Последний платеж

Глава I ЖАДНОСТЬ

Амстердам — неофициальную столицу Голландии, которую так любил русский царь Петр I, можно было уподобить и Венеции и Петербургу: вода, каналы, мосты. Но для такого сравнения, во-первых, Венеция была слишком древним городом — форпостом Финикии, откуда и герб этого города «Крылатый Лев», «Феникс» или «Вениче» по-итальянски; Петербург же — детище Петра — был слишком молод; во-вторых, в отличие от Венеции с ее лазурным южным небом, над Амстердамом, как почти и над всей остальной Голландией постоянно висела тяжелая северно-морская пасмурная погода, не гостья, а хозяйка здешних мест. Амстердаму было далеко до Санкт-Петербурга по пышности, насаждаемой русскими императорами в их новой столице.

После конфуза со своим приемным сыном, бывший посланник барон де Геккерен в ожидании новых назначений отсиживался в деловой столице Голландии — Амстердаме, где его высокое звание не мешало принимать участие в разных финансовых и коммерческих операциях.

Дантеса при нем здесь не было, как довольно быстро сумел с полной точностью установить граф Монте-Кристо при помощи верного своего слуги.

Поэтому и стояла сейчас перед Эдмоном не очень легкая задача — любыми путями выведать у осторожного дипломата-барона, как и где можно нащупать след нового Каина, скрывшегося с горизонта, убийцы Пушкина.

Амстердамский дом барона-финансиста — солидно-хмурой, обычной в этом городе архитектуры — стоял на одном из центральных каналов города. Узенький, едва разминуться двум встречным прохожим, тротуар отделял стену этого здания от парапета, тянувшегося вдоль канала. Вход в здание имел вид вдавленной в стену ниши. Тяжелый, не очень начищенный, видимо, для солидности, для доказательства старины дверной молоток, который служил вместо входившего в моду колокольчика, дал Эдмону возможность вызвать слугу, исполнявшего роль швейцара. Здесь можно было себе позволить больше скромности, бережливости по сравнению с жизнью в высоких столицах.

Визитная карточка графа Монте-Кристо, однако на сей раз не с такой быстротой дала Эдмону доступ во внутренние апартаменты барона де Геккерена. Старый дипломат принял его с характерным равнодушием сановника, объездившего полмира и насмотревшегося всякой всячины — не только графов, герцогов, королей, но и султанов, и эмиров, и магарадж.

— Вы застали меня накануне моего отъезда в Вену, — сухо сказал барон гостю, — и потому просил бы вас быть предельно кратким, по-деловому…

Эдмон учтиво поклонился.

— О, разумеется!

— Чем могу служить в таком случае? — совсем уже официально спросил барон Эдмона, который оделся для этого визита с особой элегантностью. Предвидя трудность и щекотливость этого разговора, Гайде он на этот раз не взял с собой.

Он решил сразу же выбить почву из-под ног у опытного, искушенного в уклонности и обиняках собеседника.

— Я прибыл к вам по делу о наследстве, которое мог бы получить ваш приемный сын Жорж-Шарль Дантес… О наследстве весьма огромном, притом…

Глаза барона вдруг засветились тем особенным блеском, который загорается даже у совсем уже ветхого, расслабленного годами и трудами скряги, когда он ощущает запах денег.

— Ах, вот что? — несколько помедлив, как бы обдумывая сказанное Эдмоном, переменил свой тон де Геккерен. Голландия, многие годы считавшаяся главным банком Европы, хорошо знала, как пахнут деньги.

— Да, — повторил Эдмон. — И чем он скорее приступит к соответствующим действиям по подтверждению своих прав на это наследство, тем будет выгоднее для него.

— А не могу ли я более точно осведомиться, граф (визитная карточка делала свое дело), о размерах наследства, и о тех соответствующих, как вы изволили выразиться, действиях, какие надлежит предпринимать моему сыну?

«Самое главное достигнуто!» — мелькнуло в голове у Эдмона. — «Каин цел и может клюнуть на жирную приманку. Не надо только торопиться с дерганьем удочки».

Спокойно и деловито Эдмон начал давать ответы на вопросы барона:

— Наследство составляет несколько миллионов звонких гульденов…

Де Геккерен сделал даже легкое движение в своем кресле. Глаза его все разгорались. Возможно, эти деньги были бы ему кстати в его собственных финансовых операциях.

Эдмон невозмутимо продолжал:

— А действия, которые имеются в виду, сводятся в основном к подтверждению его прав на это серьезное состояние. Основным наследником являюсь я, носящий имя Эдмон Дантес.

Барон де Геккерен совсем привскочил в своем кресле.

— Вы… вы… ваше имя — Эдмон Дантес?

— Да, уважаемый барон, — так же хладнокровно ответил Эдмон. — И если ваш приемный сын сможет доказать и подтвердить, что он — мой родственник, он получит право на часть, равную нескольким миллионам голландских гульденов или полутора десятков миллионов марок.

Повторение этих аппетитных цифр производило все большее действие. С каждым словом Эдмона жадность все явственнее просыпалась в этом голландском бароне, сыне страны, где столетиями было освящено совмещение титулов с сундуками… Усыновление Жоржа-Шарля, молодого авантюриста, пробравшегося в императорские кавалергарды санкт-петербургского двора, могло быть вызвано разными причинами. Перспектива получить с таким «приемным сыном» неожиданное своеобразное «приданное» в полтора миллионов гульденов, звонких, полновесных голландских гульденов — это уже выглядело просто веселой улыбкой Судьбы!

— Впрочем, лишь после того, как все совершенно будет с полной определенностью выяснено, сверено со статьями законов уже, так сказать «набело», окончательно, я буду иметь удовольствие и честь выполнить свой родственный долг и уведомить Жоржа-Шарля по адресу, который вы, надеюсь, не откажете мне дать.

Барон де Геккерен слегка насторожился:

— Дать сейчас? — переспросил он поспешно. — Думаю, что сейчас это было бы бесцельно. Жорж то и дело меняет место своего пребывания. Пасмурная погода Амстердама ему не понравилась, он переехал в мое утрехтское имение. Там тоже что-то пришлось ему не по сердцу, и сейчас я даже не очень точно знаю, где он — то ли в Утрехте, то ли в Брюсселе, то ли в родном ему Кольмаре?

Главное было выяснено. Де Геккерен попался в ловушку! Эдмон помедлил и возобновил свою тонкую игру:

— Отлично, барон. Теперь два достаточно авторитетных, не обремененных родственной связью свидетеля должны дать нотариально заверенное подтверждение, а я дам согласие на получение Жоржем-Шарлем Дантесом де Геккереном, приходящегося на его долю наследства.

Барон встревожился.

— Значит, еще необходимо ваше согласие на это?

Эдмон кивнул:

— Да, дело обстоит именно так. Но чтобы у вас не было сомнений в серьезности и реальности всего этого и, принимая во внимание материальные затруднения Жоржа-Шарля Дантеса в настоящий момент, я могу дать вам чек на пятьдесят тысяч гульденов. Однако пока прошу не упоминать при встрече с Жоржем-Шарлем о нашем сегодняшнем разговоре до выяснения всех обстоятельств…

И он вручил барону де Геккерену уже заранее заготовленный чек на одну из крупнейших банковских контор Амстердама.

Де Геккерен ошеломленно разглядывал поданный ему чек, опытным взглядом проверяя его безупречность, платежегодность.

— Рассматривайте это как маленький аванс… — небрежно добавил граф. — Нечто вроде утешительной гарантии… Если даже дело и провалится, все-таки ваш приемный сын будет иметь хоть небольшую, но осязаемую выгоду. Деньги — не всегда благостный дар, — задумчиво, как бы рассеянно добавил он. — Деньги иной раз могут сделать человека в сто крат несчастнее, чем он был, пока не почуял их дьявольский запах.

Барон запротестовал:

— Не думаю, что ваше наследство может сделать Жоржа-Шарля несчастным… Он еще молод, он найдет применение этим деньгам. Кроме того, ему надо содержать эту несчастную, которая что камень повисла на его шее… Родственницу убитого им петербургского стихотворца… Уже одно это может считаться вполне достаточной карой. Сжальтесь хоть вы над ним, граф!

Эдмон усмехнулся.

— Не трудно понять, что вы предпочитаете получить все пять миллионов… Но завещатель, как известно, является непререкаемым и безусловным распорядителем того, что он завещает. Ни при его жизни, ни после смерти — никто не может изменить его волю, только он сам!

Глава II ПЛАН СЛОЖИЛСЯ

Итак, план действий у Эдмона сложился… Он твердо помнил свое обещание и Гайде, и вдове Пушкина, и его другу — поэту Жуковскому — не обагрять священный гроб поэта какой-либо новой кровью, не омрачать светлую память о нем кровавой местью или отплатой, сопряженной с какой-нибудь еще одной смертью. Возмездие новому Каину — убийце великого поэта — должно быть бескровным, но превзойти по тяжести и мучительности все, что могло бы придумать обыкновенное воображение!

У какого-то восточного народа есть обычай вместо кнута или стрекала — острия для подкалывания, подгона мула, быка, верблюда, — прилаживать перед мордой животного пучок отборного, вкусно пахнущего и заманчивого на вид сена. Повинуясь неодолимому желанию завладеть этой приятной и могущественной приманкой, животное подчиняется каждому движению руки хозяина.

Сделать Дантеса де Геккерена двойной игрушкой его собственной жадности, качества неотъемлемого у авантюриста, и изощренных движений со своей стороны, куда злей и коварней, чем у самого жестокого погонщика — таков был в общих чертах план великого виртуоза мести, каким можно было к этому времени считать былого скромного марсельского моряка Эдмона, волей Судьбы превращенного в легендарного графа Монте-Кристо.

Чек на пятьдесят тысяч гульденов, который граф в беседе с де Геккереном небрежно назвал мелочью, пустячным пока авансом, на ладони барона весил столько, сколько весили бы кожаные мешки со звонкой наличностью. Этот чек и страшил, и приковывал, напоминая то о возносящемся шаре, то напротив — о тяжеленном камне, помогающем тонуть.

Жадность, однако, взяла верх над осторожностью! Старый барон де Геккерен — хитрый, тертый, опытный гибрид дипломата с банкиром, поддался соблазну и за себя и за Жоржа — дал Эдмону ряд имен и адресов в Эльзасе, в Бельгии и даже в Париже.

Но в дальнейшем после важного свидания с де Геккереном шаги свои Эдмон направил все же совсем не так, как он говорил об этом барону.

Эдмон размышлял так:

— Самым надежным убежищем для себя убийца Пушкина должен был счесть родовое поместье своего приемного отца барона де Геккерена, где не только в глазах закона это имя пользуется целым рядом привилегий, но в глазах местного населения посягательство на носящего такое имя, наверняка, рассматривалось бы как вызов всей общине, может быть даже всей утрехтской провинции…

Как раз неподалеку от древнего города Утрехта, возле местечка Дриберг, что в переводе означает «Три горы», находилось имение барона де Геккерена ван Баверваарда, как без особых затруднений выяснили для графа Монте-Кристо его золотые гонцы-слуги.

Логика подсказывала ему заехать в Утрехт, который находился на прямом пути из Амстердама в Эльзас, где по первоначальным своим наметкам Эдмон собирался прояснить туманную родословную Жоржа-Шарля. Теперь надобность в этом отпала, ибо как будто подтверждалось, что разыскиваемый действительно укрылся от мира в тишине и уединении небольшой утрехтской усадьбы де Геккерена, если не решил только еще более замести следы. Он мог отбыть в неизвестном направлении, оставив в сельском замке лишь жену свою Екатерину Николаевну Гончарову с маленькой дочкой.

