Последний Рюрикович

Глава VI ПРОДАЛИ

Шел уже седьмой день их пребывания в Москве. Феофилакт с каждым днем все больше мрачнел, потому что монастырские товары раскупались неохотно и в цене приходилось делать скидку за скидкой. В один из вечеров он, заметив еще в полдень отсутствие Ивашки, жестоко выбранил мальчугана и запретил отходить от себя куда бы то ни было. День-деньской томился мальчик, вынужденно, от нечего делать, слушая надсадное ворчанье Феофилакта, изредка прерываемое бульканьем из глиняной корчаги, к коей монах прикладывался все усерднее, пока наконец, растянувшись на возу, Феофилакт не начинал храпеть, не выдержав единоборства с хмельным зельем. Ивашка даже засмотрелся, как это его учитель по цифири может спать в такую жару, да еще будучи весь облепленный мухами, как вдруг кто-то взял его за плечо.

Обернувшись, Ивашка увидел высокого худого человека, на вид уже немолодого и одетого во все черное. Две резкие морщины, идущие острыми стрелами от крыльев массивного носа, казалось, прорезали его лицо насквозь, настолько они были глубокими. Бороды и усов у него не было вовсе, что показалось мальчугану удивительным, ибо такого в обычае на Руси не было, да и черная одежда, хоть и привычного покроя, тоже показалась Ивашке в диковину.

«Иноземец, поди», — мелькнула у него в голове мысль, но тот обратился к мальчику на чистом русском языке:

— Ты кто? Как звать? Кто такой?

Ивашка нерешительно повел плечами, потом выпалил:

— Ивашка я. С монастыря…

— Послушник?

— Нет, я… так… живу там. А вы, дяденька, иноземец? С Рима будете? — в свою очередь полюбопытствовал мальчуган, вспомнив название города, о котором часто рассказывал ему, вспоминая свои скитания, еще дед Пахом, и был удивлен бурной реакцией незнакомца.

Тот, крепко стиснув губы и больно ухватив Ивашку за ухо, прошипел ему прямо в лицо, сверля мальчика бледно-голубыми, как бы выгоревшими глазами:

— Почему Рим? Откуда про сей город знаешь? Почему так говоришь?

— Дед Пахом сказывал про град сей, жил он там давно еще, — морщась от боли, захныкал Ивашка.

— А почему решил, что я оттуда? Может, из Парижа, Варшавы, Кракова, а? — продолжал допрос чужеземец.

— Ой, дяденька, уху больно, отпустите за ради Христа! — взмолился Ивашка. — Я сих градов и не видывал, а про Рим дедуня сказывал, что там монахов ужасть сколько, в одеже черной все ходят, вот я и подумал… ох… — Ивашка вздохнул от облегчения, почувствовав, что пальцы-клещи наконец разжались, и, потирая малиновое ухо, с опаской отодвинулся от иноземца.

— Помимо Рима на свете есть множество всяких городов, а сам я буду купец и лекарь, — помолчав, пояснил незнакомец.

— Как отец Феофилакт? — поинтересовался Ивашка.

— Кто это?

— А вон спит. Я с ним сюда приехал, Москву поглядеть.

Незнакомец с минуту разглядывал багровое лицо монаха, залихватски храпевшего на сене, брезгливо поморщился, увидев мух, ползавших по его лицу, и наконец, толкнув его, громко сказал:

— Вставай.

Храпенье прекратилось, но монах не проснулся. Иноземец еще раз толкнул его нетерпеливо: — Ну!..

Феофилакт открыл глаза. Потом потер их кулаком, недоуменно глядя на иноземца, и, окончательно отойдя от сна, хрипло кашлянул:

— Чего надо?

— Поговорить, — последовал сухой ответ.

Монах встал, подозрительно поглядел вокруг, послушно сделал несколько шагов в сторону, куда его властно увлек человек в черном, и хмуро произнес:

— Не пойму я чтой-то… — Но незнакомец прервал его вопросом:

— Как идет торговля? — И насмешливо прищурился.

