Последний сон разума

12. ВОИН

Кузьминична принесла подкидыша домой и первым делом накормила его. Батый съел вдвое больше, чем ему было положено природой. При этом, сося соску, прилаженную к бутылке, он не отрываясь смотрел на повариху, и было в его взгляде что-то тревожащее пожилую женщину. Только вот что?..

Дома никого не было. Дети, нарожавшие внуков, жили отдельно, а муж, грузин Дато, еще не вернулся с работы, подрабатывая слесарем в близлежащих домах.

Кузьминична уложила мальчишку на семейную кровать, и он тотчас заснул.

Женщина занялась приготовлением ужина для мужа, а параллельно думала о том, как глава семьи воспримет это неожиданное пополнение.

Котлеты получились преотличные. Поджаристые, накрученные из двух сортов мяса, сдобренные чесноком обильно, они расточали запах на весь подъезд, и Дато, входящий в лифт, счастливо улыбнулся своей жизни, наполненной вкусными котлетами и любимой женой.

Когда он женился на студентке кулинарного техникума, его родители, князья в десятом поколении, были не очень довольны, но виду старались не показывать, так как не те времена происходили, и даже наоборот, старались убедить себя, что сын все правильно делает, сравниваясь духом с пролетариатом.

И что самое любопытное, выбор действительно был сделан правильно. Эта русская повариха оказалась настоящей русской красавицей-чудесницей, которая осчастливила потомственного грузинского князя на всю жизнь. Ее простота удачно совместилась с его врожденной утонченностью. Он с упоением рассказывал своей поварихе о горных вершинах, о звездах, которые царапаются о всевозможные пики, названные грузинскими словами, о быстрых реках и серебряных рыбах, живущих в них; делился взглядами на импрессионистов и реалистов, а его возлюбленная и слов таких толком не слышала, но внимала сыну гор восторженно и в благодарность кормила его просто, но до боли в носу вкусно, ласкала его волосатую грудь ночами и рожала сыновей…

– Вот! – показала Кузьминична мужу на спящего Батыя.

Муж поднял на нее свои большие, слегка накрытые поседевшими бровями глаза.

– Мальчишка, – пояснила она. – Подкидыш.

Дато кивнул.

– Накормила?

Кузьминична глубоко вздохнула, и от ее большой груди пахнуло молоком.

Дато опять кивнул.

– Поднимем? – спросила жена, когда они сели за стол и муж сделал глоток «Кинзмараули».

Он сразу не ответил. Закусил котлетой, нацепил на вилку дольку маринованного чеснока, хрустнул им, получил удовольствие от уксусного сока, все это проглотил и только потом проговорил:

– Какие наши годы.

Кузьминична улыбнулась. Другого ответа она не ожидала.

– Как назовем? – поинтересовался Дато.

– Его зовут – Батый.

Муж удивился.

– Не грузинское имя. И не русское?

– Он сам так сказал.

– Ему же месяцев семь от роду! Как же он мог сказать?!

– Наверное, на вид семь, – выразила предположение Кузьминична. – На самом деле больше.

– Так дадим другое! – рассудил Дато, медленно пережевывая пищу. – Чем Давид плохое?

– Хорошее, – согласилась повариха. – У нас Кино убили!

Муж отложил вилку.

– Как?

– Пропороли живот до спины.

Дато отодвинул тарелку, тем самым показывая, что есть закончил.

– Жаль девчонку.

Кузьминична стерла слезу.

– Нашли? – спросил Дато.

– Куда там.

– Что за жизнь, когда воспитателей детских домов убивают! Бедная девочка!..

Муж потер ладонью в области сердца.

– Валидол дать?

Двинув шеей, он отказался.

– Надо будет еще один дом на обслуживание взять. Мальчишку тянуть надо.

– Дети помогут! – строго ответила Кузьминична.

– У них самих забот хватает! Денег брать не будем!

Она знала, что спорить бесполезно. На том и закончили разговор. Посмотрели немного телевизор и легли спать.

Следующим утром Кузьминична проснулась первой, отправилась на кухню обустраивать для мужа завтрак и обнаружила там Батыя. Он стоял возле окна нагишом, упершись взглядом в снежное небо.

Мальчик широко расставил ноги, а пухлыми руками уперся в бока.

– Давид! – позвала Кузьминична. – Давидка!

Он не повернулся, лишь приподнял голову, зарастающую черными волосами.

– Я – не Давид! – произнес ребенок басовито. – Батый! Если твой муж считает, что я грузин, то он ошибается!

– А кто ты?

Мальчик промолчал.

– Мой муж – твой отец, – попыталась было объяснить Кузьминична. – Он тебя кормит и имеет право дать тебе имя!

– Вы взяли меня, чтобы мне помочь? Или себя потешить?

Мальчик обернулся и чуть не сбил повариху с ног взглядом своих черных жестких глаз.

Кузьминична опешила.

– Не вы, так в детдоме бы воспитали! Меня зовут – Батый!

– А вот я тебя сейчас по заднице! – раздался голос проснувшегося Дато. Он привык управляться с детьми, позволяя себе строгости. – Ты как с матерью разговариваешь!

– Ты мой отец? – спросил Батый, и ноздри его крошечного носа раздулись, как у жеребца.

– Не признаешь?

Батый хмыкнул, но не ответил.

Возникла пауза, за которую оба родителя успели рассмотреть, что мальчик, казавшийся еще вчера грудным, сегодняшним утром выглядел как минимум пятилетним.

