Последний сон разума

8. ДЕТСКИЙ ДОМ

Третий ребенок, мальчик, пролежав под сугробом день, лишь к вечеру выбрался из-под снежного одеяла и засеменил ножками в одному ему ведомую сторону.

Он несколько отличался от своих брата и сестры тем, что был худоват и черты лица его были более азиат-ские.

Он шлепал голыми ножками по снегу с полчаса, обежал все Пустырки, лишь котлован миновал стороной, пока не остановился перед дверями пятиэтажного дома, похожего на школу, на фасаде которого была вывешена табличка «Детский дом №15».

Мальчишка был совсем крошечный, к тому же ножки его сильно замерзли; он встал на четвереньки и принялся бодать лысой головой нижнюю часть стеклянной двери, за которой было светло.

– Бум-бум! – раздалось в прихожей.

Воспитательница по фамилии Дикая услыхала чутким ухом это «бум-бум», оглянулась на двери, но никого за ними не обнаружив, отвлеклась от улицы и занялась сбором детей на ужин, который предполагался с минуты на минуту.

Но удары в дверь последовали снова, и Дикая подумала, что это миска для приблудной кошки с помощью ветра стучит в двери.

– Ах, дети! – воскликнула воспитательница, отрывая малолеток от игр. – Сегодня на ужин будет пудинг с изюмом, политый вареной сгущенкой.

– Ура-а-а! – закричали дети, повскакали со своих мест, и у них случилось слюноотделение. Старшие слюни cглотнули, а вот младшие пустили их на слюнявчики.

– Все идем в столовую! – распорядилась Дикая. – Становимся в пары!

Отряд подростков и малышей отправился ужинать, тогда как младенец, вылупившийся из икры, по-прежнему стоял на четвереньках и тыкался головой в дверь.

– Бум-бум!..

Размазывая сгущенку по лицам, дети уплетали пудинг, а повариха Кузьминична выглядывала со своей кухоньки и радовалась детскому удовольствию.

Позже детей уложили по койкам, в доме воцарилась умиротворенная тишина, и повариха отправилась мыть посуду.

Все было под контролем, а потому воспитательница Дикая решила прибраться в игровой, чтобы не заниматься этим с утра.

Она складывала в шкафы плюшевых зверей, всяче-ские танки и машинки, куклы, конструкторы, пока вновь не услышала «бум-бум», на этот раз более настойчивое!

Проверю, решила воспитательница, чтобы стуки более не отвлекали ее от дел.

Дикая открыла дверь и прижала нежные ладошки ко рту, чтобы подавить вскрик.

Стоя на четвереньках, мальчик смотрел, запрокинув голову, прямо девушке в глаза.

– А-у-а-а! – Дикая все-таки не выдержала и завыла от ужаса.

На завывание появилась Кузьминична, но в отличие от Дикой не потеряла самообладания, увидев голого младенца на снегу, а, наоборот, проявила нужную сноровку, наклонилась и вознесла мальчика к своей теплой, пахнущей пудингом груди.

Ребенок под вздохи и охи молодой воспитательницы был внесен в помещение.

– Ах, что же делать? – волновалась Дикая. – Врач уже ушел, а ребенок наверняка обморозился!

– Не волнуйся, милая! – успокаивала Кузьминична, сама вырастившая двоих и работающая в Детском доме почти тридцать лет. – Сейчас мы его тщательно оглядим.

Найденыша положили на стол для пеленания, включили сильную лампу и рассмотрели.

– Выглядит, по-моему, обыкновенно! – констатировала Кузьминична, трогая своей мягкой ладонью тельце мальчика. – Температура вроде нормальная! Видать, только что подбросили!

– Надо милицию вызвать! – предложила воспитательница.

– Зачем?

– Как зачем? Ведь ребенка подбросили!

– Ну и зачем милиция-то? Не понимаю!

Кузьминична пеленала мальчика.

– Чтобы разобрались в преступлении!

– Сейчас они бросятся искать мамашу подкидыша! Бросят смотреть футбол, пить водку, перестанут тискать своих жен, и все на поимку нерадивой мамки! К тому же мальчишку не куда-нибудь, а к Детскому дому подкинули! Здесь ему и место!

– Да мне и положить его некуда! – возразила Дикая.

– Ишь, глазенки какие раскосые! – любовалась Кузьминична. – Китайчонок, что ли?.. Положишь пока к старшим, у них место есть.

– Да?

– Точно-точно. Так оно вернее будет! Утро вечера мудренее!

– Ну хорошо!

Дикая была не совсем уверена, что поступает правильно, но все же взяла малыша, машинально поцеловала его в личико и отнесла в комнату к десятилетним, которые были в Доме старшими, а там уложила найденыша в свободную кровать.

Мальчишка зевнул во все лицо и тут же заснул.

