Последние Каролинги - 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ «СЧАСТЛИВ ТВОЙ БОГ, РОБЕРТИН»

Были у него когда-то старший брат и лучший друг. И он любил их больше всего на свете.

И не было теперь в мире людей, которых бы он сильнее ненавидел.

Как это получилось? Какой дьявольский поток подхватил их жизни, прибив к разным берегам? На это он не мог ответить. Одно он знал твердо – он этого не хотел. Он любил их всей душой, всем сердцем, совершенно искренне. Так же, как теперь ненавидел. И самое худшее – он не смел ни с кем поделиться этой ненавистью. Не имел права. Ибо был прощен, пощажен и помилован. Другие поплатились жизнью, а его просто выпроводили с напутствием: «Счастлив твой Бог, Робертин». Как нашкодившего щенка. Словно он не был повинен в соучастии в покушении на преступление, равно противное Богу и людям. Цареубийстве и братоубийстве.

Эд не пожелал его видеть тогда. Конечно, он и без того знал все. Аола наверняка рассказала… перед смертью. Иногда ему приходила мысль – может быть, Эд потому и убил ее, чтобы никто больше не узнал, насколько глубоко погряз в заговоре его младший брат. И тут же отгонял эту мысль, как не имеющую ни малейших оснований. Эд убил Аолу из злобы, из мстительности, потому, что ему нравилось убивать. Он – зверь, чудовище. Но даже звери, говорят, признают родство. Вот он и признал. Не убил. А как он хотел тогда умереть!

Нет. Он говорил себе так, но в глубине души Роберт знал – это неправда. Ничего он тогда не хотел. Страх и потрясение убили в нем все желания и парализовали волю. Он не сделал ни попытки спасти Аолу, ни открыто противостоять брату. Он тихо убрался в Париж и пребывал там в некоем оцепенении около трех месяцев. И понадобилось известие о новой женитьбе брата и о том, кто стала новой королевой, чтобы его из этого состояния вывести. Разумеется, к тому времени он уже знал, кем на самом деле является Озрик-Оборотень – канцлер Фульк озаботился его просветить. И, поскольку они не виделись около двух лет, за всеми своими переживаниями успел забыть о существовании этого… существа. И вот – явление из небытия. И тогда родилась эта ненависть, жуткая, темная, неизбывная.

Но страх не умер.

Первое время он ждал, что Эд переменит свое решение и каждый день предполагал приказ явиться в Компендий либо просто появление королевской дружины под стенами Парижа. Но ничего не происходило. Однако в любое мгновение могло произойти. И он жил, тая ненависть и страх, взращивая их в одиночестве. Вызывавший насмешки своей трусостью и страстью и интригам Фульк оказался храбрее его, развязав открытую гражданскую войну. А Роберт сидел в своем городе Париже и, обнажая воспоминания, как больной сдирает корку со струпа, затянувшего рану, постоянно возвращался к вопросу: как это получилось? Как получилось, что еще до встречи он связал воедино в своем сознании этих двоих – брата Эда, истинного героя, непобедимого воина, несправедливо лишенного прав, изгнанного и оклеветанного, и школяра Озрика, слабосильного подростка, травимого и обижаемого, но такого умного, образованного и великодушного? Какое такое сходство ему померещилось в их судьбах? А может, и не видел он никакого сходства. Просто он их любил и хотел видеть обоих рядом с собой. И это сбылось – чудесным, как ему мнилось тогда, образом – на будущий год. Тогда колесо судьбы каждого из них круто шло вверх. Эд уже не был изгоем, но графом Парижским, Озрика никто бы не посмел обижать – он теперь сам кого угодно мог обидеть, а главное – в жизнь Роберта уже прочно и непоправимо вошла Аола, но он не думал, что это обстоятельство повлияет на его привязанность к брату и другу. Он ошибался. Неожиданно он сделал для себя открытие – при всех своих достоинствах эти двое не способны любить. Ни Эд, скоро и споро сколачивающий под носом у разини-императора собственную державу и не брезгающий ради этого никакими средствами, ни Озрик, деливший все свое время между воинским плацем и библиотекой, и, кажется, делавший при дворе Эда завидную карьеру, – что они могли понять в любви, нежности, душевных метаниях, поэзии, наконец? Озрик, например, одолевший чертову уйму латинских и греческих поэм, сам, по собственному признанию, и пары строчек в рифму не сложил. А у него тогда стихи изливались из сердца. Нет, эти двое не могли его понять. И он ощутил некое над ними превосходство.

Но все-таки – это тогда еще не кончилось. Он слишком запутался в своих переживаниях, чтобы разобраться в них самому. И ему нужен был Озрик, которого он сделал единственным наперсником в своих отношениях с невестой брата. Честно говоря, он надеялся, что Озрик не только поймет его, но и найдет способ как-то разрешить все трудности. Но этого он от Озрика не дождался. Куда девалась тонкость чувств, душевная мягкость, цитаты из древних поэтов? С истинно казарменной прямотой тот заявил: «Расскажи обо все брату». Легко присоветовать – расскажи! Если на то пошло, мог бы и сам рассказать. Ведь не убил бы его Эд за это… Нет, Роберт не мог принять такое совет.

Отчаяние захлестнуло его. И тогда он решил умереть. Как христианин, он не мог наложить на себя руки. Достойная смерть в бою – вот чего жаждала его измученная душа.

В этот-то день все и кончилось. В день сражения у Барсучьего Горба, когда он так и не сумел погибнуть. Кончилось, потому что он понял для себя нечто важное: ни героем, ни мучеником ему быть не суждено.

Да, именно тогда он очутился по другую сторону пропасти. А вовсе не в тот день, когда он не решился последовать за братом, отлученным от церкви и проклятым. К тому времени все уже было предрешено. Ему не в чем было себя упрекнуть – Эд сам отказался принять его помощь. Помощь Озрика он, однако, принял не размышляя…

И эти двое ушли в свою сторону, а он – в свою.

Последующие два года были самыми счастливыми в его жизни. Кругом бушевала война, иноплеменное нашествие заливало страну, мор и голод косили людей и былые друзья и соратники барахтались в крови и грязи, а жизнь его в Трисе протекала словно в розовом саду любви. Они с Аолой забыли обо всем, да и что стоили пустые слова обещаний и узы родства перед тем, что их захватило? Поверенной их любви была теперь сестра Аолы герцогиня Суассонская, благоговевшая перед столь высоким чувством. К сожалению, кроме всего прочего, они забыли, что война всегда была родной стихией Эда. Низвергнутый, казалось, в бездну, он не только сумел подняться, но и стал героем всей Нейстрии, сняв осаду с Парижа и одержав неслыханную победу у Соколиной Горы, где полегло неисчислимое количество норманнов. Но героем он был отнюдь не бескорыстным. Он был в своем праве и требовал теперь своего. И в это «свое» входила Аола, невеста.

И тогда появился канцлер Фульк, которому со временем Роберт начинал доверять все больше и больше. Епископ многое знал о Силах Тьмы и преисподней, и сумел предоставить Роберту неоспоримые доказательства связи его брата с оными силами. Тогда он и раскрыл ему подлинное лицо Озрика-Азарики, адского порождения, демона, приносящего Эду удачу во всех его делах, но чутко сторожащему его душу, дабы в надлежащее время уволочь ее к дьяволу, истинному его хозяину. И, однако же, дело было не в Оборотне. Дело было в Эде.

Вопрос об убийстве встал не сразу. Все-таки страшное это было преступление, и братская привязанность еще не умерла в душе Роберта. Но Фульк исподволь и неуклонно вел его к этому решению. Уж если Бог судил, что Робертинам предстоит сменить на престоле Каролингов, не достойнее и справедливее ли будет, если трон займет законный представитель рода, а не побочный его отпрыск? И даже когда Эд уже объявил себя королем, довод этот сохранял смысл, тем более, что Эд сам подкрепил его основания, передав Роберту в лен графство Парижское, что было почти равносильно провозглашению его своим преемником.

Но более, чем Фульк, к решающему выбору Роберта подтолкнула Аола. Она рыдала, она ломала руки, разметав свои роскошные косы, и он не мог этого выдержать. Что поделаешь? Их с Робертом отношения давно перешли стадию платонических вздохов и робких поцелуев, а насколько далеко простирается равнодушие Эда – неизвестно. Поэтому она спешила упредить события. А если он, Роберт, боится греха, она примет его на себя, все, из любви к нему, сделает своими руками…

И он дал согласие. Видит Бог, скольких мучений, скольких бессонных ночей это ему стоил. Но отступить уже было невозможно.

Все рухнуло в одночасье. И настал этот ужас: нет Аолы, нет жизни, нет просвета.

А потом Эд вновь призвал из небытия своего демона – на сей раз в облике женщины. Казалось, он поставил себе целью проверять, как далеко он может зайти в нарушении дозволенного и как долго мир может это стерпеть.

Мир стерпел, брошенный окружающим вызов был проглочен. Роберт грыз себе руки от ненависти, но и он вынужден был терпеть. Он напоминал себе – демон, занявший место Аолы, может временно торжествовать победу, но наследником престола остается он, Роберт.

Ему не долго пришлось утешаться сознанием этого. У Эда родился сын, наследник. Роберт был отброшен от трона. Он пережил этот удар. Однако случившееся заставило его усомниться в том, что супруга Эда является демоном. По здравому размышлении он понял, что это просто женщина – ловкая, хитрая и безжалостная, как раз под стать своему мужу. Именно такая тварь оттеснила нежную Аолу!

А Эд все испытывал долготерпение, на сей раз уже не только подданных, но и окружающих властителей. Он объявил свою жену прямой и законной наследницей Каролингов, внучкой Людовика Благочестивого, и на этом основании предъявил свои претензии уже на императорский престол. Не иначе, королева Теодерада, как ее теперь приказано было именовать, внушила ему это. Не, похоже, в своих честолюбивых устремлениях она несколько просчиталась. Папских легат в Лаоне от имени святого престола заявил, что, поскольку король и королева являются близкими родственниками, брак этот должно считать незаконным, и он подлежит расторжению. На что Эд в самом надменном тоне ответил легату, что, ежели папа Римский будет настаивать на расторжении брака и вообще соваться в его дела, он откроет норманнам, которые, как ему хорошо известно, сейчас готовят новое наступление, прямой путь на Рим, и тогда – пусть твердит свою молитву «de furore normannorum libere nos, Domini», может, она его и спасет.

Неизвестно, как поступил бы Эд, если бы наступление северных варваров действительно развернулось в этом направлении. Однако в памяти норманнов было еще слишком свежо поражение у Соколиной Горы три года назад, и они двинулись через Австразию, по владениям Арнульфа Каринтийского. Выгоды это им не принесло. Арнульф теперь не мог оставаться сторонним зрителем, а полководцем он был смелым и удачливым, благодаря чему он (как и Эд) получил корону. В сражении под Луденом в 891 году Арнульф одержал полную победу над норманнами, и в последующие годы они оставили земли франков в покое, обратив свои взоры к берегам Альбиона. Это возродило надежды Роберта на папу. Напрасно. Итальянские сеньеры вели ожесточенную войну за все еще вакантную императорскую корону. Особенно яростно добивался ее правнук Карла Великого Гвидо из Сполето. В том же знаменательном 891 году он захватил Рим, и запертому в собственном городе наместнику святого Петра было совсем не до того, чтобы творить и расторгать брачные союзы в далекой Нейстрии.

Роберту оставалось только выжидать. И он выжидал. Это не означало, конечно, совершенного отшельничества. Он вершил дела графства, был милостив к подданным, покровительствовал клирикам и отстроил многие дома и церкви, разрушенные во время войны, за что парижане, поначалу относившиеся к нему с недоверием за то, что он не пришел к ним на помощь во время той достопамятной осады. прониклись к нему почтением и даже любовью. Здесь не осталось никого из его прежних соратников из дворцовой гвардии. Оно и к лучшему. Теперь ему служили новые люди, во всем преданные ему, Роберту.

Стихов он более не писал.

Ему шел двадцать восьмой год – как Эду в год сражения у Соколиной Горы, он был красив, полон сил – и не женат, хотя неоднократно мог бы составить выгодную партию, а многие женщины сами искали его общества, привлеченные как его внешностью, так и трагической историей, то же, что он до сих пор носил траур по Аоле, только разжигало их пыл. Но для него с любовью было покончено. Что же до женитьбы… он знал, что не женится, пока не отомстит. Сделает это в память об Аоле и лишь тогда будет считать себя свободным. Он еще не знал когда, не знал как, но ждал, когда враг оступится.

Все эти годы он ни разу не видел Эда. Странно – от Парижа до Компендия не более одного конного перехода, а словно в другом государстве живешь. Эд то ли забыл о нем, то ли слишком презирал, чтобы заботиться об его существовании. Но Роберт внимательно следил за всеми известиями из Лаона и Компендия. Наконец дело подошло к тому, чего уже многие ожидали. Эд не оставил своих имперских амбиций, они только выросли за последние годы, и теперь он готовился к большому походу в Италию, чтобы вступить в открытую борьбу с Гвидо Сполетским. Однако перед этим он задумал нечто беспримерное – решил помазать на царство своего сына Ги (по странному совпадению, наследник Эда носил то же имя, что и его главный соперник), едва достигшего пяти лет, и потребовал от своих вассалов принести Ги клятву верности, дабы в случае его, Эда, гибели, никто не смел притязать на права наследника. Каждый, кто отказался дать такую клятву, таким образом, открыто оказывался врагом короля. Это был новый вызов, и кто знает, что последует дальше?

Но теперь нельзя уже было просто отсиживаться в Париже и выжидать. Роберт не мог отказаться от вассальной клятвы – это означало бы признание явной вражды, новую гражданскую войну… Нет, время еще не настало. Но поедет в Лаон на коронацию. Пусть Эд нарушает все и всяческие пределы, пусть коронует сына, пусть назначает правительницей свою ведьму-жену (об этом тоже поговаривали). Пусть. В конечном счете – в этом Роберт был уверен – он одержит победу. Время работает на него. Ибо за все эти годы, проведенные в тени, Роберт понял: пусть он не герой и не мученик, он – нечто большее их.

Он – счастливец, человек удачи.

Мудрец, которого Роберт никогда не читал, мудрец, носивший корону, сказал некогда: «И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их».

– Ни один здравомыслящий человек в эти бредни о происхождении от Карла Великого не поверит. Но многие прикидываются, что верят, потому что боятся… или потому что это выгодно… или им хочется в это поверить!

Рикарда молча перебирала четки. Фульк расхаживал по камере. Деделла в углу пряла шерсть. Это был урок, который наложила на нее настоятельница – чтобы не сидела без дела. Как ни странно, ей действительно почти нечего было делать. Рикарда, некогда доводившая до изнеможения целый штат служанок и придворных дам, теперь стала до крайности нетребовательной хозяйкой.

– А может, и вы в это верите, благочестивейшая? Вам приятнее быть побежденной имперской принцессой, а не девкой без роду, без племени, осужденной за колдовство? Впрочем, я забыл, вы ведь и сами развлекались с запретными знаниями, однако ж, безуспешно. Удивляюсь, как это вы вовремя не нашли с ней общего языка? Теперь бы эта так называемая Теодерада оказала бы вам покровительство, приняв при своем дворе!

Молчание.

Фульк все еще не мог отказаться от посещений бывшей императрицы, хотя бы изредка. Он уже понимал, что никакой практической пользы из них не извлечет. Но они стали для него чем-то вроде наркотика. И когда ему удавалось пробить ее броню и заставить корчиться от боли, это доставляло ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Однако это происходило все реже и реже. С каждым годом Рикарда становилась все безразличнее к мирским делам. Монахини восхваляли ее безукоризненную жизнь, и даже настоятельница при встречах с ней прекратила поджимать губы. Дойдет до того, думал Фульк, что эту рыжую шлюху объявят святой.

– Да, при дворе. Сейчас ведь там начнутся празднества – охоты, пиры, турниры. Мой человек в Лаоне обо всем мне доносит… Другие будут веселиться, пока вы гниете здесь!

Он усмехнулся про себя, представив возможное прибытие Рикарды ко двору. Она сильно раздалась, несмотря на то, что много постилась – сказывались отсутствие треволнений и малая подвижность. И, наверное, совсем поседела. Хотя волосы она теперь полностью забирает под вдовье покрывало, которое ее совсем не украшает.

– Почему вы не отвечаете?

– Я не слушаю тебя. Я молюсь.

– Но неужели вы позволите торжествовать этим ничтожествам, которых сами вытащили из грязи?

– В своей жизни я вытащила из грязи только одно ничтожество. Тебя, Фульк.

Ага! Все-таки слушает. Впору прибегнуть к более значимой теме. Вряд ли она спокойно будет выслушивать рассуждения о человеке, которого прежде так страстно любила, и потом столь же страстно ненавидела.

– А он? Слыханное ли дело? При одном самозваном короле еще и второй! Ну не смешно ли – Эд стремится обезопасить своего наследника! Раньше он не был столь осторожен. Стареет наверное, – Фульк был по меньшей мере лет на пятнадцать старше Эда, но это не имело значения – он словно родился без возраста. – Правда, если бы этот наследник был ненамного постарше, он, если хоть малую толику похож на своего родителя, не преминул бы тут же с полным основанием урвать у последнего власть. Впрочем, вряд ли Эд способен об этом подумать. Он же теперь, видимо, для разнообразия, решил быть милостивым. Хотя, если он решил облагодетельствовать всех, кого раньше обидел, очередь выстроилась бы до самого Рима, верно, милостивейшая? Взять хотя бы этого безродного мальчишку, так называемого «крестника королевы», которого он воспитывает вместе со своим сыном, так что он, по сообщению моего человека, больше времени проводит во дворце, чем в монастыре святого Медарда, к которому приписан. Как бишь его? Винифрид из каких-то Эттингов. У меня, помнится, Винифрид из Эттингов осуждался по какому-то делу, – из того же, верно, гнезда, что и это отродье…

Фульк еще что-то говорил, но Деделла не слышала больше ни единого слова. Она положила прялку на скамью и выскользнула из кельи. Он не обратил на это внимания – за все минувшие годы канцлер привык, что Деделла – даже меньше, чем говорящее орудие – орудие безмолвное. Она же научилась сдерживать свои чувства и не побежала, не закричала, но чинно направилась в сторону кладовой. Если бы кто-нибудь спросил ее о намерениях, она с ходу выдала бы какое-нибудь правдоподобное объяснение. Но, несмотря на внешнее безразличие, душа ее кричала. Винифрид из Эттингов! Не чаяла она снова когда-нибудь услышать имя старшего брата. Но Винифрид мертв… а это значит, что ребенок его и Агаты, еще не рожденный к тому времени, что Деделла бежала из Туронского леса, остался жив. Может быть, жива и Агата? И все это время Деделла ничего не знала…

С самого рождения он усвоила твердо – человек сам по себе – ничто, женщина в особенности. Она принадлежит семье, роду, и важна лишь как его частица. Потому так сильно было ее отчаяние, когда погибли ее родные. Виной была не только скорбь, но и потерянность. И вот теперь – неожиданная весть о том, что есть у нее родная кровь. Эттинги еще существуют на земле. Она не одна.

У лестницы, ведущей к кладовой, она задумалась, обдумывая то, что она скажет сестре-ключнице, а также свои дальнейшие поступки. Должно зайти в пекарню… и на сыроварню тоже. И вообще прикинуть, что может понадобиться в дороге.

Она, однако, ни мгновения не колебалась в главном. Хоть она никогда и не признавалась себе в этом, годы, проведенные в замкнутом монастырском мирке. тяготили ее, как никогда не тяготили годы тяжкого крестьянского труда в родительском доме. То, что когда-то представлялось ей раем – тишина, покой, каменные стены, защищающие от страшного мира, стало казаться тюрьмой. К Рикарде же ее не привязывали никакие теплые чувства. Если бы бывшая императрица нашла в своем сердце хоть одно ласковое слово для своей прислужницы, Деделла, может быть, и задумалась, стоит ли расставаться с ней. Но та, замкнувшись в себе, пусть и не считала Деделлу слабоумной, как Фульк, была к ней так же равнодушна, как и к остальным. Но в Деделле-то чувства вовсе не умерли! Они лишь спали, не находя выхода все эти годы, и теперь претворились в неколебимую решимость – увидеть племянника. Единственное родное существо на земле. О том, что может оказаться вовсе не нужна племяннику – ведь тот не бедствует, будучи крестником королевы, Деделла не думала. Не думала и о том, что «крестник королевы» – это все равно что крестник «дьявольского отродья» – подобные соображения были слишком сложны для нее, и, кроме того, если какая-то мысль завладевала ею целиком, для побочных соображений просто не оставалось места.

Но все-таки она достаточно изменилась, чтобы не срываться с места немедленно. Нет, она обстоятельно подготовит свой побег – впрочем, почему же побег, она ведь не монахиня – свой уход, запасется всем необходимым, а в пути пристроится к какому-нибудь шествию паломников – она достаточно наслышалась о разных святых местах, куда они могут направляться. Для нее же заветное место сейчас только одно – Лаон, монастырь святого Медарда. И тут ее никто не остановит.

Вздохнув, Деделла направилась по лестнице дальше, к кладовой.

Детский голос звенел под сводами собора.

