Последний поцелуй

Я не стану обманывать вас,

Сантиментов не ждите,

Не о тихих тропинках рассказ,

Не о маленьком быте —

О трагической верности речь,

О молчанье под пыткой.

Не хотел заголовком завлечь

Я толпу любопытных.

Просто я еще жил до войны,

До берлинской победы,

И историю той старины

Вам обязан поведать.

О товарище нашем одном,

До сих пор не воспетом,

Чья фамилия в сейфе штабном

И портрет — под секретом.

Знать, еще продолжает он бой

И, держась и воюя,

Отдает вам последнюю боль

Своего поцелуя.

Для чего в ваш веселый покой

Я тащу сочетанье

Поцелуя и боли людской,

Громкой славы и тайны?

Может, не про последний писать

Поцелуй, а про первый?

Но седая угроза опять

Бьет планету по нервам.

Если сбор трубачи протрубят,

То тревоге навстречу

Выйдет вновь неизвестный солдат,

Безымянный разведчик.

Берлинская тюрьма. Как трюмы,

Сырые камеры угрюмы,

И — кажется — они пусты,

Но вдруг стальные цепи клацнут,

И узника наряд матрацный

Проявится из темноты.

И медленно, неторопливо

Лицо возникнет из наплыва:

Рот, как бы стянутый узлом,

Глаза, округлые по-птичьи,

Нацеленные в безразличье,

В пространство меж добром и злом.

Колпак тюремный лезет на лоб…

Жена родная не узнала б,

И в страхе открестилась мать,

Увидев этого арийца.

Кто он? Разбойник иль убийца?

Как удалось его поймать?

Представьте!—

Немец образцовый

И безупречный офицер

Квадрат секретной карты новой

Брал объективом на прицел!

Он в генеральном штабе схвачен.

Какой скандал! Позор и жуть!

На карте был ведь обозначен

Особый план…

Кто знал — забудь!

К столь важной тайне он причастен,

Что и тюремное начальство

Знать сути дела не должно.

Пытали током — бесполезно,

Пустили в дело прут железный,

А не дознались все равно,

Зачем он выкрал то, что выкрал.

Молчит… Ни вздох, ни стон, ни выкрик

Не выдадут его. Молчит.

Кому хотел продать он тайну?

Он и во сне молчит, случайно

Себя не выдаст и в ночи.

Быть может, это жажда денег?

С кем связан этот шизофреник?

Зачем он к плану подходил?

Копалось чуть не все гестапо

И наконец искать устало —

Он, видно, действовал один.

Какая все-таки удача,

Что на пороге был он схвачен

И сразу спрятан под замок,

И надо, чтобы гильотина

С размаху тайну поглотила,

Нацелясь в третий позвонок.

Отдать под суд? Но могут судьи

Добраться до секретной сути.

Он будет без суда казнен,

Но волен испросить свиданье —

Его последнее желанье

Обязан выполнить закон.

Не так-то легок путь к мертвецкой.

Об аккуратности немецкой

Спокон веков недаром речь:

Сначала вылечат ангину,

Потом на горло гильотину,

Чтоб напрочь голову отсечь.

Памятью вновь возвращаюсь

К тридцатым годам.

Сам удивляюсь,

Как выстоял в их урагане.

Но ироническим взглядам я их не отдам,

Перед врагами

Не выставлю на поруганье.

Мир небывалый

Из хаоса стройки возник.

Нашею кровью

Написан его черновик.

Это оттуда

Потом уходившие в бой

Брали устои свои и законы:

Без колебаний закрыть амбразуру собой,

И самолет на таран, коль иссякли патроны.

…В этих далеких тридцатых

Шифровкой в Москву

Вызван один молодой командир

Из Ташкента.

Красная площадь пред ним —

В первый раз наяву!

Все достоверно и сказочно,

Как кинолента.

С ним говорит командарм —

Большелобый латыш.

Острые ромбы на красных петлицах

Рядочком.

— В службе разведки

Пилюлю не позолотишь.

Вы ведь женаты,

У вас малолетняя дочка.

Наш разговор,

Понимаете сами, мужской и прямой.

Дело смертельно опасное —

Жить под секретом.

Если душа не лежит —

Возвращайтесь домой.

Честное слово,

Никто не узнает об этом.—

(Старший товарищ

С глазами балтийской волны,

Видно, напрасно дает это честное слово.

Лишь Революции наши сердца отданы,

Сами себя ее именем судим сурово,

И перед нею одною

Мы в вечном долгу.)

— Не сомневайтесь. Согласен. Сумею.

Смогу.

Устал следить за узкоплечей тенью

Тюремный надзиратель сквозь глазок.

Гестаповца выводит из терпенья

То, что проклятый смертник спит как бог.

