Последний единорог

XI

Принц Лир вернулся домой через три дня после того, как отправился убивать великана, так любившего поедать девиц. Великий Топор Герцога Альбана висел у него за спиной, а у луки седла болталась голова людоеда. Ни один из этих призов он не предложил Леди Амальтее — он даже не бросился искать ее, не смыв с рук коричневой крови чудовища. Он окончательно решил (как он объяснил в тот вечер Молли Грю в каморке за кухней) больше никогда не беспокоить Леди Амальтею знаками своего внимания, но спокойно жить с мыслью о ней, прилежно служить ей до его собственной одинокой смерти, не требуя ни ее общества, ни ее восхищения, ни ее любви.

— Я буду безымянен, как воздух, которым она дышит, — говорил он, — невидим, как сила, что удерживает ее на поверхности земли. — Подумав немного, он добавил: — Может быть, время от времени я только буду писать ей стихотворение и подсовывать под дверь или же просто оставлять его где–нибудь, чтобы она его случайно нашла. Но я даже не стану его подписывать.

— Это очень благородно, — сказала Молли. Она почувствовала облегчение от того, что Принц решил оставить свои ухаживания. Помимо всего прочего, это ее развлекало и как–то печалило одновременно. — Девушкам стихи нравятся больше мертвых драконов и волшебных мечей, — высказала она предположение. — Мне, во всяком случае, всегда больше нравились, когда я была молода. Почему я сбежала с Шалли — так это как раз…

Принц Лир перебил ее, твердо заявив:

— Нет, не давайте мне надежды. Я должен научиться жить без надежды, как живет мой отец, и тогда, возможно, мы, наконец, поймем друг друга. — Он зарылся руками в карманы, и Молли услышала хруст бумаги. — Я, на самом деле, уже написал несколько стихов об этом — о надежде и о ней, и так далее. Если вы пожелаете, то можете взглянуть на них.

— Мне было бы очень приятно, — ответила Молли. — А ты, значит, никогда больше не будешь ездить сражаться с черными рыцарями и скакать сквозь кольца огня? — Она намеревалась слегка помучить его, но, не успев закрыть рта, поняла, что ей было бы немного жаль, если бы так и вышло в действительности, поскольку приключения сделали его намного привлекательней. Он значительно сбросил вес, а помимо этого вокруг него теперь витал какой–то мускусный аромат смерти, обычно сопровождающий всех героев.

Принц в ответ лишь покачал головой — он был почти смущен:

— О нет, наверное, я не оставлю этого занятия, — пробормотал он. — Но все это будет уже не напоказ, не для нее. Это сначала все было именно так, но затем спасение людей, разрушение чар, вызовы коварных герцогов на честный бой входят в привычку — трудно перестать быть героем, когда к этому привыкнешь. Вам нравится первое стихотворение?

— В нем, конечно, много чувства, — ответила Молли. — А разве можно рифмовать «цветущих» и «погибших»?

— Да, здесь нужно немного пригладить, — согласился Принц Лир. — Но меня больше всего беспокоит слово «парадокс».

— Да я и сама но знаю, стоит ли его рифмовать с «передовой»…

— Нет–нет, я о правописании. Там два «р» и «о» во втором случае или наоборот?

— Мне кажется, что в любом случае — одно «р», — сказала Молли. — Шмендрик, — обратилась она к волшебнику, который как раз сгибался, чтобы протиснуться в дверной проем, — сколько «р» в «парадоксе»?

— Два, — устало ответил тот. — Они однокоренные с «порядком». — Молли черпаком налила ему в миску супа, и он уселся за стол. Его глаза были жесткими и туманными, как нефрит. Одно веко подергивалось. — Я не смогу заниматься этим долго, — медленно вымолвил он. — Дело не в этом ужасном месте и не в том, что приходится все время его слушать — в этом я уже преуспел, — а в том балаганном вздоре, который он часами заставляет меня для него исполнять, а в прошлый раз — и всю ночь напролет. Я был бы не против, если б он требовал настоящего волшебства или хотя бы простых колдовских фокусов, но ему постоянно нужны только кольца и золотые рыбки, карты, шарфики и шнурки — то же самое, что было в Полночном Карнавале. Я так не могу. Больше не могу.

— Но это как раз то, ради чего он тебя взял, — запротестовала Молли Грю. — Если бы он хотел настоящей магии, он бы оставил себе старого колдуна, этого Мабрука. — Шмендрик поднял голову и наградил ее взглядом, в котором почти сквозило веселье. — Я не это имела в виду, — поспешила оправдаться она. — А к тому же, до того, как мы найдем ту дорогу к Красному Быку, о которой говорил кот, осталось уже недолго.

