Последний сон разума

3. РЫБИЙ ЦАРЬ

Илья сделал шаг в непроглядную глубину, нырнул и превратился в рыбу…

Сначала он невероятно испугался и вздернул телом со всей мощью, на которую был способен. Рыбье тело вынесло на поверхность, и в тот самый миг, когда оно соприкоснулось с воздушным пространством, чешуйчатые очертания стали размываться, принимая облик татарина Ильи, с перекошенной от ужаса физиономией. Но когда тело, потеряв инерцию, грохнулось обратно в черную воду, всплеснув на всю округу, старик вновь превратился в рыбу с плоской мордой, чуть раскосыми глазами и предлинными усами.

Тело Ильи в новом обличье бил озноб. Хвост трясся, как у гремучей змеи, глаза ничего не видели, то ли от темноты, то ли от не прошедшего страха.

Сом Илья вздернул хвостом и ушел на глубину, где по неосторожности протащился нежным брюшком по песку и оцарапал его, бледно-серое. Тут же ему в голову пришли мысли о пираньях, чующих кровь за версту, способных разорвать его в минуту, и от нового ужаса он опять рванул в сторону, пока наконец не завяз в скоплении водорослей. Там Илья вспомнил, что пираньи в карьере не водятся, и сердце его стало биться спокойнее, а хвост плавно заходил в разные стороны, поддерживая равновесие.

Я превратился в рыбу, думал Илья. Теперь я рыба и мне нужно что-то делать. У меня сильный хвост и подвижные плавники. Я – сильная рыба… Но почему я рыба?..

Далее мысль Ильи не пошла, и он простоял в водорослях в некотором оцепенении до раннего утра, пока солнце не пронизало своими лучами водоем почти до самого дна.

Сегодня хороший день, констатировала большая рыба и обратила внимание на проплывающего мимо крупного бычка-ротана с рваным ртом, как будто он многократно срывался с крючка.

Бычок при встрече с неизвестной рыбой гигантских размеров еще больше раззявил свой искалеченный рот, воинственно зашевелил жабрами, но при этом запятился хвостом, как испуганный жук, а потом метнулся изо всех сил куда глаза глядят. До сей поры бычок-ротан считал себя самой большой рыбой в водоеме, а от такой встречи его самолюбие было чувствительно затронуто.

Чего он испугался, подумал Илья. Я вовсе не собирался его есть. Хотя, может быть, я превратился в хищную рыбу и оттого произвожу устрашающее впечатление?..

Илья решил проверить, что из себя представляет, а потому зашевелил всеми плавниками и сначала неуклюже, а потом все более уверенно поплыл из скопления водорослей, выбираясь на свободное пространство.

Он плыл и не быстро, и не медленно, внимательно рассматривая окрестности, впрочем, ничем не примечательные, скорее даже скудные на растительность и на ландшафт. То и дело перед его носом проскакивали какие-то мелкие рыбешки, которых оказалось в водоеме великое множество. Помимо бычков Илья разглядел пару карасей, окуня, похожего на зебру, а также семейку серебряных плотвичек, пронесшихся стайкой.

Рыбакам никогда такая рыба не попадалась на крючок, лишь сосед Митрохин однажды выловил из карьерных вод большого карпа. Но Илья знал секрет такой невиданной удачи. Накануне этот карп был приобретен в местном магазине. Татарину, как коллеге, признался в том местный продавец. Но сие Ильи не касалось, а потому он никому не сказал, как состоялся такой рыбный рекорд, да и не считал такое происшествие чем-то криминальным…

Неожиданно большая рыба уткнулась мордой в медный таз, видимо оброненный какой-то хозяйкой недавно, так как посудина не успела покрыться грязным налетом и сверкала на солнце зеркалом.

Я превратился в сома, – подумал Илья, глядя на свое отражение. – Я стал моим умершим сомиком. У меня такие же глаза и длинные усы.

Татарин уверился в том, что он не хищная рыба, что его желудок приспособлен для вегетарианского, а оттого почувствовал голод и поплыл вдоль бережка в поисках чего-нибудь съестного.

Он глядел из глубины и видел увеличенные толщей воды фигуры рыбаков, сжимающих длинные удилища.

Также Илья различал тонкую леску, на конце которой, нанизанный на крючок, извивался жирный дождевой червяк.

Глупые бычки выстраивались в очередь перед таким деликатесом и через секунду, щелкнув жадной пастью, устремлялись в свой единственный в жизни полет.

Дураки, – думал Илья. – И зачем летать, когда можно плавать?..

Он знал, что лишь в одном месте не сидят рыбаки – там, где милиция почему-то установила запрещающий знак, да и рыба там не ловилась. А все потому, что в том месте свалка подходила прямо вплотную к карьеру и что-то стекало из мусорных куч в водоем. Туда и поплыл сом Илья в надежде отыскать что-нибудь съестное и не попасться на хищный крючок…

Он осторожно вынырнул возле самого берега и чуть было не задохнулся на поверхности, выставив в атмосферу лишь часть физиономии, которая немедленно расплылась неясными контурами, так что половина головы вновь стала похожа на человечью.

Такой неосторожностью воспользовалась большая черная ворона, сидевшая на бережку. Она автоматически клюнула всплывшую морду и ухватилась клювом за то ли рыбий, то ли человечий ус, обрадованная неожиданной добычей. Илье стало нестерпимо больно, и он резко рванулся обратно на глубину. Ворона была молодой и то ли не хотела упускать добычу, то ли не ожидала такого резкого рывка, но ее черное тело в долю секунды оказалось в холодной воде. Птица, захлебываясь, каркнула и, увлекаемая большой рыбой, нырнула в черную пучину. Последнее, что промелькнуло в мозгу падальщицы – крайнее удивление и вопрос: «Неужели это смерть?» Дальше ее острый клюв, а вернее, две дырочки над ним втянули в себя карьерную воду, которая в мгновение остановила работу молодого сердца.

Ворона отпустила рыбий ус, и ее тело, медленно покачиваясь, опустилось на дно водоема…

Работник теплосети Мыкин, как обычно по воскресеньям, сидел на песчаном откосе карьера с удочкой и подергивал кончиком удилища, чтобы раздразнить рыбу. Неожиданно его внимание привлек всплеск на другом берегу, как будто что-то большое кинули в воду. Он оборотил на звук свое лицо и увидел плавающую в воде ворону, которая вдруг истошно каркнула и ушла под воду мгновенно.

– О-о! – сказал Мыкин и подсек удилищем.

На крючке болтался крошечный ротан, которого Мыкин содрал с крючка без сострадания, разрывая рыбке рот, а затем забросил добычу за ненадобностью по малости организма далеко в водоем.

Он смотрел в сторону запрещающего знака, словно ожидал, что ворона всплывет, как какая-нибудь гагара, но знал уже наверное, что такового не произойдет.

Будет чего на раскорм бычкам! – решил Мыкин и сменил на крючке наживку.