Могло, впрочем, быть и так, что хотя бы даже отдаленно прослышав о чьем-то интересе к своей личности и своему местопребыванию — человек, уже потерявший спокойствие совести, счел за благо объявить себя отсутствующим, а на самом деле просто укрылся в одной из довольно все же многочисленных комнат своего сельского замка.

Сестра знаменитой петербургской красавицы, виновницы одной из тяжелейших трагедий века — Екатерина Дантес де Геккерен-Гончарова, была тоже довольно миловидна, и то, что на ней женился блестящий петербургский кавалергард, не могло бы, пожалуй, рассматриваться, как поступок, продиктованный только трусостью или компромиссом.

У нее, правда, не было той царственной осанки, какую обнаружил Эдмон при знакомстве с ее сестрой Натали, вдовой поэта.

Как и при всех щекотливых разговорах, где могли угрожать разные неожиданности, вплоть до оскорблений, слез, рыданий, угроз, протестов, Эдмон не взял с собою Гайде, идя на встречу с баронессой Дантес де Геккерен. Гайде со своей стороны не обиделась на него за это.

— Думаю, что если меня с тобой не будет, мой друг-повелитель, эта особа проявит меньше осторожности, больше доверчивости, откровенности, иначе говоря…

— Откровенность — это главнейшее, чего бы я хотел от этой встречи, — как всегда ласково и вместе с тем значительно ответил граф своей преданной подруге.

Ни швейцаров, ни лакеев в этой сельской резиденции не было, были только служанки, что подтверждало предположение Эдмона о не блестящих финансовых делах петербургского беглеца.

Заданный на безупречном французском языке вопрос баронессы Гончаровой-Дантес де Геккерен прервал его мысли об основном хозяине этого «замка».

— Что привело вас ко мне, месье граф, и чем я могу быть вам полезна?

— Мадам, — с глубоким поклоном ответил Эдмон, — я только что приехал из России, из Санкт-Петербурга, где хотел увидеться с вашим супругом, дабы уведомить его о возможной для него перспективе получить довольно солидное наследство.

Баронесса приподняла брови, явно озабоченная.

— О каком наследстве вы говорите, сударь? — медленно переспросила она.

Эдмон снова любезно поклонился.

— Я предпочел бы сначала сообщить об этом вашему супругу, мадам, во избежание каких-либо ошибок. Но если вы не боитесь возможного разочарования — в случае несовпадения необходимых данных, то я готов изложить дело и вам.

Баронесса помедлила с ответом, взвешивая сказанное, прикидывая весомость риска. Эдмон сделал вывод, что и мадам Дантес де Геккерен отдает себе отчет в возможности того, с чем он явился.

— Я лично тоже предпочла бы оставить это до вашего непосредственного свидания с моим мужем, — не проявляя взволнованности, но и не пытаясь скрыть интерес, произнесла она после паузы. — Однако раз вы уж сюда пожаловали и, так сказать, раздразнили мое любопытство, было бы справедливо, господин граф, если бы вы, хоть вкратце посвятили меня в существо дела.

Все с той же отменной любезностью Эдмон отвесил третий поклон.

— Что же извольте, мадам, — мягко, даже как бы участливо, на случай и в самом деле возможного разочарования начал он. — Ваш муж имеет возможность получить около пяти миллионов голландских гульденов, если он сможет обосновать свое кровное родство с марсельской фамилией Дантес, к коей принадлежит по своему рождению и ваш покорный слуга! — Здесь по французскому этикету он был вынужден сделать и четвертый поклон.

Это дало ему возможность украдкой снизу, неторопливо поднимая голову, увидеть, какое впечатление произвели его слова.

Миловидность и простодушие молодой женщины не спасли ее от потрясения, явно вызванного словами гостя. Собственно, было даже странно, если бы этого не произошло. Прожив около двух лет в стране, где любят деньги, в недостаточной обеспеченности с детьми, даже чистейшая непорочная душа, чуждая всякой алчности и меркантильности неизбежно должна была понять, что такое полновесный гульден, какова его сила!

Пять же миллионов гульденов, обещающих свалиться с неба на людей, знающих цену каждому из этих пяти миллионов кругляшей, — можно ли сомневаться было во впечатлении от этой цифры?

Бедняжка главным образом растерялась. Воспитанная выдержка, способность к искусственно сохраняемому равнодушию в отношении низменных материальных проблем, натренированное самолюбие — все это заметным образом зашаталось, заколебалось.

Эдмону было достаточно подметить один только жест — совершенно непроизвольный, конечно, и вместе с тем предельно красноречивый: рука на миг вскинутая к сердцу!

Можно было теперь ждать любых слов, даже пренебрежительных, безразличных по звучанию, но главное было уже выяснено: не безразлична была для этой наверняка не слишком благоденствующей особы названная пришельцем огромная сумма.

Голос баронессы в самом деле был напряженно-спокойным, когда она подала свою первую реплику на сообщение гостя:

— Хотелось бы убедить вас, господин граф, что мой муж даже ради такой цифры, какую вы упомянули, не способен пойти на какой-либо недостойный его чести поступок.

— Убеждать меня в этом нет надобности, мадам, — опять-таки сделал поклон граф Монте-Кристо. — Компромисс, фальшь, сделка с совестью, с честью — все такие понятия совершенно исключены в данном деле. Уже тот факт, что к вам пришел человек, который мог бы и не приходить, сообщил то, что он мог бы не сообщать, ожидает того, что может оказаться абсолютно пустой тратой времени. Все это должно убедить вас, мадам, что в этом деле не может найтись даже ничтожной щелки для неблаговидности. Я выполнил задачу — отыскал, если не самого реципиента, то, по крайней мере, его супругу, — сообщил то, что следовало, теперь дело всецело за вами, мадам, и вашим супругом. Если сочтете нужным уведомить вашего супруга о том, что я имел честь вам сообщить, и если он пожелает предпринять соответствующий шаг, пусть в течение предстоящей недели он письменно или лично свяжется со мной в Утрехте в отеле «Судаграхт». Целую неделю я готов ожидать его появления, беседы с ним, осуществления необходимых решений и формальностей, ибо речь идет не о пяти гульденах, и даже не о пяти тысячах таковых, а о пяти миллионах, поймите… И я надеюсь, что как любящая, или по крайней мере, совершенно лояльная супруга вы не преминете не только передать вашему супругу о моем визите, но и дадите ему ваш авторитетный совет.

Баронесса не могла не заметить укола.

— Полагаю, что ваш визит не рассчитан на проверку наших отношений, не так ли? — уже почти с женским сарказмом спросила она, ощупывая Эдмона испытывающим взглядом.

— Я, мадам, со своей стороны полагаю, что мое посещение будет понято и вами, и вашим супругом, как посещение, во всяком случае, благожелательное… отнюдь не рассчитанное на причинение вам ненужного беспокойства и разочарования. И еще менее — на некую студенческую шутку… Мой вид наглядно доказывает, что шутки буршей уже не прельщают меня, и давно! Я, кстати, побывал в Санкт-Петербурге, — напомнил он.

— Он жил там до происшедшей с ним тяжелой драмы… — начала было баронесса, уже несколько мягче, но тотчас спохватилась. — В какой связи вы там побывали?

— Именно в связи с только что упомянутым вами печальным событием, с некоей трагически кончившейся дуэлью.

— Что вам известно об этой дуэли? — в упор задала вопрос хозяйка. — Достаточно ли много вам известно о ней, господин граф?

Эдмон пожал плечами.

— И сообщения, и суждения о ней разноречивы, мадам… Надо быть очень авторитетным и опытным судьей, чтобы основательно, по всей справедливости разобраться в происшедшем несчастье, но главное мне кажется бесспорным.

— Что же именно? — быстро спросила хозяйка сельского замка.

— Русский поэт погиб от руки вашего мужа, от его пули, вернее.

— Важная поправка! — вскричала родственница поэта.

Глава III ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Утрехт… Один из старейших и тишайших городов Голландии. Когда-то во времена римских завоевателей — «Ультраэктум», грозная крепость, плацдарм легионеров Цезаря на правом берегу Рейна, — это поселение уже в пятом веке нашей эры превратилось в мирный торговый город. Здесь возник один из лучших в Нидерландах рынков молочного скота. А местные женщины создали не менее знаменитый промысел тончайших, изысканных кружев, получивших название «королевских». Утрехтские кружева и поныне славятся в Европе.

Эдмон и Гайде заняли подобающие их положению апартаменты в лучшей гостинице города на Судаграхте — Старом канале, который вместе со своим близнецом Ньюфеграхтом — Новым каналом, соединял новое и прежнее течение реки Рейн.

Из окон гостиницы французским гостям открывались довольно приятные ландшафты — справа гладкий, цвета бутылочного стекла канал, а слева — высокая, величественная башня епископского собора, Над каналом доброжелательно склоняли свои кроны и ветви старинные огромной толщины ветлы, и их отражения в темном зеркале воды чем-то напоминали шедевры голландской пейзажной живописи с их темноватыми, как правило, фонами.

Эдмон подробно рассказал Гайде о своем свидании с баронессой, и, разумеется, упомянул о том, что предмет их поисков Жорж-Шарль находится в настоящее время в Эльзасе.

— Что бы это могло означать? — задумчиво прибавил он. — Возможно, что его так называемый «приемный отец» успел оповестить его о моих требованиях, и молодой авантюрист спешит воспользоваться временем, чтобы там, на месте своего рождения, подготовить надлежащую обстановку к моим личным розыскам?

Гайде задумчиво сказала:

— Убийство Пушкина могло стать для этого Молодого шалопая также и неким поворотным моментом. Исправлять можно не только наказанием, но и самим преступлением… У этого Дантеса номер два могут сейчас возникнуть следующие пути: либо коренным образом переделаться, обрести благородство не только в сомнительном «апострофе», а и во всем своем поведении, в мыслях своих и чувствах, во всем… Либо стать еще худшим негодяем, готовым на все, на любую немыслимую подлость во имя дальнейшей гнусной карьеры! Возможно и это.

Эдмон одобрительно кивнул.

— Ты, милая Гайде, обладаешь драгоценным для твоего восточного происхождения даром: четко, ясно и вместе с тем образно высказывать то, что и самому мне приходит в голову… Муж сестры убитого им человека…

— Бель-сер… — поправила Гайде. — Крохотное отличие.

— Крохотное, — согласился Эдмон. — Однако все-таки один из близких по нашим понятиям родственников… может же в самом деле ощутить всю чудовищность им содеянного. Может и произойти в нем такой перелом.

— Это было бы неплохо, — Гайде кивнула. — Если бы не моя беспредельная преданность вам, мой друг-повелитель, я, пожалуй, могла бы и взбунтоваться. Нас все время подгоняет как будто суровый властный ветер — вперед, вперед, вперед! Мы сами как бы подвергнуты какому-то наказанию: все время кого-то искать, кого-то преследовать… Вполне готова одобрить и поддержать твою расправу, милый Эдмон, с этим Дантесом номер два, если он остался негодяем. Но если он вдруг проявил бы признаки улучшения, исправления, перемены, может быть, и не следовало бы оставаться беспощадным в его отношении?