Воспитательница еще долго стояла над ним, спящим, пока кто-то из детей в комнате не проснулся и не спросил:

– Кино Владленовна, у нас что, новенький?

– Спи, спи, – прошептала Дикая. – Завтра все узнаете!

Повариха Кузьминична уходила спать домой, к мужу, тогда как молодая воспитательница по обязанности должна была оставаться ночевать в Доме, да и мужа у нее не было, тем более детей, а выросла она сама в Детском доме № 15, который и был ей домом. Вот как все.

Родителей Кино Владленовна не помнила и поступила на государственное воспитание в возрасте трех лет; не знала даже своего имени, была слаба здоровьем и пугалась всего на свете. По этому поводу ей, рыжеволосой девчонке, присвоили вместе с именем Марина фамилию Дикая. Владленом же был сантехник, единственный человек, которого малышка не боялась, а наоборот, тянулась, как к защитнику. Отсюда и Владленовна…

Воспитательница Дикая отправилась спать в свою комнату. Переоделась в ночную рубашку с цветочками на тканьке и совсем стала похожа на пятнадцатилетнюю, хотя ей было за двадцать, легла молодая в постель и взяла с тумбочки книгу в бумажной обертке, под которой на обложке стояло название «Три товарища». Марина зачитывалась этим произведением и мечтала точно о таких, высоких в своем накале, отношениях.

Дикая прочитала три страницы, когда усталость за-крыла ее глаза, книжка выскользнула из рук и тихонько упала на пол, устланный истертым ковролином…

В палате, куда положили найденыша, не спали.

Всем было интересно, кого судьба забросила к ним в коллектив.

Жора Сушкин, толстенький пацан десяти лет без двух месяцев, наклонился над постелью новенького и констатировал для всех:

– Он косой!

– Спит? – спросил кто-то.

– Дрыхнет, – ответил Жора. – Во, косой-то!..

– Сколько ему?

– Салага!.. Год, может быть…

В голосе Жоры звучало презрение.

– И чего к нам косого положили! Лучше бы к девчонкам!

Неожиданно найденыш открыл глаза.

– Проснулся, – комментировал Жора. – Глаза-щелки! Фу!

– Кино Владленовна ругаться будет, – сказал кто-то испуганно.

– А что мы такого делаем?

Толстый Жора наклонился над новеньким.

– Ты же орать не будешь?

Младенец лежал тихо, только глазами моргал. Он был спеленат по рукам и ногам, как и положено младенцам.

– Шишкин, – поинтересовался Жора, – у тебя ведь фонарь есть?

– А что? – отозвался Шишкин.

– Говорят, что у косоглазых кожа желтая. Поглядим?

– Чего ты ему спать не даешь? Он еще маленький.

– Фонарь жалко, что ли? – разозлился Жора. – Так и скажи.

– Не жалко, – со вздохом ответил Шишкин. – Только вот батарейки слабые…

– Ничего, мы только на кожу посмотрим, и все…

Через кровати толстому мальчишке передали фонарик, но прежде чем включить его, исследователь потянул за пеленки новенького, обнажая младенца.

Найденыш никак не проявлялся, молчал, не шевелился, лишь смотрел бесстрастно на Жору.

– Включаю фонарь! – предупредил толстяк.

– Давай! – поддержали товарищи.

Луч света, пробежав по палате, выхватив из темноты детские лица со сверкающими от любопытства глазами, уткнулся в голое тело новенького.

– Ну что там? – спросили.

– Желтовата кожа, – подтвердил Жора. – Ненашенский!

При слове «ненашенский» в толстом мальчишке почему-то проснулось раздражение. Все «ненашенское» было чужим, а значит, враждебным. А от всего враждебного нужно защищаться!

Жора не мог отдать отчет своим действиям. Сейчас он был похож на звереныша, защищающего территорию. Толстяк потянулся к найденышу и ущипнул его за голый живот.

– Вот тебе! – произнес он.

Мальчишка хотел было еще хмыкнуть, но тут произошло неожиданное. Что-то молниеносно мелькнуло у него перед глазами и камнем врезалось в нос, ломая мягкие хрящики.

Фонарь вывалился из рук Жоры и разбился, к ужасу Шишкина. Вслед за звоном разбитого стекла раздался оглушительный визг толстяка, из покореженного носа которого фонтанировала кровь.

Жора визжал долго, как недорезанная свинья, пока на крик в палату не вбежала Марина Владленовна, разбуженная совсем не вовремя, принеся с собой в палату недосмотренный сон про что-то волнующее.

Пышущая ночью воспитательница включила свет и обнаружила ужасающую картину. Посреди палаты стоял и орал Жора Сушкин, из носа которого во все стороны хлестала кровь. Его рот был растянут до отказа. Он продолжал кричать, но голос уже охрип и пацан вовсе стал похож на издыхающего поросенка.

