Последний Рюрикович

Глава XXIV ТАЙНА ЗОЛОТОГО ПЕРСТНЯ

— А почто Мите с нами нельзя было? — поинтересовался Ивашка, едва они удалились от избушки и углубились в лесную чащу.

Уже смеркалось, и в притихшем лесу это было заметно еще сильнее, чем на полянке, где стояла Синеусова избушка. Сильные испарения, исходившие от болота, расположенного неподалеку от его жилья, заглушали все остальные запахи: сырой перегнившей листвы, свежих, налитых почек деревьев и молодой травы. Почва под их ногами начала уже хлюпать — они подошли к самому краю болота, ежегодно собиравшего свою страшную дань с жителей близлежащих деревень.

Если именно к этому краю даже в летнюю пору из сельчан мало кто приближался — опасались близости избушки колдуна, то с трех других сторон продолжали приходить, в поисках грибов да ягод, которых, как назло, росло там видимо-невидимо. В иной год месяца не проходило, чтобы не сгинуло чье-то дите, ступив на заманчиво зеленую полянку, которыми в изобилии наделила свои смертельные ловушки ненасытная трясина.

— Примечай, как идем, — не ответив на Ивашкин вопрос, сказал Синеус и огорошил мальчика: — Назад один ворочаться будешь — не забоишься?

— А вы-то как же? Нешто здесь заночуете? — посмотрел на старика широко открытыми от удивления глазами Ивашка.

— Я следом пойду, — пояснил Синеус. — Погляжу, как ты обратный путь запомнил. Не заплутаешь?

Ивашке было, конечно, страшновато идти первым навстречу неведомым опасностям, но еще хуже для него было сознаться в своем страхе, и он только молча кивнул.

«В конце концов, чего особливо-то пужаться? Разве что зверя какого — волка али медведя. Так они в эту пору не шибко разгуливают. К тому ж и пойдет он не вовсе один — дедушка Синеус сзади. Нешто не поможет, ежели что?» — рассуждал он мысленно, успокаивая сам себя перед грядущим испытанием.

— А теперь гляди в оба и шагай за мной след в след. Оступишься али в сторону шагнешь — почитай, что и не было тебя вовсе. Трясина кругом. — И посерьезневший до предела старик протянул оробевшему Ивашке поднятую им по дороге сухую жердину.

Другой жердиной он все время промерял путь впереди себя. Зыбкая почва, на которой они стояли уже по щиколотку в воде, а Ивашка — по самые коленки, качалась под ними, утробно чавкая, будто облизывалась, предвкушая близкую добычу. Спустя несколько минут Синеус обернулся к мальчику.

— За жердину крепче держись, да не сробей сейчас, не отступи. В сторону шарахнешься — смерть.

— Ага, ага, — торопливо закивал порядком подуставший Ивашка. — А скоро ль придем-то?

— Чуток осталось, — утешил старик. — Вот только тут теперь не сробей. Счас пред нами человек из болота встанет. Ты его не боись, не настоящий он. Чучело. Я его сам состряпал, дабы ежели кто чужой энтим путем пойдет, дак чтоб не дошел.

С этими словами он прошел несколько шагов вперед, и прямо возле него из смрадной трясины вылезло чудовище с огненными дикими глазами, выросшее вскоре во весь свой огромный двухметровый рост и вытянувшее свои руки навстречу путникам, по крайней мере так показалось перепуганному мальчику, с истошным криком повалившемуся навзничь в вонючую стоялую воду.

Синеус оглянулся и приободрил Ивашку:

— А жердины из руки не выпустил. Ай, молодец. А теперь вставай скорее. На сей тропе долго стоять нельзя — засосет.

Ивашка, все еще дрожа от пережитого ужаса, поднялся и с огромным усилием оторвал ноги от чего-то мягкого и обволакивающего.

— Говорил же, что это — чучело, — объяснил ему старик. — Крест я, вишь, сделал, да на голову череп сей надел. А чтоб похоже было, порты с рубахой натянул на него. Вишь, как все тиной заросло, оттого он и зеленый весь.

— А глаза-то отчего светятся? — спросил Ивашка. Звук собственного голоса как-то успокаивал его, и потому мальчик без умолку засыпал старика вопросами.

