Последний Рюрикович

Глава XXIII НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ ИЕЗУИТА

— Открывай, старик, — нетерпеливо постучал Симон в дверь неказистой лесной избушки. Внутри что-то загремело, и после бесконечного, как показалось иезуиту, ожидания дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Синеус, держа в руке плошку с тускло горевшим в ней фитильком.

Не говоря ни слова, иезуит протиснулся с драгоценной ношей внутрь, зорко оглядел нехитрое убранство избушки и, поняв, что Ивашки здесь не было, бережно положил царевича на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой.

— Как обещал. — Он пытливо уставился на старика в тайном сомнении — может, прячет где-то Ивашку, но Синеус был невозмутим.

— Привез — это хорошо, — задумчиво произнес он, и взгляд его, устремленный на неподвижно лежащее тело царевича, потеплел.

Подойдя к мальчику, Синеус поставил плошку на табуретку и бережно развернул манатью, высвобождая Дмитрия из-под плотной монашеской одежды. Затем он развязал и стащил с головы мальчика шлык, с минуту внимательно всматривался в его бледное лицо, а затем повернулся к иезуиту. Взор его посуровел, и он с явной неприязнью строго спросил:

— Почто питье сонное давал отроку?

— Припадок сильный был, — пояснил иезуит. — Дабы успокоить, дал порошок.

— Какой припадок? — удивился Синеус. — Нешто Ивашка, как и твой Дмитрий, припадкам подвержен? Не ведал я того, пока он у меня был. Что-то путаешь ты, лекарь.

— Это не Ивашка, — спокойно пояснил иезуит. — Нешто не видишь царские одежи? Се — царевич Дмитрий. — Последние слова он постарался произнести с торжественностью в голосе, дабы внушить старику надлежащую почтительность, а заодно и сбить с него независимый строгий вид.

— Ну, ты уж вовсе меня, лекарь, за дурачка считаешь. Чай, я покамест из ума не выжил, — недоверчиво усмехнулся Синеус и, поднеся плошку с дрожащим огоньком чуть ли не к самому лицу иезуита, требовательно спросил: — Почто ввергаешь меня в сей нехитрый обман?

Не в силах выдержать пронзительного взгляда старика, иезуит отошел к грубо сколоченному столу, нащупал в полумраке лавку и сел на нее.

— Не веришь, — усмехнулся он. — Твое дело. А ежели внимательно поглядеть, а? Да ты всмотрись, всмотрись получше.

Синеус, нахмурившись, вновь осветил лицо мальчика своей тусклой коптилкой. Его узловатые пальцы коснулись щек царевича, легонько пробежались по лбу, ушам, носу… Затем он отнял руку и удивленно покачал головой.

— Теперь вижу, что сей отрок и впрямь не Ивашка. — И вновь повернулся к иезуиту: — А почто ж обоих вместях не привез? И где тогда Ивашка? Во тьме кромешной, аки тать нощной, завез царевича, будто имея черный умысел, — рассуждал он сам с собой, но явно предназначая эту фразу для ушей собеседника.

— Ну, хватит! — раздраженно хлопнул ладонью по столу иезуит и встал. — Надоело мне слушать твои глупейшие измышления, старик! Во всем, что я ни делаю, тебе блазнится злой умысел, будто я не царский лекарь, а сам сатана — одни козни учиняю да зло несу!

— Так оно и есть, — невозмутимо подтвердил Синеус. — Токмо иной раз мыслю я, что и сатане до тебя далеко. Где Ивашка? Куда отрока дел?

— Да не знаю я сего! — Иезуит наконец взорвался, давало себя знать напряжение последних суток.

— Кабы знать, куда он со двора убег, так я бы, — тут он осекся, сердито поглядел на старика и, не найдя, как продолжить фразу, резко повернулся и пошел к двери. Сейчас ему хотелось лишь одного — спать. — Завтра али послезавтра подъеду — деньги завезу. Тогда и поговорим. Сейчас же я очень устал. Береги мальчика — се царский сын есмь, не забывай. — И он шагнул за порог.