Кузьминична молча приготовила завтрак и поставила тарелку с оладьями перед Батыем.

– Мяса нет? – поинтересовался он.

– В субботу схожу на рынок! В те выходные не успела! – принялась оправдываться Кузьминична. – Мы мяса много не едим!..

– Мясо полезно! – недовольно поморщился Батый. – В мясе сила!

– Кушай оладьи!

Кузьминична вышла в спальню, где зашепталась с мужем.

– Странный он какой-то, – покачал седой головой Дато.

– Может, выправится? – неуверенно предположила жена.

– И растет, как бамбук после дождя.

– Я слышала, так бывает! – подбодрила повариха, хотя о таком бурном росте младенцев ведать не ведала. – Ну что ж теперь делать! Не обратно же его в детдом отправлять!

– Это верно, – вздохнул Дато и засобирался на работу.

Из глаз Кузьминичны выкатились две крупные слезы, упали на пуховую подушку, в ней и исчезли.

– Бедная Кино! У нее и мальчика-то не было! Нетронутой умерла…

Дато обнял жену и прошептал ей в ухо жарко:

– Люблю тебя! За жалостливость люблю!..

– Ах!.. – ответила жена.

Дато оделся и вышел вон.

Ой, – подумала Кузьминична. – Он даже не позавтракал!

Она вернулась на кухню, где перед пустой тарелкой сидел Батый и хмурил тонкие брови-нитки.

– Мне есть надо! – буркнул он. – Иди за мясом!

– Это что это ты так разговариваешь! – рассердилась повариха. – К матери уважение надо проявлять!

– Если взяла, то корми нормально! А то как собачонку приманили и держат впроголодь!

Кузьминичне на мгновение захотелось схватить мальчишку в охапку и снести обратно в Детский дом, где сверстники живо обломают ему гадкий характер, но тут же ей в голову пришел вопрос: «А кто его сверстники?»

– Будет тебе мясо! – пообещала повариха, умерив гнев.

– Когда?

– Вечером пробегу мимо рынка!..

– Пробеги! – настойчиво поддержал Батый. – Пробеги!..

Кузьминична стояла у окна и смотрела на падающий снег.

Скоро Новый год, – подумала она.

– Между прочим, твой отец воевал, и ты должен его уважать!

– Да?!. – воскликнул Батый, и в этом его вскрике было неподдельное, что удивило повариху, и она обернулась.

– Да, – подтвердила она. – Пятнадцатилетним он участвовал в боях при взятии Берлина и был награжден медалью! Его там ранили! Вот…

– Значит, мой отец был воином?

– Был.

Батый хмыкнул:

– Но не очень хорошим.

– Это почему? – обиделась Кузьминична.

– Если допустил, что его ранили.

– От пули не остережешься!

– Пуля? Что это?

Стирая со стола, повариха объяснила, что пули делают из свинца и заряжают их в такие специальные штуки – ружья, которые ими стреляют, и очень трудно по-сле этого выжить!

– Все равно не понимаю! – сморщил лицо Батый. – Когда сабля или копье – разумею, а что есть пуля?..

– Хочешь посмотреть кинжал? – предложила Кузьминична, рассматривая лицо мальчика, которое менялось с каждым часом. На носу приемыша образовалась горбинка, делавшая его похожим на орлиный.

– Кинжал? – переспросил заинтересованный Батый.

– Его подарили отцу на шестидесятилетие. Этому кинжалу триста лет. Его сделали из дамасской стали, которая способна перерубить самое твердое железо! Хочешь?

Батыю этого так хотелось, что изо рта вытекла слюнка.

– Пойдем!

Кузьминична взяла мальчика за руку и отвела в комнату, где, порывшись в шкафу, с верхней его полки извлекла футляр, который установила на стол.

– Откроешь?

Он поднял крышку, и глаза его сделались из косых круглыми.

Блеснула черным солнцем уникальная сталь. Этот свет был похож на свет, исходящий из глаз Батыя.

Он потянул к оружию руки, и не успела Кузьминична упредить приемыша об опасности, как он провел по острию указательным пальцем, разрезая фалангу до крови. Женщина охнула, но мальчишка, вместо того чтобы заорать, вдруг криво улыбнулся и, засунув раненый перст в рот, принялся сосать его, явно наслаждаясь вкусом крови.

– Ах! – вскричала Кузьминична и заметалась по комнате в поисках бинта. – Бедный мальчик! Это все я виновата! Я недосмотрела!

А он все продолжал сидеть и криво ухмыляться.

Наконец повариха отыскала бинт и перевязала рану. Батый этому обстоятельству не радовался. Открытая рана нравилась ему больше, но где-то внутри он понимал, что кровь надо остановить, что она несет с собой что-то очень нужное.

– Болит? – участливо поинтересовалась женщина.

– Мужчина на боль внимания не обращает…

– Мне на работу надо, – сообщила Кузьминична. – Вечером я принесу тебе мясо!

– Иди, – согласился Батый.

Она закрыла футляр с кинжалом и, положив его на место, ушла.

По дороге к Детскому дому повариха внезапно подумала, как это ей пришло в голову оставить пятилетнего мальчишку в квартире одного. Но почему-то она этим обстоятельством нимало не обеспокоилась, а вдруг опять подумала о бедной Кино Владленовне…

Батый после ухода приемной матери пододвинул к шкафу табурет, встал на него и дотянулся до футляра с кинжалом. Он вскрыл футляр, полюбовался оружием как истинный ценитель и вышел в кухню. Там он забрался в холодильник и, исследовав его, обнаружил в морозильной камере замороженного петуха с гребешком на голове и закрытыми смертью глазами.