Весь день работника теплосети не отпускало ощущение, что на водоеме произошло что-то странное, что ворона никак сама не могла нырнуть в воду. Птица не человек, самоубийством не кончает, а значит, какая-то сила увлекла ее на дно.

Может, какая крыса водоплавающая? – предположил Мыкин. – Или…

На ум более ничего не пришло, а потому Мыкин маялся и вечером зашел с уловом к Митрохину, который, выставив на стол бутылку, отправил жену жарить бычков на кухню.

– У тебя когда зарплата? – поинтересовался заведующий теплом у друга.

– Во вторник, – ответил Митрохин, разливая по маленькой. – А что?

– Во вторник будем эхолот покупать!

– Чегой-то ты заспешил?

И прихлебывая из рюмочки, Мыкин рассказал другу о сегодняшнем происшествии на водоеме.

– Да, – подтвердил Митрохин, закусывая ротаном. – Странное дело…

– Вот и мне кажется, что странное! – зашептал Мыкин с удвоенной силой. – Словно какая зверюга ворону на дно утащила!

Митрохин, слегка пьяный, засмеялся и выдал гипотезу, что в карьере завелось Лохнесское чудовище.

– Не-е! – замотал головой друг. – Это чудовище наше, пустырское! И мы его выловим!

– Какое такое чудовище? – поинтересовалась Елизавета, только что вернувшаяся откуда-то.

Митрохин оглядел дочь, губы которой размазались под нос дешевой помадой, а сама их сочность была подтенена синевой. В одежде наблюдался беспорядок, а грудь вольно жила под блузкой, освобожденная от лифчика. Отец помнил, что дочь, уходя днем к подруге, лифчик надевала, и по совокупности изменений в своем отпрыске понял, что Елизавета блудила.

Впрочем, этот вывод не задел его за живое слишком, но как отец он должен был реагировать на происходящее. А потому спросил:

– Где шлялась?

– Что значит шлялась? – обиженно скорчила личико Елизавета.

– Ты бы хоть в зеркало в лифте посмотрелась! – попенял отец. – Губы кто-то до синевы обсосал!

– Чего ты к ней пристал? – встряла в разговор жена, и тут Митрохин разозлился:

– Тебя кто-нибудь спрашивает?! Чего ты лезешь, когда я с дочерью разговариваю! Проваливай на кухню!

– Ишь, разбушевался! – отреагировала жена со страхом и, бурча что-то для самодостоинства, ретировалась на кухню, где принялась тереть мойку хорошим моющим средством.

Из кухни она слышала, как муж ругает дочь шлюхой, как та, сопротивляясь, театрально кричит в ответ, что любит! Вслед за этим заявлением раздался звук, квалифицирующийся как сочная оплеуха, и заявление мужа: «Ты нам еще в пятнадцать лет гаденыша в подоле принеси!»

– И принесу! – ответствовала гордячка Елизавета.

– Сначала прыщи со лба выведи!

Хлопнула входная дверь, и жена Митрохина поняла, что ушел Мыкин. Также женщина поняла, что секса сегодня не будет, так как нет совместного единения, да и понедельник завтра, мужу вставать рано…

Скандал между дочерью и отцом продлился еще с полчаса, пока они не примирились от усталости и Митрохин из милости не предложил Елизавете привести в дом неумелого целовальщика и охотника до дочкиных прелестей.

– Посмотрим, что это за хахаль!

Напоследок он поинтересовался, где лифчик, подаренный им и матерью на Елизаветин день рождения.

– Не волнуйся, пап, – ответила дочь. – В сумке.

Далее семья разбрелась по комнатам на ночной отдых и женины выводы оправдались – Митрохин отвернулся к стене сразу и, не сказав «спокойной ночи», заснул.

Постепенно сом Илья окончательно успокоился от своего присутствия в водоеме. Он был самой большой и умной рыбой, а оттого быстро нашел место, где прокормиться.

Какой-то настырный старик решил выловить из карьера рыбу поблагороднее, а потому наварил пшенной каши и прикармливал место, вываливая в воду пшено кастрюлями.

На кашу сплывались всякие рыбки-плотвички, но при виде огромной незнакомой рыбы бросались в разные стороны незамедлительно.

Илья поедал кашу и немного расстраивался, что его, абсолютно мирного, боятся. Он с удовольствием поделился бы провиантом с остальными, тем более что разваренного пшена было в избытке и хватило бы всем. Но мелочь пузатая не отваживалась приближаться к новому и очень грозному с виду поселенцу.

Все как в жизни, размышлял Илья посасывая комочки каши. И в жизни был один, и здесь один.

Однако он не загрустил от такого вывода, а наоборот, было в этой стабильности что-то правильное, постоянное и неизменное. Чувство новизны Илья испытывал от своего облика, и этих эмоциональных ощущений татарину хватало сполна. Его мозг, раненный в юности, отгородившийся от всех чувственных взлетов, реагировал на превращение как на что-то, лишь слегка выходящее за рамки его представлений. Ему хотелось быть одному, он и был один.

Превратился в рыбу, – рассуждал Илья, – так в рыбу!

Татарин плавал по всему водоему спокойно, так как чувствовал себя самым большим обитателем карьера. Он разведал все и вся по всему дну и удостоверился, что искусственное озеро что ни на есть самое заурядное, что в его водах нет ничего необычного, кроме огромного скопления бычков. Впрочем, и это было заурядным.

Илью раздражала тупость этих чернявых рыбок, которые из-за своей шаткой нервной системы бросались на почти голый крючок, как быки бросаются на красную тряпку. Наблюдая за рыбалкой со дна, он становился свидетелем многочисленных драм, например, когда юный ротан, показывая свою удаль перед самочкой, заделав крутой вираж самолетом-истребителем, заглотнул огромный крючок с полудохлым червяком и тут же стал наконечником стрелы, выстрелившей со дна в небо. И что было самым обидным – любовника выловил пятилетний мальчишка, с палкой вместо удочки и крючком на акулу. А полуживого червя ему пожертвовали товарищи.

Самочка осталась одна. Она не успела заметить, куда исчез ее спутник, а оттого кружилась вокруг себя, пытаясь отыскать милого, взявшего обязательство оплодотворить ее икру.

На секунду Илье почудилось, что он слышит ее голос, тоненький и писклявый.

– Где ты? – вопрошал голос. – Где ты?

Татарин вспомнил о полосе, идущей у рыб по всему телу от головы до самого хвоста, и что эта полоса позволяет рыбам переговариваться.

Как только он вспомнил об этом, так тут же водоем наполнился всевозможными шумами, в которых различались отдельные слова.

– Еда, – различил Илья. – Червяк!.. Водоросли… Прощай!..

Последнее, вероятно, исходило от такого же глупого бычка, пойманного запросто и кинувшего последнее «прощай» своему семейству.

