Последний английский король

Глава двадцатая

Вот каким образом – хотя Уолт, лежавший в полузабытьи в гостинице у стен Никеи, разумеется, не мог знать всех этих обстоятельств – Гарольд и его ближние дружинники оказались при дворе герцога Вильгельма и внимали «Песни о Роланде» в исполнении Тайлефера. Поездка эта привела к катастрофе, а подстроил западню как раз Тайлефер. Тайлефер? Тот самый, что теперь превратился в фокусника и за свои кощунственные проделки угодил в тюрьму, да еще и Квинта за собой потянул? И дети этого Тайлефера теперь ухаживают за ним? Я схожу с ума, со стоном сказал себе Уолт. Но арфа – вот она лежит, никуда не делась.

Путешествие в Нормандию началось из гавани Чичестера, где сливается множество течений, пролагающих себе путь между большими и малыми островами. Конец лета, легкий, но упорный западный ветер гонит по небу белые облачка, мохнатые, спутанные, точно клубки шерсти. За спиной Уолта – церковь, в крипте которой похоронена дочь Канута, перед глазами – скала с выступом, похожим на высокое кресло. Предание называет эту скалу «троном Канута» – здесь король, восседая на престоле, приказал приливу остановиться, но тем не менее весенняя вода поднялась и размыла стену, так что Кануту пришлось, отступив на несколько ярдов, окружить гавань новой, более широкой и крепкой оградой.

Перспектива морского перехода тревожила Уолта, и даже теперь, вспоминая о нем, он не мог отделаться от ужаса, который внушало ему море, тем более что ветер разгулялся вовсю, раскачивал вязы у главного дома и примыкавших к нему флигелей. Хорошо хоть их судно, стоявшее у самого берега, было настоящим кораблем, шириной в десять футов и не менее сорока футов от носа до кормы, с высокими укрепленными бортами. Команда опытных моряков возилась на палубе, проверяя такелаж и заливая щели горячей каменноугольной смолой.

Рядом с Уолтом семь неизменных товарищей: телохранители, comitati Гарольда. Они почти никогда не выпускают из виду друг друга и своего лорда. Тощие, жилистые, покрытые татуировкой, они стояли и сидели тесной группкой, каждый бросил у своих ног пару больших и тяжелых мешков или сумок из прочной кожи, в которых лежали доспехи – кольчуги, шлемы, топоры и мечи. Уже не мальчики – всем давно перевалило за двадцать, всех, за исключением одного, Уолт знал с детства. Новичком среди них был Даффид, уэльский принц, племянник Гриффита, претендовавшего на власть не только над Уэльсом, но и над плодородными равнинами Уая, Лугга и Ди.

Верховодил по-прежнему Ульфрик. Он так и остался самым крупным и злобным среди своих сверстников, хотя теперь на него можно было полностью положиться, что в воинском строю, что в разведке на границе Уэльса. Ательстан, прозванный Тимором, ростом не вышел, но научился хитрости, единственному оружию слабых и затравленных. Он стал ближайшим другом Уолта.

Они осваивали воинское ремесло не только под руководством Эрика, но и в уэльскую кампанию. Гарольд и Тостиг с небольшой армией, ядро которой составляли эти самые юноши, раскололи войско Гриффита как орех, зажав его в тисках – Гарольд надвигался с моря и реки, а Тостиг – со стороны Брекон-Биконз. Гриффиту удалось добраться только до крепости, укрытой в Кембрийских горах. В этом уэльском селении родные братья, уставшие от неприятностей, которые навлек на них король Уэльса, отрубили ему голову и послали ее Гарольду. Гарольд, не удовлетворившись таким трофеем, потребовал в придачу заложников. Одним из заложников как раз и оказался Даффид, смуглый поджарый юнец, скорый на всякие проделки.

Вот он подходит к Уолту, пряча за спиной потертый кожаный кошель.

– Уолти, – мелодично протянул он, – у меня есть самое сильное средство против смерти на море. Я бы с радостью отдал его тебе, но не могу этого сделать – оберег достался мне от тетки.

– Разве ты не можешь распорядиться своей вещью, как пожелаешь?

– Все не так просто, понимаешь. Тетушка Блодуэдд потребовала с меня за талисман золотую монету. В этом его секрет – если отдать талисман задаром, а не в обмен на золото, он утратит свою силу. Мне очень жаль, я же знаю, ты боишься утонуть.

– А что это такое?

Даффид вытащил из кошеля сморщенный коричневый мешочек, не более шести дюймов в длину и трех в ширину. Похоже на какой-то орган давно умершего животного.

– Это сычуг, – пояснил он, – желудок пожранной акулы.

– Как это – «пожранной»?

– Ну, что тут непонятного? Взяли акулу и съели.

– Если ее съели, как мог желудок уцелеть?

– Сычуг, то есть желудок морской акулы, не съедобен, потому что в нем содержится желчь. Это всем известно.

– Мелкая, должно быть, была акула.

– Это же очень старинная реликвия. Сычуг просто съежился. Если у тебя нет золотой монеты, дай серебряный шиллинг. Авось сойдет – серебро тоже благородный металл.

Уолт выудил из кошелька шиллинг, но, когда он вложил монету в руку уэльского юнца, получив взамен подозрительный темный пузырь, вся компания во главе с Ульфриком разразилась гомерическим хохотом.

Уолт швырнул свою покупку за борт, и тут же ее подхватила прожорливая чайка. Дикий страх охватил Уолта. Он понимал, что Даффид попросту обманул его, и все же не мог отделаться от ужасного чувства: теперь-то ему уж точно не избегнуть смерти в волнах.

– Где наш предводитель? – спросил Уолт, скрывая растерянность. Повернувшись, он краешком глаза заметил, как капитан корабля, толстяк в одежде, перемазанной засохшим свиным жиром, принял из рук какого-то монаха туго набитый кошелек. В тот момент Уолт не придал никакого значения увиденному: наверно, капитану заплатили, чтобы он перевез их через Ла-Манш.

– Мы упустим отлив, если он не поторопится, – продолжал Уолт, имея в виду задержавшегося где-то Гарольда.

– Не знаешь, где предводитель? – расхохотался Ульфрик. – А где сейчас его клинок, догадываешься?

Длинные руки, словно тонкие ветви тополя, обвились вокруг шеи Гарольда, длинные бедра раздвинулись, обхватили с обеих сторон его талию, круглые колени согнулись и длинные стопы сплелись между ягодицами эрла, надавливая, подталкивая его глубже внутрь возлюбленной. Эдит стиснула бедра, сжала глубоко внутри мышцы, удерживая в себе его пульсирующий член так долго, как только могла.

– Да, да! Господи, да!

Гарольд расплылся в улыбке. Вот и все. Эдит вытянула ноги, Гарольд скатился на постель, повернулся на спину и просунул руку ей под плечо. Эдит приникла головой к его груди. Они лежали, тихо лаская друг друга, потом ненадолго задремали, пока лучи солнца не проникли в щели между ставнями и комната не наполнилась утренним светом.

– Не уходи, – пробормотала она. – Все, что тебе нужно, есть здесь, в этих стенах.

– Король велит мне. Я вассал короля.

– Король твой враг. Только глупец пойдет туда, куда его посылают враги.

– Это ненадолго, самое большее на месяц. – Гарольд старался говорить беззаботно. – Вульфнот и Хакон слишком задержались в Нормандии. Пора им вернуться домой и научиться быть англичанами, а то вырастут из них еще два Эдуарда.

– Но зачем тебе самому ехать за ними? Зачем? Ты едешь по приказу одного врага к другому врагу.

– Герцог Вильгельм не враг мне.

– Он хочет стать королем.

– Ну и что? Если Витан после смерти Эдуарда выберет его королем, я поддержу его. Если выберут меня, я буду рассчитывать на его поддержку.

Эдит Лебединая Шея тяжко вздохнула. Он знала: Гарольд не уступит, не изменит решения, не прислушается ни к ее доводам, ни к интуиции. Он будет до хрипоты называть черное белым, лишь бы не признать ее правоту. Он проделает это спокойно и ласково, нипочем не выйдет из себя и все равно настоит на своем.

