Последний штурм — Севастополь

Любое изложение событий на Черной речке будет неполным и несправедливым, если не будет отдельно сказано о доблести Галицкого егерского полка. Его действия в этот день доказали, что русский солдат и на завершающем этапе Крымской войны продолжал оставаться все тем же грозным противником, достойным своих европейских оппонентов. Один из британских офицеров писал во время Крымской войны: «Стало модным писать о русских как о грубых животных, которым чужды чувства доброты и благодарности. Постыдились бы таких неумных обобщений — клеветы на человеческую натуру!».^{426}

Галицкий полк, только что вышедший из под обстрела, подсчитывал убыль в личном составе и перестраивался. Оставшиеся в живых немногочисленные ротные командиры выстраивали заново подразделения, собирали людей. Ущерб был огромный. За время первой атаки полк потерял выбывшими из строя: командира полка, трех командиров батальонов (из четырех), большое количество обер-офицеров и нижних чинов. Был ранен лично возглавивший полк командир бригады генерал-майор Проскуряков. Очевидно, считая себя ответственным за гибель бригады, он, получив первое ранение, отказался покинуть войска. Когда же поручик Красовский смог убедить генерала, уже ослабевавшего от потери крови, отправиться на перевязку, тот получил еще три пулевых ранения — в челюсть, плечо и ногу. Единственным находившимся в строю старшим офицером был командир батальона майор Чертов, контуженный в ногу. Он стоял возле остатков своего батальона, когда поступил приказ Ре-ада полку повторно идти на штурм склонов Федюхиных высот. Приказ был передан дивизионным квартирмейстером, который не найдя никого из командования полка лично, приказал барабанщикам бить сигнал «Атака».

То что произошло затем, можно внести в летопись доблести русской пехоты и поставить на одно из первых мест среди подвигов, совершенных солдатами разных стран и народов во время этой войны. Как патриот, я склонен ставить событие значительно выше, чем атаку британской легкой кавалерии под Балаклавой. Выйдя потрепанной из боя, второй раз она атаку не повторила. Да и наверное не смогла бы…

А вот Галицкий полк, выстрадав наверное много больше чем британские кавалеристы, атаку повторил… В сражении на Черной полк подтвердил характеристику императорской армии того времени, «…блеснувшей под Севастополем своей стойкостью, но еще пропитанной мышлением и техникой Николаевской эпохи, и устаревшей, как устарела и отстала от времени крепостническая Россия середины XIX века».^{427}

Под командованием контуженного майора Чертова «…батальоны пошли вперед, … вновь перешли Черную речку и водопроводный канал — потеснили неприятеля, но ослабленные первою атакою и значительною потерею в людях от ружейного и артиллерийского полка, не смогли устоять против многочисленного неприятеля».^{428}

«Обстоятельство, бывшее причиною того, что полки были ослаблены более, нежели действительно выбыло убитых и ранеными, было то, что музыканты, которым приказано быть с носилками, равно медики с перевязочными средствами были отправлены в долину Шули, а для выноса раненых надобно было брать рабочих из фронта, которые потом редко возвращались в строй. По той же причине, многие из офицеров 5-й дивизии попались в плен; это были раненые, оставшиеся на поле боя (их полагали мертвыми) … некоторые из них умерли от ран, некоторые выздоровели и многие возвращены без размена: так они были изувечены. Носильщики и медики от 4-й, 5-й и 6-й дивизий имели работы над тремя контужеными офицерами и десятью ранеными нижними чинами — это вся потеря понесенная отрядом генерала Бельгарда».^{429} Трудно сказать, чем руководствовался в этом случае Горчаков, принимая решение об отправке медиков и музыкантов. Возможно хотел уменьшить общее число людей, чтобы снизить загруженность дорог и без того забитых войсками. А может быть просто надеялся, что день ограничится имитацией наступления и докладом в столицу об исполненной воле императора, героической русской армии и непреодолимой вражеской обороне? Не будем столь строги. Тем более не будем унижать себя обвинением русских пехотинцев в отсутствии у них силы воли и презрения к смерти. Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Легко манипулировать тысячами жизней, зная что среди них нет твоей собственной, превращая военную историю в игру в солдатики. Увы, но признать придется: подобное характерно для войны. Это естественно, потому что любым участником сражения прежде всего движет желание остаться в живых. Инстинкт самосохранения является основным из поведенческих мотивов на поле боя. Он может быть в некоторой степени снижен состоянием прострации или возбуждением от алкоголя, но не может исчезнуть вовсе. В некоторой степени снижает его массовость, свойственная боевым порядкам начала и середины XIX в., она еще и облегчала управление командирам. Потому и опасались рассыпного строя, что он предполагал ослабление контроля за нижними чинами со стороны офицеров. Это не только наше. Это было характерно для командования всех воюющих сторон, считавших что «…пока находящийся в огне чувствует, что начальник обращает на него внимание, он и действует храбрее и с большей готовностью подчиняется обстановке, сопровождающей серьезный бой; но с приближением опасности и смерти, обычный порядок изменяется: начальник направляет свое исключительное внимание на неприятеля; войска спешат ему навстречу; солдат видит впереди смерть, а близ себя удобное закрытие, и исчезает в нем; следующие за ним войска принимают его за раненого; потом, ежели он почестнее, то старается быть полезным вне сферы огня, подбирая раненых, сопровождает пленных и т.д.