На последних словах она понизила голос до шепота, и они оба метнули быстрые взгляды в сторону Принца Лира. Но тот скорчился на табуретке в углу, где, очевидно, писал новое стихотворение.

— Газель, — бормотал он, постукивая карандашом по губам. — Мадмуазель, цитадель, асфодель, филомель, параллель…

Он выбрал «карусель» и лихорадочно зачиркал карандашом.

— Мы никогда не найдем этого пути, — спокойно сказал Шмендрик. — Даже если кот сказал тебе правду — в чем я сомневаюсь, — Хаггард позаботится о том, чтобы у нас никогда не было времени на изучение черепа и часов. Как ты думаешь, почему он каждый день нагружает тебя все большим и большим количеством работы, как не для того, чтобы не давать тебе рыскать и вынюхивать в большом зале? Как ты думаешь, почему он, не переставая, заставляет веселить себя карнавальными трюками? И почему он в самом начале взял меня на место колдуна? Молли, он знает — я в этом уверен! Он знает, что она такое, хотя пока не совсем в это верит. Но стоит ему в это поверить — будь спокойна, он поймет, что нужно делать. Он знает. Иногда я вижу это у него на лице.

— Подъем стремленья и упад утраты, — сказал Принц Лир. — И горечь тамти–памти–паты. Стаккаты, купаты, зарплаты. Ч–черт.

Шмендрик перегнулся через стол:

— Мы не можем оставаться здесь и ждать, пока он нанесет первый удар. Единственная наша надежда — это бежать, бежать ночью, возможно, морем, если мне удастся раздобыть где–нибудь лодку. Королевские всадники будут смотреть в другую сторону, а ворота…

— Но остальные! — тихо вскрикнула Молли. — Как мы можем уйти, когда она пришла в такую даль, чтобы найти остальных единорогов, и мы знаем, что они здесь? — И все же одна крохотная, нежная, предательская ее часть внезапно преисполнилась желанием убедиться в том, что их поход не удался. Она знала это и рассердилась на Шмендрика. — Ну, а как насчет твоей магии? — спросила она. — Как насчет твоего собственного маленького странствия? Ты и от него хочешь отказаться? И она так и умрет в человеческом обличье, а ты так и будешь жить вечно? С таким же успехом ты мог в тот раз отдать ее Быку.

Волшебник осел на место, и лицо его стало таким же белым и смятым, как пальцы прачки.

— На самом деле, это не имеет значения — будет оно так или иначе, — произнес он почти про себя. — Она теперь не единорог, а смертная женщина, о которой вон тот олух может вздыхать и сочинять стихи. Может быть, Хаггард ее в конце концов и разоблачит. Она станет его дочерью, и он никогда ничего не узнает.. Это смешно. — Он отодвинул нетронутый суп и уронил голову на руки. — Я не смог бы снова превратить ее в единорога, если бы даже и в самом деле нашли остальных. Во мне нет магии.

— Шмендрик… — начала она, но в этот миг волшебник вскочил на ноги и рванулся прочь из каморки, хотя она не слышала, как Король позвал его. Принц Лир даже не поднял головы — он продолжал отстукивать метры и отбирать рифмы. Молли повесила над очагом чайник, чтобы вскипятить чай для часовых.

— У меня уже все готово, кроме последнего куплета, — наконец сказал Лир. — Вы хотите послушать прямо сейчас или лучше подождете?

— Как тебе больше нравится, — ответила она, и тот прочитал ей вс сразу, но она не слышала из этого ни слова. К счастью, королевские всадники вошли прежде, чем он добрался до конца, а он слишком робел, чтобы спрашивать ее мнение в их присутствии. К тому времени, как они снова ушли, он уже работал над чем–то новым, и было очень поздно, когда он пожелал ей спокойной ночи и откланялся. Молли осталась сидеть за столом, держа на руках своего разноцветного кота.

Новое стихотворение должно было стать секстиной, и голова Принца Лира счастливо позвякивала, пока он жонглировал окончаниями строк по пути наверх, в свои покои. Я оставлю первое у нее под дверью, думал он, а остальные приберегу на завтра. Он как раз ставил под сомнение свое первоначальное решение не подписывать собственных работ и играл такими литературными псевдонимами, как «Рыцарь Теней» и «Le Chevalier Mal–Aime»,когда свернул за угол и встретил Леди Амальтею. Та быстро спускалась в темноте по лестнице, а когда увидела его, то испустила странный блеющий звук и неподвижно застыла тремя ступеньками выше него.