Почему они такие глупые? – вопрошал Илья. – Разве мало еды вокруг? Водоросли всякие… Ворона сегодня утонула, можно ее поглодать…

Татарин подплыл ближе к берегу и стал следить за жирным ротаном, который уже было приготовился наброситься на червя с железным жалом в утробе и, набычась, раззявил жадный рот.

– Не надо этого делать! – предупредил Илья.

При этом его полоса еле заметно завибрировала, а в теле стало щекотно.

Бычок обернулся на голос, как будто его ошпарили, и при виде огромной, доселе невиданной рыбы было испугался насмерть, но, наглый по природе, унял свой испуг и односложно спросил:

– Почему?

– Ты погибнешь. Тебя съедят сегодня на ужин люди.

Ни одного из сказанных большой рыбой слов бычок не понял. Единственное, что он учуял, – большая рыба его не тронет, а потому потерял к незнакомцу интерес, поворотил к берегу, взмахнул хвостом и набросился на червя, заглатывая его целиком.

Рыбак был терпеливый, а потому не торопился вытаскивать улов, давая возможность рыбине принять острый крючок всеми внутренностями.

Пойманный бычок метался из стороны в сторону, насколько позволяла леска, и, безумный от боли, иногда взглядывал на Илью страдальчески.

Татарин мог бы попробовать перекусить леску, но это ничего бы не изменило, так как ротан все равно погиб бы, лишь зря промучившись на дне. А так он быстро за-снет на воздухе.

Илья проплыл мимо пойманного бычка и сказал ему «до свидания».

– До свидания! – машинально ответил ротан утробой и через мгновение выстрелил в поднебесье…

Никаких занятий в водоеме не было, а потому Илья, не знающий, что такое скука, просто почти все время спал, зарывшись в скоплениях водорослей, а в состоянии бодрости питался чем придется. Такая животная жизнь ему нравилась. Навкалывавшийся за жизнь, татарин усыпил свой мозг, упрятанный в рыбий череп, и просто жил безмятежно.

Но однажды ему вдруг сильно захотелось посмотреть, что там наверху, просто потянуло к человеческой жизни, и он медленно всплыл к поверхности.

Была ночь, и луна просвечивала воды почти до самого дна. Илья осторожно высунул голову из воды и попытался было вдохнуть воздух, но у него ничего не получилось. Что-то резануло больно в груди, так что татарин зашелся в немом крике, открыв рот до самой конечной возможности.

За всплытием большой рыбы по случаю наблюдал пьяный человек, забредший к карьеру совершенно случайно и живший в другом районе.

Он увидел большую серую морду, которая скалила пасть, где был один-единственный зуб, сверкнувший в лунном свете золотом. Затем рыбья морда на глазах пьяного начала меняться – и завершила свое преобразование, став лысой человечьей головой с азиатскими чертами.

Пьяного стошнило, и он решил никогда и никому не рассказывать об увиденном, отчаянно боясь, что его поместят в психиатрическую лечебницу, в которой он уже был единожды и из которой его выпустили неохотно, выдав под расписку жене.

Утеревшись, пьяный вновь оборотился к водоему, но более никакой азиатской головы с золотым зубом не усмотрел и принялся жалеть себя, что он законченным алкоголиком стал, а все потому, что общество проглядело в нем нужного человека…

После неразумного всплытия в легких Ильи сильно болело, и он отстаивался в водорослях без пищи и всяче-ского движения два дня. На третий, к ночи, его тело потребовало разминки, и, ощущая себя близким к выздоровлению, татарин поплыл вдоль берега, исследуя его привычную топографию.

То, что он увидел возле мостков, вернее то, что свисало с них в воду, заставило большую рыбину затормозить свое движение, а затем и вовсе замереть поодаль.

С деревянного настила, в самую глубину, почти достигая дна, спускались огромные человеческие ноги. Конечности были столь велики, что поразили воображение Ильи, прежде не впечатлительного до крайности.

Ноги были невероятно жирные, а кожа на них истончилась до прозрачности полиэтилена, и татарину казалось, что вот-вот произойдет биологический взрыв тканей и дно заволочет кровавыми сгустками и кожными ошметками.

Что это? – спросил себя Илья.

Тут в гигантских ногах произошло какое-то движение. Под прозрачной кожей заходили взад-вперед какие-то соки, запульсировала в жилах кровь, а затем с внутренней части бедра сорвался маленький лоскуток и из дырочки в ноге вылупилась некая искорка, которая стала удаляться от места своего рождения зигзагами.

Вот дела! – отреагировал Илья и почему-то заволновался.

Чем дальше удалялась искорка, тем больше беспокоилась большая рыба.

В конце концов Илья махнул плоским хвостом и устремился вслед за искоркой.

Он догнал ее в два движения тела.

Это – рыба! – удивился татарин. – Крошечная рыбка, похожая на гуппи. У нее розовый хвостик… Сейчас она заметит меня, испугается и попытается удрать.

Но вместо того, чтобы проявить признаки хоть какого-то волнения от соседства с гигантской рыбой, крошечка гуппи, наоборот, резко остановилась и обернулась навстречу Илье, уставив свои малюсенькие, но такие красивые глаза в самую усатую морду татарина.

– Ой! – сказал татарин и взмахнул всеми плавниками, чтобы ненароком не налететь на рыбку. От этого получилось водное возмущение, и водоворотик закрутил крошечное тельце гуппи.

– Осторожнее! – сказала рыбка, и Илья узнал в ней Айзу.

– Айза? – спросил он рыбьим шепотом.

– Илья, – ответила рыбка.

Он чуть не умер на месте, а она поплыла прочь, гордая, едва взмахивающая розовым хвостиком.

– Айза! – закричал татарин во всю мощь, так что во всех окрестностях водоема шуганулись в разные стороны его обитатели, как будто в озеро бросили кусок динамита.

Рыбка вновь остановилась и зашевелила ротиком, словно что-то хотела сказать вслух, как человек.

– Что ты кричишь?

А у него сперло все в груди! У него глаза вылезали из орбит, так он был счастлив! От восторга он выпустил из жирных губ огромный пузырь, а из-под хвоста длинную никчемную веревочку.

Рыбка хмыкнула и отвернулась.

– Персики, – молвила она.

Ему надо было что-то сделать со своим волнением, а потому он рванул к поверхности, выпрыгнул целиком наружу, на мгновение приняв очертания человеческие, и вновь плюхнулся в воду, чуть не налетев на рыбку.

Она элегантно увернулась, а потом сказала:

– Ты лысый и страшный!

– А ты все такая же прекрасная! – с восхищением произнес Илья. – У тебя такие же красивые пятки. Они розовые!

– У меня нет пяток! – с улыбкой в голосе ответила Айза. – У меня хвост! У меня больше нет подмышек, которые ты любил, мой плоский живот с дырочкой пупка превратился в рыбкино брюшко, а глаза…

– Глаза все такие же! – перебил Илья. – Я так тебя долго ждал!