— Помаленьку, — уклонился от ответа монах, по-прежнему не понимая, кто же перед ним стоит: праздный гуляка или возможный покупатель.

— Да-а-а, — сочувствующе протянул человек в черном. — Вижу, что помаленьку. А точнее, совсем маленько, — и он сочувствующе вздохнул.

— Цены настоящей не дают. А товар славный, — пожаловался монах и поинтересовался: — А ты как, человек хороший, всурьез вопрошаешь али так?

— Всурьез, — не стал увиливать иноземец.

— И сколь дашь?

— А сколь запросишь?

Феофилакт потряс головой, проверяя, не наваждение ли пред ним.

«Чтой-то тут не так», — мелькнула мысль и пропала, резко сменившись другой, недоверчивой, но уже радостной:

— Ну, а ежели я по рублю на четверть ржи скажу?

— Пойдет, — утвердительно кивнул иноземец. — Только чтобы четверть новая[37] была, — сразу уточнил он.

— Ишь какой, — ухмыльнулся Феофилакт. — Впополам цену рубишь. Так-то оно негоже, мил человек. А давай не по-твоему и не по-моему. Я тебе новыми четвертями, а ты мне за них по рублю и шесть десятков денег сверху[38]. Идет?

Незнакомец некоторое время стоял молча, что-то высчитывая в уме, после чего согласно кивнул головой.

— Тогда по рукам, — и Феофилакт протянул мощную длань с поросшими густым волосом пальцами, чуть подрагивающими от нетерпения.

«Неужто возьмет?» — не верил он нежданной удаче. За такую цену он и не рассчитывал расторговаться, а тут…

— Обожди. Купить я куплю, — иноземец в подтверждение потряс тугой мошной, — но попрошу придачу.

— Каку хошь, — обрадовался монах.

Цена, названная им, была чуть ли не вдвое выше той, по которой он уж было хотел продать рожь, и в полтора раза превышала среднюю.

— Мне нужен мальчик.

— Какой мальчик? — вытаращил глаза монах.

— Вон тот. — И незнакомец тонким длинным пальцем небрежно указал на Ивашку.

— Как так «нужен»? — Лицо Феофилакта начало наливаться гневом. — Чай не холоп, не смерд какой. Вольный, с монастыря. Не хозяин я ему. Да и не вещь это, чтоб купить-отдать-продать можно было. Лучше бы ты шел отсюда куда подальше, человече, а то я и осерчать могу. — И, поморгав секунду (видно, не выходила из головы неудачная торговля), добавил: — Вот другого чего могу дать. Не желаешь? Все, что душе угодно.

Незнакомец покачал отрицательно головой и пояснил:

— Мальчика я уговорю. Он поедет со мной добровольно, а вам за труды я дам талер, — и иноземец потряс черным тугим мешочком, который тотчас издал веселый заливистый звон.

— Сказал же я, — крякнул монах. — Не продается отрок. Не продажный. Да и цена не сходная. Просто курам на смех, да и только. Что я, ефимков[39] не знаю? За них много не купишь.

— Не лги, монах. — Человек в черном укоризненно покачал головой. — Лгать — грех. А талер за него, — и он кивнул головой в Ивашкину сторону, — это вполне достаточно, если не сказать больше. Просто мне срочно нужен мальчик в услужение, вот я и переплачиваю.

— Нет, нет и нет, — монах решительно затряс головой, и иноземец, презрительно усмехнувшись, произнес:

— Ладно. Знай мою доброту. Два талера. — Запустив пальцы в мешочек, он ловко извлек монету и протянул ее Феофилакту.

Тот недоверчиво взвесил ее в руке.

— Да они у тебя, поди, коновые?[40] — протянул он хмуро, продолжая колебаться.

— И снова ты лжешь, — последовал жесткий ответ. — Или сам не чувствуешь?

— Если б ты мне хотя бы рубль предложил, — неуверенно протянул Феофилакт, — а то два талера[41].