Эдит села и повернулась так, чтобы устроиться между бедрами Гарольда и видеть его лицо. Она любовалась его длинными вьющимися волосами, темными, с проблесками рыжины, с проседью на висках, пушистыми усами, твердостью чисто выбритого подбородка, хорошо очерченным ртом с приподнятыми уголками губ; в улыбке приоткрывались слева два сломанных зуба и шрам, почти полностью скрытый усами. Широкая грудь, густо покрытая рыжеватыми волосами, плоский крепкий живот – когда Гарольд напрягал его, отчетливо обрисовывались мышцы пресса. Ничего не изменилось в нем за эти годы, кроме выражения глаз. Эдит по-прежнему могла пробудить в них улыбку, но все чаще глаза Гарольда, окруженные мелкими морщинками, оставались печально-усталыми, и вокруг них сгущались темные, похожие на синяки, тени.

Гарольд тоже вглядывался в женщину, сидевшую перед ним – худощавая, но сильная, кожа больше не светится, как светилась в пятнадцать лет, она приобрела оттенок густых сливок и кое-где проступили родинки. Девчачий жирок сошел, под кожей играют хорошо тренированные мускулы. Груди сохранили свою полноту, Гарольду нравилась грудь женщины, кормившей детей, соски увеличились и потемнели, кожа вокруг них слегка потрескалась. Она родила ему троих детей, но сохранила высокую талию, плоский живот. Ему нравились даже растяжки внизу живота, хотя Эдит считала их уродливыми и ругала Гарольда за то, что он наградил ее ими. И шея все та же, давшая ей имя, с которым она войдет в легенду – Эдит Лебединая Шея.

Эдит, датскую принцессу, в четырнадцать лет выдали замуж за ирландского тана Катберта. Маленькое королевство, скорее островок датчан в Ирландии, пыталось заключить союз с местными вождями. Катберт был к тому времени стариком, не способным к супружеской жизни. В 1047 году в эти места приехал Гарольд, и они полюбили друг друга, Эдит родила ему подряд двух сыновей, а несколько лет спустя – дочь. Когда Катберт умер, Гарольд хотел жениться на Эдит, но прочие Годвинсоны воспротивились: рано или поздно он должен будет вступить в такой брак, который принесет семье выгодные связи, обратит опасного врага в друга. До сих пор ему удавалось избежать брачных уз, и все свободное время он проводил с Эдит.

Она наклонилась над возлюбленным, так что ее груди почти касались его тела, и ее палец пустился в путь, начав со лба, продвинулся к губам, к поврежденному зубу, вниз по правой руке до самого глубокого шрама длиной в шесть дюймов, – грубо зашитого разреза, который порой воспалялся, когда начинал выходить очередной осколок кости. Уэльский топор, нанесший эту рану, наделал бы большую беду, если б Уолт не отразил удар.

Эдит поднесла его руку к губам, провела языком по рубцу, потом уронила голову ему на грудь и отыскала самую маленькую отметину, внизу под ребрами, где уэльская стрела, пробив кольчугу, оцарапала кожу, но глубоко проникнуть не смогла. Она поцеловала и этот след тоже, потом подняла голову и, почти касаясь лицом его лица, прошептала:

– Возвращайся целым, прошу тебя. Не хочу больше шрамов. Разлюблю тебя, если появятся новые.

Корабль плыл мимо отмелей Уэст-Витгеринга, где грелись на солнце большие серые тюлени и крачки, точно молнии, ударяли в море. Западный ветер наполнил паруса, высокие, черно-синие, покрытые снежной пеной волны подхватили, подняли, понесли корабль вперед. Сидя у мачты, Хельмрик, прозванный Золотым, единственный норвежец среди телохранителей Гарольда и единственный его музыкант, напевал протяжные заунывные песни – на слух Гарольда, мелодия не менялась, о чем бы он ни пел.

Черные дельфины неслись рядом с ними, выгибая спины, почти выскакивая из воды или мелькая тенью у самой поверхности. Ульфрик попытался загарпунить дельфина, но оказался чересчур неуклюж и медлителен. Стайка макрели сверкнула, появившись на гребне волны, и дельфины устремились вслед за ней, ускользнув от Ульфрика. За кормой парили, раскинув крылья и полностью доверившись ветру, чайки, дозорный на носу то и дело восклицал: «Вон они, вон они!», завидев впереди стаю горбатых китов. Спины и черные плавники горбачей отчетливо выделялись на фоне сверкавшего и переливавшегося всеми красками моря. Бездонное море, полное сокровищ, полное жизни!

Гарольд оглядел восемь ближних дружинников, переводя взгляд с одного лица на другое: Даффид и Тимор играли в кости, изощряясь в пустой забаве, где все зависело от удачи и нахальства; два брата из Гемпшира, Рип и Шир, краснощекие, темноволосые, без проблеска датской рыжины или золота викингов – древняя германская кровь текла в их жилах, они были родом из ютской деревушки Торниг-Хилл, «Гора Тора»; Ульфрик – беспощадный убийца, ни жалость, ни ложно понятое великодушие не помешают ему добить умирающего, который, глядишь, мог бы напоследок нанести удар победителю; Альберт из Кента, невысокий, с морщинистым, вопреки юному возрасту, лицом, но крепкий, как старая яблоня, самый выносливый, когда иней примерзает к бороде и неделю приходится голодать; и Уолт – бедняга Уолт, едва корабль вышел из гавани, как он перевесился через борт и изверг в воду все содержимое своего желудка. Честный Уолт, надежнейший из всех. В пятьдесят шестом году, во время второго похода против Гриффита, он отчасти расплатился с Гарольдом, вернув ему одну из двух жизней, которые был ему должен: если бы не он, эрл не отделался бы шрамом на руке, боевой топор пронзил бы легкое или сердце.

Славные парни, все как на подбор, необузданные, отчаянные, готовые к любому проявлению ненужной и глупой отваги, к нелепым пари, гуляки и моты, напивающиеся до бесчувствия, лишь бы не сдаться раньше других, но каждый из них неколебим как скала, каждый ответит противнику ударом на удар и будет биться до тех пор, пока не хлынет горячая кровь и обломки кости не прорвут побледневшую кожу.

Глава двадцать первая

На рассвете поднялся легкий западный ветер, экипаж принялся за работу. Ульфрик опустил за борт парусиновую бадью и хорошенько облил своих спутников. Матросы развернули парус, и вскоре корабль двинулся в путь, прямо на красный глаз восходящего солнца. Гарольд спустился на главную палубу и постучал в дверь капитанской каюты. Дверь была заперта изнутри. Призвав на помощь Ульфрика, Гарольд взломал дверь. Капитан храпел в подвесной койке, крошечная каюта провоняла мочой и дешевым спиртным. Ульфрик сбросил шкипера на пол, и вдвоем они отволокли его наверх, на корму.

– Почему мы плывем на восток, а не на юг? – спросил Гарольд.

– Ветер дует с запада.

– Но не с юго-запада, верно? Подтяни парус, и судно повернет по крайней мере на треть круга к югу.

Вместо того чтобы изменить курс корабля, капитан попытался изменить курс беседы.

– Клянусь, лорд Гарольд, вчера мы шли хорошо! – воскликнул он. – Весь день прямиком на юг.

Мы уже у берегов Нормандии, в пяти милях к югу будет Арроманш, а за ним – Байё. Если ветер продержится, к полудню мы будем в Гавре.

– Ты лжешь. От Селси мы плыли на восток...

– Ветер переменился, милорд, клянусь, он переменился, как только мы отплыли от земли.

– Если подведешь нас, я тебя на куски разрублю и за борт выброшу. Хуже того, мы тебе не заплатим.

Уолт стоял под ними на палубе, вытирая мокрые от соленой воды волосы. Услышав эти слова, он опустил полотенце и посмотрел вверх – голова его находилась примерно на уровне их колен.

– Ему уже заплатили.

Гарольд глянул вниз.

– Я не платил.

– Какой-то монах передал ему кошелек. Вчера. Там было много денег.

– Когда именно?

– Вчера, ближе к полудню. Когда мы ждали тебя.

Гарольд обернулся к Ульфрику:

– Отведи его в каюту и разберись.

Ульфрик Жестокий повел капитана прочь.

Корабль продолжал путь. Кормчий с непроницаемым выражением лица понемногу поворачивал руль так, чтобы солнце отошло влево – судно брало курс к северо-востоку.