— Дак там тоже просто. Я ему туда две гнилушки сунул поболе, чтоб в глазницах застряли, — они и светятся. А без него никак нельзя. Вишь, ты хучь и знал о нем, и то испужался, когда оно к тебе встало. А теперь представь, что было бы, если б я тебя не упредил?

Ивашка представил и… передернулся. Было бы о-го-го.

— Вот и худой человек от такого страшилища тоже непременно отшатнется. Али сердчишко сробеет, али просто в сторону отпрыгнет. А трясина-то как раз и ждет уже его. Выбравшись на небольшой сухой островок посреди болота и устало плюхнувшись на сухую землю, причем даже не выпуская из рук жердины, он добавил: — Ненасытно сие болото, аки жадность людская. И нет ему дна… Стой! — прервал он свои рассуждения. — Я как тебе рек? След в след, а ты…

— Дак здесь ближе, — попытался возразить застрявший в двух шагах от островка Ивашка, ноги которого прочно увязли в болоте. Вместо того чтобы свернуть подобно старику вправо и далее, чуть пройдя, опять вернуться влево, он решил двинуться прямо и теперь никак не мог сдвинуться с места.

— Ближе… — передразнил старик добродушно. — Ан и утоп бы вмиг. Я б тоже напрямки пошел, кабы трясины здесь не было. — И, подав мальчику жердину, уже вытаскивая Ивашку на сухой берег, проворчал: — Боюсь, не запомнишь ты с одного раза весь путь. Ну да ладно, проверим. Авось я все равно сзади пойду. Ты полежи малость, — заботливо склонился он над рухнувшим от усталости мальчиком. — Токмо на зипунок ложись. Нельзя на землю-то. Сырая она здесь завсегда, а от тебя вон как жаром пышет — вмиг остынешь насмерть. А я пока дровишек наберу да кострище запалю — тогда и поболтаем.

Вокруг уже окончательно стемнело. Деревья остались где-то вдали, небо загадочно сияло всеми немыслимыми цветами. Взошедшая луна освещала тихим неброским светом унылые окрестности, и оттого еле видный и очень робкий огонек зарождающегося костра, терпеливо разводимого Синеусом, казался единственным светлым пятнышком на фоне дремлющей в смертной истоме природы.

Сам же старик в своем белом одеянии, с развевающейся от быстрых движений бородой походил на старого волхва, возлагающего дары ненасытному языческому идолу. Вокруг него, подобно воинам-помощникам, застыли несколько осин. Не слышалось ни шороха деревьев, ни крика птиц.

Только болото продолжало бормотать раздраженно на пришлых и упрямых людишек, кои насмелились проникнуть к самому его сердцу и ускользнули от коварных зеленых вязких сетей трясины. Большие пузыри болотного газа, неожиданно появлявшиеся на поверхности в разных местах, несколько разнообразили это бормотание, хотя и не услаждали слух шумными всплесками, словно угрожали: и тут вам не пройти, и здесь смерть, и там гибель, покорись, человек, ибо слаб ты предо мной, и не тебе первому суждено сгинуть во мне бесследно. Покорись, и я дарую тебе покой от забот и тревог. И не коснется тебя ничто печальное, и обнимет тебя ласково моя сильная нежная рука, и увлечет властно на самое дно, ибо неправду реклось, будто нет у меня его, — есть оно, лишь глубоко, так глубоко, что ты и не ведаешь.

— Ивашка, — окликнул заслушавшегося таинственной ночной тишиной мальчика подошедший неслышно Синеус и заговорщицким шепотом, кивнув на трясину, спросил: — Манит?

— Ага, — кивнул мальчуган и опять изумился: — А как вы?..

Он не договорил, но старик его понял:

— Дак ведь она и меня порой манит, не без того. Сильная, — уважительно, как о достойном сопернике, отозвался Синеус и потянул Ивашку к вовсю разгоревшемуся костру. — Пойдем, пойдем. Нам непременно обсохнуть надо.

— Не забоится там Митя-то? — озабоченно спросил мальчик, оставшись почти голышом и греясь между двух костров, которые запалил Синеус, дабы было тепло не только одному боку, но и другому. И вот оба они — и старик, и мальчик — сидели между кострами, задумчиво глядя, как пляшут на сухих, быстро чернеющих ветках озорные огненные человечки.