– Что случилось? – в ужасе вскричала Кино Владленовна.

Все волнующее во сне облетело с души воспитательницы Дикой, как сухие листья, и она, подбежав к окровавленному мальчишке, схватила его за толстые щеки и принялась допытываться:

– Что произошло? Отвечай, Сушкин!

– Он… Он… – Жора указывал пальцем на найденыша, который лежал в кровати и сучил ножками.

– С кем ты подрался? – допытывалась Кино Владленовна. – Кто тебя ударил?!!

– Он!

Жора с ужасом смотрел на младенца, а тот в свою очередь глядел открыто, и в какой-то момент толстому Сушкину показалось, что найденыш подмигнул ему.

– Он меня ударил! – твердо произнес толстяк, икнув. – Косоглазый!

– Не говори глупостей! – строго сказала Дикая, утирая подолом ночной рубашки кровь с лица Жоры, причем рубашка задралась и мальчишки увидели беленькие трусики воспитательницы. При созерцании хоть и прикрытого женского лона дети испытали каждый свое чувство, но все подсознательно отметили, что чувство незнакомое, способное отвлечь внимание даже от изуродованного Сушкина.

– Чего уставились! – вскричала Дикая и опустила окровавленный подол к красивым коленям. – Я вас спрашиваю, что здесь произошло?!.

Вдруг она разглядела на животе найденыша нарождающийся синяк-подтек и разозлилась еще больше.

– Твоя работа?

Дикая больно сжала щеку Сушкина, и тот заскулил от новой муки.

– Ну?

– Да я слегка… – слезы текли по полному лицу Жоры, намачивая пальчики Кино Владленовны. – Он – желтый!..

Ах, какие жестокие дети, – вздохнула она и вспомнила, что и в ее бытность детдомовкой нравы были отнюдь не мягче, что жизнь идет и ничего не меняется.

– А ты – толстый! Тебя разве бьют за это?

– Бьют, – с готовностью ответил Сушкин. – Очень часто. Говорят: пончик, пончик, сел в вагончик и поехал на войну, дрался, дрался, обос…

– Дальше не надо! – скомандовала Дикая.

– А потом бьют за то, что я обос…

– Я сказала, не надо дальше!

– А я что, я терплю, у каждого свои недостатки!..

Дикая отпустила щеку Жоры, отошла к двери и, прокашлявшись, спросила:

– Так кто все-таки избил Сушкина? Считаю до трех… Раз… На счет три все будут завтра лишены полдника! Два…

Дети молчали. Они не знали, кто избил Сушкина, а от этого им было страшновато. Бог с ним, как говорится, с полдником…

– Три!

Дикая погасила свет и, не пожелав «спокойной ночи», отправилась в свою комнату, где коротко взглянула на книгу про высокие чувства, грустно вздохнула, сняла через голову испорченную ночнушку, посмотрела на свою красивую грудь, вздохнула еще грустнее и улеглась в одноместную кровать, укрывшись совсем не пуховым одеялом…

В палате мальчишек продолжалась разборка.

– Кто тебя, Сушкин, ударил? – спросил кто-то.

– Я ж говорю – косоглазый!

– Чего врешь? Он еще ходить не может!

– Да точно, – оправдывался Жора. – Рукой как даст!

– Фонарь разбил! – проныл Шишкин.

– Оттого и говорит, что новенький ударил, – продолжил кто-то. – Не хочет отвечать за фонарь!

– Жирный! – донеслось из другого угла.

– Свинятина! – поддержал какой-то товарищ.

– Разби-ил фонарь!.. – Шишкин плакал.

– Отвечать придется, – пришел из угла вердикт.

Сушкин понял, что его будут сейчас бить и именно за то, что он толстый, за то, что он не такой, как все. Но орать теперь будет нельзя, так как это воспринимается детдомовскими как западло, как призыв на помощь взрослых, что совсем запретно. За такое будут лупить вплоть до получения паспорта.

– Будете бить? – обреченно поинтересовался Жора.

– Ага, – подтвердили из угла.

– А можно я рот подушкой закрою, а то, боюсь, за-ору?

– Полотенцем! – скорректировали. – Мы тебя по морде тоже бить будем.

– Хорошо, – согласился Сушкин, нащупал в темноте спинку кровати, на которой висело вафельное полотенце, и засунул его край себе в рот.

– Готов? – спросили.

– Угу, – промычал Жора в ответ, лег на пол и сгруппировался.

Его били долго. Дети были маленькие, и поэтому их несильные удары не могли еще увечить внутренних органов человека, но боль причиняли изрядную.

Сушкин извивался по полу, стараясь прикрывать голову.

– Ну-ка, открой лицо! – приказал кто-то.

– Ой, больно! – сдавленно стонал Жора.

– Ничего-ничего! Открывай лицо!

Сушкин потихонечку убрал от физиономии руки.