На горизонте по правому борту появилось темное пятно. Снова закричали чайки, приближавшаяся земля расступалась, образуя широкую бухту, уже видны были черные точки – рыбацкие лодки, маленькие, но больше плетеных ирландских челноков. Моряки подтянули парус, кормчий еще немного повернул руль, так что теперь нос корабля смотрел почти прямо на восток, и направил судно в гавань. На северном берегу стоял маленький порт или рыбацкая деревушка, а немного дальше на другой стороне виднелся большой город.

Из каюты капитана доносились звуки ударов, тяжелое дыхание, короткие пронзительные вскрики.

– Гавр, – предположил Уолт.

Тимор нахмурился.

– Гавр намного больше, – возразил он. Тимор умел читать, любил поговорить с людьми и ухитрялся выяснить много интересного о тех местах, куда они отправлялись.

Раздался чудовищный вопль, перешедший в хрип. Ульфрик вынырнул из каюты, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку. В одной руке он держал кошелек.

– Пятнадцать золотых, – сообщил он, кинув кошелек Гарольду.

В другой руке Ульфрик Жестокий нес голову капитана – ее он бросил за борт и обтер свои лапищи об окровавленную куртку.

– Это не Сена, – продолжал он, – и не Гавр. Это Сомма, сказал капитан. Впереди, на южном берегу – Сен-Валери. Подонку заплатили, чтобы он доставил нас сюда. Мне нужно умыться.

Он снова опустил бадью за борт и зачерпнул воды.

Побледнев от гнева, Гарольд ринулся на бак. Уолт и Даффид метнулись за ним.

– Понтье! – выкрикнул эрл. – Это вовсе не Нормандия, это владения графа Гюи де Понтье. Мы явились на его земли незваными, нежданными и вооруженными в придачу!

– А если повернуть? – предложил Уолт. – Поплывем обратно...

– Не получится. Ветер встречный. Да и – видишь?

Позади, всего в полумиле, два длинных, быстрых, черных корабля гнались за ними, гребцы слаженно работали веслами – то ли хотели перехватить чужаков, то ли загоняли их в глубь залива, к берегу, как овчарки отбившуюся от стада овцу.

– Вооруженные и незваные, но вряд ли нежданные, – пробормотал Даффид.

Три недели спустя герцог Вильгельм принимал англичан в пиршественном зале своего замка в Руане. Они прошли по длинному залу к возвышению, где герцог восседал на троне, окруженный своими советниками, баронами и священнослужителями. Волосы Бастарда были подстрижены коротко, не по английской моде, на голове красовалась корона, кольчугу прикрывала накидка с гербом Нормандии: лев passant regardant, идущий вполоборота к зрителю. Хозяин вышел к ужину в сапогах, в рукавицах с раструбами, не сняв с пояса длинный меч. Острие меча упиралось в пол, левая рука герцога покоилась на рукояти. Гарольд подумал, что обычаи в Нормандии вряд ли отличаются от принятых во всем христианском мире, а значит, усевшись за стол с оружием, Ублюдок сознательно нанес гостям оскорбление.

Даже когда Вильгельм сидел, было видно, что он высок ростом, выше Гарольда, но тощ и не столь крепкого сложения. Ухоженные усы заканчивались острыми кончиками и торчали так, словно герцог смазывал их воском; как и треугольная бородка, усы были заметно темнее волос. Он был бы красив, если б не мешки под глазами и не чересчур крупный орлиный нос. На щеках Вильгельма играл здоровый румянец человека, проводящего гораздо больше времени на свежем воздухе, нежели за пиршественным столом. Ему исполнилось тридцать шесть лет, на шесть лет меньше, чем Гарольду. Когда Вильгельм спустился в зал и двинулся к Гарольду длинными скачками – не напрямик, а заходя сбоку, Уолт припомнил волка в горах Уэльса – тот так же подкрадывался по снегу к их палаткам.

– Дорогой Арольд, козен мой! – вскричал Вильгельм по-английски, однако с сильным нормандским акцентом. – Наконец-то мы встретились! – Он положил обе руки эрлу на плечи, расцеловал его в обе щеки и отступил, чтобы получше разглядеть дорогого гостя. – Столько слышал про тебя, и все только хорошее. Иди сюда, познакомься с моими советниками. Твоим людям не обязательно идти с тобой...

Но телохранители сомкнулись вокруг Гарольда, не желая ни на шаг отставать от него. Эрл махнул рукой, отстраняя их.

Вильгельм поставил ногу на первую ступеньку помоста и тут же остановился, побагровев от ярости.

– Недоумки! – заорал он на нормандском диалекте, взвизгнув на последнем слоге, словно мелом по графитовой табличке провели. – Я же сказал: убрать все со стола. – Он резко взмахнул рукой, так что чуть не огрел Гарольда по уху. Тот едва успел уклониться. – Уберите прочь пергамент, чернила, таблички, всю эту ерунду! Вы что, не видите: мы принимаем гостя, самого бессильного – тьфу ты, черт, я хотел сказать – всесильного, какой когда-либо удостаивал своим посещением наш зал?! – На последнем слове голос его вновь сорвался. – Совет окончен. Окончен, говорю вам! Вина! Вина! И воды, разумеется.

Обернувшись, он обхватил Гарольда рукой за плечи – зазвенели кольца кольчуги – и повлек его за собой к помосту, вновь пытаясь говорить по-английски.

– Видишь ли, Арольд, я терпеть не могу беспорядка. Всему свое место и свой час. Я держал с приближенными совет, совет закончен, наступило время пира: прочь пергамент, пора повеселиться. Будь так добр, скажи своим людям, чтобы перестали болтать, точно прачки у деревенского пруда. Очень тебя прошу.

Вильгельм вернулся к трону, установленному на фут выше других сидений, и жестом предложил Гарольду сесть напротив. Герцог явно исчерпал запас английских слов и перешел на нормандский вариант французского. Гарольд хорошо понимал это наречие, и не было нужды говорить чересчур медленно и громко, но люди подобного склада всегда так разговаривают с иноземцами.

– Как поживает мой царственный кузен Эдуард? Не слишком хорошо, как я понимаю.

Он чуть было не сказал: «надеюсь».

– Не слишком хорошо, но не так уж и плохо. Он отказался от меда и сладких фруктов и может прожить еще несколько лет. Он шлет тебе поклон.

– Несколько лет? С медовой болезнью? Год, самое большее. Очень хорошо, что мы с тобой смогли встретиться. Сегодня у нас с тобой состоится небольшая беседа, я уверен, таких бесед будет много и все окажутся очень полезными. Прежде всего, сожалею о столь неудачной высадке. Надеюсь, Гюи де Понтье хорошо обращался с тобой?

Гарольд пожал плечами.

– Плохо? Налить вина? А воды? Не надо? Я всегда до заката разбавляю вино водой. Помогает сохранить ясность мыслей, ты согласен? На чем мы остановились? Ах да, Гюи де Понтье. Тебе повезло, что у меня нашлись деньги, чтобы уплатить ему выкуп. Он потребовал невероятную сумму. Сколько мы заплатили, епископ?

Церковнослужитель, сидевший рядом с герцогом, слегка откашлялся.

– Королевский выкуп, мой господин.

– Нет, нет, епископ. Не королевский. Но немаленький, что и говорить. Сотню золотых?

Епископ наклонил голову, опасаясь проронить лишнее слово. Вильгельм гнул свое:

– Уверен, он бы повесил тебя, если б я не подоспел с деньгами. Конечно, Понтье мой вассал, хоть его земли лежат и за пределами Нормандии, но он был в своем праве, вполне в своем праве...

Герцог стянул с рук перчатки, вытащил нож из миски с яблоками – их принесли одновременно с вином – и занялся своими ногтями.

– Кстати говоря, – продолжал он, и на этот раз его голос и впрямь напоминал рычание волка, – фактически я купил твою жизнь. Ты мой должник, Арольд. Как мы оценим этот долг? – Голос становился все жестче, Вильгельм словно гвоздями прибивал каждое слово. – Полагаю, теперь ты мой вассал? Можем ли мы, дорогой мой Арольд, дорогой козен, с этого дня считать тебя нашим вассалом, преданным нам человеком?

