Последний поцелуй

Одному поколенью на плечи —

Не слишком ли много?

Испытаний и противоречий

Не слишком ли много?

Я родился в войну мировую,

Зналось детство с гражданской войною,

И прошел полосу моровую,

И макуха

Знакома со мною,

И разруха

Знакома со мною.

Старый мир напоследок калечил,

Но убить нас не смог он.

Одному поколенью на плечи —

Не слишком ли много?

А считалось, что только одною

Мировою войною

Вся судьба одного поколенья

Ограничена строго.

Сколько дней я сгорал

В окруженья,

Сколько лет я бежал

В наступленье —

Не слишком ли много?

Так дымились Освенцима печи,

Что черны все тропинки до бога.

Одному поколенью на плечи

Не слишком ли много?

Путешественнику полагалось

Два — от силы — кочевья,

Борзый конь, и натянутый парус,

И восторг возвращенья.

Нам — транзитные аэродромы,

Вновь и снова дорога.

И разлук и моторного грома

Не слишком ли много?

Одиссею — одна Одиссея…

Нам же этого мало.

Раз в столетие землетрясенье

На планете бывало.

Трижды видел, как горы качались,

Дважды был я в цунами.

(А ведь жизнь —

Только в самом начале,

Говоря между нами.)

Это б в прежнее время хватило

Биографий на десять.

Если вихрем тебя закрутило,

На покой не надейся.

Только мы не песчинками были

В этом вихре,

А ветром,

Не легендою были,

А былью,

И не тьмою,

А светом.

Равнодушные с мнимым участьем

Соболезнуют, щурясь убого.

Только думают сами —

Поменяться бы с нами местами.

Одному поколению счастья

Не слишком ли много?

А они-то ведь, кажется, правы!

И меняться местами,

Нашей выстраданной славой

Ни за что

и ни с кем

мы не станем!

Слышу дальний галоп:

В пыль дорог ударяют копытца…

Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.

Кавалерия мчится,

Кавалерия мчится,

Кавалерия мчится в ночи.

Скачут черные кони,

Скачут черные кони,

Пролетают заслоны огня.

Всадник в бурке квадратной,

Во втором эскадроне,

До чего же похож на меня!

Перестань сочинять! Кавалерии нету,

Конник в танковой ходит броне,

А коней отписали кинокомитету,

Чтоб снимать боевик о войне!

Командиры на пенсии или в могиле,

Запевалы погибли в бою.

Нет! Со мной они рядом, такие, как были,

И по-прежнему в конном строю.

Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,

И опять, и опять

Кавалерия мчится,

Кавалерия мчится,

Никогда не устанет скакать.

Пусть ракетами с ядерной боеголовкой

Бредит враг… Но в мучительном сне

Видит всадника с шашкой,

С трехлинейной винтовкой,

Комиссара в холодном пенсне,

Разъяренного пахаря в дымной папахе,

Со звездою на лбу кузнеца.

Перед ними в бессильном он мечется страхе,

Ощутив неизбежность конца.

Как лозу порубав наши распри и споры,

Из манежа — в леса и поля,

Натянулись поводья, вонзаются шпоры,

Крепко держат коня шенкеля,

Чернокрылая бурка, гривастая птица,

Лязг оружия, топот копыт.

Кавалерия мчится,

Кавалерия мчится,

Или сердце так сильно стучит…

Не будем говорить о пустяках…

Нет, будем! Это чрезвычайно важно!

Пустяк на хилых ножках прискакал

В обличив словесном иль бумажном.

А знаете ли вы, кто я таков?

Спросил противным хитрым голосишком.

И войны начинались с пустяков,

И катастроф я натворил с излишком.

Не верю я ни чувствам, ни словам,

Я миру насолю

И лично вам.

Клялись, что будем в чувствах высоки,

Не выпуская руку из руки,

Но постепенно, медленно и тайно

И в нашу жизнь проникли пустяки,

Тяжелые готовя испытанья.

Не там поставлен препинанья знак,

Вся песня — к черту.

Разберись в причинах!

И великана сокрушит столбняк

От въевшихся в царапину песчинок.

Ползет по быту сволочь мелочей,

Клубится, громоздясь, перерастая

В громадную бессонницу ночей,

В охрипшую от воя волчью стаю.

Мне трудно говорить о пустяках,

Пред ними я испытываю робость.