— Я дам тебе больше, — снова усмехнулся незнакомец. — Ты получишь не только два талера, но и бочонок бургундского в придачу. — И коварно добавил: — У вас его, наверное, пьют только архиереи.

Монах почесал спутавшуюся бороду. Дело в том, что в ожидании хороших покупателей он уже изрядно потрепал монастырскую казну. И даже та малая пока выручка, которую ему удалось получить, наполовину откочевала из его мошны. Чтобы покрыть недостачу, ему с лихвой хватило бы и одного талера, а значит, на второй можно смело пить. К тому же из тех денег, что ему предложили за рожь, тоже можно было утаить — Феофилакт наморщил лоб, долго шлепал губами — да, получалось изрядно. Во всяком случае, не меньше рубля — это точно. Опять же заботы за товар уже не будет, да еще и бочонок хорошего вина…

Особенно понравилось Феофилакту упоминание об архиерее, с которым он теперь может совершенно на равных пить дорогое и благородное вино. Он даже хмыкнул себе в бороду от такого сравнения, но все же сомнения оставались.

«Наобещает с три короба, а потом ищи ветра в поле», — и вновь с недоверием глянул на покупателя, но тот развеял все его сомнения, сказав:

— Талеры отдам сейчас. Ближе к вечеру вам доставят вино. За товар расплачусь позже, когда приду забирать мальчика.

— Бочонок пораньше бы, — пробормотал глухо монах, отводя глаза и как бы стыдясь своего пристрастия к хмельному, кашлянул и робко спросил:

— Не разбавлено вино-то?

— На дорогой кафтан заплату из грубого сукна не ставят, — улыбнулся человек в черном. — И сукно без пользы уйдет, и кафтан загубишь. — И, глядя умными пронзительными глазами на Феофилакта, успокаивающе произнес:

— А за мальчика волноваться не надо. Ему у меня будет хорошо. У себя же скажете, что утонул в реке. Всякое ведь бывает.

— Бывает, — сокрушенно вздохнул монах, качая большой кудлатой головой с торчащими из нее клочками сена, да так горестно, будто Ивашка и впрямь уже утонул.

Впрочем, горе горем, а денежки — они счет любят. Мало ли что мог подсунуть этот странный человек в черном. Но вроде бы ефимки и впрямь были «тяжелыми».

А когда он поднял голову, то с удивлением обнаружил, что незнакомец уже исчез в шумной многолюдной московской толпе. Да как быстро — вроде только что здесь был, ан глядь — и нетути.

«Можа, сон пригрезился али с вина помстилось, — ошалело подумал Феофилакт. — Можа, и не было его вовсе?»

Но талеры, совсем новенькие, блистая радующей глаз белизной, по-прежнему оставались зажатыми в его крепкой, могучей длани, и монах, вздохнув и перекрестив рот, вновь пошел спать, резонно рассудив, что бесплотный дух серебряные монеты в руках не таскает. Но сон к нему уже не шел. Мучила совесть.

Много далеко не богоугодных дел свершил Феофилакт в жизни, но людьми ему еще торговать не доводилось, и возникло чувство вины перед этим притихшим, будто почуявшим неладное, отроком, неотступно смотревшим на него большими васильковыми глазами. И чтобы оторваться от неприятных дум, монах, подозвав Ивашку, разрешил ему пойти погулять до вечера, только далеко не заходить.

Мальчику действительно что-то не понравилось в их беседе, но детское сердце еще не ведало ни человеческой подлости, ни того, как порой коварно помогает ей неудержимая тяга к хмельному зелью.

К тому же Ивашке, уже окончательно изнывшему за полтора дня от неотступного сидения возле монаха, очень уж хотелось куда-нибудь пойти! Он так обрадовался разрешению погулять, что больше ни о чем и не помышлял. Весь осадок от встречи с человеком в черном исчез в мгновение ока, и через миг Ивашка уже был далеко от возов.

Но на прогулке ему не повезло. Мало того что забрел в какой-то глухой переулок и окончательно потерялся, где он и где искать выход, так его еще обступили босоногие мальчишки чуть постарше и устроили допрос с пристрастием:

— Ты кто такой? Чей будешь?