Через мгновение тушка птицы оказалась на полу, а Батый, вытащив из футляра кинжал, сделал отточенной сталью несколько круговых движений над собой, а потом неожиданно опустил оружие на мертвую птицу. Удар острия пришелся как раз в область шеи, отделив голову от птичьего тела. Удар был произведен столь умело, столь выверена была сила, что ему бы позавидовал любой мясник. Голова птицы была отсечена, а на полу не осталось и царапины!

Батый хмыкнул. Он отложил оружие, лег на кровать и заснул.

Во время сна он рос и его мускулы наливались силой…

Первым домой вернулся Дато. Он оставил в прихожей свой чемоданчик со слесарным инструментом, разделся и, пройдя в комнату, обнаружил растаявшую тушку петуха с отсеченной головой и кинжал, лежавший рядом.

Обернувшись, он увидел спящего Батыя, но без сомнений подошел к кровати и толкнул его в плечо. Мальчишка мгновенно проснулся и ощетинился, словно дикая кошка, готовая защищаться. При виде отца он расслабился.

– Зачем ты меня разбудил? – недовольно поинтересовался Батый и зевнул.

– Кто тебе разрешил взять кинжал? – стараясь говорить спокойно, спросил грузин.

Он заметил, что мальчишка за рабочий день изрядно подрос и походил на пятиклассника. Старому грузину это не нравилось.

– Жена твоя показала. Хороший кинжал!

– Больше никогда не трогай! – приказал Дато. – Понял?

Батый ничего не ответил, но спросил:

– Что чувствует воин, когда убивает?

Дато растерялся и, не зная, что ответить, шевелил седыми бровями.

– Ты разве не убивал?

– Я стрелял на войне.

– Значит, убивал.

– Не знаю.

– Как это?

– Я не знаю, попадал или промахивался.

– Зато в тебя попали, – засмеялся Батый. – Пулей! Из свинца!

Дато перекосило.

– Откуда ты это знаешь?

– Мать рассказала.

Старый грузин промолчал и все смотрел на перебинтованный палец мальчика.

– Порезался?

– Да, – отозвался Батый.

– О сталь кинжала?

– Точно.

– Ты еще настолько глуп, что тебя побеждает сталь, которая должна служить! Ты сам себя ранил, тогда как меня ранил враг! В этом большая разница между нами.

Батый не знал, что ответить. Он чувствовал правоту Дато, а оттого злился.

– Мое время еще настанет, – пообещал он и вышел в кухню, в которой встал опять у окна, следя за падающим снегом. Он стоял, уперев руки в бока, и думал – что такое пуля и как она может ранить или убить на расстоянии? От этих вопросов, на которые он не мог найти ответа, все его маленькое существо охватило злобой; неожиданно он подошел к раковине, схватился рукой за кран, коротко напрягся и выдернул его, разрывая металл, словно бумагу. Хлынула фонтаном горячая вода, заливая кухню.

– Дато, – позвал мальчик голосом настолько спокойным, как будто ничего не произошло.

– Что? – отозвался грузин из комнаты.

– Здесь что-то сломалось.

– Где?

– На кухне.

– Сейчас приду.

Совсем не встревоженный мирным голосом мальчика, грузин не спешил, что-то делал в комнате свое, а когда вошел в кухню, оказавшись по щиколотку в горячей воде, вскрикнул что-то по-грузински и запрыгал в прихожую за своим слесарным чемоданчиком.

– Ах, кипяток! – приговаривал он. – Кипяток!

Пока грузин обувался в резиновые сапоги, у него промелькнула мысль, как это Батый стоит в горячей воде голыми ногами, когда ему и в ботинках было нестерпимо.

Полчаса понадобилось Дато, чтобы ликвидировать аварию.

В дверь звонили соседи с нижнего этажа, а грузин, занятый починкой раковины, кричал из кухни:

– Знаю! Все знаю! Все возмещу! Авария, понимаете!

Во все время ремонта Батый продолжал стоять в воде и следил за процессом восстановления.

Мельком взглянув на приемыша, Дато вдруг углядел сильно выросшее мужское отличие мальчика, покраснел лицом и, трудясь разводным ключом, буркнул:

– Поди оденься во что-нибудь!

– Зачем? – поинтересовался Батый.

– Негоже голым ходить! Сейчас мать придет!..

– Я – некрасивый?

– Не в том дело, – скривился Дато, затягивая винт.

– А в чем?

– В том, что я твой отец и приказываю тебе одеться! Понял?

Батый пожал плечами, но все-таки вышел в комнату, где снял с подушки наволочку, затем оторвал у нее два края и надел ее наподобие штанов, просунув ноги в дырки. Подвязался узлом. Вернулся в кухню, где Дато заканчивал ремонт.

– Так нормально?

Почему-то старому грузину захотелось швырнуть в голову мальчишки разводным ключом, но, сдержавшись, он лишь сказал, что наволочку можно было не портить. Еще он подумал, что жена притащила в дом отпрыска какого-то япошки и что только японца в их семье не хватало. Старый Дато был уверен, что оторванный кран – дело рук Батыя, но как он, такой малыш, сумел проделать этакое, что и взрослому мужчине не под силу!

– Ты – воин! – вдруг произнес Батый возвышенно.

– Я – слесарь, – ответил грузин, уловив в голосе мальчишки издевку.

– Да, ты слесарь, а я – воин!

Дато хмыкнул.

– Завтра я буду в кондициях! – добавил Батый.

