Последний гамбит

Вечер. 4 октября.
Отель «Уолдорф» и «рейс 1812»

Закончив дела, я отправился в отель «Уолдорф» на углу Олдвич и Кингсвей стрит. Хопкинс и его знакомый сидели за столиком у окна на Кингсвей стрит и что-то оживленно обсуждали. Мой друг представил меня лысоватому человеку невысокого роста, с болезененно-желтоватым лицом, на котором выделялись чуть на выкате глаза почти лишенные ресниц. На нём был твидовый пиджак серо-зеленого цвета, под ним — голубая рубашка без галстука. Это был один из тех типов, которых невозможно выделить взглядом в толпе и тем более запомнить.

— Зовите меня, Евгений, — протянул мне дряблую и влажную ладонь Гальба. — Что конкретно вас интересует по России?

— Как давно вы оттуда уехали, Евгений?

— Вскоре после событий октября 1993 года.

— А что это были за события?

— Многим, в том числе и мне, до сих пор непонятна их подоплека, и меня нисколько не удивляет, что большинство англичан не имеет о них никакого представления. Ведь ваше правительство в августе 1991 и в октябре 1993 считало, что в России победила демократия.

— Я знаю, что в августе 1991 года закончила свое существование великая империя.

— СССР, как великая держава перестал существовать в декабре 1991 года, но в сущности вы правы: события августа 91-го года решили дальнейшую судьбу советской империи.

— Извините, Евгений, не могли бы вы подробнее рассказать о том, что происходило в августе 91-го года. Наша пресса освещала эти события так, что они воспринимались одновременно и эмоционально — трагически, и рассудочно — как-то утрированно карикатурно. А потом, спустя две недели, как это обычно и бывает, все о них забыли. Вы не находите, что наш обыватель не держит в своей памяти событий, выходящих за рамки двухнедельной давности? Смотрите, даже теракты в Манхеттене, которые потрясли весь мир 11 сентября, через две недели стали закрываться клише типа «черного вторника», хотя резко возрос и спрос на «антидепрессанты». А пройдет лет десять и многие будут путать «черный вторник» 1929 [15] с «черным вторником» 2001 года.

— Не переживайте, мистер Ватсон, у толпы в России с долговременной памятью дела обстоят не лучше, однако я готов рассказать о трагических событиях августа 91-го.

— Как долго они продолжались?

— Если придерживаться официальной версии, то — четверо суток, ну а на самом деле — пять дней.

— Почему такой разный счет?

— Может, вы помните, Ватсон,… извините — мистер Ватсон.

— Пожалуйста, зовите меня просто Ватсон.

— Так вот, Ватсон, для всех ГКЧП официально заявил о себе по телевидению 19 августа. Для большинства это было как гром среди ясного неба.

— Как «бум», — многозначительно поправил я, вспомнив название фильма на оборотной стороне «Исторического пикника». — А что означает аббревиатура ГКЧП?

— Ну, если для вас так удобнее, пусть это будет «бум». А ГКЧП по-русски, — Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению. Ну вы же понимаете, что его не могли создать утром 19-го августа. Готовили заранее и наверное тайно, но вылезли не 19-го, а 18-го, когда эти сумасшедшие члены ГКЧП отправились в Форос договариваться с Горби — так, кажется, у вас на Западе ласково называют до сих пор этого верблюда.

— Почему верблюда?

— Да потому что, для вас он «Горби», а для нас — просто верблюд, навьюченный вашими глупостями об общечеловеческих ценностях. Извините, Ватсон, может, я не к месту затронул ваши политические пристрастия?

— Продолжайте, пожалуйста, Евгений. И пусть вас не беспокоят мои политические пристрастия, тем более что я и сам в них только начинаю разбираться. А почему вы этих «членов» назвали сумасшедшими?

— Да потому, что даже среди тех, кто приехал 18-го, в воскресенье, в Форос уговаривать Горби ввести чрезвычайное положение, не было единства. Когда же 19-го августа, в понедельник они под музыку Чайковского вылезли на экраны телевидения со своими благими намерениями, которыми, как обычно, выстилается дорога в ад, это было написано на их лицах, а у главного, — Янаева, — так даже на руках.

— Как это «на руках» было написано?

— Ну руки у него тряслись, а камера будто специально несколько раз останавливалась крупным планом на руках главы ГКЧП. Можно сказать, что эти восемь сумасшедших, либо играющих эту роль по заранее подготовленному сценарию для бездумной толпы, глазеющей на экраны телевизоров, сами подсадили 20-го августа своего врага — Ельцина на танк у Белого дома.

— Президента России? Они что, не видели, что он их враг?

— Кто их разберет, может, и за одно с ним были: спектакль такой разыграли. А вот что касается эмоционально взвинченной толпы, собравшейся на площади у Белого дома, где размещалось правительство России, так для неё точно — Ельцин был «невидимый враг», которого она по своей «благоглупости» (был у нас такой писатель Салтыков-Щедрин, это его слово) приняла за спасителя. О том, что это был действительно враг, толпа поняла спустя два года, когда экономика посыпалась под заявления об успехе реформ и ту же толпу вывели на ту же самую площадь у Белого дома и прямо показали пальцем на врага. Думаю, что уже 20-го августа, этот пьяница, изображающий из себя громовержца, знал, что спустит в канализацию истории вашего Горби. Для этого Ельцин и забрался на танк подобно тому, как Ленин в апреле 1917 на броневик, возбуждая толпу лозунгами защиты президента СССР. До сих пор меня мутит от всего этого «цирка Шапито», вынесшего клоунаду на улицы Москвы: войска, танки на улицах столицы, комендантский час объявили в Москве 21-го августа, слухи о штурме Белого дома распустили… «Революцион-н-эры хреновы», — бросил он заключительную фразу по-русски.