— Ивашка я, монастырский. А так с Рясска.

— А чего к нам? Почто по нашей улице без дозволенья ходишь?

— Какого дозволенья? — окончательно растерялся Ивашка.

— А вот какого, — и самый бойкий сильно толкнул его. Ивашка, потеряв равновесие, упал навзничь. Тут же на пыльной земле образовалась гора тел, радостно орущая что-то веселое. Потом она распалась, и ребята, гордо переговариваясь, как лихо они всыпали чужаку, убежали.

Остался один: сопливый, золотушный и хилый, росточком поменьше Ивашки, но с заносчивым выражением на бледном лице.

— Ну что, попало тебе? Будешь еще по нашей улице ходить? — И он надменно подбоченился, глядя на поднимающегося с земли и обозленного нанесенной ни за что ни про что обидой Ивашку.

— Ежели еще раз… — Но золотушник не успел договорить, плюхнувшись в пыль от крепких Ивашкиных кулаков.

Через мгновение он уже отчаянно орал «мама!», пытаясь увернуться и не помышляя о сопротивлении этому чужаку, который оказался таким смелым.

Но уже послышались крики: «Гришку Отрепьева бьют!» и топот приближающейся босоногой ватаги.

Второй раз быть внизу кучи малы Ивашке вовсе не улыбалось. Он вскочил на ноги, утер кровь, текшую из носа, и, пообещав поверженному врагу: «Мы еще с тобой поквитаемся», уже был далеко.

Ноги несли его так резво, а мозг, подсознательно избрав верный путь, так четко сработал, что Ивашка очень быстро очутился возле знакомых мест. Оглянувшись и увидев, что погоня отстала, он тут же сбавил шаг, стараясь идти более уверенно и время от времени сплевывая кровь, сочившуюся из разбитых губ.

«Погоди ужо, — думал он, разгоряченный недавней битвой. — Коли каждый в одиночку был бы, нешто справились? Да ни в жисть. А все разом — немудрена потеха. Так и медведя завалить можно. И этот, Гришка, тоже хорош, чуть не его верх, так «мама» кричать. Ишь… — и вздохнул горестно. — Хорошо, коли есть кого звать».

Но дальше погрустить ему не удалось, ибо Феофилакт, опасаясь упустить выгодную сделку, уже сотню раз успел пожалеть, что отпустил Ивашку погулять напоследок, и повсюду его разыскивал.

Вечерело. Феофилакта шатало из стороны в сторону — проба, которую он сделал из присланного бочонка, была внушительной. То ли потому, что вино действительно было замечательное на вкус, то ли потому, что, прикладываясь к нему, Феофилакт чувствовал всем нутром, как он приравнивается к архиерею и даже становится ему чем-то сродни, но перебрал он на этот раз больше обычного и, увидев Ивашку, первым делом отвесил ему увесистый подзатыльник.

— Ишь, шляется тут, а я… печалуюсь — с трудом выговорил он и смачно икнул. — Чтоб ни на шаг от меня! — И, успокоенный, пьяно погрозил пальцем и отправился спать.

«Что за день такой сегодня, — и Ивашка, опять горестно вздохнув, прилег возле, положив голову на колесо телеги. — То этот черный ухо крутил, то ребята ни за что ни про что накинулись, теперь вот от отца Феофилакта подзатыльник, а ведь сам пустил гулять».

— Это за грехи, — послышался где-то рядом голос.

Ивашка, вздрогнув, ошарашенно обернулся, но тут же успокоился — два мужика возле соседней телеги лениво переговаривались друг с другом.

— Может, Господь и даст, родит еще, — глубокомысленно заметил другой.

— Да где там. Родила уже, но девку, — зашептал опять первый. — А брат царицын подменил ее на сына.