Остановись! Держи себя в руках!

Еще полшага сделаешь — и пропасть.

Малюсенький,

Сорвавшийся в вершин,

Мохнатым комом обрастает камень.

Великое мы как-нибудь свершим,

Нам справиться бы только с пустяками!

Хочу предупредить заранее

Пришедшего впервые в гости,

Что в нашей маленькой компании

Умеют подшутить без злости

Над самым страшным и трагическим,

Как говорится, нетипическим,

Что в жизни приключалось с каждым.

А вот о горе не расскажем.

Пускай бренчат душевно нищие

Дешевой мелочью обид,

Венца тернового не ищем мы,—

Вокруг земли — венец орбит.

Шатавшие путями грозными,

Мы можем искренне и честно

Быть (иль казаться) несерьезными

И улыбаться неуместно.

Слова, пришедшие потом,

С пятиминутным опозданьем,

Точны, как юбилейный том,

Оттиснутый вторым изданьем.

А те, что именно сейчас

Так убедительны и метки,

О ребра яростно стучась,

Не в силах вырваться из клетки.

Признанье смято немотой.

Она уйдет, смеясь и плача.

Послушай! Оглянись! Постой!

Начну — и все скажу иначе.

Бывает — с возвышенья сцен

Оратор чушь пустую треплет.

Прогонят — вновь он Демосфен,

Герой невысказанных реплик.

В мгновенном споре ты мычишь

И заикаешься уныло,

Зато потом — слова-мечи,

Любое б недруга убило.

Слова никчемные — гуртом,

Толкутся, блеют, как бараны.

А мудрые придут потом

И хлынут, словно кровь из раны.

Моих собратьев моды атакуют,

Но неохота поддаваться мне.

Остаться старомодным я рискую,

Как пограничник на коне.

Почувствовав, как целится мне в спину

С той стороны потомок басмача,

Я первым карабин старинный вскину

И выпущу обойму сгоряча.

И в зарослях запутаюсь, как в сплетнях.

А если ранят, опаленным ртом

Я крикну: — Приложи траву-столетник,

А все антибиотики потом.

Увидеть бы склоненным над собою

Прекрасное лицо…

И сквозь века

Услышать: «Мой любимый, что с тобою?»

Еще недавно в город незнакомый

Беспечно приезжал я в первый раз.

Там девушки стояли на балконах

С магнитами провинциальных глаз.

Я проходил, предчувствуя победу:

Вы не целуйтесь, девушки, ни с кем,

Когда-нибудь еще раз я приеду

И, может быть, останусь насовсем,

И счастье принесу чудесной самой,

Веселой, грустной, доброй и упрямой.

Я приезжаю в город на рассвете,

По улицам курчавым прохожу,

Спешат автобусы, играют дети,

Этаж пускает зайчик этажу.

Глядят с балконов, из открытых окон,

Избранницы сегодняшней весны,

Но, как магниты с выключенным током,

Теперь глаза темны и холодны.

Желаю радости чужим невестам.

Я здесь в последний раз, и то проездом.

Это привычно и очень просто —

Быть человеком среднего роста.

Мы не гиганты, да и не гномы,

Метра не два, но и не полтора,

Обычные люди — будем знакомы,—

Давно записали наш рост доктора.

Зато поколением, вслед за нами

Идущим,

любуется вся земля:

Возвышается девушка, словно знамя,

И парни строятся, как тополя.

Великаны русские всё заметней,

Горды осанкой, в плечах широки,

Так что уже шестнадцатилетним

Тесны отцовские пиджаки.

А знаете ль вы,

что в Союзе Советском,

К цифрам Госплана весомым довеском,

Согласно антропометрическим данным,

На три сантиметра вырос народ?

И пусть вам в стихах не покажется странным

Столь прозаический оборот,

Я славлю эти три сантиметра,

Как дни, приближающие к весне,

Они наращивались незаметно,

Подобно цветам, а может, во сне.

Путь к ним —

это наши сутулые ночи,

Затем пригибали мы юность свою,

Чтобы собрать миллион одиночеств

В общую силу, в одну семью.

Когда бухенвальдская гильотина

Рубила головы, даже она

Не укротила, не укоротила

Росток

человеческого зерна.

Ученые пусть диссертации пишут,

А мне сантименты, читатель, прости.

Не надо горбиться! Голову выше!