Менее честный обращается в мародера. Вот обстоятельства, объясняющие значительное уменьшение численности рядов в частях, находящихся в серьезном огне, и увеличение их на следующий день…».^{430}

Конечно полк не мог выполнить задачу. И никто другой не смог бы это сделать. Но одно лишь то, что он поднялся вновь на скаты Федюхиных высот, уже усеянные трупами и телами раненых, свидетельствует о высочайшем порыве, свойственным русским пехотинцам на Черной. Ранее приведенный пример с поручиком Галицкого полка Чагдаевым, говорит много о том самом порыве, стремлении добраться до неприятеля, вцепиться в него, овладевшем всеми чинами полка. Противник высоко оценил доблесть русских солдат в этот день: «Русские показали большое мужество и стойкость в деле, заранее обреченном на неудачу».^{431}

Что ж, ситуация была не в пользу русских. К моменту начала атаки Галицкого полка, да и всей 5-й дивизии, огонь по нему велся уже не двумя батареями французов. В дело включились сардинские артиллеристы. Их более дальнобойные орудия с прилегающих к Федюхиным высот буквально засыпали наступающих гранатами. Недаром Энгельс высоко оценил роль в сражении на Черной именно пьемонтских артиллеристов, которые поняв, что им не угрожает более фронтальная или фланговая атака, переключились на истребление русской пехоты на юго-восточном склоне Федюхиных высот и, нужно отдать им должное, в этом деле весьма преуспели. Тем более что условия стрельбы для них к этому времени стали едва ли не полигонными. Видимость была отличной, полностью рассвело, и от них требовалось лишь поддерживать наибольший темп огня. А это они умели в совершенстве. О гибкости огня артиллерии союзников можно судить по его результатам. Если внимательно посмотреть на погибших военачальников корпусного, дивизионного, бригадного и полковых звеньев соответственно, то по воспоминаниям очевидцев прослеживается динамика их поражения, в зависимости от места нахождения: ядро — осколок гранаты — картечные пули.

С правого фланга непрерывно обстреливали полк французские пехотинцы 50-го линейного и 82-го легких полков. Создавая угрозу окружения для фланговых рот русской пехоты, они вынуждали их отходить. Этот маневр Вимлфена, в результате которого «…его войска двигались посередине склона параллельно каналу, отрезали русских от реки и взяли много пленных».^{432} Французы контратаковали русских не в лоб, а по флангам, давая возможность собственной артиллерии непрерывно обстреливать неприятеля, лишая его возможности развернуть фронт.

Потеряв почти всех еще остававшихся в строю офицеров и множество нижних чинов, Галицкий пехотный полк вышел из боя, сохранив честь русской пехоты. Полному или почти полному истреблению полка препятствовало то, что густой туман, хоть и начавший рассеиваться, но спустившийся к подножию высот, смешавшись с пороховым дымом, кое-как укрывал русские войска и не давал возможности французским артиллеристам вести прицельный огонь.

Мог ли полк решить судьбу сражения? Безусловно нет. К моменту начала его атаки тщетная надежда на победный исход стала затухать, жертвенность единственного полка никак уже не влияла.

Не один Галицкий полк проявил в этот день доблесть, но одному ему удалось сделать это дважды. Он подтвердил еще раз небезосновательное французское уважение к русским, как к серьезному, грозному и опасному противнику. «Пройдитесь по департаментам Франции … и спросите жителей…, какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дисциплину… Можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата».^{433} Трудно не согласиться, говоря о Чернореченском сражении, с этими словами Ф.И. Тютчева, сказанными незадолго перед Крымской войной.