— Я с самого начала ведал, что дорога будет трудная и долгая, — не сразу откликнулся старик, наслаждаясь теплом живого огня. — Не следовало бы, конечно, лишний раз, ну да делать нечего, пришлось его сонным зельем напоить. Так что спит он теперь, поди, без задних ног, твой Митя. А что о приятеле своем не забываешь — хвалю. Он хучь и царевич, а друг, судя по всему, надежный. Не будь его, дак ведь и тебя бы сейчас…

Они снова замолчали, любуясь не устающими от долгой пляски огненными человечками.

— Красиво, — наконец задумчиво сказал Ивашка. И опять старик понял его без дальнейших слов. Понял и поддержал:

— Я сызмальства любил кострища палить. Бывало, вечером уйдешь из дома, мальцом еще голоштанным, вот как ты сейчас, так и просидишь всю ночь у костра. Славное было времечко, — и он улыбнулся чему-то своему, но, вспомнив, зачем они здесь, снова посерьезнел.

— Ну-ка, покаж перстенек свой еще разок, — попросил он мальчика. Тот снял с себя веревочку, на которой болтался, мерцая в свете костра чистым кровавым блеском, крупный красный рубин, намертво обжатый золотой, филигранно-тонкой и затейливой оправой.

— Ишь ты, — не переставая удивляться странному, непостижимому для простого смертного хитросплетению людских судеб, Синеус, — довелось-таки повидаться сызнова, — опять помрачнел, замолчав.

Затем, продолжая вертеть перстень в руках, спросил Ивашку взволнованно:

— Желаешь ли ты, отрок, услышать доподлинную правду о своем родителе?

— О батюшке? — радостно встрепенулся мальчуган. — Дак ведомо тобе, дедушка, где он? А как я найду его? А кто он? — засыпал Ивашка старика вопросами, непрерывно оглядываясь, будто сейчас могла выступить из тьмы на свет костра рослая статная фигура молодецкого воина, а то, может, и не пешего, а на коне-красавце, и крикнуть весело-задорно: «Ай подь-ка, сынок, сюда! Ай не признал свово отца-батюшку».

Ивашка даже замер, предвкушая нечто неожиданное для себя, но все вокруг оставалось молчаливо-бесстрастным, гася ночным холодом вспыхнувшую было в груди мальчика надежду на чудо.

Оно и простительно — младень совсем. И в наше время, когда, казалось бы, все изучено вдоль и поперек от самого мельчайшего атома до гигантских звезд, сколько взрослых по всей Земле с нетерпением ждут Нового года, жгут бенгальские огни, с замиранием сердца запаливая праздничные свечи.

И картина та же — темнота и слабый рукотворный огонек, и столько же веры в сердцах, только тщательно запрятанной в самую глубь сердца, дабы не посмеялись окружающие. А тем и не до этого вовсе. Они сами ждут того же — чуда. Вот свершится оно и озарит их жизнь блистающим светом, и увидят они в его еле переносимом для человеческих глаз и несказанно прекрасном сиянии то, что наполнит всю дальнейшую жизнь, каждый день и год без остатка чем-то сказочным и волшебным. Но…

Не бывает в жизни чудес, и медленно старятся люди, продолжая год за годом ждать неведомое и прекрасное, что осенит их в одночасье, будто крылом жар-птицы, и досадовать, что затянулось проклятое ожидание, и свято верить в несбыточную и самим им неясную мечту.

Иные, разуверившись, впадают в холодный цинизм и становятся угрюмыми скептиками, иные даже под конец жизни, на смертном одре, продолжают несокрушимо надеяться — наивные оптимисты. А самые редкие, вдруг оглянувшись по сторонам, начинают понимать, что подлинное чудо, окружающее их повсюду, — это сама жизнь, и с нескончаемым любопытством созерцают ее во всех бесчисленных явлениях и переменах. Им легче всего — они стали философами.

Ивашка же пока был никем. Рано ему еще. Юн слишком. Удары судьбы не озлобили его до неверия, а любовь и понимание красоты природы не заглушили в нем жажды простых удовольствий, ибо не смешались покамест с житейским опытом и осознанием суетности всего, к чему мы порой стремимся. Да и что с него взять — дитя он годами, коих всего-то ему было помене девяти.

— Да где же он, дедуня? Не молчи, — теребил умоляюще мальчик старика, пока тот не продолжил:

— Сиди и внемли. То долгий сказ будет.

