Последний штурм — Севастополь

КАК ТАЙНОЕ СТАЛО ЯВНЫМ: НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РЕЖИМЕ СЕКРЕТНОСТИ

Внимательный читатель наверняка обратил внимание, что мы несколько раз останавливались на проблеме осведомленности неприятеля о намерениях Горчакова и его штаба. Но почему же столь хорошо были проинформированы союзники? Что позволило им узнать планы князя?

Понятно, что почти неиссякаемым источником информации были перебежчики, дезертиры и пленные. Также дополняли их местные жители, вольно или невольно поставлявшие союзникам информацию об передвижениях и составе русских войск. Но с другой стороны, эта информация чаще всего оказывалась плодом фантазий и эмоций, а потому о ее достоверности можно спорить.

Но был еще один источник. Более надежный и пожалуй более доступный — утечка информации.

Абсолютное пренебрежение русским командованием сохранения в тайне не только приготовлений к наступлению, но даже его направления, имело в ближайшей перспективе самые пагубные последствия. Во время Крымской войны сохранение своих планов в тайне было не просто бедой российского штаба — это была трагедия, последствия которой становились часто драматическими. Салонная болтовня столичных «фазанов» регулярно оплачивалась большой кровью солдат и офицеров.

К августу ни о каком факторе внезапности говорить не приходилось. Тем более, что в самом гарнизоне крепости суетливые действия командования, не делавшего никакой тайны из своих приготовлений, стали поводом для самых активных обсуждений всего личного состава… Некоторых командиров это уже откровенно раздражало, например генерала Хрущова: «С приходом к Севастополю 7-й, 4-й и 5-й пехотных дивизий в главной квартире начались совещания о наступлении от Черной речки. Но невзирая на важность тайны этого предприятия, все знали об этом, и не только у нас, но и в неприятельском лагере»^{252}.

Чтобы понять суть проблемы, вернемся немного назад. Известно, что от того, насколько удастся сохранить информацию о собственных планах, зависит весь успех предприятия. Граф Остен-Сакен еще до начала планирования операции предупреждал, что «…если роковая мера не сохранится в глубочайшей тайне, то последствия могут быть ужасные».^{253} Как в воду глядел!

Можно не говорить много о регулярных выездах князя Горчакова на рекогносцировку, которые проводились с такой помпезностью и с такой свитой, что только слепой или абсолютный глупец не смог бы понять — затевается нечто.

Болтливость штабных была неуемной. Соответственно, все было предано огласке. Тому подтверждений — масса! По воспоминаниям участников описываемых событий: «…В конце июля в Севастополе только и слышно было, что о готовившемся нападении нашем со стороны Черной речки. Такая всюду известность намерений главнокомандующего всех удивляла, и вероятно, приготовления наши к бою были известны неприятелю, имевшему, как надо полагать, бездну лазутчиков из возбужденных против нас татар, сообщениям которых с неприятелем способствовала гористая и пересеченная, до каждой тропы знакомая им местность юго-западной части Крыма».

Остен-Сакен вспоминал, что режима секретности как такового в штабе князя Горчакова не существовало. Считаю, что эту часть его воспоминаний нужно привести целиком. Тогда читателю станет более понятной неизбежность грядущего поражения.

«Тайна относительно распоряжений в гарнизоне крепости и в полевых войсках должна быть строго соблюдаема. В Севастополе, кроме меня, начальника штаба гарнизона, начальников работ и артиллерии, никто не знал о распоряжениях до времени приведения их в исполнение. Это было тем более необходимо, что в войсках находились поляки, из коих далеко не все были преданы России. Из них бывали, хотя и в ограниченном числе, перебежчики.

В главной квартире тайны никогда не сохранялись. Полагаю, причиною тому отчасти, всем известная чрезвычайная рассеянность князя Михаила Дмитриевича (Горчакова). Все знают множество анекдотов о его рассеянности. Вот крупный факт несомненного вреда от несоблюдения тайны в военном деле. Когда главнокомандующий утвердился в несчастной мысли бесцельно брать приступом Федюхины высоты, на которых, — в случае удачи, от одних неприятельских ракет и бомб с близкой господствующей местности, с которой, как с птичьего полета, можно пересчитать каждого человека, — и несколько часов удержаться было невозможно. Князь за два дня потребовал меня к себе на Инкерманские высоты.