— Мой план не догма, от которой нельзя отступать ни на йоту, милая Гайде, — хмуро усмехнулся Эдмон. — Ведь я вообще не имею никакого представления об этом злополучном человеке… Даже мельком, издали не приходилось мне его пока видеть.

— Твердокаменная предвзятость чужда мне, как ты знаешь, Гайде! — продолжал он. — И действительно, если я увижу в этом человеке черты и признаки того, о чем ты говоришь, я постараюсь пересмотреть и возможно видоизменить в чем-то свой план… Он не останется без наказания, этот типичный представитель авантюризма, наследник проходимцев, которым кишел прошлый горестный век до самой великой революции. Даже и в ее огневой поток ухитрились влиться не тонущие и не сгорающие оппортунисты, искатели удобной, незатруднительной наживы, просто искатели приключений… Даже великий Наполеон, перед которым я почти преклонялся до посещения Москвы, был не чужд этого авантюризма… Москва, представшая передо мной во всем великолепии своего национального достоинства, своей колоритной самобытности, гордости и непокорности, заставила меня как-то по-иному задуматься и над притязаниями Наполеона. Ради чего, в самом деле, вверг он сотни тысяч моих соотечественников и родственников в этот бессмысленный и роковой поход? Только ради того, чтобы прибавить к своему лавровому венку Цезаря еще одну веточку и наделать еще несколько десятков новых, самодельных, никому не нужных герцогов, графов, баронов?

Гайде улыбнулась:

— Эдмон, ты забываешь, что и ты граф из новых…

Эдмон энергично поднял руку в знак протеста, несогласия:

— Я никому не обязан своим графством, Гайде, пойми это раз и навсегда, постарайся запомнить. Если я говорил когда-то шутливо, что тоже обязан Наполеону своим титулом, то само собой с ноткой иронии, даже горести. Когда двадцать четыре года назад я плыл по синим безмятежным водам Адриатики мимо родной твоей Греции из Триеста, вспоминая о шумной разноязычной Смирне, посещаемой перед этим нашим старым красавцем «Фараоном», я смутно мечтал попасть домой в Марсель либо под новый 1815 год, либо в самом его начале — радостно поздравить отца, друзей и Мерседес, мою тогдашнюю невесту, с этим полным чудесных надежд и ожиданий 1815 годом… Но Судьбе угодно сделать все по-иному… Я, правда, пережил при этом ряд удивительных мгновений — почти час длилось мое свидание с кумиром многих моих друзей и сограждан — императором Франции… Многие отдали бы полжизни, а то и всю жизнь, за такое счастливое событие… Оно и мне обошлось, впрочем, если и не в полжизни, то все же почти в полтора десятка лет могилы заживо…

Снова он вспомнил уже отдаленные теперь дни и годы. Гайде видела, понимала, что вспоминает он их уже несколько по-иному, под другим углом! Ей хотелось, чтобы Эдмон как можно скорее встретился со своим… «двойником», составил о нем вполне точное представление и пришел к столь же твердому, точному решению.

— Могу только повторить, — сказала она со вздохом. — Тяжела жизнь того, кто подвергается погоне. Но тяжела она и у того, кто осуществляет погоню…

— Следовало бы записать твои изречения, Гайде, — с ласковой улыбкой произнес Эдмон. — За время нашего путешествия их накопилось бы немало и чего доброго, парижские издатели как раз начали бы за тобой погоню…

Она подхватила шутку:

— О, от такой погони я не стала бы убегать! Будь я более привычна к перу, я описала бы нашу жизнь, милый Эдмон, на зависть и удивление любому Шатобриану!

…От немедленного отъезда в Эльзас она, однако, отговорила:

— Раз мы обозначили свое местопребывание в Утрехте, в гостинице «Судаграхт» и баронесса Дантес записала этот наш адрес, сейчас было бы просто не к лицу мчаться в Кольмар… Еда не бегает за желудком, говорят мои земляки…

— Еще один афоризм! — рассмеялся граф Монте-Кристо, целуя руку своей находчивой подруги и спутницы.

Однако день проходил за днем, жизнь в городе скотарей и кружевниц становилась уже скучноватой. А тот, кого Эдмон рассчитывал, как мотылька фонарем, приманить сверканием горы золота, не спешил появляться в пределах видимости.

Возможно, он уже вернулся из Эльзаса и уже находился в Дриберге и даже украдкой наблюдал за действиями своего странного родственника.

Начало уже понемногу складываться предположение, что в самом деле Жорж-Шарль Дантес де Геккерен не в пример своему приемному отцу не столь подвержен великому и могучему недугу — жадности. Не спешит увидеться с тем, кто сулит ему золотые миллионы. Разве что там, в Эльзасе, в Зульце и Кольмаре дело сложилось для него неблагоприятно и демократизировать хотя бы временно свой «патронизм» бывшему российскому кавалергарду не удалось…

Но вот, когда Эдмон и Гайде уже всерьез начали подумывать об отъезде из Утрехта в Богезы, в Эльзас, чтобы там непосредственно убедиться в своеобразной капитуляции преследуемого, гостиничный слуга почтительно доложил почетному жильцу графу Монте-Кристо о желании увидеться с ним некоего Дантеса де Геккерена ван Баверваарда.

Эдмон переглянулся и перемолвился с Гайде:

— Будем принимать его вместе, дорогая? — быстро спросил по-итальянски Эдмон.

— Прими его сначала один, друг мой, — также быстро откликнулась Гайде. — Когда обозначится необходимость или возможность к этому, могу появиться и я.

— Прошу ввести пришедшего, — приказал Эдмон слуге.

Через одну-две минуты в приемную-гостиную графа вошел действительно почти что его двойник — такого же высокого роста, такой же осанки и с немалыми чертами лица схожими с Дантесом Эдмоном.

Два Дантеса устремили взгляды один на другого — вот уже можно сказать! — скрестили их как два фехтовальщика свои остро отточенные шпаги.

Явным различием был только возраст: седина все более обозначалась в волосах и бакенбардах Эдмона, однако это и сближало встретившихся. У Жоржа-Шарля был уклон к белокурости и рыжеватости, у Эдмона с юности был южнофранцузский темный цвет волос, сейчас заметно уступивший место седине.

— Позвольте представиться вам, граф, — не громко, без эффектации или нажима произнес гость. — Мое имя Жорж-Шарль Дантес де Геккерен ван Баверваард.

— Но почему вы не добавили, что вы барон? — сразу в упор задал вопрос Эдмон, не считая нужным представиться в свою очередь. Жена Жоржа-Шарля наверняка передала мужу визитную карточку графа. Повторять ее текст было бы нелепо.

Гость медлил с ответом, видимо, не столь уже легким для него делом.

Наконец, он набрался решимости и ответил:

— Ни то, ни другое мое баронство я не могу считать достаточно обоснованным. Первое было куплено моим отцом за деньги, второе — было дано мне как бы взаймы для поддержания моего кавалергардского престижа в Санкт-Петербурге, в высшем обществе…

— Но в обоих случаях, насколько мне известно, вы пользовались этим титулом, не так ли? — стараясь удержаться от едкости, спросил Дантес.

Гость протестующе помахал рукой.

— Ваши сведения не вполне точны, господин граф… А кроме того, вот уже примерно сто лет, как мир охвачен некоей манией величия и самозванства. В России, где, насколько я понял, вы только что были, дело дошло даже до того, что простой казак объявил себя императором, во Франции — императором провозгласил себя артиллерийский поручик. Несколько ранее — адвокат из Арканзаса провозгласил себя верховным жрецом богини Разума и в качестве такового — главой государства! После этого никого уже нельзя било удивить: бульварный щеголь Мюрат попал в короли, десяток бывших унтер-офицеров стали маршалами и герцогами, дивизионные генералы почти все сделались графами, а бригадные — баронами.

— Ваш батюшка, насколько мне известно, был тыловым интендантом… — пока еще довольно ласково и мягко перебил Эдмон.

— Наполеон ценил и эту должность, — кивнул гость. — Она была выгодна обеим сторонам — и ему, и ее носителю.

— Кстати, — так же мягко продолжал Эдмон, — как будто и более отдаленный ваш предок заметно проявил себя на поприще интенданства… При короле Людовике XV во время требовавшей немало оружия войне, он был искусным и предприимчивым сталеваром в Богезах, умело использовал месторождения железной руды и, кажется, в конце концов заработал дворянское звание?

— Надо сказать, что очень ненадолго, — кивнул полусоглашаясь гость. — Он был еще жив, когда революция решительно и безжалостно отняла у него это эфемерное звание и снова превратила его просто в Дантеса.

— Просто в Дантеса? — приподнял брови Эдмон. — Вы, значит, не очень высоко цените это честное демократическое имя, имя, которым гордился целый ряд поколений добрых тружеников Франции… Имя, кстати, весьма редкостное и имеющее мало ответвлений… Между прочим, известны ли вам еще какие-нибудь семьи Франции, носящие такое имя?

Гость покачал головой.

— Слышал что-то о южной ветви, о моряках Средиземноморья… Но они будто бы ведут свой род от итальянского поэта Данте… Имя это — Дантесы — большая редкость во Франции, и, конечно, можно предполагать наличие хотя бы отдаленного родства между теми, кто его носит…

Эдмон кивнул…

— Во всяком случае, можно считать почти достоверным, что это имя принесено во Францию извне… Отсюда и его редкость, отсюда и вероятность того, что носящие это имя находятся между собою в родстве, хотя бы и отдаленном… А это в свою очередь налагает на людей с таким именем какие-то традиционные обязательства.

Лицо гостя оживилось, озарилось, это еще не был тот огонек жадности, который так ярко вспыхнул в глазах барона де Геккерена неделю тому назад, но для Эдмона уже стало ясно совершенно, что его план не был ошибочен.

Эдмон продолжал:

— Франция, ставшая доброй родиной для Дантесов, имеет ряд неплохих традиций. В частности, одна из таких традиций — это сохранение в роду, носящем одно и то же имя, тех накоплений и приобретений, каких посчастливилось добиться членам этого рода. Иными словами, устойчивая традиция, по которой владелец того или иного существенного состояния должен приложить все силы для отыскания таких родственников, которые имеют право места в завещании на наследство.

Лицо гостя все более оживлялось, прояснялось. Вместе с тем, все яснее становилось и то, что привело его в гостиницу «Судаграхт». Запах миллионов гульденов или франков, или гиней безразлично в какой валюте была бы обозначена его доля в завещании!

А Эдмон продолжал:

— Не удивительно, что и мне, носящему это редкое во Франции имя Дантес, сердце и разум подсказали, что я должен поискать людей, достойных участия в моем наследстве.

— Но, — не особенно задерживаясь, продолжал Эдмон, — эти люди должны быть поистине достойными. И в первую очередь, они должны превыше всего ценить свое редкое имя Дантесов, не запачканное никакими искусственно приклеенными к этому имени фальшивыми титулами… И главное — никакими проступками перед совестью…

Собеседник Эдмона принял нечто вроде обиженного вида.

Глава IV ДА БУДЕТ ВЫСЛУШАНА И ДРУГАЯ СТОРОНА

В гостиную вошла Гайде.

— Позволь, мой друг, представить тебе моего однофамильца, а возможно и родственника — Жоржа-Шарля Дантеса… — тотчас по всем правилам этикета обратился к ней Эдмон.