Давайте,

товарищи,

будем расти!

Что мне нужно для счастья? Признаться, подобных анкет

Раньше я не встречал в пестроте комсомольских газет.

И поскольку я возраст читательский ваш перерос,

Отвечаю робея на этот задорный вопрос.

Что мне нужно для счастья? Во-первых, мне нужен покой,

Но не тихая гавань! Мне нужен покой

вот такой:

Чтобы всем киприотам спокойно и вольно жилось,

Чтобы знамя Патриса Лумумбы над Конго взвилось,

Чтоб выгнал захватчиков гневный и мудрый Вьетнам,

Чтобы в море Карибском не шастала смерть по волнам.

Что мне нужно для счастья? Тревога нужна — во-вторых.

Да такая, чтоб вовсе минут не осталось пустых.

Надо столько построить, придумать и изобрести.

Жизнь еще коротка, но уже беспредельны пути.

Неуемную жадность — как высшую щедрость прими:

Много нужно иметь, чтоб делиться со всеми людьми.

Что мне нужно для счастья? Мне — в-третьих — суровость нужна,

Чтобы гад не прополз в отвоеванные времена,

Чтоб горел клеветник — чтобы жарился он не в аду,

А вот здесь, на земле, непременно у всех на виду.

Пусть для сволочи всякой не хватит моей доброты.

Человек только тот, чьи глаза на поверке чисты.

Что мне нужно для счастья? В-четвертых, — любви глубина.

Не в-четвертых — во-первых! Большая любовь мне нужна!

Просто доброе слово… Улыбка… Уверенность в том,

Что, кочуя по свету, прописан я в сердце одном.

Тысячелетняя загадка снов

Наукой современной приоткрыта.

Нашли механику ее основ —

Подкорковое преломленье быта.

Сны — это как дыхание, как пот.

Исследование мозга показало:

Не будет снов — и человек умрет,

Явь исчезает, если снов не стало.

Так, значит, чтобы жить, я обречен

В уюте книжном, на тигровой шкуре

Сто раз смотреть один и тот же сон —

Громаду гибели в миниатюре.

После гулянья с дочкой,

После дня

Важнейших споров в секции поэтов,

Гестаповец ко рву ведет меня,

Сейчас я упаду, свинца отведав.

…Я жить не смог бы, если бы порой

Не озарял мой сумрак сон второй:

Ты ласково склонилась надо мной,

Ладонью доброй губы остудила

И прошептала — не мечись, родной,

Все хорошо у нас,

Все — так, как было.

В значенье снов я веру потерял —

Согласно лженаучному заглавью

Ученым представляю материал

Несоответствия меж сном и явью.

Вы, женщины сороковых годов,

Родившиеся при Советской власти,

Средь вас я знаю многих гордых вдов,

Всегда молчащих о своем несчастье.

Не вышли замуж вновь не потому,

Что так легко в душевной жить пустыне:

Вы сохранили верность одному,

Погибшему на Волге иль в Берлине.

Рассказывали детям вы о нем,

Как о живом, веселом и крылатом.

И на своих плечах держали дом —

Он тесен был и латан-перелатан.

Ушли служить красавцы сыновья,

Вы на свиданье отпустили дочек.

Их вырастила добрая семья —

Не горестные руки одиночек.

Я скульпторов, что лепят монумент,

В котором воплощен Победы образ,

Прошу учесть среди ее примет

И эту невоинственную область

Улыбок строгих, книжек и корыт,

Где столько лет спокойно, величаво

Живет солдат, который был убит,

Его любовь, бессмертие и слава.

Да, есть еще курные избы,

Но до сих пор и люди есть,

Мечтающие —

в коммунизм бы

Курные избы перенесть.

Но для самих себя едва ли

Они вертят веретено.

Квартиры их к теплоцентрали

Подключены давным-давно.

Зато, надменны и спесивы,

Они решаются решать,

Кому лишь мачеха — Россия,

Тогда как им —

родная мать.

А кто им дал такое право?

Страданья дедов и отцов?

Добытая не ими слава

Иль цвет волос

в конце концов?

А ну, не прячься, отвечай-ка,

Посконным фартуком утрись,

Певец частушек с балалайкой

Из ресторана «Интурист»!

Зачем при всем честном народе,

Меняющем теченье рек,

Вы в русской ищете природе

Черты, застывшие навек?