От дуновения ночного ветерка из открытой двери крохотный огонек в плошке испуганно заколебался и, жалобно мигнув напоследок, погас.

Синеус поначалу хотел запалить светильник заново, но затем махнул рукой и, справедливо порешив, что утро вечера мудренее, улегся на лавку и укрылся стареньким тулупом. Однако, полежав и поворочавшись, он спустя несколько минут встал, снял его с себя и, подойдя на ощупь к ложу царевича, бережно укрыл им его.

— Майские ночи коварны, — пробормотал он и вернулся на свою лавку. Жесткое дерево с непривычки мешало сразу уснуть, и он добрый час прикидывал в уме так и эдак загадочное поведение царского лекаря, недоумевая, в чем тут кроется разгадка.

Поразмыслить было над чем, к тому же о страшном известии — гибели царского отрока — он услыхал лишь наутро, когда мальчик еще не очнулся от глубокого насильственного сна, а старая болтливая баба, принесшая из деревни полную крынку парного молока, как обычно, выложила старику все свежие новости.

Только тогда что-то начало постепенно проясняться для Синеуса, и он, все больше омрачаясь лицом, сумел составить разрозненные факты в стройную цепочку.

— Ишь ты, дите на закланье отдал, душегубец, — ворчал он, извлекая из потайных мест своего жилища надежный кистень, которым обзавелся сразу после посещения его избушки озверелым медведем-шатуном, и добротную рогатину.

— Дитя малое… Невинное вовсе, аки ангел… И согрешить-то не успело… — шептал он, все более распаляя себя и почти физически ощущая, как лютая злоба, переполнявшая его, постепенно дошла до горла, затрудняя речь и дыхание.

Но тут лежащий недвижно до сих пор на лавке царевич зашевелился. Он слабо застонал и открыл глаза.

— Ахти мне, — всплеснул по-бабьи руками старик. — Про царское дите вовсе забыл. Вона как. Ишь, завозился, дурень старый. Ни питья не изготовил, ни трав не натолок. А вот мы тебя сейчас молочком покамест. Оно пользительно, парное, чай, свежее, — и он метнулся с крынкой к Дмитрию.

Аккуратно приподняв его голову и стараясь изобразить улыбку, чтоб не напугать и не вызвать тем самым у мальчика новый припадок падучей, Синеус поднес к губам царевича крынку. Дмитрий жадно глотнул и торопливо начал пить, наслаждаясь неожиданно вкусным сладковатым напитком.

— Вот и ладненько, вот и чудненько, — с умилением приговаривал старик. — Ну и будя, будя, а то живот вспучит с непривычки, — отнял он у мальчика заметно поубавившуюся крынку.

— Иде я? — испуганно уставился на него царевич, как видно пришедший в себя. — Ты кто таков?

— Кха, кха, — откашлялся старик и ласково ответил: — У хорошего человека. В гостях, значица. Заболемши ты, дак вот и привезли тебя… подлечиться, стало быть.

— А иде ж лекарь мой, Симон? — не унимался царевич.

— А я чем хужее твово лекаря? Излечу тебя, будь спокоен, в лучшем виде. Припадки-то я, чай, знаю, — заговорщически подмигнул он Дмитрию. — Самому надоели хуже горькой редьки.

— Ага, — кивнул мальчик. — Мучаюсь шибко, ажно невтерпеж порой, — по-взрослому пожаловался он старику, в облике которого было что-то невыразимо доброе, сразу располагавшее к себе.

— А я ведь и Ивашку знаю, — похвастался Синеус. — Тож у меня лечился, как занедужил сильно.

— А иде ж он, — встрепенулся радостно Дмитрий. — Живой ли?!

И такая боль прозвучала в детском голосе, что Синеус поневоле вздрогнул и, в свою очередь, спросил:

— Дак что ж ему подеется? Али беда кака приключилась с им?

— Убить его должны были! — закричал в отчаянии царевич. — Заместо меня убить!

— Ну-ну, — успокаивающе положил старик руку на плечо Дмитрия. — Почто так-то страшно удумал? Кому ж в таком убивстве нужда?

