Последний алхимик

Глава первая

Тела все еще были там, сохраняемые холодом и мраком моря, – как он и говорил. Они нашли их точно в том месте, на которое он указал: на глубине двести футов, у побережья Испании, в брюхе затонувшего испанского военного корабля. Медленно, словно во сне, продвигаясь на огромной глубине, водолаз обогнул открытый люк, и от волн, которые шли от его тяжелых свинцовых ног, колыхались штанины брюк, надетых на мертвецах. Ему сказали, что это солдаты испанского короля, заступившие на вечную вахту на дне моря. И добавили, что ему опасаться нечего. Он ответил, что мертвых он, само собой, не боится, а вот старый скафандр, который ему предстоит надеть, внушает куда более серьезные опасения. Если, отыскав место затопления, он попытается проникнуть внутрь корабля, то кислородный шланг может зацепиться за деревянную обшивку.

– Вам платят не за то, чтобы вы испытывали новейшее снаряжение, а чтобы вы нашли этот чертов корабль и кое-что оттуда достали, – объявил ему мистер Харрисон Колдуэлл, сидя за столом в обставленной со всем шиком конторе по подъему затонувших кораблей в Барселоне.

Будучи американцем, мистер Колдуэлл, как ни странно, говорил по-испански так, словно был рожден грандом. Водолаз – его звали Хесус Гомес – был об этом предупрежден заранее – не дай бог, еще начнет отпускать по-испански ворчливые реплики в адрес американского заказчика.

– Мистер Колдуэлл, сэр. Нет таких денег, в которые я был бы готов оценить свою жизнь, – ответил тогда Хесус Гомес.

И он на хорошем английском сформулировал свои доводы против использования допотопного кислородного шланга. Хесус был водолаз, и сын водолаза, и внук водолаза, человек, чьи предки ныряли за губками вообще без какого бы то ни было снаряжения и вследствие кессонной болезни остаток дней доживали калеками, скривившимися на один бок подобно затонувшим кораблям. Он хорошо понимал: чтобы до конца дней сохранить здоровье, погружаться нужно непременно в снаряжении. Если у него будет такое снаряжение, ему не придется больше нырять за губками, он сможет тогда работать на важных людей и доставать со дна моря то, что им потребуется. В его представлении “важные” люди были те, кто говорит по-английски. И поэтому ныряльщик Хесус Гомес с юных лет учил английский. Первым словом, которым он овладел, было слово “мистер”. Вторым словом было “сэр”.

– Мистер Колдуэлл, сэр. Если я погибну, какой мне толк от ваших денег? Нет таких денег, чтобы заплатить за мою жизнь, – твердо заявил Хесус Гомес.

– Есть, есть такие деньги, – возразил Харрисон Колдуэлл, стряхивая невидимую пылинку с безукоризненного темного костюма. – Давайте не будем тратить времени на этот бесконечный спор. Всякий товар имеет цену, это и дураку ясно. В настоящий момент, однако, речь не идет о вашей жизни. Речь идет всего лишь о риске для жизни.

– Так точно, сэр, – ответил Хесус Гомес. Он сидел неестественно прямо, и слова, хотя и сорвались с его губ, но не шли от сердца.

– Вы каждый раз рискуете жизнью, когда идете на погружение, так что можно считать, что мы с вами обсуждаем не риск как таковой, а его масштабы.

– Совершенно верно, мистер Колдуэлл.

– Сколько же вы хотели бы получить за большой риск?

– Могу я спросить, сэр, почему вы настаиваете на использовании допотопного кислородного шланга, подключенного к стальному шлему, и водолазного костюма? Кислородные шланги часто цепляются за обломки кораблей. Водолазные костюмы излишне тяжелы. Сами по себе обломки и без того достаточно опасны, что уж говорить о том, чтобы проникнуть внутрь, да еще будучи привязанным к ненадежному шлангу с воздухом.

– Мне необходимо иметь с вами контакт на всем протяжении погружения.

– Сэр, чем вам не нравится акваланг? А связь с вами мы можем поддерживать по телефону. Тогда я буду в безопасности. Вы получите то, что хотите, и мы оба останемся довольны.

– Моя цена – пятнадцать тысяч долларов за неделю работы, – сказал Харрисон Колдуэлл.

У него было узкое длинное лицо, благородный нос с горбинкой и темные глаза с имперским выражением, которое ясно указывало окружающим на их, по мнению Колдуэлла, место – место черни.