Грузин не понял, что такое быть «в кондициях», но переспрашивать приемыша не хотелось, и он просто принялся вычерпывать с пола затопленной кухни воду…

Что затопило квартиру, Кузьминична узнала уже на подходе к дому. Она ловила на себе сожалеющие взгляды соседей и слышала, что ремонт двух квартир обойдется им с мужем в копеечку! А где она, повариха и нянька Детского дома, возьмет эту копеечку?!.

Несколько часов понадобилось Кузьминичне, чтобы убрать с пола кухни воду. То и дело во входную дверь просовывалась соседская голова с нижнего этажа и сообщала, что штукатурка обвалилась повсеместно. Затем голова сообщила примерную сумму ущерба, которая равнялась почти двум годовым зарплатам Дато и Кузьминичны. Когда же голова заявила, что ошиблась в расчетах и ремонтные работы обойдутся на пару тысяч дороже, Дато не выдержал и метнул в физиономию соседа гайкой на двенадцать, попал страдальцу в лоб, чему был несказанно рад.

Визг пронесся по всему дому, и сосед бросился в свою квартиру звонить по телефону в органы охраны общественного порядка.

Через пять минут на место происшествия прибыл прапорщик Зубов и принялся лениво разбирать ситуацию.

– Мало того, что квартиру мне порушили, так еще и травму нанесли! – верещала голова, указывая на лиловую шишку, торчащую изо лба. – Увечье, можно сказать, непоправимое!

– Виноват я, – согласился Дато, склонив седую голову.

– Что же это вы! – пожурил Зубов, сплевывая семечковую кожуру. – Пожилой человек, а хулиганите!

Здесь пришлось вступить Кузьминичне, которая поведала милиционеру о сумме, требуемой пострадавшим от потопа.

– Сколько?!! – вскричал Зубов. Его рука дрогнула, и из нее посыпались тыквенные семена.

Повариха повторила.

– Ах ты гнида! – почернел лицом Зубов. – Да я тебя сейчас пристрелю, как собаку! На чужом горе наживаться!

Прапорщик потянулся за пистолетом, но голова, сориентировавшись в обстановке мгновенно, ретировалась и кричала с лестницы, что, может, в расчеты и вкралась досадная ошибка, но то дело неумышленное, а, следовательно, простительное!

– Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! – прокричал вслед Зубов и тотчас успокоился. – Армянин? – спросил он ласково Дато.

– Грузин.

– Понятно. Как же это?

Зубов обвел взглядом испорченную кухню.

– Да сам не понимаю! – посетовал грузин. – Вот, глядите! – он указал пальцем на рваный металл. – Как его так прорвало?

– Да-а, – согласился Зубов. – Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?

– Да что вы! – отмахнулся Дато. – Какое давление! Я слесарем работаю, про трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!

– Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?

– Похоже, что да.

– Спасибо вам, – поблагодарила Кузьминична.

– За что же? – удивился Зубов, которому по работе «спасибо» сказали, кажется, впервые.

– Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!

– Не радуйтесь больно, – уже в дверях предупредил Зубов. – Эта лиловая харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я эту категорию знаю!..

С грехом пополам воду убрали. За всеми перипетиями наблюдал Батый, безучастный к происшедшему.

– Есть, – потребовал он.

– Сейчас-сейчас! – засуетилась Кузьминична и выложила из сумки на стол килограмм говяжьего фарша.

Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой упаковке, втянул в себя запах.

В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он поглощал пищу жадно, чавкая и пуская слюну, как голодная зверюга, пока от полуфабриката не осталось и следа.

Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать, будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.

– А-а-а… – удовлетворенно выдохнул Батый и утер окровавленный рот рукой. – Еще есть что?

– Может быть, хлебушка? – вышла из оцепенения повариха.

Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.

– Колбаса есть, – неуверенно сообщила Кузьминична.

– Давай.

Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.

Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо жене, что испытывает непреодолимое желание убить звереныша.

Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: «Что ты, что ты!..»

Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.

– Мама! – неожиданно произнес он с нежностью.

Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности – в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.

Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.

Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.

– Сыночек мой, дорогой! – пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.

Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.

На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.

– И откуда сила-то у них такая? – поинтересовался он.

– От земли русской! – ответила повариха. – Откуда же еще!

– Я, пожалуй, посильней буду! – прикинул подросток.

– Конечно, конечно! – улыбнулась Кузьминична. – Ты самый сильный!..

Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках – не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.

К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.

Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.

– Ой! – вскрикнула Кузьминична. – Как ты вырос!

Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.

Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла – из страха.

– Есть буду! – оповестил Батый.

Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.

– Спасибо за мясо!

Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.

Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.

Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.

– Мама, – проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.

– Ох! – осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.

Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.

Старуха сидела, не закрывая глаз.

Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.

– Я – воин! – гордо произнес он. – Я – богатырь!

Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в комнату, в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее, порылся в гардеробе, отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое и, проговорив: «Я – Батый!» – вышел из входной двери.

Кузьминична по-прежнему сидела, привалясь спиной к стене, и держала стремящиеся наружу кишки.

Это он убил Кино! – внезапно догадалась старуха. – Это он ее детским мечом ткнул в самое нутро!..

Она потеряла сознание и находилась в странных эмпиреях другого бытия до прихода мужа, своего Дато, который, сохраняя самообладание, вознес жену свою на руки и бежал с нею до самого приемного покоя больницы, где ей сделали операцию и заверили пожилого супруга, что его благоверная останется жить.