И когда наконец мальчуган, поняв, что чуда не будет, вновь успокоился, лишь бурным дыханием выдавая свое сильное волнение, продолжавшее бушевать у него в груди, старик начал свой рассказ:

— Правил на святой Руси о недавнюю пору царь-батюшка Иоанн Васильевич.

— Знаю, знаю, — перебил его Ивашка и затараторил, волнуясь: — Сказывали мне дедушка Пахом и отец Пафнутий, что воитель он был знатный, и другое всяко. Ты про отца мово расскажи!

— Да угомонись ты, — возмущенно цыкнул на него Синеус. — Лучше внимай старательно и не встревай, а то вовсе замолчу.

— Все, все, — испуганно заморгал глазами Ивашка и для вящей убедительности даже зажал рот руками, показывая, как тихо он теперь будет сидеть.

— То-то, — все еще сердито крякнул Синеус и продолжил, по-прежнему крутя в руках золотой перстень и что-то сосредоточенно пытаясь разглядеть в огне через блестевший нарядно красный рубин.

— Правил он, стало быть, долго и не всегда праведно. Мне это доподлинно ведомо, ибо служил я о ту пору в дружине его верной.

— И видал его?! — ахнул Ивашка, не удержавшись, и тут же вновь зажал рот руками, досадуя за столь некстати вырвавшееся восклицание и опасаясь, что старик замолчит. Но Синеус на этот раз, погруженный в воспоминания, не осерчал.

— Много раз видал. Иные месяцы, почитай, чуть ли не каждый божий день. Говоришь, сказывали тобе про него? — повернулся он к Ивашке. Тот молча закивал головой.

— А сказывали ли тобе, как душегубствовал он да развратничал?

— А что такое развратничал?

— Ну, когда, к примеру, человек, — медленно начал подбирать верные слова Синеус, но затем махнул рукой: — Да не к тому я теперь реку. Все это было, да быльем поросло. Чего уж тут покойника бередить. Так вот этот перстень царь-батюшка лично на руку сыну своему надел, когда Марию Нагую в жены брал. В утешение, дескать, что тот у него посажёным отцом быть на торжестве не сможет. Я о ту пору рядом находился. Должность такая у меня была — от лихих людей государеву особу крепко-накрепко оберегать. Не один я, знамо дело, в таковых ходил. Много нас… — Он вздохнул тяжко и продолжил: — И опять не об этом реку. Главное запомни — самолично я зрел, как перстень этот царь-батюшка своему сыну на палец нанизал.

— Это царю будущему Федору Иоанновичу? — ахнул Ивашка. Тут же у него в голове закружились заманчивые видения — будто он в царевых чертогах, сидючи на золотом троне и весь в нарядных одежах, вкушает… ну, скажем, медовый пряник. Что он еще вкушает из сладостей, Ивашка попросту не мог вообразить, поскольку за всю свою короткую сиротскую жизнь, кроме медового пряника, ничем иным более и не лакомился.

— Да нет, — разрушил прекрасную картину, возникшую во впечатлительном мозгу мальчика, суровый голос старика. — Федор Иоаннович, нынешний наш царь, как раз и был у батюшки свово за отца посажёного, а перстень тот другому сыну достался, по имени Иоанн, вот как и ты. И не расставался тот с перстнем сим ни ночью ни днем, ибо памятлив и гневен был царь Иоанн Васильевич и вмиг приметил бы, что нет оного перстня на сыновней руке, коли тот снял бы его хоть на миг. Стало быть, он и одарил матушку твою сим драгоценным залогом любви своей царственной, более и быть некому.

— Иоанн, — гордо выпрямился мальчик и озабоченно спросил: — Дедуня, а вот матушка сказывала мне, что в честь брата свово так нарекла меня, кой жизнь свою положил, ее от татара защищая. Дак, может, она допрежь времени не желала тайны сей открыть, а на самом деле нарекла меня в память об отце моем родном? Может, это вовсе и не брат был, кой защищал, а батюшка?

И вновь перед глазами мальчика возникла романтическая картина. Мать его стоит, испуганно прижавшись к плетню, и наблюдает, как русоволосый богатырь в боевом шлеме, на белом коне, с азартным кряканьем, будто вышел позабавиться, срубает головы ненавистных корявых и щупленьких татар, обступивших его и размахивающих кривыми сабельками.

— Не мог то быть отец твой, ибо погиб он, будучи убиен собственным отцом.

— Дак за что ж он его? — жалостно скривилось лицо мальчика.