– Сэр, я сделаю это и за десять тысяч, только позвольте мне нырять в своем снаряжении.

– Тридцать тысяч. И снаряжение – мое.

– Сэр...

– Сорок.

– Пятьдесят, – прибавил Хесус Гомес и, получив немедленно согласие американца, отругал себя за то, что не запросил больше.

Но все же пятьдесят тысяч американских долларов за неделю – да это больше, чем его отец заработал за всю жизнь! Хотя Хесусу Гомесу было уже двадцать восемь лет, он, как мальчишка, хотел было поначалу утаить от отца подлинный размах удачной сделки – он опасался, что отец будет недоволен, что сын так дешево поставил свою жизнь.

– Хесус, – сказал отец, – пятьдесят тысяч американских долларов за неделю работы – это слишком много. Это слишком много.

– Никогда не может быть “слишком много”.

– Может, может. Боюсь, как бы это не был наш с тобой последний разговор.

– Мы еще увидимся, отец, и я буду богат. У нас будет новый дом, много хорошего вина – мы станем покупать вино в бутылках, а не разливное, – у тебя будут американские сигареты и французские сыры, которые ты когда-то пробовал, когда ездил р большой город. А у мамы будет кружево на мантилью.

– Слишком много за неделю работы, – твердил отец. Это был глубокий старик, который уже в сорок стал калекой, потому что всю жизнь нырял за губками, а доставать их с каждым разом становилось все труднее, поэтому нырять приходилось все дальше и глубже – и безо всякого снаряжения. Это был старик, который растратил здоровье, чтоб за всю жизнь заработать, в пересчете на американские деньги, не больше двенадцати тысяч.

Короче говоря, Хесус Гомес пошел на погружение, и вот, как и говорил мистер Колдуэлл, ему предстал затонувший корабль и мертвецы.

– Да, мистер Колдуэлл, – сказал Хесус Гомес в микрофон, предварительно щелкнув тумблером. – Я вижу тела, они лежат точно там, где вы указывали.

– Отлично, – сказал мистер Колдуэлл. – Они в штанах?

– Так точно, сэр.

– Значит, это передний люк. Двигайтесь к корме. Я подожду.

Хесус Гомес стал медленно продвигаться вдоль потемневшей от времени обшивки корабля, освещая себе путь специальным глубинным фонарем и стараясь не наступать всем весом на обшивку, дабы не провалиться внутрь корпуса. Его прожектор был единственным светлым пятном в зловещем мраке глубоководного безмолвия, и яркий луч выхватывал из темноты разлетающуюся во все стороны мелкую рыбешку. Обшивка корпуса была не повреждена, но за четыре столетия прогнила насквозь. Он наконец добрался до кормового люка, и тут его прожектор осветил груду белых черепов, которые были сложены в пирамиду подобно пушечным ядрам.

– Санта Мария, – обомлел Хесус Гомес.

– Ты на месте, – раздался в наушниках голос мистера Колдуэлла. – Теперь жди камеру.

Даже находясь на глубине двести футов, Хесус видел, как толщу воды рассекают мощные огни. Когда же они оказались от него на расстоянии вытянутой руки, глазам стало больно смотреть, такой яркий свет из них шел. Ему пришлось зажмуриться и взять камеру на ощупь. Он отвернул фонари от себя и тогда сумел разглядеть, что они укреплены на фотоаппарате, размеры которого были весьма впечатляющими – пожалуй, даже кинокамера была бы вдвое меньше.

– Оставь черепа на месте, – снова раздался голос мистера Колдуэлла, – а сам вместе с камерой спускайся с носовой стороны от черепов, медленно и очень осторожно. Ты будешь двигаться к центральной части.

– Я опасаюсь за кислород, сэр.

– У тебя еще двадцать минут времени, чтобы заработать свои пятьдесят тысяч. Ну, давай же. Не будем торговаться.

Хесус Гомес направил луч в глубь погруженного во мрак корпуса с разорванными шпангоутами – следствием крушения многовековой давности, приведшего к опрокидыванию судна, – и из его глотки, хоть и медленно и нехотя, но все же вырвались покорные слова “сэр” и “мистер”. Ни на минуту не забывая о своем кислородном шланге, он подтянул его к себе и свободным кольцом уложил рядом с собой, следя за тем, чтобы нигде не перегнуть. Если шланг, не дай бог, переломится, он это сразу почувствует – просто не сможет дышать.