– Мой милый, – заласкалась рыбка и подплыла к самым губам сома, чиркнув по ним розовым хвостиком.

Что-то внутри живота Ильи зажглось, но он совсем не знал, что делать с этим пеклом, а потому рванул торпедой к противоположному берегу и так же молниеносно вернулся обратно. Во внутренностях стало немного прохладнее, и Илья заговорил быстро-быстро и не очень связно, как говорят все влюбленные, разочарованные несчастиями до самого дна, но одаренные в конце так не-ожиданно и так сполна, что ответная любовь делает их немножко сумасшедшими, не верящими до конца в свое счастье.

– Я любил тебя! – тараторил Илья, и его рыбьи слезы смешивались с глубинной водой водоема. – Я так любил тебя!.. А ты превратилась в дельфина!.. Меня убивали!.. Тебя не было целую вечность!.. Во мне все умерло до срока!.. Любовь моя, Айза!.. Я сошел с ума!.. Я – безумный старик!.. А ты все так же прекрасна!..

Он говорил, говорил, а Айза слушала колебания звуковой ниточки на его боку и тоже плакала.

– Я не превращалась в дельфина. Я захлебнулась и утонула.

– Ах! – воскликнул Илья. – Ты страдала!

– Нет. Я просто утонула…

А потом они поплыли вдоль берега и болтали о чем-то незначащем для окружающих, но таком важном для их любящих сердец.

– Пойдем жить ко мне! – предложил Илья. – У меня есть квартира.

– Я не могу стать человеком, как ты! – грустно усмехнулась Айза. – Я – рыба!

– Почему?

– Потому что я утонула.

– А и не надо! Разве нам здесь плохо? Мне нравится жить в этом карьере! Здесь тихо, и кашу каждый день приносят!

– А потом, – сказала Айза грустно, – превратись я в человека, я стала бы не той девчонкой, которую ты помнишь, а коротконогой старухой! Ты же старик!..

Илья ничего не ответил, припоминая почему-то запах Айзиных подмышек, ее сильные ноги, и вдруг сказал:

– У меня никого не было…

– И у меня…

– И тебя не было… Только запах твой и персик нетронутого тела…

– Ах, – ответила на это Айза и что-то съела на плаву, какую-то муравьиную личинку, упавшую в воду. – Ты мой дорогой!..

Они плавали и разговаривали всю ночь напролет, а потом еще день и еще ночь. Им было мало времени, им было бы мало всех времен, чтобы рассказать, поведать, как они любили друг друга вечность, разделенные смертью.

Илья плыл за Айзой и неустанно повторял ласковые слова:

– Любовь моя! Татарочка моя! Моя Айза!

Она в ответ виляла розовым хвостиком, приподнимая его слегка, так что был виден прозрачный животик.

А потом Илья случайно проглотил ее. То ли в восторге широко раскрыл рот, то ли внезапно образовалось какое-то течение, но крошечную рыбку засосало между толстых губ татарина в самый рыбий желудок…

– А-а-а… – простонал Илья. – А-а-а…

В его желудке полыхнуло огнем, а голову стянуло нестерпимым холодом. Сознание выключилось, в невозможности осознать произошедшее, он перевернулся брюхом вверх и стал опускаться ко дну, не в силах шевелить плавниками…

Он лежал на дне между камнями, пока мозг вновь не заработал и не сказал своему хозяину, что он попросту проглотил свою возлюбленную, а еще проще – съел любовь!

Тогда Илья вновь перевернулся, как подобает живой рыбе, весь напружинился и помчался со скоростью торпедного катера в сторону правого берега, где со всего ходу, со всей своей могучей силой, врезался в утонувший медный таз головой, так что глаза вылезли из орбит, а из морды пошла кровь.

Пошатываясь, большая рыба развернулась и отплыла на прежнее место, затем вновь набрала торпедную скорость и с удвоенной силой обрушилась головой на обагренную кровью посудину.

Илья хотел умереть немедленно, а потому неустанно повторял свои попытки в течение всего дня, сходя с ума от того, что его череп такой крепкий.

Обитатели водоема с интересом наблюдали за действиями большой рыбы, но принять какое-то участие в драме по причине ничтожности нервной организации не могли, а вследствие этого и помочь были не в состоянии.

Интересно наблюдать за чужой драмой, – думал Илья, ударяясь очередной раз головой о таз. – Приятно участвовать в чужих радостях!..

Потом он устал и опять спустился ко дну, на котором пролежал недвижимым сутки, пока вдруг не почувствовал в брюхе какое-то приятное жжение.

Так переваривается любовь, – подумал он. – Любовь превратится в дерьмовую веревочку, которая осядет на дне бессмысленно.

Жжение усилилось, и у рыбины закружилась голова.

Я умираю, – обрадовался Илья. – Я скоро опять встречусь с нею!..

Но он не умер, его желудок скрутило, а потом вывернуло всякой нечистью, в которой шевелилось что-то поблескивающее.

Илья раскидал носом нечистоты и обнаружил в них живую и невредимую Айзу. С рыбкой ничего не случилось, казалось, что она даже подросла. А у татарина не было сил, чтобы радоваться. Он смотрел на свою возлюбленную и теперь просто боялся умереть.

– Это не ты меня проглотил, – сказала Айза. – Я сама проникла в тебя, чтобы набраться сил! А теперь не мешай мне!..

Она отплыла на несколько метров, и Илья увидел, что Айзино брюшко увеличилось вдвое. Что-то наполняло его, растягивая книзу.

Рыбка порылась носом в песке, выкапывая ямку, а затем прилегла за камушком, приподняла хвостик и стала метать икру.

От внезапности открывшейся перед ним картины Илья задрожал всем телом, все в нем набухло и набрякло, и казалось, что где-то в глубине внутренностей какая-то штука затвердела якорем. Он приоткрыл рот и высунул наружу толстенный язык.

А Айза продолжала метать икру, пока ее животик не сдулся до пустого мешочка; тогда она отплыла в сторону, чего-то ожидая от большой рыбы.

Но Илья продолжал по-прежнему дрожать всем телом, возбужденный до края.

– Ну что же ты? – спросила Айза.

И его повлекло инстинктом. Он навис над только что отложенной икрой всем телом, что-то отворилось в его теле, затем наросло крайним томлением, а затем засо-кращалось отчаянно и пролилось на икру густым мрамором, покрывая составной жизни живые бусинки.

Он проливался бесконечно, за всю свою девственную жизнь. Наслаждение его было столь велико и длинно, что удивляло само мироздание, испытывающее равное сладострастие при зачатии Вселенных…

Закончив столь важное в своей судьбе дело, Илья всем телом накрыл оплодотворенную икру и приготовился защищать будущее потомство от прожорливых бычков и лягушек.

Перед тем как заснуть он еще раз взглянул на Айзу и сказал:

– Гуппи – рыбы живородящие!..