Передав мне свое решение, об отбитии у неприятеля Федюхиных высот, князь заявил, что он, для усиления атакующих войск, возьмет у меня 7-ю пехотную дивизию, прося сохранить это в глубокой тайне. Когда я вышел от князя, то бывший со мною дежурный адъютант, подполковник Гротгус, спросил: знаю ли я, что у нас берут 7-ю дивизию? Я был поражен удивлением. Неприятель был совершенно готов к встрече приступа».^{254}

Пожалуй, согласимся с Дмитрием Ерофеевичем и признаем, что неумение хранить тайну стало одной из причин поражения русской армии на Черной речке. Все происходившее в крепости быстро попадало в союзные штабы. Дефицита в информаторах не было, а за год войны союзные командиры научились отделять правду от вымысла. Витавшие вокруг «… слухи о предполагаемом деле на Черной речке…»^{255} попадали не только в уши своих солдат и офицеров.

Неудивительно, что командование французского контингента ожидало, что нападение произведено будет вероятнее всего 3 августа, в день именин Наполеона III, и потому передовым постам оказывалась особенная бдительность. Русские не отказывали себе в маленьких «радостях» подпортить неприятелям праздники, а может быть просто надеялись, что пары алкоголя убьют в противнике остатки бдительности.

Но французы предвидели большое сражение, которое впоследствии стало «…наибольшим актом самоотверженности в военной истории» Франции.^{256} С каждым днем тайное все более неотвратимо становилось явным и никаких послаблений в несении службы на аванпостах в охранении не допускалось. Информированность о готовящемся наступлении была полной или почти полной. В штабе Пелисье было известно от перебежчиков, пленных и своих наблюдателей, что русские намерены атаковать позицию союзной обсервационной линии, прикрывавшей осаду Севастополя. Неприятелю было даже известно, что русская армия готовит в большом числе на Мекензиевой позиции переходные мосты, необходимые ей для предстоящего боя. Суммировав и проанализировав имеющуюся информацию, союзники почти точно спрогнозировали вероятные действия князя Горчакова.

«31 июля (12 августа) общая молва заставила французов полагать, что сражение будет иметь место на следующий день; они приблизительно знали даже план его и полагали, что русские атакуют Гасфорта и Федюхины высоты, между тем как гарнизон предпримет большими массами общую вылазку по направлению к редуту Виктория и со стороны города. Союзники полагали, что одновременное выполнение этой двойной атаки не могло представить затруднений для князя Горчакова, ввиду тех значительных сил, которые по их предположениям, имелись в распоряжении у нашего главнокомандующего»^{257}

Но предполагая, союзники не ограничились пассивным ожиданием, они готовились к встрече с русскими батальонами.

«В ожидании подобного наступления русской армии, осадные батареи приготовились к открытию общего огня, а обсервационная армия, состоящая из трех дивизий пехоты; одной кавалерийской и восьми батарей французского войска, сардинской и турецкой армий, занимала, как выше упомянуто, позицию на Федюхиных и Гасфорта высотах: имея сардинский авангард на правом берегу Черной речки».^{258}

Несложно представить, что могло произойти, если бы вылазка против неприятеля все-таки состоялась и назначенные части Севастопольского гарнизона попытались атаковать батареи и траншеи союзников. Судя по всему, их мог ожидать лишь бешеный шквал огня осадных батарей, уже ожидавших наступления. Ни одна из полевых батарей союзников, предназначенных для стрельбы по пехоте при отражении вылазок, не была снята с позиций. Более того, по воспоминаниям французских артиллеристов — участников сражения на Черной речке, в батареях на Федюхиных высотах не было полного штата личного состава. Это было вызвано тем, что часть его откомандировали на позиции к Севастополю. И зная о готовящейся атаке русских, более того практически провоцируя ее, французское командование не сняло оттуда ни одного из артиллеристов: «…Известно, насколько неприятель был приготовлен нас встретить, и какой для нас исход имело это дело».^{259}

Офицер Владимирского пехотного полка Розин подтверждает, что вылазку готовили: «…Я мельком слышал, что на ту же местность сделана будет в составе двух полков вылазка для демонстрации долженствующего быть на Черной речке сражения».^{260}

О готовящейся операции знали не только военные. О ней догадывались и те, кому, казалось бы, знать об этом было совершенно необязательно. Да и нежелательно, особенно учитывая присущую женскому полу говорливость. Сестра милосердия Екатерина Бакунина писала в своих воспоминаниях: «Все грустнее и грустнее становилось у нас. Никогда не забуду я 4 августа! Сколько было тогда ожиданий, надежд! Мы знали, что будет большое дело на Федюхиных высотах, а среди нас было какое-то зловещее молчание. И не только на неприятельских бастионах, — это понятно, но удивительно было, что и наши батареи молчали». Ощущение, что Горчаков, приняв диспозицию сражения, не известил о его начале только непосредственно французского и английского главнокомандующих. Это — тяжелая правда и она вызывала естественное возмущение офицеров гарнизона Севастополя. В крымскую землю были брошены семена будущего поражения, давшие кровавые всходы.