– Только не очень сильно! – взмолился он.

– Постараемся!..

Жора почувствовал удар ноги в самую скулу, унюхал запах грязных пальцев и тихо взвыл.

– Уж очень ты жирный, братец! Животину твою не пробьешь, поэтому мы тебя по морде!

– Я понимаю, – всхлипнул Сушкин.

Избиение продолжалось минуты две-три. Особой злобы в побоях не было, так, проформы ради. Не принимал участия в экзекуциях только Шишкин, еще хныкающий про себя от потери фонаря.

– Все! – сказал кто-то, и последний удар пришелся Сушкину по заду, что было воспринято им как легкое поглаживание. – Свободен!

Какое счастье лежать на холодном полу и ощущать, как постепенно из твоего тела уходит боль, оставляя ме-сто сладостным ощущениям, легкой жалости к себе…

Сушкин чувствовал разбитой щекой прохладу паркетного пола, который не позволял синякам расползаться по лицу мальчика, служа вместо холодного пятачка.

Где моя мама? – подумал Жора.

Он еще минут пятнадцать не поднимался с пола, размышляя о том о сем, а потом встал – сначала на карачки, затем на ноги. Ему хотелось спать, и он поплелся к своей кровати. По пути его взгляд зацепил лицо Шишкина, чей фонарь разбился; Жора остановился над ним, спящим, а потом, размахнувшись, вдарил ему в морду со всей силы.

Из носа ребенка потекла кровь, но удивительно, он не проснулся, видимо, воспринял боль как сон.

Зато Сушкин разрядился и, покряхтывая, улегся на свою койку, поворочался несколько, а потом заснул, и снилась ему мама в образе поварихи Кузьминичны, покупающей ему большой шар, наполненный водородом…

На следующее утро Кино Владленовна докладывала ситуацию директору Детского дома Василисе Никоновне Зубовой.

– Надо приходовать ребенка! – выразила свое мнение директор. – В милицию, конечно, заявим, это просто, пусть все-таки мамашу поищут!

Кино Владленовна знала, что муж Василисы Никоновны, Аванес Зубян, из армян, сам милиционер их района и, значит, дело решится безо всяких проволочек.

– Все равно нам ребенка передадут. У нас в Пустырках только один Детский дом.

Василиса Никоновна закурила сигарету и зачем-то сказала:

– Мой папа – дворянин!

Воспитательница Дикая тактично промолчала.

– Мальчишечка-то хоть хорошенький?

– Кажется, азиат, – ответила Кино Владленовна. – Но хорошенький!

– Хорошо, что не негр, а то бы затравили наши подкидыши!

Дикая умолчала о ночном происшествии, а потому ей стало стыдно, и красивые щеки ее зарумянились.

Но Василиса Никоновна не заметила пожара на лице молодой воспитательницы и разрешила ей идти к своим подопечным, дабы те не сотворили что гадкое.

– Да там Кузьминична приглядывает!

– Идите, идите! – поторопила директор, а сама сняла трубку с телефонного аппарата.

Трубка гудела, а Василиса Никоновна задумалась о муже, о том, как она влюбилась вдруг безоглядно в черного-пречерного армянина из какого-то горного селения. Армянин оказался шерстяным по всему телу, умел ухаживать, как истинный кавказец, и пленил ее девичью душу без остатка, а также приручил тело, как никто другой из мужчин, особенно русских.

На вторую неделю их романа Аванес Зубян сделал ей предложение. Она тотчас дала согласие, но отец ее, дворянин, воспротивился этому браку, пока жених не примет православия.

– Да я и так христианин! – вскричал Аванес.

Дворянин не знал, что армяне тоже почти ортодоксы, и чтобы не показать себя малообразованным, добавил:

– Имя нам, милый мой, требуется русское! Хочешь Василису – называйся Иваном! Так во всех русских сказках!

Аванес закручинился, но любовь его была столь сильна, а либидо так рвалось наружу, что он размяк и исправил в паспорте армянское окончание своей фамилии на русское.

– Ради любви! – произнес он в загсе и после всех свадебных процедур неделю провел в кровати со своей молодой женой Василисой, чуть не уморив ее до смерти.

Уже после Аванес честно пытался обучить супругу приготовлению армянской пищи, но ей этого было не дано совершенно, зато превосходно получались русские блюда, к которым Зубян быстро приохотился, ел много и любил свою жену сильно…

– Але!.. – проворковала в трубку Василиса Никоновна. – Зубова мне, пожалуйста!

– На задании! – ответили из трубки недружелюбно.

– Передайте ему, пожалуйста, что супруга звонила!

Голос в трубке смягчился.

– Василиса Никоновна?

– Я, – призналась директор.

– Наслышан, наслышан…

Голос в трубке обладал тем же акцентом, что и у мужа Василисы, а потому в душе у нее стало мягко, как от чего-то родного.