Безумец странный не прошел над бездной

И завтра будет без суда казнен.

Пока ж, в обнимку с койкою железной,

Должно быть, смотрит свой последний сон.

…А он мой современник и ровесник.

Я в сон его посмею заглянуть,

Чтоб через годы — запоздалый вестник —

Поведать людям про геройский путь

Разведчика с душой прямой и чистой,

Который даже в облике чужом,

Потерянный за острым рубежом

Глубинно ощущал себя Отчизной.

Жестокая и сложная эпоха

Меж мировыми воинами была.

Не только с розы — и с чертополоха

Собрать пыльцу обязана пчела.

…Во сне он видит Родину.

В ту пору

О Родине высокие слова

Не подступали близко к разговору

И намечались в образах едва.

Сегодня это странно вам, я знаю,

Но мы стеснялись этих слов тогда,

И «широка страна моя родная»

Казалось откровеньем в те года.

Да, это Родина в платочке красном,

В мужском перелицованном пальто

Склоняется над узником несчастным,

И кружится решеток решето.

А может быть, житейский этот образ —

Не только Родина — его жена,

На горестную жизнь с улыбкой доброй

И на святую ложь обречена—

Виденье все острее, все яснее

В том комсомольском стареньком платке.

О самом главном говорит он с нею

В безмолвном сне — на русском языке:

Прости меня! Судьбу я выбрал злую…

Приблизься к прутьев скрепленным рядам,

В последний раз тебя я поцелую,

Тебе губами тайну передам.

Ту, за которою, со смертью рядом,

Ходил пять лет, забыв родную речь,

Под ненавистным спрятанными нарядом,

Чтоб Родину свою предостеречь.

Когда Москву предупредить удастся

О нападенье, об условном дне,

Пойду на плаху с ощущеньем счастья,

Исполнен долг…

Как жить хотелось мне!

Не смей вспоминать! Как чужая повесть

Пусть в памяти прежняя жизнь мелькнет.

Тогда под столицей шел первый поезд,

То был девятьсот тридцать пятый год.

Нежданная встреча в метро Арбатском.

Толпою несло и кружило нас.

Тебя я увидел в костюме штатском

Впервые. Не знал, что в последний раз.

Сказали друг другу — До встречи скорой.

Звони… Непременно… И ты звони.

О, эти никчемные разговоры

Среди суматохи и толкотни.

Не знал я, не ведал, что ты обязан

Забыть телефонные номера,

Не знал, что ты должен отринуть разом

Все то, чем дышал, все, чем жил вчера.

Штабистами выработана легенда,

Отныне твоя это будет жизнь.

Продумана с точностью документа,

Запомни — и данных ее держись.

Запомни, товарищ, ты не был русским,

Родился и вырос в краю чужом.

Забудь комсомол и свои нагрузки.

Твой орден в сохранности сбережем.

Запомни — на ферме ты жил в Тироле,

Мечтал быть картографом с юных лет.

Забудь свой детдом. В этой новой роли

Для воспоминаний лазейки нет.

Запомни молитвы. Сумей ночами

Немецкие длинные видеть сны.

Забудь, как рубились вы с басмачами

В долине расплавленной Ферганы.

Запомни шифров тире и точки,

Условных фраз корневую суть.

Забудь золотые косички дочки,

Глаза своей первой любви забудь.

Легенда подписана командармом.

Не скоро вернется она домой,

Не скоро действительно легендарным

Героем ты станешь, товарищ мой.

Моабит, молчащий среди ночи.

Коридор — шеренга одиночек.

Тени… Тени…

Темный камень замер.

Тельман где-то здесь, в одной из камер. Легче,

Если с ним в одном ряду —

В бой последний,

В смертную беду.

Для разведчика главное — связь.

Это азбука. Это основа.

Связь с Москвою оборвалась

Хмурой осенью тридцать восьмого.

Вдруг исчез, словно канул во тьму,

Той тревожной порою

Человек, приходивший к нему

Каждый месяц с московским паролем.

С передатчиком мучался он

По ночам, до рассвета.

Стало ясно, что шифр изменен —

Позывные опять без ответа.

Он не знал, что погиб командарм,

Тот латыш синеглазый,

И замкнула беда провода,

Не дослушав полфразы.

Что случилось? Москва далеко,

Все запутано в мире,

А его заподозрить легко —!

В ненавистном мундире.

Это он понимал хорошо,

Не поддавшись обиде,

Под двойною угрозою шел

По опасной орбите.

Детский дом и ташкентский кавполк

Так его воспитали:

Он обязан исполнить свой долг,

Остальное — детали.

Что ж, тогда улыбайся, майор,

Добрый немец, рожденный в Тироле.