Аккуратно придерживая рядом с собой виток шланга, он стал медленно опускаться в корпус корабля, все время шепча про себя слова молитвы.

Он понимал, что идти на такой риск – чистое безумие. Вместе с ним опускалась фотокамера, ярче солнца освещая древесину, которую воды Атлантики за четыре столетия сделали черной как смоль. Его тяжелые водолазные ботинки ткнулись в какой-то брусок, но брусок не сдвинулся с места. Он был тяжелее свинца. Водолаз направил фонари вниз – так и есть. Золото. Слиток золота. Нет, тонны золота, уложенного штабелями по всей длине корабля и во всю ширину. Оно было сложено, как дрова, в поленницу. Вот почему мистер Колдуэлл так легко согласился на пятьдесят тысяч долларов.

– Мистер Колдуэлл, вы хотите, чтобы я заснял ваше золото? – спросил Хесус Гомес, радуясь оттого, что ему стала понятна причина щедрости американца. Его больше не тревожила рискованность задания, теперь он думал о своем гонораре.

– Нет, нет. Забудь о золоте. Иди дальше к носовой части – там увидишь.

– Вам не нужно золото? Вас интересует корабль, охраняемый черепами?

– Гомес, золото меня интересует больше всего остального. Что до черепов, так это старинный способ охранять сокровище.

– Но там – целая груда черепов.

– Вот именно, – отозвался мистер Колдуэлл.

– А что я должен сфотографировать?

– Увидишь. Этого нельзя не заметить. Это камень, обыкновенный черный базальт. Круглой формы.

– И все?

– Это то, за что тебе платят, – донесся в наушники голос мистера Колдуэлла.

В этот момент ему стало немного трудно дышать, но дело было не в кислородном шланге. О шланге Хесус ни на миг не забывал и каждые несколько футов осторожно подтягивал к себе сзади и сверху мягкий страховочный виток. Как только шланг стал натягиваться, он перестал тянуть и начал потихоньку распускать этот виток. Ни шагу не ступлю после того, как кончится виток, поклялся он себе.

Если уж на корме золото лежит штабелями, то в трюме его должно быть видимо-невидимо. Если, конечно, балластом не служит этот камень. Да, балластом, по-видимому, был именно этот большой камень, который лежит в средней части корабля.

Потом ему пришла другая мысль. Он осторожно переступил плавающую человеческую руку, сжимающую в скрюченных пальцах меч, который не смог сохранить жизнь своему владельцу.

Ему пришла мысль, что все должно быть как раз наоборот. Если фотографировать надлежит камень, тогда балластом служит золото. Сокровищем является этот камень, и это его охраняют бесчисленные черепа. Вот к какому ошеломляющему выводу пришел Хесус Гомес и в этот момент едва не споткнулся о камень. Он больно ударился ногой. Камень был круглый – почти правильный круг диаметром метра в полтора.

– Нашел.

– Поверни камеру. Сзади есть резиновый тумблер... Так, хорошо. Не поднимай муть со дна.

Судя по словам мистера Колдуэлла, этот фотоаппарат каким-то образом давал обзор и ему. И все же огромные размеры аппарата оставались для Хесуса загадкой. Даже телекамеры научились делать величиной с ломоть хлеба.

– Камень разделен на четыре квадрата, – продолжал мистер Колдуэлл. – Видишь их?

– Да, конечно, – сказал Гомес.

Во времена испанских мореплавателей золотые монеты делились на восемь частей, а иногда на четыре, отсюда и пошло современное название двадцатипятицентовой монеты – “четвертак”, а отнюдь не оттого, что это четверть доллара, как воображают американцы.

– Встань с краю ближнего к тебе квадрата.

– Слушаюсь, мистер Колдуэлл.

– Направь камеру прямо себе на ноги и так держи.

– Сделано, мистер Колдуэлл.

– Нажми кнопку, которая слева.

– Нажал.

Хесус услышал жужжание камеры и легкие щелчки. По указанию мистера Колдуэлла он заснял каждый сектор квадрата не менее двух раз, а в некоторых случаях ему даже пришлось сделать целых пять кадров. Из этого он заключил, что его съемка передается на поверхность, где кадры просматривают и записывают, иначе как бы мистер Колдуэлл мог знать, что какой-то кадр надо повторить.

