Последний единорог

IV

Волшебник, как новорожденное дитя, долго плакал, прежде, чем смог, наконец, прошептать:

— Бедная старуха…

Единорог ничего на это не сказала. Шмендрик поднял голову и странно посмотрел на нее. Начинался серый утренний дождик, и единорог сияла в нем, словно дельфин.

— Нет, — произнесла она в ответ на взгляд человека. — Я никогда не смогу об этом пожалеть.

Волшебник молчал, скорчившись под дождем у дороги и кутаясь в свой насквозь промокший плащ, пока сам не стал напоминать сломанный черный зонтик. Единорог ждала, чувствуя, как дни ее жизни вместе с дождем опадают вокруг.

— Я умею печалиться, — как утешение предложила она, — но это не одно и то же.

Когда Шмендрик вновь поднял глаза, ему удалось придать лицу подобающее выражение, но оно все равно никак ему не давалось и постоянно куда–то ускользало.

— Куда ты теперь пойдешь? — спросил он. — Куда ты шла, когда она тебя поймала?

— Я искала свой народ, — ответила единорог. — Ты их не видел, волшебник? Они дики и белы, как море, — как и я.

Шмендрик сурово покачал головой:

— Я никогда в жизни не видел никого, похожего на тебя, — когда бодрствовал, по крайней мере. Давно, когда я еще был мальчишкой, считалось, что несколько единорогов по–прежнему живы, но я знал только одного человека, который единорога действительно видел. Они все ушли, и в этом нет сомнения, леди, — все, кроме тебя. Когда ты проходишь, эхо твоих шагов разносится там, где раньше были они все.

— Нет, — ответила единорог, — это не так, ибо их видели другие. — Ее обрадовало, что единороги существовали еще относительно недавно — когда волшебник был ребенком. — Мотылек рассказывал мне про Красного Быка, а ведьма говорила о Короле Хаггарде. Поэтому я иду туда, где они есть, где бы они ни были, чтобы узнать все, что знают они. Ты можешь сказать мне, где правит Хаггард?

Выражение лица почти совсем оставило волшебника, но он ухитрился поймать его за кончик и начал очень медленно улыбаться, точно его рот стал железным. Через некоторое время он окончательно согнул его в должную форму, но это была все–таки железная улыбка.

— Я могу прочесть тебе стихи, — произнес он. —

— Значит, я пойму, когда доберусь туда, — сказала единорог, думая, что он смеется над нею. — А ты знаешь какие–нибудь стихи про Красного Быка?

— Таких не существует, — ответил Шмендрик. Он поднялся на ноги, бледный и улыбающийся. — О Короле Хаггарде я знаю только то, что слышал. Он — старый человек, скаредный, как конец ноября. Он правит бесплодной страной у моря. Некоторые говорят, что когда–то та земля была зеленой и мягкой, но пришел Хаггард, коснулся ее, и она увяла. У крестьян есть даже такая поговорка про поле, погибшее от пожара, саранчи или суховея: «загублено, как сердце Хаггарда». Еще люди говорят, что в его замке нет ни света, ни огней, что он посылает своих слуг красть цыплят, простыни и пироги с подоконников. Рассказывают, что смеялся Король Хаггард в последний раз, когда…

Единорог топнула ногой. Шмендрик сказал:

— Что же до Красного Быка, то я знаю меньше, чем слышал, ибо я слышал огромное множество историй, и все они противоречат одна другой. Бык реален. Бык — призрак. Бык — это сам Хаггард, когда заходит солнце. Бык жил в той земле еще до прихода Хаггарда, или пришел вместе с ним, или пришел к нему. Он защищает его от набегов и революций, он сберегает Хаггарду деньги на вооружение армии. Он держит Короля пленником в его же собственном замке. Он дьявол, которому Хаггард продал душу. Чтобы владеть им, Хаггард продал душу. Бык принадлежит Хаггарду. Хаггард принадлежит Быку.

Единорог ощутила дрожь уверенности, пробежавшую сквозь все ее тело, расширяясь волнами дальше и дальше от сердца, как круги по воде. У нее в голове снова зудел мотылек: «Они прошли по всем дорогам очень давно, и вслед за ними бежал Красный Бык и затаптывал их следы». Она видела, как ревущим ветром уносит прочь белые тени, как сотрясаются желтые рога.