Но почему Реад приказал Галицкому полку идти в атаку? Вероятнее всего, корпусной командир в эти минуты уже не думал ни о чем. Для него стала очевидной вся бесплодность предприятия. Когда квартирмейстер дивизии подъехал к нему с докладом, что три атаки захлебнулись, Реад получил приказ Горчакова вновь атаковать высоты, но уже силами всей дивизии. Приказ безнадежно опоздал — к этому времени из до недавнего времени полнокровной 5-й пехотной дивизии более-менее целой оставалась лишь одна бригада, 1-я генерал-майора Тулубьева — Вологодский и Архангелогородский полки.

АТАКА ВОЛОГОДСКОГО ПОЛКА

Реад не задумываясь, дал приказ на атаку для Вологодского пехотного полка. К этому времени подошла опаздывающая артиллерия дивизии. Однако ее присутствие не могло исправить ситуацию. Нет смысла детально описывать произошедшее с этим полком, оно копировало то, что было ранее. Единственным различием было то, что два батальона вологодцев были направлены правее. Но и там они наткнулись на сопротивление французской пехоты, которая прикрываясь шквалом огня, вынудила вологодцев к отступлению.

Нельзя отказать командиру корпуса в личной храбрости. Все это время он находился под обстрелом и до последних мгновений своей жизни пытался руководить сражением. То что он до этого времени оставался живым, было более случайностью, чем закономерностью. Плотность неприятельского огня была таковой, что когда «…дивизионный квартирмейстер, подъехал к нему с докладом, то граната упала в нескольких шагах перед мордой его лошади».^{434}

Генерал Тулубьев, ранее бывший командиром Вологодского полка, «…хотел сам вести его на штурм; но сделав несколько шагов вперед был опрокинут с лошади сильной контузиею в грудь».^{435}

Положение Вологодского полка, как и его предшественники ворвавшегося на высоты и также никем не поддержанного, усугубилось тем, что к этому времени подошли французские резервы, создавшие угрозу полку оказаться отрезанным от основных сил русской армии.

Что произошло с Вологодским полком, да и саму картину бессмысленных атак, поведал потомкам командир 4-го батальона майор Медников, который и вывел из боя остатки полка. К его рассказу нечего дополнять, он наглядно демонстрирует происходившее у подножия высот.

«…Майор Медников с такой простотой и наивностью рассказывал потом о своих действиях и распоряжениях, что мы полагаем уместным привести его рассказ. Лошадь его, совершенно изувеченная, тащилась назад еще прежде получения приказания о направлении на штурм Вологодского полка. Дивизионный квартирмейстер, товарищ и однокашник Медникова, узнал его лошадь и видев ее всю расстрелянную полагал, что хозяин ее уже не существует. Но потом, когда он проверял батальоны дивизии, отведенной несколько назад … то, встретив Медникова в живых, рассчитывающего полк, обрадовался ему как воскресшему из мертвых. Радость эта была взаимная.

— Но как ты уцелел, — спрашивает его дивизионный квартирмейстер, — я видел твою лошадь, расстрелянную вдребезги.

— Благодаря лошади я и остался цел, вместо меня попадали в лошадь.

— Но как же ты сохранился, ведь твой батальон был впереди всех; расскажи, как что было.

Когда ты передал нашему полку, чтобы он шел на штурм, то я был уже пешком, в одной руке у меня был кистень, в другой кинжал: это повернее форменной сабли. Когда мы пошли, то чтобы попасть к мосту, батальон принял вправо и немного опередил третий батальон, тут я крикнул “Ура!” и мы заняли ров мостового укрепления. Надобно было немного отдохнуть: стрелять было нельзя ни нам, ни французам: те кидают в нас каменьями, мы в них тоже, — отдохнув минуту-другую, я говорю — что за перекидка каменьями, подсаживай друг друга прикладами… как подсадили человек десяток, я велел подсадить и себя. Потом живо мы взобрались все, но французы не дожидали долго, — живо подрали в горы, а мы за ними. Как взобрались до половины, то я опять приостановил своих, чтобы перевести дух, крепко были уставши. Посмотрел, а кучка-то у меня совсем небольшая, всего человек 250, много что 300, а тут четыре колонны выдвинулись и хотят нас отхватить, нет, думаю, дудки, взглянул назад — наши не подходят, — нет, я и начал отступать, отстреливаясь, да вот и все тут.

— Все-таки чудо как ты уцелел.

— Какое тут чудо, у меня в карманах были бинты на всякий случай и портмоне, так они мне все в портмоне стреляли, посмотри.