– Я, король, клянусь судить без лицеприятия, защищать вдов, сирот и чужестранцев, наказывать злодеев…

Хотя присяга была очень длинной и в случаях помазания на царство малолетнего претендента произносил ее доверенный прелат, принц Ги выучил ее наизусть, и странно было слышать слова о благочестии и гордыне, суде и справедливости, испытаниях и невзгодах из уст пятилетнего мальчика. Впрочем, многое было странно на этой торжественной церемонии. Прежде всего, по традиции она должна была совершаться в священном городе Хлодвига – в Реймсе. Но Реймс, постоянно переходивший из рук в руки, мало подходил сейчас для празднеств подобного рода. Кроме того, там был коронован на управление Западно-Франкским королевством не признанный оным слабоумный Карл. А Эд, похоже, решил напомнить, что короли не только соблюдают традиции, но и устанавливают их. Сам она, а впоследствии его супруга, короновались в Лаоне, и здесь же он решил короновать своего сына, упрочив им же заведенный обычай, будто все франкские короли, начиная с Хлодвига, ему не указ. Далее, помазание на царство должен был совершать архиепископ Реймский. Но им в данный момент являлся не кто иной, как канцлер Фульк, которого здесь можно было представить разве что в горячечном бреду, и то не всяким больным. Нового же архиепископа Реймского клир не стал избирать, опасаясь разброда в церковных кругах и лишних неприятностей со стороны святого престола. Церемонию проводил новоизбранный архиепископ Лаонский – а именно Габунд, бывший приор святого Медарда – человек преклонных лет, кроткого нрава, не имевший личных амбиций и во всем покорный воле короля, а посему и заслуживший благосклонность последнего. Он, конечно же, не стал возражать против нового нарушения освященных веками обычаев. Да что он – папский легат и тот на сей раз не только не выступил с осуждением, но принял участие в коронации наряду с высшими членами лионского клира. Теперь Габунд стоял по правую руку от принца, по левую же – епископ Суассонский. Король, королева и их личная свита находились на помосте одесную от алтаря, ошую на таком же помосте – знатнейшие сеньеры королевства. Собор же был битком набит, но благодаря обилию стражи сохранялся порядок и не было неподобной толкотни.

Горнульф, новый приор святого Медарда, поднес епископу Габунду скляницу со священным миром. И пусть утверждалось, что то самое, ниспосланное с небес миро, единственно достойное франкских королей, хранится в Реймсе, здесь бы об этом никто не посмел заявить. Епископ окунул в сосуд золотую иглу и кончиком ее помазал принца Ги, как подобает, крестообразно. Священный елей коснулся лба, груди, правой и левой руки. Затем на мальчика, стоявшего в одной рубашке, начали надевать коронационные одежды, до этого лежавшие на алтаре. Один из знатнейших вассалов короля должен был привязать ему золотые шпоры. Это сделал, опустившись на колени, молодой герцог Суассонский, которого звали так же, как и отца, Генрихом, едва достигший восемнадцати лет и недавно посвященный в рыцари Эдом. Сим действием Генрих-младший как бы подтверждал свою готовность так же истово защищать права юного короля, как защищал его собственные права старший король. По этому поводу кое-кто припомнил, что, хотя королевский наместник и покинул Суассон, сложив свои полномочия, мать молодого герцога не была приглашена на коронацию. Тем временем Эд в сопровождении Альбоина спустился с помоста. Должна была состояться церемония передачи меча. Эд передал меч епископу, и тот благословил его.

Именно вид меча заставил Роберта очнуться от задумчивости. До этого он наблюдал церемонию, словно пребывая во сне. Этому чувству способствовал неверный переливающийся свет, заполнявший собор – сияние сотен свечей, отражавшихся в золоте и драгоценный каменьях на одеждах собравшихся (Роберт и сам по этому случаю вынужден был оставить привычную ему черную одежду и облачиться так, как подобает графу и брату короля). Но этот меч… Роберту был прекрасно знаком родовой меч – Санктиль, с которым короновался сам Эд, и было бы вполне в порядке вещей увидеть его на коронации нового властителя из Робертинов. Однако это был другой меч. Роберт был уверен, что ни разу его не видел.

Благословленный епископом меч перешел в руки Ги – жест и всегда бывший чисто символическим, а в данном случае – более, чем раньше, ибо руки ребенка были пока не в силах удерживать тяжесть меча. Ги передал его Альбоину, а тот вновь вернул Эду. Далее епископ должен был потребовать присяги новому миропомазаннику, но Эд опередил его, выступив вперед. Ладони его все еще сжимали рукоять меча.

– Люди Нейстрии и короля! Через краткое время я выступлю в поход. Многие из вас отправятся со мной. Но и те, кто пойдет, и те, кто останутся защищать франкскую землю от чужеземных набегов, принесут клятву на верность новому королю Ги, моему сыну и соправителю. Он будет царствовать над вами, пока я не восстановлю империю с Аквилантом – вновь выкованным мечом Карла Великого в руке. Когда же он достигнет совершеннолетия, то также поднимет меч Эвдингов и воссядет на императорский трон…

Фортунат не принимал участия в церемонии. Старческая слабость препятствовала ему в этом. И все же он непременно желал присутствовать. Он находился среди зрителей, поддерживаемый Эммерамом, крепким служкой, которого приставил к нему приор Горнульф. Руки и ноги каноника дрожали, от блеска свечей слезились глаза, от запаха фимиама ломило голову. И все же Фортунат улыбался.

– …изгонит сарацин и норманнов, распространит славу Империи на Испанию и земли славян и завоюет Святую землю…

Фортунат не знал, сказал ли это Эд на самом деле, или просто в его ушах эхом отдается восторженный шепот молодого монаха.

Роберт слушал, прикусив в кровь губу. Эвдинги! Бог свидетель, пусть Эд видит себя властелином империи. Но – отречься от отца, предать собственный род единственно ради себялюбия, желания слышать свое имя в прозвании династии… он стал еще худшим злодеем, чем раньше. Раньше он, по крайности, не отделял себя от Робертинов…

… Но то было еще до его женитьбы на этой…

Руки его сжались в кулаки, ногти впились в ладони.

– А теперь присягайте!

Первым выступил молодой Генрих Суассонский.

– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами и присягаю ему! – звонко прокатился под сводами его юношеский голос.

– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами… – Альберик, сеньер Верринский, бывший наместник Суассона, ныне – ближайший соратник короля в будущем итальянском походе.

– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал… – неожиданно Роберт понял, что это его собственный голос. Он, Роберт, граф Парижский, выступил из рядов знати и приносит вассальную присягу мальчишке, ставшему для него средоточием краха всех надежд, отобравшему у него престол и благорасположение брата. Ему показалось, что взгляды всех собравшихся в соборе обратились на него. Что они делают? Смеются? Злословят? Удивляются?

Ничего не понять.

И все же он довел клятву до конца. И вслед за ним принесли вассальную клятву герцоги и графы, сеньеры и бароны – знатнейшие из знатных, присутствующих здесь. Остальные же изъявили свою преданность общим кличем:

– Да здравствует король!

Шесть лет назад многие из собравшихся кричали в Компендии: «Да здравствует королева», когда на голову блистающей здесь золотом самых богатых одежд молодой женщины был возложен брачный венец. Впоследствии, после рождения наследника, она также была коронована в Лаонском соборе. Но тогда церемония была значительно менее пышной и многолюдной.

Упомянутая женщина также спустилась со своего возвышения. Тяжелые от драгоценного шитья одежды делали ее походку медленной и торжественной. Королева редко покидала Компендий, и многие сейчас с удовольствием бы на нее поглазели, но в нынешнем ритуале главным действующим лицом была не она.

Церемония продолжала свой ход. Приняв клятву верности от своих подданных, юный сюзерен должен был дать им ответную клятву на святом Евангелии, которое лежало раскрытым на алтаре. Взяв мальчика за руки, родители повели его к алтарю. Для окружающих сейчас эти трое – мужчина, женщина и ребенок – представлялись какими-то высшими существами, не принадлежавшими к жалкому и слабому роду человеческому, воочию воплощая утверждение, что всякая власть – от Бога. Ибо человеческое сознание устроено просто и видит проявление царственности в богатстве, пышности, силе и красоте. И это, быть может, не такая уж большая ошибка.

Почти никто уже не расслышал слов, которые произнес Ги, положив правую руку на Евангелие. Церемония близилась к завершению, и все напряглись, ожидая главного мгновения.

Вновь приблизились прелаты. Королева отступила в тень, пропуская епископа Габунда. В полумраке и мерцании свечей ее облитая золотом фигура казалась лишенной плоти, словно выступившей из сна.

– Коронуйте помазанника божьего! – провозгласил легат.

Корона была уже в руках епископа, который принял ее от маленького прислужника. И произнес самые главные слова нынешнего дня:

– Венчает тебя Господь.

Опустить корону на голову миропомазанника должен был высочайший по званию сеньер королевства. Но высочайшим из присутствующих был сам король. И Эд взял корону и сам венчал своего сына на царство.

Грянули певчие и колокола на соборной звоннице. Глаза Фортуната застилал туман. Он чувствовал себя, как Симеон во храме. Те, кого он любил, были сильны, счастливы и на вершине славы. Больше ему нечего было желать от жизни.

И среди радостных воплей, пения, органного грома и вакханалии колоколов стоял Эд – герой, победитель судьбы, триумфатор, король.

– Я его уничтожу, – шептал Роберт сквозь бурю этих звуков. – Я уничтожу его.

– Пошла прочь, потаскуха одноглазая! Это ж надо – такой наглости набраться – среди бела дня ломиться в мужскую обитель! Может, и есть такие развратные монастыри, куда девицы денно и нощно, как к себе домой, хаживают, только у нас здесь дом Божий и порядки строгие…

Но Деделла не уходила, только уворачивалась от взмахов посоха, которым пытался огреть ее привратник. Шесть лет назад другой привратник другого монастыря также гнал ее от ворот, куда ее прибило отчаяние. Сейчас отчаяние было побеждено упрямством – возможно, фамильной чертой Эттингов.

– Ты что орешь, Ансельм? Монахи уж и мессу петь перестали, все шеи посворачивали в сторону ворот…

Из калитки в запертых воротах, ловко орудуя костылями, появился мужчина на пару лет старше Деделлы. светловолосый, светлобородый, с карими глазами – одним словом, всем бы хорош, если б ноги были целы. Он окинул Деделлу совершенно однозначным взглядом, но это ее не смутило – в дороге она и не с таким сталкивалась.

– Не лезь, Фридеберт, – заявил привратник. – Это потаскушка… а может, помешанная. Пошла вон, говорю, а то приору пожалуюсь, и он прикажет тебя высечь!

– Я не уйду. Здесь у меня племянник, – твердо сказала Деделла.

– Знаем мы этих племянников – ростом с воротный столб, и рожа – на коне объезжать!

– Нет. Мой племянник маленький. Ему семь лет.

Колченогий Фридеберт, до этого слушавший перебранку без особого интереса, перестал обшаривать Деделлу взглядом и встрепенулся.

– Погоди! Как зовут твоего племянника?

– Винифрид… он из рода Эттингов… и я тоже.

– Малыш Винифрид и вправду живет здесь…

Деделла охнула и прижала руки к груди. Но Фридеберт хмурился.

– Только где ж ты раньше была, женщина? Нам было сказано, что Винифрид – круглый сирота, и все родные у него умерли.

– Я… была далеко. – Упрямство Деделлы как-то разом оборвалось, как натянутая струна, она готова была разрыдаться и признаться этому человеку во всем. Но – что-то удерживало ее от того, чтобы рассказать правду. – Я только недавно узнала о нем… и сразу поспешила сюда.

– Ясное дело! – снова вмешался привратник. – Хочет выдать себя за родственницу королевского крестника и подкормиться с этого дела. У, бессовестная!

– Я не лгу! Пропустите меня к нему! Пропустите, а то я буду стоять здесь, пока не врасту в землю!

– Успокойся, женщина, – сказал колченогий довольно доброжелательно. – Во-первых, тебя сюда не пустят. Во-вторых, твоего племянника сейчас все равно нет в монастыре…

– Куда вы его подевали? – Деделла заметалась на месте, как собака, потерявшая след, но готовая снова ринуться в бег.

Фридеберт внимательно посмотрел на нее, но теперь выражение его глаз было уже совершенно иным.

– Да… похоже, ты действительно была далеко. Хорошо. Тебя сюда не впустят, зато мне можно выходить – я не монах. Пошли отсюда, посидим, потолкуем.

– Ах вот оно что у тебя на уме! – взвился привратник. – «Посидим, потолкуем…» Думаешь, если у приора в приятелях, можно под монастырскими стенами непотребство творить? Ах ты. рожа наглая, недаром тебя Фарисеем прозывают!

– Фарисеем называть меня никому, кроме приора, не дозволено. – Колченогий говорил без всякой злобы, но с полной уверенностью в том, что собирается предпринять. – Так что вернусь – держись от меня подальше. Иначе зашибу костылем.

Они обошли монастырскую стену там, где она граничила с городской чертой. Дальше тропа уводила вниз, к подножию холма. Но Фарисей-Фридеберт спускаться не стал – очевидно, хромота давала себя знать. Он уселся на травянистом пригорке и сделал движение, приглашающее Деделлу сесть рядом.

– Как твое имя, женщина из Эттингов?

– Деделла.

После такого вступления она ожидала, что он расскажет ей что-нибудь о Винифриде, однако он неожиданно спросил:

– Скажи мне, Деделла, у тебя действительно нет глаза – или это так, чтобы милостыню просить?

– Я тебя убью! – заорала она, не выдержав насмешки.

Он ухмыльнулся.

– Не возражаю. Давненько меня не собирались убивать красивые женщины, хотя бы и одноглазые.

Она усилием воли пыталась подавить в себе гнев. Но безуспешно.

– Тебя мало убить. Я прошла сто дорог, надеясь увидеть племянника, а ты привел меня сюда, чтобы покуражиться над моим увечьем!

Он покачал головой, и она разобрала, что на самом деле усмешка у него грустная.

– Я не куражусь. Наоборот. Мы, увечные, должны помогать друг другу.

– Тогда куда вы девали Винифрида?

– Он во дворце.

– В каком дворце? Где?

– Здесь, в Лаоне, в королевском дворце.

– Что ему там делать?

– Да откуда ты свалилась, женщина? Ты что, не видела, что делается в Лаоне?

– Я не смотрела по сторонам. Я спешила сюда.

– Но что у нас коронация, ты хотя бы знаешь? Знаешь. А Винифрид крестник королевы. Кроме того, там приор Горнульф – опекун Винифрида. И к тому же принц Ги обещал Винифриду, что тот на церемонии будет держать корону перед епископом. Ну, и я думаю, после коронации он не сразу к нам вернется…

Короны, дворцы, принцы, епископы – все это было чересчур для бедной головы Деделлы. В ней что-то словно со звоном лопнуло, и долго сдерживаемые слезы хлынули ручьем. Она плакала так истово, что, казалось, все ее существо сейчас изойдет слезами.

Фарисей несколько растерялся. Ему давно уже не приходилось видеть столь отчаянных рыданий. Главное, он не мог понять, отчего женщина плачет: от горя или от радости.

Он осторожно положил руку ей на плечо. Она дернулась, но руки с плеча не сбросила.

– Знаешь что, – сказал он, – расскажи-ка ты мне все с самого начала…

Роберт не уехал сразу после коронации. И не только потому, что это подало бы повод к пересудам. Но ему не хотелось уезжать, не прояснив для себя… чего? Он и сам не знал. Кроме того, ему хотелось взглянуть вблизи на ту, которую называл когда-то «лучшим другом». Возможно, после этого он смог бы лучше понять, что ему делать. В соборе, где она представлялась лишь сияющей тенью, он ее не разглядел. Он думал, что это легко будет сделать на праздничной охоте, устроенной по случаю коронации. Но оказалось, что королева не любит охоту и никогда в ней не участвует. Об этом рассказали Роберту в Лаоне, восхваляя скромный образ жизни нынешней королевы, столь не похожей на ославившую свое имя Рикарду, которая, вдобавок ко всему прочему, была страстной охотницей. Она не случайно отошла тогда в тень, понял Роберт. Она все время держится в тени. Желает, чтобы люди забыли об ее преступном прошлом.

И они забыли.

И еще… Он представлял, что Эд сам может вызвать его к себе. «Брат, забудем прошлое и вспомним, что мы одна плоть и кровь…» Что ему стоит – теперь-то? И тогда… может быть, все изменится. Нет, про себя он твердо знал, что этого не будет, но сладко и упоительно было думать, что еще ничего не решено, что все еще может повернуться по-другому.

Но Эд по-прежнему не замечал его. Может быть, ему было просто некогда. Праздничные торжества мало занимали его. Теперь, когда он появлялся на людях, вокруг него были его главнейшие военачальники – ведь сразу после торжеств Эд отправлялся в итальянский поход, подготовка к которому шла уже давно. А может, он решил позабавиться, заставляя ждать? Не выйдет, дорогой братец, решил Роберт, и стиснув зубы, попросил через соответственных придворных чинов королевскую чету об аудиенции. В ответ явился тощий молодой человек, рыжий, носатый, веснушчатый, в темной одежде, отрекомендовался нотарием Феликсом и сообщил, что король и королева будут рады видеть графа Парижского завтра, в малом зале приемов.

Роберт попытался обдумать услышанное. Хорошо, что они откликнулись тут же. Но – в полдень? Когда дворец полон народу? И еще в зале приемов. Это значит, что никакой встречи наедине (чего он втайне опасался) не будет. Каждого, в том числе Роберта, должна сопровождать приличествующая свита. Разумеется, его свита не будет пышной, он не Эд, чтобы бросать людям вызов при каждом удобном случае…

Он позвал Ксавье, своего оруженосца, и отдал соответствующие распоряжения.

Когда-то эти двое уходили от него в предутренний туман по грязной парижской улице, навстречу своей неверной и страшной судьбе, а он плакал от любви к ним и от сознания собственного ничтожества. Теперь, когда туман рассеялся, они сидели перед ним на троне, а он стоял. коленопреклоненный, и в сердце у него не было места для любви.

Но – чувство собственного ничтожества?

Может быть…

Впрочем, «на троне» – это было не совсем верно. Скорее, это были два кресла на возвышении, за которыми, а также обок располагалась королевская свита.

Свита же Роберта оставалась у дверей. Сам он, как обычно, был в черном, а меч свой передал оруженосцу. Подойдя на положенное количество шагов, он преклонил колено и опустил голову, прижав руку к груди.

– Король и королева рады приветствовать у себя графа Парижского, – донеслось с заоблачных высот.

– Граф Парижский от всего сердца приносит свою преданность королю и королеве.

Роберт позволил себе чуть приподнять голову и сквозь опущенные ресницы взглянул на королевскую чету.

Эд изменился меньше, чем он ожидал. Разумеется, он стал старше, что называется, «заматерел», ведь ему было уже хорошо за тридцать, но в целом это был тот же человек, которого Роберт помнил по прежним бурным годам. Что же касается всей этой драгоценной чешуи, то и тогда уже королевские одежды помещались на его плечах столь же естественно, как кольчуга или рубище. Уже тогда льстецы шептались о нем «прирожденный король». Так что же?

Что до королевы, то он ее просто не узнал. Вернее, не узнал бы, если бы ему не сказали, кто это. Когда он ее видел в последний раз, ей было лет семнадцать, от силы восемнадцать – кожа, кости, мускулы и злость. Теперь перед ним была молодая женщина в расцвете здоровья и – что немало удивило Роберта, – красоты – ведь то лицо, что он ясно помнил, вовсе не было красивым. Одежда ее была менее роскошной, чем в соборе, но – у себя в Париже Роберту пришлось выучиться счету, – не менее дорогой. Во всяком случае, алый китайский шелк, из которого сшито ее платье, стоил не меньше, чем золотая парча. Покрывало, окутывающее ее голову, как подобает замужней женщине, было из тончайшего белого полотна, а венчала ее малая корона – чудо ювелирного искусства, такая изящная, что, казалось, устремилась бы вверх, если бы ее не удерживала подвеска с огромным рубином, спускающаяся на лоб.

Роберт покосился, ища близ матери наследника престола. Но его не было. Королеву окружало несколько разряженных придворных дам и девиц – этакий пестрый птичник. Рядом с креслом, опираясь на спинку, стояла высокая полная женщина. Роберту показывали ее на празднествах и называли имя – Гисла, сеньера Верринская. Говорили, что это лучшая подруга королевы. Роберт не помнил, чтобы где-нибудь встречал ее раньше. Наконец, он заметил, что подле возвышения, у ног королевы стоял табурет, на котором примостился монах с побитым оспой лицом – его Роберт видел в соборе рядом с епископом.

Обозрев все собравшееся общество, Роберт поднял голову и взглянул на короля и королеву прямо. Как, любопытно, они поведут себя теперь?

Никак.

Все те же лица-маски, надменно-благожелательные, равнодушно-милостивые.

Роберт сглотнул.

– Я также хотел бы осведомиться о здравии королевы.

Она повернула голову к мужу, словно прося соизволения на ответ. Тот слегка кивнул.

– Я в добром здравии, благодарю вас, граф, – раздался красивый звучный голос, совсем не похожий на тот, что он помнил.

«Боже мой! Может, это не та женщина? Озрик, это ты? Это с тобой мы валялись на нарах и гнили в темнице? А битву под Самуром помнишь?»

Но это движение души было короче вспышки молнии. Нет, он так не скажет. Столь этикетным поведением его явно ставят на место. Но он будет продолжать.

– А милый моему сердцу племянник? – здесь голос Роберта слегка дрогнул.

Голос Эда был так же бесстрастен.

– Мой соправитель вполне благополучен.

Неужели и так его не пронять? На скулах Роберта выступили алые пятна, словно он только что получил пощечину. Не вставая с колен, он повернулся к королю, устремив на него взгляд своих голубых глаз.

– Дорогой брат… забудем все прошлое… все то, что омрачало его… и вспомним, что мы – одна плоть и кровь, сыновья одних и тех же родителей…

Проклятье! Ведь это же Эд должен был сказать, а не он!

– Если память о нашей былой братской привязанности имеет цену в этом мире, то прошу принять от меня любую службу, которую я буду в состоянии оказать. И если моему брату угодно мое участие в итальянском походе…

На мгновение ему стало не по себе. А вдруг Эд согласится? Роберт вовсе не рвался в Италию. Кроме того, покосившись в сторону, он заметил, как покривилось лицо рябого монаха. Припадочный, что ли?

– Мы не требуем от вас подобной жертвы, граф, – раздался бесстрастный голос. – С нас достаточно той ленной службы, которую вы несете для нас в городе Париже.

Странно устроена душа человеческая: он ждал отказа, он хотел отказа, и все же этот отказ ранил его, как самое беспримерное предательство.