— Я пойду туда, — сказала она. — Волшебник, я должна сделать для тебя какое–нибудь благое дело, ибо ты выпустил меня на свободу. Что ты потребуешь от меня прежде, чем я тебя покину?

Продолговатые глаза Шмендрика поблескивали, словно листва на солнышке:

— Возьми меня с собой.

Единорог, холодно пританцовывая, отодвинулась чуть дальше и ничего не ответила. Волшебник сказал:

— Я могу принести пользу. Я знаю дорогу в страну Хаггарда, я знаю языки тех земель, что лежат между этими местами и теми. — Единорог, казалось, уже готова была вовсе раствориться в липком тумане, и Шмендрик поспешил продолжить: — Кроме того, ни одному скитальцу никогда не бывало хуже от компании колдуна — и даже единорогам. Вспомни историю о великом колдуне Никосе. Однажды в лесах он узрел единорога, который спал, положив голову на колени хихикавшей девице, а в это время к нему подбирались трое охотников с натянутыми луками, чтобы убить его и добыть рог. У Никоса был всего лишь какой–то миг на раздумье. Словом и взмахом он обратил единорога в красивого молодого человека, который проснулся и, завидев лучников, раскрывших в изумлении рты, бросился на них и всех убил. Его меч был витым и заострялся к концу, а когда охотники были мертвы, молодой человек растоптал их тела.

— А девушка? — спросила единорог. — Девушку он тоже убил?

— Нет, он на ней женился. Он говорил, что она — всего лишь дитя, не ведающее цели, сердитое на свою семью, и все, что нужен ей был на самом деле всего лишь хороший муж. Он им и стал — с того раза и навсегда, ибо даже Никос не смог вернуть ему первоначальное обличье. Он умер старым и уважаемым — объевшись фиалок, как говорили некоторые: он никогда не мог наесться фиалок. Детей у них не было.

История замерла где–то в дыхании единорога.

— Колдун не оказал ему никакой услуги, он нанес ему большой вред, — тихо сказала она. — Как ужасно было бы, если бы весь мой народ колдуны–доброжелатели превратили в людей — в изгнанников в ловушках горящих домов. Уж лучше бы, если б их всех убил Красный Бык.

— Там, куда ты сейчас идешь, — ответил Шмендрик, — лишь немногие будут желать тебе чего–то кроме зла, и сердце друга может оказаться желанным, как глоток воды. Возьми меня с собой — на смех, на удачу, на неизведанное. Возьми меня с собой.

Пока он говорил это, дождик растаял, небо начало очищаться, а мокрая трава засияла, как морская раковина изнутри. Единорог отвела взгляд, ища в тумане королей одного короля, а в снежном блеске замков и дворцов — тот, что выстроен на плечах быка.

— Никто никогда не путешествовал со мной, — сказала она, — но ведь никто никогда и не сажал меня в клетку, не принимал за белую кобылу, не скрывал меня мной же. Кажется, многому предопределено случиться со мной впервые, и твоя компания, конечно же, не самая странная вещь из них всех — и не последняя. Поэтому, если желаешь, ты можешь пойти со мной — правда, я бы хотела, чтобы ты попросил о каком–нибудь ином вознаграждении.

Шмендрик грустно улыбнулся:

— Я уже думал об этом. — Он взглянул на свои пальцы, и единорог увидела на них полумесяцы следов от укусов решеток. — Но ты никогда не смогла бы выполнить мое истинное желание.

Ну вот, подумала единорог, ощутив внутренней стороной кожи первое паучье касание грусти. Вот что значит путешествовать со смертными. И так — все время.

— Нет, — ответила она, — я не могу превратить тебя ни во что иное, чем ты не являешься. Я здесь не сильнее ведьмы. Я не могу сделать из тебя настоящего волшебника.

— Я так и думал, — вздохнул Шмендрик. — Все в порядке. Не беспокойся об этом.

— Я не беспокоюсь, — ответила единорог.

В этот — самый первый — день их путешествия над головами у них кружила голубая сойка. Вдруг она произнесла:

— Ну, будь я птенцом под стеклом… — И захлопала крыльями прямиком к дому, чтобы рассказать жене (ибо это был папа–сойка) об увиденном. Его жена сидела в гнезде, уныло и монотонно напевая детям:

— Видел сегодня единорога, — доложил папа–сойка, приземлившись.