Надо везет! Только-только нашел родителя-батюшку, ан нет, оказывается, он уже убиен, да еще не кем-нибудь, а родным отцом, стало быть, его, Ивашки, дедом. Жуткое дело. Тут не захочешь, да заплачешь. Все найти и, не успев налюбоваться, разом и потерять.

— Ну-ну, — погладил его по голове Синеус, — може, и ни за что — то дело царское, нам неведомое.

— Дак что ж, что он царь, — плачуще воскликнул Ивашка, — нешто он может ни за что?

— Хороший царь, знамо дело, нет, — рассудительно ответил старик, — а плохой, как твой дедушка, упокой господь его душу и схорони поглубже, дабы не встал ненароком, все возможет, ежели схочет.

— А укорот ему дать?

— Это кто ж царю укорот дать может? — даже заулыбался Синеус. — У него стрельцы, дружина, бояре — сила сильная. Супротив ее не возмочь никак.

— Стало быть, — новая мысль пришла Ивашке в голову, — Митя, царевич, мне дядя родной?

— Точно, — подтвердил серьезно Синеус, — самый что ни на есть родной. Может, потому и схожи вы с ним ликом, что кровь едина.

— Вот он удивится, — радостно засмеялся Ивашка.

— А вот этого не надо бы тебе делать, — посуровел разом Синеус и, молодо вскочив на ноги и заставив подняться мальчика, крепко сжал кисть его руки и властно заговорил:

— Повторяй за мной. Пред всемогущим Небом и Господом-Создателем…

Ивашка испуганно повторил.

— Я, Иоанн Иоаннович, даю страшную клятву… Голос мальчика от волнения прерывался, но он старательно, слово в слово повторял все, что говорил старый Синеус, будучи преисполненным некоего тайного величия торжественных слов:

— Не речь ни единой живой душе ни письменно, ни изустно о великой тайне своего рождения и не упоминать никогда ни в каких разговорах имени своего родителя в два раза более годов, нежели тех, что я уже прожил на белом свете.

— Это сколь же будет? — не понял Ивашка.

— Ну, еще шишнадцать, — пояснил Синеус обычным голосом и легонько щелкнул мальчика по затылку. — Не перебивай, а повторяй далее. — И он вновь возвысил свой хрипловатый голос, который был уже глас. — И буде я, не сумев запереть свои уста печатью молчания, открою сию тайну ранее наложенного на меня срока, да не узреть мне вовек райского блаженства и гореть навечно в геенне огненной. Именем матушки своей…

Тут старик замешкался на секунду и вновь обычным голосом шепнул Ивашке:

— Как бишь ее величали?

— Марфа Петровна, — тоже шепотом ответил Ивашка и вновь принялся звонко повторять за Синеусом:

— …Марфы Петровны, мир праху ее, и дяди моего Иоанна Петровича, безвременно погибшего от рук злых татар, защищая сестру свою и плод, клянусь в нерушимости обета, даденного мной по доброй воле и без принуждения.

— Дедуня, — передохнув немного и отойдя от того торжественного настроения, кое было в нем в момент клятвы, нерешительно переспросил мальчик, — а какой такой плод дядя мой защищал? Яблоки, что ли?

— Дурачок, — усмехнулся Синеус. — Тебя. Ты ведь тогда еще не народился на свет божий. Сам ведь сказывал. Значит, был о ту пору плодом в чреве матушки своей.

— В чреве? — озадаченно спросил Ивашка.

— Ну, в животе, стало быть. Оттуда все и появляются на свет божий.

— Ага, — дошло наконец до мальчика, но вскоре он опять вопросительно поднял глаза на Синеуса.

— Ну что еще?

— А в животе я откуда взялся?

— Ну, завелся там.

— А Митрич раз сказывал, что в погребе у лекаря мыши завелись. Они как, тоже из живота?

— Да ну тебя, — отмахнулся Синеус. — Лучше слушай меня внимательно. Как мыслишь, почто я тебя сюда взял?

— Чтоб тайну открыть. — Мальчик нащупал на груди перстень, веревочку с которым сразу после клятвы надел на себя, проникнувшись важностью и ценностью отцовского подарка. — Отца-батюшки имя. И клятву взять страшную, — подумав, добавил он.

— Не токмо. Чую я, что вскорости лекарь за тобой приедет. Заберет он тебя отсель, а куда — не ведаю. Бойся его, Ивашка. Виду не подавай, что опаска у тебя к нему есть, но страшись безмерно. Злой и страшный се человек.