– Что ж, – сдавленно произнес Роберт, – если моему дражайшему брату не угодно, чтобы я сопровождал его, я остаюсь на том месте, которое он мне предназначил. И пусть новые победы, как всегда, сопутствуют мечу Робертинов…

– Мечу Эвдингов, – холодно поправил король.

– …чего я желаю от всего сердца, – с трудом закончил Роберт. Он ощутил, как неописуемо легкой становится голова, точно в преддверии припадка, к горлу подступает тошнота и трясутся руки. В таком состоянии люди готовы на все. Но он подавил в себе этот приступ гнева и отметил, что тот, кажется, остался незамеченным королем и королевой. Либо им было все равно?

Эд отпустил его, добавив несколько ничего не значащих слов. Роберт снова заверил короля в своей всегдашней преданности. И вышел на негнущихся ногах.

Никакого намека на братскую любовь! Что там любовь – на родственную привязанность! У Эда не сердце, а кусок льда. Недаром матушка всегда относилась к нему, как к чужому… Он защищен со всех сторон своим бесчувствием. Что ему род, семья, любовь – от всего он отречется ради своих великих целей, все кинет на костер своего безграничного самолюбия. Такого человека можно только убить. Иначе бороться с ним невозможно. Видит Бог, он предпочел бы другие методы. Но ему не оставлено выбора.

Задумавшись, он медленно направлялся к отведенным ему покоям по нижней наружной галерее дворца. От внутреннего двора ее отделяли лишь отделанные цветным мрамором колонны. Свита, возглавляемая Ксавье, следовала поодаль, так, чтобы не мешать размышлениям графа, но в случае необходимости оказаться рядом.

Выбежавшая из-за колонны молодая девица едва не столкнулась с Робертом, охнула, отскочила, при этом не удержала равновесия и едва не упала. Роберт протянул руку и помог ей удержаться на ногах. Еще не взглянув на ее лицо, он по одежде – на ней было атласное платье персикового цвета – понял, что это не простая прислужница.

– Прошу прощения, ваша светлость, я помешала вам…

– Ты меня знаешь, благородная девица?

– Мы только что виделись – в зале приемов. Я из придворных девиц королевы.

– Конечно. Теперь я тебя тоже узнал.

На самом деле в зале приемов он ее даже не заметил. Однако в Париже он приучил себя держаться любезно с людьми любого звания – это могло пригодиться впоследствии.

– Королева послала меня к вышивальщицам. Я хотела сократить дорогу и… – пыталась объяснить девица. В глазах ее, устремленных на высокого стройного красавца в черном, белокурого и печального, светился бессмысленный восторг. Скорее всего, поручение королевы, если оно вообще имело место, было всего лишь предлогом… Сама же она была вполне недурна собой – с пышными золотистыми волосами, нежной кожей, розовый румянец которой перекликался с цветом платья, и большими голубыми глазами, несколько выпуклыми – но это был их единственный недостаток, отметил Роберт. Хотя, конечно, до небесной прелести Аолы было ей далеко. Так же, впрочем, как и до сумрачной, замкнутой на себя красоты той, что он оставил только что в зале приемов.

– Не будет ли грубостью с моей стороны спросить имя благородной девицы?

– Меня зовут Ригунта, – с готовностью отвечала та. – Я из рода Гвонхеймингов из Амьена. В моих венах течет чистейшая франкская кровь.

– А ведь далеко не все при этом дворе могут похвастаться чистотой франкской крови, какое бы высокое положение они не занимали, – заметил Роберт.

Ригунта не сразу сообразила, о чем речь. Глаза ее округлились, а когда поняла, то прыснула, прикрывая рот ладошкой.

Роберту она была совершенно ясна: обычная горничная, несмотря на придворное звание, горничная, обожающая злословие о своей госпоже. Что ж, от лакейских пересудов тоже может быть толк.

– А скажи мне, благородная Ригунта, что за уродливый монах сидел там с королем и королевой?

– Это Горнульф, приор святого Медарда. Все говорят, что он будет королевским духовником.

– Но разве исповедник короля – не каноник Фортунат?

– Фортунат, но он уже стар, и говорят, что своим преемником он назначит этого Горнульфа. – Тема была явно неинтересна Ригунте, но она раза была показать свою осведомленность. – Только его все называют Авель…

– Авель! – Роберт едва не вздрогнул. Последнее, что он слышал о нем, было известие об его бегстве из монастыря святого Германа. С тех пор прошло немало лет, и Роберт давно не числил былого собрата по школе среди живых. Честно говоря, с некоторого времени он с подозрением относился к этим былым собратьям. И, судя по сегодняшнему поведению Авеля – взаимно. Если, конечно, это тот самый человек. Слишком уж непохож.

– Не тот ли это Авель, что служил нынешнему королю в бытность его графом Парижским?

– Ах, я не знаю. Это было так давно… А я всего год нахожусь при дворе, с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать. – Ригунта сделала паузу, очевидно, ожидая, что Роберт о чем-то спросит. Но он не спросил, и она продолжала: – Я только слышала, будто он сидел в темнице в чужеземной стране, но королева сказала королю, и он послал дружину его освободить…

– Королева сказала, и он послал? – с недоверием переспросил Роберт.

Ригунта обиженно надула губы и пожала плечиками.

– Ах, да все знают, что она из него веревки вьет, особенно с тех пор, как родила наследника.

Роберт не поверил ни одному ее слову. Не такой человек был Эд, чтобы позволить вить из себя веревки кому угодно, даже самому близкому человеку, как только что показала аудиенция. Тем более – женщине. А все вышесказанное он отнес на счет очевидной недалекости Ригунты и придворных сплетен.

– Прошу прощения, благородная девица, я занял у тебя слишком много времени своими пустыми разговорами. Пора нам попрощаться, а то твоя госпожа будет бранить тебя за задержку.

– Она не будет бранить! Она…

Но Роберт уже уходил от нее прочь – высокий, стройный. белокурый, такой, какой он всю неделю, с тех пор, как она увидела его на коронации, снился ей по ночам.

Ригунта тяжело вздохнула. Неужели он так и уедет в Париж, не поговорив с ней более?

Роберт о Ригунте не думал. Он думал о брате. О своем бесчувственном, холодном, бесчеловечном брате.

Фарисей помог Деделле определиться на жительство в странноприимном доме при женском монастыре святой Агнессы – были у него там кое-какие знакомства. Однажды утром от него прибежал замурзанный мальчишка из монастырской дворни с сообщением, что вернулся приор. Но добавил также, что прибыл он один.

Когда она снова приблизилась к вратам обители святого Медарда, они были широко распахнуты. Но вовсе не в ее честь. Просто в этот день крестьяне с подвластных монастырю земель пригнали на подворье свиней и коз. У ворот монастыря Деделла заметила Фарисея, беседующего с высоким рябым монахом, опиравшимся на резной посох. Судя по слышанному ей описанию, это и был приор Горнульф. Он не заметил ее появления и продолжал повествовать Фарисею.

– …а капелланом берет с собою Коннала-ирландца с подворья святого Патрика, ты, может, знаешь его?

– Этого рыжего пьяницу? Знаю, конечно.

– Хороший он человек, только горяч не в меру, не дай Бог, забудет про чин ангельский и полезет в бой, и головы не сносит… И останется тогда король без капеллана…

– Где мальчик? – громко спросила Деделла, подойдя ближе.

Приор с изумлением воззрился на нее.

– Авель, – сказал Фарисей, – ты помнишь, я тебе утром про нее говорил? Эта девушка – родная тетка малыша Винифрида. Сестра его отца.

Взгляд приора стал тяжелым. Деделла вспомнила заверения Фридеберта, какой он хороший человек, и усомнилась в этом.

– Меня зовут Деделла, ваше преподобие. Он, – последовал кивок в сторону Фарисея, – наверное, рассказал вам, что я долгие годы не знала, что мой племянник остался в живых. Я очень хочу его видеть…

– Зачем? – спросил приор. – Мальчик ни в чем не нуждается. О нем заботятся, как должно заботиться о крестнике королевы. Монахи учат его всему, что положено знать отроку из благородной семьи. Сейчас он товарищ по играм принца Ги, а когда вырастет, станет его советником.

– И ничего не узнает ни о своем отце, ни матери, ни о всех своих предках! – с отчаянием выкрикнула Деделла. – Приор, у вас есть родные? Или вы, монахи, от них отрекаетесь?

– Послушай, Авель, что ты ломаешься? – сердито спросил Фарисей. – Тоже мне, ревнитель вертограда Божия… Тебе что, трудно попросить королеву? Или, если боишься, обратись к Фортунату, а королевы попросит он, и она примет Деделлу. Тем более, из того, что я слышал, королева должна Деделлу узнать.

– Этого я и боюсь, – тихо и безнадежно произнесла Деделла. – Что она меня узнает.

На лице приора выразилось недоумение.

– Что же тут страшного? Не надо бояться. От королевы здесь за все эти годы никто никакого зла не видал.

– А от короля? – еще более безнадежно спросила Деделла.

Последовало общее молчание. Нарушил его Фарисей.

– Послушай, Авель, по отбытию короля в поход, королева, наверное, вернется в Компендий?

– Конечно.

– И Винифрида она тоже возьмет с собой?

– Может быть…

– Тогда сделаем так. Дождемся отъезда королевы. И, в любом случае, вернет она мальчика в монастырь или возьмет с собой, мы проводим Деделлу в Компендий. Не век же ей по подворьям мыкаться, нужно позаботиться об ее пропитании. Просите с Фортунатом королеву, чтобы та дала ей какое-нибудь место при себе…

– Ой, нет, не надо! – воскликнула Деделла.

– …или выделила ей какое ни на есть пожалование. И позволила видеться с племянником.

– Это ты хорошо придумал, – медленно сказал приор. – Так, наверное, и нужно сделать.

– Тогда давайте дожидаться отъезда королевы. И как только узнаем, что она в Компендии – закладываем повозку – потому что мне пешком туда не дойти…

– Подожди, – Авель нахмурился от мучительных умственных усилий. – Деделле надо увидеть племянника. Мне нужно просить королеву за Деделлу. А ты-то что будешь делать?

– Охранять твою репутацию, милостивый приор! Представляешь, какую вонь среди клира поднимет святейший Гунтрамн, когда узнает, что ты ехал от Лаона до Компендия вдвоем с женщиной?

Авель только хмыкнул.

– Тогда я вернусь на подворье, ваше преподобие, – сказала Деделла, – и буду ждать, когда вы меня позовете.

Приор благословил ее, она поклонилась ему, улыбнулась Фарисею и заспешила прочь от монастыря. Фарисей долго смотрел ей вслед, пока не сообразил, что Авель о чем-то говорит ему:

– …есть, значит, такая притча. Шли вроде бы два монаха, молодой и старый. А навстречу им девица. Поздоровалась с чернецами и дальше пошла. Идут они, и захотелось старому монаху проверить, как там у молодого с мирскими мыслями. И говорит: «Хорошая девица». «Да», – говорит молодой. «Только жаль, что у нее такой изъян, « – говорит старый. «Какой?» – спрашивает молодой. «А у нее одного глаза нет». «Как это нет? – говорит молодой. – У нее два глаза, я ее хорошо разглядел». «Ах ты, грешник, ты еще на девиц засматриваешься!» – закричал старый и долго учил младшего, бия его по-отечески посохом нещадно.

– Это ты к чему рассказал? – угрожающе вопросил Фарисей.

– Так. Вспомнилось что-то. Понимаешь, хорошая девица, но одного глаза нет.

– Ах, это ты у нас, отец приор, шутить пытаешься? – протянул Фарисей. – В следующий раз не пытайся. Глупые у тебя шутки.

До начала похода оставались считанные дни, но Роберт все медлил с отъездом. Он и сам не знал, почему. Может быть, пребывание в этом городе доставляло ему мучительное наслаждение воспоминаний о днях, когда Аола была жива… О днях, когда от него, а не от кого иного зависело, будет ли перерезана нить жизни его брата.

Была весна, и Лаон Огражденный, Лугдунум Клаватум, названный в честь языческого божества всех ремесел, был прекрасен. Умри тогда Эд, сейчас это была бы его столица. Но даже если Эд погибнет в нынешнем походе или умрет от каких-либо других причин, Лаон Роберту не достанется. Он более не наследник. Бог мой, прозвище Огражденный более подходит не городу, а его сюзерену. И все же Роберт ощутил, что надежда когда-нибудь завладеть Лаоном в нем не умерла. Оттого, должно быть, он и бродил часами по его стенам, башням и укреплениям, один или в сопровождении Ксавье, и зачастую ноги снова приносили его ко дворцу.

Солнечным утром, почти таким же теплым, как летом, ему захотелось подняться на башню, в которой был заключен Большой зал приемов, именуемую вестверк. Ведь его-то принимали в малом зале. В тот день не было приемов послов, а празднества, связанные с коронацией, уже отгремели, поэтому дворец казался на удивление запустевшим. Огромного труда стоило втолковать начальнику дневной охраны, что он не злоумышленник, а родной брат короля и имеет полное право ходить по дворцу. Тот, наконец, со страшным скрипом согласился, с условием, что телохранители и Ксавье останутся внизу. Хорошо еще, что он не потребовал отдать оружие, – с него сталось бы, стража у Эда всегда было наглая и своевольная (Роберт это помнил, он и сам когда-то входил в его охрану), но тут, наверное, Роберт не стерпел бы и перерезал ему горло. Еще начальник сказал, что, поскольку Роберт собирается пройти по восточной галерее и спуститься оттуда, он, начальник, обязан предупредить о его намерениях часовых на постах, дабы его светлость ненароком не пристрелили, из-за чего последовала еще одна задержка. Но, может быть, унижение и стоило того. В Париже не было таких величественных залов, как этот – двухъярусный, с галереями над входами из боковых приделов, открывающимися арочными проемами, и высокими окнами. Все сооружение венчали круглые деревянные башни. Стены покрывали мозаики, прославляющие как подвиги ветхозаветных царей, так и каролингских полководцев, причем первые были совершенно неотличимы от вторых.

Подобный зал, объяснял ему когда-то канцлер Фульк, символизирует величие неба и земли, духовной и императорской власти. Ибо та власть – не власть, что не освящена церковью.

Фульк знал многое, очень многое… И сейчас Роберту был бы весьма потребен его совет. Но за все годы своего изгнания Фульк ни разу не сделал попытки связаться с ним, блюдя как свою, так и его безопасность. Впрочем, то же самое Роберт мог сказать и о себе.

Союз духовной и светской власти… Эд наверняка не признает такого союза. Но если он совершится… может быть, тогда сокровенный замысел зодчего обретет истинный смысл? Только кто тогда будет восседать в этом зале?

Обойдя молчаливого часового у верхней арки (очевидно, своевременно предупрежденного своим начальником), Роберт вышел на галерею, ведущую к восточной башне, подобную церковному трифорию. Между резными полуколоннами с обеих сторон коридора располагался ряд высоких и узких окон. Сегодня был солнечный день, и сумрак коридора словно пронизали десятки светлых прозрачных клинков. Почему ему пришло на ум подобное сравнение, ведь в этих полосах света пристало кружиться лишь ангелам да пыли?

Роберт прошел уже половину пути по галерее, когда услышал внизу голоса. Два голоса. И слишком далеко, чтобы разобрать слова. Он бросил единственный взгляд вниз, а затем, повинуясь какому-то неясному, но непреодолимому инстинкту, отступил назад и вжался в стену, стараясь полностью укрыться в тени полуколонны.

Внизу, держась за руки, шли мужчина и женщина. Вдвоем, в пустынном дворцовом переходе. Он сразу узнал их, хотя они были в обычной, не церемониальной одежде. Шли, рука в руке и, не отрываясь, глядя друг на друга. Роберт видел только затылок женщины, ее свитые в тугой черный жгут волосы. Но, когда они проходили мимо, Роберт увидел в перекрестье солнечных лучей лицо своего брата. Лицо человека, узнавшего полное, безграничное и разделенное счастье.

Одного взгляда было достаточно. Роберт закрыл глаза и еще более втиснулся в стену. Сердце бешено стучало, так, что, казалось, ребра заболят, волосы и ресницы слиплись от пота. Более всего он боялся, что они его заметят. Тогда с ним покончено.

Но они не заметили. Они были слишком поглощены друг другом. И, когда переход опустел, Роберт уже сумел справиться с собой. Медленно, однако уверенно он направился к выходу. Ему больше нечего было делать во дворце. Да и в Лаоне тоже.

Теперь он точно знал, кого он убьет.

Отговаривать его было бесполезно – в этом она убедилась много лет назад. Теперь она даже и не пыталась. Так было бы только хуже. Вопреки всему, что связывало их, решимость Эда восстановить империю для себя и своих наследников лишь крепла. И сердце ее сжималось. Разумеется, она привыкла к постоянным разлукам. Изнывать же в тоске ей было просто некогда. При муже, вечно занятом делами войны, все прочие дела королевства – суд, налоги, переговоры – постепенно и неуклонно переползали на ее плечи с молчаливого одобрения короля. «Быть тебе канцлером», – сказал он ей когда-то, и, в сущности, оказался прав. Но такой долгой разлуки, что предстояла теперь, в их жизни еще не было. Даже в случае самого удачного исхода – действия в Италии должны были занять не меньше года. А о другом исходе Эд не желал и думать. Однако, как ни тщательно скрывала она свою печаль, он ее, несомненно, чувствовал. И теперь, когда суматоха, связанная с коронацией несколько улеглась, они почти не расставались.

– Я рад, что ты берешь с собой Винифрида, – сказал он. – Когда Ги играет или дерется с ним, он становится похож на мальчишку своих лет. А то он слишком любит слушать твои ученые разговоры с Фортунатом. И читает! Слыханное ли дело – читает в пять лет!

– Люди бы сказали, что здесь не обошлось без нечистой силы, верно?

– Я не шучу. Ему предстоит стать воином и правителем, а не ученым монахом.

– Прости. Просто я не могу не думать о том, что вот еще год – и он уйдет из-под моей опеки…

– Такова судьба. Мальчик не может вечно оставаться среди женщин. Ты сама знаешь, как жесток этот мир, и чем раньше он научится защищать себя, тем лучше. Впрочем, для своих лет он уже неплохо ездит верхом. Даже лучше, чем неплохо. А когда я начну учить его владеть оружием…

– Но этот-то год у меня есть? Без тебя, но с ним.

– Ты выдержишь этот год, я знаю. Я не оставил бы тебя, если бы сомневался в твоей силе. Альбоин будет мечом в твоих руках. А советники тебе не нужны. Ты отлично умеешь без них обходиться. Только…

Она поняла, что при всех стараниях развеять ее печаль, что-то тревожит его самого.

– Только один совет я тебе все же дам. Остерегайся Роберта!

– Что?

– Я не верю ни одному его слову. Похоже, он выбрался сюда с единственной целью – проверить, что я сделаю: прикончу его или прижму к сердцу. Когда не случилось ни того, ни другого, он убрался. Не думаю, чтоб он решился открыто действовать против нас. Ведь он принес Ги вассальную клятву. Но теперь он может начать искать подходы к тебе. Ведь когда-то он был тебе лучшим другом, чем я…

Азарика взглянула на мужа с удивлением. Что это, ревность? Вот уж что ему было абсолютно несвойственно, и от чего она было всегда избавлена. Нет, тут что-то другое…

– И что же я должна делать?

– Не доверять ему. Не то, чтобы ты приказала страже стрелять, как только он окажется в пределах досягаемости. Посмотришь по обстоятельствам. Но я повторяю снова – не доверяй ему!

– Он странно вел себя на приеме. Был какой-то жалкий…

– Вот именно. А ты любишь жалеть убогих. Я не против – это свойство сильной души. Но помни – от таких и надо ждать предательства!

Азарика подумала: интересно, говорил бы так Эд, если бы по-прежнему считал Роберта своим родным братом. И поняла, что не может найти ответа на этот вопрос. Темна душа человеческая, даже самая близкая душа. И лишь кивнула в ответ.

Он говорил:

– Мы не можем держаться за то, что у нас уже есть. Это было бы неправильно и губительно для Нейстрии. Ты думаешь, мне так уж нужна императорская короны из рук папы, этого римского епископа? Все знают – Рим – это деревня, лежащая в развалинах. А рай – рай находится на острие меча. Но если мы замкнемся в Западно-Франкском королевстве, нам не видать господства на морях. И тогда не знать нам покоя ни от норманнов, ни от византийцев. А между тем бургунды преграждают мне путь к портам Средиземного моря. На севере ставят препоны Австразия и Лотарингия, а на юге все подгребает под себя этот жирный владетель Сполето. Я говорю с тобой, как ни с кем другим. Только ты можешь оценить все, что я задумал. Сделать империю не тряпичным одеялом, пошитым из рванья, какой она была при Карле Толстом, а могучей, единой и великолепной. И она будет у твоих ног, императрица!

– Пожалуйста, не называй меня так, – тихо попросила она.

– Почему? Разве твои предки не были императорами?

– Ну… предположим, были. Но они – это они, а я – это я. И пусть уж такой и останусь.

– Если бы ты не была такой, какая ты есть, разве стал бы я действовать так, как сейчас? Ты и я – одно. И не надо различать, где твоя сила, а где моя. Вдвоем мы победим всех.

– Но мы будем в разлуке.

– Она скоро кончится. Ты только дождись меня, и тогда ты узнаешь вкус настоящей победы!

В древнем Риме отцеубийц спервоначалу били розгами, а затем зашивали в мешок вместе со змеей, собакой и обезьяной, и так топили. Если же сделать это по каким-либо причинам было невозможно, отцеубийцу отдавали на съедение хищным зверям.

Сразу по возвращению с Париж Роберту доложили, что во дворце его дожидается гонец. После всего, что он навидался, Роберт мог ожидать чего угодно и велел немедленно привести гонца. Последний оказался босоногим монахом, передавшим Роберту пергамент с сигнумом Суассонского дома. Это насторожило графа Парижского. Никаких дел с молодым герцогом он не имел, и не имел также оснований полагать, что юный Генрих, только что получивший рыцарское звание из рук Эда и принесший вассальную присягу его сыну, пытается завязать интригу за спиной своего сюзерена. Или это ловушка?