— Как это вы по-русски сказали, повторите, пожалуйста, — обратился я к Евгению, услышав знакомое слово из третьего «пикника».

— Да это я так, больше для себя. «Революцион-н-эры хреновы», то есть, плохие, никуда не годные революционеры: и те, кто замышлял этот «путч», и те, кто ему противостоял. Где вы видели таких «путчистов» или «революционеров»? Последнему председателю КГБ достаточно было заранее приставить к Горби своего аквалангиста, а потом дать ему команду, чтобы тот дернул этого верблюда за ноги и продержал бы под водой несколько минут, когда Горби купался в Черном море на той же спецдаче в Форосе. Потом оформили бы всё официальным протоколом, тот же Янаев 19 августа со скорбной рожей оповестил бы весь мир, что «советский народ постигло большое горе» и похороны «безвременно погибшего» Генерального секретаря состоятся на Красной площади, а СССР существовал бы и поныне, проводя реформы как-то иначе…

— Верно ли я понял, Евгений, — бросил я снова тестовую реплику, — или мне показалось, что вы назвали этот путч «цирком Шапиро»?

— Нет, Ватсон, вы просто ошиблись в русской идиоме [16], — снисходительно улыбнулся Гальба, — никакой Шапиро здесь ни причем. «Шапито» — это большая брезентовая палатка, под которой помещаются цирковая арена и трибуны для зрителей. Цирков раньше было много, они кочевали по всей Европе, а уровень профессионализма во многих из них был низок до смешного. И так повелось, что, когда в России хотят посмеяться над каким-либо официальным неудавшимся мероприятием, то его иногда называют «цирк Шапито».

Что же касается революционеров, — продолжал он свою мысль, прерванную моим вопросом по поводу цирка, — то всё условно в современном мире: если вы победили и свалили правящий режим, а международная общественность к вам благосклонна, то вас назовут «революционером», а если руки задрожали и в штаны наложили или вам не симпатизирует международная общественность, то вы обречены стать «путчистами». Другими словами, надо уметь различать с чьих позиций дается оценка свершившегося в истории. Так, например, для Запада события октября 1917-го — некие «большевистские штучки», в результате которых бывшая империя превратилась в тоталитарное государство. В результате у Запада на семьдесят два года появились проблемы, в полном соответствии с предсказаниями Нострадамуса о судьбе того, что ныне известно как СССР. Для тех, кто свалил в России разложившуюся монархию, эти же события — Великая Октябрьская Революция. Или другой пример, но уже из вашей истории: в середине XVII века Кромвель, заручившись поддержкой парламента, снёс башку вашему королю и провозгласил республику — это революция; если бы король одолел парламент и снес башку Кромвелю, это событие буржуазные историки, скорее всего, назвали бы путчем аристократии.

Наступила долгая пауза. Гальба смотрел куда-то в сторону, отпивая свой кофе маленькими глотками, словно восстанавливал в памяти пережитое.

— Можно сказать, — продолжал он свой рассказ, — что на «комендантском часе» вся деятельность ГКЧП и закончилась. Уже было ясно, что «путчисты» отдали свою честь будущему «царю Борису». Но не такие люди делают историю! — неожиданно патетически возвысил свой голос Евгений и вдруг заговорил рублеными фразами, будто его подменили: «Настоящий бой с буржуазной демократией еще впереди! Ничего у вас в России не получится. Новые матери, и не только в России, вырастят новых „Павлов“, готовых отдать жизнь за счастье народное».

Я был потрясен этой переменой в нём и задал вопрос, дабы охладить его пыл и вернуться к теме нашей беседы: «Простите, Евгений, о каких Павлах, если я правильно понял, вы говорите?»

— О тех, которые когда-то были Савлами и которые, в отличие от бесплодных прагматиков, способны творить подлинную историю человечества, — криво ухмыльнувшись, выдавил он, но потом, словно спохватившись, добавил зло: «Шучу…» Роман у нас есть великого пролетарского писателя Горького: «Мать» называется. В романе Ниловна жертвует революции своего единственного сына Павла.

— Кто эта Ниловна?

— Да мать Павла, — в России так старших уважительно называют, то есть — по имени отца, а не по их собственному имени, а как её имя, — не помню.

Взгляд Евгения снова уплыл куда-то, его помятое лицо вдруг обрело странную жесткость, а слабый рот с припухшими губами подобрался в змеиной ухмылке. Потом он, словно спохватившись, вернулся в реальность и продолжал тоном стороннего расслабленно скучающего наблюдателя событий десятилетней давности, лениво снизошедшего до того, чтобы просветить чудака-иностранца.

— Да, все закончилось 21-го августа фальшивым комендантским часом: войска смирно стояли, никого не трогали, ожидая каких-то распоряжений «путчистов». Мне до сих пор кажется, что они сами себя напугали. Это и был их последний день. Как и следовало ожидать, — для этого не надо быть дельфийским оракулом, — толпа завелась и сама напала на войска, не знающие чем заняться. Пролилась кровь «защитников демократии», на которых никто не нападал, после чего ГКЧП обречён был стать «путчем». И для братии с телевидения, и для толпы в конце концов настал день пятый — 22-го августа, когда «снесли башню» главе МВД СССР, в составе которого подельники Горби сформировали отряды милиции особого назначения — ОМОН.

— Не понял, Евгений, что значит «снесли башню».

— Это означает, что кто-то сделал главе ОМОНА «чик», — Гальба сопроводил эти слова красноречивым жестом, но видя недоумение в моих глазах, пояснил: “Это ещё одна идиома. Она означает, что последнему Министру внутренних дел СССР — Пуго — снесли башку. Если верить официальной версии, то он сам застрелился, хотя всем по телевидению показали пистолет, который лежал на тумбочке, куда он его якобы сам положил после того, как выстрелил в себя. Ну а потом начался большой шмон всяких комитетов партии: областных, городских, районных и прочих помельче”.