Хесусу показалось, что какие-то буквы из написанных на камне ему знакомы, но прочесть он ничего не смог. Наверное, это арабская вязь, решил он. А вот испанские буквы. Но слова – не испанские, хотя одно или два показались ему знакомыми.

В ожидании, пока камера сделает свое дело, он стал размышлять. Похоже на латынь. Слова вроде этих иногда попадаются на стенах храмов. Второй язык – наверное, староарабский. А вот третьего он вообще разобрать не мог.

Он посмотрел на часы. С аквалангом он бы так долго не продержался. При этой мысли ему полегчало. Пожалуй, в этом скафандре есть смысл. Просто мистеру Колдуэллу хотелось получить снимки в один заход. Значит, он получит пятьдесят тысяч долларов за один день работы! Он уже отснял все четыре квадрата, больше делать было нечего. Он стал ждать команды на всплытие. Наконец терпение его лопнуло.

– Мы закончили, мистер Колдуэлл? – спросил Хесус Гомес.

Ответа не последовало. У него зазвенело в ушах. Что-то давило ему на черепную коробку. Дышать стало тяжело, легкие словно распирало в грудной клетке. Стало жарко – слишком жарко для такой глубины. И тут он понял, что в скафандре поднимается давление – до немыслимых величин. Он попытался двинуться вдоль обшивки корабля, но его свинцовые ботинки всплывали. Он и сам всплывал. Он ничего не мог с этим поделать.

– Мистер Колдуэлл, мистер Колдуэлл. Убавьте давление. Убавьте давление! – вскричал Хесус Гомес.

Он чувствовал, как его отрывает от днища и несет прямо к палубе. Однако внутренняя обшивка палубы показалась на удивление мягкой. Очень мягкой. Потолок казался гибким и упругим, как надувной мяч. И тут он увидел ее – раздутую руку, оканчивающуюся перчаткой. Под давлением его вытолкнуло на тело другого водолаза, который тоже оказался пришпилен к потолку. В руке у него болталась камера, похожая на ту, какой мистер Колдуэлл снабдил Хесуса, только на этой был всего один фонарь. Хесусу же дали целую обойму прожекторов. Значит, в прошлый раз им не хватило освещения. Но зачем убили водолаза? Теперь, оказавшись прижатым к обшивке корабля, пролежавшего на глубине двести футов четыре столетия, Хесус Гомес наконец понял, почему мистер Колдуэлл с такой готовностью согласился заплатить ему за работу пятьдесят тысяч долларов. Он мог бы пообещать ему и пятьдесят миллионов, ибо мистер Колдуэлл вообще не собирался ему платить.

Хесус видел, как проплывают мимо кислородный шланг и кабель, к которому была подсоединена камера. По всей видимости, их отсоединили сверху, оставив его без кислорода. Да, так оно и есть: в поле зрения возник свободный конец шланга, из которого вырывались пузырьки воздуха, он был как змея – змея жизни, которая, извиваясь, посылала последний привет Хесусу Гомесу, пришпиленному к потолку старинного корабля, Хесусу Гомесу, чей череп станет очередным в длинном списке стражей, охраняющих сокровище. Он подумал, не распороть ли скафандр – хотя бы для того, чтобы отлепиться от потолка. Конечно, он все равно захлебнется, но может быть, ему удалось бы схватить тот конец кислородного шланга, который, пузырясь, уплывает от него все дальше, дразня пузырьками воздуха, которого ему так не хватает. Но туго надутый скафандр не давал шевельнуть и рукой. От высокого давления у него потемнело в глазах и все вокруг погрузилось в кромешную тьму. Или это садятся батареи прожекторов?

А может, сверху отключили свет? Отец был прав. Это слишком большие деньги. Прекратив бессмысленные поиски кислорода, тело Хесуса Гомеса отдалось во власть сладкого наркотика смерти, и последней его туманной мыслью было, что отец, старый нищий ныряльщик за губками, оказался прав. Это слишком большие деньги. Чересчур большие.

Брюссельскому профессору Августину Криксу было смешно. Дело не в деньгах – само по себе желание незнакомца платить за его услуги показалось ему подозрительным.

– Что? Звоните из Америки? А что, с почтой нелады? А? Я вас не слышу!

– Напротив, профессор Крикс, слышимость отличная. И вы прекрасно меня слышите. Я хотел бы, чтобы вы завтра взглянули на несколько фотографий. Я заплачу столько, сколько вы запросите, только не отказывайтесь встретиться со мной завтра же.