Прежде, чем сломать печать, он отпустил всех приближенных. Усилия Азарики, некогда положившей столько времени, чтобы преподать ему основы грамоты, даром не пропали – теперь Роберт в чтецах не нуждался.

Однако письмо оказалось не от Генриха.

Роберт смял письмо. Герцогиня Суассонская, как же! Эта добрая женщина при всех своих достоинствах была столь глупа, что сроду бы не сумела продиктовать – не говоря уж о том, чтоб написать – столь связное и красноречивое письмо. Письмо, изъясняющееся одними намеками.

У Рибемонта… вблизи спорных территорий… и Реймской епархии! Ну, конечно же, Фульк. Это его слог – ускользающий, любезный, ни о чем не говорящий ясно.

А герцогиня? Письмо, безусловно, написано с ее ведома и согласия. Она обижена Эдом, лишена состояния в пользу сыновей, а главное – она сестра Аолы. Она не может не желать мести.

Однако же! Стоило Роберту подумать о Фульке… лишь мысленно обмолвиться о возможности заново связаться с ним – как вот оно, письмо. Это должно считать не иначе, как знамением Господним. А знамениями пренебрегать не следует.

Ясным майским утром Азарика сидела в своих компьенских покоях, полных книг, которые для нее скупали в обедневших монастырях, а также отыскивали в разрушающихся патрицианских виллах, и карт, кои она, совершенствуя умение, приобретенное еще в юности, вычерчивала сама. Похоже, в ближайшее время ей придется основательно изучить карты италийских земель…

Совета сегодня не намечалось, поэтому королева была одета по-домашнему – в простое свободное платье из золотисто-коричневой ткани, волосы скручены в узел. Перед ней лежала книга – «Хроника Каролингов и Эвдингов». Этот свой новый труд Фортунат начал более шести лет назад, но дело идет к тому, что заканчивать его придется ей. Однако сейчас она писать не собиралась. Вульфгунда, нянька, должна была привести детей. Дети теперь, в отсутствие мужа, оставались единственной отрадой Азарики. Во всем остальном она, пожалуй, даже более одинока, чем в первые свои дни во дворце. Фортунат, хоть и сохранял ясность ума, стал скорее пациентом, чем другом. Нантосвельта умерла год назад – отказали почки во время поздних родов. Но еще раньше распрощался с этим миром не пользовавшийся доверием старшей придворной дамы лекарь Сулейман. Отправившись как-то в Лаон, он повстречал на узкой улице некоего не в меру выпившего ревнителя благочестия, который, не желая видеть в христианском городе поганых мусульман, зарубил на месте мирного лекаря. Эд затем повесил оного благочестивца, однако жизни Сулейману это не вернуло. Из друзей оставалась одна Гисла, но она после коронации вернулась к себе в Веррин.

За дверью послышались голоса, и Вульфгунда ввела, чинно держа за руки, двух мальчиков. Впрочем, они тут же вырвались от нее и бросились к королеве. На первый взгляд они казались похожи – оба примерно одного роста, крепкие, светловолосые. Но лишь на первый взгляд. На самом деле сходство было самое поверхностное. Винифрид был белокож и румян, с круглым добродушным лицом, широкой улыбкой, голубыми глазами под светлыми ресницами, и крепким загривком. Ги, не уступавший своему названому брату в росте – хотя между ними и были разница почти в два года, – казался суше и тоньше в кости, правда, хрупким его никто не назвал бы. Черты лица его отличались правильностью, и, не будь они чертами ребенка, их можно было бы назвать резкими, а взгляд черных глаз из-под черных же жестких ресниц настораживал бы своей пристальностью, если бы не ясная и открытая улыбка – в этом, может быть, и проявлялось его главное сходство с Винифридом. Впрочем, это улыбка всех детей, растущих в любви и заботе.

Азарика положила руки на головы детей. Она старалась никак не проявлять разницы в обращении между родным сыном и приемным, хотя сердце ее говорило иное. Стыдно признаться, но иногда она была рада, что после Ги у нее не было детей – казалось невыносимым отдавать другому ребенку часть той любви, что по праву принадлежала Ги. Стыдно перед собой и Винифридом. Но Винифрид пока что этого не понимал – он был тугодум, да и Ги был с ним очень добр и терпелив, хотя вообще характер у него был не сахар. И сейчас мальчик жаловался, что няньки не отпускают их купаться – как будто стоят лютые морозы. Он, как и мать, страшно любил плавать, но у нее, к сожалению, не всегда находилось время самой проследить за этим.

Вошла Ригунта, младшая из придворных девиц, присела, прощебетала (уж сколько лет прошло, и сколько их сменилось, а они все щебечут):

– Прибыл приор Горнульф, госпожа.

Азарика была удивлена. Она не ждала Авеля так скоро после своего отъезда из Лаона. Кроме того, Ригунта чего-то явно не договаривала. Увидела нечто, о чем ей не велено говорить?

– Пусть войдет. А вы, дети, пока поиграйте.

Мальчики тут же откатились в дальний конец покоев, где немедленно учудили возню, перемежающуюся с весьма солидными тумаками.

У возникшего Авеля был смущенный вид. Хотя, правда, он часто смущался, когда с ней разговаривал, но здесь смущение шло выше обычного. Он даже не благословил ее, войдя.

– Что случилось, Авель?

– Случилось, госпожа моя… – похоже, он не знал, с чего начать. Потом взгляд его остановился на играющих детях и за них зацепился. – Дело в том, что к нам пришла одна женщина… она… она говорит, что она из рода Эттингов… сестра отца…

– Что? – Азарика поднялась с кресла. У Винифрида Эттинга было, помнится, две сестры, и Азарика не могла припомнить, слышала ли она когда-нибудь их имена. Но даже и без имен одну из них она запомнила хорошо. Она неосознанным жестом поднесла ладонь к лицу. – У нее нет… одного глаза?

– Да…

– Где она? Я хочу ее видеть! Доставь ее в Компендий!

– Она… Деделла… здесь. Я оставил ее в людской. Я не знал, захочет ли королева ее принять…

– Немедленно веди ее сюда!

Он вышел. Азарика прижала кулаки ко лбу. Деделла жива! Судьба Эттингов была страшной, незаживающей раной на совести Азарики. Сколько лет минуло, а она все слышала жуткий предсмертный шепот Агаты: «Все из-за тебя, проклятый Оборотень!». Она могла бы утешаться мыслью, что это неправда, двойная неправда – Эттингов сгубило их участие в мятеже, она же, напротив, пыталась их спасти, и был жив тогда новорожденный, некрещеный еще Винифрид… Но она знала точно – по воле судьбы, не по собственной, она стала проклятием этого рода. Если бы в тот страшный день императорской охоты их пути не пересеклись, тот день, возможно, стал бы последним в жизни Азарики, а Эттинги, столь же возможно, жили бы до сих пор. А теперь, выходит, и Деделла жива… Зачем она пришла? Повидать племянника? Просить о помощи? Или бросить ей в лицо то же обвинение, что и Агата?

Все равно. В любом случае она сделает для нее все, что сможет. Попытается исправить то вольное или невольное зло, которое та из-за нее вынесла. Ибо судьба может быть милосердна к отчаявшимся. Это она знала по себе.

Деделла, продвигаемая Авелем за локоть, шла на негнущихся ногах. Ее решимость, словно на крыльях урагана доставившая из Аллемании в Нейстрию, тем же ураганом и была снесена. Она боялась, панически боялась, несмотря на успокоительное бормотание приора, что королева добра и никогда, никому не делает зла, что сейчас она увидит своего племянника, а короля не увидит ни за что…

Этого-то она и боялась – увидеть короля. Хотя ей было отлично известно, что его нет в Компендии, и вообще, вероятно, он уже у границ Нейстрии… Но она ничего не могла с собой поделать. Ожили все прежние, пропитавшие существо страхи, не изгоняемые никакими разумными объяснениями. Ужас затравленной дичи перед охотником, жертвы перед палачом.

И, когда Авель просто силой втолкнул ее в королевские покои, Азарика поняла, что эта женщина, растрепанная, с дрожащими губами, ни проклинать, ни обвинять ее не будет. Ее единственный глаз уставился в сторону играющих детей. Она сделала еще несколько неверных шагов.

– Ты простила меня? – спросила Азарика.

– Простила? – бессмысленно повторила Деделла.

И протянула навстречу ей дрожащие руки. Азарика сжала их в своих, и Деделла почувствовала, что руки королевы, хотя и лишенные мозолей, сильнее и тверже ее грубых крестьянских рук. Азарика же подумала, что этот жест до странности напоминает вассальную присягу. И что она снова начинает мыслить категориями воинскими и государственными, что сейчас неуместно. Не выпуская рук Деделлы, она окликнула:

– Винифрид!

– Да, крестная? – мальчик встал с пола и подошел к ней, отряхивая одежду.

– Поздоровайся со своей тетей, крестник.

– Моя тетя – сеньера Гисла.

– Госпожа Гисла только вскормила тебя. А это твоя родная тетка, сестра твоего отца. Ее зовут Деделла… – терпеливо объясняла Азарика.

Вырвавшись от королевы, Деделла кинулась к ребенку, бросилась перед ним на колени и обняла.

– Мой мальчик! Как давно я мечтала увидеть тебя, даже не надеясь на это! Ты – моя родная кровь, ближе тебя у меня никого нет…

Мальчик, набычившись, отстранился от нее и посмотрел на королеву:

– Крестная хочет отказаться от меня?

Тут уж смутилась Азарика. Они с Деделлой переглянулись, ища друг у друга помощи, а потом, как по команде, взглянули на Авеля, но тот лишь глубже натянул на лицо капюшон.

Неловкость разбил Ги, все это время внимательно наблюдавший за происходящим. Он подошел к своему названому брату и положил руку ему на плечо:

– Винифрид! Я забыл показать тебе новорожденных жеребят. С утра я уже был на конюшне, а ты еще спал. Можно, мама?

Азарика с облегчением кивнула. Кликнула Вульфгунду и сказала:

– Позови Гонвальда и Гуго из стражи. Пусть проводят мальчиков в конюшню…

Когда дети ушли, Азарика успокаивающе сказала:

– Ему потребуется время, чтобы привыкнуть к тебе…

– Значит, ты не будешь запрещать мне видеть его?

– Ну конечно, нет. Почему?

– Он растет, как принц, а я простая крестьянка…

– Принцам надо побольше знать о простых крестьянах, и тогда в мире будет меньше бед.

Рассуждение это было непонятно Деделле.

– Он такой большой! И так похож на моего брата…

Королеву вовсе не тянуло к воспоминаниям подобного рода, и она перебила Деделлу:

– Расскажи мне лучше о себе. Где ты живешь, как устроена, есть ли у тебя какое-нибудь достояние?

Попутно она распорядилась, чтобы Ригунта принесла ее гостям чего-нибудь освежиться. Сама она редко пила что-нибудь, кроме ключевой воды, но Деделла нуждалась в успокоении.

Услышав о ее житье-бытье на подворье святой Агнессы, Азарика сказала:

– Там ты, конечно, оставаться не можешь. Хочешь, я дам тебе место при себе?

Прежний испуг вновь вернулся к Деделле, и она ответил привычной фразой:

– Как можно? Я простая крестьянка…

Азарика уловила в этом некую фальшь и заметила довольно жестко:

– Я была меньше, чем простой крестьянкой, когда стала королевой. Так в чем дело?

Деделла опустила голову. Потом снова подняла, и ее голубой глаз уставился в глаза Азарики.

– Дело в том… что я боюсь короля.

Азарике нечего было ей ответить. Именно ей. Как могла объяснить она, никогда не знавшая материнской ласки, что впервые в жизни изведала, что значат настоящие нежность и забота рядом с этим человеком – Деделле, чью семью великие цели Эда просто стерли с лица земли, а сама Деделла смотрит на мир одним глазом только потому, что подвернулась Эду под руку в недобрую минуту. Она бы не поняла. Никто бы не понял. Азарика и сама этого не понимала.

– Так что же нам делать?

Деделла посмотрела на Авеля, поскольку лучше было бы начать ему, но, видимо, его мысли не поспевали за ходом разговора.

– Так поскольку я крестьянка, я бы ей и осталась. Лишь бы мне было позволено жить неподалеку и порой видеть племянника.

– Да! – Авель, наконец, вспомнил, что ему втолковывал Фарисей. – Деделла могла бы что-нибудь поставлять монастырю… если бы у нее была своя земля.

– Что ж вы сразу не сказали? Ты просишь земельного пожалования?

– О, совсем небольшого, моя госпожа! – воскликнула Деделла, вспомнив мытарства матери и брата у принцессы Аделаиды. – Достаточно, чтобы могла прокормиться я одна.

– Ну, это значит – дом, пастбище, корова – а лучше несколько… Ригунта! Позови Феликса. Пусть составит жалованную грамоту.

Явился нотарий Феликс со своими свитками и чернильницей, и, узнав, в чем суть дела, начал доказывать, что ни о каком аллодиальном дарении не может быть и речи, поскольку все королевские земли вокруг Компендия, если это, конечно, не лесные чащи или каменистые пустоши, уже имеют своих держателей, и смена таковых вызовет целый обвал неприятностей.

– Феликс, – сухо произнесла Азарика. – Я взяла тебя на службу, потому что ты показался мне лучшим из вашей братии. А ты запеваешь вечную вашу песню от сотворения мора. Я что, веду речь о городе с правом сезонной ярмарки? Или о горе, пригодной для замка? Или о клочке земли, на котором бедная женщина могла бы построить себе дом?

– Ну, вообще-то, – замялся Феликс, – клочок земли имеется. Там есть дом, сильно поврежденный, правда. И даже сыроварня. Но… там никто не хочет селиться.

– Почему?

– У этих мест дурная слава… собственно, даже не у этих мест, а у соседних… в общем, это долгая история…

– Нет уж, будь любезен, объясни.

– Милостивая королева! Вам, безусловно, известно селение под названием Аризенты.

– Знаю, это неподалеку от границ графства Парижского.

– Совершенно верно, а заброшенное владение, именуемое Кюиз, находится на самой границе названного графства.

– И что же здесь дурного?

– Ничего… источник предполагаемого зла находится как раз в графстве Парижском. Как раз по ту сторону границы, которая обозначена на картах общинным колодцем. Там стоит так называемая Вилла Фредегонды. Она и в самом деле принадлежала раньше этой королеве…

Деделле имя Фредегонды ничего не говорило. В отличие от Азарики.

– Вот как?

– Да. Говорят, что она имела обыкновение уединяться там, выехав из Парижа, чтобы замыслить и обдумать очередное преступление.

– Все это верно. Только, если мне не изменяет память, после смерти Фредегонды прошло почти триста лет.

– Однако, говорят, что дух злодеяний Фредегонды пропитал все камни виллы… что из-за этого проклята вся округа. Вы же знаете, как суеверны крестьяне.

– Я не верю в проклятия, – твердо произнесла Деделла. Может быть, более твердо, чем требовалось.

– В таком случае, так тому и быть.

– Это еще не все. При дарении земли во владении женщине желателен поручитель – муж или ближайший родственник мужского пола.

– Она не замужем. И ближайшему родственнику всего семь лет.

– Ну, какой-то близкий человек должен засвидетельствовать передаточную запись…

– Авель?

– Я… может быть, Фарисей сойдет за близкого человека?

– А он здесь при чем? – Азарика, разумеется, от мужа и от Авеля знала о судьбе Фарисея, но сама с ним не встречалась.

– Вообще-то это ему пришло в голову, чтоб мы с Деделлой обратились к королеве. Он и приехал с нами в повозке, но наверх подниматься не стал – он же хромой, и вообще…

– Конечно, сходи за ним! Он, безусловно, подходящий человек… и я просто рада буду его повидать. Мы напишем дарственную… но прежде пообедаем – все вместе. Ригунта! Надеюсь, дети уже насмотрелись на жеребят. Скажи Вульфгунде, чтобы умыла их и привела. И чтобы обед накрыли здесь.

– Я хочу рассказать моей госпоже еще кое о чем, – тихо произнесла Деделла, когда Авель и Ригунта вышли. – О том, что я узнала, когда жила в Аллемании.

– Хорошо. Мы еще поговорим с тобой.

Она обвела комнату взглядом. Тени прошлого воплощались в живых людей… словно она, как в той языческой поэме, напитала их живой кровью. Авель, Фарисей, Деделла… и Винифрид (пусть и не тот, что тогда). Десяти лет как не бывало. Почему-то сейчас это ее ничуть не огорчало.

– Прошли те времена, когда какая-нибудь безродная Фредегонда или Венеранда, сумев привлечь внимание короля, свободно именовалась королевой, будь она хоть только что из хлева. Теперь понадобилась родословная. Дело не в истинности ее, а в том, что она понадобилась…

Фульк и Роберт стояли на горбатом каменном мостике над речкой, что струилась через сад к монастырскому пруду. В прозрачных струях мелькали плавники карпов. Дул легкий ветерок, осыпая на плечи собеседников лепестки цветущих яблонь. Все это напоминало аллегорическую картину: «Молодость, внимающая умудренной старости над быстротекущими водами реки жизни».

Вдовствующая герцогиня, предоставив гостям достойные их звания покои, в их разговорах не участвовала, справедливо рассудив, что женщине от сугубо мужских дел лучше держаться подальше.

– …разумеется, это можно рассматривать, как лишний козырь в борьбе за императорский титул. Однако в этой игре сейчас столько участников, что победитель весьма гадателен. Конечно, главный претендент – Гвидо Сполетский… но, возможно, выиграет и Эд… если Арнульф Каринтийский не вмешается в борьбу… а такие намерения у него, по моим сведениям, есть… И все они, заметьте, связаны с Каролингами, хотя по большей части и по боковым линиям… Весьма сильно рвется к императорской короне также Бозон, граф Прованса. Но я посоветовал бы ему изыскивать союзников в Нейстрии… с кем-нибудь из видных франкских сеньеров.

После этого Фульк снова надолго смолк. Следует ли искать во всем вышесказанном особый смысл, размышлял Роберт, либо все это болтовня, долженствующая сбить собеседника с толку?

– Но я отвлекся… Я хотел сказать, что вся эта история с происхождением так называемой Теодерады из императорского рода может быть политической уловкой. А может служить попыткой защитить эту женщину. Дело в том, что данный брак, по большинству рассматриваемый государственными людьми как альянс двух хищников, в сущности, является чем-то совершенно иным… Вы когда-нибудь могли заподозрить своего брата в такой слабости, как любовь к женщине?

Роберт не шевельнулся, хотя пальцы его, сжимавшие перила моста, побелели. Черт побери, неужели он словом или жестом невольно выдал то, что знает? Нет, он тщательно следил за своими словами и поступками. И не собирался раньше времени открывать канцлеру все, что ему известно.

– У вас есть тому доказательства, ваше высокопреосвященство, – ровно спросил он, – либо это ваши домыслы?

– У меня есть некоторые свидетельства, – несколько надменно отвечал Фульк, – на основании которых я соответственно смог сделать неопровержимые выводы.

Он тоже не собирался рассказывать Роберту все, что знал. От Гунтрамна из Лаона ему было известно о гибели Визигарда, и о том, что это, по всей вероятности, было убийство, инспирированное королем. Item, есть все основания полагать, что свидетельства, имевшиеся при Визигарде, улики, убийственные для чести королевы, до Эда дошли. И если уж тот оказался способен проглотить такое… Что ж, жизнь Визигарда стоит того, чтобы вызнать уязвимое место Эда.

– У вас есть люди в Компендии? – неожиданно поинтересовался Роберт.

На губах епископа появилась слабая улыбка.

– В самом Компендии нет. Но в Лаоне – есть. Как видите, сын мой, я с вами достаточно откровенен.

Подобную откровенность он мог себе позволить. Роберт был способен и сам об этом догадаться.

– Так вот, эта женщина для него дорога… весьма дорога. Настолько, что он способен скрывать свои истинные чувства.

«Он что, мысли читает?»

– И что с этого? – на сей раз Роберт не смог совладать со своим голосом. Он прозвучал хрипло и почти визгливо.

– Прежде всего позвольте рассказать вам одну прелюбопытную историю из времен предыдущего царствования. Вас тогда еще не было в Лаоне… Тогдашняя императрица Рикарда изволила баловаться с запретными науками… составлением различных зелий… в том числе и ядов. Эта глупая женщина намеревалась избавиться от надоевшего мужа и женить на себе Эда. Кстати, ей не приходило в голову, что, если бы замысел ее удался, Эд взял бы в жены вдову своего двоюродного брата – ведь Карл III вам обоим приходился кузеном, – а такой брак святая церковь считает предосудительным. И вот ведь как забавно – когда события повернулись по-иному, и несчастный толстяк – простите, что я говорю так о вашем близком родиче – лишился сначала короны, а потом жизни, и Рикарда стала Эду вовсе не нужна, – Эд, если принять на веру императорскую версию происхождения его жены, оказался в браке со своей двоюродной сестрой, что с церковной точки зрения еще хуже. Воистину, порочный круг! Нет, только приняв обет безбрачия в лоне святой нашей матери церкви, можно уберечься от греха… Но я опять отвлекся. Итак, ради своих целей императрица пригласила во дворец всем известную ведьму и чародейку по прозванию Заячья Губа – к прискорбию моему вынужден напомнить о ней. У нее тогда была молодая помощница – вы догадываетесь, кто. Так вот, ведьмы держались наособицу – звание такое… а единственным существом, которому безоговорочно доверяла императрица, была ее прислужница, некая Берта. Я купил ее услуги… королевские прислужницы бывают порой очень полезны, запомните это. Она подсматривала и подслушивала разговоры императрицы с ведьмами о зельях, о ядах, о разных других интересных вещах… Во времена известных событий Берта предпочла предать свою госпожу. Вместе со своим любовником Ринальдо, секретарем императрицы – само собой, он тоже был у меня на жаловании, делал для меня некоторые записи, не зря же люди учат языки – они ограбили Рикарду и бежали. Глупцы, они полагали, что сумеют обмануть также и меня. Этого им не удалось.