– Что передать?

– Вы – Карапетян?

– Нет. Ему язык оторвало, сейчас пришивают.

– Тогда Синичкин?

– У него ноги разнесло на рекорд. В госпитале капитан.

– А вы кто?

– А я дежурный…

– А-а…

Василиса Никоновна положила трубку и пребывала в полном недоумении. Либо ее разыграли, либо какая-то глупость происходит в отделении. Как это лейтенанту Карапетяну оторвало язык? Как у капитана Синичкина могло ноги на рекорд разнести?.. Какой рекорд?.. Эти вопросы сделали женщину на некоторое время глупой. Она подумала, что, может быть, ее супруг не делится с ней важными событиями, происходящими в их отделении, а это Василису Никоновну раздражало, так как она считала себя по социальному положению выше, чем муж.

Ну и я про подкидыша не скажу! – решила директор. – Как-нибудь потом оформим…

Тут Василисе Никоновне позвонили из районного отдела образования, и она отвлеклась от непонятностей ради насущных дел, необходимых для жизнеобеспечения вверенного ей Дома…

Кино Владленовна собственноручно кормила найденыша, посадив того на колени. Она потчевала азиата тюрей из яблок, мальчик кушал хорошо, а рядом стоящая Кузьминична расплывалась от умиления.

– Кто ж он? – вопрошала пожилая кухарка. – Китаец или кореец? А может, казах?

– Все может быть, – пожимала плечами Кино Владленовна, собирая с подбородка мальчишки яблочные подтеки. – Какая, впрочем, разница?

– Вот я вспоминаю Олимпиаду, – сложила на полной груди руки Кузьминична.

– Тогда ровно через девять месяцев пошли по столице негритята, китайчики и япончики. Интернациональная любовь!.. Может, с годик назад у нас тоже какое международное мероприятие было?

– Все может быть, – согласилась воспитательница.

Она увидела Сушкина, который попытался было скрыться с ее глаз в туалете, но Дикая окликнула мальчика, и он, понурив голову с толстыми щеками, неохотно подошел.

– Подними голову! – приказала Кино Владленовна.

– Заче-ем?.. – проныл Сушкин.

– Подними, кому говорю!

Жора поднял лицо навстречу взору Кино Владленовны, и она обнаружила на лице толстяка многочисленные синяки всех цветов радуги.

– Спрашивать кто – бесполезно?

– Конечно, нет! – отозвался Сушкин.

Воспитательница заволновалась, что сейчас произойдет непоправимое и воспитанник будет обречен на многолетние страдания. Но она оказалась не права.

– Воду в туалете разлили! – разъяснил Сушкин. – Я всей физиономией об пол! Так-то вот, жизнь жестока!

Кино Владленовна вздохнула с облегчением:

– Иди.

– Иду.

Сушкин снова отправился в туалет, в котором курили сверстники.

– Заложил? – спросил кто-то.

– Давай один на один за оскорбление! – предложил Жора. – До первой крови!

– Вечером, – ответил обидчик. – Если желание будет.

– Будет…

Кино Владленовна закончила кормить подкидыша, всунула ему в рот бутылочку с соской, и он стал пить жадно, причем высвободил свои ручки и прихватил ими поилку, поднимая ее на тот градус, который ему был нужен.

– Ишь ты! – удивилась Кузьминична. – Ручки какие проворные! И не похоже, что он грудной! Вон и зубов во рту штук пять!

– Способный! – согласилась воспитательница.

Ребенок допил и протянул пустую бутылку кухарке.

– На!

Челюсть Кузьминичны отвалилась.

– На! – повторил младенец.

Кино Владленовна чудом удержала ребенка на руках, но он сам высвободился и скатился с девушкиных красивых колен, встал на ножки и пописал на ковер, долго и старательно образовывая лужу.

– Все, – сказал подкидыш и зевнул.

Потом лег тут же, возле произведенной им лужи, и в мгновение заснул.

Женщины смотрели на спящего младенца, и их рты были похожи на скворечники.

Первой в себя пришла видавшая виды Кузьминична.

– Просто он взрослее, чем кажется! Бывает, у детей-азиатов рост задерживается, когда общее развитие нормальное!

Лицо воспитательницы Дикой было абсолютно белым, лишь голубая прожилочка дергалась на виске.

– Да-да, – ответила она.

– Однако надо ребенка отнести в кровать! – поделилась своим мнением кухарка. – Негоже ему на полу почивать!

– Да-да…

Видя, что Дикая находится в состоянии невменяемо-сти, Кузьминична сама подхватила мальчишку на руки и понесла его в спальню.

– Нет-нет! – запротестовала воспитательница. – Не надо его к взрослым!

– Так у младших мест нет!

– Я возьму его к себе…

Кухарка с прищуром посмотрела на Дикую, пожевала толстыми губами и спросила:

– Справишься? – И сама же ответила: – Справишься! Однако извести Василису Никоновну, для порядку.