Ему позволили сидеть с ней в реанимации, и когда она пришла в себя после наркоза, муж первым делом спросил:

– Он?

– Нет, – прошептала она синими губами, защищая сына.

– Он! – был уверен Дато.

Батый вышел из дома и направился в сторону вокзала. С ним была сумка, в которой помещались остатки жареного мяса. Кинжал был устроен под левой подмышкой, подвязанный на ремешке.

На вокзале он подошел к воинской кассе и попросил у миловидной кассирши билет до Улан-Батора.

Девушка выписала проездной документ и подумала о покупателе, что он ничего себе лицом и телосложением, только вот голос тонковат.

– Служить? – поинтересовалась кассирша.

– Воевать, – ответил Батый.

Девушка с пониманием кивнула головой, а когда покупатель удалился, по прошествии получаса она вдруг осознала, что не взяла с него за билет деньги. Еще она подумала, что в той стороне, куда отправился азиат, вроде бы горячих точек нет, в чем, впрочем, до конца не была уверена… Она провздыхала до конца рабочего дня, сетуя на себя, что как была дурой всю жизнь, так и останется таковой навсегда! За билет до Улан-Батора ей работать целый месяц.

Батый сел в поезд, забрался на полку и смотрел долго на удаляющийся город, в котором он родился и который покидал навсегда.

– Я – воин! – шептал он. – Я – богатырь!..

Мыкин и Митрохин с удовольствием проводили время на погранзаставе. Так как они были на переподготовке, к которой кадровые офицеры относились снисходительно, считая тридцатипятилетних мужиков гражданскими, то и спроса с них не было никакого. Более того, офицерский состав даже несколько завидовал мужикам, поскольку те жили в мегаполисе и были причастны к его радостям, в частности к пивным местам и девицам, коих в азиатских степях не имелось вовсе.

Начальство закрывало глаза на то, что друзья частенько самовольно уходили за пределы части и возвращались навеселе.

– Лишь бы солдат не вовлекали! – мудро решил начальник заставы.

– Ах, благодать! – вздохнул Митрохин, потягивая пивко и закуривая его травкой, приобретенной на базаре.

– И не говори! – поддержал Мыкин, обсасывая воблино ребро.

Друзья отдыхали в котельной, которая обогревала всю заставу. Они расположились на толстых трубах с горячей водой и воображали себя на теплом пляже.

Котельная работала на угле, который забрасывался в специальную печку.

– Устарелая система! – со знанием дела констатировал Мыкин. – Лет тридцать как вышла из употребления!

– Как думаешь, ищут нас? – поинтересовался у друга Митрохин.

– А ты думал, забыли! – сплюнул пивной слюной Мыкин. – Какого хрена ты у мента пушку хватанул! Если бы не ствол, то давно бы забыли!

– Да, – согласился Митрохин. – Дурака свалял.

– Авось пронесет! – неожиданно перекрестился Мыкин, чем удивил подельщика.

– В Бога веришь?

– Готов во все верить, лишь бы пронесло!

– Все будет зер гут! – улыбнулся Митрохин и глотнул пива прямо из трехлитровой банки, не пролив ни капли.

Дверь в котельную отворилась, и весь кайф друзьям обломал старшина Огрызов. Он втащил в жаркое помещение свое жирное тело и, оглядев картину попойки, сделал притворно-круглые глаза.

– Да это что такое здесь происходит! – возопил старшина. – Да как посмели!

– Пшел ты! – процедил сквозь зубы Мыкин, разо-млев на горячей трубе.

Старшина, честно сказать, совершенно не хотел скандала, а просто желал, чтобы его пригласили на распитие пива; попросить гордость не позволяла, потому служака решил показать власть, а потом смилостивиться и утолить жажду за чужой счет. Но не тут-то было! Его примитивно послали! Приходилось отстаивать свою честь и честь мундира!

– Ты кому это сказал! – завращал глазами жирный пограничник.

Обычно от этого вращения глазными яблоками новобранцы приходили в ужас, который сопровождал их первые полгода службы. Затем пацаны привыкали к жиртресту и только делали вид, что пугаются его моргал.

Тем более скорченной физиономии не испугались и Мыкин с Митрохиным.

– Я тебе это сказал! – уточнил Мыкин. – Тебе, жирная харя! И не вращай своими свиными глазками, не напугаешь!

– Да ты что!.. – взвизгнул Огрызов. – Да я сейчас!..

Старшина схватился за свой круп, к которому была прикреплена кобура с оружием, нервно задергал замком, пока наконец пистолет не оказался в его руке, направленный на Мыкина.

– А ну, встать! – приказал Огрызов.

– Счас! – скривился Мыкин, сделал глубокую затяжку травкой и пустил пахучее кольцо к потолку.

– Ты лучше проваливай подобру! – посоветовал Митрохин. – Не любим мы тебя! И пиво на шару не получишь!

Огрызова трясло. Трясло и руку с пистолетом.

– Встать, кому сказал! – прокричал он истошно. – Обоих постреляю, гады!

– Ну, гнида! – отозвался тепловик и лениво сполз с трубы.

Он медленно подошел к старшине, уперевшись в дуло пистолета грудью.

– Давай стреляй, окорок тухлый! Чего медлишь!

– Лучше отойди! – нервно предупредил Огрызов.

– А ты не пугай! Мы тебя давно знаем, давно тобою пуганные! Не припоминаешь? – Мыкин повернул лицо в фас. – Напрягись!

Старшина сузил глаза.