Не сфальшивил нигде до сих пор

Ты в смертельно рискованной роли.

Был ты сплетнями скромно задет,

Ползал мелкий слушок меж знакомых:

С экономкой своей Лизабет

В отношениях он незаконных.

Впрочем, это, конечно, пустяк,

Те, что сплетни пускают, неправы.

Молодой офицер, холостяк,

Разве может прожить без забавы.

Под танковыми траками хрустят,

Ломаются и рушатся границы.

Сдавая в плен полки своих солдат,

Пылают европейские столицы.

Счета заокеанские растут.

Идет война — вторая мировая.

Разведчик наш, забытый на посту,

Ведет сраженье, планы узнавая.

Не в силах ни проверить, ни узнать,

Доходят ли до Центра донесенья,

В свой час он шифрограммы шлет опять.

Пусть дома недоверье,

Пусть презренье,

Да это ж пустяки в сравненьи с тем,

Что он разведал и сказать обязан

Про тайны бетонированных стен,

Молчащих под конвоем старых вязов.

Он предвещает схватку двух миров.

Он объясняет истинную цену

Недавних пактов и договоров,

Как клятвопреступленье и измену.

Но это — вывод… Он без фактов гол.

Нужны разведке факты? Их все больше:

Сегодня корпус танковый прошел

К границам нашим по дорогам Польши;

Похвастался баварский инженер

Рецептом облегченного дюраля.

В штабах —

Планшеты карт СССР,

Двухверстка — аж до самого Урала.

Наступит скоро сорок первый год.

В который раз он ставит знак вопроса,

Что означает сверхсекретный код,

Упрятанный под кличкой «Барбаросса»?

Наконец он узнал: «Барбаросса» — название ночи,

Той, которой в году не бывает светлей и короче,

Но не будет в истории ночи темней и длиннее —

Больше тысячи суток сражаться придется нам с нею.

Невеселая участь разведчика или провидца —

Знать заранее то, что должно или может случиться.

Долог путь узнаванья.

Догадке, маячившей слабо,

Подтвержденье нашел он в секретных бумагах генштаба.

Как он в тайну проник

И какою разведал ценою

План, хранимый врагом за стальной и бетонной стеною?

Как он в тайну проник?

Я скажу вам, товарищи, честно:

Это мне неизвестно,

Почти никому неизвестно.

Я пытался спросить

У седых генералов в отставке.

Улыбались они:

Не даются подобные справки.

Может, лет через сто

Это больше не будет секретом.

Вот тогда и узнаешь,

Тогда и расскажешь об этом.

Разгадан «Барбаросса»! О мой бог!

Ариец — кто б подумал — был двуликим.

Он схвачен был, не выйдя за порог.

Какие вам еще нужны улики?

Кому хотел изменник сбыть товар,

Не удалось узнать.

Ему же хуже.

Гестапо, подлеца арестовав,

Прорваться слухам не дало наружу.

Он будет обезглавлен.

С ним умрет

До срока тайна слова «Барбаросса».

Одно лишь непонятно — сжатый рот,

Молчание на пытках и допросах.

Презренные, они поймут потом,

Кого пытали,

С кем имели дело,

Когда на Буге наведут понтон

И в крепость Брест ворвутся оголтело.

Когда у раненых политруков,

Дедов колхозных,

Партизанок юных

Не смогут сталью вырвать жалких слов,—

Им те последней кровью в морды плюнут.

Преступник, что под пыткою молчал,

Не расставаясь со своею тайной,

Лишь на приказ тюремного врача

Ответил долгой гласною гортанной.

Лечиться? А теперь не все равно ль?

Еще денечек — долгий иль короткий.

Был у врача в бутыли риваноль

С бумажным, в складках, колпачком на пробке.

Майор перед врачом разинул пасть.

Лечиться он готов лекарством тухлым.

Тут надо ж было колпачку упасть.

Вот он уже под войлочною туфлей.

Пропажи не заметив, врач ушел.

В глазок увидели, как бедолага,

Согнувшись, трогает рукою пол.

О, как ему нужна была бумага!

Не понял часовой, что колпачок

Аптечный

Арестант меж пальцев стиснул.

Он о бумаге и мечтать не мог!

Теперь бы только передать записку!

Холодным нимбом светится из тьмы

Отросший ежик — голова седая.

Он требует начальника тюрьмы:

Мне, смертнику, положено свиданье!

Он хочет видеть фрейлейн Лизабет,

Что в доме экономкой состояла.

Пускай последний принесет обед

И пива — ну хотя бы полбокала.

Ах, немец остается сам собой —

Начальник даже улыбнулся криво:

Его отправят завтра на убой,

А он вот напоследок просит пива!

Ну что ж, законы надо соблюдать.