И, как итог, слова из воспоминаний В. Зарубаева: «…Мы знали, что 4-го августа предполагалось наступление со стороны Черной речки и из Севастополя, да горе, что знали об этом и французы».^{261}

В такой обстановке разгула всеобщей «гласности» о скрытности подготовки, равно как проведении каких-либо отвлекающих мероприятий, говорить не приходится. Немаловажный элемент подготовки к сражению — фактор внезапности, который при определенных обстоятельствах мог стать если не решающим, то хотя бы значительным, был утерян. Вся сложная схема, разработанная штабом князя Горчакова, не включала в себя столь существенного звена, которое при благоприятном стечении обстоятельств могло существенно повлиять на ход и исход сражения, как скрытность или попытки дезинформации противника.

Обратимся к врагу. Как выше говорилось — к 3 августа тайное стало явным. Итальянский исследователь Крымской войны Манфреди не подвергает сомнению очевидность того, что «16 августа для союзников был ожидаемым днем вероятного сражения».^{262}

Вейгельт вторит итальянскому автору не только дополняя его, но и отмечая что неприятелю были известны детали русского плана: «… 12-го августа генерал Пелисье был извещен, что Русские намеревались предпринять 13-го общую атаку против позиций на Черной речке, в соединении с большой вылазкой из Корабельной слободы против атаки Виктории, и из города против левой французской атаки. Вследствие этого извещения сделаны были все распоряжения, чтобы с силою встретить эти атаки; хотя в этот день не были произведены, но несмотря на то в лагерях и траншеях войска остались в готовности также и в продолжение следующих дней, а потому они были вполне готовы к бою, когда он действительно загорелся 16-го августа».^{263}

Совершенно неприкрытая подготовка и шаблонность действий приоткрыла планы русского командования: «Многочисленные разведки и донесения лазутчиков внушили генералу уверенность, что русские задумывают атаку на Черной. Он уведомил об этом генерала Боске, командующего вторым корпусом, который предписал дивизиям Дюлака и де Ла Мотружа быть готовыми к выступлению. Тот же приказ получила гвардия, стоящая лагерем в штаб-квартире.

Предосторожности эти не были бесполезны, так как 16-го на рассвете с занимаемых нами холмов можно было видеть большие колонны русских, спускавшиеся по ущелью, где ниже батареи Слабак проходит Мекензиева дорога.

Кроме того, русскими, которые под покровом ночи и утреннего тумана незамеченными заняли позиции, оказались покрыты все высоты между этой дорогой и Шулиу, а также возвышенность перед Чоргуном. Мы были настороже…».^{264}

Итак, сохранение своих планов в тайне было «ахиллесовой пятой» русского военного командования во время Крымской войны. И это всегда в полной мере использовалось союзниками. Черная речка стала не единственным сражением, одной из причин поражения в котором стало несоблюдение секретности предприятия. В одном из исследований, посвященных работе Генерального штаба русской армии, отмечалось, что ранее по подобной причине было проиграно и сражение при Инкермане. Притом утечка информации была на самом высшем уровне: «Раз мы имели достаточные силы, сама атака казалась делом легко исполнимым и Государь так радовался будущему успеху, что объяснил весь план тому же графу Мюнстеру. Последний, конечно, счел своим долгом немедленно послать прусскому королю донесение о том что слышал из уст самого Царя. Посылая донесение непосредственно на имя короля, гр. Мюнстер не знал, что кабинет его величества в Потсдаме именно и доставлял английскому и французскому посольству в Берлине самый достоверный материал для их донесений. Подобно тому как перед Семилетней войной Фридрих Великий через подкупленного им кабинетского чиновника Менцеля в Дрездене получал копии с самых секретных актов Саксонского кабинета, так и лорд Лофтус имел в Потсдаме своего Менцеля, посылавшего ему копии бумаг, которые оплачивались соответственно важности их содержания. Таким же путем английский посланник получил и донесение графа Мюнстера о плане атаки под Инкерманом».^{265}

Из всего вышесказанного можно сделать один вывод — сражение на Черной речке было операцией, о которой союзное командование знало если не все, то очень многое. Это в немалой степени само способствовало подготовке к ней союзников с опережением планов русского командования.