– А я не гуппи, – ответила Айза. – Я просто экзотическая рыбка…

Первый раз за долгие годы Илья заснул счастливым. И снилось ему нормальное течение времен, в которых он не представлял себя ни человеком, ни рыбой, просто все было нормально в ощущениях, все было спокойно, а оттого и счастливо. Во сне он чувствовал крошечное тельце Айзы, спрятавшееся в его плавниках, которые защищали его любовь от всего, что могло погубить ее, и это делало его мужчиной.

Митрохин и Мыкин стояли, переминаясь с ноги на ногу, в магазине «Рыболов-спортсмен» и рассматривали уже шестой эхолот, придирчиво сверяя приборы с приложенными к ним характеристиками.

– Но цена… – шептал Мыкин, чувствуя ногой лежащие в кармане деньги.

– Мы же договорились! – злился Митрохин. – Все сторицей окупится!

– А жена без дубленки!..

– До зимы окупим!

Митрохин без сомнения выудил из пиджака бумажник и, вытащив из дерматинового устройства все деньги, затряс ими, торопя Мыкина смешать финансы.

Впрочем, приобрели товарищи не самый дорогой прибор, рассчитанный на глубину всего до десяти метров, но рыболовы здраво рассудили, что не в море рыбу ловить, а потому и такой машинки хватит.

Отмечали покупку возле самой свалки дюжиной пива, разместившись на ящиках. Не потому они расселись в столь неподобающем месте, что некуда было пойти, а потому, что все на свалке было демократично, да и женам не надо было объяснять, какое такое событие празднуют благоверные.

Воздух был свеж, и, попивая пивко, друзья раскраснелись от природных условий и от удовольствия одновременно.

Мыкин уже не сомневался в правильности приобретенного прибора и бравадился будущими подвигами:

– Рыбу будем на рынке сплавлять!

– Придется оптом.

– Это почему? – удивился товарищ. – В розницу побогаче будет. Что у нас, времени мало?..

– Твой, что ли, рынок?!. – раздражился таким непониманием Митрохин. – Рынок свой народец держит. Чужих туда не допускают, а полезешь – ноги переломают.

– Это ты прав.

Мыкин забросил опорожненную бутылку далеко вперед, и когда оттуда послышалось истошное карканье подбитой птицы, тепловик заулыбался во весь рот, удивляя Митрохина замечательными зубами – белыми и ровными.

В воздух поднялась гиннессовская туча ворон и закружила по небу, заслоняя осеннее солнце тысячами черных крыльев.

– Ишь, твари! – констатировал Мыкин.

Туча зависла над товарищами и в слаженном порыве опорожнилась на лету, мстя за прибитую товарку.

Друзья приняли своими телами смрадный дождь и, обтекающие жижей, мелкими перебежками устремились к спасительному асфальту, вдоль которого росли крепкие тополя с еще не опавшей растительностью, под которой они и укрылись.

– Какого ты кинул туда бутылку! – заорал Митрохин, утирая лицо рукавом пиджака.

– А откуда я знал! – заорал Мыкин в ответ.

– Ну ты и…

Митрохин грязно выругался, чего совершенно не стерпел Мыкин, и друзья подрались.

Драка была тяжелой. Никто из них не разбирал, по какому месту бьет и каким местом, а потому вскоре потекла кровь, смешиваясь с птичьим дерьмом.

– Эхолот под дерево положи! – задыхаясь, выпалил Митрохин и двинул Мыкина со всего маху в челюсть.

Тепловик дернул головой, но не упал, сказал «ага» и аккуратно положил сумку с прибором под тополь. Затем он приблизился на нужное расстояние и выбросил резко ногу, угодив самым мыском в пах подельщика.

Митрохин взвыл отчаянно, рухнул на влажную землю и закрутился волчком, завывая, что у него из детей только Лизка и что он хочет наследника – пацана!

– А чего ты меня обругал! – оправдывался Мыкин, разглядывая мучающегося друга. – Я тебя разве обзывал?..

– Больно!..

– Сейчас пройдет.

– Эхолот не разбил?

– Не-а, под деревом целехонький лежит.

Боль отошла от паха Митрохина конфетной сладо-стью, и он поднялся с земли, совершенно не чувствуя зла к своему товарищу, а потому они пошли рядышком, оговаривая пробную рыбалку.

– Послезавтра в карьере! – предложил Мыкин. – Я больничный возьму!

– Согласен.

– Сегодня лодку проверю, может, где прохудилась. Придется заплаты ставить.

– Наживка моя, – сказал Митрохин, сплевывая кровавый сгусток под ноги.

– Бери червя и каши навари. Только кашу покруче, чтобы комками, чтобы сразу не разваливалась!

Мыкин немножко подумал, а потом сообщил:

– Завтра тепло в батареи пускаем.

– Это хорошо.

– Все-таки, что там в карьере так плескануло? – сам себя спросил тепловик.

– А вот послезавтра и проверим.

– Пойдем к ночи, чтобы соседи носы свои не совали!

– Ага, – согласился Митрохин, и друзья разошлись по домам…

Илья лежал на икре, как герой на мине. Его глаза были прикрыты, как будто он спал или получал удовольствие. Айза плавала неподалеку, изредка хватая своим маленьким ртом какую-нибудь съестную крошку, а после всплывала ближе к поверхности, там вода была теплее, особенно когда солнце выходило.

Татарин ощущал всю важность своей миссии, а потому даже старался не шевелиться, дабы не потревожить будущее потомство.

У меня будут дети, думал он, и тепло разливалось по всему его телу, принося несказанную радость от того, что он станет отцом. Мальчики и девочки, они будут похожи на Айзу, свою мать.

Единственное, что расстраивало Илью, – это воспоминание о своей человеческой физиономии, которую он не считал красивой, а даже наоборот, скорее безобразной. Ему бы совсем не хотелось, чтобы отпрыски походили лицом на отца. Но он верил, он надеялся, что красота Айзы поглотит его уродство и все с внешностью детей обойдется нормально, и ушами они не будут лопоухи.

Ему хотелось есть, но там, где отметала икру Айза, корма не было вовсе. Еду можно было отыскать только возле берега, однако Илья, удерживаемый могучим инстинктом, лежал недвижимо на своих зародышах и терпел голод стоически.

Маленькая экзотическая рыбка не в силах была помочь будущему отцу своих детей. Ее крошечный ротик не способен был принести столько корма, сколько нужно такой большой рыбе, как Илья, а потому она делала то, что могла.

Айза ласкала большую рыбу своим розовым хвостиком, щекоча им толстые губы сома, отчего тот пускал к поверхности пузыри и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Подумаешь, еда, – размышлял татарин. – Не хлебом единым жив человек. Человек жив нежным прикосновением рыбьего хвоста к своим губам, ожиданием рождения детей, любовью, а каша… Будет и каша…

От воспоминания о каше, пшенной или геркулесовой, желудок Ильи сжимало спазмами, и тогда он сглатывал жадно и бесполезно.