И действительно, шинель была прострелена четырьмя пулями против кармана».^{436} Судя по описанию, французская пехота действительно не стремилась отстаивать «любой ценой» свои позиции. При приближении русской пехоты она оставляла их и отходила под завесой ружейного и артиллерийского огня. Взойдя на высоты, русские оказывались не только под картечными выстрелами и пулями стрелков, но и под огнем подразделений линейной пехоты, плотность которого делала невозможным дальнейшее движение вперед. Добавим к этому постоянные удары по флангам и можно представить, насколько безрадостной была картина.

Современные военные историки считают, что подобная тактика была нетипичной для французской пехоты, как и для русской, во многом уповавшей на штык, и со времен наполеоновских войн любившей решать исход схватки переходом в ближний бой. Однако само по себе пассивное ведение осады привело к тому, что французы и в полевых сражениях стали вести себя так же как во времена Бонапарта. В какой-то мере этому способствовали постоянные ночные схватки под Севастополем. На Черной они приняли иную тактику. Постоянным маневрированием французы просто не давали русским завязать с ними огневой бой, а до штыковых схваток дело в большинстве случаев не доходило вовсе, если не считать отдельных эпизодов, когда на штыки насаживали отдельных, не успевших отойти французских пехотинцев или потерявших подвижность раненых. Повторюсь, как уже ранее это неоднократно говорил: не стоит рвать души по этому поводу — это обычные реалии любой войны и — «последняя рыцарская война», — как любят ее именовать некоторые, Крымская, — не стала исключением.

Стараясь не доводить дело до крайности, французы предпочитали оставлять между собой и противником пространство в несколько сотен метров, надежно перекрывавшееся ружейным огнем. Но остановить упорно атакующую стену русских можно было лишь массированием огня. Стремление создать наибольшую плотность такого огня было возможно лишь за счет уплотнения боевых порядков. В результате, следующую за Крымской войну с Пруссией, французская армия встретила с уставом, предполагавшим еще более плотные строи пехоты в бою. Французы наступили на «русские грабли». Неумение правильно распорядиться огромным практическим опытом Крымской кампании свело к нулю всю лихость и ярость атак перед высоким темпом стрельбы немецких казнозарядных винтовок Дрейзе.^{437} Хотя сами французские военные считали, что их построение в две линии, апробированное при Альме и Инкермане, отлично показавшее себя при Черной, стало едва ли не идеалом военной мысли, позволив задействовать одновременно максимальное число ружейных стволов при обстреле русских батальонных «коробок». Дальнейшие события военной истории развеяли эйфорию.^{438}

В свою очередь, имея большую чем неприятельская численность войск, Реад не смог ей разумно распорядиться. Применительно к Черной говорить о численном превосходстве русских не имеет смысла, ибо оно не было реализовано грамотным использованием этого фактора военачальником, бросавшим войска на высоты по одному полку на относительно узком участке фронта. Возможно, что не будучи в состоянии правильно и здраво оценить обстановку, видя, как его пехота каждый раз врывается на неприятельские позиции, Реад считал — еще одна атака, еще один полк и фронт будет прорван… В какой-то мере этому способствовал яростный порыв русской пехоты, стремившейся любой ценой добраться до неприятеля, сблизиться с ним и завязать рукопашную схватку.

Не получилось и взаимодействие между стрелками и остальной пехотой. Если англичане еще при Инкермане использовали ружейный огонь, в том числе и линейных подразделений, то русские на Черной речке, как и во всех сражениях Крымской войны, продолжали искать возможность довести схватку до штыкового боя, что удавалось крайне редко. Возможное в условиях траншейной войны, затруднительно в полевом сражении. Да, это вызывало восхищение противника, но на практике приводило к бессмысленным потерям: «Как бы хорошо ни была устроена винтовка, наш солдат всегда склонен смотреть на нее как на рукоятку штыка. Присадка его к ружью служит грозным символом движения вперед и рукопашной схватки».^{439}

Русские (и не только русские) командиры не всегда учитывали, что успех боя, в том числе и штыкового, зависит не только от желания скорее добраться до неприятеля и исполосовать его сталью штыков. Во второй половине XIX в. стало очевидным, что успех в наступательном бою зависит не только и не столько от стремления во что бы то ни стало ворваться в расположение противника: «В числе прочих данных, содействующих успешной атаке и устанавливающих внешнее равновесие между наступающим и обороняющимися, немалая доля значения принадлежит: а) тщательному исследованию местности; б) возможно дольшему удержанию частей в руках; в) обязательному выжиданию результатов артиллерийского боя; г) безостановочному наступлению без огня и д) стремительному удару в штыки».^{440}

Прежде чем сразиться с врагом, к нему нужно было еще дойти. Условия сражения на Черной эту задачу для русской пехоты сделали невыполнимой. Вышеупомянутая неоднократно концентрация артиллерии в сочетании с фланговым огнем стрелков и линейной пехоты неприятеля эффективно сдерживали порыв, ломая строй, заставляя искать укрытия и в конце концов выходить из боя неся потери.