— Я замечаю, что ужина ты сегодня не видел, — холодно ответила жена. — Ненавижу мужчину, который болтает с пустым ртом.

— Крошка, так единорога же! — Папа–сойка оставил свой обыденный тон и запрыгал вверх и вниз по ветке. — Я не видел ни одного со времени…

— Ты никогда ни одного не видел, — перебила жена. — Перед тобой — я, ты еще помнишь? Я знаю, что ты видел в своей жизни, а чего не видел.

Папа–сойка не обратил на ее слова никакого внимания.

— С нею был какой–то странный попутчик в черном, — трещал он. — Они переходили через Кошачью Гору. Интересно, не в страну ли Хаггарда они шли? — Он склонил голову на бок под тем артистическим углом, который в самом начале покорил его жену. — Что за диво на завтрак старому Хаггарду, — восхищался он. — Единорог смело наносит визит: тук–тук–тук в его зловещие двери, вот вам, пожалуйста… Я бы все отдал, чтобы только увидеть…

— Я полагаю, вы оба не весь день напролет смотрели на единорогов? — прервала его жена, щелкнув клювом. — По меньшей мере, ее, насколько я понимаю, раньше считали достаточно изобретательной в том, что касается свободного времени. — Она наступала на мужа, распушив перышки на шее.

— Милая, да я ее даже не видел… — начал было папа–сойка, и его жена поняла, что он действительно ни с кем не встречался, просто не осмелился бы. Но все равно отдубасила его — она была из тех женщин, которые знают, как читать легкую нотацию.

Единорог и волшебник шагали по весне, через мягкую Кошачью Гору и вниз, в фиолетовую долину, где росли яблони. За долиной тянулись низкие холмы, толстые и покорные, словно овцы, — они опускали головы, удивленно принюхиваясь к единорогу, шедшей между ними. Потом пришел черед медленных летних вершин и испеченных равнин, где воздух висел, сияя, как печенье. Вместе со Шмендриком они переходили вброд реки, карабкались и скатывались по прибрежным утесам и обрывам, покрытым колючками, брели по лесам, которые напоминали единорогу о доме, — хотя, на самом деле, они не могли ей ни о чем напоминать, ибо познали время. А теперь и мой лес тоже его познал, думала единорог, но продолжала успокаивать себя тем, что это не имеет значения, что все будет как прежде, лишь стоит ей вернуться.

По ночам, когда Шмендрик спал сном голодного волшебника с натруженными ногами, единорог горбилась без сна, ожидая, когда с луны вниз бросится огромная тень Красного Быка. Временами она совершенно отчетливо улавливала то, что казалось его запахом, — темную коварную вонь, сочившуюся сквозь ночь, пытаясь дотянуться до нее. Она вскакивала тогда на ноги с холодным криком готовности и обнаруживала лишь двух–трех оленей, глазевших на нее с почтительного расстояния. Олени любят единорогов и завидуют им. Однажды олень–второгодок, подталкиваемый своими смешливыми приятелями, подошел к ней довольно близко и, боясь поднять глаза, невнятно пробормотал:

— Ты очень красивая. Ты так прекрасна, как нам рассказывали мамы.

Единорог молча взглянула на него, зная, что он не ждет никакого ответа. Остальные олени фыркали и шепотом подсказывали:

— Давай дальше, дальше!

Тогда первый олень поднял голову и выкрикнут проворно и радостно:

— Но я знаю того, кто еще прекраснее тебя! — Он повернулся и рванулся прочь в лунном свете, а приятели последовали за ним. Единорог снова улеглась.

Время от времени в своем странствии они подходили к деревням, и там Шмендрик представлялся бродячим магом, предлагая, по его же собственным словам, которые он кричал на деревенских улицах, «спеть и заработать себе на ужин, лишь чуть–чуть потревожить вас, слегка нарушить ваш сон и пойти дальше». Только в редких городках его не приглашали поставить прекрасную белую лошадь в стойло и переночевать. Обычно же, пока дети не уйдут спать, он устраивал представления на рыночных площадях при свете ламп. Он, конечно, никогда и не пытался там творить ничего чудеснее говорящих кукол или конфет из мыла, но иногда и эти пустяки выпадали у него из рук. Детям он все равно нравился, а их родители были добры в том, что касалось ужина — и летние вечера проходили гибко и мягко. Столетия спустя единорог все еще помнила странный шоколадный запах конюшен и тень Шмендрика, танцующую на стенах, дверях и печных трубах в прыгающем свете.