Иной раз мимо проплывали всякие рыбки, и татарин с трудом сдерживал порыв, дабы не щелкнуть своим ртом, проглотив одну из них. Все-таки он считал себя вегетарианцем и желал оставаться таким даже в столь критиче-ское время. При этом он фантазировал, что у маленькой рыбки, которую он мог только что проглотить, тоже, вероятно, детишки или икорка где отложена в схоронном местечке… Ах, сколько горя можно принести неосторожным движением челюстей…

Прошло два дня с того момента, как Илья улегся мягким животом на икру. Вода в карьере становилась холоднее, и обитатели вследствие этого делались все более вялыми, готовясь к зиме своей холодной кровью.

Айза все больше времени проводила у самой поверхности, где ее тельце впитывало каждый случайный лучик солнца.

– Мне холодно! – жаловалась она. – Я замерзаю…

Тогда Илья предлагал своей возлюбленной залезть под его брюхо и там согреться, но экзотическая рыбка отвечала, что рыбы существа холоднокровные и что под брюхом у сома так же холодно, как и повсюду.

Затем она вновь всплывала к поверхности, слабо шевеля розовым хвостиком.

К вечеру ей повезло, так как солнышко было ласковым и пригрело ее тельце до сладкой теплоты, так что крохотные золотистые чешуйки заблестели в вечернем закате, переливаясь всеми цветами радуги.

Это цветовое многообразие заметила с высоты большая черная ворона. Птица немедленно спикировала на блеск и схватила золотинку острым клювом.

Айза взлетела к небесам, под которыми отчаянно забила своим розовым хвостиком, стремясь освободиться, но хищная птица удерживала раритет накрепко, радуясь добытому сокровищу.

Илья все это видел со дна. Он даже на минуту забыл об икре и метнулся к поверхности, вдарив хвостом так, что все его тело вынесло над кромкой воды, и будь кто-нибудь в это время в карьере, он бы увидел странную картину – выныривающий из-под воды голый старик с рыбьими чертами лица пытался длинными тощими руками словить ворону, которая сжимала что-то поблескивающее в своем клюве.

Но земное притяжение вернуло Илью в холодные воды, где он вновь оборотился рыбой и опустился к самому дну, к своей икре.

Если бы не будущее потомство, гибель Айзы заставила бы татарина вновь предпринять попытки лишить себя никчемной жизни. Но в нем, в Илье Ильясове, нарастало родительское самосознание и жгучее желание присвоить родящимся детям фамилию своего отца – Ильясовы. Татарин безумно желал продлить свой род, а потому невероятным усилием заставлял себя не думать о гибели Айзы, боясь, что эта скорбь может отразиться на потомстве…

Ворона принесла тельце Айзы в свое гнездо, где его наспех разодрали выросшие на падали птенцы. От Айзы остался лишь розовый хвостик, а удачливая ворона после трапезы долго чистила о консервную банку свой клюв…

Илья находил успокоение во сне, и снился ему родной поселок и сильные руки кузнеца, отца Айзы, крушащие его тело на части… Тогда он ворочался и слегка придавливал икру, в которой уже происходили животворные процессы…

От голода Илья пытался питаться водорослями, произрастающими тут же, возле икряной кладки. Подводные растения, казалось, на время притупляли голод, но потом рыбину выворачивало наизнанку, так как водоросли содержали ядовитое вещество, и Илья мучился отчаянно.

Иногда он поднимал усатую морду и тихо скулил к звездам:

– Айза-а-а!..

Но звезды молчали в ответ, да и не ждал Илья от небес спасения, желал лишь малого успокоения, кое не приходило. Он еще не ведал, какие несчастья, какие страшные неожиданности ждут его рыбье тело впереди…

Митрохин позвонил Мыкину с работы. Тепловика долго искали, и когда он наконец прижал телефонную трубку к уху, то услышал:

– Сегодня в восемь.

– А не поздно? – засомневался Мыкин. – Не темновато будет?

– Полная безоблачность по прогнозу. Луна лучше фонарей!

– Согласен.

– Что лодка?

– Две заплаты, но теперь не течет. Пролежала ночь в ванной, ни одного пузыря!

– Я сеть возьму и ледоруб.

– А ледоруб-то зачем? – удивился Мыкин.

– Твоему чудовищу по башке двинуть! Жена каши наварила целую кастрюлю!.. Кстати, какого хрена вы батареи не включаете? Чай, не лето на улице!

– Указа не было, – оправдывался Мыкин. – Мне что, я бы хоть сейчас запустил. Мне тоже холодно!

В трубке послышались какие-то голоса, и Мыкин, объяснив, что срочно требуется его консультация по поводу давления во внешнем котле, еще раз уточнил время и оборвал связь…

Они встретились возле свалки и то и дело опасливо поглядывали в небо. Но воронья эскадрилья находилась на своем «аэродроме», собираясь ко сну. С плеч Мыкина свисал рюкзак с уложенной в него лодкой и прочими причиндалами, в руках Митрохина было по увесистой сумке из крепкого сукна. В одной был упакован эхолот, в другой всевозможная наживка, крупноячеистая сеть и ледоруб. А кроме того, в специальных чехлах гордость – два складных японских удилища-спиннинга с набором блесен и всевозможных хитроумных крючков.

Друзья дошли до карьера и принялись по очереди накачивать лодку с помощью «лягушки». Пока прорезиненный брезент набухал, рыбаки обменивались соображениями.

– Интересно, сработает? – волновался Мыкин.

– А куда он денется, – с любовью поглаживал эхолот Митрохин. – Здорово ты меня тогда ногой!

– Ты тоже отменно мне в харю засадил!..

Оба беззлобно улыбнулись.

Закончив надувать лодку, друзья на минуту замолчали, прислушиваясь, не свистит ли откуда-нибудь воздух, и, когда уверились в полной тишине, определяющей надежность резины, столкнули плавсредство на воду.

На веслах был Мыкин и управлялся с ними здорово. Лопасти бесшумно погружались в воду, и лодка уверенно двигалась к середине водоема.

– Ну что, здесь попробуем? – шепотом спросил Мыкин.

– Давай чуть левее, – предложил в ответ Митрохин, и лодка отплыла к указанному месту.

– Суши весла! – сам себе скомандовал тепловик и протяжно зевнул. – Природа на меня сон нагоняет, когда удачу чую. Будет удача…

Митрохин выудил из сумки коробку с эхолотом, бережно достал аппарат и, перекрестившись, включил его. Машинка запищала, словно настраиваемый радиоприемник, затем все пришло в норму и друзья увидели на маленьком экранчике донный ландшафт.

– Ишь, плывет! – чуть ли не завопил Мыкин.

– Это мелочь пузатая! Не видишь!

Митрохин показал пальцем на график внизу экрана, где обозначились цифирки

– 6,5 см.