— Что такое, шмон, Евгений, поясните, пожалуйста.

— Так в тюрьмах России называется обыск [17], который сопровождается перетряхиванием всего содержимого камер, вещей заключенных и их личным досмотром, а Россию все западники охотно называют «тюрьмой народов». Правда, трудно понять, кто там был тюремщик; если русские, то они всегда жили хуже заключенных: обычной тюремной баланды и то на всех не хватало.

Видно было, что Евгений хотел дальше развить тему «тюремщика», но вдруг, словно наткнувшись на что-то в своих размышлениях, неожиданно замолчал. Я же был настолько поражен его рассказом, что у меня появились сомнения: не дурачит ли он меня. По мере того, как он продвигался в своем повествовании, картинки первого «пикника» вставали в моем воображении как сказочные иллюстрации к его рассказу с такой ясностью, что я уже был почти уверен — Евгений видел «пикники».

— Может, хватит намеков, спросить его прямо и дело с концом, — размышлял я. — Но как это сделать, тем более, что он не захотел вспомнить «цирк Шапиро», начав объяснять мне, что такое «шапито»? Если этот Гальба всё давно знает про «пикники» и даже то, как они связаны с событиями 11 сентября в Нью-Йорке и Вашингтоне, то мы с Холмсом просто напрасно тратим время? Э нет! Так можно далеко зайти. Надо продолжать беседу, как она идет, и постараться вытянуть из этого странного типа, как можно больше информации. Ну а в конце можно будет прямо спросить и про «пикники».

Хопкинс оставил нас и отошел к стойке бара, где о чём-то оживленно беседовал с длинноволосым молодящимся типом в кожаной куртке и потёртых джинсах. Евгений второй раз заказал кофе по-французски с ликером Гран Марнье, а я попросил чаю с лимоном и медом. Пока официант перенакрывал на стол, рассказчик, словно забыв о моем существовании, сидел, отвернувшись от окна, и, зажав ложечку между двумя пальцами, подобно перекладине качелей, ритмично позвякивал ею о край стеклянной вазочки с красиво уложенными печеньем и шоколадками. Я решил напомнить о себе.

— Я вижу, что события августа 91-го года вам были не по душе. Почему же вы сразу не уехали из России, а лишь спустя два года? На что-то надеялись?

Гальба молчал. То ли он так ушёл в себя, что действительно меня не слышал, то ли его заинтересовало нечто не имеющее отношение к теме нашего разговора. Я перехватил его, как мне казалось, отсутствующий взгляд и был немало удивлен тем, что он пристально смотрел на экран телевизора, установленный справа от стойки бара. Диктор заканчивал вечернюю сводку новостей CNN. В баре стоял обычный для таких мест гул, но если хорошо прислушаться, то кое-что можно было разобрать из сообщений комментатора новостей.

— Какое сегодня число? — спросил неожиданно Евгений, ни к кому не обращаясь и не отрывая взгляда от экрана телевизора.

— 4-е октября, если не ошибаюсь. Что-то интересное в вечерних новостях?

— Что-то интересное? — задумчиво повторил он мой вопрос и вдруг, не отрывая взгляда от экрана телевизора, медленно подбирая каждое слово, произнес нечто совсем несуразное, — Да, Ватсон, сегодня на Патриарших будет интересная история!

Тут он словно очнулся, увидел недоуменно-вопросительное выражение моего лица и заговорил уже вполне осмысленно.

— Это я так, вспомнил кое-что. Роман у нас в России есть Булгакова, самый популярный роман ХХ столетия по оценкам ваших, то есть западных искусствоведов — «Мастер и Маргарита» называется, не читали? Так там главный герой — Воланд, этой фразой ответил одному писателю на его неуместный вопрос. Впрочем, к вам, Ватсон, это не относится. Что касается интересных новостей, — только что передали: сегодня в 13.44 по Москве недалеко от Сочи в Черное море рухнул ТУ-154 — самолет российской авиакампании, совершавший рейс № 1812 Тель-Авив — Новосибирск; все пассажиры и члены экипажа погибли, ведутся поисковые работы. Причины катастрофы выясняются, хотя американцы уже сказали, что самолёт сбит ПВО Украины в ходе учений.

Евгений снова смотрел в окно и, словно внимательно изучая уличную жизнь вечернего Лондона, о чем-то размышлял.

— Значит, все-таки отметили?! — процедил он зловеще, и лицо его снова обезобразила уже знакомая мне улыбка.

— Что отметили?

— Важно не что, а кто, Ватсон. Сегодня минуло ровно восемь лет, как закончились трагические события у Белого дома в Москве в октябре 1993 года. Вы спросили, почему я не уехал сразу после событий августа 1991 года. Да, я надеялся, очень надеялся, что память у русских не такая короткая, как на Западе. Но они всё забыли, все жертвы которые были принесены на алтарь истинной свободы в октябре 17-го. После августовского путча мы были уверены, что никто в России серьезно капитализм строить не собирался; просто благонамеренной толпе надо было сделать что-то вроде «прививки» от капиталистического зла, идущего с Запада. Причем противокапиталистическую «вакцину» следовало довести до таких доз, чтобы обывателя рвало при одних словах «рынок», «капитализм», «общечеловеческие ценности» и тому подобного. Но все случилось не так, как мы ожидали. Многие, утратившие память о завоеваниях Великого Октября, от этой «прививки» уклонились и вместо легкой прогулки…

— Пикника? — вставил я, надеясь, что уж тут-то он себя выдаст и поймет, чего я от него хочу.