Утром они уходили своим путем: карманы Шмендрика были полны хлеба, сыра и апельсинов, а единорог шагала рядом, белая, словно море в солнечном свете, зеленая, словно море в тени деревьев. Трюки бродячего мага забывались, не успевал он скрыться из виду, но его белая лошадь тревожила по ночам многих селян; были и такие женщины, которые, плача, просыпались среди ночи, увидев ее во сне.

Однажды вечером они остановились в пухлом уютном городке, где даже у нищих были двойные подбородки, а мыши ходили вразвалочку. Шмендрика немедленно пригласили отобедать с Мэром и несколькими Муниципальными Советниками из числа более округлых; а единорога, как всегда неузнанную, отпустили попастись на травке, сладкой, как молоко. Обед подавался на открытом воздухе — стол стоял на городской площади, ибо ночь была теплой, а Мэру хотелось похвастаться своим гостем. Это был отличный обед.

За едой Шмендрик рассказывал истории из собственной жизни — жизни свободного чародея, по отказа заполненной королями, драконами и благородными дамами. Он не лгал — он просто организовывал события несколько более разумно, чем на самом деле, и поэтому в его историях был привкус правдоподобия даже для разборчивых и осмотрительных Советников. И не только они, но и все горожане, гулявшие в то время по улицам, наклонялись поближе, чтобы понять, например, природу заклинания, способного открывать все замки, если его применять надлежащим образом. И далеко не у одного перехватывало дыхание при виде следов на пальцах волшебника.

— Сувенир на память о моей встрече с гарпией, — спокойно объяснял Шмендрик. — Они кусаются.

— И вы никогда не боялись? — тихо спросила одна молоденькая девушка. Мэр шикнул на нее, но Шмендрик зажег сигару и сквозь дым улыбнулся девушке.

— Страх и голод хранили меня молодым, — ответил он и, окинув взором круг начинавших клевать носами и тихо рокотавших Советников, откровенно ей подмигнул.

Мэра это нисколько не обидело.

— Это так, — вздохнул он, поглаживая сплетенными пальцами свой обед. — Мы действительно ведем здесь хорошую жизнь, а если она где–то и не хороша, то мне о такой ничего не известно. Я иногда думаю, что немножко страха, чуточку голода было бы для нас даже полезно — это бы, так сказать, заострило наши души. Вот почему мы всегда рады чужакам, которым есть что рассказать и есть что спеть. Они расширяют наш кругозор… заставляют нас вглядеться вглубь… — Он зевнул и потянулся с легким рыком.

Один из Советников внезапно заметил:

— Ну и ну, взгляните–ка на пастбище! — Тяжелые головы повернулись на клонившихся книзу шеях, и все увидели коров, овец и лошадей со всего городка, сгрудившихся на дальнем конце поля и глазевших на белую лошадь волшебника, которая безмятежно щипала прохладную травку. Животные не издавали ни звука. Даже поросята и гусыни молчали, как привидения. Лишь ворона единожды каркнула где–то вдали, и этот крик пролетел сквозь летний закат одиноким угольком.

— Замечательно, — промычал Мэр. — Просто замечательно.

— Она действительно замечательна, не правда ли? — одобрительно переспросил волшебник. — Если бы вы знали, что мне предлагали за эту лошадь…

— Самое интересное, — промолвил Советник, заговоривший первым, — они, кажется, совсем ее не боятся. Они, кажется, преисполнены почтительности, словно поклоняются ей.