– Конечно.

Воспитательница взяла из рук кухарки ребенка и осторожно, чтобы не разбудить, понесла его к себе в комнатку, где отворила с кровати всякие покрывальца, одеялки и уложила подкидыша на свое девичье место.

Она присела на минутку рядом, повздыхала чуток, спросила шепотом: «Кто же ты?», а потом отправилась на прием к директору…

– Вот так, – закончила свой рассказ Кино Владленовна.

– Ну что ж, – покачала головой, украшенной пышной прической, Василиса Никоновна. – Такое бывает. Развитие опережает рост!

– Так можно пока он у меня поживет?

Директор по своей природе была совсем не зла, а потому ответила:

– Почему нет?

– Спасибо, – поблагодарила воспитательница Дикая.

– Не за что, девочка.

Когда молодая коллега ушла, Василиса Никоновна задумалась о своей семейной жизни и обнаружила, что в ней совсем нет детей.

Ей не стало грустно от этого открытия, директор вспомнила свой возраст и сочла его не совсем критиче-ским для рождения потомства, а потому непременно решила с сегодняшнего дня перестать пользоваться противозачаточными таблетками. В том, конечно, была своя проблема, так как противозачаточные таблетки помимо деторождаемости контролировали взвешенность муж-ских гормонов в организме женщины и не позволяли расти на ее теле белесому пушку.

Бог с ним, с пушком, – решила Василиса Никоновна. – Тем более, что муж у меня волосат, как обезьяна! Главное, чтобы мальчик родился! А то если на свет девочку произведем и пойдет она ликом в отца, то несчастна будет ее жизнь.

Василиса Никоновна решила снова позвонить мужу на работу, так как накануне ей поговорить со своей армян-ской половиной не удалось по причине позднего прибытия милиционера со службы домой.

– Але! – сказала она в трубку. – С кем говорю?

– Дежурный.

– Это Зубова, жена старшины!

– Никак нет! – отчеканил дежурный.

– Что – «никак нет»? – не поняла директор Дома.

– Никак нет! – повторил дежурный. – Иван Зубов теперь не старшина, а со вчерашнего дня прапорщик!

Ах, подлец, – подумала Василиса Никоновна. – Не сказал! Наверное, не хотел будить меня!..

– Так что же, могу я поговорить с прапорщиком Зубовым Аванесом?

– А вы умеете долму готовить? – поинтересовался дежурный.

– Нет, – ответила женщина раздраженно. – Зубяна мне!

– Так точно.

Прошло некоторое время, прежде чем в трубке прозвучало знакомое протяжное «алло-о».

– Авик! – сказала Василиса Никоновна. – Авик, это жена твоя!

В трубке послышалось лузганье.

– Опять семечки лузгаешь?

– Прапорщик Зубян слушает!

– Не Зубян, а Зубов!

– Не лузгаю, а грызу!

Василиса Никоновна хотела было рассердиться, но ситуация к этому не располагала, и потому женщина сказала в трубку отчетливо:

– Авик, я беременна!

Лузганье прекратилось.

– Ты не понял?!.

– Повтори! – потребовал хриплый голос с армян-ским акцентом.

– Я – беременна, – отчетливо произнесла русская жена.

Василиса Никоновна не обманывала своего армянского мужа. Она действительно верила, что если закончила принимать таблетки, то после сегодняшней жаркой постели ее лоно непременно понесет.

С той стороны трубки шумно дышали. Василиса Никоновна терпеливо ждала.

– Спасибо, – хрипло проговорил Аванес. – Люблю тебя, как воздух, как небо, как горы!..

Василиса Никоновна прервала на этом стихосложение мужа и объявила ему, что отныне он должен вести себя подобающе, как понимающий это торжественное жен-ское состояние.

– Так точно, принцесса!

– И должен прекратить лузгать семечки!

– Грызть! – поправил муж.

– Это вредно будущему ребенку!

Она не заметила подковырки мужа или не захотела ее замечать, а если бы ее спросили, чем вредно лузганье семечек для беременной женщины, она не нашлась бы что ответить, да какое это имеет значение! Василиса Никоновна была уверена, что ее муж Аванес Зубян непременно перестанет грызть тыквенные семена.

– Девочка или мальчик? – поинтересовались из отделения голосом, полным торжественного волнения.

– Мальчишечка, мальчишечка! Твой наследник!

– Да-да! – вторил счастливый Зубян. – Папа будет рад внуку! Вино сынок научится делать!..

– Мальчик будет рожден дворянином! – напомнила жена властно.

– А-а!.. – промычал в ответ Аванес.

– И мне не нравится, что ты не рассказываешь, что происходит у тебя на работе! Ты многое скрываешь!