Последовала новая пауза, самая продолжительная из всех. Фульк в задумчивости смотрел на легкие водовороты, на лепестки цветов, увлекаемые течением. Молчание длилось столь долго, что Роберт рискнул прервать его, заметив:

– Прекрасная погода сегодня…

– Ах, да… – Фульк снял с шеи чеканный ковчежец, наподобие тех, в каких хранятся мощи святых. Постучал желтым ногтем по крышке, не открывая ее. – Порошок, хранящийся внутри – смесь болиголова, aconitum napelles, и некоторых других, менее известных трав. Применяется как внутрь, что убыстряет действие, так и наружу, что ведет к ослаблению воздействия. Вкуса практически не имеет, поэтому может быть растворен в вине или в меду. Не рекомендуют, однако, добавлять его к пище, так как порой еда может сыграть роль противоядия…

– Я не безгрешен, – резко бросил Роберт, – но я – рыцарь. С чего вы взяли, будто я способен прибегнуть к такому средству?

– А кто сказал, что это вы обязаны к нему прибегать? – спокойно ответил Фульк. – Впрочем, вы можете проверить истинность моих слов. На собаке… или на рабе…

– А может, мне лучше способна объяснить это ваша Берта? – попытался съязвить Роберт.

– Берта, – назидательно заметил Фульк, – уже никому и ничего более не в состоянии объяснить. Так же, как и Ринальдо – прости его Господь, он вел записи, которые мне впоследствии весьма помогли. – Он снова улыбался.

«Вот так-то, мальчик, – увидел Роберт в его улыбке, – учись, учись у знатока.» И тут ему надоели эти обходные пути, и он решился пойти напрямую.

– Но ведь Нейстрия нужна вам для Карла? С чего вы взяли, что я не предъявлю свои права?

Углы рта Фулька растянулись, обнажая пожелтевшие зубы.

– А чего стоит Нейстрия, пока ею правит ведьма? А она – ведьма, в этом не может быть никаких сомнений. Я был убежден в этом с самого начала, и дальнейшие события лишь укрепили мою веру. Не заключи она договора с дьяволом, разве находилась бы она там, где пребывает теперь? И даже если ее императорская родословная не лжива – что это доказывает? Кто она такая в подобном случае? Внучка Юдифи! А Юдифь была не просто ведьмой, она была еврейской ведьмой, и это клеймо будут носить все ее потомки до скончания веков!

«А ведь он сумасшедший, – подумал Роберт, глядя в лицо Фулька. – Все считают его ловким интриганом, хитроумным политиком, а он просто-напросто безумец. Он что, забыл, что Карл, интересы которого он так рьяно защищает, в родстве с той же Юдифью?»

Голос Фулька то понижался до шепота, то поднимался до визга.

– Уже дважды она была в моих руках, дважды я мог ее уничтожить, и каждый раз ей удавалось непостижимым для человеческого разума способом уйти от возмездия! Больше этого повторяться не должно! Ради справедливого возмездия можно поступиться даже Нейстрией. Ведьма обязана быть уничтожена, и она… и ее отродье!

– Это отродье, – холодно произнес Роберт, – ныне именуется Ги Эвдинг, законный соправитель короля Нейстрии, и, между прочим, мой сюзерен, принявший от меня вассальную клятву.

Фульк как-то внезапно успокоился.

– Вот именно. А потому вам, как признанному вассалу оного Ги, открыты все пути, которые никогда не откроются для меня.

«Он хочет сделать меня своим орудием, – думал Роберт, – и готов ради этого на великие посулы. Но я сильнее. Ибо он не знает, что у меня есть собственные побуждения… а посулы – они могут стать истиной. И еще он прав – для меня, в отличие от него, путь свободен.»

Он принял ковчежец из рук Фулька.

– Вы назовете мне имена своих людей в Лаоне, ваше преосвященство? – спросил он.

– Нет, – Фульк был совершенно спокоен. – Они не принадлежат к тем кругам, в которых вращается ваша светлость… и, к тому же, я не спрашиваю вас о ваших людях! Чем меньше мы будет знать лишнего друг о друге, тем лучше.

Роберту оставалось гадать, кто здесь кого переиграл.

– Во всяком случае, – жестко сказал он, – я должен помнить, что речь идет о моей невестке и моем племяннике.

– Это то, о чем вы обязаны забыть! – Глаза Фулька снова расширились. – Ибо сказано – ведьмы в живых не оставляй! А если вас смущают незначащие земные узы, то помните, что я, волею Всевышнего, обладаю властью освобождать и разрешать от греха. И я, заметьте, ни к чему вас не принуждаю. Я предоставляю вас свободу выбора. Я высказал вам свои соображения, а решать вас придется самому. Но да свершится по слову апостола Павла: «Ибо если даже ангел с неба стал благовестовать вам не то, что мы благовестовали вам – да будет анафема!»

– Посмотри, как чудесно исполнена эта книга, – говорил Фортунат. – Монах, доставивший мне Псалтирь, рассказывал, что список был изготовлен в Туре и предназначался для Карла Лысого, но по каким-то причинам книга не дошла до заказчика. Мы не будем гадать, что это за причины, – ибо они всегда одни и те же – иноплеменные нашествия, народные волнения, отсутствие денег в казне – но полюбуемся лучше на самое книгу. Раскрой ее, дитя мое. Более трех десятилетий прошло, а она словно только что доставлена из скриптория. Как живы и ярки краски, как четок и в то же время легок почерк переписчика… не пробуждает ли он в тебе некую соревновательную ревность при сравнении с теми книгами, которые ты переписывала для… я забыл, как звали ту даму-заказчицу…

– Не имеет значения. Нет, не пробуждает. Эти времена давно прошли… и, кроме того, и тогда я не претендовала на дар миниатюриста.

– Да… – Фортунат, сидевший в кресле у окна, перелистал плотные страницы книги. Жестокие битвы и торжественные процессии, величественные храмы и диковинные животные, рожденные легкой кистью рисовальщика, буквально теснили текст. Рука его задержалась на заглавной миниатюре, изображавшей самого Псалмопевца в виде юного пастуха, играющего на арфе, сидя на лугу в окружении стада овец. Из расположенных неподалеку зарослей выглядывал лев, хищно выбирая себе жертву среди мирного стада и не чая того, что у ног пастыря в готовности лежит смертоносная праща, способная мгновенно поразить алчного зверя. – И все вместе, – словно бы объясняя урок, произнес Фортунат, – служит не только пояснением к истории юного Давида, но и может быть превосходной аллегорией всей нашей жизни. Однако! – он многозначительно поднял палец. – Глядя на изобилие этих миниатюр, мне невольно вспоминаются слова учителя моего Рабана Мавра: «Изображение радует лишь одно мгновение, обращается лишь к одному чувству и не является достойным веры, ибо искажает истинный смысл вещей. Только написанное может служить путеводной нитью». Что, скажешь, заболтался старик?

– А на самом деле ты тонко подводишь меня к мысли о важности твоей Хроники, которая может послужить для потомков единственной путеводной нитью в смуте нынешних времен?

Они засмеялись. Как и прежде, они превосходно понимали друг друга. Теперь, после возвращения в Компендий, Фортунат почти не покидал своих покоев, целыми днями просиживая в кресле. Поддерживал все тот же присланный Авелем послушник Эммерам. Азарика навещала каноника по возможности часто. Ее недаром учили врачеванию, и, хоть когда-то она и заверяла Фортуната, что тот переживет ее, не могла не видеть – старый друг тихо угасает. Впрочем, пока он держался бодро и разумом был ясен. В дверь постучали, и, в ответ на разрешение Азарики войти, на пороге, пригнувшись, появился Гонвальд – один из оруженосцев Альбоина. Значит, опять какое-то срочное дело.

– Ваше величество! Стража докладывает, что с малой свитой прибыл граф Парижский.

Азарика опустила голову, дабы Гонвальд не увидел растерянности в ее взгляде. Но Фортунат ее увидел и тихо произнес:

– Тебе придется его принять.

– Да. – Она снова выпрямилась. – А ты?

– А я, прости меня, останусь на своем месте. Может, пришла пора для меня перечитать эту святую книгу. Недаром же меня всю жизнь называли еретиком. Хотя я только следовал словам апостола Павла: «Где дух Господень – там свобода».

– Но я, к сожалению, не свободна в своих поступках.

Сопровождаемая благословляющим жестом Фортуната, она вместе с Гонвальдом вышла в коридор. Там же обреталась Ригунта, видимо, ожидая распоряжений королевы.

– Гонвальд! Пусть графа проводят в приемную. Относительно свиты пусть распоряжается Альбоин. Ригунта! Собери моих дам.

Она начинала раздражаться, хоть и старалась не выдать этого. Не думала она, что предсказание Эда относительно визита Роберта исполнится так скоро. И Фортунат советует его принять… Эд тоже говорил, что она должна действовать сообразно обстоятельствам. Вот еще незадача! В чем его принимать? Остаться как есть – это может показаться демонстративным пренебрежением, а появиться при полном параде – слишком много чести! Она вспомнила, как заводилась по сходным обстоятельствам императрица Рикарда, и разозлилась еще больше. Какого черта она должна ломать себе голову из-за подобных пустяков! И как ей сейчас не хватало Нантосвельты! Та бы уж точно что-нибудь присоветовала, да и вообще умела принять такой величественный вид, что одна стоила целой свиты.

В конце концов она решила не менять домашнего коричневого платья, только велела прислужнице уложить волосы под тонкое покрывало и закрепить на нем серебряную диадему с хризопразами, а на запястья надела парные серебряные браслеты. Пожалела, что оставила Псалтирь у Фортуната – это придало бы завершенность облику. Ничего, сойдет и так.

Когда появился Роберт, королева и дамы уже заняли свои обычные места. Он снова была в черном, и Азарике вспомнилось несколько пренебрежительное замечание мужа после аудиенции в Лаоне: «Он становится все больше похож на Конрада». Азарика плохо помнила Конрада Парижского, но ей показалось, что в Роберте и в самом деле проявилось сходство с его покойным сводным братом, которого он прежде так недолюбливал.

Он поклонился ей, и она ответила ему приветственным кивком.

– Желаю здравствовать моей королеве, и надеюсь, что она окажет мне честь своим вниманием.

– Приветствую графа Парижского, – отвечала она. – Прошу извинить за скромный прием. Теперь, в отсутствие супруга, я затворилась в своих покоях и никого не принимаю. Вы, как близкий родственник, составляете единственное исключение.

Он насторожился. Ему снова указали на место… «близкий родственник». Но к добру это или ко злу?

По своему рангу он мог сидеть в ее присутствии, тем более, что и кресло для него было уже поставлено, но он почему-то медлил.

Он чего-то от нее ждал. Внезапно она поняла, почему, несмотря на все раздражение, она так быстро согласилась его принять. В последние дни ей часто, слишком часто напоминали о прошлом. И где-то там в прошлом обретались два подростка, которые вместе, хоть и с разным успехом, одолевали монастырские премудрости, вместе влезали в разные опасные авантюры, вместе получили боевое крещение. И на мгновение ей захотелось снова их увидеть.

Тщетно. Вот он стоит, выжидает, и ничего от прежнего неразлучного друга в нем не осталось.

– Я прошу вас сесть. Ригунта, подай вина его светлости.

По долгу хозяйки она сама должна бы подать ему вина и поцеловать. Она не сделала ни того, ни другого. И снова это нельзя было трактовать однозначно. Мало того, что она выше его титулом. Но поцелуйный обряд приличен только в присутствии мужа, и она, можно сказать, соблюдает приличествующую скромность. А может, это напоминание о прошлом, когда дружеский удар по плечу был бы куда как уместнее?

– Пью за ваше здоровье, моя королева. – Он осушил кубок и только тут вспомнил, с какой целью он приехал сюда. Она была помощницей и ученицей Заячьей Губы – так ему сказал Фульк! Она – ведьма, это он тоже сказал! Что, если она опередила его?

Рука его замерла в воздухе, взгляд остекленел. Нет, уговаривал он себя, если Фульк сошел с ума, это еще не значит, что и я должен пойти по той же дороге. Усиленно сопротивляясь омерзительному страху, он не сразу заметил, что королева что-то говорит. Постепенно до него дошел смысл ее последних слов. Она спрашивала о цели его приезда. И это как-то сразу его успокоило. Тут у него ответ был готов.

– Я приехал спросить, нет ли у вам известий от короля, моего брата. – Отчего же, есть. Он движется по направлению к городу Сполето, где, очевидно, и произойдут главные события. Впрочем, это и так можно было предвидеть.

Действительно, Фульк о чем-то таком упоминал.

– Разумеется, это не единственная причина. Я приехал, чтобы повидать вас, моя королева. Ведь когда-то мы были так дружны…

Вот! Наконец-то! Бессознательно она все время ждала, произнесет ли он эти слова. И как он их произнесет.

Никак.

(Аудиенция в Лаоне, каменные лица королевской четы…)

Если бы она увидела ненависть в его глазах, ей, наверное, было бы легче. Но взгляд его был совершенно пуст.

Раньше он никогда не мог скрывать своих чувств.

О, Господи, Эд был совершенно прав. «Он начнет искать подходы к тебе…» Напрасно начинает.

– Я так сожалею, что наша дружба столь внезапно – и вовсе не по моей воле прервалась, – продолжал он. – И долгие годы я был лишен счастья видеть вас…

Он что-то еще говорил, но слова его не встречали никакого отклика в ее душе. Как-то все это было… неестественно. Если бы он закричал: «Как ты смеешь занимать место Аолы, ты, Оборотень! Почему ты жива, а она мертва?!» – она б его поняла. Что угодно поняла и приняла, кроме этих любезных разговоров.

– Я был бы также счастлив принимать ваше величество в своем городе Париже. Надеюсь, королева нанесет со своей свитой визит в Парижский замок…

– Вынуждена отказать вам, граф. – Она посмотрела на него в упор. Никогда бы в жизни он не подумал, что черные глаза способны источать такой ледяной холод.

– Как я уже говорила, в отсутствие супруга я предпочитаю затворническую жизнь и не покидаю Компендий. И, кроме того, в свое время я уже имела удовольствие изучить ваш город Париж.

Его бросило в дрожь от этого взгляда. Намек он прекрасно понял. О, Господи, неужели его до конца жизни будут попрекать этой проклятой осадой?

После этого оставалось только распрощаться, что и было сделано. Отпустив свиту, Азарика велела задержаться только Вульфгунде и Альбоину.

– Дама Вульфгунда! Отныне, если нас впредь посетит граф Парижский – я больна, или на молитве, или уехала на богомолье – короче, вы найдете, что сказать. Вы, Альбоин, поступите соответственно. И – вот еще что, – она жестом попросила его помедлить, когда Вульфгунда вышла. – Если появится кто-нибудь из уродов короля: Крокодавл или Нанус – немедленно пришлите их ко мне. У меня найдется для них поручение.

Деделла, спотыкаясь, невнятно, но довольно подробно рассказала ей о своей жизни в прислужницах у Рикарды. Бывшая императрица мало интересовала Азарику – все, что было между ними, вся вражда, все обиды – давно перегорели и стали золой. Другое дело Фульк. Деделла вспомнила, что он несколько раз ссылался на «своего человека в Лаоне». Кто этот человек? И есть ли какая-нибудь связь между ним и сегодняшним приездом Роберта? У нищего братства везде глаза и уши – и бродяги могли бы это прояснить. К сожалению (вот уж никогда бы не подумала, что придется об этом пожалеть), выйти на них она могла только через Нануса и Крокодавла. Авель наверняка все перезабыл, порвав с бродяжьим прошлым, да и прост он для подобного поручения. Так что остается надеяться, что какой-нибудь королевский приказ заведет Нануса или Крокодавла в Компендий. По крайней мере, после этого соображения хотелось думать, что утро не совсем потеряно даром.

Он ехал медленно, бросив поводья, и обдумывая произошедшее. Совершенно ясно, что королева ему не доверяет и не собирается доверять впредь. И он не мог ее в этом винить. Как ни странно, с тех пор как он решил ее убить, его ненависть к ней почти полностью исчезла. Как будто одно уравновесило другое. И еще – он был рад, что на встрече не присутствовал ребенок. Одно дело – видеть в нем соправителя короля, препятствие на пути к престолу, маленького идола в золотой короне, каким он был в соборе. И совсем другое дело, если бы в зал вдруг вбежал пятилетний мальчик. Он еще не успел распрощаться с этой мыслью, когда Ксавье предупреждающе свистнул. Роберт поднял голову и увидел успокоительный жест Ксавье – никакой опасности. На лугу, в пойме реки, мелькало что-то розовое… женское платье. Роберт совсем собрался было отвернуться, когда вспомнил, что видел девушку в розовом платье в свите королевы. И сегодня в замке она вроде бы тоже была. Да, точно. Она подавала ему вино. Но что она делает здесь? Неужели Азарика передумала и послала прислужницу вслед за ним? Через Ксавте он передал приказ свите отъехать вперед. А сам в сопровождении другого оруженосца выехал на луг.

Увидев его, она быстро повернулась. Видно было, что она бежала. Из-под жемчужной нити, охватывающей голову, выбивались потемневшие от пота завитки волос, она тяжело дышала, прижимая к груди пук неровно оборванных цветов.

– Добрый день, благородная девица! – он забыл ее имя. – Что ты делаешь здесь, вдали от своей госпожи?

– Я… собирала цветы… и случайно повстречала вас. – Явная ложь. Цветы рвались в невероятной спешке, многие стебли были обломаны.

– Но королева не хватится тебя?

Девушка смотрела на него. Цветы выпали у нее из рук, и на розовой ткани остались пятна зелени. Он вспомнил, как так же, будто бы случайно, она попалась навстречу ему в Лаоне… и с какой готовностью подставляла сегодня губы, когда подавала кубок с вином. Может быть, судьбы посылает ему именно то орудие, в котором он нуждается? «Королевские прислужницы бывают порой очень полезны», – сказал Фульк. Но следует быть осторожным… весьма осторожным, чтобы не попасть в ловушку.

– Королева не хватится тебя? – повторил он.

– Нет, не хватится! – с горячностью воскликнула она. – Сейчас у нее Феликс и Альбоин, они будут долго докладывать о делах, а потом будет суд, а потом придут просители, и так до вечера, а вечером королева будет заниматься с принцем какими-нибудь скучными науками, и так каждый день, и никакой разницы…

– Но ведь королева сказала, что она никого не принимает.

– Ну да! – ее пухлая нижняя губа обиженно оттопырилась. – Может, благородных людей она и не принимает. А всяческую чернь… Вечно толкутся разные монахи, один этот приор Горнульф рябой чего стоит, хорошо хоть он убрался, какие-то девки немытые, уроды, калеки всяческие…

– Это просители? («Или шпионы?» – добавил он про себя).

– Ну, наверное… – она пожала плечами. – Я их не слушаю.

– Значит, тебя, благородная девица, не очень радует жизнь при дворе?

– Ах, ваша светлость! – она всплеснула руками. – Может быть, дурно говорить об этом, но вы не представляете, как скучно жить в Компендии. Когда год назад родители отправили меня ко двору, я решила: «Боже, Ригунта, как тебе повезло!»

«Ригунта. Вот, значит, как ее зовут».

– Но все оказалось совсем не так… Я думала: может быть, когда король уйдет в поход… Но стало еще хуже. Королева совсем не любит и не умеет развлекаться. Вокруг нее только нудные чиновники, засушенные монахи и грубые солдаты. И занята она только делами, книгами да детьми. Разве можно так жить?

– Да, разумеется, это не жизнь для дамы благородной крови… – осторожно заметил Роберт. – Но ведь королева уже не так молода, не правда ли?

Ригунта улыбнулась. Он попал в точку. Для семнадцатилетней двадцатипятилетняя должна показаться чуть ли не старухой.

– Но так ведь вся жизнь пройдет, и не заметишь.

– Однако ж, высокородная Ригунта, случаются в твоей жизни и праздники. Вот коронация, например…

– Да, коронация… Это был и вправду праздник… самый большой в моей жизни… но не из-за самой коронации, и не охоты и пиров… а потому что… потому что…

Он мысленно закончил то, что она не решалась произнести. И улыбнулся в ответ.

– Я тоже не мог забыть нашей встречи, прекрасная Ригунта.

Она уже больше не улыбалась. Губы ее пересохли, глаза расширились. Если бы они и без того не были такими выпуклыми! Хотя… во всем остальном она была вполне недурна. По крайней мере, свежа. А он не в том положении, чтобы привередничать.

Он нагнулся к ней, не слезая с коня. Казалось. она ждет, что он вот-вот подхватит ее к себе в седло. Но он только говорил:

– Да, Ригунта, я не забывал о тебе. Может быть, я и приезжал сегодня, чтобы вновь увидеть тебя. Что мне королева с ее монахами и солдатами, когда я мог получить кубок с вином из твоих рук и поцелуй твоих уст, которые слаще вина…

«А хорошие я, должно быть, прежде складывал стихи. Придется вспомнить.»

– Но мы не можем так жить – от одной случайно встречи к другой, питаясь снами и надеждами.

– Нет, не можем…

– Однако ты видела – я нежеланный гость в замке. Королева не благоволит ко мне. Она пренебрегла долгом гостеприимной хозяйки, хоть я и брат ее мужа. И вряд ли мы можем рассчитывать на покровительство с ее стороны.

– Ах, ваша светлость, я готова…

– Нет, радость моя, я не опозорю тебя в глазаъ двора. Но мы можем видеться за пределами Компендия – тайно. Я найду способ это устроить. Дай мне на прощание что-нибудь, что могло бы служить условным знаком между нами.

– Вот! – она вытянула жемчужную нить из волос и протянула ему.

– Да, жди от меня вести о том, где мы сможем свидеться. И будь уверена, долго ждать тебе не придется!