— Они видят то, что вы забыли, как видеть. — Шмендрик уже выпил свою долю красного вина, а молоденькая девушка смотрела на него взглядом и более сладким, и более мелким, чем взгляд единорога. Волшебник грохнул своим стаканом о стол и сказал улыбающемуся Мэру:

— Это существо еще более редкое, чем вы можете себе представить. Это миф, воспоминание, блуждающий огонек. Заблудившийся дымок. Если помнил, если голодал…

Его голос потерялся в дробном громе копыт и внезапных криках детей. Дюжина всадников, одетых в осеннее тряпье, галопом влетела на площадь, завывая и хохоча, расшвыривая население городка, как мраморные шарики. Они выстроились в линию и стали с лязгом прочесывать площадь, переворачивая и сбивая наземь все, что попадалось на пути, выкрикивая невнятную похвальбу и угрозы, никому в частности, впрочем, не адресованные. Один из всадников приподнялся в седле, натянул лук и сбил флюгер с церковного шпиля. Другой сдернул с головы Шмендрика шляпу, нацепил ее на себя и, ревя, умчался прочь. Некоторые перекидывали через седла вопивших детей, некоторые довольствовались бутербродами и мехами с вином. На их заросших рожах безумно сверкали глаза, а смех был как барабаны.

Кругленький Мэр вскочил на ноги и теперь стоял, вглядываясь в происходящее. Встретившись взглядом с главарем налетчиков, он вскинул одну бровь. Тот щелкнул пальцами, и кони немедленно замерли, а оборванцы затихли, совсем как городская живность перед единорогом. Все бережно опустили детей на землю и вернули большую часть винных мехов.

— Джек Дзингли, если позволите, — спокойно сказал Мэр.

Главарь всадников спешился и медленно подошел к столу, за которым обедали советники и их гость. Это был огромный человек, почти семи футов росту; при каждом шаге он дребезжал и позвякивал множеством колец, колокольчиков и браслетов, пришитых к залатанной кожаной куртке.

— Вечер, Вашчесть, — произнес он с хриплым смешком.

— Давай покончим с этим делом, — сказал ему Мэр. — Я не понимаю, почему вы не можете въехать сюда тихо и спокойно, как цивилизованные люди.

— Ну, парни же не хотят ничего дурного, Вашчесть, — добродушно проворчал гигант. — Они мариновались весь день в лесах, и им нужно немножко расслабиться, — ну, что–то типа маленького катарсиса. Ладно, за дело, что ли? — Со вздохом он снял с пояса сморщенный мешочек с монетами и поместил его в раскрытую ладонь Мэра. — Вот вам, Вашчесть, — произнес он. — Здесь не так уж много, но больше мы никак не можем уделить.

Мэр выцедил монеты на ладонь и, похрюкивая, пересчитал их, тыкая жирным пальцем.

— Действительно, не густо, — сварливо вымолвил он. — Добыча даже меньше, чем в прошлом месяце — да и та была жиденькой. Ах вы, жалкая шайка флибустьеров…

— Трудные времена настали, — угрюмо отозвался Джек Дзингли. — Что мы, виноваты, если у путешественников сейчас не больше золота, чем у нас самих? Сами знаете, из репы крови не выжмешь…

— Я выжму, — сказал Мэр. Он зверски осклабился и потряс кулаком перед лицом гиганта–разбойника. — А если ты что–то от меня утаиваешь, — прокричал он, — если ты за мой счет выстилаешь перышками собственные карманы, я буду жать тебя, друг мой, я буду выжимать из тебя все, пока ты не станешь фаршем и шелухой, которую развеет ветер. Изыди и передай это своему оборванцу–капитану. Прочь, негодяи!

Пока Джек Дзингли отворачивался, бормоча что–то себе под нос, Шмендрик неуверенно прочистил горло и произнес:

— Я бы забрал свою шляпу, если вы не возражаете.

Гигант вылупился на него своими буйволиными глазками, начинавшими наливаться кровью, и ничего не ответил.

— Мою шляпу, — уже тверже попросил Шмендрик. — Один из ваших людей взял мою шляпу, и с его стороны было бы мудро вернуть ее.

— Мудро, а? — наконец хрюкнул Джек Дзингли. — А кто же ты такой, если знаешь, что такое мудрость?

Вино все еще плескалось в глазах Шмендрика.

— Я — Шмендрик–Волшебник, и меня плохо иметь своим врагом, — объявил он. — Я — старше, чем выгляжу, и менее дружелюбен внутри, чем снаружи. Мою шляпу.

Джек Дзингли рассматривал его еще несколько мгновений, а потом отступил к своему коню и уселся в седло. Он подъехал к ожидавшему Шмендрику и остановился от него на расстоянии, едва ли превышавшем толщину бороды.