Я был в соседнем полушарье,

И я вас огорчить могу:

И там цветы иван-да-марья

Легко пестреют на лугу.

Не в том Отечества отличье,

Не только в том —

скажу точней —

России древнее величье

В делах высотных наших дней.

Смешно рядить —

кто ей роднее,

Себя выпячивать притом,

Когда равны мы перед нею

И навсегда в долгу святом!

Еще когда мы были юными…

Точнее, с самой колыбели,

О людях мы светлее думали,

Чем есть они на самом деле.

Мы подрастали в детском садике,

Был каждый грамм пшена сосчитан.

Уже тогда красавцы всадники

Нас взяли под свою защиту.

Мы никому не разрешили бы

Упомянуть — хоть в кратком слове —

О том, что их шинели вшивые

И сабли в ржавых пятнах крови.

Благоговенье это детское

Мы пронесли сквозь бури века,

Влюбленные во все советское

И верящие в человека.

Вы скажете: а где же критика,

А где мученья и сомненья?

У атакующих спросите-ка

За пять минут до наступленья.

Нет, для сочувствия умильного

Своих устоев не нарушу:

В большом походе — право сильного

Боль не выпячивать наружу.

Пусть слабые пугливо мечутся,

В потемках тычутся без цели,

С мечтою нашей человечеству

Светлее жить — на самом деле.

Начало первой мировой войны…

Интеллигент в воротничке крахмальном

Глядит в припухшие глаза жены.

Он не был никогда таким печальным.

Что завтра? Трехлинейка и шинель,

На голове ученой блин с кокардой.

С отсрочкой безнадежна канитель,

И жизнь уже поставлена на карту.

И, вспоминая умершую дочь,

Он щурится стыдливо, близоруко.

Всего одна им остается ночь,

А там, быть может, вечная разлука.

Грозовый август… Туча мошкары

У лампы керосиновой на даче.

Вчерашний филин ухает из мглы,

Как будто пушек дальняя отдача.

В последней ночи, отданной двоим,

Слепая боль, глухая безнадежность.

И навсегда необходимо им

Запечатлеть свою любовь и нежность.

Мальчишка иль девчонка? Все равно,

Пусть будет! Не гадая, кто любимей,

Придумано уже, припасено

Ему и ей годящееся имя.

На станцию на дрожках чуть заря

Уедет рекрут, завершая повесть,

Последние часы боготворя,

К неотвратимой гибели готовясь.

Но пуля, что его еще найдет,

Отсрочена пока на четверть века.

В разгар весны на следующий год

Произойдет рожденье человека,

Которому сурово суждены —

О сбывшемся не мудрено пророчить —

А все ж, дай бог, чтоб только три войны,

Дай бог, чтоб только три последних ночи.

Бомбы падают близко —

у самого сердца.

Не забыть, не забыться, товарищи, нам.

Разбомбленная старость,

убитое детство —

Нашей жизни открытая рана —

Вьетнам.

Забывать не хочу

и забыться не смею.

Вижу хижины,

вижу изгибы траншей.

В джунглях хищники есть,

в джунглях водятся змеи,

Но незваные гости лютей и страшней.

Парни рослые —

сплошь как в команде бейсбольной.

Только это со смертью игра,

а не в мяч.

На горящие джунгли взирает без боли

Аккуратный,

окончивший колледж,

палач.

Вот следы интервентов —

дождями не смыть их.

Поднимается мир на вьетнамский набат.

Превращаются там Сулливаны и Смиты

В неизвестных солдат,

в неизвестных солдат.

Мне на Эльбе встречаться пришлось

с их отцами,

Как известно,

с фашизмом сражались они.

Сыновья показали себя во Вьетнаме.

Виноваты вы сами,

что доброе «ами»

Как позор,

как проклятье звучит в наши дни.

Я не радуюсь гибели диких пришельцев —

Горе их матерей безутешно.

А все ж,

Рисовод и зенитчик — точнее прицелься.

Отбомбились? Уходят?

Нет, врешь, не уйдешь!

Кровью крашены

красные волны в Меконге,

Но Вьетнам до победы сражаться готов.

Мистер Джонсон!

Ужели рыбацкие джонки

Угрожают дредноутам ваших флотов?