Молчание. Нормандцы пристально следили за Гарольдом серо-стальными, невыразительными глазами. Эрл почувствовал, как холодок пробежал по спине. Выпрямившись на стуле, он посмотрел прямо в глаза Ублюдку.

– Здесь, в Нормандии, и повсюду, где ты правишь или будешь править по закону и с согласия народа, я буду твоим смиренным и верным слугой.

И он, не уклоняясь, встретил взгляд Ублюдка.

– Очень хорошо, очень хорошо. Отлично сказано. – Герцог поднялся на ноги. – Потом мы еще вернемся к этому вопросу, а пока дворецкий проводит тебя в твои покои.

Две недели спустя они пробирались на запад через нормандский бокаж[49] из Кана к горе Сен-Мишель. Вильгельм и Гарольд ехали рядом, каждый под своим знаменем (золотого дракона Уэссекса вез Уолт), однако Вильгельм ревниво следил за тем, чтобы его огромный черный жеребец на полголовы опережал мерина, которого он одолжил Гарольду. Позади с железным грохотом скакали шестьсот или семьсот «рыцарей» – так здесь называли тяжеловооруженных конных солдат, за ними шла пехота, около тысячи человек, и, наконец, обоз, тележки, запряженные мулами. За день они продвигались не более чем на десять или двенадцать миль, то и дело останавливаясь и поджидая отставших, пока командующие обсуждали маршрут.

Медлительное воинство было, однако, весьма дисциплинированным – этого Гарольд не мог не признать. Чуть что, извлекались карты, раздавались инструкции, назначались командиры, которые уводили часть отрядов на параллельную дорогу или в обход, если главный тракт оказывался чересчур узким для всей армии. Место дневного привала всегда определялось заранее, как правило, под защитой крепости или замка. Замков было великое множество, особенно ближе к границе с Бретанью. Сенешали – хозяева замков – принимали знатных гостей сообразно их достоинству и кормили всю армию за свой счет, вернее, за счет крепостных и рабов, обрабатывавших эти земли. Точно так же Вильгельм устраивался и на ночь.

Пейзаж напоминал юго-запад Англии, Дорсет в особенности, однако строения были совсем другие. Главное здание, обычно значительно большее, чем в английских манорах, а также хозяйственные постройки сооружали не из деревянного каркаса, обитого досками и оштукатуренного, а из камня, кирпича или скрепленного известкой кремня. Дом окружали изгородями и стенами, защищали укреплениями, так что господская усадьба выглядела не столько жилищем, сколько крепостью или маленьким замком с башенками и узкими прорезями бойниц. Даже церкви, поражавшие своими размерами и роскошью по сравнению с крытыми соломой английскими часовнями, казалось, готовились к обороне от нежеланных гостей, а не приглашали войти.

А крестьяне! Тощие, согбенные, угрюмые! В Англии в таких землянках жили разве что рабы. Они не выходили на дорогу приветствовать герцога, как сделали бы англичане, если б мимо проезжал их эрл, а тем более король. Рядом с пастухом, сторожившим коров, свиней или даже овец, непременно дежурил вооруженный воин.

Посреди каждой деревни, через которую они проезжали, они видели крест и виселицу, и почти на каждой виселице гнил тяжелый плод.

– Главное, порядок! – крикнул Вильгельм, перекрывая грохот копыт, когда они проезжали мимо очередных столбов, и Гарольд не сумел скрыть ужас и отвращение. – Порядок и дисциплина. Все на своих местах, и всему свое место.

Виселицы, колодки, тюрьмы. В Англии тюрьмы были только в больших городах. Деревня и манор сами разбирались с правонарушителями, судили их на сходе общины; за каждое преступление, от убийства до мелкой кражи, назначалась определенная пеня, и поэтому в тюрьмах не было надобности. Если преступник не мог расплатиться, его обращали в рабство до тех пор, пока он сам или родичи не скопят деньги, чтобы его выкупить, но не бросали гнить в тесной камере. В Нормандии, однако, не было смысла устанавливать пеню: уплатить ее могли бы разве что владельцы угодий, поскольку весь излишек, заработанный простонародьем, принадлежал господину.

С какой целью войско медленно, но неуклонно продвигалось вперед по этой плодородной равнине, по земле, текущей молоком, медом и нищетой? Конан, граф Динана, отказался признать Вильгельма своим сюзереном, помешав тем самым Вильгельму создать очередную буферную зону между Нормандией и ее могущественными соседями, французским королевством и герцогством бургундским, с которыми он вот уже почти два десятилетия вел войну. Вильгельм пекся о том, чтобы владельцы приграничных территорий платили дань ему, а не Франции или Бургундии. На северо-востоке ему удалось заключить подобный договор с Гюи де Понтье, наступила очередь Динана на юго-западе.

Местность сделалась ровной и каменистой, трава на пастбищах менее сочной. Когда они перевалили через горный хребет, пейзаж изменился, в лучах заходящего солнца сияла и переливалась вода широкого, разделенного на рукава залива со множеством песчаных и грязевых отмелей. К северу таяла в лиловой дали окаймленная низкими холмами южная оконечность Шербургского полуострова, а прямо перед глазами простиралась плоская низменность, соляные болота, тростниковые заросли – коричневые с зеленым оттенком ковры с серебряными нитями ручьев тянулись далеко на запад. Гора Сен-Мишель господствовала над всей округой, на ее вершине, хорошо заметная даже с расстояния в десять миль, стояла нормандская крепость с высокими башнями, а у подножья – маленькое селение рыбаков и овцеводов. Поблизости на солончаковой траве и в тростниках паслись – и посейчас пасутся – барашки, чье мясо считалось особым деликатесом. Эта крепость на правом берегу реки, соединенная с материком только дамбой, затопляемой каждым приливом, – крайняя точка нормандских владений на западе, – защищала герцогство от вторжения из Бретани. Во всяком случае, должна была защищать, однако вот уже несколько недель Конан осаждал гору, сосредоточив свое немногочисленное войско на другом конце дамбы, и гарнизону крепости приходилось питаться исключительно рыбой.

Вильгельм остановился, прикрыл ладонью глаза от солнца, пожевал в задумчивости нижнюю губу.

– Очень хорошо, – сказал он, – очень хорошо. – Словно все было выполнено точно в срок по его приказам, лучшего нечего и желать. Герцог резко взмахнул рукой, давая сигнал к наступлению. Он был уверен, что этот жест видит вся армия, растянувшаяся на пологом склоне, хотя движение герцога могли заметить не более пятидесяти человек, стоявших рядом. Встряхнув поводьями, пришпорив коня, герцог начал спускаться с горы, направляясь в сторону маленькой деревни на южном краю залива, откуда поднимались клубы дыма.

В то утро сожгли деревню Понтобо. На земле валялись трупы: мужчины с перерезанным горлом, насаженные на копья дети, женщины с разорванными гениталиями – изнасиловав, их напоследок проткнули копьем или мечом. Вильгельм очень разгневался, не потому, что жалел своих подданных или мечтал отомстить за них, а потому, во-первых, что в тот вечер его войско осталось без крова и пищи, а во-вторых, это злодеяние являлось прямым вызовом его титулу и власти, его имени и достоинству. Кто-то позаботился о том, чтобы оскорбление не прошло незамеченным – на белой стене красовалась вырезанная мечом надпись: «Добро пожаловать, Ублюдок!»

Глава двадцать вторая

Угрюмый, безмолвный серый рассвет, густой стылый туман над болотами. Выпь кричит вдали, как кричала всю ночь, и от этого звука мороз подирает по коже. Лагерь проснулся, гремят доспехи, позвякивает сбруя. Вильгельм отдал приказ, две трубы пропели сигнал, и армия во всеоружии двинулась дальше. Люди ворчали – они не ужинали, а теперь лишились и завтрака.

– Завтрак, – крикнул Вильгельм, обнажая меч и приподнимаясь в седле, черный жеребец заходил под ним кругами, – завтрак нам приготовит граф Конан. Вперед... марш!