На ней был ночной халат, украденный одним из людей Короля для нее в Хагсгейте. Ее волосы были распущены, а ноги босы, и при виде нее такая печаль обвилась вокруг костей Принца Лира, что он уронил и свои стихи, и свои претензии и чуть было впрямь не бросился бежать. Но при этом он оставался героем во всех отношениях и поэтому смело развернулся к ней лицом, говоря спокойно и учтиво:

— Желаю вам доброго вечера, моя Леди.

Леди Амальтея же, не отрываясь смотрела на Принца в этом мраке, протягивая вперед руку, — но все–таки отдернула ее прежде, чем коснуться его.

— Кто ты? — прошептала она. — Ты — Рух?

— Я Лир, — вдруг испугавшись, ответил тот. — Разве вы не узнаете меня?

Но она отпрянула, и Принцу показалось, что шаги ее стали стремительными шагами животного, и что она даже опустила голову, как это делают козы или олени.

— Я — Лир, — повторил он.

— Старуха… — сказала Леди Амальтея. — Луна погасла. Ах!

— Ее охватила моментальная дрожь, но глаза потом все–таки признали его. Однако, ее тело оставалось все таким же диким и осторожным, и ближе она не подходила.

— Вы грезили, моя Леди, — сказал он, вновь обретя дар рыцарской речи. — Желал бы я знать, о чем были ваши грезы.

— Мне это снилось и прежде, — медленно вымолвила она. — Я была в клетке, и там были другие — звери в клетках и старуха. Но я не стану беспокоить вас, мой Лорд Принц. Мне это прежде снилось уже много раз.

Тут она бы его и покинула, но он заговорил с ней тем голосом, который бывает только у героев — так у многих животных появляется особый клич, когда они становятся матерями:

— Сон, приходящий столь часто, — скорее всего, посланник. Он призван предупредить вас о будущем или же напомнить о вещах, позабытых прежде времени. Скажите мне больше, если желаете, и я попытаюсь разгадать для вас этот сон.

При этих словах она остановилась, слегка повернув голову и глядя на него так, словно какое–то стройное мохнатое существо выглядывало из чащобы. Но в ее глазах была человеческая утрата, будто она потеряла что–то необходимое ей или вдруг поняла, что этого необходимого у нее никогда не было. Если бы он хотя бы моргнул, она бы убежала. Но он не моргал, а удерживал ее своим постоянным взглядом, как уже научился держать без движения грифонов и химер. Ее босые ноги причиняли ему больше боли, чем любые бивни или разрывающие тело когти, — но он был настоящим героем.

Леди Амальтея сказала:

— В этом сне есть черные фургоны с клетками и звери, которых нет и которые есть, и крылатая тварь, которая звенит, как металл при свете луны. У высокого человека — зеленые глаза и руки в крови.

— Высокий человек — это, должно быть, ваш дядюшка, волшебник, — размышлял вслух Принц Лир. — Во всяком случае, с этой частью все ясно, и окровавленные руки меня нисколько не удивляют. Мне его вид никогда особенно не нравился, если вы простито мне такие слова. И это весь сон?

— Я не могу рассказать вам его целиком, — промолвила она. — Он никогда не кончается. — В ее глаза вернулся страх, как будто в пруд упал огромный камень: все было затянуто тучами и вихрилось, и везде мелькали быстрые тени. — Я бегу прочь из хорошего места, где мне было безопасно, и ночь пылает вокруг меня. Но это еще и день, и я иду под буками, под теплым, чуть кисловатым дождем, и там есть мотыльки, и медовый звук, и испещренные пятнами дороги, и городки, как рыбьи кости, и летающая тварь убивает старуху. Я все бегу и бегу в замерзающий огонь, куда бы ни свернула, и мои ноги — ноги зверя…

— Леди, — прервал ее Принц Лир, — моя Леди, с вашего позволения, не надо больше. — Ее сон начинал сгущаться и приобретать какую–то темную форму прямо между ними, и ему вдруг не захотелось знать, что же он означает. — Больше не надо.