— О! — сделала приветственный жест Гайде. — Вы, кажется, участник недавно происшедшей в России кровавой драмы? Было бы очень интересно из первых рук узнать об этом трагическом событии…

Эдмон повернулся к гостю:

— Надеюсь, вы не откажете нам в любезности с такой же обстоятельностью и откровенностью, как почти признанным, установленным родственникам, поведать о том, что заставило вас покинуть Россию?

Жорж-Шарль замялся:

— Но ведь это как будто уже довольно широко известно…

— О нет! — возразила Гайде. — Печать Европы весьма скудно осведомляла своих читателей о гибели великого русского поэта… И еще меньше, скучнее о вашей роли в этом мрачном происшествии.

Жорж Дантес пожал плечами:

— Сказать по правде, мне кажется, что я сыграл в этой драме почти что пассивную роль «орудия Рока»… санкт-петербургский Отелло, между прочим, и крови той же, что шекспировский Отелло — африканской, страдал некоторой маниакальностью… У него было, по-моему, две мании, нередко соответствующие одна другой: с одной стороны — мания величия, мания грандиоза; а с другой — сколь не странно на первый взгляд, мания инфериора, то есть самонедооценки… У людей смешанной крови это, слышал я, довольно частое явление.

— Так он действительно был африканского происхождения? — переспросила Гайде. — Очень отдаленного, быть может?

— Не думаю, — опять, пожав плечами, ответил Жорж-Шарль. — Но во всяком случае в одном из своих стихотворений он даже не без гордости писал, что его дед, заметьте дед, по имени Ганибал, имя почетное у карфагенян, был продан российскому императору Петру Великому и достиг на службе высоких степеней. В самом деле — генерал Ганибал, любимец Петра, был даже начальником российской артиллерии. А предки по отцу — Пушкины, были не раз в родстве с царями Руси. Все это вместе взятое оказалось вполне понятным источником невероятного, необъятно огромного самолюбия, гордости, ревности и обидчивости…

— Ревность мужчины никогда не считалась пороком, — как всегда афористично уронила Гайде. — Ревность высмеивалась только у женщин, и даже каралась и преследовалась порой…

— Ревность порой сама карала мужчин, — не без находчивости сказал на это Жорж-Шарль. — Так было с шекспировским Отелло, так случилось, увы, с Отелло санкт-петербургским…

— Вы склонны высмеивать вашу жертву? — сдвинув брови, вмешался Эдмон. — Рыцарям не было свойственно шутить над поверженным, а тем более над убитым противником.

Жорж Дантес снова пожал плечами:

— Вообразите, я никогда не ощущал Пушкина, как противника… Никогда не мог представить его себе в таком качестве… Для меня это было бы подобно конфликту между орлом и соловьем. Орлы на наших кавалергардских шлемах, кстати сказать, все время напоминали нам, их носителям, о величайшем различии между нами и статскими, как у нас в гвардии было принято именовать не военных… И в первую очередь здесь идет речь о крайней недопустимости опасных для взаимной чести ссор.

— Но как же все-таки подобная ссора произошла? — с чисто женским настойчивым любопытством, неукротимым и неумолимым, задала новый вопрос Гайде. — Что привело вас к роковому конфликту?

Жорж Дантес немного помолчал, а затем ответил:

— Жена Пушкина в самом деле считалась одной из первейших красавиц российского царского двора… Сам император оказывал ей подчеркнутое, всеми замеченное внимание… Танцевал с ней неоднократно. Можно ли удивляться, что и офицеры его гвардии мы наперебой считали за честь удостоиться ее согласия на танец. Сам Пушкин, значительно меньше ростом, чем она, — избегал танцевать с ней, чтобы не вызвать насмешек и улыбок у зрителей. Но, судя по всему, бурно ревновал ее к каждому партнеру по танцам. Исключение, возможно, могло быть лишь для императора, с которым у него были очень своеобразные отношения.

— А в чем было это своеобразие? — с нетерпеливым любопытством перебила его Гайде.

— Чувствовалось, что оба они не любят друг друга, и в то же время стараются быть приятными один другому… О чем бы не попросил Пушкин царя, все тотчас же осуществлялось. Просьбы царя Пушкин тоже по возможности старался выполнить. И одной из таких просьб императора к своему подданному-поэту было, чтобы он и его жена не пропускали ни одного дворцового бала… Я сам не слышал этого, но будто бы царь сказал: «Без твоей жены тускнеют свечи зала… Когда она появляется, свечи гаснут совсем».

Гайде одобрительно захлопала в свои маленькие ладошки:

— Очень тонко, совсем по-восточному сказал этот «медвежий» царь!

— Эту, не лишенную остроумия, фразу слышал я, приписывали вам, а не царю, — суховато заметил Эдмон.

— Царь неплохо относился ко мне, — признал Жорж-Шарль. — Он ценил мои французские каламбуры и остроты и кое-что в самом деле подхватывал. Но в данном случае — просто не берусь утверждать, кто сформулировал первым эту галантную шутку.

— Кстати, она очень припахивает лексикой рококо, в стиле галантности Людовика XV… — сама себя поправила Гайде.

Жорж-Шарль быстро метнул на нее оценивающий взгляд. Сколь ни был он, по всем признакам, озабочен исходом этой важной для себя встречи, присутствие и сама личность этой явно незаурядной женщины, жены или подруги графа Монте-Кристо, не могли его не заинтересовать.

«Кто она? Турчанка, египтянка, левантийка?» — наверняка мелькнуло в его мозгу. — «И для чего она присутствует? Чтобы быть свидетельницей его промахов? Или для дополнительного о нем суждения как о кандидате на сказочное наследство?»

Да что говорить — наследство в пять миллионов гульденов, в десять миллионов франков — могло справедливо считаться сказочным для еще довольно молодого искателя приключений! Рожденный в год крушения Наполеона, ровесник бегству великого завоевателя из Москвы, Жорж-Шарль Дантес имел сейчас неполных тридцать лет — возраст наибольших жизненных амбиций, притязаний, потребностей… Возраст, когда сновидения полны дворцов, карет, роскошных картин и статуй, золоченой и точеной мебели, ковров, фонтанов, парков… А также и женщин, прекраснейших, восхитительнейших женщин, рядом с которыми могла бы померкнуть даже и северная санкт-петербургская красавица Натали Гончарова, не говоря уже о много уступающей ей сестре Екатерине… Законной его, Жоржа-Шарля Дантеса, супруге.

Да, что и говорить, он Жорж-Шарль Дантес крепко связан, даже скован этим внезапно и случайно обрушившемся на него браком, состоявшемся по приказанию императора Николая Романова, по указанию всемогущего Бенкендорфа. Но столь же неожиданно и маняще замаячившие вдруг золотые миллионы могли бы как в сказке превратить любые оковы и путы в почетную цепь Золотого Руна…

О, такой случай нельзя упускать ни в коем случае!

— Продолжайте ваш рассказ, господин Дантес… — напомнила ему Гайде.

Спохватясь, он с учтивым поклоном, продолжал:

— «Медвежий» царь, как вы его, мадам, назвали, соединял и продолжает соединять в себе черты восточного деспота и типичного европейского монарха школы Борджиа — Маккиавели… Он лукав и коварен, галантен и либерален, когда нужно. Он неумолимо жесток и непреклонен, беспощаден, безжалостен, когда это диктуется какими-то соображениями. Когда Пушкин пожаловался ему через своего политического опекуна, начальника императорской охраны, графа Бенкендорфа, на то, что я будто бы слишком настойчиво и открыто ухаживаю за его женой, к которой по всей видимости был небезразличен и сам император, этот последний через того же Бенкендорфа дал мне понять, что для спасения моего и его реноме я должен сочетаться браком с родной сестрой жены Пушкина Екатериной Гончаровой.

— О! — многозначительно произнесла Гайде.

— А как вы к ней относились, к этой особе, не будет нескромностью спросить?

Жорж-Шарль несколько секунд помедлил с ответом.

— Она мне нравилась… — произнес он. — Не так, конечно, как ее красавица-сестра, королева императорских балов, но…

— … достаточно, чтобы сделать ей предложение? — подхватила Гайде.

Жорж-Шарль кивнул:

— Да, я сделал ей предложение, оно было принято.

— Этот поступок говорил в вашу пользу, — громко произнес Эдмон. — И находясь в Петербурге, я счел не лишним на случай надобности в реабилитации моего возможного родственника Жоржа-Шарля Дантеса в глазах Европы захватить точную копию того письма, в котором покойный русский поэт выражал удовлетворение этим вашим поступком… Вот эта заверенная нотариальная копия.

Он помахал вынутым из папки листком бумаги и прочел написанное по-французски письмо Пушкина. Пока Эдмон читал его, гость то краснел, то бледнел. В письме говорилось, между прочим, в важнейшем месте следующее:

«Оказалось, что в течение назначенного срока г. Дантес влюбился в мою свояченицу мадемуазель Гончарову и попросил ее руки. Общественный шум по этому поводу заставил уведомить меня г-на де’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), что мой вызов следует считать отмененным.

В ожидании я удостоверился, что анонимное письмо-пасквиль было мне написано г-ном де Геккереном (посланником Голландии), о чем я считаю своим долгом предупредить и правительство и общественность».

Убийственно звучал этот пассаж… Смертоносное презрение вложил российский поэт-остроумец в эти безупречно построенные фразы на языке первейших саркастов мира.

Жоржу-Шарлю Дантесу было явно не по себе от полных яда строк — вряд ли до этого момента им слышанных. Адресат этого письма — дальновидный граф Бенкендорф уж вряд ли стал бы посвящать мальчишку-поручика, пусть даже и царского любимчика-кавалергарда в секреты своей корреспонденции, и тем более в строки, столь убийственно звучащие для этого лейб-гвардейского шалопая.

Был умен и дальновиден, оказывается, и погибший поэт. Он не ограничился посылкой своего полного яда письма одному только графу Бенкендорфу, а дал копии с него и для общественного распространения!

Попавшая в руки графа Монте-Кристо одна из таких копий красноречиво говорила: во-первых, о великом презрении поэта к своему новоиспеченному свояку — кавалергарду Жоржу-Шарлю Дантесу; во-вторых, о его мрачной ненависти к пригревшему Жоржа-Шарля барону де Геккерену, ненависти, полной также и какого-то смутно-тяжелого предчувствия.

Пушкин уведомлял в лице Бенкендорфа императорское правительство о грозящей ему, Пушкину, опасности.

Законы чести и достоинства не совпадали с законами официальными. Воинский устав Империи под угрозой суровых наказаний запрещал дуэли, но традиции чести были сильнее, и дуэли продолжали жить…

Если нельзя было прибегнуть к руке наемного убийцы, как во времена Медичи и Борджиа, то можно было без особого риска заставить подлежащего убийству человека выйти к роковому дуэльному барьеру — и более меткая, опытная рука осуществляла вынесенный кому-то приговор.

Кроме того, прочитанный Эдмоном текст со всей очевидностью показывал, что Александр Пушкин не признавал в имени Жоржа-Шарля Дантеса не только никаких признаков законного баронства, но даже и дворянства — о чем ясно говорило отсутствие апострофа, который имелся и в написании имени его секунданта де’Аршиак. Пушкин подчеркивал свои сомнения в праве Жоржа-Шарля Дантеса быть российским кавалергардом.