— А откель взяли-то? — оторопело спросил второй, с вытянутым лицом, озабоченно озирающийся все время по сторонам, — не заметил бы кто, какие они ведут крамольные разговоры. Однако любопытство пересилило страх и интерес к новостям из царевой жизни был настолько велик, что он поторопил своего собеседника: — Откель взяли-то, говорю?

Тот усмехнулся.

— Ишь, взяли… У жены стрельца забрали.

— Вона как!..

— Да-а. А ты думал. Так про енто дело прознали и царю донесли.

— Самому? — ахнул озиравшийся.

— Тихо ты, не ровен час, услышит кто. Сие есть секрет большой. Так вот, царь, Федор Иоаннович, спознав такое дело, хотел женку свою в монастырь отправить и боярина Годунова, брательника ейного, туда же.

— В женский-то? — усомнился второй.

— Да ты слушай, дурья твоя башка, — возмутился рассказчик. — Сам ты женский. Знамо дело, в мужской. Да только боярину не с руки это. Теперича он самый знатный изо всех, наипервейший опосля царя на Руси, брат царицы, а тут в монастырь… Негоже это. Вот он и пошел с ножом на царя-батюшку.

— Свят, свят, — замахал руками второй и опять, оглядевшись по сторонам, заторопил рассказчика. — А дальше-то, дальше что? Неужто убил?

— Бог милостив, ранил токмо, да и то не сильно, это мне надежные людишки поведали. Есть у меня здесь знакомцы в дворне у одного боярина, вот они и слыхали краем уха. А еще баяли, будто и дите вовсе не царево у ей.

— А чей жа? — в недоумении уставился на говоруна мужик с яйцевидным черепом. — Она же его жена?

— Жена его, а дитя неведомо чье. Царь в монастырь молиться ходил, а царица и нагуляла.

— Да ну, — опять усомнился второй.

— Вот те и «ну». Так царь за то и хотел ее в монастырь. Чтоб не гуляла, а честь царскую блюла.

Человек в черном возник возле беседующих сплетников будто из-под земли. Оба мужика ошалело разглядывали его какое-то мгновение, а потом, опомнившись, вскочили на ноги и смущенно потупились. Человек в черном смерил их строгим взглядом ледяных, мертвенно-голубых глаз и не спеша двинулся дальше. Один из мужиков, поняв, что нельзя терять ни минуты, бросился к нему.

— Боярин, а боярин, — робко окликнул он и, не дожидаясь, когда тот обернется, зашептал со спины прямо в ухо: — Мы ведь того. Это один юродивый здесь все хаживал, так он и орал, а я вот пересказал своему знакомцу. Боярин, ты не… — и остановился как вкопанный, услышав раздавшуюся в ответ непонятную фразу.

— Чево?

Фраза прозвучала снова, но уже с небольшим добавлением, и мужик, облегченно заулыбавшись, повернулся к своему собеседнику, будто манны небесной вкусив:

— Так он иноземец. На нашем ни бельмеса. Второй перекрестился.

— Слава тебе господи. — И оба, как по команде, куда-то делись от греха подальше.

Человек в черном усмехнулся. Еще бы — ведь все эти слухи, ходившие о царской семье и не имевшие под собой ни малейшей почвы, распускались именно им самим. О-о, он знал, как действовать, сообщая строго по секрету, один на один и всего двум-трем доверенным боярам, не больше, а те уже дальше. И хорошо, видать, разносили, коли не только знать, но и ихняя дворня, и даже дальние родственники дворни, и просто знакомые да земляки уже знали, как им казалось, все о царской семье.

Зачем это ему было нужно? Об этом чуть позже. Пока же человек в черном, подойдя к храпевшему, как всегда, Феофилакту, нетерпеливо потряс его и, бросив туго набитый мешочек прямо на широкую монашескую грудь, вымолвил:

— Задаток. За товаром скоро приедут.

— Токмо… — опухший от хмельного сна Феофилакт нахмурился, чувствуя вину перед Ивашкой, немного помялся, но все-таки выдавил из себя: — Мальца сам сговоришь, а то как-то нехорошо.

Человек в черном заверил монаха:

— Мальчик уйдет только по своей воле. Это непременно.