— Ну, может, по-вашему и пикника, — поправился он, явно не придав ровным счетом никакого особого значения моей реплике, после чего закончил фразу в патетическом тоне, — да, а вместо пикника мы получили кровавый маскарад!

— А почему маскарад?

— Да потому, что среди нас были самые настоящие оборотни, которые лишь прикрывались масками борцов за счастье народное, давно расписав вместе с Ельциным и его командой по дням весь этот спектакль.

— И сколько продолжался маскарад?

— Ровно 13 дней.

— Когда же все это началось?

— 21 сентября, когда противостояние Верховного Совета Российской Федерации и команды президента достигло высшей точки кипения.

— Кипения чего?

— Страстей конечно. Как стало ясно из дальнейшего развития событий, никто толком ничего не понимал в происходящем. Все действовали спонтанно, словно играли в «русскую рулетку», ну а в таких случаях побеждает тот, кто идёт до конца, чтобы не потерять всё; либо тот, кому действительно терять нечего. В тот день, 21-го сентября Ельцин подписал свой знаменитый указ № 1400 о ликвидации в России легитимной, с точки зрения существовавшей тогда конституции, законодательной власти. Если быть откровенным до конца, то мы сами и спровоцировали этот указ в надежде, что демократический запад, навязывающий России эти бессмысленные говорильни, нас поддержит и не повторит ошибок двадцатилетней давности. Но для нас это были «смертельные игры». Мы просто не поняли, куда дует ветер истории.

— И куда же он дует, по-вашему?

— Я думаю, Ватсон, вы не будете отрицать, что современная цивилизация все больше напоминает вируса-паразита на теле планеты, а паразитов надо уничтожать путем мытья тела.

— Где-то я уже слышал подобное? — позволил я себе еще одну реплику — намёк на «Оборонный пикник» и снова — никакой реакции.

— Не ломайте себе голову, это говорит один из персонажей фильма «Матрица», который посмотрело более полутора миллиардов человек на Земле. Кстати, фильм — наша продукция…

Извините, Ватсон, мне пора. Интересно было с вами поболтать о делах минувших, но нас зовет будущее, — его снова кинуло в патетику, которую он завершил фразой из неизвестной мне драмы: «Пусть свершится судьбы предопределенье, а действовать потом настанет наш черёд!»

— А это, Евгений, из какого известного русского романа?

— Это не роман, Ватсон, это — драма «русского Байрона» — Лермонтова — «Маскарад», — ответил он очень серьезно и с большим достоинством.

— Ещё одну минуту, Евгений. Что вы имели в виду, когда говорили об ошибках Запада двадцатилетней давности?

— Сантьяго, Ватсон! Чили — сентябрь-октябрь 1973 года. И хотя вы Пиночета отпустили, не позволили с него взыскать по старым долгам, но… еще не вечер, как говорят в России. Все только еще начинается, Ватсон!

— А что сейчас происходит в России, Евгений?

— То, что должно происходить в России, сейчас происходит в Америке. В прошлом веке Россия и Америка исполняли роль агитпунктов для мирового общественного мнения. Впрочем, вы ведь, скорее всего, не знаете, что такое «агитпункт». В вашем обществе «агитпункт» — это «рекламная кампания», в которой фирма бесплатно раздаёт свои товары направо и налево, для того, чтобы потом продавать их в большем количестве за счёт расширения спроса на рынке.

Если ликвидировали агитпункт социализма, то не должно быть и агитпункта капитализма, иначе мир невозможно будет удержать в равновесии. Хопкинс мне сказал, что вы, Ватсон, три года были с гуманитарной миссией в Афганистане, где почти двадцать лет мы пытались руками русских продвинуть наши идеи в исламский мир. Истэблишменту США это не понравилось, и они, приверженные идее «Америка, Америка, превыше всего…» начали противодействовать СССР в Афганистане. Ну а сумасшедший Бжезинский договорился до того, что это он загнал русских в Афганистан, чтобы отомстить им за Вьетнам. Никто не должен быть лишен права заблуждаться и совершать ошибки. Если подумать, то это одно из так называемых прав, которое скрытно сопутствует принципу «разделяй и властвуй». Пусть теперь сами янки побудут в роли прогрессоров. Весы Фемиды качнулись в другую сторону, а в результате мы поменялись местами, благодаря чему не пропадёт даром бесценный опыт, с таким трудом приобретенный нами в России. И только после того, как янки вынуждены будут у себя дома делать то, что не получилось в России, мы продолжим наше общее дело в этом мире.

— Какое это общее дело, Евгений, которое может объединить интересы России и Запада?

— Про интересы России и Запада вы забудьте раз и навсегда, когда затрагиваете эти темы, — резанули меня его слова, после чего он продолжал: “Разве вы не видите, Ватсон, что Америка заканчивает игры с демократией. Она уже на пороге тоталитарного общества, причем такого, что тоталитаризм СССР по сравнению с гражданским обществом США, будет выглядеть образцом демократии. Такое «гражданское общество» станет фиговым листом, стыдливо прикрывающим настоящий фашизм в американском исполнении”.

— Фашизм в Америке? — переспросил я. — Это что-то новенькое, хотя… публикации на тему американского фашизма в прессе мелькали. Но мне кажется, что это больше дань моде. Интересно, Евгений, как вы себе представляете национал-социализм в Америке, где идеи интернационализма нашли самую благодатную почву?

— А с чего вы взяли, Ватсон, что я говорил об американском национал-социализме? Я как раз и имел в виду американский интернационал-социализм, не состоявшийся в бывшем Советском Союзе, который может быть потому и развалился.

— Не понял. Вы что, тоже считаете, как и многие историки на Западе, что между фашистской Германией и Советской Россией не было никакой разницы?