Казалось бы, Жорж-Шарль мог только радоваться: письмо Пушкина, во-первых, подтверждало его «безапострофность», условие, поставленное графом для обоснования прав на завещание; во-вторых, из этого письма было видно, что Жорж-Шарль ценой немалой жертвы — принудительной женитьбы, отказался от холостяцкой кавалергардской свободы. И таким образом отделался от первой намеченной дуэли с Пушкиным.

Однако лицо бывшего кавалергарда пылало при чтении письма все сильнее! Из каждой строки все рельефнее вставал образ приспособленца, смутной личности с сомнительной биографией, человека, которого Пушкин сам успел заклеймить язвительным прозвищем «Сун-Дизан»! А в добавление в этому издевательскому клейму — Рок, на который посмел ссылаться Жорж-Шарль в начале беседы, наложил на него еще одно клеймо пострашнее! То клеймо, о котором не раз говорил и вспоминал Эдмон — яркое клеймо Каина, братоубийцы…

Когда Эдмон закончил чтение этого двояко-двусмысленного документа, бывший кавалергард с минуту сидел, как пришибленный. Он раскрывал рот, как бы намереваясь что-то сказать, но закрыл его, не издав никакого звука. Гайде, видимо, стало жаль его, и она ушла под предлогом дел, небрежно простившись с «героем».

Первым заговорил Эдмон:

— Мне этот документ показался свидетельствующим в вашу пользу, господин Жорж-Шарль Дантес… Он продолжает представляться мне таким и сейчас. Опираясь на него, я могу рассматривать вас, пусть даже и условно, как моего родича и юридически обоснованно включить вас в мое завещание. Но вот досада — два чувства порождает это убийственное письмо, месье Жорж-Шарль: чувство смеха и чувство жалости… Вы заметили, что я не смеялся, читая вам этот документ. Это значит, что мне было вас жаль… Да, именно так! Мне вас жаль, молодой человек, носящий одинаковое имя со мной — как бы не ухищрялись вы его «облагородить», «обаронить». Жажда славы, карьеры, богатства могла толкнуть вас даже и на худшие дела — сделать из вас атамана какой-нибудь шайки шулеров или фальшивомонетчиков, или пройдох-самозванцев со лжетитулами… Это не произошло, но даже четверти ваших горе-подвигов, начиная с неблаговидного альянса с Геккереном…

Жорж-Шарль сделал слабое движение, которое обозначало протест. Похожий жест сделал и Эдмон:

— Не отпирайтесь, не оспаривайте!

Видя, что собеседник еще что-то хочет сказать, Эдмон строго остановил его взглядом и жестом:

— Извольте слушать, что сейчас буду говорить я. Повторяю, вы, Жорж-Шарль Дантес, сейчас в полной моей власти… Стоит мне дать заказ в газеты Европы — и конец! Сто тысяч гульденов будет достаточно, чтобы превратить вас в бродягу-каторжника, или того еще хуже в полного парию-отщепенца… Половины этого будет достаточно, чтобы похоронить вас с плитой и памятником… И даже с надписью «Достойному потомку Каина».

Жорж-Шарль корчился как поджариваемый на адской сковородке.

— Но мне вас жаль… — медленно, как бы вбивая гвозди, повторил Эдмон. — Не столь давно вы продались не очень дорого голландскому дельцу де Геккерену. Сейчас я предлагаю вам гораздо дороже продаться мне…

Удивление, промелькнувшее на лице Жоржа-Шарля, было неописуемо. Он широко открыл рот, как рыба, делающая свой последний вздох.

— Я, носящий гордое и незапятнанное имя Дантесов — смелых и честных мореходов, намерен отмыть позорные пятна, которые вы, тоже Дантес, насаждали на это имя. Я вправе это сделать и обязан это сделать! Мои условия таковы, слушайте: вы будете все время, пока я жив, получать от меня по пятьдесят тысяч гульденов, то есть по сто тысяч франков ежегодно для того, чтобы вести искупительно-скромный, солидно-честный образ жизни, не участвуя ни в политической, ни в общественной суете, не делая ни одного шага, не произнося ни единого слова, не заводя ни одного знакомства без моего разрешения… По истечении двадцати лет, если моя смерть не наступит ранее этого срока — вы получите пять миллионов гульденов, назначенных вам по завещанию, даже если я буду продолжать жить. Если же Всевышнему угодно будет позвать меня раньше — вы, понятно, станете обладателем этого состояния соответственно раньше.

Заключительные пункты документа, который Эдмон достал из ящика письменного стола, гласили:

«Кроме того, нижеподписавшийся Жорж-Шарль Дантес торжественно обязуется не вызывать сам и не принимать какие-то ни было, от кого-бы то ни было вызовы на поединок, сколь бы тяжелым не было оскорбление.

В случае безупречной, достойной имени Дантес — дальнейшей после подписания настоящего договора жизни господина Жоржа-Шарля Дантеса сумма, завещаемая ему господином Эдмоном Дантесом, наследства может быть последним увеличена до десяти миллионов гульденов, или до двадцати миллионов франков, причем вторые пять миллионов должны будут поступить в распоряжение господина Жоржа-Шарля Дантеса после конкретной физической смерти завещателя».

Жорж-Шарль молчал.

— Решайте же, сударь… Альтернатива весьма узка. Ваш ответ повлечет вашу быструю общественную гибель, а может быть, даже и физическую, в форме вашего собственного самоубийства… Вы будете получать пощечины каждый раз, когда вы осмелитесь где-либо появляться.

— Это звучит как неслыханнейший шантаж… — пролепетал Жорж-Шарль едва слышно.

— Я разыскивал вас не для того, чтобы с вами миндальничать, сударь! — грозно произнес Эдмон. — Если у вас есть сколько-нибудь разума и логики — вы должны как за великое счастье ухватиться за мое предложение… Это — якорь спасения для вас.

— Вы хотите меня обезличить… Превратить в игрушку… В паяца на веревочке…

— Вы были таковым в руках де Геккерена! — прогремел Эдмон. — Да, я хочу сделать вас своей игрушкой, сударь, но к счастью для вас — не такой отвратительно-постыдной, какой вы были у Геккерена. Я буду распоряжаться вами в общественном смысле, что совсем не такая уж редкость, но затем компенсация вам за это будет неслыханно огромной! Понимаете?

— Но если я все же откажусь… — как бы самому себе пробормотал Жорж-Шарль.

— Тогда, повторяю, ваша песня спета, — неумолимо, с особой жестокостью в голосе произнес Эдмон. — Такого Дантеса на земле не будет!

— Но я уже и так не Дантес… — почти простонал несчастный и вдруг опрометью бросился вон из комнаты.

— Я спрячусь! — выкрикивал он. — Вы меня не найдете!

— Не буду и искать больше, — еще грознее ответил Эдмон. — Вы сами явитесь ко мне снова…

Прежде чем гость успел выбежать из большой длинной комнаты для приемов, Эдмон помахал пачкой листов специальной художественной бумаги для рисования углем.

— Оглянитесь и посмотрите, — крикнул он убегающему Жоржу-Шарлю. Тот невольно, подчиняясь неодолимой властности окрика, остановился и оглянулся.

— Откуда это у вас? — опять скорее простонал, чем воскликнул он.

— Я приобрел это по сходной цене у петербургского придворного художника Лядюрнера, — хладнокровно ответил Эдмон, — это те же шаржи, которые привлекли к вам симпатии русского императора Николая Павловича. Злые и малопристойные шаржи на ныне царствующего во Франции короля Луи-Филиппа Орлеанида, виновника вашего удаления из Парижа пять лет назад с отнятием у вас и сомнительного дворянства, якобы дарованного вашему деду Бурбонами, и баронства, проданного вашему отцу Наполеоном. Едва Луи-Филипп обнаружит в вас автора этих не высоких по мастерству, но едких и весьма обидных для него карикатур, вам, конечно, будет строго запрещен въезд в пределы Франции, даже в Эльзас… Учтите и это, Жорж Дантес.

Все это Жорж-Шарль выслушал словно окаменелый, не двигаясь с места, где он остановился. Видимо, это было главным, решающим аргументом со стороны неумолимого и таинственного графа Монте-Кристо в глазах его злополучного однофамильца.

— Значит, Лядюрнер отдал императору Николаю лишь копии этих проклятых шаржей, — пробормотал он, словно пьяный.

— Зачем вы называете эти картинки проклятыми, они помогли вам стать кавалергардом и фаворитом русского царя в свое время… О, вечная неблагодарность людей, даже по отношению к самому себе…

Дантес сделал несколько колеблющихся шагов назад, в сторону Эдмона.

— Вы принуждаете меня подчиняться вашим требованиям, — угрюмо, с ненавистью в голосе пробормотал он.

— Согласиться с моими предложениями, месье Жорж-Шарль, — иронически поправил Эдмон. — Ну что ж, так-то лучше. Кстати, у меня заготовлен и формальный, по всем нотариальным правилам составленный контракт… Вам остается лишь прочесть его и подписать…

Жорж-Шарль прочел подготовленный текст и злобно выругался:

— Милль Дьябль! Это настоящий контракт с Сатаной!.. Право, я как будто запродаю душу дьяволу, господин граф… Может быть, вы и есть в самом деле Сатана? Я становлюсь вашим полным рабом, если подпишу это!

— Для вас я скорее ангел, Жорж-Шарль, — хмуро проворчал Эдмон.

— Вы предлагаете мне погребение заживо, — опять почти простонал Дантес.

— Я предлагаю вам в наследство десять миллионов золотых гульденов, пять из них после нескольких лет вашей честной, порядочной жизни и еще пять после моей смерти…

— Я повторяю, что вы хотите превратить меня в своего безропотного, бессловесного раба, — прохрипел Жорж-Шарль с тем самым звуком, какой, вероятно, обозначен в Библии, как «скрежет зубовный».

— Я хочу превратить вас в человека, достойного имени «Дантес», имени, которое имею честь и счастье носить я сам, и которое носили мои великолепные предки, возможно, что и ваши, впрочем, — с неизменным хладнокровием и точностью языка парировал отчаянные выпады гостя хозяин.

— Я не нуждаюсь в перевоспитании, исходящем от вас, — продолжал скорее рыдать и клохтать, нежели говорить, несчастный Жорж-Шарль.

— Я могу нанять для вас самых лучших гувернеров и учителей хороших манер, месье Жорж-Шарль, оставив за собой лишь обучение вас чести и благородству.

— Я не нуждаюсь ни в каком тютеляже, исходящем от вас! — снова заскрежетал зубами Жорж-Шарль.

Рука Жоржа-Шарля, уже тянувшаяся с пером к листу контракта, снова отчаянно дернулась, разжалась. Перо выпало и полетело по полу. Жорж-Шарль порывисто встал и теперь уже стремительно вышел.

Только с порога, на мгновение остановившись, он бросил Эдмону:

— Я считаю и считал себя всего лишь орудием Судьбы, господин граф.

Но Эдмон тоже успел бросить ему в ответ:

— А я считаю и считал себя рукою Судьбы, господин Жорж… Она не забудет вас своим гневом и карой…

Услышав, как видно, стук двери уже без всякой осторожности захлопнутой убегающим гостем, в гостиной опять появилась Гайде. Она увидела валяющееся на полу измятое гусиное перо и поняла, что договор остался неподписанным.

С недоумением она подняла взгляд на Эдмона:

— Твой адский замысел остался неосуществленным, мой друг? — медленно произнесла она.