Затем, уже не обращая на монаха ни малейшего внимания, повернулся к Ивашке и, присев возле него на корточки, ласково спросил:

— Другие города есть желание увидеть? Великого князя Дмитрия Ивановича — родного брата нашего царя узреть?

Ивашка недолго колебался. Жажда новых впечатлений так сильно захватила его, что он решительно ответил:

— Знамо дело, хочу.

— Тогда идем. — И незнакомец спокойно, будто и не ждал другого ответа, взял Ивашку за руку.

— А как же отец Феофилакт? — спросил тот. Незнакомец внимательно посмотрел на Ивашку:

— Ты послушный. — Тонкие губы чуть раздвинулись в улыбке. — Но за него ты можешь не беспокоиться. Я уже обо всем с ним договорился. — И он повел мальчугана к себе, в небольшой приземистый деревянный домик, находившийся, как оказалось, почти рядом.

Здесь было чисто, но как-то неуютно и… тревожно. Впрочем, в последнем, скорее всего, был виноват недостаток света. Просторная горница освещалась лишь тусклым огоньком горящей перед образами лампады. Ивашка за день так устал, что даже не стал разглядывать, куда он попал, а сразу же брякнулся на сундук, застеленный полушубком, и, подсунув вывернутый овчиной наружу рукав себе под голову, через минуту уже спал крепким сном.

Только раз сквозь дрему померещилось ему, что кто-то стоит возле него и сверлит тяжелым страшным взглядом. Но это длилось всего один миг, после чего Ивашка уже ни на что не обращал внимания. Он спал так, как могут спать только дети, безмятежно сопя и видя счастливые сны.

Но человек, стоявший в изголовье, ему не померещился. Одетый во все черное, тайный иезуит ордена Иисуса Бенедикт Канчелло действительно какое-то время внимательно разглядывал его и потом прошептал с довольным вздохом:

— Матерь божья. Как похож. Сама Дева Мария помогает мне. Редкостная удача. — И, погасив свечу, отправился в свою опочивальню.

Глаза его горели холодным голубым пламенем, как лед на солнце, и он даже довольно замурлыкал под нос какую-то веселую итальянскую песенку.

Собственно говоря, Канчелло и сам не особенно-то понимал, зачем он купил мальчишку и как его можно использовать в будущем. Пока что Бенедикт твердо знал лишь одно — только богом мог быть послан ему этот мальчуган, так удивительно похожий на наследника престола, царевича Дмитрия. Это не случайно. Это дар Небес, и не воспользоваться таким даром — грех.

Потому Канчелло, едва увидев Ивашку, сразу же решил не упускать такого благоприятного момента. Открывались новые, еще им самим не в полной мере осознанные возможности сплетения новых интриг и комбинаций, направленных против царя Федора, которого иезуит вовсе не ненавидел, а даже немного жалел, ибо человек, стоящий на пути братьев ордена Иисуса и мешающий осуществлению их планов, был обречен, независимо от того, сознательно он мешал или просто самим фактом своего существования на белом свете. Не имело также значения и кто он: знатный и богатый или простолюдин, пребывающий в нищете. Царь Федор мешал уже тем, что был жив. Исходя из этого он был обречен.

Никому из иезуитов, включая самого Антонио Поссевино[42], не удалось добиться своего на Руси, хотя несколько лет назад, во время их недолгого свидания в одной из комнат папского дворца в Риме, тот же Антонио держался с ним весьма и весьма надменно, пусть внешне это никоим образом не было показано, даже напротив — учтивая речь, дружеские ласковые похлопывания по плечу, заботливые вопросы и, главное, чего и жаждал Канчелло, разрешение на любую импровизацию и аферу. Именно такой задачи и жаждал в то время Бенедикт — авантюрист по натуре и тонко разбирающийся в политике человек.

Он усмехнулся, вспомнив еще раз во всех подробностях ту памятную встречу. Услужливая память цепко удерживала в голове все второстепенные и самые, казалось бы, незначительнейшие детали.