И тут-то царевич и выложил все Синеусу. И про беспробудно храпевших нянек, и про то, как он пошел испить водицы, и про то, что ему довелось услышать. Зачастую перескакивая с одного на другое, путаясь в словах, Дмитрий пересказывал события той бурной ночи, и с каждым его словом Синеус все больше убеждался, что мальчику ничего не пригрезилось и не помстилось. Вмиг стало понятным и поведение царского лекаря, который с такой опаской привез ему ночью бесчувственного Дмитрия.

— Ну изверг, — скрипнул зубами Синеус. — Погодь. Заедешь ты сюда еще, дак за все сочтемся. А ты пока полежи малость, — глухо сказал он царевичу. — Нельзя допрежь времени тебе в волненьи быть, а то, чего доброго, опять падучая приключиться может. А с Ивашкой енто ему так даром не пройдет. Не-е-т, — покачал он головой. — Есть суд божий и… суд людской.

И когда иезуит спустя четыре дня появился вновь в дверях его избушки, глаза Синеуса сузились, как сталь ножа, и царскому лекарю было б несдобровать, если б в ту же минуту откуда-то сзади, чуть ли не из-под полы иезуитского короткополого кафтана, не вынырнул живой и невредимый Ивашка и не бросился бы со всех ног к оторопевшему от такой неожиданности старику.

— А вот тут уж я ничего в толк не возьму, — пробормотал окончательно запутавшийся Синеус, обнимая крепко прижавшегося к нему мальчика.

Одежда на Ивашке на сей раз была самая обыкновенная, какую носили в ту пору все деревенские ребятишки: белая холщовая рубаха, хотя и более тонкой работы, даже с небольшой вышивкой по вороту, да такие же штаны. На ногах же — старенькие стоптанные чоботки.

— Я сдержал свое слово, старик, — холодно взглянул на Синеуса иезуит.

Дмитрий, вертевшийся возле старика и уже окончательно поправившийся, тоже был рад внезапному появлению товарища по играм.

— Вот деньги. — Симон бросил туго набитую кису[118] на стол, беспорядочно заставленный горшками и заваленный пахучими травами. — Думаю, хватит надолго. Однако, — тут он поднял палец вверх, — не злоупотребляй, старик, моим доверием. Срок на лечение у тебя — два года, а уж далее я его заберу. Чай, ему на трон царский садиться надо — стало быть, есть нужда разные науки постичь. У тебя ж за печкой не больно-то обучишься.

Синеус промолчал. Стройная цепочка с появлением Ивашки вмиг рассыпалась, и как приложить разрозненные звенья странных событий друг к другу, чтобы они совпали, старик уже не знал.

— Благодарствую за Ивашку, — наконец пробормотал он и, замявшись, добавил: — Токмо два годка маловато будет. Оно, конечно, болесть я схороню на время, а вовсе ее убрать — мне не успеть. Возвернуться может.

— А ты сделай так, дабы не возвращалась, — начальственным голосом дал указание иезуит, почувствовав, что вновь стал хозяином положения, и вышел прочь.

Его расчет оказался правилен, и сейчас он в душе торжествовал. Поначалу, найдя Ивашку в погребке, когда зашел туда за снедью, он решил, что сему отроку больше не стоит жить, дабы никто из угличан случайно его не увидел и не принял за чудесным образом восставшего из мертвых царевича Дмитрия.

Однако торопиться с осуществлением задуманного не стал, ибо всегда справедливо полагал, что не стоит действовать по наущению первой мысли, коя идет от сердца. Лучше немного помедлить и дождаться второй, разумной, которая приходит потом. Да и вообще не стоит в серьезных делах полагаться на скоротечные чувства.

К тому же ему было жалко… Нет-нет, не мальчика. При чем тут эта «пешка» в такой сложносплетенной им игре, закрученной возле царевича. Просто каким-то шестым чувством он понимал, что это поразительное сходство может ему еще не раз чертовски пригодиться, пусть не теперь, но хотя бы впоследствии.