Против морд этих бритых

с оскалом злодейским

Непреклонность фарфоровых матовых лиц,

И фигур узкоплечая хрупкая детскость,

И язык, мелодичный, как пение птиц,

Мы-то знаем:

у тех, кто за правое дело

В бой идет,

есть геройства особый запас,

Наливающий сталью тщедушное тело,

Приводящий в смятенье рискнувших напасть.

Движенья акробатов отработаны,

Блестит в лучах прожекторов трико.

Простившись с повседневными заботами,

Под куполом юнцы парят легко.

На этот блеск толпа глядит восторженно.

Сиянья детских глаз не передам.

И на колени капает «морожено»,

Которое разносят по рядам.

Гимнасты голенасты, светло-розовы.

В испуганной оркестром тишине

Они плывут, как рыбы в круглом озере,

И кланяются на песчаном дне.

Но меркнет это царственное зрелище,

Когда выходит рыжий на манеж,

Ногами двигать толком не умеющий,

В широких путах клетчатых одежд.

Мысы штиблет он поправляет палкою,

Приподнимает шляпу-канотье,

Смущает первый ряд улыбкой жалкою…

И вдруг взмывает к звездной высоте.

Блестящие трико такие тусклые!

Куда там акробатам до того,

Кто под лохмотьями скрывает мускулы,

Небрежно прикрывая мастерство.

Легко расправясь с неуклюжей робою,

Он лихо выгибается в дугу…

Приду домой и сам взлететь попробую

Я тоже неуклюжий. Я смогу!

Юбилеи вокруг, годовщины,

Круглых дат центробежный полет.

Были мальчики, стали мужчины,

Зря надеялись — нас обойдет.

Закругляемся, крутимся тоже,

Начинаем отсчитывать дни.

Изумляемся тем, кто не дожил:

Сколько сделать успели они…

Я верил в детстве искренне и твердо,

Что мир не существует без меня.

Лишь отвернусь — и очертанье стерто,

Сомкну ресницы — вот и нету дня.

Глаза открою — мир возникнет снова

В цветах и красках.

И всесильно слово.

Но отрочество разом оглушило

Фантазию.

Я начал понимать,

Что все и без меня и есть и было,

Уйдет и без меня придет опять.

А все же не исчезло ощущенье,

Что я устроен чуточку не так,

Как все,

И не могу попасть в крушенье,

Меня минует пуля и сыпняк,

Любимая до гроба не разлюбит,

И мама вечно жить на свете будет…

Со мной считаться не желает время

И обходить не хочет стороной.

То, что могло произойти со всеми,

Безжалостно случается со мной:

Вагоны под откос.

Осколок в темя.

И ни одной поблажки… Ни одной!

Во второй половине двадцатого века

Вырастает заметно цена человека.

И особенно ценятся мертвые люди.

Вспоминают о каждом из них, как о чуде.

Это правда, что были они чудесами,

Только, к счастью, об этом не ведали сами.

Но живые в цене повышаются тоже,

Это знают —

Особенно кто помоложе.

Дескать, я человек —

Наивысшая ценность.

Но, прошу извинения за откровенность,

В лисах ценится хвост,

В свиньях — шкура и сало,

И в пчеле почитается мед, а не жало.

Человеку другие положены мерки,

Целый мир называет его на поверке.

И цена человека —

Неточный критерий,

Познаваемый только ценою потери.

Велика ли заслуга —

Родиться двуногим,

Жить в квартире с удобствами,

А не в берлоге?

Видеть мир, объясняться при помощи речи.

Вилкой с ножиком действовать по-человечьи?

Тех, кто ценит себя, я не очень ругаю,

Но поймите — цена человека другая!

Иносказаний от меня не ждите!

Я вижу в них лишь разновидность лжи.

Что думаешь о людях и событьях,

С предельной откровенностью скажи.

Я знаю силу выстраданной правды

И мысли обнаженной и прямой,

И мне противны хитрые тирады,

Рожденные иронией самой.

Испытанный и радостью и болью,

Искавший путь не по чужим следам,

Ни плакать, ни смеяться над собою

И сам не буду и другим не дам.

Поэт обязан напоминать,

Не но секрету — через печать.

Напоминаю молчащим врозь,

Надувшим губы, глядящим вкось,

Что я их помню — пять лет назад,

Ладонь в ладони, глаза в глаза.

Напоминаю — не без причин,

Тому, кто нынче — высокий чин,

Что путь нелегкий он начинал

С пренебреженья ко всем чинам.