— Видите ли, Ватсон, я — интернационалист и горжусь этим. Сталин одержал победу над национал-социализмом под знаменами интернационализма, но, победив Гитлера, стал впадать в самый махровый — русский национализм, от которого его и должен был излечить Гитлер: как говорят русские, «клин клином вышибают». И всё это, заметьте, происходило в многонациональной стране. Мне трудно объяснить вам борьбу некоторых тенденций в СССР при жизни, а тем более после смерти Сталина, когда он перестал их олицетворять, и на которые мы, наследники истинных революционеров, переживших сталинские чистки, очень рассчитывали. Все шло как-то не так, и, естественно, закончилось в 1991 кошмаром в сумасшедшем доме, который мы уже упоминали в начале наше беседы.

Речь его стала нервной и бессвязной: то ли он чего-то недоговаривал, то ли сам перестал понимать и начал бояться того, что говорил.

— По-вашему получается, что Соединенным Штатам предстоит реализовать идеи, которым было не суждено состояться в Советской России? — решил я вернуть его к теме перспектив интернационал-социализма в Соединенных Штатах. — Может быть, вы хотя бы обозначите признаки надвигающегося американского фашизма.

Он мгновенно оживился, как человек, давно вынашивавший эту идею.

— Пожалуйста, Ватсон, все признаки налицо, — начал он по очереди загибать пальцы на левой руке: совершен теракт в Нью-Йорке и Вашингтоне, который для многих ассоциируется с поджогом Рейхстага — раз; американское гестапо на марше — все спецслужбы собираются в такой кулак, который не снился ни сталинскому КГБ, ни гитлеровскому гестапо — два; вводится цензура на средства массовой информации — три; сформирован образ врага в лице исламских террористов — четыре; вот-вот начнется малая война в Афганистане — пять. Дальше продолжать?

— Это происходит само собой. Неужели вы полагаете, что процесс фашизации — управляемый?

— Всё зависит от того, с каких позиций вы наблюдаете этот процесс: если вы в нём, то вам, скорее всего, он будет представляться, как процесс «стихийный» или самоуправляемый; если вы вышли из него, то, может быть, вы сможете увидеть то, что не для всех очевидно: тех, кто этот процесс контролирует.

— Вы, я полагаю, Евгений, уже вышли из процесса и видите, кто контролирует процесс фашизации Америки?

— Я сказал, что увидеть можно, но я не говорил, что выход из процесса гарантирует такое видение.

— Может, это как раз то видение, которое выращивает ваш Внутренний Предиктор? — решил я, наконец, проверить в лоб его реакцию.

На лице Евгения вдруг возникла странная гримаса растерянности и недоумения, которая появляется у детей, когда их ловят на неблаговидных поступках.

— Очень любопытно, Ватсон. Вы, я вижу, действительно всерьез интересуетесь делами в России, раз добрались до Внутреннего Предиктора. Откуда вы о нём знаете? Ах, да, конечно! Вы посещаете сайт www.mera.com.ru. и знакомы с его аналитикой.

— К сожалению, Евгений, я не настолько хорошо знаю русский язык, чтобы читать аналитические записки этого сайта, хотя с двумя его работами на английском я действительно знаком, и они мне показались чрезвычайно интересными. Однако их лексика и стиль для меня настолько необычны, что поневоле сложилось впечатление — это какая-то другая цивилизация и другая культура. Я понимаю, Евгений, что и так отнял у вас много времени, но если бы мы смогли поговорить о материалах Предиктора отдельно, особенно по достаточно общей теории управления, то я был бы вам весьма признателен.

Лицо Гальбы, до этого момента выражающее покровительственное превосходство и самоуверенность, как-то сразу опало и на нём проявилась брезгливая мина, долженствовавшая изобразить равнодушие.

— Извините, Ватсон, но здесь я вам не помощник. Что касается работ пресловутого Внутреннего Предиктора и его «Мёртвой воды», то благодаря вашему придурку Горби сегодня в России каждый может говорить и писать всё, что угодно — никаких запретов: ограничения только финансовые. Одним словом, «за что боролись, на то и напоролись», — как бы подвел он итог нашей беседе по-русски.

Эту фразу я не раз слышал при разговоре русских в Афганистане, но скрытый смысл её был мне не до конца понятен. Я решил воспользоваться случаем, и попросил Евгения объяснить её, прибегнув к помощи западных аналогов этого изречения. Некоторое время он молчал, рассматривая уличный пейзаж за окном, затем будто вспомнив что-то, медленно подбирая слова произнес:

— Есть у вас такой аналог. Известно ли вам, Ватсон, что-либо о магии «обезьяньей лапы»?

— Нет, Евгений, — сразу же насторожился я, поскольку передо мной опять всплыл образ обезьяны из третьего «пикника», — по роду своей деятельности я был как-то всегда далек от разной чертовщины и магии, а уж от обезьяньей — точно.

Лицо моего собеседника снова оживилось и к нему вернулось выражение снисходительной покровительственности, свойственное людям привыкшим поучать окружающих.

— У вашего писателя, кажется Джекобса, есть рассказ «Обезьянья лапа», по сюжету которого владелец высушенной обезьяньей лапы получает право на исполнение трех желаний. Так, например, владелец лапы выражает первое желание — немедленно 200 фунтов стерлингов. Тут же приходит служащий фирмы и сообщает, что его сын убит и вручает ему вознаграждение за сына — 200 фунтов стерлингов. Потрясенный отец хочет видеть сына здесь, сейчас же. Стук в дверь, появляется призрак сына. В ужасе несчастный владелец лапы желает, чтобы призрак исчез. Другими словами, эффект «обезьяньей лапы» выражается в том, что наряду с ожидавшимся положительным результатом ваши необузданные желания и действия, направленные на их осуществление, неотвратимо влекут за собой сопутствующие последствия, ущерб от которых превосходит положительный результат и обесценивает его. По-русски этот вариант управления ситуацией и описывается поговоркой: За что боролись — на то и напоролись.