Даже сидя в седле, трудно было разглядеть что-нибудь впереди. Если верить проводникам, они вышли на полукруглую равнину миль в десять диаметром, надвое разделенную рекой Куэснон. В центре дуги располагался другой конец дамбы, соединявший гору Сен-Мишель с сушей. Плоская равнина поросла тростником и высокой жесткой травой. От основного русла отделялись узкие каналы и ручейки, кое-где вновь соединявшиеся с ним. Даже если бы туман рассеялся, на такой местности нелегко было бы отыскать Конана и его войско.

Град стрел, обрушившийся на нормандцев из зарослей тростника, выдал присутствие противника. Вреда они не причинили, поскольку в передних рядах ехали закованные в доспехи рыцари. Вражеские лучники пользовались маленькими луками, больше пригодными для охоты на дичь, – они могли похвастать меткостью, но не дальнобойностью, к тому же наконечники ломались о броню. Однако шальная стрела угодила в бедро черного жеребца, на котором скакал Вильгельм. Конь сорвался с места, словно его огрели хлыстом, и понесся через болота. Комья грязи фонтаном взлетали над его головой, встревоженные птицы с криками метались во все стороны. Черный жеребец с маху перепрыгивал через широкие ручьи, пока в одной из заводей конь и ездок (сейчас Вильгельма трудно было назвать «всадником») не наткнулись на маленькую лодчонку. Сидевший в ней старик вытаскивал из воды сеть, полную живых угрей. При виде извивавшихся рыб конь остановился, дрожа и хрипя, Вильгельм сумел наконец левой рукой подобрать поводья, а правой выхватил меч и одним ударом снес голову старику. Голова покатилась на дно лодки, Вильгельм дотянулся до нее и проткнул мечом. С этой добычей он возвратился к своему войску.

– Проучил уб... подонка, – заявил он, сбрасывая седую голову под копыта коня, на котором неподвижно восседал Гарольд.

– Может быть, стоит послать разведчиков, – неуверенно сказал англичанин.

– Послать... фу-уф... посмотреть, что там дальше? – Герцог с трудом переводил дыхание после своей эскапады. – Я как раз хотел поручить тебе это. Зачем ты слезаешь с коня?

– Они не заметят нас, если мы пойдем пешком.

– Но если заметят, вам не уйти.

– Мы рискнем. Рип, Альберт, Даффид и Тимор, вы пойдете рядом со мной. Остальные нас прикроют. Дай нам час, – обратился он к герцогу.

К величайшему изумлению герцога и всех нормандцев, Гарольд и дружинники не только сошли с коней, но сняли с себя шлемы и кольчуги, отложили в сторону щиты, мечи и копья и безоружными скользнули в заросли тростника, предварительно вымазав себе лица жидкой грязью. Такая маскировка в сочетании с серыми туниками сделала англичан невидимками.

Четверо выбранных Гарольдом телохранителей последовали за ним, Гарольд шел посредине, Рип и Альберт – по бокам, чуть в стороне, а Даффид и Тимор шагов на десять за ними, так что все вместе они образовывали букву W. Еще четверо дружинников крались в двадцати шагах позади основного отряда, соблюдая большие интервалы, чем первая пятерка. Таким образом, они охватывали довольно обширную территорию, причем каждый не упускал из виду ближайшего товарища и мог бы услышать оклик даже того, кто находился на дальнем краю группы.

Отойдя примерно на полмили от реки, Рип обнаружил бретонца, который сидел в камышах всего в сорока шагах от него, повернувшись спиной. Рип не сразу сообразил, в чем дело: этот человек отошел по нужде и сел лицом к своим, чтобы успеть вовремя встать и прикрыться, если кто-нибудь приблизится к нему. Подобравшись вплотную, Рип коротким зазубренным кинжалом перерезал бретонцу горло, и вся группа проскользнула сквозь брешь, образовавшуюся в цепи противника.

Они вернулись раньше чем через час – как раз вовремя, чтобы услышать, как Вильгельм пронзительным голосом поносит Гарольда и его присных:

– Видите, господа, каков этот Гарольд! Пополз на брюхе, точно раб! Разве такое пристало вельможе, князю? Попомните мое слово: больше мы его не увидим. Либо они все, воспользовавшись такой возможностью, скроются, бросив оружие и доспехи, и поспешат в свою Англию, либо попадутся в руки Конана. Конан отнюдь не дурак, он выставил повсюду патрули и живо их схватит.

– В таком случае – да здравствует Вильгельм, король Англии! – воскликнул виконт Робер Фиц-Алан, и все окружавшие Вильгельма рыцари забряцали оружием, ударили тяжелыми рукавицами по щитам, сотрясаясь от смеха.

Внезапно перед ними вырос Гарольд. Он взял из рук ближайшего к нему рыцаря копье и быстро набросал на засохшей грязи, прямо перед копытами герцогского жеребца, план местности.

– Береговая линия, – коротко пояснил он. – Здесь река, здесь дамба, гора Сен-Мишель. Бретонцы разделились надвое, примерно на одинаковые по силе отряды, по шесть сотен всадников во всеоружии, по четыре или пять сотен крестьян, в основном лучники. Первый отряд на восточном берегу главного русла прикрывает проход на дамбу с нашей стороны, второй отряд разворачивается на западном берегу в направлении с севера на юг, левый фланг у берега моря, где почва тверже, песок и галька. Река в этом месте довольно широка, но видны песчаные отмели, так что, думаю, ее можно перейти вброд; впрочем, близится время прилива. Полагаю, как только прилив накроет дамбу и гарнизон уже не сможет выбраться из крепости, Конан отведет войска, охраняющие дамбу, назад через реку и соединит их с тамошним отрядом. Ему нужно точно выбрать время, когда дамба станет недоступной для осажденных, а сам он еще сможет перебраться через реку. Начав атаку в тот момент, когда он будет выполнять этот маневр, мы застигнем его врасплох. Если ты пройдешь с войском около мили и построишь его в боевом порядке, я мог бы двинуться вперед и подать тебе трубой сигнал, когда наступит время для атаки.

Гарольд откинул волосы со лба, глянул на Вильгельма, заслонив глаза рукой от солнца, вышедшего наконец из-за туч и поднявшегося над головой Бастарда. Высокий шлем с забралом, почти полностью скрывавшим лицо, кольчуга, черная на фоне подсвеченного солнечными лучами тумана, и большой щит в форме листа показались в тот миг чем-то инородным и страшным. Гарольд с трудом сдержал дрожь.

Вильгельм дернул повод, поворачивая коня.

– Я лучше знаю, что нужно делать. Мы станем слева и в центре, отвлечем противника, а тем временем треть наших сил перейдет реку, ударит ему в тыл и обратит в бегство. Тогда и мы ринемся в атаку.

Не обращая больше внимания на Гарольда, он поспешно отдал приказ своим командирам.

Не все вышло так, как было задумано. Отряд, поднявшийся выше по течению, чтобы напасть на Конана с фланга, наткнулся на препятствие: кони по колено увязли в болоте. Конан на это и рассчитывал. Ниже по течению дно, как и предполагал Гарольд, оказалось гораздо тверже, и там воины герцога смогли переправиться, но тем самым они подставили свой фланг противнику, охранявшему вход на дамбу. Вильгельм приказал атаковать, потом отступил, снова ринулся в атаку, и постепенно стало ясно, что, неся большие потери, он, однако, шаг за шагом оттесняет Конана и вбивает клин между двумя отрядами бретонцев. К исходу утра нормандцы, застрявшие в болоте, наконец выбрались из трясины и поспешили на помощь герцогу. Конан дал приказ отступать и отвел основные силы за реку, потеряв лишь часть воинов, вступивших в бой на восточном берегу. Армия герцога пострадала намного больше, так что о преследовании противника не могло быть и речи.

Гарольд с дружинниками наблюдал за сражением с небольшого пригорка у реки. Удивлен ли он всем происходящим – Уолт и его друзья не могли понять, но сами они испытывали немалое удивление.

Тяжеловооруженные воины так и не спешились, они-то есть рыцари, а не крестьянское ополчение – сражались верхом. Ничего подобного англичане раньше не видели. По их понятиям, лошади были нужны для того, чтобы как можно быстрее добраться из одного места в другое, сохраняя силы для нового сражения. Оказавшись у цели, воин пешим вступает в бой. Когда силы сторон примерно равны, ратники бросаются друг на друга, размахивая топорами и мечами, обмениваясь ударами, пока кому-то не удается добиться преимущества; если же враг с самого начала обладает численным превосходством, войско строится тесными рядами, выставив перед собой сомкнутые щиты, и выдерживает атаку за атакой, пока вся дружина не поляжет или противник не выдохнется. Вот и вся стратегия, но если полководец опытен и умен, как Гарольд, если он заранее выяснит сильные и слабые стороны противника и разведает ландшафт, чтобы воспользоваться возвышенностями или другими выгодными особенностями местности, это решает дело – победа наверняка останется за ним.