— Так вы меня не отдавайте ему, — взмолился Ивашка. — А я отслужу. Я что хошь, я не в тягость буду.

— Эх ты, — Синеус погладил мальчика по голове, взъерошив детские волосенки. — Годков бы мне скинуть десятка два — оно, знамо дело, нешто отдал бы? А сейчас я старик вовсе. Нетути силушки той, вся ушла, закатилась, да в черный угол завалилась.

— Какой черный угол?

— Да это я так, к слову, — махнул старик рукой. — Оно, конечно, я еще потягаюсь с ним. Запросто так он тебя не возьмет. Но коль увидишь ты, что осилил он меня, не мешкая беги к болоту на сей островок. Для того я и показал тебе дорожку сюда, чтоб в трясине не сгинул по пути. Особливо у берега помни, что вправо брать надо.

— А вы как же? А Дмитрий?

— Я что ж, мое дело такое — стариковское. Не седни-завтра в могилу — един путь. А приятеля свово брать сюда не удумай. Помнишь чучело?

Ивашка хмыкнул недовольно:

— Нешто его забудешь.

— То-то. А у Мити душонка-то послабже будет. Вскочит оно, скакнет он с тропки узкой, тут-то ему и смерть придет. А одному тебе его не спасти, токмо сам погибнешь. А то и еще хуже — падучая случится с перепугу. Она как раз любит такие штуки. И опять-таки смерть. Ни в коем разе с собой брать его нельзя, — повторил Синеус взволнованно. — Касаемо же лекаря царева — слушай и запоминай. Нужна ему жизнь твоя, а вот почто — не ведаю. А все из-за сходства твоего треклятого с Димитрием. Вот в чем причина. И что лекарь сей ни станет тебе советовать — накрепко запомни — всегда думай, какая такая выгода из этого им может быть извлечена. Ибо без корысти он и шагу не сделает. Нет в нем души христианской, даром что крест православный носит. Заместо сердца — кусок льда у него в груди, да что там льда, тот хоть растопить можно, а у него там каменюка бесчувственная. И ведает, и ищет во всем он единую корысть и выгоду.

— Это деньги? — на всякий случай уточнил Ивашка.

— Корысть не токмо в деньгах, она и во власти великой имеется, коя большим искусом для самых святых непорочных сердец бывает. И готовы люди за нее душу дьяволу продать в одночасье, дабы хоть немного насладиться ею.

— Я запомню, дедуня. Ты не боись. Слово в слово, как ты наказывал, — заверил Синеуса несколько смущенный его неожиданной горячностью Ивашка.

— Ну, ин ладно, — поостыв, молвил старик. — Остатнее, что есть, в дороге обскажу. Вдругоряд, коли время будет, сходим еще раз, а сейчас уж больно опасно. Ночь сплошная, даже светать не начало. А ты иди за мной след в след и повторяй слова мои.

— Как клятву? — снова переспросил Ивашка.

— Вот-вот. Как ее, — кивнул Синеус, и всю обратную дорогу Ивашка, идя вслед за стариком, послушно затверживал все, что тот ему говорил.

А Синеус, торопясь, щедро выплескивал накопленный им житейский опыт, опасаясь только одного — возможно, и запомнит малец, что им реклось, да в жизни не сумеет применить. Это ведь только мудрецы учатся на чужих ошибках, отличаясь от дурака лишь тем, что не повторяют свои промашки вдругоряд. Будет ли время у Ивашки научиться и не станет ли самая первая ошибка роковой?..

— В споры никогда не встревай. Проиграешь — будешь в дураках, ославят, выиграешь — возненавидят. Злу не потакай — сразу не откликнется, ан все едино — грядет возмездие. В зерно[119] не играй — беден ты, чтоб проигрывать лишнее, и богат, чтоб нуждаться в выигрыше, — тако ответствуй приглашающим. Коли завидишь, в чем не прав человек словесно, не поправляй. Подумай допрежь того, не вызовешь ли ты сей поправкой его неприязнь. Коли в ком слабину какую узрел — она во всех людишках есмь, токмо у каждого в разном, про себя отметь в памяти. Ежели сильное что — напротив, в глаза скажи. Приятная правда — бальзам душе. Но лесть грубая не всем приятна. Умные оную отвергнут с великим негодованием, а приязнь дурня тебе самому не нужна. Уважай всех, ибо тот, кого в грязь погрузили, чище и светлее тебя душой может быти. Почем тебе знать. Паче же всего возлюби народ свой страдалец и Русь святую.