Но Эдмон, чуть помедлив и с каким-то торжественным выражением лица, отчетливо и раздельно произнес:

— Напротив, мой замысел осуществился полностью… К мукам Каина, ярко и понятно описанным в Библии, у этого человека с этого дня прибавились еще и муки Гарпагона… Он не будет иметь ни часа покоя, размышляя о своем отказе от золотых миллионов, то терзаясь сожалением об этом, то пытаясь успокоить себя надеждой на выгоды от этого отказа, но тотчас же снова впадая в отчаяние, в муки жадности… Такие возможности, как сейчас упускает он, открываются лишь раз в сто лет и то лишь перед одним из ста миллионов… Представь, дорогая Гайде, он даже внушил мне какую-то крошечку уважения своим отказом-бегством. Он, правда, не сказал, как подобало бы мужчине: «Нет, я не подпишу такой договор никогда!» Он предпочел убежать. Жорж Дантес как бы сохранил этим за собой право вернуться к этому делу. Называя мое предложение сатанинским, он уподобил этот договор продаже души Фаустом Мефистофелю, вероятно… Увы, он не понял, что я как раз предлагал ему почетную роль кающегося грешника, имеющего шансы на помилование… А сейчас он уже в аду…

Глава V «КЛУБ МЫСЛИТЕЛЕЙ»

И Эдмон, и Гайде были удовлетворены результатами долгожданной встречи с их предполагаемым родственником.

Хотя Гайде сразу сгоряча и назвала то, что ее муж сделал с Жоржем Дантесом «неудавшимся ходом», она не могла его не похвалить.

— Мой дорогой «гений мести», ты и в самом деле поставил этого человека в такое положение, какое шахматисты называют «безвыходным».

Она любила с детства и умела играть в шахматы, в любимейшую игру ее отца, сербско-греческого генерала, и нередко приводила сравнение шахмат с жизнью.

— Да, Эдмон, ты как бы поставил его между ферзем и ладьей — справа удар и слева удар! Справа мат и слева мат! Не продавшись тебе на почетных и выгодных условиях «наследства», он обрекает себя, возможно, на нищету, на стесненность в средствах, во всяком случае. А тем самым и на мучительные терзания о драгоценной упущенной возможности. Ты прав, муки такого рода не менее остры и тяжелы, долговечны и изнурительны, чем муки рабства, даже и добровольного хотя бы…

Эдмон был обрадован быстротой, с которой Гайде уяснила себе всю, в общем-то действительно «дьявольскую» сущность его расправы с двойным виновником: смерти великого поэта, и той незабываемой, хотя и объяснимой пощечины, которую он получил в московском трактире-ресторане.

Пусть были произнесены глубокие извинения и оправдания в этом ужасном происшествии от месье Жана, но Жорж Дантес был истинным виновником происшествия и расплачиваться надлежало ему!

Обещание, данное Жуковскому и Натали Пушкиной, вдове поэта, — избежать пролития дополнительной крови, — было выполнено. То, что сейчас унес на своих ссутулившихся от злобы и страха плечах Дантес номер два — убийца Пушкина — было в самом деле пострашнее смерти, сожаление потери. Был ли уровень его достоинства, благородства достаточен, чтобы забыть более или менее быстро о потрясающе заманчивой, уже как бы в руки вложенной и все же упущенной горе золота?

До конца бесславных дней своих — если только сам он не укоротит их, не ускорит их завершение — должен будет помнить этот полубродяга-полуландскнехт о своем бегстве из гостиницы на Судагрехте с потерей десяти миллионов полновесных гульденов нидерландских и ежегодной ренты в сто тысяч франков.

Теперь Эдмону и Гайде уже не оставалось никакой надобности в этих апартаментах. Можно было возвращаться на родной и милый для них островок Монте-Кристо. Но путь туда волей-неволей пролегал через Париж, где они решили на несколько дней остановиться, немного соскучившись о великом и величественном городе.

Поместившись, как обычно, в солидном «Отель дю Рен» на Вандомской площади, неподалеку от Пале-Рояль и Тюильри, Эдмон и Гайде начали обсуждать программу своего пребывания в Париже.

Гайде между прочим сказала:

— Теперь тебе, мой дорогой повелитель, надо побольше уделять внимания и интереса столь близкой тебе игре Царей и Мудрецов — шахматам. Тебе надо переключиться на нее с многолетней игры шахматной жизни — поисков и уничтожения твоих врагов… Твой ум изощрен и искусен в разных головоломных задачах… Я нимало не удивилась бы, если бы ты прославился как шахматный чемпион.

Эдмон улыбнулся:

— Спасибо, милая Гайде, за, вероятно, не очень заслуженный комплимент. Ведь мы довольно много играем в эту игру у себя на острове. И ты меня часто побиваешь.

— Вот именно, к сожалению, это случается, но этого не должно быть! Твой мозг неизмеримо сильнее и подвижнее в фехтовании мыслями. Небольшая практика с сильными шахматистами доставила бы тебе немало удовольствия и пользы. Я слышала, что где-то неподалеку от нашего отеля находится знаменитый парижский клуб шахматистов, который остроумцы-парижане так и именуют «Клуб мыслителей». Давай посетим как-нибудь этот клуб. Право, тебе надо переключить свой поуставший ум на нечто мирное, успокоительное.

Оказалось, что под шутливым этим прозвищем слывет знаменитое кафе «Режанс» по соседству с Вандомской площадью и с французским Национальным театром, а также рядом с королевским дворцом, на площади Пале-Руайяль.

На следующий день чета наша отправилась завтракать в кафе «Режанс». И в самом деле почти за каждым из многочисленных столиков особой «игровой» его половины сидели погруженные в глубокое шахматное мышление энтузиасты-партнеры. И по целой толпе энтузиастов-наблюдателей теснилось у столиков наиболее сильных, как видно, игроков.

Возле одного из столиков полюбоваться незаурядной игрой остановились Гайде с Эдмоном.

Корректное, полушепотом, комментирование игры наблюдателями существовало и в этом храме Каиссы.

— Ах… — послышался вдруг чей-то досадливый, вполголоса вскрик рядом с ними.

— Не надо было ходить элефантом!

В этом чуть громче шепота возгласе было столько страстного, искреннего огорчения и возбужденности, что Эдмон и Гайде невольно вгляделись в соседа.

Это был довольно приятный на вид человек, живой, подвижный, правда, не суетливый, но энергичный в своих жестах и движениях. Он производил впечатление не просто «мыслителя», а и деятеля, непременно деятеля в какой-то конкретной и важной области, не только шахматной.

Он повторил совершенно тихо, едва слышно:

— А ведь, пожалуй, я не прав… Элефант вырывается на важный пункт… Как вредна поспешность суждений!

Эта реплика тоже могла лишь расположить в его пользу, он не боялся признать свою ошибку.

Гайде, однако, не плохо игравшая в шахматы, так же тихонько возразила приятному соседу по толпе:

— «Корню» или «элефант», как вы его называете, в самом деле пошел неудачно. Он погибнет через два-три хода!

«Корню» — название епископской митры, двурогой по форме и термин этот во Франции был равносилен английскому названию этой фигуры — «бишоп» (епископ). А «элефант» — это было греческое обозначение этой же фигуры, перешедшее и в русский язык, как «слон».

С чисто женским любопытством так же тихонько добавила к своему смелому утверждению о шахматном ходе Гайде вопрос:

— А почему вы по-гречески называете эту фигуру?

Эдмон улыбнулся, но слегка остерег шепотом свою подругу:

— Милая Гайде, как бы не запротестовали игроки.

Однако сосед поддержал Гайде:

— Месье, мы разговариваем очень тихо… И, во-первых, я должен поздравить вас с такой мудрой дочерью, а, во-вторых, сам задать вопрос: вы знаете греческий язык, мадемуазель?

Напор взволнованных, любопытствующих наблюдателей отодвинул всех троих Эдмона, Гайде и незнакомца подальше от столика с острой партией и дал возможность Гайде уже не шепотом, а погромче ответить:

— Я родом гречанка, а вы месье? — Не дав ему ответить, сразу же добавила. — Притом, я не мадемуазель, а мадам. И я не дочь, а жена моего спутника, месье…

Эти две фразы были произнесены с такой великолепной гордостью, что и Эдмон и незнакомец невольно расхохотались.

— Прошу прощения! — сделал галантный поклон незнакомец. — Я не хотел этим обидеть ни вас, мадам, ни вашего мужа… По совести, вы вряд ли против того, чтобы выглядеть его дочерью, а он — вряд ли против того, чтобы иметь такую молодую жену…

Снова произошел обмен негромким смехом, а незнакомец все же счел нужным ответить на вопрос Гайде:

— Вы спросили меня, откуда я знаю греческую терминологию… Извольте, мой отец был пять лет комендантом греческого острова Корфу, легендарной Керкиры Одиссея. Точнее начальником французского гарнизона на этом острове при Наполеоне. Я бывал у него еще мальчиком, конечно! Однако запомнил немало слов.

— А у меня были родственники на Корфу в ту пору, — сказала Гайде. — Они укрывались там под эгидой французов от турок. Как звали вашего отца, месье? Помню рассказы о благородстве французского коменданта Ле… Ле…?

— Отца моего звали Лессепс… — вновь с поклоном ответил собеседник, — Матье Лессепс, мадам… А меня зовут Фердинанд Лессепс, с вашего позволения мадам и месье…

Позволение назвать себя требовалось, ибо это обязывало и другую сторону сделать то же.

Отрекомендовавшись, Эдмон и Гайде продолжали беседу — непредвиденное знакомство началось.

Лессепс предложил Гайде сыграть партию в шахматы. Внеся наблюдателю маленький установленный взнос, Лессепс предложил Гайде выбрать сторону и занять игровые места. Эдмон стал в позицию наблюдателя, пока единственного. Но вскоре их тоже начали окружать любопытные: женщина, играющая в шахматы — было большим раритетом, и вдобавок, она то и дело задавала своему партнеру, а также и наблюдающим довольно трудные задачи.

После все-таки проигравшей Гайде, сел Эдмон и ему пришлось напрягать всю свою недюжинную находчивость, изобретательность, глубокомыслие, чтобы вывертываться из не менее находчивых и изобретательных ситуаций, предлагаемых господином Лессепсом.

Гайде не раз порывалась подсказать кое-что своему другу, но он сам ее останавливал:

— Милая Гайде, я играю с незаурядным противником, и мне доставит одинаковое удовольствие и выигрыш и проигрыш… В первом случае это будет означать, что я отплатил за тебя, а во втором — ты получишь, надеюсь, законную возможность отомстить и за меня и за себя.

— Боже мой! — вскинула Гайде вверх руки. — Понятие мести прокралось и в шахматы! Изгнать, изгнать его отсюда немедленно!

— Понятие изгнать нужно, — присоединился месье Лессепс. — Но понятие «реванша» изгнать невозможно. Это наизаконнейший термин всякой игры, мадам.

— О, если бы его применение ограничивалось только играми, — со вздохом уронила Гайде, украдкой взглянув на Эдмона.

Он, поглощенный ходом партий, не придал значения этой фразе, не счел ее относящейся к себе.

Но через несколько минут он с торжеством провозгласил:

— Ничья!

Лессепс согласился, и они перешли на половину аперитивов и еды. Сели, понятно, за общий столик и завязали беседу уже не касающуюся шахмат.