– Неужели они так и не слезут с коней и не начнут биться, как подобает мужчинам? – недоумевал Уолт.

Гарольд покачал головой. Он не отрывал глаз от поля боя, даже губу закусил, сосредоточившись.

Еще пристальней, чем за ходом битвы, он следил за самим герцогом. Ублюдок всюду поспевал, вел своих людей в атаку, двух жеребцов убили под ним, причем второму прокололи брюхо вражеские пехотинцы, в ряды которых Вильгельм опрометчиво заехал. Казалось бы, один посреди десяти или двенадцати врагов, вооруженных не только топорами и копьями, но и луками, герцог был обречен, однако он успел соскочить с падавшего коня – успел, несмотря на тяжелые доспехи. Он отразил все удары щитом и ринулся вперед, а через несколько мгновений ополченцы уже бежали прочь от его жалящего меча. Конюх подвел своему господину третью лошадь. Был и другой момент; от ряд нормандских рыцарей дрогнул и обратился в бегство, в сторону реки, но Вильгельм галопом вылетел из схватки, перехватил дезертиров, развернул и снова погнал в бой.

Гарольд вздохнул и обернулся к Уолту:

– Знаешь, в чем его секрет?

– В нем дьявол сидит.

– Наверное. Но главное – он просто не понимает, что и его могут ранить, не думает об этом. Он так уверен в себе, в своем превосходстве, что ему даже в голову не придет опасаться равного по силам противника, который мог бы нанести ему увечье. Это особый дар, опасный дар, но, во всяком случае, пока его не ранят, этот человек может творить чудеса.

Вскоре все было кончено. Бой замирал, армия Конана постепенно таяла в вечерних сумерках, и тут заговорил Ульфрик.

– Вот что я скажу, – заявил он, – нашему ополчению ни за что не выстоять против вооруженных всадников.

– Это не страшно, – возразил Гарольд.

– В самом деле?

– Конечно. Рыцари не доберутся до ополчения – им никогда не удастся прорвать ряды дружины.

Конан проложил себе путь назад в Динан – его войско почти не уступало численностью армии Вильгельма. Мятежник заперся в укрепленной части города. Он ожидал, что нормандец потребует от него вассальной присяги, обложит его земли данью и удалится восвояси, но Вильгельм чересчур осердился. Он послал в Руан за подкреплением и осадил город, тем временем часть войска грабила окрестные деревушки. Отчасти ему хотелось потешить себя и своих людей, но был в его действиях и тонкий расчет: отныне ни один вельможа Бретани не решится поддержать человека, выступившего против Нормандии.

Три недели Вильгельм и Гарольд, дожидаясь подмоги, осматривали снаружи крепость. Динан был построен в устье реки Ране, на уступе скалы. Город казался неприступным, однако Гарольд подметил, что стены, поднимавшиеся над утесом, хотя и выглядели снизу чрезвычайно высокими, на самом деле возвышались над крутым обрывом не более чем на сорок футов, а это означало, что даже небольшой отряд, вскарабкавшись на скалу, смог бы с помощью осадных лестниц перебраться через стены.

Вильгельм смерил своего «кузена» ледяным взглядом и погладил бородку.

– Вот и сделай это.

Гарольд указал плотникам, какого размера должны быть лестницы, чтобы их можно было по одной поднять на веревках, а затем скрепить воедино. Он велел заготовить корабельные канаты – легкие, длинные и прочные. Вместе с Хельмриком, который отличался не только музыкальным слухом, но и орлиным зрением, Гарольд каждое утро и каждый вечер в течение недели наблюдал через реку за бастионами крепости, запоминая перемещения караулов.

Тимор привык лазить по скалам, он научился этому в ущельях Чеддера, так же, как отец, добывая из соколиных гнезд птенцов, которых растили для охоты. Безлунной, морозной и звездной октябрьской ночью Тимор вместе с Даффидом забрался на скалу, спустил оттуда веревки и по частям поднял наверх осадные лестницы.

Гарольд первым перелез через стену, но никто не мог заранее знать, что по ту сторону ограждения тянется узкий, едва в фут шириной, карниз, а под ним, на пятьдесят футов ниже – каменный двор, где белело развешанное на веревке белье. Перемахнув через стену, Гарольд по инерции едва не полетел с карниза, но Уолт успел ухватить своего господина за ворот стеганой куртки и удержал его, не дав свалиться на камни.

Отдышавшись, Гарольд протянул дружиннику руку.

– Спасибо, Уолт. Я твой должник.

Позднее, когда все было кончено (Конан ускользнул, воспользовавшись веревками, забытыми людьми Гарольда), эрл и его телохранитель вышли на рыночную площадь захваченного города. Вокруг горели дома, нормандцы методично уничтожали всех пленных мужского пола, кроме самых юных и самых старых, насиловали и убивали женщин, которые еще могли иметь детей.

Лицо Гарольда побелело от гнева, отвращения и какого-то смутного страха, но он заставил себя прислушаться к словам Уолта:

– В Уэксфорде, в Ирландии. Я был еще мальчишкой. Ты спас меня, когда я чуть не утонул, а потом помешал Ульфрику вышибить мне мозги. Я все еще твой должник.

– Ты спас мне жизнь в Уэльсе.

– Я просто вовремя подставил щит.

Они прошли по узкой мощеной улице. Вдоль обочины бежали потоки вина и крови. Гарольд закрыл лицо, спасаясь от вони пожарища, горящей плоти, фекалий, и почти вслепую продолжал путь. Уолт шел за ним, припоминая, как его господин обычно отходил в сторону, отворачивался, отзывал восемь ближних дружинников, когда его войско разоряло пограничную деревушку, жители которой держали сторону уэльсцев, или грабило городишко, оказавший чересчур упорное сопротивление.

Внезапно Гарольд обернулся к своему телохранителю.

– Уолт! – воскликнул он. – Нельзя допустить, чтобы эти нормандцы хозяйничали в нашей стране. Мы всё должны сделать, только бы их остановить.

– Само собой...

– Клянись.

И Уолт поклялся.

Глава двадцать третья

На следующий день рано поутру Вильгельм посвятил Гарольда в рыцари, заставив его вновь принести присягу в верности. К нескрываемому разочарованию Ублюдка, Гарольд слово в слово повторил прежнюю присягу: он обещал служить Вильгельму всюду, где тот будет законным владыкой. После этого армия построилась боевым порядком и двинулась через перешеек Шербургского полуострова к Байё. Переход занял около недели, и по прибытии Гарольд попросил у герцога аудиенцию.

Его проводили в зал, где Вильгельм, в окружении клириков, вновь горбился над документами. По-видимому, совет проверял сбор осенней дани, которую знатные вассалы Западной Нормандии выплачивали деньгами и натурой. Эти бароны не принимали участия в победоносной кампании, хотя и послали Вильгельму людей и деньги. По словам герцога, все они камнем висели у него на шее: каждому из них принадлежал большой замок, а то и несколько замков на границе герцогства, а это означало, что бароны могли плести интриги и вступать в сговор со своими собратьями по ту сторону границы и напрямую с французским королем и герцогом Бургундии. Они вроде бы признавали Вильгельма своим сюзереном, а себя вассалами, сидящими на его земле, но зато им безоговорочно подчинялись мелкие землевладельцы, а через их посредство и остальное население страны, вплоть до обрабатывавших эту землю крепостных.

– Придет день, дорогой Гарольд, и я наведу полный порядок... с твоей помощью, надеюсь.

Было ясно, какой день герцог имеет в виду и на какого рода помощь он рассчитывает.

– Тогда я избавлюсь от этой обузы, передам ее кому-нибудь из сыновей и все устрою по-своему, самым правильным и разумным образом – каждая вещь в свое время и на своем месте. Что я могу сейчас сделать для тебя?