– Лет пятнадцать назад! – уточнил Митрохин, туша докуренную папиросу с анашой. – Это мы тебе тогда пердунчик подложили! Припоминаешь?!.

Через секунду было ясно, что Огрызов вспомнил.

С того момента в Ленинской комнате Вася Огрызов остался старшиной навсегда, безо всякой надежды на прапорщика. Было такое мнение у командования – пердунов не повышать в звании. Он все вспомнил, и обида подкатила к глазам океаном. Его толстый палец затрепетал на курке табельного оружия, и Мыкин каким-то шестым чувством уловил смертельный миг, нагнулся, пропуская кусок свинца у себя над головой. Но уже через мгновение разогнулся и коленом нанес непоправимый удар в пах Васи Огрызова, так что тот рухнул, словно заколотая свинья, и завозился, закорчился на полу.

Мыкин, осознав, что его только что чуть было не убили, утерял над собой контроль и стал наносить один за другим удары кирзовыми сапогами в область головы старшины. Он бил долго и точно. Если бы Митрохина спросили, делал ли Мыкин это с удовольствием, то Митрохин бы искренне ответил, что нет! Нет, нет и нет! Тепловик просто защищался, стараясь нейтрализовать врага.

Сапоги работали еще минут пять, пока Вася Огрызов, сорокапятилетний мужик, не пролепетал расплющенным ртом: «Не надо больше!» И тотчас Мыкин прекратил избиение.

Он вернулся на трубу и лег на нее, шумно дыша.

– Скандал будет! – предупредил Митрохин.

– Чхать!

– А ведь он чуть было тебя не замочил! – хмыкнул друг.

– Эй! – крикнул тепловик в сторону валяющегося старшины. – Пивка налить?

Он не издевался, его злость прошла, и скажи Огрызов «да», он бы плеснул ему в кружку до краев, да и воблы бы отломил. Но Вася не отзывался.

– Гордый, – откомментировал Митрохин.

– Да хрен с ним, пусть отлеживается.

Друзья заговорили о чем-то незначащем и болтали так с полчаса, пока пиво не кончилось. Оба помочились тут же, зайдя за трубы.

– Спать охота! – Митрохин зевнул так широко, что Мыкину показалось, будто он разглядел через открытую глотку подельщика его сердце.

– Можем часок до развода, – согласился Мыкин и тоже зевнул.

– А с этим что?

– И он с нами поспит.

Мыкин подошел к развалившемуся Огрызову и нежно потеребил его плечо мыском сапога. Голова Васи от этого движения качнулась и перевалилась с затылка на щеку. Глаза старшины были широко открыты, и столько мути в них было, что тепловик тотчас понял: он имеет дело с законченным трупом.

– Все!

– Чего – «все»? – не понял Митрохин.

– Убил.

– Кого?

– Огрызова! – заорал Мыкин. – Дурак, что ли!!!

Митрохин соскочил с трубы, подбежал к жирной туше старшины и склонился над ним.

– Мертвый.

– Ах ты, черт тебя дери!!! – сдавленно кричал Мыкин. – Да что же это такое происходит! Ведь не хотел я его! За что?!!

– Самооборона! – спокойно заключил Митрохин. – Вон и след от пули! Да и мотив имеется – старая вражда!

– О Господи! – причитал Мыкин. – Не хотел убивать!

– Не хотел, не хотел, верю! Самооборона!

– Да какая самооборона! Начнут проверять, все поднимут! Тут-то нас и повяжут по полной программе! И за Ильясова, и за нападение на мента при исполнении! – Мыкин терял самообладание. – Все, вышак!

Он сел на трубу и уткнул лицо в ладони. На секунду Митрохину показалось, что его друг плачет.

– А мы его в печку!

– Что?

Мыкин отлепил руки от потного лица и почавкал языком.

– В печку, – повторил Митрохин. – И дело с концом! Тяга хорошая, пряжку расплавит, следов не оставит!

– Да ты что!

– А что, под вышку идти?

Мыкин постоял пять секунд, соображая, затем просветлел лицом, сделал большой шаг, наклонился над телом Огрызова и ухватил труп за ноги.

– Хватайся!

Митрохин согласно кивнул и взял Васю за руки.

– Раз-два, подняли!

– Во хряк! – сдавленно прошипел Митрохин. – Сейчас газы пущу!

Они засеменили к печке, краснея лицами от непосильной ноши, напрягаясь из последних сил.

– Скотина! – выругался Митрохин, когда они бросили тело возле печи. – Тварь! – и ударил ногой в живот.

– Зачем ты мертвого?!.

– Да сил с ним никаких нет!

– Подонок ты! – кинул Мыкин.

Митрохин побледнел.

– Ты меня!.. Я тебя покрываю, а ты меня!..

– Чего ты труп-то!

– А когда ты его живого до смерти! Это как?!.

– В аффекте! Самооборона!..

Друзья смотрели с ненавистью, готовые броситься друг на друга и рвать, и кусать, и бить…

– Стоп! – поднял руки Митрохин. – Потом рожи набьем! Сейчас надо дело доделать!

Мыкин выдохнул, затем открыл печь, из которой пахнуло вулканным жаром.

Товарищи синхронно сели на корточки, схватились за конечности Огрызова, так же слаженно поднялись, раскачали труп на три-четыре и бросили его в топку. При этом Огрызов не весь попал в огонь, его ноги и зад остались снаружи, и друзьям пришлось проталкивать старшину внутрь, прилагая к этому сверхчеловеческие усилия.

Вася горел долго, испуская запах сладкого пирога.