Зубян было хотел осечь дерзкую женщину, но вспомнил о ее состоянии и лишь покорно согласился:

– Да-да, невнимателен я к тебе! Но исправлюсь!

– До свидания! – попрощалась Василиса Никоновна.

Директор повесила трубку, откинулась в кресле и принялась обдумывать навалившуюся на нее новую жизнь…

Между тем воспитательница Дикая, уложив мальчика в постель, что-то напевала ему, и проскальзывали в ее напевах азиатские коленца. От этой музыки мальчик открыл глаза и сказал: «Хорошо!» Девушка вздрогнула всем телом. Она никак не могла привыкнуть к здравой речи от такого крохотного существа, а потому прекратила петь.

– Пой же! – потребовал ребенок.

И тут в ней заговорила гордость.

– Не хочу.

На секунду Дикой показалось, что мальчик пожал плечами, а потом она увидела, как он закрыл глаза.

– Надо выбрать тебе имя? – сама у себя спросила девушка.

– Не надо, – ответил азиат, не открывая глаз.

– У тебя оно есть?

– Есть.

– Какое, если не секрет?

– Батый, – ответил мальчик.

– Хорошее имя…

Дикая почувствовала, что мальчик вновь заснул. Она разглядывала его спящего, и казалось ей, что видят ее глаза, как на головке подкидыша растут черные, как ночное небо, волосы.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – поплевала девушка через левое плечо и почему-то принялась разбирать шкаф со старыми игрушками, находящийся в ее комнате.

Проскользнуло множество воспоминаний. Эти старые плюши возвращали ее в детство, в котором она не знала, была ли счастлива или нет, но воспоминания были приятными. Сегодняшние дети вряд ли станут играть этими археологическими предметами!

Дикая обнаружила в шкафу пластмассовый меч, шлем и щит и вспомнила мальчика Борю, которому принадлежали эти вещи. Ей нравился Боря, она в седьмом классе даже хотела любить его, и они под покровом темноты поцеловались, но вдруг у Бори обнаружился уникальный голос и его забрали в специальный интернат для особо одаренных детей… Он так плакал, садясь в автобус, и кричал:

– Мне не нужен этот интернат! Мне нужна только ты! Я не хочу петь!

В последнем он врал. Петь он хотел, и очень!

Больше воспитательница Дикая Бори не видела. Это было единственное чувство в ее жизни. Наверное, пока…

Она отложила пластмассовые доспехи в сторону, задумалась о жизни и не заметила, как заснула…

Проснулась от ощущения, что кто-то рядом. Открыла глаза и захлопала ими.

Батый стоял перед нею, облаченный в пластмассовые доспехи, и глаза его сияли неподдельным счастьем. Он расставил крепкие ножки в стороны и казался маленьким воином, если бы не голый живот и штучка, которая указывала на мужскую принадлежность.

Дикая засмеялась, хотя ей было немного жутковато, но все же комичность ситуации перевесила.

– Воин? – спросила она хохоча.

– Да, – ответил Батый.

– Ну хорошо. Только не убивай меня, пожалуйста! Договорились?

На лице мальчика отразилось недоумение, как будто он это и собирался сделать, но его поймали. Батый помахал мечом и сделал выпад. Пластмассовое острие остановилось в миллиметре от живота Дикой, и воспитательница поняла, что совсем не заметила, как этот выпад произошел, таким молниеносным он случился. А будь меч настоящим?.. Еще она вдруг осознала, что вполне вероятно этот азиатский карапуз врезал Жоре Сушкину по физиономии, размозжив подростку нос.

– Ты кто? – спросила Дикая, ощущая неприятное посасывание в желудке.

– Батый, – ответил подкидыш и так же молниеносно убрал меч от живота воспитательницы.

– Откуда ты появился?

Этот вопрос был оставлен без ответа, а вместо него ребенок вновь пописал и вновь посредине комнаты, прикрывшись игрушечным щитом. При этом действии он смотрел в самые глаза девушки нагло и самоуверенно.

– Меня зовут Кино, – вдруг сказала Дикая.

Мальчик по-прежнему стоял, расставив ножки, и смотрел теперь на воспитательницу с некоторым сомнением.

– Тебя удивляет мое имя?

Он молчал.