Ивашка же, не видя выхода и возможности убежать от человека, который собирался его убить и, вполне вероятно, не оставил своего черного замысла, вполне справедливо рассудил, что если ему удастся сейчас убедить Симона в своем полном неведении, то, может быть, потом ему удастся дождаться Митрича, а тот уж непременно поможет.

Поэтому Ивашка объяснил иезуиту, как схотелось ему чего-то поесть и, не найдя ничего в доме, пошел он в погреб, где висели окорока. Тут он повинно склонил голову и пообещал ничего никогда боле без спроса не брать. А далее Митрич, не заметив его, Ивашки, который, спужавшись наказания, спрятался за бочонок с солеными огурцами, накрепко затворил дверь и прикрыл на замет.

— А я звал-звал, стучался-стучался и задремал малость, — добавил мальчик смущенно под конец своего рассказа.

Иезуит, погруженный в свои размышления, только молча кивнул головой. Все звучало очень правдоподобно, к тому же о правдивости свидетельствовал окончательно расшатавшийся крюк, удерживающий замет, как говорится, на последнем дыхании. Похоже, мальчик действительно оказался взаперти случайно и довольно долго стучался в дверь, стараясь выйти наружу.

«Стало быть, он ничего не знает. А что, если, — пришла Симону в голову совсем новая мысль, — захватить несмышленыша с собой, ведь здесь ни мне, ни ему оставаться нельзя. Выехать тайно в Речь Посполитую, а отрока отдать в иезуитский колледж, дабы там он постигал верное учение и стал преданным сыном католической церкви. Зачем? А там будет видно, и ежели Дмитрий не оправдает наших ожиданий или с ним что-то случится до того, как он войдет в мужской возраст, вот тогда-то и выйдет на политическую арену заранее подготовленная замена. Уж Ивашка-то, несомненно, будет послушен всем его повелениям, ибо только он, Бенедикто Канчелло, знает эту страшную тайну и может всегда ее рас-скрыть. К тому же неведомо, как развернутся ближайшие события. Надобно быть готовым ко всему, в том числе и к самому худшему. Вдруг следственная комиссия, которая вот-вот прибудет в Углич, заподозрит неладное или же обнаружит подмену? Хотя вряд ли. Никто из приближенных царя Федора не видел царственного отрока, но тем не менее приготовиться к этому следует. Тогда придется пожертвовать Ивашкой и в случае расследования подставить его, но уже мертвого. Хотя — дознаются вмиг. Нет, тогда лучше Дмитрия, а Ивашка сыграет главную роль. Или же… Ну, впрочем, поглядим, как все будет идти, дабы не переусложнить дело», — решил он устало, чувствуя, что сейчас мудрить не стоит и лучше всего положиться на судьбу.

Однако, взвесив все «за» и «против», он понял: завидя удивительное и сразу бросающееся в глаза сходство царевича с Ивашкой, подозрительный старик непременно почует что-то неладное. Да и словоохотливые жители деревни не сегодня-завтра выложат старику как на блюдечке все, что случилось за эти дни в Угличе, включая убийство царевича, и тогда он непременно решит, будто царский лекарь умертвил Ивашку вместо Дмитрия.

Стало быть, Ивашку просто необходимо привезти к колдуну, чтобы у того рассеялись все подозрения. Более того, надо частично посвятить его в суть дела и рассказать, что жизни царевича угрожала опасность и пришлось поступить таким образом.

В том, что Синеус будет молчать, иезуит нисколько не сомневался. Хоть и маловато он с ним общался, но успел основательно изучить старика и уже мог хотя бы примерно предугадать его реакцию на те или иные события. Спасти от смерти безвинного царского отрока — цель благая, и Синеус ничего не будет иметь против.

Порешив так, иезуит спокойно выждал несколько дней, запирая при каждом своем уходе Ивашку в его тесной комнатке-спаленке из опасения, что тот вдруг снова исчезнет, как и в тот раз.

А мальчик, успокоившись, что во дворец везти его не собираются, а стало быть, и убивать не будут, оставил свои помыслы о побеге. К тому же иезуит обещал, что буквально через несколько дней самолично отвезет Ивашку к Синеусу, чем окончательно усыпил бдительность мальчика.