— Но я должна продолжать, — говорила Леди Амальтея, — ибо он никогда не кончается. Даже когда я просыпаюсь, я не могу сказать, что реально, а что мне приснилось. Пока я двигаюсь, говорю, обедаю, я помню то, что никак не могло произойти, и забываю то, что случается со мною сейчас. Люди смотрят на меня, как будто я должна их знать, и я в самом деле знаю их — во сне, и огонь постоянно подбирается ближе и ближе, хотя я не сплю…

— Не надо больше, — в отчаяньи вымолвил он. — Этот замок построила ведьма, и часто разговоры о кошмарах только пробуждают эти кошмары к жизни. — Его бросил в дрожь не сам ее сон, а то, что она не плакала, рассказывая его. Будучи героем, он понимал плачущих женщин и знал, что нужно сделать, чтобы они плакать перестали (в общем и целом надо было что–то просто убить), но ее спокойный ужас смущал и обескураживал его, пока очертания ее лица сминали то отдаленное достоинство, поддержанием которого он был так доволен. Когда он заговорил вновь, его голос был молод и неуверен:

— Я бы ухаживал за вами с большим приличием, если бы знал, как мои драконы и мои подвиги утомляют вас, но они — это все, что я могу вам предложить. Я — герой лишь с недавних пор, а прежде, чем стать им, я вообще никем не был — никем, скучным, мягкотелым папенькиным сынком. Возможно, я и сейчас скучен, только по–другому, но я — здесь, и с вашей стороны неверно было бы ни к чему меня не приспособить. Я хочу, чтобы вы пожелали от меня чего–нибудь. Не обязательно доблестное деяние — что–нибудь, лишь бы оно было полезным.

И тогда Леди Амальтея улыбнулась ему — впервые с тех самых пор, как пришла и осталась в замке Короля Хаггарда. Маленькая улыбка, подобная новорожденной луне, легкий изгиб яркости на краешке невидимого, но Принц Лир склонился к ней, чтобы согреться. Он взял бы эту улыбку в ладони и своим дыханием раздул ее — если бы посмел.

— Спойте мне, — попросила она. — В этом как раз и будет доблесть — возвысить голос в этом одиноком, темном месте, и польза тоже будет. Спойте мне, спойте громко — потопите все мои сны, не давайте мне вспоминать, что бы там, внутри, ни хотело, чтобы я его вспоминала. Спойте мне, мой Лорд Принц, если вам это угодно. Это может показаться вам совсем не героическим деянием, но я буду рада ему.

И Принц Лир жадно запел на той холодной лестнице, и множество влажных, никогда никем не виденных существ зашлепали и затопотали в свои укрытия от дневной веселости его голоса. Он пел первые слова, пришедшие к нему, и слова эти были такими:

Когда он закончил. Леди Амальтея рассмеялась, и ее смех, казалось, заставил старую–престарую тьму замка с шипом отползти прочь от них обоих.

— Это оказалось полезным, — оказала она. — Благодарю вас, мой Лорд.

— Не знаю, почему я спел именно ее, — попытался неуклюже оправдаться Принц Лир. — Один из людей моего отца, бывало, пел ее мне. На самом деле, я в нее не верю. Я думаю, что любовь сильнее привычек или обстоятельств. Я думаю, что себя можно долго хранить для кого–то — и по–прежнему помнить, зачем ждешь, когда кто–то, наконец, приходит.

Леди Амальтея снова улыбнулась, но ничего не ответила, и Принц еще на шаг приблизился к ней. Поражаясь собственной смелости, он тихо сказал:

— Я бы хотел войти в ваши грезы, если бы мог, и охранять вас там, и убить ту тварь, что преследует вас, — как я бы сделал, если бы у нее достало мужества встретиться со мной лицом к лицу при свете ясного дня. Но я не могу войти туда, пока сам не приснюсь вам.

Прежде, чем она заговорила — если она вообще собиралась это сделать, — где–то внизу на спирали лестницы раздались шаги, и голос Короля Хаггарда словно бы из–под вуали произнес:

— Я слышал, как он пел. Что это за дела у него такие, если он поет?

И голос Шмендрика, королевского волшебника, покорный и поспешный:

— Сир, это было всего лишь какое–то героическое лэ, какая–то chanson de geste из тех, что он часто поет, когда скачет к славе или с победой возвращается домой. Успокойтесь, Ваше Величество…

— Он никогда здесь не поет, — ответил Король. — Он продолжительно распевает в своих дурацких скитаниях — в этом я уверен, потому что так делают все герои. Но сейчас он пел здесь, и вовсе не о битве или доблести, но о любви. Где она? Я знал, что он поет о любви еще до того, как услышал его, ибо сами камни содрогнулись, как они содрогаются всякий раз, когда в земле ворочается Бык. Где она?