Пусть уходящий к черту бога славит.

А эту фрейлейн выследить и взять

Потом труда большого не составит.

Берлинская ущербная луна

Тюремную посеребрила кровлю.

Здесь узники в былые времена

Последние слова писали кровью.

От этой романтичной старины

В тюрьме осталась только гильотина,

И то к ней провода подведены —

Ручной, наверно, силы не хватило.

А если надо экстренную весть

Послать в Москву перед дорогой вечной,

И нет карандаша, и только есть

Клочок бумаги — колпачок аптечный?

Тогда цепями кожу рассади

И кровью напиши свою депешу.

Ведь все равно погибель впереди —

Ты будешь обезглавлен иль повешен.

В безвестье горестен конец пути,

Но пусть последнему поверят риску:

По вызову должна в тюрьму прийти

Товарищ Лизабет и взять записку.

С преступником этот свет

Прощается так красиво:

Ешь последний обед,

Пей последнее пиво.

Женщина принесла

Все, что ей приказали.

Что говорить, мила,

С полными слез глазами.

Ей в темя целится мрак

Дулами коридоров:

Дура, еще не так

Будешь ты плакать скоро.

Камера для свиданий,

Как клетка, разделена —

Стальные толстые прутья

От пола до потолка.

Он — в полосатой куртке,

В траурном платье — она.

Молча следя за ними,

Конвойные курят пока.

Отпущено пять минут —

И смертника уведут.

Прутьев холодный ряд.

Тихо звенят оковы.

О чем они говорят?

Речи их пустяковы.

Тюремщики заскучали:

Надо же, черт дери,

Вести разговор о погоде,

О том, что скоро весна,

Когда во дворе квадратном

Ему не дождаться зари.

И этой ночью гестапо

Схвачена будет она.

Четыре минуты.

Три.

Молчание.

Тишина.

Ему не увидеть зари,

Схвачена будет она.

Конвой, на часы смотри,

Осталась минута одна.

Ему не увидеть зари,

Схвачена будет она.

Тридцать секунд до конца…

Сближаются между прутьев

Страдальческих два лица,

Глаза их мерцают ртутью.

Глазами отдан приказ —

И понят, и принят ею.

Дай губы мне! В первый раз?

В последний — это вернее.

Фашисты? Пускай при них!

Прощанье прервать посмейте.

К бессильному рту приник

Печальной улыбкой смертник.

Почувствовала, как он

Губами сухими шарит,

Подталкивая языком

Какой-то шершавый шарик,

Быть может, с вестью такой,

Что стоило — жизнь на плаху.

Держать его за щекой!

Не дрогнуть лицом! Не плакать!

Кричит надзиратель: «Прочь!»

Ключами бренча со злостью.

Уводят смертника в ночь,

Уводят ночную гостью.

В гестапо решили так:

Девчонке отдать посуду,

Прослеживать каждый шаг —

За нею агент повсюду.

Схватить ее? Подождем!

Сперва обнаружим связи.

Бежит она под дождем,

Кусаются брызги грязи.

Толпа волной из кино.

С чужими плечами слейся!

Страшно? А все равно

Шагай средь людей — и смейся.

(Кто ты? Потом! Потом

Все расскажу я людям.

Вместе мы под Орлом

И под Берлином будем.

Мы в Моабит войдем

С девушкой из разведки.

Пыльный стенной пролом,

Грубые прутья клетки…)

Скройся! Спеши! Беги!

В этом твоя победа,

Надо, чтобы враги

Сбились сейчас со следа.

Ты передать должна

Срочное донесенье —

Если завтра война,

Может быть, в нем спасенье.

Скрывшись за поворот,

Засветит она фонарик,

И наконец развернет

Мокрый шершавый шарик.

И, задыхаясь, прочтет,

Что целится в нашу юность

Тысяча девятьсот

Сорок первый год,

Двадцать второе июня.

Он пропал, не снеся головы,

Долгу преданный свято.

Я не знаю, дошла ль до Москвы

Им добытая дата.

Может быть, и дошла, но тогда

Было трудно поверить,

Что с таким вероломством беда

В наши вломится двери.

Если цели своей не достиг

Беззаветный разведчик,

Все равно его подвиг велик,

И прекрасен, и вечен.

Невидимкой он был? Все равно

В пору грома и молний,

Как в еще не звучавшем кино,

Был горнистом безмолвным!

Нам грядущее смотрит в глаза,

О былом беспокоясь,

Вот и должен я был рассказать

Эту грустную повесть

О товарище нашем одном,

До сих пор не воспетом,

Чья фамилия в сейфе штабном

И портрет — под секретом.

Знать, еще продолжает он бой

И, держась и воюя,

Отдает вам последнюю боль

Своего поцелуя.