Когда Деделла распахнула ворота, пропуская повозку, Фарисей от изумления присвистнул:

– Черт побери! Надо же! – Она помогла ему выбраться из повозки. – И подумать только, что когда мы в первый раз приезжали, тут были настоящие развалины.

– А вот посмотришь, как там внутри…

Он заковылял по усадьбе, восхищенно оглядываясь.

– Изгородь поставили, крышу починили… неужели ты это все сама осилила?

Она засмеялась.

– Могла бы и соврать, что сама… Но нет. На те деньги, что дала мне королева, я закупила лесины и наняла людей в Аризентах. Они и чинили.

– Что, меня не могла позвать? Думаешь, от колченогого какая польза?

– Я так не думаю, – осторожно начала она, но он продолжал сердиться.

– Ну, положим, на крышу я не взберусь, но с остальным как-нибдь бы управился. А то много у тебя осталось от королевиных денег?

– Но меня освободили от податей…

– Все равно. Пока не обживешься, любой грош надо держать за щекой.

Деделла поспешила сменить тему.

– Ты давно видел Винифрида?

– Перед тем, как выехать сюда. Авель опять приволок его в монастырь. Дабы, говорит, не совсем отстал от наук. Тоже мне, поборник книжной учености нашелся! Самому до двадцати с лишним годов ни одной буквы втолковать не могли, а мальчишке всего семь.

– Он, то есть приор, разрешит мне поставлять в монастырь масло и сыр?

– С чего бы ему не разрешить? Только лучше бы нам с тобой договориться, чтобы я приезжал за тобой. Тут места хоть и спокойные. а все же нехорошо тебе ездить одной.

– Ничего. – Она старалась говорить безразлично. – Я побольше концы одолевала… и в худшие времена.

– Я не сомневаюсь в твоей храбрости, – очень мягко сказал он, что было ему совершенно несвойственно. И тут же продолжал более резким тоном: – Ну, показывай, что у тебя еще есть.

– Вот хлев. У меня три коровы. Амбар. Сено придется запасать, но ничего, к этому мне не привыкать. А на том конце двора – сыроварня и маслобойня.

– Все-таки я не понимаю, как ты со всем этим одна справляешься.

– Честно говоря, я соскучилась по всему этому. Я не бездельничала эти семь лет, вовсе нет, но все было не то. Я работала не на себя и не на своей земле. А теперь я бываю еле жива от усталости. Но все равно довольна. И потом, я не совсем одна.

– Вот как? – настороженно спросил Фарисей.

– Да, я плачу одной вдове из деревни, она иногда приходит мне помогать.

Она могла бы ожидать от него шуточки вроде: «Ты уверена, что это вдова, а не вдовец?» – но ничего такого не последовало.

– А пахать как же? Я понимаю, что в нынешнем году уже поздно, но когда-то об этом думать придется? И – тоже одна?

– Ну что здесь такого? Всего одна гайда земли – неужели не справлюсь?

– Угу. И пахать, и косить, и коров на выпас гонять, и доить, и сыр варить… что еще? Ты надорвешься, даже с помощью этой твоей вдовы. Когда приор начнет тебе платить… а может, снова попросить у королевы… тебе следует купить себе рабыню. Или целую семью.

– Нет! – она как будто чего-то испугалась. – Нет, только не рабыню…

– В чем дело? Ты же упоминала, что твоя семья держала рабов – или уж одного раба, точно не помню.

– Да… Но я этого не хочу.

Фарисей понял, что снова невольно коснулся какого-то болезненного воспоминания, о котором она, казалось бы, столь открытая и простодушная, предпочитает умалчивать.

– Ладно. Тогда тебе придется нанять работников. Хотя это и обойдется дороже, и хлопот будет больше.

– Знаешь, пройдем лучше в дом. Я не успела приготовить обед, но это сделать недолго. – Деделла протянула ему руку, и они вместе вошли в дом, где пахло свежей известкой и струганым деревом, и еще хлебом, хотя огонь в очаге пока не был разведен.

Деделла кинулась было сразу к сложенным у очага поленьям, но Фарисей жестом остановил ее.

– Нет, погоди. Успеешь. Ты что-то сразу забеспокоилась, когда я упомянул о наемных работниках. В чем дело? Тебя кто-то обидел?

– Нет. – Дедела удрученно покачала головой. – Но еще в Компендии мне говорили, будто здешние верят, что на Кюизе лежит проклятие. И люди приходили сюда работать, потому что я им заплатила, но потом сразу ушли. И эта вдова здесь никогда не ночует. «Нехорошее место», – говорят в Аризентах. Знаешь, ко мне у них никакой злобы нет. Однако они говорят, что ко мне, может быть, здешнее проклятие и не пристанет. А они – другое дело. И поэтому здесь не останутся.

– А почему они считают тебя защищенной от здешнего проклятия?

– Не знаю…

Фарисей-Фридеберт задумался, прислонившись к тяжелому оструганному столу. От ирландца Коннала, того самого, что отправился с королем в поход, человека храброго, болтливого и отчаянно суеверного, он слышал, будто у него на родине существует поверье, что, ежели у человека не хватает одного глаза, или руки, или ноги, он либо связан с тайными силами, либо защищен от их воздействия. А уж колдуны и ведьмы – сплошь одноглазые. Интересно, мрачно усмехнулся он про себя, что ирландцы говорят о тех, у кого обе ноги покалечены? Но, должно быть, в Аризентах бытует схожее поверье. Однако, судя по всему, Деделлу они ведьмой не считают. Иначе она не говорила бы, что к ней относятся без злобы. Хотя он все равно не собирался делиться с ней своими догадками.

– Почему ты молчишь?

– Думаю, что тебе предпринять, если не удастся нанять работников. Похоже, тебе ничего не остается, кроме как выйти замуж.

– Ты опять надо мной издеваешься? – Она опустила руки. – Кто меня возьмет, урода такого?

– Никогда и ни за что я не стал бы над тобой издеваться. – Она внезапно почувствовала, что она говорит правду. – Кроме того, ты вовсе не урод. Урод – я.

В страшном смущении она готова была провалиться сквозь землю, точнее, сквозь глинобитный пол, но мычание коров вернуло ее к действительности.

– Ой, прости, пожалуйста! Какая я, право, хозяйка! Гость не кормлен, дом не теплен, коровы не доены…

– Но гость может подождать, а коровы – нет.

Фарисей снова усмехнулся.

Деделла поспешила в хлев. Там она тоже торопилась как могла, но, как бы ни ругала она себя дурной хозяйкой, хозяйкой она была хорошей и бросить дела на половине не могла. И подоить, и покормить – все своим чередом. Вытаскивая подойники, спохватилась – на кого я похожа! Потом решительно сказала себе – а, все равно лучше не стану. Но все же ополоснула руки в колоде с водой и отерла лицо рукавом. Мельком отметила – надо бы вычистить старый колодец у леса, тяжело, конечно, но все же лучше будет потом, чем воду таскать от реки.

Войдя в дом, она не сразу поняла, что изменилось. Потом сообразила: стол был накрыт, в очаге пылал огонь. Откуда? Как… ведь он не мог… Мог, оказывается. Фарисей развел огонь, пока она трудилась в коровнике, покопался в ее ларе с припасами – на столе стояла миска с хлебом и ломтем сыра от початого круга, кувшин с пивом и пара кружек, – а сейчас варил похлебку, сидя на полу и отложив свои костыли. Деделла посмотрела на котел, на очаг, на костыли, прислоненные к столу, и внезапно поняла, каких трудов ему это стоило. А потом и все остальное.

Она опустилась рядом с ним на колени, и, прежде чем он успел что-либо сказать, взяла его руку и поцеловала.

Когда Ксавье пинком сапога отпихнул мусор в сторону, оказалось, что пол украшен мозаикой. Пышнотелая красавица в развевающихся одеждах держала в руках большущий рог, явно не боевой и не предназначенный для питья, потому что из него сыпались розы. Оба глаза красавицы были выщерблены. Впрочем, это касалось не только глаз, отчего ее клубящееся платье, изначально пурпурное, было словно покрыто многочисленными прорехами. Над головой ее читалась надпись: «Fortuna».

– Это еще при язычниках сделано. До благости Христовой, – проскрипел Марсилий, дряхлый смотритель. – При старой королеве виллу, говорят, перестроили, а эту пакость оставили. Конечно, убрать бы надо прельщение дьявольское…

Они переходили из комнаты в комнату. Когда-то на вилле обитала самая страшная и прославленная из франкских королев, но сейчас здесь правили грязь и запустение. Марсилий, несомненно, даром ел свой хлеб, отметил Роберт. Между мраморными колоннами завесами тоньше восточного виссона протянулась паутина, и уже нельзя было разобрать, что там на колоннах – прожилки или потеки грязи. Крыша, кажется, была еще цела, хоть и обветшала. Но двери тут явно не имели привычки запирать – зачем? – и ветер заметал внутрь прелые листья и палые ветки, которые накапливались на полу годами. Груда камней, очевидно, раньше была фонтаном, но теперь определить это было уже невозможно. Впрочем, кое-что из обстановки сохранилось. Каменные скамьи вдоль стен, мраморный стол в трапезной и мраморная же купальня, заселенная мокрицами. Все остальное развалилось, сгнило или было просто украдено.

– Старая королева, она ведь как, – бормотал Марсилий, пробираясь вслед за ними, – сидит здесь и думает, кого бы из народа божьего извести. Одного знатного сеньера в колдовстве обвинили, так прямо сюда привезли – руки за спину, и на балке в большой комнате и подвесили, там, где эта бесстыдница. И так пытали, что сами палачи выдохлись. А кого по темницам разбросает – тем руки-ноги резали, уши и носы. Кого сразу порешат – считай, повезло. И никто ей ничего не мог сделать. Вот.

Марсилий мог беспрепятственно бранить давно усопшую смертью неправедной королеву – Робертины не были в родстве с Меровингами. К тому же Роберт и сам все это не раз слышал – истории об этой невероятной женщине, простой дворцовой прислужнице, обманом и жестокость устранившей сперва первую, а потом вторую жену короля Хильперика, и самой ставшей королевой, давно уже стали страшной сказкой. Правда, рассказчики обычно забывали добавить, что оный Хильперик отнюдь не был кроткой овечкой и принимал весьма деятельное участие в забавах своей кровожадной супруги, не говоря уж о злодеяниях, которые он совершил самолично, пользуясь данной ему королевской властью. Но то ли Фредегонда, хлебнув этой самой королевской власти, не пожелала ею делиться, то ли просто была уже не в силах остановиться – только Хильперик тоже дождался в свою пору двух ударов кинжалом – под ребро и в живот. «И тотчас, – написал современный тому хронист, – у него полилась обильная кровь изо рта и из ран, и он испустил свой злой дух».

– И никто ничего ей не мог сделать, – машинально повторил Роберт. Удивительно удачно выбрала старая королева убежище для своих злобных замыслов. До Компендия – рукой подать, а все же на земле графства Парижского. И пышнотелую красотку, что распростерлась там на полу – не кровь ли подвешенного на балке префекта Муммола выела ей глаза? – зовут Удача. Это хорошее место.

– Ксавье! Пригонишь сюда из Парижа пару подвод с некоторыми необходимыми вещами. Проследишь, чтобы этот богом обиженный все здесь вымыл и привел в порядок. И увезешь его отсюда в Париж. А сам вскорости поедешь в Компендий. Там надо будет кое-кого повидать и кое-что передать. Тайно.

Стояла глубокая ночь. На стенах Компендия перекликались часовые. В спальне королевы горела свеча – королева не могла уснуть, несмотря на усталость. А может, усталость всему и виной? Или беспокойство? Весь день – разбор судебных дел. Аббатство блаженной Радегунды предъявляет права на селение Бринакрия. Сеньер Бринакрии это право отрицает. Обвинение в укрывательстве беглого разбойника. Кровная месть между свойственниками. Без Феликса было бы трудно разобраться, все-таки дело свое он знает.

Днем прибыл очередной гонец от Эда. Сполето не удалось взять штурмом, город обложен кольцом. Осадная война – как это не похоже на Эда! О, Господи, я все понимаю, я нужна здесь, я не могу оставить Ги, но все же, Господи, почему меня там нет!

А Ги становится все более своевольным, от нянек удирает, слушается только ее – и хорошо, что пока слушается. Что ж дальше-то будет? Чтобы отвлечься, она попробовала вернуться к раскрытой книге – все то же, с юности любимое, «Утешение философией». Разумеется, не достопамятный список из дворцовой библиотеки, сыгравший такую заметную роль в ее жизни – тот безвозвратно погиб в Париже. А этот где-то раздобыл Фортунат. Он, кстати, Боэция не любил, хоть и сочувствовал трагическим превратностям жизни «последнего римлянина», но автором его считал сухим и рассудочным. «Любовь тройного происхождения, а именно – сострадание, дружба и просто любовь. В телах любовь существует лишь постольку, поскольку она телесна, в боге любовь существует только как начало интеллектуальное. В человеке любовь – и от начала телесного, и от начала интеллектуального», – с некоторой иронией цитировал он и добавлял, что подобное разграничение пристало скорее математику, чем философу, разумея, что среди трудов Боэция числилось также «Наставление к арифметике».

Связью единой скрепляет Все лишь любовь в этом мире, Правит землею и морем, И даже небом высоким. Если бразды же отпустит – Все, что слилось воедино, Сразу к борьбе устремится. Все, что рождает движенье В дружном согласии, мигом Гневным противником станет, Мир повергая в руины.

Азарика отложила книгу и подошла к столу. Из вороха карт ощупью вытащила нужную. Разгладила руками края, прищурилась на свечу, ища на пергаменте Сполето. Что все-таки там происходит?

– Не нужно говорить о ней. Зачем говорить о ней… сейчас?

– Потому что она может узнать, где ты была, и жестоко наказать.

– Она не наказывает…

– До сих пор. А позавидует твоей молодости, твоей красоте, и…

– О мой любимый, ради тебя я вынесу все, что угодно! И потом, ваша светлость, я готова остаться с вами и никогда к ней не возвращаться.

Такая решимость несколько напугала Роберта. Ну как дуреха и в самом деле удерет в Париж? А ведь она нужна ему в Компендии.

– Не в этом дело, – мягко сказал он. – А в том, что она вообще не имеет права тебя наказывать. Кто она такая? Мужичка с темным прошлым. Ниже последней рабыни.

– Но говорят, что ее дед был императором…

– Оставим это. Мой брат наверняка выдумал подобную сказку, чтобы оправдать свою женитьбу. Если бы он захотел жениться на тебе, ему бы ничего придумывать не понадобилось. Ты благородного рода.

– Любимый! Не надо ревновать! У меня с ним… никогда… ничего…

= – Глупая! (Это он сказал совершенно искренне). Ты ничего не поняла. Я только хотел сказать, что ты достойна была бы стать женой короля. Но я, к сожалению, не король. И королем уже не буду.

– Почему?

– Потому что королем будет Ги. Как ты думаешь, смогу я пережить его?

Вопрос привел Ригунту в полную растерянность.

– Ну конечно… – забормотала она. – Но ведь это столько ждать…

– Да, разумеется, – сказал Роберт и погладил ее по светлым волосам. Непонятливость Ригунты порой раздражала его, а порой приводила в умиление. Ему было ее искренне жаль.

А тех двоих – нет.

И тем временем, пока лето шло своим чередом, пока двое могущественных сеньеров Европы схватились в центре Италии за корон распавшейся империи, пока двое одиноких, увечных, оскорбленных жизнью людей не могли оторваться друг от друга в усадьбе на опушке леса, пока смуглая молодая женщина, сидя у детской постели, склонялась над картами и переносила в Хронику поступавшие с полей сражений донесения гонцов, на отмытой, подлатанной и кое-как обставленной Вилле Фредегонды происходили следующие диалоги:

– …конечно же, ведьма. Разве ты никогда не замечала за ней ничего… такого? Разве она ведет себя так, как положено?

– Но она ходит в церковь…

– Не в церковь, а в замковую часовню. А там всем заправляет Фортунат. Я Фортуната сызмальства знаю, он уже тогда был еретиком. А уж как попал под ее власть… Она и брата моего заколдовала, иначе как бы он женился на ней?

– Да… мне кажется… все эти книги… Никто на свете не читает столько книг…

– Вот. А что в этих книгах? От кого все эти знания? От кого еще женщина, да еще низкого рода, могла получить их?

– От дьявола… Может быть, сжечь книги?

– Не поможет. Зло уже свершилось. О, если бы я мог освободить брата от ее власти! Она сеет между нами рознь, она клевещет ему на меня, из-за нее я столько лет живу в опале, не видя родного брата! А теперь то, что я далек от двора, еще горше, потому что я узнал тебя. моя радость. Если бы не она, я мог бы появляться в замке открыто, и видеть тебя, не таясь.

– Но ведь я уже говорила… я готова бежать в Париж… жить там где угодно… лишь бы подле тебя… людские пересуды мне ничто…

– А я не приму от тебя подобной жертвы. Это недостойно тебя. И, кроме того, ты можешь гораздо больше помочь мне, если пока останешься в Компендии… мне и моему брату.

– Как я могу помочь… и королю к тому же… ведь его даже в Нейстрии сейчас нет.

– Это и хорошо, что его нет, что он далеко, в походе. Душа и ум его затуманены колдовством, он мог бы только помешать тебе.

– В чем?

– Я сказал тебе – более всего на свете я хотел бы освободить брата… от нее, от ведьмы. Но сам я этого сделать не могу – меня просто не пустят в замок, ты же знаешь. Не могу и ворваться в Компендий силой оружия – ведь это означало бы объявление войны родному брату. Поэтому все свои надежды я связываю с тобой.

– Со мной… я… освободить? Но как?

– Есть способы.

– Но она же ведьма… и обучена разным хитростям…

– Твое преданное сердце стоит всех этих колдовских хитростей. Ты говорила – она не замечает тебя, не обращает на тебя внимания. И это пренебрежение ей дорого обойдется.

Кажется, Ригунта начинала понимать. В сущности, убедить ее было не так уж трудно – сыграть на ее легкомыслии, легковерии и зависти к высокому положению, которое занимает не она, а другая, менее достойная. В самом деле, велика премудрость – натравить одну женщину на другую! Но ребенок… ребенок – другое дело. Здесь подобные уловки могут не сработать. Однако Роберт не собирался отступать.

– …а дурная кровь – хуже всего. Недаром колдунов всегда уничтожают семьями. Это не жестокость, просто иначе невозможно избавиться от дьявольской породы. Когда бьют волков, вместе с ними убивают и волчат, какими бы милыми и невинными те ни казались. Ведь, в конце концов, из детеныша, как ни старайся, все равно вырастет волк. Так и с ведьмами. Свое проклятие они передают по наследству своим отродьям. Сын ведьмы непременно вырастет колдуном, сын оборотня – оборотнем. А ты знаешь, как звали до замужества ту, которую нынче именуют королевой Теодерадой? Не знаешь, потому что была еще слишком мала и юна. Ее называли Оборотень.

– Оборотень?

– Да, и это правда. Об этом знают и каноник Фортунат, и приор Горнульф, и многие другие. Знают, но молчат. Чары действуют и на них.

– Но я уже год при ней, и ни разу не видела…

– Как она превращается? Думаю, что теперь она уже этого не может. Потому что она родила ребенка, и часть ее колдовских сил перешла к нему. Теперь оборотень – он. Подумай – будущий король Нейстрии – колдун, оборотень, запроданный дьяволу еще до рождения! Этого нельзя допустить!

Ригунта молчала, теребя пальцами ткань платья на коленях. Неужели, черт побери, он был недостаточно убедителен? Ведь нельзя же сказать: этот щенок стоит на моем пути к трону, нужно убрать его! А, собственно, почему нельзя? Если она так любит его, как клянется, пусть докажет. Правда, оставался еще «еврейский» довод. Но его Роберт приберегал напоследок, если другие не сработают. Он не верил в императорскую версию происхождения Азарики. Хотя он и в Оборотня больше не верил. А если это и правда, тем хуже. Она – его двоюродная сестра? Не страшно. Он переступил через большее, когда дал согласие на отравление Эда. Проклятие потомству ведьмы Юдифи, вечно встающему на пути потомков благородной Эрменгарды, бабки Роберта!

Но оказалось, что Ригунта обеспокоена совсем другим.

– Я хотела бы спасти Нейстрию… и тебя. Но я боюсь. Если король узнает… мне страшно даже подумать об этом…

– Когда чары спадут, он будет тебе только благодарен за то, что ты избавила его от ведьмы и ее отродья.

– А… если нет?

Но на это у Роберта был уже готов ответ: – Что ж, тогда тебе действительно придется сразу же бежать в Париж. Ведь причины, которые держат тебя в Компендии, к тому времени исчезнут. И если, не дай Бог, мой брат… ну, ты понимаешь… Ты будешь уже в Париже, обвенчана со мной и под моей защитой. Он не сможет причинить тебе зла. – Роберт засмеялся. – И, быть может… да что «быть может», наверняка по прошествии времени королевский титул, который теперь носит столь недостойная, перейдет к графине Парижской, моей супруге… тебе, моя радость. – Продолжая смеяться, он обнял ее. – Спасительница Нейстрии!

И, конечно, она согласилась. Как она могла не согласиться? Есть у женщин всех сословий пароль: «Я все сделаю для тебя, любимый!» – и он означает готовность пойти на великий подвиг и на тяжкое преступление, тратить молодость, красоту и здоровье в грязных, безнадежных и отупляющих трудах, отречься от родных и близких, стлаться под ноги и бросить на костер самую жизнь, чтобы он, этот любимый, мог погреть руки в холодный зимний день. И все за небрежную ласку, за мимолетно брошенное слово, за ничто. Можно называть эту готовность прекрасной, можно называть ее жалкой и рабской, можно вообще считать ее злостной выдумкой, но она существует. И та, что умерла в страшных муках в пыточной камере, и та, чья жизнь дотлевала огарком в монашеской келье в Анделауме, узнали это. А потому не следует обвинять мужчин в преступлениях, которые ради них совершили женщины. Они сами, по собственной воле, выбрали этот удел. И разве та, против которой и была нацелена интрига, женщина, уединившаяся в угловой башне Компендия, в покоях, где на столах лежали своды законов, и свернутые карты, и сочинения хронистов, и латинские поэмы, и короткий меч в потертых ножнах, покрываясь пылью, висел на стене – разве она не знала этого? О, лучше других. И когда меч этот был в ее руке, а на губах – боевой клич дружины, разве эхом его не отдавались все те же самые, извечные слова? И если бы она, Азарика, Оборотень, королева Теодерада, взглянула бы на Ригунту, она, словно в кривом зеркале, узнала бы жуткое отражение собственных помыслов, желаний и поступков – все для него, ничего для себя. И, может быть, сумела бы понять и простить. Может быть, потому что она, единственная из названных здесь женщин, пройдя через кровь и огонь, позор и боль, никогда не мечтала ощутить на своем лбу тяжкий холод короны.