– Прошло шесть недель с тех пор, как я покинул Англию. Мне пора возвращаться.

– Да-да, конечно. Кстати – это, разумеется, вздор, пустая формальность, но все-таки: к человеку, который посвятил тебя в рыцари, принято обращаться «ваша милость» или «сир» – то есть «сэр», хотел я сказать. В таком духе. А? Ладно, оставим это. Вздор, – повторил он. – Просто лучше делать так. Договорились? А теперь скажи: что тебе нужно? Зачем ты пришел ко мне?

– Как тебе известно, герцог Вильгельм, – только такое обращение он и сумел выжать из себя, – я приехал в Нормандию, чтобы забрать домой моего юного кузена Вульфнота и моего племянника Хакона. Пока что мне не удалось увидеться с ними. Я даже не знаю, где они находятся.

– О, на это тебе может дать ответ Ланфранк. Он у нас знает ответы почти на все вопросы. – Приложив указательный палец к кончику внушительного носа, Вильгельм заговорщически понизил голос: – Сведущий человек, педант, но чертовски хорошо управляется с делами. Мне без него не обойтись. – Вновь повысив голос, Вильгельм распорядился: – Эй, кто-нибудь, разыщите Ланфранка. Он где-то тут. Может быть, у себя в кабинете. – И вновь обернулся к Гарольду: – Садись. Выпей, отдохни. Стакан воды моему другу Гарольд!

Гарольд сел рядом с герцогом, тот фамильярно обхватил его рукой за плечи, склонился к его лицу – и Гарольд ощутил запах болотной травы, ненасытной волчьей утробы.

– Говори со мной прямо, и я так же прямо отвечу тебе. Можно звать тебя «Гарри»?

– Не обязательно.

– Тебе это не нравится? Слишком простецки? Хочешь соблюдать со мной церемонии?

– Не в этом дело. «Гарри» – уменьшительное от «Генри», а не от «Гарольда». Генри – нормандское имя.

– А ты не нормандец?

Повисло долгое молчание. Гарольд прекрасно понимал, что хочет сказать герцог: «Ты не нормандец – пока».

– Гарольд, – сказал он хриплым шепотом, – Гарольд, при каких условиях ты под держишь меня и признаешь мои права на трон Эдуарда?

– Я поддержу тебя, если Витан, по своей воле и без принуждения, предложит тебе корону.

– Сколько у тебя братьев? Четверо, пятеро? И все они члены Витана? А еще твои приверженцы – сколько их? Ладно. Сформулируем по-другому. При каких обстоятельствах ты сам поддержишь меня перед Витаном?

– Если это будет необходимо, чтобы предотвратить войну или вторжение, я бы мог признать тебя королем Англии, но с одним непременным условием: ты назначишь меня вице-королем и своим полномочным представителем, чтобы я правил Англией от твоего имени. Сам ты будешь держаться подальше, наведываться к нам только с официальными визитами, и в этом случае гвардию будут составлять не твои люди, а мои. Когда тебе понадобятся воины и оружие для защиты твоих интересов на континенте, я тебе их пришлю.

Вильгельм в задумчивости грыз костяшки пальцев, потом покачал головой.

– Не пойдет. Хочу избавиться от Нормандии. Она мне осточертела. Надо начать все с начала, с нуля. На этот раз все сделаем как надо.

Гарольда переполняли гнев и отчаяние, он обливался потом, лицо скривилось в уродливой гримасе. Вильгельм с минуту озадаченно наблюдал за ним, потом объявил:

– А вот и Ланфранк-ломбардец. Родом из Ломбардии, понимаешь. Он нам поможет – чертовски умный парень.

Ланфранк, сверстник Гарольда, носил рясу бенедиктинца, но на груди у него красовался большой золотой крест (правда, без украшений), а на пальце – перстень, весьма напоминавший епископский. Он был крепко сбит, невысок, с крупной челюстью и с бледным одутловатым лицом; руки сильные с тяжелыми кистями. В постоянно настороженном взгляде сквозили ум и хитрость.

– Ланфранк, скажи Гарольду, где сейчас его кузен и племянник.

– В Ле-Беке, господин мой. Учатся.

– Там у Ланфранка свой монастырь, при котором он устроил школу, главным образом, разумеется, для священнослужителей, но есть и отделение для сыновей вельмож, они учатся читать, писать, изучают право, риторику и все такое. Ланфранк, через пару дней Гарольд уезжает. Привези сюда поскорее мальчишек, мы устроим в их честь пир или что-нибудь в этом роде, проводим по-хорошему. Ну вот, Гарольд, надеюсь, ты доволен. А теперь... – Он взял со стола лист пергамента и обернулся к писцу, застывшему наготове с чернильницей и пером в руках. – Этот подонок Монморанси опять нам недоплатил. Прочти его письмо... Гарольд, – сказал он, в последний раз обращаясь к англичанину, – если располагаешь временем, сходи в женский монастырь и попроси настоятельницу показать гобелены, которые ткут в ее обители. На них стоит посмотреть.

Гарольд понял, что аудиенция окончена. Поднявшись, он заставил себя слегка наклонить голову и вышел из зала. Как только Гарольд отошел достаточно далеко, чтобы слова герцога не достигли его слуха, Вильгельм ухватил Ланфранка за рукав и силой усадил на стул, только что освобожденный Гарольдом.

– Убл... подонок не желает мне подыграть. Я дважды пытался. Стоит на своем: будет служить мне лишь в тех краях, где я буду править по закону. В Англии для этого требуется согласие Витана, а Витан идет у него на поводу.

Переплетя толстые пальцы, Ланфранк погрузился в раздумье.

– Есть более высокая власть, – произнес он. – Существует авторитет, голос которого заглушит болтовню каких-то стариков на захудалом острове на краю цивилизованной земли.

– Ты имеешь в виду Рим, Папу. Верно – но как нам привлечь его на свою сторону?

– Отправь делегацию в Рим. Я могу возглавить посольство. Пусть Александр[50] благословит твое предприятие, пришлет тебе какую-нибудь эмблему, священное знамя, реликвию, что-нибудь в этом роде.

– Он потребует что-то взамен.

– Разумеется, но эту малость мы можем предоставить ему безо всякого ущерба для себя. Ему нужны гарантии того, что ты призовешь к порядку Церковь Англии, проведешь клюнийскую реформу, во всех церковных вопросах будешь признавать верховенство Рима.

– Это значит, что Церковь станет еще сильнее.

– Да, но тем самым Церковь сможет способствовать укреплению государства, послужит тем противовесом мятежным баронам, которого тебе так недостает в Нормандии.

– Чтобы осуществить эти реформы, понадобится надежный человек, – с хитроватой усмешкой произнес Вильгельм. – У тебя есть кто-нибудь на примете?

Ломбардец слегка покраснел, повел плечами – неожиданно кокетливый жест для такого крупного мужчины. Лицо его оставалось бесстрастным.

– Кентербери? – поинтересовался Вильгельм тем полупрезрительным тоном, каковой служил для него единственно возможным проявлением фамильярности и дружеского расположения.

Вновь легкое пожатие плечами.

– Сперва надо выгнать Стиганда, – пробормотал учитель из Ле-Бека[51].

– Это не составит труда.

Они помолчали с минуту.

– Остается еще проклятый Витан, – буркнул Вильгельм.

Учитель оглянулся, убедился, что никто из писцов не прислушивается к разговору, и на всякий случай склонился к самому уху хозяина.

– Это можно устроить, – прошипел он. – Чтобы доставить Вульфнота и Хакона из Ле-Бека, понадобится по меньшей мере два дня. За это время мошенник Тайлефер что-нибудь да выдумает.

Глава двадцать четвертая

В сопровождении Уолта, Хельмрика, Даффида и Тимора Гарольд пересек двор и вышел к женскому монастырю. Монахи проводили их к красивому портику с изящными колоннами и округлыми арками. Колоннада привела к двойным дверям с небольшим глазком. Перед дверями лежала дорожка длиной в шестьдесят футов, а шириной всего в двадцать дюймов. На узком коврике были изображены чудеса Девы, явленные пилигримам на Млечном пути, то есть на дороге в Сантьяго-де-Компостела. Этот рассказ в картинках весьма походил на современные комиксы.