Тут Ивашка радостно вскрикнул:

— И отец Пафнутий мне тако же глаголил в монастыре Солотчинском!

— Верно глаголил, — кивнул Синеус и досадливо поморщился: — Ан сбил ты меня, постреленок. Ушла мысль.

— Куда? — испуганно спросил Ивашка. Синеус неопределенно помахал рукой. Они уже к тому времени шли рядом, посуху, приближаясь к избушке, и обе жердины были аккуратно оставлены у дуба-великана, дабы при новом посещении заветного островка их не надо было долго искать.

— Ушла туда куда-то, — и он рассеянно указал на светлеющее небо с медленно гаснущими звездами.

— Ишь ты, шустрая какая, — покачал головой Ивашка, на что Синеус улыбнулся и приложил палец ко рту, подавая тем самым сигнал к соблюдению тишины. Он тихонько приоткрыл дверь избушки.

Уже светало. Царевич спал на лавке, застланной медвежьей шкурой, и сладко посапывал во сне. О его бдительности говорила дверь, истыканная рогатиной сверху донизу.

— Сторож, — уважительно прошептал старик и, усмехнувшись в свои странного цвета усы, беззвучно указал Ивашке на другую лавку, приглашая его ко сну. Вторично показывать не пришлось. Утомленный путешествием, клятвами и прочим, мальчик быстро уснул. Синеус снова вгляделся поочередно в лица детей, перекрестившись и еще раз подивившись необычайному сходству, и улегся на куче пустых мешков, сваленных в углу избы.

Следующий день прошел спокойно. Затем поиски трав и внезапные просьбы о помощи, с которыми раз за разом стали прибегать жители близлежащих деревень, — то корова сохнуть на глазах начала, не жрет ничего третий ден животинка, того и гляди сдохнет кормилица, то мальца понос кровавый замучил — словом, завозился Синеус с травами, со снадобьями.

А когда наконец собрался повторить вместе с Ивашкой путешествие на островок, было уже поздно. Внезапно нагрянул Симон. Извлек было старик кистень, решив отмстить за смерть Митрича и сына его Никитку, да иезуит, злобно ухмыляясь, выхватил пистоль из-за пояса, и понял Синеус, что на сей раз как ни крути, а не его верх будет.

В одном он оказался тверд. Заверил Симона, что ежели тот через сколько-то там лет придет забирать Дмитрия без Ивашки, то не получит царевича ни за какие блага на свете.

— Быть посему, старик, — неожиданно согласился иезуит.

И от этого подозрительно легкого согласия Синеусу стало еще муторнее. Успокаивала лишь мысль, что, может, и впрямь не собирался лекарь делать Ивашке ничего дурного, коль так охотно дал свое добро на стариковское условие.

Однако расставался Синеус с Ивашкой тяжело. А что делать?! Велеть мальчику бежать?! Боязно. А ну как забудет узкую дорогу, да засосет дите? Словом, как ни крути, а со всех сторон выходило еще хуже. Делать нечего, пусть уж едет.

И долго-долго еще махали им вслед, стоя на пороге избушки, старик Синеус и заплаканный, несмотря на обещанную Ивашкой скорую встречу, царевич. Впрочем, и у самого Ивашки тоже на душе скребли кошки, хотя он и крепился, не давая слезам воли.

Вскорости колымага иезуита исчезла из виду. Встретятся ли ребята когда-нибудь? Как знать… Остается только надеяться, ибо порой только одной верой и бывает жив человек, упрямо сцепив зубы и не поддаваясь валящимся на него со всех сторон невзгодам и не падая лишь потому, что живет в его груди слабо греющий огонь негасимой надежды. Дунь на него, погаси дрожащий язычок пламени, и развалят бедолагу неисчислимые беды своей могучей непомерной тяжестью. Но пока теплится в его душе вера в лучшие времена, будет человек сражаться с неправедной судьбой, не смиряясь под ее ударами до самого своего смертного конца.

Надейтесь, ребятишки. Надейся, старик Синеус. Авось спасет и сохранит вас эта вера, сумеет помочь устоять перед бедами и невзгодами. Авось…