— Н–ну, — прогремел он, — если ты волшебник, то сделай что–нибудь хитрое. Покрась мне нос зеленым, набей мне седельные сумки снегом, исчезни мне бороду. Покажи какое–нибудь волшебство — или же собственные пятки. — Он вытащил из–за пояса заржавленный кинжал и, злобно присвистывая, показал его волшебнику, придерживая пальцами за острие.

— Волшебник — мой гость, — предупредил Мэр, но Шмендрик торжественно произнес:

— Очень хорошо. Пусть же она тогда будет на твоей голове.

Удостоверившись краем глаза, что молоденькая девушка наблюдает за ним, он указал пальцем на команду огородных пугал, что скалилась за спиной своего главаря, и произнес что–то в рифму. В то же мгновение его черная шляпа вырвалась из рук человека, державшего ее, и медленно поплыла по темневшему воздуху, молчаливая, словно сова. Двум женщинам стало дурно, а Мэр сел на свое место. Разбойники кричали детскими голосами.

Вдоль всей городской площади проплыла шляпа волшебника — до самой канавы, из которой пили лошади, а там нырнула и зачерпнула воды. Потом, почти невидимая в сгущавшихся тенях, она поплыла обратно, совершенно очевидно нацеливаясь прямиком на немытую голову Джека Дзингли. Тот закрылся руками, бормоча:

— Н–не, не, у–убери ее… — И даже его собственные люди захихикали в предвкушении. Шмендрик торжествующе улыбнулся и щелкнул пальцами, чтобы ускорить продвижение шляпы.

Но шляпа, приблизившись в своем полете к главарю разбойников, начала вдруг изгибаться по какой–то непонятной траектории — сначала постепенно, потом все более резко забирая в сторону стола, за которым сидели Советники. Мэру хватило времени только на то, чтобы вскочить на ноги прежде, чем шляпа удобно уселась ему на голову. Шмендрик вовремя пригнулся, но парочку близсидевших Советников все–таки слегка обрызгало.

В том реве смеха, который поднялся в своем добровольном разнообразии, Джек Дзингли нагнулся в седле и подхватил Шмендрика–Волшебника, который тем временем пытался скатертью насухо вытереть пускавшего пузыри Мэра.

— Я подозреваю, что тебя вызовут на бис, — проревел гигант волшебнику в самое ухо. — Тебе лучше всего поехать с нами.

Он швырнул Шмендрика лицом вниз поперек седельной луки и галопом поскакал прочь, сопровождаемый своей потрепанной когортой. Их фырканье, хрюканье и рыгание еще долго висели над площадью после того, как звуки копыт затихли вдали.

К Мэру уже бежали люди, спрашивая его, надо ли бросаться в погоню, чтобы спасти волшебника, но тот покачал мокрой головой и ответил:

— Я думаю, едва ли это необходимо. Если наш гость — тот, за кого себя выдает, то он должен достаточно хорошо уметь заботиться о себе. Ну, а если нет — что ж, самозванец, злоупотребивший нашим гостеприимством, не может требовать от нас помощи. Нет–нет, не беспокойтесь о нем.

По его челюстям стекали ручейки, сливаясь на шее в речку, а на животе — в целый поток, но он обратил свой кроткий взор в сторону пастбища, где во тьме светилась белая лошадь волшебника. Та бродила взад и вперед вдоль изгороди, не издавая ни звука. Мэр тихо произнес:

— Думаю, будет только прилично, если мы хорошенько позаботимся о скакуне нашего отбывшего друга, поскольку тот, очевидно, ценил его очень высоко.

Он направил на пастбище двух человек с инструкциями связать лошадь и поместить ее в самое прочное стойло его собственной конюшни.

Но не успели люди дойти до ворот пастбища, как белая лошадь прыгнула через изгородь и исчезла в ночи, будто упавшая звезда. Двое некоторое время стояли там, где остановились, не внимая приказам Мэра вернуться; и ни один из них так никогда и не признался (даже своему товарищу), почему смотрел вслед кобыле волшебника так долго. Но после этого происшествия время от времени они оба вдруг начинали смеяться от удивления посреди самых серьезных мероприятий; и поэтому их стали считать людьми несколько фривольного склада.