Чрезвычайно развеселившись, пятеро англичан принялись высмеивать комическую неуклюжесть фигур, полное отсутствие индивидуальных черт, примитивные узоры и так далее, пока все не полегли от хохота, услышав реплику Даффида: эти застывшие рожи напомнили-де ему сосредоточенное выражение лица человека, избавляющегося от длительного запора. Тимор обратил внимания на ошибки в убогих латинских надписях, которые сопровождали каждый эпизод, а Гарольд, не раз наблюдавший затем, как длинными вечерами при свете свечи работает иглой Эдит Лебединая Шея, заявил, что перед ними отнюдь не гобелены, а просто-напросто вышивка, и не слишком искусная в придачу.

– Он хорош, – пробормотал Хельмрик. – Настоящий мастер.

– И арфа неплохая, – отметил Тимор.

В зале под ними в самом центре на четырехугольном возвышении стоял человек в темной одежде, его редкие черные волосы не скрывали высокого лба. Склонившись над великолепной арфой, он играл и пел, лицо его судорожно подергивалось, когда в промежутке между строфами он наигрывал импровизации, эхом вторившие настроению или содержанию только что пропетых стихов. Арфа, будто корабль, была построена из планок хорошо выдержанного дерева, прибитых медными гвоздями к скрытой под ними раме, корпус был выложен сусальным золотом и перламутром. Шейка, изогнутая, как гребень волны, поднималась вверх почти на два фута; она была сделана из темного дерева, отполированного до нестерпимого блеска и, по-видимому, столь твердого, что инкрустировать ее было невозможно, хотя каким-то инструментом и удалось просверлить в грифе дыры для колков, на которые натягивались струны.

– О чем это? – шепотом спросил Уолт. – Черт меня побери, если я хоть что-нибудь понял в этой тарабарщине.

– Ш-ш! – прошипел Ульфрик.

– «Песнь о Роланде», – шепотом ответил Хельмрик, касаясь губами уха Уолта. – Новая версия. Поэма о предательстве. Ганелон ловит императора Карла на слове и вынуждает его вверить Роланду арьергард, когда французы уходят из Испании. Вот слушай...

– О чем он поет? – взвыл в отчаянии Уолт.

– Роланд проклинает своего отчима Ганелона за то, что тот навязал ему командование арьергардом...

В конце зала на высоком помосте установили стол; посредине в тронных креслах восседали Вильгельм и его супруга Матильда. Если в Вильгельме было добрых шесть футов роста, то в герцогине не более четырех. Это была маленькая невзрачная женщина, изнуренная многими родами, со сморщенным обезьяньим личиком.

– Ему бы на плечо ее посадить, – сказал Ульфрик.

– И был бы он точь-в-точь бродячий певец с обезьянкой, – подхватил Альфред.

Гарольда, как почетного гостя, усадили по другую руку от Матильды. Начали разносить блюда, по большей части покрытые белым бланманже или залитые соусом, потом подали крем и желе, подслащенные кристаллами из тростника, который мавры выращивают на побережье Малаги. Еда была либо водянистой, либо чересчур пряной, либо приторной. От такой жратвы в желудке забурчит, ворчал Ульфрик, после наших-то добрых кусков говядины и баранины.

Уолта беспокоило другое: нормандцы пили мало, вино разбавляли водой, а Гарольд пил неумеренно, и слуги всё подливали и подливали ему в чашу.

То, что произошло потом, было, конечно же, иллюзией, массовым гипнозом. Менестрель – это и был Тайлефер – допел первую часть «Песни о Роланде». Ему похлопали с некоторым облегчением (песнь была очень длинная). Певца сменили две мавританские танцовщицы, рабыни, присланные с Сицилии, к тому времени почти полностью покоренной нормандцами. Гарольду – а также Уолту, сидевшему на другом конце стола – почудилось, что зал потемнел и наполнился дымом, словно начали жечь благовония, хотя на самом деле ничего подобного не было.

Гарольда танцовщицы не заинтересовали, разве что их сладострастные движения напомнили ему об Эдит, и сердце его сдавила тоска. Чтобы заглушить тоску, он начал пить еще больше, и ему налили рейнского вина, более сладкого и густого и гораздо более крепкого, чем шипучий напиток из Реймса, столь любимый нормандцами.

– Прямо молочко Богородицы, верно? – поощрил Гарольда сидевший по левую руку от него барон и вновь наполнил ему чашу.

И когда Гарольд вновь глянул в зал поверх серебряного края своего сосуда, начали происходить странные события.

На его глазах – быть может, и на глазах многих других гостей – танцовщицы превратились в юношей, и Гарольд сразу же понял, что это его кузен Вульфнот и племянник Хакон, сын Свена. Мальчики стояли на подмостках, потупив глаза, руки у них были связаны за спиной, на шею была накинута петля. Приподняв головы, юноши посмотрели через весь зал прямо на Гарольда, и взгляды их выражали мольбу.

Гарольд вскочил на стол, разбрасывая во все стороны чаши и тарелки. Раздались возмущенные крики, но герцог Вильгельм, поднявшись на ноги, знаком приказал придворным не шуметь и дождаться исхода этой сцены. Расталкивая рыцарей, сметая угощение и посуду, Гарольд пронесся по длинному столу, но как только он добежал до края стола и собирался перепрыгнуть на подмостки, юноши куда-то исчезли, их место занял Тайлефер. Маг стоял лицом к лицу с Гарольдом, держа в руках белую льняную скатерть, сложенную в несколько слоев. Тайлефер приложил палец к губам, Гарольд невольно остановился. Весь зал замер. Подняв ткань за два краешка, Тайлефер встряхнул ею так ловко, что она горизонтально, точно ковер-самолет, повисла в воздухе между фокусником и эрлом.

Ткань медленно опустилась, остановившись в трех футах от пола и приняла форму аккуратно расстеленной скатерти. Края ее свисали вниз, середина была ровной и гладкой, словно под ней в самом деле находился стол, однако стола-то и не было. Все затаили дыхание, многие крестились, не которые хлопали в ладоши и кричали от восторга.

Тайлефер пальцем указал себе за спину. Гарольд поднял глаза и вверху, на галерее, окружавшей зал, увидел тех же юношей, но теперь они стояли у балюстрады, и глаза их были закрыты повязками. Петли все так же были накинуты на шеи заложников, а другой конец веревки тянулся к потолочной балке.

Тайлефер ухмыльнулся, между бородой и короткими усиками блеснули ровные белые зубы.

– Клянись! – потребовал он. – Клянись – не то... Положи руки на стол и клянись.

Гарольд повиновался.

– Я вассал герцога Вильгельма, – произнес он. – Клянусь!

– Дальше!

– Я приму его сторону и всеми силами поддержу его как наследника английского престола.

Стены зала клонились то в одну сторону, то в другую. Гарольд ухватился за скатерть, чтобы устоять на ногах. Ткань оказалась тверже камня.

– Еще раз. Громче, чтобы все слышали.

– Я вассал герцога Вильгельма. Я приму его сторону и всеми силами поддержу его как наследника английского престола.

Факелы ярко вспыхнули, фигуры обреченных юношей растаяли в воздухе, все гости, кроме восьмерых дружинников Гарольда, вопили от восторга, барабаня по столу тарелками и кубками.

Тайлефер сдернул ткань. Под скатертью оказался стол, которого не было прежде, а на столе – два золотых ковчежца. Фокусник высоко поднял первый ковчежец, затем второй и показал их публике. Прогремел густой бас Одо, епископа Байё[53], сводного брата Вильгельма:

– Палец святого Людовика, – объявил он, – и ухо святого Дионисия[54]. Нет нужды напоминать тебе, граф Гарольд, – он сложил губы трубочкой, – что присяга, принесенная на подобной святыне, не может быть забыта или нарушена.

Гарольд без чувств рухнул на пол.

Да. Так оно и было или почти так. Уолт очнулся от забытья. Он лежал в каморке гостиницы под Никеей на койке Тайлефера. Тайлефер! Это он все подстроил, ублюдок!

Близился рассвет, слышался крик петуха, а над самым ухом – нежное, мелодичное пение старинной арфы. Уолт открыл глаза. Девушка, Аделиза, танцевала медленный восточный танец, ее брат Ален аккомпанировал ей.