Напоминаю клеветникам

Закон, известный по всем векам,

Что с опозданьем большим, но все ж

В мученьях адских сдыхает ложь.

Напоминаю друзьям своим,

Равно — и старшим и молодым,

Что возраст — это условный счет,

Не поддавайся — не подсечет. Напоминаю…

И вас прошу

Напоминать мне — пока дышу.

Вновь испытанье добром и злом.

Над храмом, над лавкою частника,

Всюду знакомый паучий излом —

Свастика, свастика, свастика.

Она была нами как символ и враг

В атаках растоптана намертво,

Но свастика здесь — плодородия знак,

Простая основа орнамента.

…Сейчас на Красной площади парад,

Знаменами пылает боль былая,

Радиоволны яростно трещат,

Перебираясь через Гималаи.

В клубе со свастикой на стене

Сегодня мое выступление:

Москва в сорок первом,

Европа в огне, Берлинское наступление.

Смуглые парни сидят вокруг,

Всё в белых одеждах собрание,

Всё в белых одеждах… Мне кажется вдруг,

Что я выступаю у раненых.

Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве,

И эти двадцать лет, и те четыре,

Как жизнь твоя была на волоске,

Как «фокке-вульфы» свастику чертили.

Арийцы не просто шли на восток,

Их планы историки выдали:

Когда мы сердцами легли поперек,

Путь их был в Индию, в Индию.

В обществе дружбы кончаю речь,

Слушают миндалеглазые,

Как удалось от беды уберечь

Мирные свастики Азии.

Прохлада с океана наплыла,

Седое небо стало голубее.

Ты и не знаешь, что со мной была

На Дне Победы в городе Бомбее.

Бангалор, Бангалор,

навсегда он запомнился мне

Отпечатками детских ладошек

на белой стене.

На беленой стене,

очень четко видны при луне,

Отпечатки ладошек горят —

пятерня к пятерне.

Замарашки мальчишки,

чумазые озорники,

Для чего оставлять на стене

отпечаток руки?

Это черная глина

со дна обмелевшей реки —

Отпечатки ладошек,

как будто цветов лепестки.

И никто не смывает

веселых следов озорства.

Это к счастью намазано —

так утверждает молва,

Вековая молва

большей частью бывает права,

Заявил о себе

бангалорский сорвиголова!

Отпечатки ладошек

пускай сохраняет стена —

То ли черные звезды,

то ль огненные письмена.

В них таинственный смысл,

и его расшифровка трудна,

Надо знать этот мир,

все события и племена.

Отпечатки пылают

при плоской восточной луне,

И немножечко грустно,

что в детстве не выпало мне

Отпечатка ладошки

оставить на белой стене

И себя утвердить

в растопыренной пятерне.

Над горизонтом низко Южный Крест,

Холодное созвездье этих мест.

А ночь, как печь, и призрачно далек

Созвездия бесстрастный холодок.

Из края вьюг я пролетел сюда,

Где грела нас Полярная звезда.

Я, к порядкам чужим не привыкший,

С чемоданом тяжелым в руках,

Растерявшись, стою перед рикшей,

Не могу объясниться никак.

Он пытался схватить мою ношу,

Подкатил экипажик к ногам.

Чемодан? Лучше я его брошу,

Только вам его в руки не дам.

Не считайте такое загибом —

Кипячусь в исступленье святом:

Не могу я быть белым сагибом,

У меня воспитанье не то.

А обратное быть не могло б ли?

Убеждайтесь, что я не шучу,

Дайте в узкие впрячься оглобли,

По Калькутте я вас прокачу!

Голый рикша — лишь кожа да ребра,

Исполняющий должность коня,

С удивленьем, с ухмылкой недоброй

Исподлобья глядит на меня.

Не прозренье, а только презренье

В перезрелых, как вишни, глазах,

Подозренье под маской смиренья,

Как сто лет и как двести назад.

На белом камне Тадж-Махала,

Дворца, хранящего века,

Следы невежды и нахала —

Кривые росчерки штыка.

Солдат Британии великой

Решетки древние рубил:

Он принял сумрак сердолика

За ослепительный рубин.

И, выковыривая камни

Из инкрустаций на стене,

Он ослеплял цветы штыками,

Не думая о судном дне.