– Нужно тебе это?

– Не-а, – согласился тепловик.

– Греби дальше, – приказал Митрохин, и Мыкин зашевелил веслами.

Ему не очень нравилось, что в аппарат глазеет товарищ, но лодка была его и приходилось грести, то и дело спрашивая:

– Ну есть там что?

– Ничего, – отвечал Митрохин. – Хренатень одна!.. Плыви вправо!

Мыкин загребал вправо, но и там более десяти сантиметров в размере никто не двигался.

Так друзья проплавали с час, и раздражение посетило организм Митрохина.

– Нажрался, что ль, тогда?

– Когда? – не понял Мыкин.

– Когда чудовище привиделось!

– Трезв был. Может, и не чудовище это вовсе было. А нам и не оно вовсе нужно! Мы аппаратуру пробуем и испытываем. Вся добыча на Валдае!

– А ну стой! – вскинулся Митрохин.

– Чего? – не понял Мыкин.

– Суши весла! Есть!

Тепловик проворно затормозил, так что лодка встала как вкопанная, и нервно заспрашивал:

– Чего есть? Чего там?..

– Есть, – повторил Митрохин. – Метр сорок пять в длину. Килограмм сорок, если не больше!

– Я же говорил – чудовище! Дай посмотреть!

Он почти вырвал эхолот из рук товарища и вперился в экран, прицокивая и присвистывая.

– Мы ее возьмем! Как пить дать, возьмем!

Митрохин раскрыл сумку и выудил из нее кастрюлю с кашей. Затем достал из чехла удилище и проворно привел его в готовность, привязав к концу лески трехжальный крючок.

– Приготовь сеть! – скомандовал он, и Мыкин развернул снасть во всю ее длину. При этом его кадык от нетерпения ходил то вверх, то вниз, а глаза не могли оторваться от экрана.

– Лежит, падла! – радовался тепловик. – Спит. А мы ее тепленькую!

– Не сглазь!

– Я не глазливый!

Митрохин запустил руку в кастрюлю и пригоршнями стал сыпать кашу в воду. Наживка получилась отменная и опускалась ко дну значительными кусочками, не рассыпаясь.

– Сейчас она…

– Совсем темно стало! – нервничал Мыкин, перебирая сеть пальцами.

– Успеем…

Илья лежал на своем будущем потомстве с закрытыми глазами и не о чем не думал. Его мозг находился в некоем состоянии прострации, в такое обычно впадают будущие матери, постоянно прислушивающиеся к своему возрастающему животу, к его процессам наполнения частью вселенной.

Татарин очнулся лишь тогда, когда на его голову что-то упало. Он не испугался и не рванулся с кладки, а лишь приподнял голову и разглядел в полной тьме планирующие ко дну куски чего-то, в которых тотчас узнал пшенную кашу.

В желудке прошли судороги, и Илья сглотнул слюну…

– А вот и крючочек мой фирменный! – горделиво зашептал Митрохин, насаживая на трехжальную сталь кусок каши и поплевывая на него по-рыбацки.

– Да опускай же его, – суетился Мыкин. – А то пожрет гадина всю прикормку и плевать она хотела на твой крючок фирменный!

Мыкин зачем-то достал из рюкзака топор.

Митрохин был профессионально спокоен.

– Я время знаю, – молвил он и, взяв эхолот в руки, стал медленно опускать леску в воду, стараясь подвести крючок с наживкой прямо к самой рыбьей морде, каковая отчетливо вырисовывалась на экране прибора.

Илья машинально открыл рот и сглотнул кусочек каши. Это было так вкусно, что у него закружилось в голове, а слюна, до этого мерзкая на вкус, превратилась в сладостный нектар. Затем он съел еще кусочек, что и вовсе раззадорило аппетит, и рыбина принялась поглощать кашу, сыплющуюся с поверхности, как манна небесная. Изможденный невзгодами, Илья не думал, откуда взялся этот провиант, тем более ночью; просто открыл рот и заглатывал все, что сыплется.

Неожиданно что-то резануло его язык, как будто с кашей попался кусок стекла; Илья попытался было выплюнуть инородный предмет, но это причинило ему еще бґольшую боль, и какая-то острая штука проколола его щеку.

Илья метнулся в сторону, и все три жала вонзились в нежную рыбью плоть, разрывая ее до крови.

Я попался, – понял татарин. – Меня отловили на крючок!

От сознания того, что он пойман, Илья взметнулся к поверхности, а затем резко ушел в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Боль была невыносимой, чудовищной, но рыбина старалась ее не замечать, так как внизу оставалось будущее ее потомство, и чтобы его охранять, необходимо было сорваться со смертельного острия.

– Есть! – не сдержавшись, крикнул Митрохин, когда ощутил, как леска в его руках натянулась, а затем заходила из стороны в сторону. – Попалась, тварь!

– Тащи ее! – заорал Мыкин и сжал топор двумя руками. – Тащи!

– Ах, здорова! Просто кобыла! – приговаривал Митрохин, чувствуя, что леска врезается ему в руки и непременно оставит на ладонях кровавые порезы.

– Никогда такой не было!

– Ну же, ну! – стонал Мыкин почти сексуально, желая немедленно разрядиться созерцанием добытой рыбины.

– Не торопи! Пусть измотается! Ты не топор готовь, а сеть!

Ничего не скажешь, Митрохин был умелым рыбаком, и леска сантиметр за сантиметром вытягивалась наружу, заставляя гигантскую рыбину всплывать к поверхности.

– Греби к берегу! – скомандовал он, и Мыкин сноровисто загреб веслами, таща за собой леску с добычей.

– Лишь бы не сорвалась! – приговаривал тепловик. – Скотина!

Уже возле самого берега, когда на руку Митрохина смоталась большая часть снасти, в свете луны показалась спина огромной рыбины, хвост которой ходил из стороны в сторону, как катерный винт.

– Вот она, вот она! – завизжал Мыкин и, схватив топор опять, то ли шагнул за борт лодки, то ли попросту упал, но, поднявшись на ноги, оказался в воде по пояс и в каком-то остервенении стал крушить топором куда попало.

Рыбина, все еще сильная, уворачивалась, но один из ударов Мыкина достиг цели, и отточенное железо отсекло ей часть хвоста, так что, раздвинув жабры до предела, она зашлась в немом крике от боли и на мгновение потеряла ориентацию.

Этого оказалось достаточно, чтобы Митрохин огрел ее ледорубом по голове и что есть силы заорал Мыкину команду упаковывать добычу в сети, дабы лишить трофей подвижности.

Но Мыкин уже ничего не слышал и лишь повторял бесконечно:

– Вот это да! Вот это да!..

Поняв всю бесполезность друга в эту минуту, Митрохин сам отчаянно шагнул в ледяную воду и принялся опутывать лишенную сознания рыбину сетью.