4 августа 1855 г. многое из этого в расчет не принималось. Результат — реки крови и трупы. Элементарный временной расчет показывает, что каждому полку удавалось побыть под огнем не более 30 минут, а большинству гораздо менее того, но если это переложить на понесенные за столь малое время потери, образ катастрофы становится еще ужаснее. Поэтому не нужно требовать от русской пехоты больше того, что она сделала. Сожалеть, что среди русских генералов не нашелся тот, который, подобно прусскому королю Фридриху II при Колине, погнал бы их в третью, четвертую и так далее атаки, при этом гневно обращаясь к ним со словами: «Подлецы! Что, вы хотите вечно жить что-ли?», не нужно. Психология поведения в бою такова, что далеко не всегда дает человеку возможности пересилить желание остаться в живых.

Насколько плотным и интенсивным был огонь французов говорит тот факт, что Архангелогородский Его Императорского Высочества Великого Князя Владимира Александровича полк, ни разу не ходивший в атаку на высоты, потерял от неприятельского огня 168 нижних чинов.^{441} Кстати, с 1846 по 1848 гг. этот полк носил имя Короля Сардинского, того самого, подданные которого в августе 1855 г. обстреливали русские батальоны.

Дополнительным фактором, способствовавшим успеху французов, был их необычайно высокий моральный дух, дух наступления, дух поиска славы, который не смог поколебать даже неудачный штурм Севастополя. На Черной речке, да и во время всей Крымской войны вновь, как во времена Наполеона, начали трепетать «фибры народной души под мундиром».^{442} В этот период отличительной чертой французской армии вновь стали возводимые в ранг доблести черты природной храбрости, в которой «…есть не только твердость, но и порыв».^{443} Эмоциональный подъем в войсках был невероятным: «Она (армия — С. Ченнык) не ждет врага, а бросается на него и захватывает его врасплох, появляясь неожиданно, подобно зуавам в битве на Альме. И эта внезапность появления делает саму скорость одним из элементов победы. Это смелость вторжения, смелость наступления. Это искусство или, скорее дар, идти вперед, извлекать пользу из медлительности врага, удивлять его своим поведением и наносить сильные удары раньше, чем враг сможет прийти в себя. Именно такая смелость наилучшим образом соответствует нации, которая более любой предназначена искренностью своего духа, склонностью к всеохватывающему распространению черт своего характера, легкостью своего языка, принятого всем миром для того, чтобы разносить по свету свои чувства и идеи. И небесполезно напомнить об этом в тот момент, когда столь большое количество французов противостоит опасному врагу в Крыму».^{444}

Правда, лет через 20 ура-патриотизм французов немного остудят немцы, менее эмоциональные, но достаточно понятно объяснившие им под Седаном об опасности последствий самоуспокоения и длительного почивания на лаврах победителей. Пруссаки отомстят французам и за Альму, и за Черную речку при Сен-Прива и под Седаном. Командующему победителями — великому Мольтке, «с намеком» будет вручен орден Св. Георгия — высшая русская военная награда. Заодно ее получит и австрийский эрцгерцог Альбрехт фон Габсбург, чья государственная позиция способствовала поражению Франции в войне с Пруссией. А до того как получить высшую — 1-ю степень награды, он же был удостоен и ее IV-й и III-й степени, за то что «примерно наказал» итальянцев при Кустоцце за их участие в Крымской войне на стороне союзной коалиции. Конечно же, эти награждения носили в большей степени двусмысленный, политический, нежели военный характер, но высочайший уровень наград, щедро розданных иностранцам, свидетельствует о стремлении Александра II осуществить месть за поражение в Крымской войне каждому, посмевшему оскорбить Россию.^{445}

На Черной единственное, что могла противопоставить воодушевлению и энтузиазму союзников русская армия — героизм ее солдат и офицеров. Однако не подкрепленные систематической военной подготовкой в мирное время, ведомые откровенно слабыми командирами полки, терпели неудачу, один за другим откатываясь со склонов Федюхиных высот. Судьба сражения находилась в прямой зависимости от того, чего не было: «…от степени, на которой стоит в мирное время военная наука, и наконец, от удачного разрешения вопроса о рациональном тактическом образовании войск».^{446}