И посему принуждена была ее носить.

– Я все сделаю для тебя, любимый, – сказала Ригунта. – Все – ради тебя.

– Ты сделаешь это для нас обоих, радость моя. И, клянусь моей любовью к тебе, тебя ждет такая награда, какой ты не можешь и представить.

– Да, да, да!

– Возьми же этот ковчежец. Постарайся, чтобы никто его у тебя не видел. Если же, не дай Бог, заметят и спросят, скажи, что там святые мощи…

Ригунта взяла ковчежец и надела цепочку на шею. В глазах у нее стояли слезы счастья.

«Где дух Господень, там свобода.»

«Ибо если бы даже ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы – да будет анафема».

Деделла нарочно выбрала день, когда Фридеберт уехал в монастырь – отвезти сыр и узнать новости о Винифриде. Мысль заняться колодцем приходила ей давно. Общинники из Аризент либо забыли о нем, либо махнули на него рукой. А ей пользоваться этим колодцем было бы выгодно и удобно. Но Фарисею она об этом не говорила ни слова. Сам бы он, конечно, вычистить колодец не сумел, а мысль, что он чего-то не сумеет сделать по хозяйству, была для его мужского самолюбия болезненна и оскорбительна. Поэтому Деделла помалкивала и выжидала. Теперь он уехал и вернется не скоро. Но непременно вернется – в этом она была уверена. Если приор чем-то и попрекал его во время его наездов в монастырь, он об этом тоже умалчивал. Но, скорее всего, ничем приор его не попрекал – Фридеберт не был даже послушником, и волен был в любое время уйти из монастыря и жить где угодно и как угодно. А она за это время справится. Когда Фридеберт вернется, все уже будет готово. Конечно, это будет нелегко. Но она справится. Я все сделаю для тебя, любимый!

Обрядившись во все самое худшее из того, что у нее было (Деделла счастливо засмеялась – бывали времена, когда она даже не могла себе представить, что будет выискивать «самое худшее»), обмотав ноги тряпками, а волосы тщательно упрятав под платок, она вооружилась лопатой, веревкой и ведром и направилась к старому колодцу. Было довольно прохладно – лето уже близилось к концу, но Деделла знала, что сегодня ей мерзнуть не придется.

Колодец, очевидно, был выстроен в те же времена, что и близлежащая вилла, был каменным, и строители, вероятно, предусматривали, что его временами будут чистить, потому что изнутри шел ряд металлических скоб, по которым удобно было спускаться вниз. Если бы колодец не высох, они бы, наверное, проржавев вконец от сырости, рассыпались в прах – а так кое-где еще держались. Деделла, подоткнув подол, открыв при этом крепкие ноги, подвязалась веревкой и полезла вниз. Оказалась она не в жидкой грязи, как все думали, а на груде камней. Может, колодец не пересох, как все думали, а был засыпан? Другая бы отступила, но Деделла засучила рукава и приступила к работе. Несколько раз она карабкалась наверх с полным ведром камней, костей и прочего мусора, опрастывала его и снова спускалась. Когда дно несколько очистилось, она взялась за лопату, отыскивая засыпанный источник. Но то ли его так прочно забило, то ли Деделла просто не могла его найти, труды ее не принесли особого успеха. Она отнюдь не склонна была признать свое поражение, просто выругала себя, что не догадалась прихватить с собой огня, понадеявшись на то, что в колодец будет проникать дневной свет. Вытерев рукавом с лица грязь и пот, она привалилась спиной к стене колодца, гадая – сходить ли ей в дом за факелом и мотыгой, от которой толку было бы больше, или сделать это завтра. Ей не хотелось откладывать работу на следующий день, но слишком уж она умаялась.

И вот так, отдыхая во тьме, пыли и прохладе, она услышала наверху человеческие голоса.

Деделла чуть было не окликнула их – этих людей, беседовавших наверху. Но что-то ее удержало. Крестьянская осторожность… инстинкт существа, на своей шкуре узнавшего, что такое травля. Вдобавок голоса были совершенно незнакомые – и мужские. Она могла доверять только одному мужчине на свете. Поэтому она задержала дыхание и затаилась, надеясь, что те, наверху, ее не заметят.

– …все эти дни я не буду здесь появляться. Я должен быть в Париже, и меня должны видеть. Поэтому тебе придется оставаться здесь и следить. Отсюда хорошо видна дорога, – говорил один.

– Но когда… – начал было другой.

– Надеюсь, что в ближайшие дни, – резко перебил его первый. – Но кто может знать точно? У нее не всякий день может быть случай подобраться.

– Тогда я буду настороже. Лошадь будет там, где договорились. И… она сразу же прискачет сюда?

– Лучше было бы, если б она задержалась. Меньше подозрений. Но она может себя выдать… или просто проболтаться. Поэтому ей желательно сразу уходить. И, – говоривший на некоторое время смолк, – и, если все случится быстро, тебе, может, и не придется высматривать. О смерти королевы известие разнесется быстро, а если к тому же… – он снова замолчал, будто слова жгли ему язык. – В любом случае ты будь готов исчезнуть. Из Компендия за ней может быть погоня.

– Я постараюсь ее перехватить.

– Верно. Ты должен ее встретить. Ну, и дальше ты знаешь… – голос стал удаляться, словно его обладатель двинулся прочь от колодца.

Деделла, сжавшись, не двигалась с места, не зная, остался ли у колодца второй собеседник или двинулся вслед за первым. Текли томительные минуты, но наверху ничего не было слышно. Деделла, обливаясь потом. дрожала на дне колодца. Наконец она рискнула. Цепляясь за скобы, она поднялась наверх и осторожно высунула голову, как улитка из домика. Никого не увидев, мгновенно перевалила через край колодца и бросилась прочь. Об оставленных внизу лопате и ведре она, разумеется, не вспоминала. И только выбравшись на тропинку, петлявшую вниз по склону, она осознала, о чем толковали эти люди.

«О смерти королевы известие разнесется быстро»! Они собирались убить королеву… и скоро… в ближайшие дни.

Деделла внезапно поняла, что бессмысленно топчется на месте, не в силах принять какое-либо решение. Если бы только Фридеберт был здесь! И надо же было ему уехать именно сегодня… и забрать лошадь с повозкой! Но что же делать? Может быть, пойти в Лаон, может, по дороге она нагонит Фридеберта и посоветуется с ним. Но… на это уйдет время, много времени. А они говорили – «в ближайшие дни»… а Деделла должна успеть предупредить королеву о том, что некая «она» замышляет ее убить, и какие-то чужаки ей помогают. Люди, должно быть, подумают, что Деделла спятила. Ну и пусть. Каким-то звериным чутьем Деделла понимала, что жизнь королевы – не просто единственная гарантия ее благополучия и благополучия ее племянника. От жизни королевы зависит ее собственная жизнь. Нужно бежать в Компендий.

Деделла оглядела себя – обноски, не годившиеся даже для работы в коровнике грязные руки и ноги… Может, забежать в Кюиз, умыться, переодеться? Нет, одернула она себя. Нет времени. Нужно подаваться прямиком в Компендий.

Этот выбор решил ее судьбу.

Роберт уже поднялся довольно далеко по тропе, когда осторожный Ксавье окликнул его:

– Гляньте, ваша светлость, какая-то женщина по склону бежит.

– Ну и что?

– Так ведь она вроде бы из лесу бежит. А мы никого не встретили.

Тут и Роберт оглянулся в седле.

– А бежит она в сторону дороги… Ах, черт, и у колодца этого камни какие-то валялись… Могла она там где-нибудь поблизости укрываться?

– Не знаю, господин.

– Вот что, Ксавье. Поезжай за ней. Посмотри, куда она бежит. И если к замку…

– Я понял, ваша светлость.

Когда на перекрестке между Компьенской дорогой и Аризентами нашли женщину, недавно ставшую хозяйкой Кюиза, с перерезанным горлом, жители деревни перекрестились и еще сильнее укрепились в своей вере в то, что Кюиз – место нехорошее. И селиться там нельзя ни за какие блага. Больше никаких мнений на этот счет высказано не было, и, к тому же, эта смерть была лишь прологом к последующей лавине несчастий. Впрочем, существовал человек, для которого смерть Деделлы стала не прологом к трагедии, а самой трагедией. Но всем тогда уже было не до него.

– Ваше величество! Скажите хоть вы свое слово! – Вульфгунда чуть не плакала. – Не успела я оглянуться, а он уже взобрался на Гонвальдова коня.. . – Мама, у Гонвальда лошадка смирная!

– А едва я успела подбежать, он спрыгнул с седла, и бегом. А на дворе дождь, а он прямо по лужам… Не успела я воду в купальне разогреть, а он уже опять сбежал и рвется на конюшню. Вы гляньте на него – перемазался, как чертенок! И это принц! Да что принц! Миропомазанный король!

Азарика вздохнула. Ги действительно отбивается от рук. Надо быть с ним построже.

– Ги, Вульфгунда сейчас тебя немедленно вымоет и переоденет. И никаких на сегодня конюшен.

Улыбка до ушей.

– А ты за это почитаешь мне про великого Александра?

Ну что тут поделаешь! Просто так ни за что не уступит… а, с другой стороны, она ведь и сама говорила, что это последний год, когда мальчик остается под ее опекой. А дальше начнут обучать его верховой езде, и фехтованию на мечах и топорах, и конному бою на копьях, и стрельбе… и охоте – будь она проклята, и умению командовать… впрочем, он уже сейчас ко всему этому тянется… Лучше уж, пока есть время, узнает побольше про книги.

– Конечно, почитаю.

– Тогда хорошо.

И Ги позволил Вульфгунде увести себя в купальню, из которой он недавно выскочил. Азарика еще задержалась на высоком крыльце, куда привлекли ее вопли Вульфгунды. Шел нудный мелкий дождь, но сюда, под каменную арку, он не доставал. Королева оглядела двор. Ворота были распахнуты – только что въехал большой обоз с припасами – урожай ведь недавно собрали. Стоя у первой повозки, Альбоин в плаще с капюшоном выслушивал отчет низкорослого человечка с трясущимся брюхом – очевидно, управляющего каким-то королевским владением. Отсюда она не видела лица Альбоина, но, судя по отчаянному виду человечка, оно было грозным. Рядом крутился Феликс со свитком в руках. Стало быть, чего-то недосчитались. Обычная история… Вообще во дворе обреталось довольно много народу, правда, никого посторонних, кроме обозных, она не заметила, но все же хорошо, что Вульфгунда увела Ги от этой толкотни…

Она повернулась и стала подниматься к себе в башню. Происшедшее отвлекло ее от работы над Хроникой. А это было не пустое времяпровождение. Она хотела свести воедино все донесения с итальянской войны. Идет месяц на месяцем, а перелома все не видно. Вскоре развезет дороги, а это означает, что Эду придется зимовать в Италии. А если к тому же будет длиться осада, что из этого воспоследует? Голод, мятежи, возможно, чума. Пусть не здесь, пусть за горным хребтом, но все же – воспоследует. А здесь, в Нейстрии, при отсутствии короля – новое наступление сторонников Карла… И лишь собрав воедино все сведения, она может строить свои дальнейшие действия… Она поднималась по лестнице мимо стражника, явно скучавшего, но все же отдавшего ей честь, гулко стукнув по полу копьем, и неосознанно ускоряла шаг.

В личных покоях королевы было пусто. Раскрытая Хроника лежала на пюпитре. Азарика повернулась было туда, но ощутила, что из-за быстрого подъема у нее пересохло горло. Она подошла к полке, на которой стояли чеканный серебряный кувшин и такой же кубок – византийская работа, трофей она уж не упомнила какого похода Эда. Азарика налила в кубок воды и выпила. «Служанки совсем распустились, – мелькнула мысль. – Воду не меняют. Затхлостью отдает». Поставив кубок на место, она подошла к пюпитру, протянула руку к чернильнице. И в это мгновение страшная судорога, прошедшая по всему телу, заставила ее согнуться пополам, а затем ноги ее подкосились, и она рухнула на ковер.

Она попыталась было крикнуть на помощь, но из горла вырвалось только слабое хриплое сипение. Связки и мышцы точно сковал паралич. Азарика почти не могла дышать. Она знала, что все это значит – судороги, удушье, онемение тела. Яд.

Из последний сил она попыталась доползти до стола, где стояла шкатулка с лекарствами. Среди лечебных трав были и противоядия. Азарика сделала несколько судорожных движений и снова обмякла. Из прикушенных губ текла кровь. Руки и ноги уже не действовали. Бесполезно. Она не дотянется до шкатулки. Вновь ужасающий приступ удушья. Но в то же время, пока тело корчилось от боли, голова сохраняла ужасающую ясность.

…Голова сохраняла ясность. И тогда сознанию: «Отравлена!» на смену пришло другое.

«Суд Божий!»

Потому что Бог всегда казнит клятвопреступников. А она преступила клятву вдвойне. Давным-давно она принесла самый страшный обет, какой может дать человек – отомстить убийце отца и Гермольда, предав его мучительной смерти. И предала свою клятву, влюбившись в убийцу. Она не умертвила его, а вышла за него замуж, и родила ему сына, и жила с ним счастливо… и тешила себя надеждой, что Бог простил ее. Но Бог ничего не простил. Господне правосудие надвигалось медленно, и, наконец, настигло ее. Она не раскаивалась в содеянном, она просто знала, что это так. За нарушенную клятву нужно платить. И она платит – душу за душу, кровь за кровь, жизнь за жизнь. И ничто ее не спасет. Суд свершился, и она уходит во тьму.

И тьма заполнила ее зрение, и удушье сдавило горло, и до слуха все доходило уже смутно, как сквозь плотную пелену. Ей показалось еще, что она слышит какой-то шум… может быть. колокол… и крик… и, напрягшись, она различила юный голос, ломкий и хриплый, который, перекрывая набат, выкрикнул три слова.

Свой собственный голос.

«Справедливость! Правда! Месть!»

То, чему она присягала. То, о чем она позабыла ради любви, жалости и милосердия.

«Бог покарал меня!»

С этой мыслью Азарика умерла.

На самом деле Господь был к ней милостив. Он позволил ей умереть, прежде, чем ее достигла весть, которая была бы для нее хуже смерти.

Когда прислужницы, бросив бесчувственную Вульфгунду, вбежали, голося и ломая руки, в покои королевы, чтобы сообщить ей, что в купальне маленького принца Ги неожиданно постигли судороги и удушье, и ничто не может вернуть его к жизни, они нашли королеву мертвой на полу.

И вой наполнил все переходы Компендия.

Фортунат очнулся оттого, что на звоннице ударили а неурочный час. Неужели пожар? Он слабо позвал Эммерама, но тот не отозвался. Приподнявшись на постели, каноник услышал крики – множество голосов, особенно женских. И топот. Тяжелый топот солдатских сапог, и звон амуниции. Значит, не пожар? Неожиданное нападение врага? Набег? Но как враги смогли подойти так близко к Компендию? Почему Азарика и Альбоин не приняли никаких мер? Неужели их никто не предупредил? Быть этого не может.

Фортунат сполз с постели и, опираясь на посох, заковылял к двери. Но не успел дойти. Дверь распахнулась, и ворвался Эммерам. Глаза у него были налиты кровью, по лицу струился пот, на губах, казалось, вот-вот выступит пена.

– Дьявол! – закричал он. – Дьявол в замке! Он проник сюда и убил и! Они мертвы! Мертва надежда, мертво спасение, мертво благословение наше!

– Что? Что ты бредишь? – Фортунат, выронив посох, вцепился в ворот его рясы.

– Королева и принц в одночасье скончались. Слышишь – люди мечутся, как в дни Вавилона, потому что их некому более защитить!

– Ты… сошел с ума! Не верю тебе!

– Говорю тебе, они мертвы! И мать, и сын! Это дьявол, больше некому, дьявол убил их…

– Пусти меня… к ним… – с неожиданной силой Фортунат оттолкнул Эммерама. Но на этом силы его иссякли. Он сделал несколько шагов, схватился за сердце и стал оседать. Эммерам едва успел подхватить его.

То, в чем заверяла Азарика своего духовного отца, сбылось. Он и в самом деле пережил ее.

Но едва ли на час.

Обещанная предсмертная исповедь так и не была принята.

Набат едва доносился до ушей Ригунты сквозь шум дождя. Разбрызгивая грязь, она скакала вверх по Компьенской дороге к лесу. Колокол означал: свершилось. Она убежала бы в любом случае, но теперь она знала – ей удалось сделать то, что она должна. Какое счастье, что ворота замка были открыты, а стража привыкла к ее частым отлучкам! Но набат означал также, что над ней самой также нависла смертельная угроза. Если смерть королевы… то есть ведьмы – уже обнаружилась, начнутся розыски. И, если к тому времени, когда ее найдут, она не будет под защитой Роберта… Ригунту передернуло от страха, и она едва удержалась в седле, а потом ударила в бока лошади пятками.

– Быстрей! Быстрей! – закричала она.

На ее груди под одеждой болтался на цепочке пустой ковчежец. Она не мудрствовала, когда сегодня представилась возможность – королева… то есть ведьмы, и принц… то есть отродье, и Вульфгунда были на крыльце, и она, хорошо зная переходы замка, быстро пробежалась по ним, опростав содержимое ковчежца наполовину в воду купальни, наполовину в кувшин на полке. Никто из стражи ни в чем не заподозрил ее – дворцовым прислужницам и положено бегать туда-сюда. Может быть, они и после бы не заподозрили ее… но она просто умерла бы от страха. Поэтому она сразу бросилась прочь. А главное – теперь она завоевала право быть со своим любимым. Он укроет ее, спасет и защитит от всякого зла, ибо он сам недоступен никакому злу. Он так прекрасен, чист и благороден… На мгновение гордость вытеснила из сердца Ригунты страх. Кто еще из женщин способен ради любви на такой подвиг!

Дорога поворачивала, а ей надо было подниматься вверх, по скользкой глинистой тропинке. Лошадь неожиданно забаловала. Ригунта соскользнула с седла, схватила кобылу за поводья и с силой потянула за собой. Медлить было нельзя. Лошадь зафыркала, но пошла следом. Мокрая трава хлестала по ногам Ригунты, дождь попадал за шиворот. Наконец, одолев крутой подъем, она ступила на опушку леса. И тотчас из темной тени деревьев по направлению к ней шагнул человек. Он ждал ее! Он пришел!

– Любимый! – Ригунта выпустила поводья и бросилась к нему. Но тут же остановилась. Хотя голову человека скрывал капюшон плаща, Ригунта заметила, что ростом он ниже Роберта и шире его в плечах.

– Ксавье? – недоуменно спросила она. – А где твой госпо… Она не договорила.

Жизнь стала хаосом, и Альбоин существовал, повинуясь законам этого хаоса, точнее, отсутствию в нем законов. Смерть – обычное дело, и даже королей она не минует. Но Альбоин растерялся. Он не знал, что делать. Потому что за все эти годы он отвык принимать решения. Формально управляя замком, он лишь следовал за мыслью королевы. И не только он один. Воля королевы была звеном, скрепляющим жизнь в этом замке и его окрестностях, и сейчас это звено было вырвано. И все это чувствовали. И женщины, голосящие в переходах, раздирая лицо ногтями и лохматя волосы. И толпы нищих и крестьян, собирающихся к стен замка и часами под дождем выжидающие – чего?

Если все и не развалилось окончательно, то лишь потому, что существовали привычки, вколоченные в здешних обитателей долгой муштрой. Солдаты не разбежались. Как-то само собой отправили гонца к Эду. И Альбоин старался не думать о том, что случится по прибытии гонца. Но не мог. Не мог он и не вспоминать о событиях достославного 888 года, и о том, что пережил тогда. Но здесь не могло быть никакого сравнения. Ни преданностью, ни обязательствами он не был связан с Аолой, и мог сохранять свободную волю. Но за эти годы он, как и большинство высших должностных лиц в Компендии, стал «человеком королевы». И со смертью королевы становился никем.

Но даже этот «никто» по-прежнему оставался живым человеком, на которого была возложена обязанность охранять королеву и наследника престола. А их убили. И убийцы не были найдены.

Альбоин был в отчаянии. На других «людей королевы» тоже надежда была плоха. Феликс, например, после перенесенного потрясения стал заикаться от любого шороха и даже без оного.

Единственным, кто сохранил какое-то присутствие духа, был Авель – хотя в данном случае его следовало бы именовать приором Горнульфом – отчасти потому, что у него, как у священнослужителя, было особое отношение к смерти, отчасти по отсутствию воображения. Он загнал обратно в обитель Эммерама, слегка повредившегося умом и бродившего по замку и округе с воплями: «Отошло благословение от Нейстрии!» – смущая тем самым и без того напуганный народ. Он же и принял на себя погребение усопших. Фортуната похоронили на кладбище близ Компендия. Относительно же места вечного упокоения королевы и принца была неясность – хоронить ли их в императорской усыпальне в Лаоне или в одном из монастырей. Спросить было не у кого, завещания не существовало. Горнульф припомнил, что королева в его присутствии как-то говорила Фортунату, что после смерти желала бы быть погребенной в монастыре святого Вааста, где в юности был заживо погребен Гвидо Каролинг. Возможно, это было сказано не всерьез. Но приор Горнульф шуток не понимал, мрачных в особенности.