Принц и Леди Амальтея посмотрели во тьме друг на друга и в то же мгновение оказались совсем рядом, хотя никто из них не пошевелился. Вместе с этим пришел страх Короля, ибо что бы ни родилось сейчас меж ними, именно оно могло оказаться тем, чего тот желал. Лестничная площадка у них над головами выходила в коридор. Вместе они повернулись и бросились бежать, хоть дальше собственного дыхания во тьме не могли различить ничего. Ее шаги были столь же неслышны, сколь те обещания, что она дала ему, а его тяжелые сапоги звенели, как и полагается звенеть сапогам на каменном полу. Король Хаггард не бросился за ними в погоню — нет, его голос шелестел по залу им вслед, заглушаемый лишь словами волшебника:

— Мыши, мой Лорд, — вне всякого сомнения. К счастью, я обладаю одним заклинанием против…

— …Пусть бегут, — говорил Король. — Меня устраивает, что они бегут.

И тогда они замерли там, где остановились, и снова посмотрели друг на друга.

Так зима, подвывая, тащилась себе дальше — вовсе ни к какой не весне, а прямо к короткому жадному лету страны Короля Хаггарда. Жизнь в замке продолжалась в молчании, которое заполняет то место, где никто ни на что не надеется. Молли Грю готовила и стирала, терла до чистоты камень, чинила латы и точила мечи. Она рубила дрова, молола муку, скребла лошадей и мыла их стойла, плавила краденое золото и серебро для королевских сундуков и лепила кирпичи без соломы. А по вечерам, прежде, чем улечься в конце концов спать, она прочитывала все новые стихи Принца Лира к Леди Амальтее, хвалила их и исправляла грамматические ошибки.

Шмендрик дурачился, паясничал и жульничал, как того хотел Король, ненавидя свое занятие, зная, что Хаггард знает, что он его ненавидит, и получая от этого свое маленькое удовольствие. Он больше никогда не предлагал Молли бежать из замка до тех пор, пока Хаггард не удостоверится в истинности Леди Амальтеи, — но и не стремился обнаружить тайный путь вниз, к Красному Быку, даже когда ему выпадало свободное время. Казалось, он сдался — не Королю, а какому–то гораздо более старому и жестокому врагу, наконец, настигшему этой зимой именно его и именно здесь.

Леди Амальтея становилась настолько же прекрасней с каждым днем, насколько этот каждый день был суровее и мрачнее предыдущего. Когда промокшие и замерзшие старые королевские всадники спускались вниз после своих дозоров под дождем или уставшие приходили после воровских налетов во имя Короля, то, словно цветы, тихо раскрывались, встретив ее на лестницах или в залах. Она обычно улыбалась и нежно с ними заговаривала; но стоило ей пройти дальше, как замок сразу же начинал казаться еще темнее, чем обычно, а ветер снаружи громыхал в густых небесах, будто простыня на бельевой веревке. Ибо красота Леди Амальтеи была человеческой и обреченной, и старики в ней не могли отыскать успокоения. Они лишь могли туже запахнуться в свои насквозь мокрые плащи и хромать себе дальше,вниз, к маленькому очагу в каморке за кухней.

Но Леди Амальтея и Принц Лир бродили, говорили и пели вместе настолько блаженно и беспечно, будто замок Короля Хаггарда вдруг обернулся им зеленым лесом, диким и тенистым от наступившей весны. Они карабкались на самые верхушки перекрученных башен, устраивали пикники на каменных лужайках под каменным небосводом, плескались вверх и вниз по лестницам, что стекали и сбегали вниз ручейками. Он рассказывал ей все, что знал сам, и что думал обо всем этом, и счастливо изобретал для нее жизнь, и придумывал за нее суждения об этой жизни, и она, слушая его, помогала ему в этом. Нет, она его не обманывала, ибо действительно не помнила ничего до замка и до него. Она начиналась и заканчивалась Принцем Лиром — если не считать снов, а сны вскоре тускнели, как он и предсказывал.

Ночами они теперь редко слышали охотничий рев Красного Быка, но стоило этому голодному звуку достичь ее слуха, как она опять начинала бояться, и стены вместе с зимой снова вырастали вокруг них, словно она сама творила их весну как подарок ее радости Принцу. В такие времена он держал ее в своих объятьях, хотя уже давно знал об ее ужасе перед прикосновением.

Однажды днем Леди Амальтея стояла на самой высокой башне замка и смотрела, как Принц Лир возвращается из экспедиции против зятя того великана–людоеда, которого когда–то убил: он все так же выезжал иной раз на подвиги, как и обещал в свое время Молли Грю. Грязно–мыльное небо громоздилось над долиной Хагсгейта, но дождя не было. Далеко внизу море скатывалось к горизонту жесткими полосами серебра, зелени и бурых водорослей. Уродливые прибрежные птицы не знали покоя: они часто взлетали по двое и по трое, описывали в воздухе над водой быстрые круги и возвращались, чтобы вышагивать себе дальше по песку, пофыркивая и искоса поглядывая на замок Короля Хаггарда высоко на утесе:

— Что вам говорили, что вам говорили!