– Помогай! – гаркнул он и вдарил что есть силы Мыкина по плечу. Тот немедленно пришел в себя, и вдвоем они потащили сеть на берег.

– Мы победили! – удовлетворенно выдохнул Митрохин, обрушивая свое тело от усталости на песок.

– Мы – победители! – с гордостью подтвердил Мыкин.

– Достань фонарь! На добычу поглядим!

Тепловик пошел к рюкзаку и на ходу шлепнул недвижимую рыбину по спине.

– Обожремся! – хихикнул он, но что-то показалось ему странным в шлепке, что-то этакое ощутила его ладонь.

Он порылся в рюкзаке и выудил из него превосходный фонарь на шести батарейках. Сначала тот не включался, и Мыкин подумал, что отсырели контакты, но по-сле нескольких щелчков все же лампочка вспыхнула, осветив серьезное лицо Митрохина.

– Ты не на меня свети! – рыкнул друг, слегка ослепленный.

На секунду ему показалось в отсвете фонарного луча, что в сетях запуталось что-то странное. Он потер глаза, а когда они сфокусировались, соизмеряя свет и темень, когда Мыкин направил фонарь на добычу, то сердца обоих рыбаков сжались грецкими орехами, потом мгновенно разрослись в кокосовые, а желудки ожгло высококачественным адреналином.

– А-а-а-а… – просипел Мыкин с округлившимися от ужаса глазами.

Митрохин икнул и чуть не срыгнул за этим, глядя на сеть с добычей.

– Это… Это… Ч-ч-человек! – наконец справился с окаменевшей челюстью тепловик.

– Да, да, – закивал головой в согласии Митрохин.

В сетях был действительно запутан человек. Это был старик, с разбитой в кровь головой и отрубленной стопой правой ноги. Стопа лежала неподалеку, завалившись за нагромождение полусгнивших досок.

– Это сосед мой! – признал старика Митрохин. – Ильясов фамилия. Татарин. Один живет…

Информация осознавалась, смешиваясь с бесконечным ужасом. К тому же Митрохин вымок до нитки и трясся отчаянно, впрочем, как и Мыкин.

– Ах, Ильясов, – почему-то сказал тепловик, как будто был знаком с татарином всю жизнь. – Понятно…

И тут Митрохина прорвало:

– Что тебе понятно, кретин?! Что ты мотаешь своей глупой башкой?! Мы человека убили! Ты ему ногу своим топором отрубил! Дебил!

От грубости Мыкин пришел в себя и хотел было затеять драку, но счел ее в этой ситуации неуместной, а потому ответил спокойно:

– Ты человека убил. Ты ему ледорубом по башке врезал! А я лишь ногу оттяпал!..

– Ах ты падаль! – зашипел Митрохин и хотел было кинуться на друга, но тот проворно поднял с земли топор и предупредил, что убьет в целях самообороны. Пыл нападающего в мгновение улетучился, и он, схватившись за голову, запричитал: – Что мы делаем! Что нам делать?..

– Валить надо! – твердо предложил Мыкин. – Ни-кто нас не видел. На дворе ночь! Надо только все шмотки собрать!

И друзья тотчас засуетились и заползали по берегу, собирая рыбацкие причиндалы, укладывая их наспех в рюкзаки и сумки. Мыкин подпрыгивал задницей на резиновой лодке, дабы она поскорее сдулась, а Митрохин зачем-то чистил ледоруб песком.

– Дома все, дома! – прикрикнул тепловик.

Нагруженные рыболовными принадлежностями, они побежали под покровом ночи, молча, как волки, зарезавшие добычу, и уже через три минуты, кивнув друг другу на прощание, разбежались каждый по своим жилищам…

Вышла из-под облаков луна. Она и разбудила Илью.

Он с удивлением обнаружил себя спеленатым сетью и пошевелил конечностями, чтобы освободиться. Правую ногу ожгло болью, и татарин изогнул шею назад. Он не удивился, увидев вместо ноги обрубок, тотчас вспомнил, что с ним произошло, и зачем-то хихикнул.

Татарин с полчаса разбирался с сетью, а когда вы-брался из нее, то пополз на четвереньках по тропинке, ведущей к дому. Невыносимо болела голова, и тянулся за голым человеком кровавый след.

На лестничной площадке между дверьми на черную лестницу, облокотившись о мусоросборник, Елизавета вовсю целовалась со своим молодым человеком. У нее отчаянно кружилась голова, так как ее друг то и дело протягивал девушке бутылку с неразбавленным джином и она сосала из горлышка без оглядки. До этого молодые люди отплясали на дискотеке и съели по таблеточке экстази, так что оба были в параллельной реальности, в состоянии легкой неадекватности, и когда сквозь прозрачное стекло увидели вернувшегося с рыбалки Митрохина со следами крови на лице, то прыснули попросту со смеху. Смех был необъясним… Еще тяжелее было оправдать их лошадиный гогот, когда из лифта на четвереньках выполз старый татарин и, боднув головой дверь своей квартиры, вполз внутрь, оставляя после себя кровавую полосу.

Через некоторое время, когда молодой человек стянул с Елизаветы нижнее белье, из квартиры вновь появился Митрохин, взглянул на кровь, охнул, опять скрылся в жилище и выскочил через секунду с большой половой тряпкой, которой заелозил по полу, затирая кровь. Затем он сел в лифт, проехался вверх-вниз, появившись уже без тряпки, и вновь скрылся в квартире.

Подростки еще немного посмеялись и с легкостью совокупились, впрочем мало что чувствуя, заанестезированные алкоголем и экстази…

Илье лишь удалось перетянуть полотенцем ногу, по-сле чего он упал на свой диванчик и потерял сознание.

На следующий день бытие вернулось к нему, и он лежал всю светлую часть суток недвижимо и бездумно. Он не вспоминал ни Айзу, ни свое существование рыбой, ни свое будущее потомство, оставленное бесхозно на дне карьера. Все его нутро наладилось на какое-то другое существование, похожее на смерть, так что он даже не думал об отрубленной стопе, культя которой, как ни странно, даже не болела.

А еще на следующий день, когда на небеса вышло солнышко, Илья сполз со своего диванчика, с трудом дотащился до окна, открыл створки, втянул свое изуродованное тело на подоконник, вдохнул морозного воздуха, посмотрел на пролетающую мимо ворону, затем зажмурился, переместил центр тяжести к плечам, оттолкнулся руками от фрамуги и полетел с двенадцатого этажа вниз. В ушах засвистело, и через несколько секунд, когда тело татарина по всем законам физики должно было размозжиться об асфальт, оно наперекор рациональному зависло в воздухе на уровне пятого этажа, крутанулось трижды вокруг своей оси, и Илья, широко расставив руки, превратился в птицу.

Сидящая в окне пятого этажа кошка от такой картины чуть сама не вывалилась насмерть, но удержалась чудом и стала смотреть, как птица расправила крылья и сначала неумело, а потом более уверенно полетела ввысь.