– Лазо! – хихикнул Митрохин.

Мыкин скривился, но промолчал…

Как и полагал Митрохин, Вася Огрызов сгорел без остатка. На всякий случай из печи выгребли весь пепел, сложили его в банку из-под пива и вынесли прочь. В кармане Мыкина теперь содержалось табельное оружие старшины, впрочем, без кобуры…

Поезд на Улан-Батор остановился на границе для проверки документов. Никто не заметил, как за километр до торможения из дверей тамбура пятого вагона выпрыгнул человек, который, сгруппировавшись, покатился под откос, затем поднялся на ноги и побежал в сторону границы.

Батый бежал долго, не чувствуя усталости, подчиняясь инстинкту единому. Иногда он отдыхал немного, привалившись ртом к дождевой луже и выхлебывая ее до дна, вместе со всякими тритонами и лягушками.

– Я – воин! – сообщал он степи и продолжал свой бег.

К утру Батый пересек границу незамеченным, вбежал в какое-то маленькое селение из двух юрт и остановился посредине.

– Я – Батый! – закричал он, но в ответ ему пропел степной ветер. – Батый я!!!

Он стоял, обдуваемый всеми ветрами, и в недоумении оглядывал пустынные окрестности.

Наконец из крайней юрты выползла согбенная старуха, узкоглазая и скуластая. Ее морщинистое лицо выглядело заспанным, как будто она только что поднялась ото сна.

– Батый! – произнес юноша и стукнул себя кулаком в грудь.

– Тебе чего, сынок, надо? – проскрипела бабка.

Батый не знал, что ответить. Он пошел на старуху, сжав руки в кулаки. Поравнявшись с монголкой, он оттолкнул ее и вошел в юрту. Было темно, лишь лучина освещала убогое жилище. Пахло кислым сыром.

– Тебе чего, сынок, надо? – услышал он за спиной.

– Воин я, – ответил Батый, не оглядываясь.

– А-а, – поняла старуха. – Там все! – и указала на темный угол жилища.

Батый сделал шаг к искомому, но из темного угла на него вдруг выскочило какое-то животное, которое молчаливо попыталось вцепиться в незнакомца. Единым движением он перехватил мохнатое горло и сжал его так, что хрустнуло на всю округу. К ногам Батыя свалилась огромная мертвая сторожевая псина с оскаленной смертью пастью. Батый перешагнул через нее и нашел то, что искал…

Он вытащил огромный тюк на свет Божий, развязал его и вытряхнул под солнечные лучи старые доспехи, принадлежавшие какому-нибудь дальнему родственнику старухи.

– Прадеда моего! – беззубо улыбнулась старуха. – Ты кто, сынок?

– Я – Батый! Я – воин!

– А-а-а…

Целый день Батый начищал песком проржавелые доспехи, вычищал мех сурка на шапке и точил острие копья. Потом он оделся. Доспехи сидели как влитые.

Он снял их до времени и занялся изготовлением лука. Срезал можжевеловый куст, изогнул ствол и натянул тетиву.

Старуха, наблюдающая за юношей, одобрительно кивала, а затем вытащила откуда-то колчан со стрелами.

Он не поблагодарил ее, а коротко приказал:

– Мяса!

Бабка вновь кивнула и указала на барана, одиноко пасущегося на холме метрах в трехстах от юрты.

Батый вытащил из колчана стрелу, натянул тетиву и выстрелил. Медный наконечник пробил череп барана, и тот свалился мертвым, так и не дожевав своей жвачки.

– Воин, – подтвердила старуха и поплелась свежевать тушу.

Через два часа Батый поглощал вареное мясо, вытаскивая его прямо из кипящего казана.

Нажравшись, он лег в юрте на шкуры и заснул, усыпленный родными запахами…

На следующее утро начальник погранзаставы вызвал к себе Мыкина и Митрохина и, как бы извиняясь, попросил их выступить на охрану государственной границы.

– Для проформы ради, – оправдывался подполковник. – Поболтайтесь там для виду.

– Так Новый год послезавтра!

– Вот и справим после! Как полагается, спразднуем!

– А оружие? – поинтересовался Митрохин.

– А на кой черт оно вам?

– А вдруг нарушитель? – предположил Мыкин.

– И чего?

– Вот и я говорю – чего?

– Ну, придете и скажете. Чего тут монголам делать? Они через пропускной пункт ходят. Тут метров пятьсот, даже паспорта не надо. Чего через контрольную полосу шляться? Приключений искать?

Друзья пожали плечами.

– Кстати, – поинтересовался подполковник. – Вы старшину не видели?

– А кто это? – спросил Митрохин.

– Огрызов, старшина.

– Не знаем мы такого! – искренне удивился Мыкин.

– Да как же, толстый такой!

Друзья опять в недоумении покачали головами.

– Странно… Ну, идите!.. Да, – спохватился подполковник. – Завтра в пять на развод, не забудьте!

– Ладно, – вздохнул Мыкин.

Спали этой ночью мужики плохо. И тому и другому снился Вася Огрызов. В принципе и тому и другому было жаль старшины задним числом, но что поделаешь с русской натурой – вспыльчивой до края и отходчивой до слез.

На следующее утро, помятые лицами, они выбрели на плац, где сонный лейтенант определил им задачу и приказал выступить на охрану государственной границы России. Мужики козырнули и пошли по дороге в степь.

С час они шли, ни о чем не разговаривая, пока не наткнулись на контрольно-разделительную полосу.

– Вот здесь и ляжем! – предложил Мыкин.