Ах, мальчик Томми, добрый Томми,

Над Темзой в свете мокрых лун

Он в чопорном отцовском доме

Был паинька или шалун.

Из Агры он писал, что жарко,

Что не оправдан мамин страх,

Что могут дома ждать подарка

И повышения в чинах.

…Я в Индию приехал позже,

Мне Томми встретить не пришлось.

Но вспомнить не могу без дрожа

Века, пронзенные насквозь.

Я видел на других широтах,

Пусть сыновей других отцов,

В карательных баварских ротах

Таких, как Томми, молодцов.

Он их предшественник законный,

Хотя и вырастал вдали

Завоеватель тех колоний,

Что нынче вольность обрели.

Все плиты мрамора, как в оспе,

Штыком осквернены века.

Знакомая, однако, роспись,

И так похожи почерка!

Температура крови — тридцать семь

По Цельсию у ночи колдовской,

А днем пылающих деревьев сень

Не оградит от влажности морской.

Все вверх ползет безжалостная ртуть:

Вот сорок, сорок два и сорок пять…

Соленый этот кипяток вдохнуть —

Как будто самого себя распять.

Шары жары катит в меня Бомбей,

И пот стекает струйками со щек.

Сейчас взмолюсь я: только не убей,

Мне дочку надо вырастить еще.

Но не услышит зной моей мольбы,

Не установит для меня лимит.

Печатью солнца выжигая лбы,

Он поровну, всех поровну клеймит,

А эти боги с лицами людей,

И эти люди с лицами богов

Живут, благословляя свой удел,

На жарких землях пятьдесят веков.

И три недели жалкие мои,

Мой испытательный короткий срок,

Твердят: о снисхожденье не моли,

Узнай, пойми и полюби Восток.

Как просто объявить себя святым,

Тряпицу вывесив, как флаг, на жерди

Над глинобитным домиком своим,

И размышлять о жизни и о смерти;

Уйдя от всех трудов, тревог, забот,

Накрыв худые плечи мешковиной,

Скрестить колени, восседать, как бог,

Потряхивая шевелюрой львиной.

Ты в мире гость и в каждом доме гость.

Вставай, иди топчи свою дорожку.

Голодные отсыплют рису горсть,

Бедняк отдаст последнюю лепешку.

Постой! Ответь мне на вопрос простой:

Они святые или ты святой?

Изучать систему йогов не хочу,

К огорчению факиров и ученых.

В детстве было: руку на свечу —

Прослывешь героем у девчонок.

Многоликий, многоногий бог

Смотрит, кто это к нему приехал в гости;

Смог бы иностранец иль не смог

Для проверки воли лечь на гвозди?

Я сумел бы, да не стану напоказ

Протыкать себя отточенным стилетом.

Признаюсь, что пробовал не раз,

Правда, оставался цел при этом.

У себя я снисхожденья не просил —

Будет страшно, будет больно, ну и ладно!

Ревности горящий керосин

Я глотал отчаянно и жадно;

Если сердце обвивала мне змея,

И сжимала, и сжимала, и сжимала,

Слишком громко, но смеялся я.

Пусть считают — мне и горя мало.

Между ребер мне вонзали клевету,

Заставляли выгибаться, я не гнулся,

И мерзавили мою мечту,

Чтобы рухнул и уснул без пульса.

Было на ухабах всех моих дорог

Столько случаев для испытанья воли,

Что могу, как настоящий йог,

Демонстрировать пренебреженье к боли.

В Европе есть страна — красива, аккуратна,

Величиной с Москву — возьмем такой масштаб.

Историю войны не повернешь обратно:

Осело в той стране пять тысяч русских баб.

Простите, милые, поймите, я не грубо,

Совсем невмоготу вас называть «мадам».

Послушайте теперь охрипший голос друга.

Я, знаете, и сам причастен к тем годам.

На совести моей Воронеж и Прилуки,

Всех отступлений лютая тоска.

Девчонок бедных мраморные руки

Цепляются за борт грузовика.

Чужая сторона в неполные семнадцать…

Мы не застали их, когда на запад шли.

Конвейером разлук чужим годам сменяться.

Пять тысяч дочерей от матерей вдали.

Догнать, освободить поклялся я когда-то.

Но, к Эльбе подкатив, угас приказ — вперед!

А нынче их спасать, пожалуй, поздновато:

Красавицы мои вошли в чужой народ.