А что касается пресловутого Предиктора, которым вы заинтересовались, то чудаков в России всегда хватало. Эти же бумагомараки пишут русским языком так, что человек, с элитным высшим образованием, у которого есть и собственные неординарные научные труды, этот бред понять не может: нечего над этим ломать голову, поскольку почти всё, что они высказывают, более или менее банально и само собой подразумевается. Так что не лезьте туда, милый, наивный Ватсон. Не сочтите мои слова за амикошонство [18], но вы действительно милы и наивны: ваше владение русским и понимание материалов Предиктора — несовместимые вещи. На этом «до свидания», Ватсон. Извините, спешу. Надеюсь, что еще увидимся и поговорим о делах в России, если вы, конечно, не против.

Он протянул мне свою вялую влажную ладонь и заспешил к выходу.

— Похоже, что сегодня я имел дело с настоящим троцкистом, — подумал я. И как понимать его подведение итогов при прощании: с одной стороны — бред, который понять не могут хорошо образованные люди, а с другой стороны — всё банально? с одной стороны «не лезьте туда», а с другой стороны «ещё увидимся и поговорим о делах в России»? — «Зелен виноград» либо «за что боролись…»? Или же на следующую встречу позвать Джона, с которым вместе гребли в университетской восьмёрке, и который хотя с той поры обрюзг, но стал процветающим психиатром?

Ясно было, что задавать вопросы про «пикники» этому странному Гальбе — бессмысленно. По его глазам было видно, что он не играл, а потому никак и не реагировал на мои намеки-реплики. Тогда что же это такое? Ведь по сути он мне всё рассказал, по крайней мере про первых два «пикника». В то же время я был убежден: о картинках с «пикниками» он точно ничего не знает. Получалось, что со мной беседовал либо какой-то необыкновенный лицедей, либо… Я терялся в догадках, но в то же время начинал ощущать, что случайно столкнулся с тем, о чём многозначительно намекал мне перед отъездом Холмс.

Голова у меня шла кругом. Чем больше перебирал я в памяти вопросы, затронутые в беседе, тем меньше понимал происходящее. А этот самолет из Тель-Авива, рухнувший в Черное море в восьмую годовщину завершения второго пикника? Я окинул невидящим взглядом публику в баре. У стойки по-прежнему торчал Хопкинс, на этот раз с какой-то дамой неопределённого возраста. Подошел официант. Я расплатился и направился к Хопкинсу, чтобы поблагодарить его за встречу.

— Ну, как вам мой Гальба, Ватсон?

— Интересный тип, похоже, что он говорит меньше, чем знает.

— Или больше, чем понимает, — многозначительно улыбнулся на прощание Хопкинс. — Если будут проблемы, звоните, Ватсон. Всегда к вашим услугам.

— Спасибо, Хопкинс. Еще увидимся.

Последнюю реплику Хопкинса на счет Гальбы я пропустил мимо ушей и, как показали дальнейшие события, — совершенно напрасно.

Весь вечер я восстанавливал по памяти наш разговор с Гальбой, стараясь не упустить ни одной подробности, и только после этого разложил на столе «пикники», а также копии обратной стороны соответствующих газетных листов с названиями фильмов. Сомнений не было. Евгений, сам того не ведая, как бы между прочим, прошелся своим рассказом по первому и второму «пикнику» и даже чуть-чуть задел третий. Я начинал смутно догадываться, что обе картинки представляют собой что-то вроде плана мероприятий по наперёд заданному, возможно многовариантному сценарию. Однако, если первый план, можно сказать, завершился успешно, то события по второму сценарию (и это тоже было отмечено Евгением) пошли как-то не так. Но кто мог за два месяца до начала событий расписать их с такой скрупулезностью в картинках? И как можно спланировать серьезные события на два года вперед? Ну ладно, допустим, что как-то можно, но как избавиться от эффекта «обезьяньей лапы» в ходе осуществления планов?

Я созрел для разговора с Холмсом. Завтра две недели, как он отправился в Швейцарию, и до сих пор от него ни единого звонка, ни e-mail, а мне так необходима его помощь, чтобы двигаться дальше в нашем расследовании. В этот момент раздался телефонный звонок.

— Добрый вечер, дорогой Ватсон! Как наши дела с «пикниками»?

— Откуда вы звоните, Холмс? Я только что мысленно обращался к вам за помощью. Это какая-то мистика!

— Никакой мистики, Ватсон. Самая обычная телепатия: все мы, кто этому не противится, бессознательные телепаты. Я звоню вам из Мадрида и хочу предупредить, что возможно дела меня задержат еще на неделю. Удалось ли вам разобраться в русском ребусе?

— Да, Холмс, мне кажется, кое-что я понял по первым двум «пикникам», но третий — более крепкий орешек, и мне вряд ли удастся его расколоть без вашей помощи.

— Отлично, Ватсон. Я тоже не терял времени даром. Могу сказать, что нужная информация сама идет в руки, если своевременно занимаешься нужным делом. Видели ли вы сегодня в последних новостях сообщение о гибели русского лайнера Ту-154, и удалось ли что-либо выяснить о событиях 7-го сентября? Я имею в виду не только 1994, но и другие годы.

— Да, Холмс, я слышал о трагедии в Черном море, но сам еще не видел сообщение об этом, так как даже не включал телевизора. А делами 7-го сентября не занимался, просто руки не дошли. В основном изучал книги и записки, оставленные вами, но обещаю, что обязательно займусь. Я помню про «Пиковую даму».