Похороны состоялись в монастыре святого Вааста.

Примерно в это же время растерянный Горнульф сообщил Альбоину, что объявился Нанус. Альбоин вначале оторопел, а потом велел позвать мима. Ему давно хотелось вцепиться кому-нибудь в горло, а Нанус для этого превосходно подходил. Королева в свое время распорядилась, чтоб к ней доставили кого-нибудь из шпионов-комедиантов. Потом она пояснила Альбоину, зачем – надо отыскать человека Фулька в Лаоне. И если бы этот урод бескостный соизволил прибыть пораньше, королева и принц, может быть, остались бы в живых.

Альбоин некоторое время отводил душу, избивая Нануса и вопя: «Где ты шлялся, сукин сын? Где тебя носило, выродок?», а Нанус терпеливо сносил все это, словно и в самом деле был бескостный. Потом, когда Альбоин ненадолго оставил его, чтобы перевести дух, объяснил, плюясь кровью:

– Я в Бургундии был. Раньше никак не поспевал.

Альбоин был уже готов снова пнуть его в поддых, но передумал.

– Вставай, – сказал он. – Убил бы я тебя с наслаждением, но есть дело. Фульк, конечно, Фульк… Человек Фулька… Если ты не смог найти его, чтобы спасти королеву, найди, чтобы отомстить!

Роберт получил известие о смерти королевы и принца, когда провожал почетного гостя – Бозона, графа Прованса. Этот владетельный сеньер провел в Париже уже целую неделю, и Роберт принимал его как нельзя более пышно, устраивая в честь него пиры, охоты и потешный бои, хотя радость праздника несколько омрачала прочно установившаяся дурная погода. Поэтому графы и их приближенные большую часть времени проводили в пиршественном зале.

Услышав о страшной судьбе, постигшей его невестку и племянника, граф Парижский горько разрыдался. Роберт плакал, и слезы его не были притворны – он сам был потрясен искренностью своих слез. И еще он не знал, кого оплакивает: Озрика, друга юности? Королеву? Принца? Может быть, себя?

А слезы лились неостановимо.

Мысль связать исчезновение Ригунты с преступлением пришла в голову Альбоина только спустя несколько дней. Ригунту принялись старательно искать. Но не нашли. Никогда не нашли. Ее тело на дне старого высохшего колодца было завалено слоем камней, щебня и прочего мусора, который не так давно оставила здесь Деделла – как будто нарочно для того, чтобы Ксавье мог употребить его в дело.

Такова цена женской самоотверженности.

Фульк, все еще выжидавший по владениях вдовствующей герцогини Суассонской, узнал вести от гонца, посланного Гунтрамном из Лаона. И сразу же заторопился в путь. Некогда было даже порадоваться успеху предприятия. Нужно было действовать. Не так давно он говорил Роберту, что ради торжества справедливости готов даже поступиться Нейстрией. Но это было раньше. Роберт в качестве короля Francia Oscidentalis никак не устраивал Фулька. Он склонен к самостоятельности, неплохо соображает и слишком легко обучился лицемерию. Нет, королем должен быть Карл. И вообще Фульк мог рассматривать Роберта как союзника лишь временно. Предательство быстро входит в привычку – это Фульк знал по себе. А поэтому нужно было соединиться с герцогом Рихардом Бургундским и его войсками раньше, чем Роберт успеет предпринять какие-либо решительные действия – например, двинется на Лаон. Правда, в том случае, если Эд не сгинет в Италии и вернется с войском, всегда можно будет натравить его на Роберта, известив, что младший братец приложил руку к гибели жены и сына короля. Для этого даже гонцы не понадобятся. Для Эда будет достаточно слухов. Ну, а вдруг Гвидо Сполетский уничтожит Эда, и Роберт станет полновластным хозяином? Нет, этого нельзя допустить. Из-за нескончаемых дождей передвижение было затруднено, однако герцогиня выручила канцлера, предложив воспользоваться своими конными носилками. Это тяжелое и тряское, но прочное сооружение влекли четыре крепких мула, каждого из которых вел под уздцы погонщик. Прочая свита архиепископа передвигалась верхом на мулах и лошаках и вынуждена была мокнуть под дождем.

Резиденция герцога Бургундского находилась в городе Дивион, неприступной крепости, ничем не уступавшей лучшим цитаделям Нейстрии. Туда-то и поспешал канцлер. Поезд его немилосердно вяз в грязи, что доводило Фулька до бешенства. Ему казалось, что каждый час промедления добавляет сил его врагам.

Близилась переправа через Оскару. Посланный вперед управитель сообщил, что из-за непрестанных дождей река поднялась необычайно высоко для этого времени года, и переправа вброд невозможна. Надо искать мост. Это еще больше разозлило Фулька, и даже сообщение одного из погонщиков, ранее бывавшего в здешних местах, что мост есть, и неподалеку, в нескольких часах пути, не успокоило его. Он велел немедленно поворачивать к мосту. Свита слабо запротестовала, прося о том, чтобы немного согреться и обсушиться на ближайшем постоялом дворе. Погонщики с надеждой взирали на умоляющих свитских. Но Фульк ничего не хотел слушать.

– Поворачивай! – кричал он. – А если кто отстанет – пусть отстает! Вперед! Вперед!

Мулы епископа затрусили дальше, погонщики, задыхаясь и хлюпая глиной, бежали рядом. Свита и в самом деле заметно отстала. Дождь хлестал, не переставая. Но мост над разлившейся, бурлящей Оскарой все еще не был притоплен.

И мулы, и погонщики скользили по набухшим, осклизлым бревнам, и носилки почти не двигались. Разъяренный канцлер высунулся из носилок и с криком: «Торопитесь, скоты! Всех перевешаю!» – начал охаживать и людей, и животных епископским посохом. Те рванулись вперед.

Они были на самой середине моста, когда подгнившие бревна подломились и разъехались веером. Забились с переломанными ногами мулы, и накренившиеся носилки повисли над водой. Двое погонщиков уже барахтались в воде. Из носилок доносился тонкий, обезумевший вой. Один из погонщиков, зацепившийся за обломки моста, рубанул ножом по поводьям, и носилки полетели вниз, высвободив заднюю пару мулов, которым удалось подняться на ноги. Те же, что покалечились, рухнули в воду вместе с носилками.

Вой вскорости прекратился, лишь тонущие мулы еще несколько мгновений бились на поверхности.

Выбравшись на берег, погонщики молча переглянулись и, забыв об усталости, понеслись к ближайшему лесу.

Когда подоспела свита архиепископа, только круги расходились по темной холодной воде.

Весть о гибели Фулька, последовавшей почти сразу же за убийством королевы и принца, мгновенно разнеслась по всей Нейтрии. И не было человека, который не связал бы воедино эти события. Несомненно, это был суд Божий, опередивший людское правосудие. Все уверились, что Фульк был убийцей, и отмщение и воздаяние за убийство помазанника господня последовало незамедлительно. Рассказы о смерти Фулька обрастали многоразличными подробностями, к примеру, утверждалось, будто утонул он не в реке, а в болоте, хотя с чего бы канцлера понесло через топь? Здесь явно сыграло свою роль его имя. «Болотной курочке место в болоте, – злорадно говорили люди, – а гнили – среди гнили». Теперь никому бы и в голову не пришло искать другого виновника преступления и даже подозревать, что Фульк погиб по чистой случайности, было бы нелепо.

Потому что всегда легче верить, что за преступлением должно следовать воздаяние, и лучше всего, если это сделают горние силы. Ведь Господь есть мститель – разве не это говорят нам священники? А в том, что Господь отомстил именно недостойносу священнослужителю, чувствовалась какая-то высшая справедливость.

Один-единственный человек во всем королевстве, услышав, что десница Господня покарала канцлера Фулька, не обрадовался. Он, как и все, считал Фулька убийцей, но до поры предпочел бы видеть его живым. Это был Альбоин. Он слишком хорошо знал Эда, чтобы поверить, будто тот переуступит Богу право отомстить убийце жены и сына. К этому времени Нанус уже выследил шпиона Фулька в Лаоне – тот отправлял гонца, почти не скрываясь – и Гунтрамн сидел на цепи в подземелье Компендия. Правда, после первых допросов он подозревался только в связях с Фульком, но отрицал всякую причастность к убийству и знакомство с Ригунтой. Однако Альбоин был уверен, что тот вскоре перестанет запираться. Но все эти соображения меркли перед известием о возвращении Эда.

Гонец прибыл в середине зимы, мокрой, гнилой, бесснежной. Он сообщил, что король снял осаду со Сполето и споле краткого, но жестокого сражения повернул войско назад. Для Альбоина никаких распоряжений передано не было. Но он в них и не нуждался. Если Эд не стал воевать до последнего… если он отступает, не проиграв по-настоящему войну, это значит: у него одно желание – мстить.

А мстить – некому.

Гунтрамн? Он – мелкая сошка, его голова ничего не стоит. Ригунта – тварь еще более мелкая – сгинула бесследно. А значит, на кого обрушится вся ярость королевского гнева?

Он знал ответ. И ужас захлестнул его. И опять Альбоин не мог не вспоминать прошлое – и как он готовился к смерти. Тогда гроза пронеслась стороной. Но дважды такое чудно не повторяется. И потом… потом, тогда он был уверен, что ему не миновать казни за то только, что он непочтительно говорил с королем. Теперь же вина его был тысячекратно тяжелее. Ему были доверены жизни жены и сына короля… а он не уберег их. Накануне свядьбы Эд пообещал предать страшной смерти того, по вине которого может что-либо случиться с его невестой. Что же теперь сделает он, потеряв не только жену, но и единственного сына?

Альбоин слышал подобные истории. Виновных в нерадивости карали не менее безжалостно, чем самих убийц. Их подвергали тяжелейшим пыткам, и, если они не умирали при этом, иным отрубали руки и ноги, иных ослепляли, других ждали колесо или бичевание до смерти, или костер. Последнее время в Компендии и Лаоне не видели жестоких казней, потому что королева, единственная из всех людей, могла вступиться за осужденных и умилостивить сердце короля. Ее больше нет, и не будет ни защиты, ни милосердия.

Панический страх все больше затягивал Альбоина, лишая его способности соображать и действовать. Он мог бы скрыться, бежать в Бургундию или Аллеманию. Но Альбоин боялся не только мячений, он боялся позора. А бегство означало не только позорную трусость, но также косвенное признание соучастия в убийстве. Несмотря ни на что, Альбоин оставался рыцарем, слугой своего сюзерена. И христианином. Не сомневаясь в том, что Эд уничтожит его самого, он также был уверен, что расправа короля не падет на головы его близких. Старшие сыновья Альбоина уже несли военную службу, младшие, по смерти матери, были отправлены на воспитание к ее родным. А сам он… что ж, он достаточно пожил на свете.

И призвал тогда Альбоин Гонвальда, своего оруженосца, и спросил его:

– Скажи, Гонвальд, был ли я все годы твоей службы тебе хорошим господином?

– Истинно так.

– Было ли между нами согласие во всем?

– Да, господин.

– Чинил ли я тебе какие-нибудь несправедливые обиды и поношения?

– Нет, господин.

– Тогда поклянись своим оружием, а также именем Христовым, что исполнишь то, что я прикажу тебе.

И Гонвальд поклялся в том, что его хозяин от него требовал, и поцеловал также крест, который носил на шее, в знак своей верности.

– Слушай меня, Гонвальд. Бог запрещает нам посягать на собственную жизнь, а я послушен Богу. Не допусти, чтоб меня постигли позор и мучения. Достань свой меч и убей меня!

Авель находился в монастыре, когда до него дошла весть, что в Компендий прибыл Альберик Верринский, наряженный вести следствие об убийствах. Он прискакал, далеко обогнав возвращающееся войско, не заехал даже к себе в Веррин, и, как говорили, споро принялся за дело. Приор тут же приказал седлать крепкого лошака, накинул плащ и без промедлений въехал а замок. Альберик был именно тем человеком из ближайшего оуркжения короля, с которым приор мог переговорить о том, что случилось, и узнать, что может ожидать их впоследствии.

По прибытии Авеля сразу же проводили к сеньеру Верринскому, который занял в замке покои ушедшего Альбоина. Альберик сердечно обнял старого сотоварища и усадил его напротив себя. Вид у бывшего тутора школы святого Эриберта был умученный. Он отрастил клочковатую бороду, волосы его были взъерошены, веки воспалены, и он сильно спал с лица.

– Здравствуй, брат. Или тебя теперь нужно называть «отец», хоть ты и младше меня?

Даже такому тугодуму, как Авель, ясно было, что подобное приветствие – лишь уловка, с помощью которой Альберик пытается отогнать тяжкие мысли.

– Скажи мне, как было… там? – спросил приор.

Альберик тоже понял, что Авеля интересует вовсе не ход боевых действий. Он ответил не сразу:

– Плохо, брат. Когда мы узнали… долго боялись ему говорить. С неделю или больше. Сам знаешь… – Альберик неопределенно повел рукой. Но Авель действительно знал. – Потом вызвался Коннал-ирландец. Понадеялся, что монаха он, может быть, и не убьет. – Опять последовало долгое молчание. Авель не сводил с Альберика напряженного взгляда. Тот не выдержал и взорвался. – Ты ждешь от меня подробностей? Так не буду я говорить об этом! Не хочу, и все!

– А Коннал? – тихо спросил Авель, хорошо знавший отчаянного ирландца.

– Что Коннал? Нету Коннала.

– Он все же убил его…

– Нет, Коннал позже погиб, при отступлении. Нам еще много пришлось биться. Потому что едва ли не в тот же щень к владетелю Сполето подошло свежее подкрепление из Леополиса, есть такая крепость возле Рима, и нам оставалось только драться! Господи всемилостивый, что был за бой! Они пытались взять нас в клещи, эти лангобарды, называющие себя римлянами… Помнишь осаду Парижа? Теперь мы сами оказались на месте данов. Разница была в том, что мы все же разорвали эти клещи, и, хотя Сполето и не пал, не было перевеса ни на той, ни на другой стороне. Но король приказал отступать. Он сохранил армию – это все. А на обратном пути нам в спину ударили люди графа Прованского. Вот тогда-то Коннал и погиб. Я тебе чествно скажу – он сам на это нарывался. Может, он решил, что лучше умереть от меча, чем… – он облизнул пересохшие губы, – …от проклятия.

Поскольку Авель сохранял молчание, Альберик снова вскинулся.

– Ну, что ты хочешь от меня узнать? Полетят ли головы в Компендии? Будут ли казни? А я знаю?

– Он так их оплакивает?

Лицо Альберика дернулось.

– Оплакивает? Если бы он их оплакивал, все было бы не так уж плохо. Нет, брат, все гораздо хуже…

– «Нас некому защитить. Отошло благословение от Нейстрии, » – пробормотал Авель.

– Что?

– Так говорил один безумец. Я велел его запереть.

– Это ты правильно сделал. Только сумасшедших пророков нам сейчас и не хватает. Каждый делает, что может. И я делаю, что могу. А что толку? Все здесь перетрусили, суетятся, доносят друг на друга… Вот уже шепчутся, что и Фортунат был отравлен. А ты как полагаешь?

– Нет.

– Я тоже думаю, что нет. Много ли такому ветхому старцу было надо? А находятся и такие, что обвиняют няньку – а у нее, бедняги, у самой руки отнялись, или вот Альбоина, благо тот защитить себя уже не может, или его оруженосца – зарезал, мол, своего господина за плату, ничего будто тот ему не приказывал. Я-то Гонвальду верю. Он человек верный и поступил по клятве. Правда, я для вида велел схватить его и отвезти в дальнюю крепость, но в дороге тайно распорядился отпустить. Если наказывать за верность, то что со всеми нами будет? Нет, ни Альбоин, ни Вульфгунда, ни Гонвальд, ни Феликс – его тоже обвиняют – здесь ни при чем. Дело ясное. Гунтрамн по подсказке Фулька подкупил эту девку Ригунту. У родителей своих она не объявлялась, стало быть, либо прячется в каком-нибудь монастыре – я их еще перетряхну, будь верен, либо ее тоже прикоичили, чтоб не болтала. Гунтрам, конечно, поначалу от всего отрекался, но как стали с него шкуру по кусочкам снимать, признался во всем – и в государственной измене, и в убийстве… а заодно и в лжесвидетельстве, разврате и связях с дьяволом… но это уж по твоей части, не по моей. Теперь вся забота, чтоб он у меня до казни не подох.

Авель слушал, кивая. Он был совершенно согласен с тем, что говорил Альберик – верных слуг нужно миловать, а врагов короля и убийц – уничтожать без жалости и снисхождения. Но дальнейшие утверждения Альберика были для него темны.

– Что же до будущего… Ну, я не Альбоин, на меч не брошусь… Я мог бы сказать: «Если бы моя жена была здесь, этого бы не случилось». Или: «Если бы король не затеял поход в Италию, этого бы не случилось». Но это случилось, Авель, а я гаданием не занимаюсь. Что есть, то есть, и с этим надо жить. Только захочет ли король с этим согласиться, я не знаю.

– Если я тебе буду нужен, – произнес ничего не понявший Авель, – ты посылай за мной.

– Лучше оставайся пока здесь. Не разбредутся за это время твои монахи. А и разбредутся, не велика беда.

Король прибыл в Компендий в начале весны, такой же дождливой и угрюмой, как зима, и как нельзя более соответствующей состоянию тяжелого, гнетущего страха, в котором пребывало большинство местных обитателей. Если человек ради мести откадался от надежд на императорскую корону и прекратил войну, к которой была так привержена его душа, где скрыться нам, сирым? – думали они.

…Впервые он позвращался из похода не победителем, и впервые – по крайней мере с тех пор, как он покончил с прежним разбойным существованием, его не встречали толпы народа. Напротив, люди разбегались с его пути. Замечал ли он это? Неизвестно. И так же прятались и жались к стенам придворные и слуги в Компендии. И никто не осмелился взглянуть в лицо королю.

Единственным, кто во дворе замка решился выйти ему навстречу, был Авель. Все почему-то ждали, что он падет королю в ноги. Но он просто подошел к королю, когда тот спешился, и склонил голову. Эд бросил поводья и кратко спросил:

– Где?

Авель прекрасно осознал, о чем речь, и ответил:

– У святого Вааста.

Эд повернулся и, не говоря ни слова, направился в замок. Авель поплелся за ним. Он был здесь, пожалуй, единственным, кто смутно понимал, что произошло с Эдом. Человек, переживший страшные, почти непереносимые телесные страдания, поневоле составляет некоторое представление о страданиях души. Не умея выразить, что есть безнадежность или немое отчаяние, Авель инстинктивно чувствовал их присутствие, как дикарь или животное.

По пути к королю и монаху присоединился Альберик. Но, когда все трое вошли в королевские покои, последний отошел в сторону. Он догадывался, что будет лучше, если обо всем случившемся королю расскажет Авель.

Эд сел в кресло и так же молча уставился Авелю в лицо. И, под прицелом этого невыносимо тяжелого взгляда, приор начал свой рассказ. Изъясняться длинно он не умел, а потому говорил путано, сбивчиво и неоднократно повторяясь. Но Эд не перебивал его, хотя наверняка все, что он слышал, было ему уже известно. Завершил Авель свое повествование рассказом о смерти Фулька.

– Он умер грязной и позорной смертью. Так покарал его Бог.

– Бог? – произнес Эд лишенным всяческого выражения голосом. – Бог отнял у меня все. Даже месть.

Холод, прозвучавший в этих словах, поразил Авеля даже больше, чем их смысл, противный любому верующему христианину. До него внезапно дошло, что имел в виду Альберик, сказав, что если бы Эд оплакивал умерших, все было бы гораздо лучше.

Прочий же люд, узнав от тех, кто сопровождал Эда в похоже, что тот не проронил ни слезы по жене и сыну, подивился его бесчувственности. И невольно вспоминали, как горько, от всей души, плакал по ним граф Парижский. Поистине, у Эда было каменное сердце.

На следующий день Эд приказал Авелю разузнать, где похоронена старая колдунья по прозванию Заячья Губа. Это еще больше напугало приора. Уж не решился ли король прибегнуть к чародейству и некромантии? До него доходили туманные слухи, будто названная ведьма умела вызывать души умерших. Но – здесь он снова ничего не мог понять – может ли вызвать мертвых мертвая колдунья?

Нарушить волю короля Авель, однако, не решился. И это стоило ему немалых трудов. За минувшие годы в замке сменилось много слуг, и большинство из них никогда не слыхало о госпоже Лалиевре. Наконец, выяснилось, что, поскольку старуха погибла, спасая жизнь королю, ей не рискнули вовсе отказать в погребении, однако похоронили ее в неосвященной земле, вне стен компьенского кладбища, вблизи проезжей дороги.

Эд направился туда один, запретив Авелю следовать за собой (чем еще больше укрепил подозреия доброго приора). На том месте, которое ему описали, он нашел почти сравнявшийс с землей бугорок. Мельком подумалось, что с равным успехом это может быть еще чья-нибудь могила, из тех, кому не нашлось места на кладбище – разбойника, скомороха, язычника или самоубийцы. Отцепенца, такого же, как его мать.

Он опустился на землю, подперев голову руками. Могила перед ним поросла прошлогодним бурьяном, сквозь который уже пробивалась чахлая зелень нынешней весны. Он сидел и смотрел на могилу, которую впервые пришел навестить. За все эти годы он почти забыл ту, что дала ему жизнь, и, сколько хватало сил, оберегала ее, а если и вспоминал, то без доброты. Но сейчас он хотел бы поговрить с ней, завершить тот давний разговор, прерванный ее смертью. Тогда они так и остались чужими друг другу, душа его была не с ней, и даже ее самопожертвование не смогло разрушить стену непонимания.

«Кто полюбит меня?» – спросил он тогда, а она сказала: «И тут ты виден целиком. Ты не спросил: кого же буду любить я?»

– Теперь я могу ответить, мать, – произнес он вслух. – Никого.