Их дети говорят на языке фламандском,

Достаточно прочны и домик и гараж,

У мужа на лице улыбка, словно маска,

Спланировано все — что купишь, что продашь.

Нашлись и не нашлись пропавшие без вести.

Теперь они навзрыд поют «Москва моя»,

Штурмуют Интурист, целуют землю в Бресте,

Приехав навестить родимые края.

Простите за рифму — отель и Брюссель,

Сам знаю, что рифма — из детских.

На эту неделю отель обрусел

Полно делегаций советских.

По облику их отличить мудрено

От прочих гостей иностранных.

Ни шляп на ушах, ни широких штанов

Давно уже нет, как ни странно.

Спускаюсь на завтрак, играя ключом.

Свои тут компанией тесной.

Пристроился с краю.

За нашим столом

Свободны остались два места.

И вдруг опустились на эти места

Без спроса — две потные глыбы.

Их курток нейлоновая пестрота

Раскраски лососевой рыбы.

А может быть, солнечный луч средь лиан

Такое дает сочетанье.

Свои парашюты свалив на диван,

Они приступают к питанью.

А морды!

Морщинами сужены лбы,

Расплющенные сопатки.

Таким бы обманным приемом борьбы

Весь мир положить на лопатки.

Пока же никто никому не грозит,

Мы пьем растворимый кофе.

В Брюсселе у них лишь короткий транзит

И дальше — к своей катастрофе.

Куда? Я не знаю… Туда, где беда,

Иль в Конго, иль в джунгли Меконга

Несет красноватого цвета вода

Обугленный трупик ребенка.

А пленник,

В разбитых очках,

Босиком,

Ждет казни, бесстрастно и гордо,

Клеймя густокровым последним плевком

Вот эти заморские морды.

Как странно, что женщина их родила,

Что, может быть, любит их кто-то.

Меж нами дистанция — пластик стола,

Короче ствола пулемета.

…Закончена трапеза.

Мне на доклад

О мирном сосуществованье.

Им — в аэропорт.

Через час улетят

Туда, где проклятья, напалмовый ад,

Бамбуковых хижин пыланье.

Уехали парашютисты.

Покой

Опять воцаряется в холле.

А запах остался — прокисший такой,

Всю жизнь его помнить мне, что ли?

Так пахло от той оскверненной земли,

Где воздух еще не проветрен.

Так в ратушах пахло, откуда ушли

Вот только сейчас интервенты.

Дюны Дюнкерка… Дюны Дюнкерка…

Сдунул тяжелые волны отлив,

Утром сырая равнина померкла,

Давнишней драмы следы обнажив —

Ржавая каска, худая манерка.

Дюны Дюнкерка. Дюны Дюнкерка.

Молча брожу я по зыбкому полю

Боя иль бойни второй мировой.

Чайки, кричащие будто от боли,

Вьются, кружат над моей головой.

Каждый отлив — как упрек и поверка —

В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.

Если б они побережье Ламанша

Не уступили так быстро врагу

И не отхлынули, строй поломавши,

Бросив оружие на бегу, —

Фронта второго была бы примерка

В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.

В сороковом роковом это было,

Переменить ничего не дано.

Стала Атлантика братской могилой,

Баржа, как гроб, погружалась на дно.

Мертвых сиреной звала канонерка

В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.

Видно, нормандских лиловых ракушек

Не соберу я на мертвом песке.

Дула уснувших без выстрела пушек,

Ребра шпангоутов и чайки в тоске.

Ржавая каска, худая манерка.

Дюны Дюнкерка, дюны Дюнкерка.

Когда вонзится молния в песок,

Спекаются песчинки при ударе

И возникает каменный цветок

В зыбучей гофрированной Сахаре.

Я повидал зеленую зарю,

И миражи, и караван в пустыне,

И каменную розу подарю

Той, что в глаза мои не смотрит ныне.

А где же влажный бархат роз живых,

С которыми тебя встречал всегда я?

Меж твердых лепестков цветов моих

Гнездится не роса, а пыль седая.

Смеяться надо мною не спеши,

Я говорю по-честному, без позы:

В пустыне выжженной моей души

Остались только каменные розы.

Иду, иду… Вокруг песок, песок,

И молнии его кинжалят злобно.

Вдохнуть былую нежность в лепесток

Застывшей розы

Ты одна способна.