Профессор Крикс засмеялся. Даже смех его был старый, похожий на какой-то скрип, исходящий из глубины пересохшей глотки. Ему было уже восемьдесят семь лет, он доживал свой век в совершенной безвестности, после того как после окончания Второй мировой войны университет вдруг отправил его на пенсию. И вот теперь некто предлагает ему четыре годовых заработка только за то, чтобы он взглянул на какие-то там фотографии.

– Мистер Колдуэлл, – сказал профессор Крикс, – что мне делать с этими деньгами? Мне деньги не нужны. Как вы думаете, сколько мне осталось жить?

– Тогда что вы хотите? – спросил мистер Колдуэлл. – Назовите вашу цену.

– Я хочу повеселиться на празднике святого Винсента Золотого. Это будет как раз завтра. И чтобы у меня было вдоволь вина, и я бы напился по этому случаю и распевал бы дорогие его сердцу псалмы.

– В таком случае, профессор, я могу воздвигнуть в его честь памятник – или его статую, если хотите, – и сделать подношение церкви святого Винсента Золотого.

– Какой от этого толк, мистер Колдуэлл! Уже много лет, как Римская католическая церковь изгнала бедного Винсента и заменила его святыми Кристофером и Филоменой, а также многими, многими другими. Никто из нас – и я в том числе – больше не принадлежим нашей церкви, с нами все кончено. Всего хорошего, мистер Колдуэлл.

– Подождите! Я могу сделать подношение и святой Католической церкви. Они служат живущим. Я построю больницы имени святого Винсента. Вот что вы сможете сделать ради святого Винсента Золотого, если завтра со мной встретитесь; Церковь не отвергнет помощи неимущим.

И снова на том конце трансатлантической линии раздался смех.

– Мистер Колдуэлл, старому доброму святому Винсенту нужны возлияния в его честь и святые слова. Они нужны ему здесь, в Брюсселе, на его родине. И вообще – с какой стати вы предлагаете мне такие деньги за неугодную науку – настолько неугодную, что даже в молодые годы мне приходилось преподавать ее под названием “История средних веков”? Почему?

– Тогда, сэр, позвольте задать вам вопрос. Почему вы так настаиваете на личном участии во всех этих церемониях? Почему вы не хотите предоставить это другим?

– Потому, мистер Колдуэлл, что я единственный, кто намерен делать возлияния по случаю дня святого Винсента. Я – последний.

– Я это устрою.

– Да лжете вы. Какое вам дело до святого покровителя алхимии? Вот уже более ста лет эта наука предана анафеме. Но я тем не менее беру на себя смелость утверждать, что вся западная наука началась с алхимии, кто бы там что ни говорил. И что бы ни думал по этому поводу университет. У каждой науки есть свои изъяны. Разве кто-нибудь называет физику предрассудком только потому, что какая-нибудь теория не работает? Разве кто-нибудь называет предрассудком психоанализ, из-за того что кто-то дал новое определение человеческой личности? Нет. Алхимия же, которая стояла у истоков всей западноевропейской химии и науки в целом, была отвергнута целиком и полностью только лишь потому, что какие-то ее теории не нашли подтверждения!

– Зачем так кричать, профессор? Если бы я не был с вами согласен, разве стал бы я предлагать вам такие деньги за один день работы?

Дыхание в трубке стало затрудненным. Как бы старика не хватил удар. Надо его успокоить, не раздражать по возможности.

– Я устал от насмешек. Оставьте меня в покое.

– У меня есть кое-что, во что вы должны поверить, – сказал Колдуэлл.

– Мне нет нужды во что-то верить. Мне нет нужды верить, что мир якобы состоит теперь не из четырех основных элементов, каковыми являются огонь, вода, земля и воздух. Зачем мне в это верить? И вот что я вам еще скажу... насмешник вы эдакий. Я никогда в это и не поверю.

– Я владею философским камнем, – изрек Харрисон Колдуэлл.

– Если бы от меня требовалось поверить вам, я чувствовал бы себя еще более оскорбленным. Этот камень... Извечная, неразрешимая проблема. Нам было сказано, что раз мы, как истые алхимики, утверждаем, что свинец можно обратить в золото, следовательно, мы не более чем лжеученые, придворные шуты от науки, позорище для Науки с большой буквы – что-то вроде дедушки, который оказался вдруг незаконнорожденным. Однако от этого незаконнорожденного деда пошла вся современная химия, сынок.