Гайде начала припоминать о своем детстве в Греции. Нашлось, что вспомнить и господину Лессепсу. Он рассказал немало интересного:

— Когда Наполеон был уже полностью разгромлен, к острову Корфу подошла английская эскадра и начала блокаду… Иными словами, повели жестокий обстрел острова, всех стратегически важных его точек, было произведено и несколько десантов. Отец мой героически оборонялся… Он был ранен, контужен, однако не поднимал сигнала капитуляции… Да так и не сдался, пока не был захвачен в плен силой. Он отбивался руками и ногами, чуть не рыдал, однако, пришлось покориться печальной участи… Англичане, впрочем, в уважение к его доблести, не подвергли его долгому режиму плена, и он был отпущен. Но отец не захотел возвращаться во Францию, снова возглавленную Бурбонами… Он выхлопотал консульский пост сначала в Италии, потом в Испании, где у нас была состоятельная и знатная родня — граф Монтихо де Тэба… Тоже наполеоновский офицер, один из немногих испанцев, горячо преданных Бонапарту…

— Была? — переспросила с интересом слушавшая Гайде. — Что же, их теперь нет и они умерли?

— Умер граф Монтихо, кавалер Почетного Легиона и один из любимцев покойного императора. Был момент, когда Наполеон, разгневавшись на своего братца, малоспособного Жерома, которого он сделал королем Испании, хотел назначить на его место полковника Монтихо, наподобие того, как он предложил шведам взять себе в короли одного из своих генералов — Бернадотта! Впрочем, когда шведы на это согласились, Наполеон срочно произвел Бернадотта в маршалы для импозантности…

— А теперь вы живете в Париже, месье Лессепс? — осведомилась Гайде, любознательная как обычно все женщины.

— И да, и нет, мадам, — ответил месье Лессепс. — Но моя парижская квартира неподалеку отсюда на улице Ришпанс, между Вандомской площадью и площадью Согласия… Поэтому я и заглядываю сюда довольно часто, хотя, конечно, и не претендую на шахматные лавры… До Девенка мне далеко!

Девенк был в то время чемпионом кафе «Режанс» и одним из редакторов знаменитого шахматного журнала «Паламед».

— Однако, — продолжал Лессепс, — необходимость заставляет меня служить по дипломатическому ведомству. Ряд лет я был консулом в Египте, в городах Каире и Александрии. А сейчас, после такой же должности в Роттердаме, жду назначения в не чуждую мне Испанию — в Малагу.

— Вы были дипломатом в Голландии? — с живостью спросил Эдмон. — А не знавали там де Геккерена бывшего посла в России?

— Знаком был с ним мельком, — ответил Лессепс. — Темная личность! — И продолжал, вернувшись к мысли, оброненной Гайде, — об ограничении «реваншей» в играх.

— Да, если бы все политические разногласия можно было ограничить сферой игр! Применять игры и в дипломатии и в стратегии! Насколько упростились бы и вместе с тем усовершенствовались бы международные отношения. Вместо посылки дорогостоящей армии в пределы несогласного с вами государства, вы могли бы послать туда всего-навсего пяток-десяток отборных шахматистов или пусть даже борцов хотя бы. Принцип борьбы сохранил бы свое значение, но полностью исключалось бы кровопролитие…

— У боксеров кровопролитие все-таки, кажется, бывает? — не удержалась от лукаво-наивной реплики Гайде.

Лессепс засмеялся:

— Бывают даже и смертельные случаи, увы! Но лишь как самое редкое исключение! Да-да! Что же касается нескольких капель крови из носа или губы доблестного кулачного бойца — он только гордится этим, как гордятся своей потерей крови, причем чем больше, тем лучше — наши солдаты, и офицеры… Мой отец, например, просто скорбел, что потерял не всю свою кровь там, на Корфу!

— Много еще, да, много странного в мире, — со вздохом сказал и Эдмон. — Я тоже не сторонник ненужных кровопролитий… Но есть случаи, когда это бывает совершенно необходимо… Вообразите, что на корабль напали пираты? Или на караван, идущий по степи, по безлюдной пустыне, где-нибудь между Азией и Африкой, из Мессопотамии в Египет, — нападает шайка туарегов?

— Как раз нечто подобное было со мной, — вскричал экспансивный Лессепс. — Мой караван был, правда, невелик, десяток верблюдов, груженных геодезическими инструментами и продовольствием… Никаких шелков или парчи, или драгоценных благовоний — просто лишь то, что было необходимо для небольшой рекогносцировочной экспедиции… И что же! Ни на что не нужные этим «туарегам», нивелиры и диоптры, — все это было мгновенно растащено, экспедиция моя обезоружена технически начисто, и пришлось на всем этом поставить крест. Разумеется, в подобных случаях я тоже не против кровопролития, прогресс без этого невозможен. Культурный наводит страх на некультурного, умный на глупого, сильнейший на слабого! Это закон бытия и природы.

— Но сильнейшими оказались те, кто отнял у вас ваши инструменты? — задала не лишенный ехидства вопрос Гайде. — И где, позвольте вас спросить, произошел этот прискорбный случай?

— Он произошел на Суэцком перешейке… — ответил Лессепс. — Когда я делал попытку обследовать трассу задуманного мною канала. Давней моей мечты!

— Канала? — бурно, с необычайной для себя взволнованностью вскричал Эдмон. — Да, об этом как раз много мечтал и я! О канале, прямо ведущем из Медитеррании в Индию!

С неутихающим волнением Эдмон продолжал:

— Еще совсем юным, начинающим марсельским моряком вместе с другими моими товарищами, я страстно мечтал об этом стремлении, о прокладке кратчайшего морского пути без многомесячного объезда Африки, да и тем более по таким зонам Атлантического океана, где часты полные штили — горе для парусных судов. Мы, молодые моряки, то и дело обсуждали, как было бы замечательно, если бы какой-нибудь смелый и мудрый человек взялся бы за это дело. Кто-то из наших говорил, что такое стремление уже и было известно когда-то древним.

Лессепс прервал:

— Совершенно верно! Древним был известен путь из Средиземного моря в Красное через Нил, через один из его правобережных притоков. Но это было терпимо и приемлемо лишь для маленьких корабликов, почти лодок, галер. Что же касается сколько-нибудь крупнотоннажных судов, для них, конечно, этот путь был негоден. Нынче же все больше в быт входят и паровые корабли, необходимость в прямом канале по примерной линии Александрия — Суэц становится все насущнее. Было бы преступлением перед цивилизацией откладывать эту мысль в какой-нибудь дальний ящик. Вот почему я на свой страх и риск, на свои собственные скромные средства попытался несколько лет назад провести разведочную техническую экспедицию по Суэцкому перешейку… И как видите, потерпел крах.

Эдмон не снижал своего энтузиазма:

— Послушайте, месье Лессепс! Сама судьба свела нас, как видно! Гайде, жена моя, обладает, вероятно, колдовским даром — она притащила меня в эти приятные стены и тем обеспечила нашу с вами встречу. Вдвойне интересную — вы сообщили мне кое-что и о де Геккерене. Мне в высшей степени интересно слушать все, что вы говорили об этом замысле, и я торжественно заявляю вам, месье Лессепс, что готов вложить в ваше благородное и необходимое для человечества предприятие какие угодно деньги, разумеется, в пределах моих возможностей.

Отказ Жоржа-Шарля Дантеса от договора о наследстве еще более подстрекал Эдмона к его участию в зачине Лессепса.

А тот тоже еще более в свою очередь заинтересовавшись реакцией Эдмона, с еще большим подъемом начал посвящать супругов в подробности своих намерений и исканий. Он продолжал:

— Существует группа людей, которые не прочь погреть руки на этом деле — они именуют себя «Сен-сомонистами»… Их возглавляет некий Анфантен, мечтающий о какой-то особой национальной организации и чуть ли не особом государстве в зоне будущего канала.

Он продолжал:

— Конечно, ни Турция, ни Египет, ни государства, им протежирующие, не согласятся на создание подобного фантастического государства, хотя, говорят, за спиной Анфантена таится знаменитый Ротшильд, богатейший человек Европы.

Эдмон несколько минут молчал и вдруг решительно заявил:

— Месье Лессепс! Я никогда не простил бы себе, если бы прошел мимо такой идеи, как ваша, и вас, как ее носителя! Можете рассчитывать на меня, по крайней мере, в двух отношениях: я готов дать вам несколько существенные средства на организацию новой экспедиции по разведке тех мест, по подготовке технического решения этой задачи — проект, сметы и прочее. А кроме того, если я буду располагать временем, то и сам я, и моя жена — смелая, любящая деятельность и движение, мы оба охотно примем участие в такой экспедиции, если в ней будете участвовать и вы.

Лессепс озарился, расцвел. Он вскочил и начал пожимать руку Эдмону и Гайде.

— Какая в самом деле неожиданная удача, господа! Разве, войдя сюда сегодня посмотреть игру мастеров шахматного искусства, мог я предполагать подобную случайность? Я просто готов и петь и танцевать и обнимать вас без конца! Но это не в стиле кафе «Режанс», к сожалению!..

— Я горжусь своей интуицией! — смеясь, сказала Гайде.

Глава VI ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

В Марселе в конторе с вывеской «Арматор Жюль Карпантье» было оживленно, людно. То и дело подходил какой-нибудь человек и из простых, и «почище» и либо робко, либо смело переступал порог, чтобы попасть в не очень просторную, но хорошо обставленную приемную.

На внутренней двери, ведшей в кабинет арматора, виднелось лаконичное указание:

«Здесь производятся переговоры об экспедициях».

Но за тем столом, где входящие ожидали увидеть господина Жюля Карпантье, арматора, — сидел в эти дни уже хорошо знакомый читателям граф Эдмон Дантес де Монте-Кристо.

Именно он вел переговоры об экспедиции, столь скупо и загадочно обозначенной в объявлении на двери.

Владелец конторы Жюль Карпантье, впрочем, присутствовал тут же в своем кабинете. Лицо его сияло, он был на вершине блаженства и счастья! Самый дорогой сейчас в мире для него человек — старый друг и приятель Эдмон гостил у него, был с ним бок о бок, делился с ним своими планами и замыслами!

— Эдмон, волшебник, чародей, колдун! Алхимик, черт тебя возьми! — то и дело восклицал он. — Ведь надо же было нам встретиться два года тому назад в златоглавой Москве! Золото с куполов ее как будто пролилось в мой карман! Разумеется, я немедленно по возвращении заказал в Бордосской верфи превосходный паровой пароход и назвал его как раз так, как у нас было условлено «Монте-Кристо!» Собирался первым рейсом пришвартоваться у твоего острова, дружище Эдмон, да вот ты сам ко мне нагрянул!

Эдмон уже вкратце посвятил его в суть своей новой затеи для воплощения той мечты, которую когда-то разделял с ним и Карпантье — мечты всех сколько-нибудь передовых и мыслящих средиземноморских моряков. Жюль, разумеется, тоже пришел в неописуемый восторг, тоже загорелся этой идеей и был вдвойне благодарен Эдмону, когда тот предложил ему активное соучастие в этом.

— Можешь безоговорочно на меня рассчитывать, друг Эдмон! Наш, твой, по существу, пароход сослужит неплохую службу. Одно дело являться на тамошний египетский берег на какой-нибудь парусной шаланде и совсем иное — бросить якорь великолепного каботажного парохода под флагом Франции…

Эдмон, улыбаясь, возразил:

— А вот флага Франции как раз и не будет!

— Как так? — удивился Карпантье.