Неясным для Ивашки оставалось только одно — куда девался Митрич. Однако иезуит в ответ на расспросы пояснил, что у Митрича сильно заболел сын Никитка, и они поехали ажно в Москву, дабы полечить его у лучших лекарей.

— А что ж дедушка Синеус? — попытался было расспрашивать мальчик далее, но в ответ услышал полную всяких иноземных слов тираду о непригодности лекарских познаний несомненно имеющего дело с бесовской силой колдуна и о том, что он в состоянии помочь лишь в очень легких случаях, как это было с Ивашкиной простудой, да и то, излечив тело, колдун при этом непременно губит душу больного. Другое дело — московские лекари. Уж они-то, вооружась божьим словом и молитвами праведников, излечивают от всего-всего, причем в самые короткие сроки.

— А как же царевич? — перебил его Ивашка. — Почто ж они его не излечили?

— А откуда тебе ведомо, что он болен? — изумленно уставился иезуит на сболтнувшего лишнее и сразу же понявшего это мальчика.

Впрочем, Симон сам помог выйти ему из затруднительного положения.

— Никак холоп мой поведал? — пытливо посмотрел он в Ивашкины глаза, но тот молчал, не зная, что и сказать.

— Однако же многовато он болтал, а мне все молчуном представлялся, — пробормотал задумчиво иезуит. — Впрочем, ладно. Я его прощаю. — И, вспомнив, где сейчас лежит Митрич, добавил: — Прощаю и вовсе на него не сержусь.

Ночью Ивашка еще раз вспомнил негодование Симона по поводу лекарских познаний Синеуса и подумал:

«Как же так? А меня он вылечил и душу не загубил. Да и не может он никому ее загубить — он же хороший. А может, загубил, — подумалось отчего-то, — да только я сам того не ведаю?»

Он потрогал голову, затем грудь и даже помял на всякий случай впалый живот. Нигде ничего не болело.

«Стало быть, не загубил», — успокоился Ивашка и заснул.

Наутро они поехали к Синеусу. Радость встречи с мальчиком вскоре после отъезда лекаря у старика прошла. Причиной был визит попадьи, которая, не пожелав прийти сама, прислала вместо себя некую Агафью, которая согласилась навестить колдуна, очевидно, желая самолично ошарашить его рассказом о событиях, которые творятся сейчас в Угличе. Однако «старый ведьмак», как она окрестила его в сердцах за абсолютное равнодушие к услышанному, встрепенулся лишь раз:

— Так что там, говоришь, с Никиткой у нее стряслось?

— Да не с Никиткой. Чем слухаешь-то? Со старшеньким Митрофаном. Хозяин мужика ентого бородатого, коий дите свое на воспитание оставил, заезжал на днях, чтоб Никитку забрать, и заразу каку поди занес.

— Погодь, погодь. Не тарахти, — осадил ее Синеус. — Откель зараза-то взялась на ем?

— Дак я и обсказываю, что мужик ентот больной шибко, да с мальцом своим проститься хотел. Вот и поехамши он, а боярин ентот у постели евоной был. Поди, там и прицепилась к нему зараза та. А то ж с чегой-то с Митрофаном така хвароба стряслась, аккурат через два дни на третий?

— А что ж Никитка-то, приехал? — вновь перебил ее старик.

— Да нетути его покамест. Видать, тяжко захворал родитель евоный. А боярин вишь какой простецкий. Сам за сыночком съездил — дай бог ему здоровья. А попадья-то вся испереживалась, а я ей и реку…

— Не трещи, угомонись, — остановил ее в задумчивости Синеус. — Погодь-ка тут, на пороге. — Он нырнул внутрь и буквально через минуту снова появился в дверях.

Впрочем, женщина и не порывалась зайти в избушку, опасаясь увидеть там нечистую силу, с которой, по слухам, знался колдун и даже советовался с ней в сложных случаях, когда не знал, какое лучше лекарство применить.