Прилив достиг высшей точки и уже грозил отливом.

Леди Амальтея запела, и ее голос, подрагивая, балансировал в медленном холодном воздухе, будто еще одна птица:

Она не могла вспомнить, слышала ли эту песню прежде, но слова щипали и дергали ее, как дети, которым хотелось притащить ее в какое–то место, чтобы взглянуть на него еще разок. Она повела плечами, чтобы избавиться от них.

— Но я вовсе не стара, — сказала она себе, — и я — не пленница. Я — Леди Амальтея, возлюбленная Лира, который вошел в мои сны затем, чтобы я не сомневалась в себе, даже когда сплю. Где я могла выучить песню печали? Я — Леди Амальтея, и я знаю только те песни, которым меня научил Лир.

Она подняла руку, чтобы коснуться отметины у себя на лбу. Море покачивалось внизу, спокойное, как Зодиак, а уродливые птицы кричали. Ее немножко тревожило, что эта отметина никак не хотела исчезать.

— Ваше Величество,. — произнесла она, хотя не раздалось ни звука. Потом услышала шелест усмешки за спиной и обернулась к Королю. Поверх кольчуги он был закутан в серый плащ, по голова оставалась непокрытой. Черные линии на лице показывали, где по жесткой коже скользили ногти времени, но на вид он выглядел крепче, чем его сын, — и более дико.

— Ты слишком быстра для того, что ты есть, — сказал он, — но медленна для того, чем ты, я думаю, была. Говорят, что любовь ускоряет мужчин, но замедляет женщин. Я быстро поймаю тебя, если ты будешь любить еще сильнее.

Ничего не ответив, она улыбнулась ему. Она никогда не знала, как нужно отвечать этому бледноглазому старцу, которого видела очень редко — если вообще не считать его каким–то единственным движением по краю того одиночества, что она делила с Принцем Лиром. Но латы уже подмигивали в глубине долины, и она слышала топот усталой лошади, со скрежетом спотыкавшейся о камни.

— Ваш сын возвращается домой, — молвила она. — Давайте посмотрим на него вместе.

Король Хаггард медленно подошел к ней и встал рядом у парапета, но крошечной блестящей фигурке, ехавшей домой, уделил не более мимолетного взгляда.

— Нет же, воистину, какое отношение имеем я или ты к Лиру? — спросил он. — Он вовсе не мой — ни по рождению, ни по владению. Я подобрал его там, куда его положил кто–то другой. Я всегда думал, что никогда не был счастлив, и у меня никогда не было сына. Сначала это было довольно приятно, но быстро умерло. Все вещи умирают, когда я их подбираю. Я не знаю, почему, но так было всегда — кроме одного, самого дорогого владения моего, которое не остыло и не потускнело, пока я его берег, кроме единственной вещи, которая когда–либо принадлежала мне. — Все его мрачное лицо вдруг вспыхнуло внезапным голодом, как захлопнувшаяся ловушка. — И Лир не поможет тебе найти эту вещь. Он никогда и не знал, что это такое.

Без предупреждения весь замок запел, как отпущенная струна: это зверь, спавший в его корнях, заворочался всем своим тяжким весом. Леди Амальтея легко поймала равновесие, уже успев хорошо привыкнуть к таким сотрясениям, и светло произнесла:

— Красный Бык. Но почему вы думаете, что я пришла украсть у вас быка? У меня нет королевства, чтобы его беречь, у меня нет и желания ничего завоевывать. Что мне с ним делать? Сколько он ест?

— Не насмехайся надо мною! — отвечал Король. — Красный Бык принадлежит мне не больше, чем мальчишка, он не ест, и его невозможно украсть. Он служит любому, у кого нет страха — а у меня страха не больше, чем покоя.

И все же Леди Амальтея успела заметить, как предчувствия скользят по длинному серому лицу и торопливо прячутся в тенях бровей и впадинах между костями.

— Не насмехайся надо мной, — повторил он. — Зачем ты притворяешься, будто забыла цель своего странствия, а я должен напомнить тебе о ней? Я знаю, зачем ты пришла, а ты великолепно знаешь, что у меня это есть. Бери его тогда, бери, если сможешь взять, — но не смей тогда сдаваться! — Все его черные морщины встали на свои лезвия, словно ножи.