– Камень разделен на четыре сектора. Два языка я разобрал, это латынь и арабский. Третий похож на некую разновидность греческого, но полной уверенности у меня нет, к тому же, дорогой профессор, я решительно не хотел бы обсуждать этот вопрос по телефону. Какое вино полагается пить в честь святого Винсента Золотого?

В трубке замолчали. Наконец профессор Крикс заговорил.

– Это целый ритуал. У меня обычно шел в ход дешевый портвейн, но у вас, вы говорите, есть средства? – В голосе старика теперь звучала робость, он стал похож на ребенка, который не может поверить, что он заслужил такой дорогой подарок. – “Лаффит Ротшильд”, если это не слишком дорого.

– Мы пошлем два ящика в честь блаженного святого Винсента. А если хотите, можем послать и сто ящиков.

– Нет, нет, это слишком много. Впрочем, почему бы и нет! Вино – одно из немногих удовольствий, оставшихся старикам в этой жизни. Сто ящиков – это значит, я смогу пить каждый день до самой смерти. О, это слишком щедро с вашей стороны, слишком щедро, чтобы быть правдой. Значит, завтра вы будете здесь? Учтите, служба начинается с восходом солнца.

На другой день Харрисон Колдуэлл воочию убедился, почему церковь отказывается признавать старого святого Винсента. Половина молитв совершалась по языческому обряду, а вторая половина, также основанная на языческих верованиях, взывала к четырем стихиям, как если бы это были сами боги. Весь ритуал представлял собой анафему по отношению к первой из Десяти Заповедей, которая, как известно, призывает веровать в Господа Бога нашего, единого и неделимого творца мира.

Профессор Крикс был валлон, то есть представитель одной из двух этнических групп, составляющих собственно бельгийскую нацию. Только вторая группа – фламандцы – почему-то считает, что править должна она. На профессоре был серый пиджак, хранивший наглядные следы всего, что он съел и выпил за последние лет сорок. Старик и Колдуэлл стояли в старом сквере у старинного фонтана, и профессор Крикс нараспев произносил молитву на неизвестном Харрисону Колдуэллу языке – возможно, это был именно один из языков философского камня. Старик еще экономил вино, приговаривая, обращаясь к святому Винсенту, что, когда прибудут все сто ящиков, вина будет хоть залейся. Вино он лил в фонтан. Некоторые молитвы он прочитал по-английски – в честь добродетелей Колдуэлла. Харрисон Колдуэлл не стал объяснять ему, что говорит по-голландски и французски, из чего следует, что он мог бы объясниться с любым бельгийцем. Он умолчал и о том, что владеет испанским, древнегреческим, латынью, русским, китайским, арабским, датским языками и ивритом.

Он не стал рассказывать, что говорит на всех этих языках абсолютно свободно. Харрисон Колдуэлл стоял и смотрел на старика с учтивостью и самообладанием человека, который абсолютно уверен в том, что в самом ближайшем будущем осуществит вековую мечту человечества.

Он непринужденно упер одну руку в бок. Как ни странно, именно он был причиной собравшейся в сквере толпы зевак. Вид оборванного старика, льющего вино в фонтан и бормочущего что-то на непонятных языках, вызывал лишь жалость и заставлял прохожих поспешно отвернуться. Но присутствие рядом со стариком столь элегантного мужчины, к тому же имеющего такое выражение лица, словно ему вот-вот наденут корону целой империи, заставляло людей останавливаться и глазеть. Когда же профессор Крикс отвесил четыре поклона – по одному в каждую сторону света, вознося при этом хвалу четырем стихиям за их щедрость, как учил святой Винсент, люди стали подходить и спрашивать, что это за обряд совершается на их глазах.

– Мы собираем сторонников, – с изумлением отвечал профессор Крикс.

– Продолжайте, – сказал Колдуэлл.

И люди стали расходиться – не потому собственно, что элегантно одетый мужчина, казалось, не слышал их вопросов, но потому, что его молчание заставило их пожалеть, что они вообще открыли рот. Эту удивительную способность хорошо знали его сослуживцы, причем с самых его юных лет, когда он еще только начинал зарабатывать на хлеб насущный. Скоро ему не придется больше этого делать.

