтобы ни один другой коммунистический лидер не последовал его примеру и не получил возможность разложить еще один коммунистический режим.

Дело Сланского, завершившее череду показательных процессов в странах-сателлитах, стало самым ужасным из всех. После перенесенных пыток обвиняемые — из четырнадцати человек одиннадцать были евреями — признали себя не только «титоистами», но и сионистами, вступившими в сговор с американцами и израильтянами с целью подрыва социалистического строя. Эхо процесса донесется и до Москвы. Маленков на партийном съезде предостерегал, что в советском обществе еще сохраняются «остатки буржуазной идеологии» и что оно не застраховано «от проникновения чуждых взглядов, идей и настроений извне». Происходящее в СССР касалось и других коммунистических партий, особенно в тех странах, где коммунисты добились политической власти. Сталин закладывал основы чего-то зловещего — вероятно, нового раунда чисток в верхах или более широкого наступления на все советское общество с целью разоблачения и уничтожения недавно выявленной «пятой колонны». Это, конечно, не было чем-то принципиально новым, но в атмосфере холодной войны приближавшийся процесс над Сланским со всей его антисемитской риторикой означал нечто более тревожное и неотвратимое: кампанию против евреев, которая должна была охватить весь социалистический блок, и дальнейшие чистки руководящих кадров, включая руководство СССР, в последние месяцы жизни Сталина.