Подъезжая к замку, Принц Лир пел, хотя Леди Амальтея еще не могла расслыщать слов. Она спокойно сказала Королю:

— Мой Лорд, во всем вашем замке, во всем вашем царстве, во всех королевствах, которые Красный Бык еще может принести вам, есть только одно, чего я желаю. Вы сами только что сказали мне, что он вам не принадлежит, и вы не можете его мне отдать — или оставить себе. Чем бы ни было то, чем вы больше всего дорожите, но если это самое дорогое — не он, то я желаю вам радости обладания этим чем–то. Доброго дня вам, Ваше Величество.

Она направилась к лестнице, уводившей с башни вниз, но Король встал у нее на пути, и она приостановилась, смотря на него глазами, темными, словно следы копыт в снегу. Серый Король улыбнулся, и странная доброта к нему на мгновение остудила ее, ибо ей внезапно представилось, что они с ним как–то похожи. Но потом Король сказал:

— Я знаю тебя. Я почти узнал тебя сразу же, когда увидел на дороге — когда ты еще шла к моей двери со своей кухаркой и своим шутом. С тех самых пор в тебе нет ни одного движения, которое бы тебя не выдавало. Поступь, взгляд, поворот головы, вспышка горла, когда ты дышишь, даже то, как ты стоишь совершенно неподвижно — все это мои шпионы. Ненадолго ты заставила меня недоумевать — это правда, и я по–своему за это благодарен. Но твое время прошло.

Он через плечо глянул в сторону моря и вдруг шагнул к парапету с юношеской безумной грацией.

— Наступает отлив, — сказал он. Подойди и посмотри. Иди сюда. — Он говорил очень мягко, но его голос вдруг схватил нотки плача уродливых птиц на берегу. — Подойди же сюда, — яростно произнес он. — Подойди, я не трону тебя.

Принц Лир между тем пел:

Ужасная голова, притороченная к седлу, подпевала ему вторым голосом — каким–то басовым фальцетом. Леди Амальтея подошла к Королю.

Волны подкатывались под густым, вихрившимся небом, распухая при движении и вырастая медленно, точно деревья. У берега они приседали, выгибая спины все выше и круче, а затем набрасывались на сушу так неистово, будто пойманные в загон звери прыгали на стену и падали обратно с рычащими всхлипами для того, чтобы опять и опять прыгать, царапая эту стену спекшимися и ломающимися костями; а уродливые птицы вопили все так же скорбно. Волны были серыми и зелеными, как голуби, до тех пор, пока не разбивались, — а потом они становились цвета волос, которые ветер трепал и у нее перед глазами.

— Вон там, — где–то совсем рядом произнес странный высокий голос. — Вон они. — Король Хаггард ухмылялся ей и показывал вниз, на белую воду. — Вон они. — Он смеялся, как испуганное дитя. — Вон они. Скажи, что они — не твой народ, скажи, что ты пришла не за ними. Ну, скажи же, что ты осталась в моем замке на всю зиму из любви.

Он не мог ждать, пока она ответит, и отвернулся, чтобы смотреть на волны. Его лицо невероятно преобразилось: восторг расцветил унылую кожу, он круглился на скулах, размягчал натянутый тетивой рот.

— Они — мои, — мягко вымолвил он. — Они принадлежат мне. Красный Бык собрал их для меня по одному, и я упросил его загнать каждого в море. Может ли быть место лучше для того, чтобы держать единорогов, — и какая еще клетка удержит их? А Бык их сторожит — во сне ли, наяву ли, уже очень давно запугав их сердца. Теперь они живут в море, и каждый прилив по–прежнему не доносит их до берега на один–единственный легкий шаг, и они не осмеливаются сделать этот шаг, они не смеют выйти из воды. Они боятся Красного Быка.

Уже совсем близко Принц Лир пел:

Руки Леди Амальтеи сомкнулись на парапете. Ей хотелось, чтобы Принц подъехал быстрее, ибо теперь знала наверняка, что Король Хаггард безумен. Под ними лежал тонкий, болезненно–желтый пляж, скалы, прилив — и больше ничего.

— Мне нравится наблюдать за ними. Они наполняют меня радостью. — Детский голосок почти что пел. — Я уверен, что это радость. Первый раз, когда я это ощутил, то подумал, что умру. В ранних утренних тенях их было двое: один пил из ручья, а второй стоял рядом, положив голову ему на спину. Я думал, что умру. Я сказал Красному Быку: «У меня это должно быть. У меня должны быть они все — все, что только есть на свете, ибо моя нужда в них очень велика». Поэтому Бык поймал их всех, одного за другим. Ему безразлично. Ему было бы все равно, если б я захотел постельных клопов или крокодилов. Он может различать только то, чего я хочу, и то, чего я не хочу.