И хотя, судя по всему, нечистая сила, помогающая Синеусу в лечении, была почему-то весьма снисходительна к жителям деревни и к их домашнему скоту, неуклонно способствуя их выздоровлению, встречаться с ней Агафье не очень-то хотелось. А уж когда она услышала приглушенные детские голоса, то и вовсе отошла от избушки на несколько саженей и, решив, что такое расстояние будет безопасным — все же день на дворе, и солнышко светит вовсю, неподходящее время для сатаны, дабы гнаться за честной доброй христианкой, — дожидалась там.

Синеус, слегка удивившись ее внезапному отступлению и упорному нежеланию подойти, спустился к ней сам и, вручив травы, детально обсказал, как их настаивать да когда и по сколько давать больному. Агафья слушала невнимательно, все время поглядывала через стариковское плечо на дверь избы, явно опасаясь, что оттуда кто-нибудь выскочит.

Наконец она умчалась, предвкушая, как напугает соседок, таких же сплетниц, как она сама. В воображении ей уже мерещились не только голоса, но и облик юных бесенят с маленькими рожками и копытцами. А судя по ее рассказу, каковым она и вправду сильно напугала односельчан, даже травы для лечения Митрофанушки, сына попадьи, давал не сам Синеус, а один из чертенят, озорно улыбаясь при этом и показывая клыки.

Да только она, Агафья, не испугалась и, трижды плюнув под хвост ведьминому отродью, прочла «Отче наш» и осенила его крестным знамением, отчего тот, жалобно визжа, убежал, оставив в ее руке травы. А они, может, и помогут, ежели их вначале окропить святой водой, что попадья, поминутно охая и крестясь, немедленно сделала.

Мысль о том, что у Синеуса могут гостить какие-то дети, Агафье не пришла в голову. Да и как ей было об этом подумать, ежели в деревне всем детям строго-настрого воспрещалось появляться в тех местах, отчего вблизи избушки колдуна каждое лето водилось видимо-невидимо как грибов, так и ягод, никто их не собирал.

Напуганные ее рассказом односельчане решили, что ежели уж им самим и придет какая нужда до Синеуса, то идти к нему надо, непременно выпустив из-под рубахи нательный крест и имея с собой пузырек со святой водицей.

Старик же, ничего не ведая о переполохе и озабоченный совсем другим, после ухода Агафьи допытался у Ивашки, что Митрича в хоромах царского лекаря последние четыре дня не было, и вообще никого там не было.

Посуровев лицом, ибо все обрывки сведений, известные ему, теперь накрепко сплелись в единую крепкую веревку, коя, скорее всего, захлестнула и Митрича, и Никитку, Синеус извлек из-под лавки и положил поближе рогатину, дабы сподручнее было ухватиться за нее в случае чего, а также прислонил к печке кистень, обнял Ивашку за плечи и повел к выходу.

Много, ох как много надо было поведать ему, да только как обсказать все помягче, чтобы не сильно ранить чувствительное детское сердце? Поначалу за ними увязался и Дмитрий, капризно сморщившись, что не берут с собой, но старик властным жестом остановил царевича и сказал ему:

— Я по травы пойду. Буду нужные искать для лечбы твоей, а вечера покамест холодные — нельзя тебе, Митюша, за нами, — Синеус уже запросто называл царевича уменьшительным именем, вполне резонно рассудив, что негоже отрока, хоть и царственного, именовать столь торжественно — Дмитрий. Чай, не во дворце находится.

Затем, видя, что мальчик обиженно надул губы, он добавил:

— Ты вот что: дом сторожи, покамест нас не будет. Не забоишься, справишься?

— Знамо дело, справлюсь, — ответил Дмитрий, возгордившись серьезностью поставленной ему задачи.

— Ежели что, то вот тебе оружье боевое. — Синеус протянул Дмитрию рогатину.

— Взаправдашнее?! — обрадовался тот.

— Ну а как же иначе-то. Чай, и разбойник, коли придет, тож всамделишный будет. Так ты его не забоишься? — еще раз спросил Синеус, на что царевич только отрицательно покачал головой.

— Ну вот и ладненько, — кивнул Синеус. — А мы с приятелем твоим мигом, токмо травки нарвем да назад, — и шагнул за порог, увлекая за собой Ивашку.