У профессора была маленькая квартирка, мрачная и пахнущая помойкой. Однако старика прямо-таки распирало от радости: сейчас, когда дни его, казалось, уже были сочтены, вдруг начиналась вторая жизнь. Он стал строить какие-то планы, вернулся к тому, чем не занимался с шестидесятых годов, когда интерес к алхимии ненадолго возродился на волне всеобщего увлечения астрологией. Харрисон Колдуэлл терпеливо сносил отвратительный запах и стариковскую болтовню. Потом он открыл тонкую папку и достал четыре снимка. На каждом был отчетливо запечатлен один из четырех секторов камня. Харрисон Колдуэлл расчистил на столе место и налил профессору вина.

Крикс дрожащими руками поднес бокал к губам и на мгновение посмаковал его терпкий вкус на языке, после чего почти с сожалением сделал глоток. Потом снова набрал в рот вина – и снова проглотил, а затем протянул Колдуэллу пустой бокал.

– Вы, кажется, говорили, что пришлете сто ящиков, не так ли?

– Вам хватит до конца жизни. Взгляните на снимки.

– Ах да, снимки. Только еще глоточек, – сказал Крикс и убедился, что бокал снова наполнен. – Пожалуй, к этому можно привыкнуть.

С полным бокалом в руке он стал рассматривать фотографии. Он принялся за арабский текст и снова подставил пустой бокал. Так, по-латыни все ясно. По-арабски – не совсем, потом идет древнееврейский – тот, на каком говорили еще до Ветхого Завета, И, конечно же, санскрит. Старый добрый санскрит. Вавилонская разновидность. Бокал остался стоять там, куда старик его поставил. Он так увлекся, что не заметил даже, как мистер Колдуэлл, добрейший мистер Колдуэлл, взял его.

– Да, да. Конечно. Да. Это он. Это он, старый черт. Где вы его отыскали?

– Лежал на дне морском.

– Не трогайте его! В нем – причина несчастий всех алхимиков, всех несчастий, с самого первого дня. Этот камень стал причиной нашего поношения. Оставьте его. Если вы верите в алхимию, не трогайте этот камень.

– Но это камень, который объясняет, как делать золото из свинца.

– Это камень, из-за которого нас стали называть мошенниками и мистификаторами. Если бы не этот камень, наши средства от нарывов и подагры получили бы признание, как они того заслуживают. Наши формулы и убеждения дошли бы до потомков как нечто, заслуживающее всяческого уважения. Вместо того у нас украли наши труды, дали им название “химия” и отдали в руки жулья. Пусть камень лежит там, где он есть. Алхимики не только искали способ получения золота, их заслуги гораздо больше.

– Но что если камень говорит правду? Что если великая ложь обернется великой правдой?

– Этот вопрос, мистер Колдуэлл, я задавал себе много раз, и ответом всегда было то, что философский камень – это наша единственная ложь. И мы дорого за нее заплатили. Ибо перед вами, сэр, стоит последний алхимик на земле. А причина – этот самый камень.

– Но камень говорит правду.

– Нет. Если бы это было так, ничто не помешало бы нам всем разбогатеть.

– Вовсе не обязательно.

– Это еще почему? Слушайте, вы не дразните меня. Скажите лучше: почему вы так думаете?

– Потому что вы не представляете себе, что такое золото, – отвечал Харрисон Колдуэлл. – Зато я это отлично понимаю, поэтому я и оставил на дне морском золотых слитков на сумму в двенадцать миллионов долларов. Я знаю, что делает золото с людьми. Я знаю это чувство. Я понимаю, что для вас это благородный металл. Самый благородный из всех.

– Да, это так. Алхимики всегда называли золото благородным металлом.

– Ну вот, а я оставил его на двенадцать миллионов, ибо по сравнению с философским камнем это золото – ничто, это крохотная крупица.

– Отправляйтесь назад и заберите это золото, мистер Колдуэлл, – сказал профессор Крикс и снова потянулся к бокалу, наполненному изысканным вином. Он сделал большой глоток и помотал головой. – Если бы можно было превращать свинец в золото, мы бы так и делали. И мы не стали бы рисковать жизнью, уверяю вас. Подумайте, сколько нас сложило голову на плахе или сгорело на костре, после того как какой-нибудь монарх предлагал нам под страхом смерти обратить в золото груду свинца? Вы что же, думаете, что мы сами выбирали смерть? Оставьте этот камень. В нем наше вековое проклятие.