— Да, мой друг, нужно придумать наш собственный флаг… Например, конус в круге на сплошном лазурном полотнище…

— Может быть, лучше подошел бы крест вместо конуса? — сказал Жюль. — Конус понятно — это «Монте», но важна и вторая половина «Кристо».

— Ты забыл, что мы едем на мусульманский берег, — резонно заметил Эдмон. — А Гайде учит меня уважать даже и Магомета…

Вербовка техников-геодезистов шла не слишком гладко и успешно. Только неслыханные оклады в конце концов соблазняли специалистов этого дела на полное риска и опасностей путешествие в край Клеопатры и Птоломея, в места, заставившие спасовать даже Наполеона. В места знойные и песчаные, болотистые и влажные, в места, где смыкались два величайших континента земли — Азия и Африка. В места по соседству с великой и грозной горою Синай, где по Библии человечеству были даны основные законы существования: «Не убий», «Не укради», «Не солги на ближнего», «Не завидуй», «Не сотвори себе фальшивого кумира».

— А если я там погибну? — настойчиво спрашивали почти все приходившие. — Что будет иметь моя семья?

— Пятьдесят тысяч франков наличными, — твердо и спокойно отвечал Эдмон всякому, независимо от его вида и костюма, но если спрашивающий начинал торговаться, охотно набавлял и даже удваивал эту сумму.

— А много ли там змей? — спрашивали почти все.

— А львы там есть?

— А крокодилы?

Приходили люди, полные решимости, почти не задававшие вопросов, кроме главного: каков будет заработок? Но появлялись и такие, которые по часу и по два выматывали душу расспросами и пожеланиями.

Карпантье, как правило, присутствовал при этом торге, готовый в любую минуту в случае надобности прийти на помощь своему другу и благодетелю, как говорится, перервать горло всякому, кто осмелится проявить непочтение или алчность… И тем паче хоть чем-нибудь оскорбить дорогого ему Эдмона.

Даже отлучаясь он точно указывал, куда он уходит, чтобы матрос, дежуривший по конторе, мог немедленно его уведомить о самой малейшей неприятности.

— Вербовка — дело всегда деликатное, щекотливое, милый Эдмон… Может проскочить настоящий волк в овечьей шкуре!

Но вот в один из дней, впрочем, в присутствии Жюля, в кабинет по вербовке вошел уже хорошо знакомый и памятный Эдмону человек — высокий, самоуверенный, осанистый, но с явными признаками не очень блестящих материальных обстоятельств. На нем был, правда, и парижский цилиндр, и редингот с буфами на плечах, но зоркий глаз Эдмона подметил фальшивый блеск в его якобы бриллиантовой галстучной булавке, не первую свежесть его манжет и некомплектность некоторых пуговиц его жилета, не говоря уже о давнем невозобновлении маникюра.

Словом, это был наверняка не в фазе процветания и успехов Дантес номер два, отказавшийся от пятимиллионного наследства и стотысячной ренты и теперь, возможно, пытавшийся честным путем и трудом заработать свой насущный хлеб.

Эдмон мгновенно, еще на пороге узнал его и сделал знак Жюлю сменить его за столом вербовщика, а сам быстро вышел в соседнюю комнату через запасную, боковую дверь.

Но он не ушел, а став у открытой двери, начал внимательно слушать разговор Карпантье с вновь прибывшим, который, видимо, не подозревал, куда попал.

Жюль догадался, что Эдмон не напрасно поручил ему этот разговор, и повел его, этот разговор, с корректной, но въедливой обстоятельностью.

— Позвольте, месье, узнать ваше имя, возраст и профессию? — с наивысшей учтивостью начал расспрашивать Карпантье.

— Меня зовут Жорж Баверваард, — ответил новоприбывший. — Мне тридцать лет и профессия моя — военный…

Эдмон тотчас вспомнил, что «Баверваард» было второе имя де Геккерена, Жорж-Шарль заботливо отбросил частицу «ван», обозначавшую голландское дворянство, сейчас уже совершенно ему не нужное.

— Военный? — переспросил с еще большей учтивостью Жюль Карпантье. — Какую же должность хотели бы вы иметь в нашей экспедиции, сударь?

Жорж-Шарль не без важности вскинул голову:

— Совершенно естественно, что я хотел бы возглавить вооруженную охрану экспедиции, вести снаряжение ее боевыми припасами и оружием, подобрать и дисциплинировать бойцов охраны, обеспечивать безопасность передвижения и остановок.

— Но известно ли вам, сударь, что эта экспедиция будет осуществляться не под флагом Франции или какой-нибудь иной страны, известной вам, а будет иметь, так сказать, частный характер?

— Я догадывался об этом, — не смущаясь, сказал Дантес номер два в новом очередном своем воплощении. — Я считал, что именно поэтому и оклад должен тут быть намного выше, нежели в правительственных войсках!

— Какой же оклад хотели бы вы иметь, сударь? — с возможно наивысшей любезностью задал последний вопрос Жюль Карпантье.

Жорж-Шарль секунду-две подумал, окинул взглядом обстановку, стены, как бы прикидывая, сколь богато это предприятие.

— Я хотел бы иметь такие условия: гарантийный страховой залог моей семье при подписании контракта в сумме ста тысяч франков и пятьдесят тысяч франков мне лично, авансом, не дожидаясь проведения и завершения экспедиции…

Жюль Карпантье не без изумления посмотрел на «военного».

— Но, сударь, такие условия мог бы предъявить генерал, возглавляющий экспедиционную колониальную армию!

Все так же не смущаясь, Жорж-Шарль ответил с великолепной простотой:

— Что же вы думаете, я не догадываюсь, что это и есть замаскированная колониальная армия?

В этот момент неторопливо появившись из-за двери, Эдмон не без ядовитости спросил:

— И вы мечтаете стать новым Лафайэтом? Или Сюфференом, или Шампленом?

Теперь Жорж-Шарль сразу же узнал своего старшего родича-двойника.

Он, побледнев и задрожав, машинально провел рукой по глазам, как бы проверяя не во сне ли это, или стирая некую пленку наваждения.

— Вы? Это вы… вы? — беспомощно залепетал он и даже схватился за край стола.

— Да, это я, месье Жорж-Шарль… На этот раз вы Баверваард… — с сарказмом ответил Эдмон. — И я очень рад вас увидеть в роли честного искателя работы… Это красноречиво говорит мне о многом, и в первую очередь о том, что судьба вашей семьи вам не безразлична, не чужеродна. Однако вижу я также и то, что вас по-прежнему обуревает жажда авантюр, желание продать свою голову и шпагу кому угодно — возобновить карьеру профессионального наемника-убийцы, по чьим-то трупам, но все же добраться до славы, благосостояния, власти, быть может…

— Каждый делает то, на что он способен… — заплетающимся языком пролепетал Жорж Баверваард.

— А разве вам было бы труднее получить и обеспеченность, и благоденствие, отрешившись в свое время от вашего главнейшего отвратительного порока — авантюристической карьеры, месье Жорж-Шарль?..

— Жадность не лучше кровожадности, мне кажется, — пробормотал уже несколько приободрясь как будто бы, бывший кавалергард российского императора, — если бы все военные стыдились своей профессии…

— О, это было бы превосходно! — воскликнул Эдмон. — И в первую очередь в таких армиях, которые создаются для захватов, для разбоев, для грабежей, для покорения слабых, для триумфа сильных!

На это Жорж-Шарль не нашел, что возразить и уныло молчал.

А Эдмон продолжал:

— Но рад вас видеть еще хотя бы для того, чтобы спросить вас, как дался вам, сердцу вашему отказ от договора со мною в Утрехте, в гостинице «Судаграхт»? Не превосходило ли ваше сожаление об этом, то сомнительное и эфемерное удовольствие, которое вы доставили вашему еще более сомнительному самолюбию?

Тут лицо Жоржа-Шарля снова приобрело пунцовый цвет и преобразилось. Подобие спокойствия или хотя бы самоконтроля, какое с явно огромным трудом он вызвал на своем лице, уступило место буйной ярости, почти нечеловеческой, звериной, такой, какая бывает у затравленного волка или леопарда. Он схватил со стола Карпантье тяжелый чугунный пресс и ринулся на Эдмона со сдавленным, похожим на рыдание ревом:

— У-у-убью-у-у…

Только своевременный марсельско-морской финт Жюля, знаменитый удар ногой в бедро, сразу обезвредил нападающего. Он упал на одно колено и этого было достаточно, чтобы могучие руки Жюля сковали все его дальнейшие движения. Эдмону не пришлось участвовать в этом. Он мог спокойно оставаться на своем месте и, насмешливо вглядываясь в Жоржа-Шарля, неторопливо всаживал в него раскаленные иглы своих дополнительных укоров и наставлений:

— Недоучка, выгнанный из Сен-Сира, из шевалье де-ля-гард, шалопай, за какие-то темные услуги продавшийся голландскому дельцу ван Баверваарду, несколько раз менявший подданство и имя — вы сейчас делали попытку пролезть в военно-колониальную экспедицию, которую, подсказал вам ваш нюх неисправимого авантюриста… Да как притом — с генеральским окладом! Какова амбиция, каков аппетит! Что, возможно, ван Баверваард присвоил себе львиную долю той субсидии, которую я ассигновал на поддержание вашей несчастной семьи?

Эдмон написал чек и сунул его в скованную железным объятием руку Жоржа-Шарля:

— Вот сумма, на которую вы рассчитывали, идя сюда… Еще одна, чтобы вы не торговали своей шкурой — как ради тех ни в чем неповинных существ, которых вы увлекли вместе с собой на ваш темный и скользкий путь международного кондотьера… Договор, который вам предлагался в Утрехте, спас бы вас от унизительных поисков кровавой работы. Желаю вам дальше не забывать об этом.

Он сделал знак Карпантье:

— Жюль, отпусти этого человека и укажи ему, как отсюда выйти…

Но сам вырвавшись из рук Жюля и швырнув данный ему Эдмоном чек на пол, Дантес номер два стремительно выбежал из кабинета арматора. На секунду задержавшись на пороге, он выкрикнул как и год назад:

— Я только орудие Судьбы!

Оставшись наедине с Жюлем, Эдмон крепко пожал ему руку:

— Ну вот, милый Жюль, заслуженное тебе спасибо! Сегодня ты блестяще возместил то, что ты считал своей оплошностью в Москве! Помнишь, ты горевал, что не пришел ко мне на выручку в нужный момент, когда на меня напал грозный москвич…

— Да, конечно… — смущенно подтвердил Жюль. — Конечно, помню, увы…

— Так можешь утешиться, дружище! Сейчас здесь был человек, которому предназначалась та страшная пощечина!

— Как! Этот? Этот… — У Карпантье перехватило дыхание. — И ты сообщаешь мне об этом только сейчас? Да я бы его сокрушил, как попрыгунчика! О, я догоню его, я разыщу его! — и он было бросился к двери.

Эдмон остановил его за рукав:

— Не надо! Не трудись, мой Жюль! Этот человек уже крепко наказан, и кара, назначенная ему, еще продолжается…

— Но ты еще совал ему денег, Эдмон? — пробормотал ошеломленный Карпантье. — И кажется, изрядно! И ты называешь это карой? Очень странно, дружище!

— Эти деньги для него были бы подобны адским раскаленным угольям! — сурово усмехнулся Эдмон. — Они прожгли бы ему его братоубийственные, окровавленные наемнические руки…