— Спасибо, Ватсон! Завтра я вылетаю в Каир, и если всё удачно сложится, то к концу недели буду в Лондоне. В любом случае в следующую субботу мы увидимся, и нам будет о чём поговорить. До свиданья, Ватсон, до скорой встречи!

— До встречи, Холмс, жду с нетерпением вашего возвращения.

Я положил трубку. Часы пробили полночь. Было от чего впасть в глубокую задумчивость. Машинально я включил телевизор, рассеяно слушая последнюю сводку новостей NBC: подготовка армии США к операции в Афганистане; некоторые детали расследования трагедии в Нью-Йорке и Вашингтоне, требования выдачи бен Ладена — все как обычно. Ага! Версии о причинах гибели Ту-154. На экране ТВ возникла карта Черного моря и на ней — координаты места падения лайнера. Не знаю для чего, но я их записал: 4211’ северной широты и 3737’ восточной долготы. Сообщалось также, что самолет упал в 182 км к западу от города Сочи в 13.44 по московскому времени. На борту было 11 членов экипажа и 66 пассажиров, из которых 51 — граждане Израиля, а 15 — России. 11 тел из числа 77 погибших уже подняли. Почти машинально фиксируя возникающие на экране цифры, я смотрел на кадры хроники, передаваемой из Новосибирска и Тель-Авива: искажённые горем лица и скороговорка бойких комментаторов, большинство из которых склонялось к версии теракта. Передо мной на столе лежали картинки с «пикниками». Взгляд невольно упал на «Пост исторический пикник», где на черном фоне «Лебединого озера» ниже устрашающей физиономии с надписью на лбу «Банк Крот» животом вверх плавала огромная мертвая рыба. Из записок Внутреннего Предиктора СССР я уже понял, что завершается эра библейской цивилизации, символом которой была «рыба». Одиннадцать мертвых тел на поверхности Черного моря в точке с координатами 42.11 и 37.37. Я начинал бояться, что меня захватывает мистика числовой магии: число 42 невольно ассоциировалось с 42-мя годами хождения евреев по пустыне, а число 11? О! с этим числом ассоциировалось так много из всего, что я собрал за последнее время. Тут были: и 22 жреца-иерофанта, представленные на картинке «Исторического пикника». Они, как выяснилось, делились на две группы по 11 и управляли северной и южной частью древнего Египта на равных; и день усекновения головы Иоанна Крестителя, действительно выпавший на 11 сентября; и речь Гитлера на партийном съезде в Нюрнберге 11 сентября 1935 года; и закладка здания Пентагона в Вашингтоне 11 сентября 1941 года; и путч Пиночета в Чили 11 сентября 1973 года, которого одни считают фашистом, а другие — демократом, защитившим Чили от установления тирании фашистского режима под прикрытием марксизма. Не это ли имел в виду Холмс, когда говорил о числовой мере. Вот только числовой мере чего? Наверное, это и предстоит нам с ним выяснить.

Весь следующий день я занимался статистикой происшествий 7 сентября. Этот день ничем не отличался от других: в меру убийства, пожары, ограбления, изнасилования — обычная статистика преступлений для такого мегаполиса, как Лондон. Но в разделе несостоявшихся преступлений одно меня заинтересовало числовой мерой: 7 сентября на борту самолета иранской авиа кампании, совершавшего рейс Тегеран — Лондон, произошел инцидент между офицером службы безопасности и первым пилотом авиалайнера. Один из пассажиров пытался проникнуть в кабину пилотов, ссылаясь на знакомство с первым пилотом. Завязалась драка, в которой принял участие и первый пилот. Самолет, на борту которого находилось 430 пассажиров, сделал вынужденную посадку во Франкфурте-на-Майне. В этом сообщении меня удивило сходство ситуации с самолетами-убийцами рейсов № 11 и № 175, срубивших 11 сентября две башни ВТЦ — сумма цифр общего числа пассажиров совпадала с днем катастрофы. Другими словами, в несостоявшейся катастрофе с иранским авиалайнером была заложена числовая мера, которой была отмечена трагедия 11 сентября (7 сентября — 430 пассажиров: сумма цифр и там и там равна семи).

Неделю до приезда Холмса я много читал. «Невидимая рука» Ральфа Эпперсона была насыщена фактологией, которая раньше меня мало интересовала. Но из её содержания я понял, что далеко не все так благополучно в «Датском королевстве», как уверяют нас средства массовой информации. В частности меня очень заинтересовали малоизвестные факты из многовековой политической деятельности семьи Ротшильдов, закулисная сторона истории революции в России и обеих мировых войн XX века; подробный рассказ автора о реальных целях и практике использования Федеральной резервной системы США. Удивило, что освещение этих фактов сильно отличалось от пропагандистских штампов, которыми изобилует наша пресса.

По сути, книга представляла собой обстоятельно документированный аналог пресловутых «Протоколов сионских мудрецов». На Западе большинство из тех, кто слышал о «Протоколах», глубоко и искренне убеждены, что они — клеветническая фальшивка. И к теме доказательства их подложности все масс-медиа регулярно обращаются, если им больше не о чем писать. Однако я не смог вспомнить, чтобы хоть одно массовое издание попыталось оспорить сведения, сообщаемые Р.Эпперсоном или кто-то попытался бы привлечь его к ответственности за клевету в судебном порядке. Странно, не правда ли?

В процессе чтения и размышлений о прочитанном проступала взаимная обусловленность прежде казалось независимых меж собой событий. Может, конечно, сказывался и мой определенный настрой, но я невольно начинал прослеживать явную аналогию событий далекого прошлого с трагическими событиями настоящего и делал для себя некоторые выводы на будущее.