– А что если я скажу вам, что кое-кому все же удалось превратить свинец в золото?

– Вы имеете в виду то золото, что вы обнаружили в море? – спросил профессор. Кто этот человек? – подумал он. – Никогда о нем ничего не слышал, но он так хорошо разбирается в алхимии. Не удивлюсь, если он и языки эти знает.

– Как я уже вам говорил, – продолжал Харрисон Колдуэлл, – я хорошо знаю золото. Я сомневаюсь, что золото можно сделать по формуле, начертанной на камне. Может, за всю историю по этой формуле и было получено каких-нибудь несколько унций. Но если бы вы, профессор Крикс, понимали душу золота так, как понимаю ее я, вы бы знали, о чем идет речь.

– Вы должны мне сказать. Скажите же.

– Ответ заключен в этом камне и еще в том, что вы, как алхимик, можете сами мне сказать. Видите ли, на самом деле золота на земле в изобилии. В изобилии. В каждой кубической миле морской воды его содержится не менее чем на девяносто тысяч долларов. Вы знали об этом?

– Нет, не знал.

– Но для того, чтобы его извлечь, понадобится четыре миллиона долларов. Так что вы сами видите, это дело нерентабельное. У золота свои экономические законы.

– Значит, чтобы получать золото, нужны алмазы. А это еще более чистое вещество, – заметил профессор Крикс.

– Нет, – отвечал Колдуэлл. – Ни одно вещество не может быть чище золота – и полезнее его. И более ходким товаром, чем золото.

– Тогда что?

– Очевидно, нечто, что было раньше большой редкостью.

– Что же?

– Вот поэтому я и нахожусь здесь. Кто кроме вас может прочесть старые знаки алхимии?

– Разумеется, – сказал профессор и снова поставил бокал.

Мистер Колдуэлл принес карандаш и блокнот и без устали подливал старику вина. Профессор разобрал старинный знак свинца, это старый добрый знакомый. А вот красная ртуть. А вот белая. Великое вещество – эта ртуть. Ее не так легко добыть, но все же она есть. Надписи на камне стали обретать какой-то законченный смысл только в санскритском секторе. И тогда мистер Колдуэлл стал быстро писать. Казалось, ему немного не хватало соответствующих познаний. Но когда наконец санскритская надпись выдала формулу недостающего элемента, Харрисон Колдуэлл сказал:

– Ну конечно, тогда это была большая редкость.

Возможно, дело было в количестве выпитого, но только у профессора вдруг начала кружиться голова. Чувство было довольно приятное, но жутковатое.

– Пожалуй, мне уже довольно, – сказал профессор и подумал о том, что сейчас было бы уместно вознести молитву самому Золоту и испросить его могущества и духа, дабы благословить их предприятие, а также поблагодарить за воскресение единственно подлинной науки, которая в ближайшем будущем возродится на земле подобно астрономии.

– Я пришлю вам миллион ящиков, – сказал милейший мистер Колдуэлл.

Миллион ящиков? Да найдется ли во всем мире миллион ящиков этого дивного вина? Ведь речь идет об одном-единственном винограднике. Профессору Криксу казалось, что он произносит эти слова вслух, но язык у него во рту не ворочался. Он был неподвижен. И губы тоже. И все его тело. Но только когда его пронзила страшная резь в желудке, он узнал действие старинной формулы цианистого калия. Боль быстро прекратилась, но старый профессор уже был в другом месте и не мог испытать облегчения. Тело его окаменело, и только пальцы слегка вздрогнули, когда из них вынули фотографии.

Какая удача, подумал Харрисон Колдуэлл. Как говорили у них в семье, “смело усыпай мостовую потрохами, и тебя будет любить весь город”. Что, по сути, было перефразированным “смелость города берет”.

Он вышел через заднюю дверь и пошел по аллее, насвистывая мотив песенки, которую не слыхали в этих краях на протяжении многих столетий.

Харрисон Колдуэлл хорошо понимал не только душу золота, он отлично сознавал и то, что теперь у него будет больше золота, чем у любого царя со времен Креза. А если подумать, то, пожалуй, и больше, чем у самого Креза. Больше, чем у любого человека на земле. Ибо Харрисон Колдуэлл знал, что в наше время то, чего не хватало алхимикам прошлого, имеется в значительно большем количестве, нежели в любую другую эпоху. Это вещество надо только украсть.