– Ага, – согласился Митрохин.

Друзья легли в сухую траву, и каждый достал свою фляжку, в которой было.

– За помин души Огрызова! – предложил Митрохин.

Мыкин согласился и отхлебнул из жестяной изрядно.

– Надо бы жен с Новым годом поздравить! – подумал вслух Митрохин.

– Ага! Чтобы нас здесь за задницу взяли!

– А мы их по восточному календарю поздравим!

Мыкин хмыкнул шутке подельщика и, откинувшись на копну сухого ковыля, закрыл глаза.

Задремал и Митрохин, и снилась ему дочка Елизавета с нежной кожей на лбу, безо всяких прыщиков…

– Пора! – по-женски крикнул Батый. – Я – воин!

Заспанная старуха закивала.

Азиат не торопясь натянул на себя средневековые доспехи, закинул за плечо лук и подвесил на пояс колчан со стрелами.

Он вспомнил о кинжале дамасской стали, привязанном под мышкой, и подумал о том, что хорошо бы им вспороть старухе брюхо, но что-то остановило Батыя, он просто отвязал лезвие и выкинул прочь, как чужеродное оружие.

– Где конь? – окликнул он бабку.

Бабка показала своим сухим пальцем на вторую юрту.

Батый отправился туда и вывел из юрты коротконогого коня с сильной шеей и тупой мордой, который то и дело оттопыривал губы и показывал огромные желтые зубы.

Батый оседлал скакуна и забрался на него. Ноги почти доставали до земли.

– Дай копье! – приказал он старухе.

Та покорно подтащила древко с металлическим наконечником и вложила его в правую руку азиата. Старуха прошептала какие-то слова, а потом сказала отчетливо:

– Поезжай, воин Батый!

– Тьпо! – дал шенкеля азиат, и конь тронулся, перебирая короткими ногами и клюя головой при каждом шаге.

Через пятнадцать минут всадник достиг контрольно-пограничной полосы, остановился, понюхал воздух, взял копье наизготовку и опять коротко произнес: «Тьпо!»

Конь вступил на вспаханную землю и нарушил границу суверенной России…

Мыкин проснулся от укуса какого-то насекомого и судорожно зачесал шею. На секунду он открыл глаза и, коротко взглянув на контрольную полосу, увидел на ней странное. Он растолкал друга, и оба они уставились на диковинную лошадь и не менее диковинного всадника на ней с копьем наперевес.

Друзья поднялись с насиженных мест и подошли ближе. Всадник их заметил, но не развернул коня, а продолжал приближаться.

– Какая у него идиотская шапка! – почему-то сказал Митрохин. – Хвостатая!

– Эй ты! – крикнул Мыкин. – Ты переходишь границу России. Этого нельзя делать!

Вместо того чтобы остановить коня, всадник, наоборот, пришпорил животное и вознес копье над плечом.

– Придурок какой-то!

– Ты! – крикнул Митрохин. – Башка, что ли, не работает? Кому сказали, вали обратно!

Всадник приближался.

– Вот дебил монгольский! Нажрался кумыса, теперь мы расхлебывай!..

Он не успел договорить. Батый сделал резкое движение рукой, и копье полетело…

– Ишь ты! – успел проговорить Мыкин.

Тяжелое острие попало в плечо Митрохина, дробя ему кость.

Он повалился в ковыль и завыл от боли.

– Ты чего! – заорал Мыкин.

Он совсем не видел, как всадник натянул тетиву лука и выпустил стрелу. Тем более он не видел, как она летела, лишь слышал вибрирующий звук.

Медный наконечник клюнул в правую часть тела, пробив легкое. Мыкин пустил ртом кровь.

– Ах ты сука! – превозмогая боль, проговорил Митрохин и вытащил из кармана «ТТ», выкранный у милиционера Синичкина. – За Родину! За Россию!

Он выстрелил, но пуля пошла куда-то в сторону, слишком далеко было до врага.

Пуская ртом кровавые пузыри, Мыкин тоже выудил из штанин трофейный пистолет, доставшийся от Васи Огрызова, тоже было попытался крикнуть: «За Родину, за Россию!», но лишь хрюкнул кровью.

Зато его выстрел был точным. Пуля попала Батыю прямо в лоб над переносицей, проделывая в черепе аккуратную дырку.

Азиат удивился внезапной боли, проговорил: «Я – Батый! Я – воин!» – и повалился с коня на землю. Он еще несколько секунд жил и ни о чем не думал. Его последний сон был очень короток…

Как и было напророчено, война продлилась всего три минуты и о том так и не узнал бывший и.о. начальника военного госпиталя…

Погранзастава была поднята по тревоге.

Раненых эвакуировали в госпиталь, а вечером к ним в палату явилось все начальство заставы. Офицеры принесли цветы и много алкоголя. Также была зачитана грамота от Главкома, его благодарность за хорошую службу и устные заверения начальника заставы о присвоении друзьям боевых наград.

Друзья были тронуты и напились, как полагается.

Уже уходя, подполковник склонился к уху Мыкина и поинтересовался:

– Откуда у вас пистолет Васи Огрызова?..

А глубокой ночью в палату к раненым тихонечко вошла миловидная медсестра и сделала по какой-то инъекции в капельницу каждого. Друзья скончались самой приятной смертью – в предновогоднюю ночь, во сне.

Утром медсестра Огрызова сдала смену и ушла по своим делам. В кармане ее халата покоилась так и не расплавившаяся пряжка форменного ремня, принадлежавшая отцу и найденная ею в углу возле печи.