На мгновение он забыл о ней, перегнувшись через низкий парапет, и она бы могла сбежать с башни вниз. Но она осталась, ибо старый страшный сон неумолимо просыпался вокруг нее, хотя стоял день. Прибой разбивался о камни и снова собирался воедино, и Принц Лир ехал себе дальше, распевая:

— Я полагаю, что был молод, когда впервые увидел их, — сказал Король Хаггард. — Теперь я, должно быть, стар: по крайней мере, я подобрал намного больше вещей, чем у меня было тогда, и оставил их снова. Но я всегда знал, что ничего не стоит вкладывать себе в сердце, потому что ничто не длится долго, и я был прав и поэтому — всегда стар. И все же всякий раз, когда я вижу моих единорогов, это похоже на то утро в лесу, и тогда я истинно молод, несмотря на самого себя, и в мире, обладающем такой красотой, может случиться все что угодно.

Во сне я смотрела на четыре белые ноги и чувствовала землю под раздвоенными копытами. Мой лоб жгло — как сейчас. Но в прибое никаких единорогов нет. Король безумен, думала она.

Он сказал:

— Интересно, что станет с ними, когда меня не станет. Красный Бык забудет их сразу же, я знаю, — и уйдет искать себе нового хозяина, но даже тогда — вернут ли они себе свободу? Надеюсь, что нет, ибо тогда они будут принадлежать мне вечно. — Он повернулся и снова взглянул на нее, и его глаза были такими же нежными и жадными, какими становились глаза Принца Лира, когда тот смотрел на нее. — Ты — последняя. Бык пропустил тебя, потому что ты сложена, как женщина, но я–то всегда знал. Как тебе удалась эта перемена, кстати? Твой волшебник не мог этого сделать. Не думаю, чтобы у него получалось превращать сметану в масло.

Если бы она отпустила парапет, то упала бы, но так она спокойно ответила ему:

— Мой Лорд, я не понимаю. Я вообще ничего не вижу в воде.

Лицо Короля содрогнулось так, словно бы она смотрела на него сквозь пламя.

— Ты по–прежнему себя отрицаешь, — прошептал он. — Ты осмеливаешься отрицать себя? Нет, это так же фальшиво и трусливо, как если бы ты по–настоящему была человеком. Я швырну тебя вниз, к твоему народу своими собственными руками, если ты будешь отрицать себя. — Он шагнул к ней, а она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не смея пошевельнуться.

Рев моря кипел у нее в голове вместе с пением Принца Лира и захлебывавшимся смертным воем человека по имени Рух. Серое лицо Короля Хаггарда молотом нависало над ней.

— Это должно быть именно так, я не могу ошибиться, — бормотал он. — Однако, у нее глаза так же глупы, как и у него. Как и любые другие глаза, никогда не видевшие единорогов, никогда не видевшие ничего, кроме самих себя в зеркале. Что это за обман, как это может быть? Теперь в ее глазах нет никаких зеленых листьев.

И тогда она закрыла глаза, но внутри они хранили больше, чем снаружи. Бронзовокрылая тварь с лицом ведьмы налетела, хохоча и лепеча что–то, и мотылек сложил крылышки для удара. Красный Бык молча шел сквозь лес, расталкивая голые ветви своими бледными рогами. Она знала, когда Король Хаггард ушел, но глаз не открывала.

Спустя много времени — или всего лишь немного погодя — за спиной она услышала голос волшебника:

— Будь спокойна, спокойна, все кончилось. — Она и не знала, что сама говорит что–то. — В море, — продолжал он, — в море… Что ж, слишком этому не огорчайся: я их тоже не видел — ни в этот раз,ни в какой другой, когда тоже стоял здесь и смотрел на прибой. Но их видел он — а если Хаггард что–то видит, значит, оно там есть. — Он засмеялся, и смех его был похож на топор, упавший на дерево. — Не расстраивайся. Это — ведьмовский замок, и пристально смотреть на вещи трудно, если живешь здесь. Недостаточно быть готовым увидеть — надо смотреть все время. — Он снова рассмеялся, но уже нежнее. — Ладно. Теперь мы их найдем. Пошли. Пойдем со мною.

Она повернулась к нему, шевеля губами, чтобы произнести слова, но слов не выходило. Волшебник изучал ее лицо своими зелеными глазами.

— Твое лицо влажно, — встревоженно произнес он. — Я надеюсь, что это брызги. Если ты стала достаточно человеком, чтобы плакать, то ни одна магия в мире… ох, это просто обязано быть брызгами. Пойдем со мной. Лучше, если б это оказалось брызгами.