Книга «Священная кровь и священный Грааль» больше походила на захватывающий детектив, хотя, как и в «Невидимой руке», я почерпнул массу интересных исторических фактов, о которых имел раньше смутное представление. Главная мысль книги состояла в том, что Иисус Христос не погиб на кресте. Распятие было инсценировкой, после чего он жил, еще долгие годы. А его потомки, «эмигрировав» на территорию современной Франции, положили начало династии Меровингов. А вся последующая история Европы — это конфликт между Меровингами и папством, нарушившим некие договорённости. Целью же этой борьбы, как можно было понять из книги, является возведение на престолы всех государств потомков Христа из числа потомков Меровингов.

Это может показаться странным, но книга тоже упоминала «Протоколы», однако её авторы настаивали на том, что это — внутренний документ масонской ложи, оберегавшей Меровингов и имевшей название «Сионская община». Потом документ получил огласку за её пределами и по невежеству тех, кому он попадал в руки, был соотнесён с конгрессом сионистов в Базеле в 1897 г., на котором якобы заседали «сионские мудрецы». Из-за созвучия «СИОНСКАЯ община» и «конгресс СИОНИСТОВ» возникла ошибка, которая и повлекла многие бедствия ХХ века. Внешне всё выглядело достаточно убедительно, если… не читать эти две книги вместе. При их же совместном прочтении невольно вставал вопрос: как относиться к сведениям, сообщаемым Р.Эпперсоном?

Если же в целом оценивать значение прочитанных книг, то они показали мне, как нельзя лучше действие тех самых шести приоритетов обобщенных средств управления, с которыми я познакомился по рецензии на книгу З.Бжезинского «Великая шахматная доска». После этого мне стало понятно, что для завершения экскурса в глобальный исторический процесс придется разбираться с его истоками, то есть основательно погружаться в историю древнего Египта, поскольку события, происходившие там 4000 лет назад, почему-то стали отправным моментом «Исторического пикника».

В моей библиотеке была монография сэра Джеймса Генри Брестеда «История Египта». В её пятой книге 18-я глава называлась «Религиозная революция Эхнатона», из которой я узнал, что десятый фараон XVIII династии (опять «мистика» чисел: 18 глава о XVIII династии) Аменхотеп IV выступил против жрецов древнего культа Амона-Ра, оставил южную и северную столицы древнего Египта (Фивы и Мемфис) и построил на расстоянии примерно равном меж ними новую столицу бога Атона — Ахетатон (горизонт Атона). После 17-летнего правления Эхнатона и трехлетнего правления его преемника Сменхкара, женатого на старшей дочери фараона — Меритатон, на престол вступил муж третьей дочери Эхнатона — девятилетний мальчик Тутанхатон. Жречество Амона не смирилось с потерей власти своего культа, заставило Тутанхатона покинуть новую столицу и принять новое имя — Тутанхамон. Получалось, что сообщение авторов «Исторического пикника» о борьбе за трон между Эхнатоном и Тутанхамоном, мягко говоря, не соответствовало действительности, а вот «борьба двух великих партийных религий богов Атона и Амона», похоже, действительно имела место. Началась она не с правления Эхнатона, а много раньше и, если, как утверждают авторы «пикника», эта борьба продолжается до настоящего времени, то важно понять, каковы должны быть идеи, если их противостояние идёт вот уже 4000 лет? Изучая работы Брестеда и других египтологов, я все больше склонялся к мнению, что Эхнатон был первым, кто официально объявил миру идею единобожия. И сделав это, он, кроме всего прочего, ещё начал учить людей нормам прямых взаимоотношений каждого из них и Бога. Но более всего в монографии Брестеда меня поразили гимны Эхнатона.

Складывалось впечатление, что они мне знакомы. Но сколько я не перебирал в памяти известные мне литературные источники, ничего похожего вспомнить не мог, пока не вернулся к периоду своей деятельности в организации «Врачи без границ». Ну, конечно же, гимны Эхнатона и по ритмике, и по смыслу напомнили мне суры Корана, с которым я познакомился перед поездкой в Пакистан и Афганистан. Пришлось обратиться к английскому переводу «Священного Корана» Муланы Мухаммада Али издания 1996 года. Не могу сказать, что после чтения «Священного Корана» я стал истинным мусульманином, но эта книга для меня была подлинным открытием. Да, я был поверхностно знаком с Библией, а к любым религиозным догмам относился как к анахронизмам культуры, с которыми принято считаться в приличном обществе, но которые, по сути своей, бессмысленны и ни к чему не могут обязывать свободного человека. И, тем не менее, я не был убеждённым атеистом в современном понимании этого слова, считая общение с Богом делом сугубо личным. Но даже поверхностное знакомство с Кораном открыло мне удивительную истину: всем пророкам давалось Свыше одно и то же знание о том, как лучше устроить жизнь людей на Земле. И первый, кто письменно зафиксировал это знание, был 17-ти летний юноша, вошедший в историю под именем Эхнатон. О том же, что это знание из одного источника, давало простое сопоставление текстов гимнов Эхнатона и Корана. Они разнесены во времени 20-ю веками и, тем не менее, в них чувствуется не только содержательное сходство, но и, что особенно меня поразило, — единая ритмика текстов. Как такое оказалось возможным — уму не постижимо.

События за прошедшую неделю шли своим чередом. Из последних известий исчезли кадры с обломками ВТЦ, их заменили репортажи с американскими бомбардировками Афганистана; в сообщениях каналов CNN и NBC начали упоминать об актах биотерроризма в Нью-Йорке, Вашингтоне и Флориде. Холмс звонил дважды: один раз из Каира, второй — из какого-то индийского городка с труднопроизносимым названием.