– Просто когда я появилась в этом доме, у меня не было ни имени, ни фамилии. Я была примерно в таком же возрасте, что и ты…

Дикая на секунду запнулась, сомневаясь, сколько времени мальчику от рождения. Но тут же отмахнулась от этого вопроса и продолжила:

– Меня назвали Мариной. А потом оказалось, что я очень люблю смотреть кино. Любое. Кино – это такая штука про жизнь. Его показывают на большой белой простыне. Я тогда еще ничего не понимала, но толстый добрый директор, который принял меня в Дом, всегда брал с собой маленькую девочку на киносеансы. И эта кроха, вместо того чтобы сладко спать, смотрела во все глазенки на движущиеся картины. За эту мою привязанность к кинематографу толстый директор дал мне имя Кино. В шутку. Он был бездетным и потому хотел меня удочерить, но был слишком старым и, пока оформлялись документы, умер. А еще потом меня хотел удочерить сантехник Владлен, но ему жена не позволила… И вот, понимаешь, почему-то Мариной меня никто никогда не называл, а все зовут только Кино. Так вот и получилось Кино Владленовна Дикая. Имечко для сумасшедшего дома. Иногда спрашивают – какое у меня полное имя? Кинематографина?.. Жизнь – непростая штука…

Мальчик по-прежнему стоял, облаченный в богатыр-ские доспехи. После рассказа Дикой в его взгляде ровным счетом ничего не изменилось. Глаза были холодные и черные.

– Ты кто? – опять спросила Кино Владленовна и вдруг поняла, глядя на младенца, что его головка теперь вовсе не лыса, а покрыта черными волосиками, отливающими вороньим крылом.

– Батый, – опять ответил азиат.

– Откуда ты?

– Я не знаю.

Дикая вздохнула с облегчением. Она ожидала услышать что-нибудь мистическое, вроде: «я с другой планеты», или «я карлик шестидесяти лет от роду», но все случилось нормально. Подкидыш не может знать, кто его подкинул.

– А сколько тебе лет?

– Мне три дня.

– Что?

Дикой показалось, что она не расслышала ответа.

– Мне семьдесят два часа, – повторил ребенок и вновь сделал молниеносный выпад в сторону Кино Владленовны, на сей раз достав мечом ее живот. Пластмасса, словно возомнив себя дамасской сталью, проткнула девушкино тело с легкостью древнего оружия. Батый провернул мечом во внутренностях и ловко выдернул его. При этом он поклонился Кино Владленовне, еще стоящей на ногах и с изумлением рассматривающей свой живот, из которого перли перламутровые внутренности.

Дикая вспомнила всю свою нескладную жизнь, почему-то представила надгробную плиту со смешной надписью по мрамору – «Здесь покоится Кино Владленовна Дикая, воспитательница Детского дома № 15». Она улыбнулась, последний раз вздохнула, красивые ее ноги подогнулись, и в процессе падения она умерла.

Мальчишка-азиат с трудом забрался на постель, свернулся калачиком и по-младенчески заснул, посасывая палец. О снах его ничего не известно…

Кино Владленовна Дикая остывала на полу градус за градусом, как полагается по законам природы…

Ее тело обнаружили наутро, когда удивленные дети самостоятельно встали в неурочное время, на час позже, и капризно запросили есть. Тут-то и появилась Кузьминична.

– А что, Кино Владленовны еще нет? – с удивлением поинтересовалась пожилая повариха.

– Нет! – ответил Жора Сушкин.

Его физиономия заживала, почти не болела, и он был тому рад.

Кузьминична отворила дверь комнаты воспитательницы и шагнула в лужу запекшейся крови. В этом черненом багрянце рассыпались рыжие волосы, словно солнце заходило летним вечером.

В такие моменты душа Кузьминичны была сильна. Она не закричала, лишь слегка отшатнулась. Затем, рассмотрев спящего младенца, шагнула через покойную, взяла подкидыша и вышла вон, заперев дверь на ключ.

Повариха поднялась в кабинет директора и сообщила Василисе Никоновне трагическую новость. Та побелела лицом, но быстро взяла себя в руки.

Она позвонила по телефону и попросила прапорщика Зубова. На этот раз он подошел быстро и поинтересовался здоровьем своей беременной жены. На это Василиса Никоновна не ответила.

– Кино убили! – трагически произнесла она.

Токсикоз, – решил Аванес, но на всякий случай переспросил:

– Кого убили, дорогая?

– Кино Владленовну Дикую!

– Понятно, – ответствовал Зубов, уже совершенно уверившись, что плод травит мать.

Такой токсикоз может быть только от мальчишки, – с удовлетворением констатировал прапорщик.

– Если ты думаешь, что я рассудком помутилась, – зло проговорила Василиса Никоновна, – то ты заблуждаешься! У нас, в Детском доме номер пятнадцать, убили воспитательницу, Кино Владленовну Дикую, двадцати с небольшим лет от роду. Ее кишки валяются по всей комнате!

– Понял! – отчеканил Зубян. – Выезжаем!

Через восемь минут милицейский газик въехал в ворота Детского дома № 15. Все четыре двери машины одновременно открылись, и милиционеры вылезли на белый хрустящий снег.

Майор Погосян жмурился на солнце, Зубов сплевывал семечковую шелуху, а только что вышедший из госпиталя капитан Синичкин находился сам в себе и думал о том, что у него есть сын, у которого очень быстро растут волосы и зубы. С утра он насчитал двенадцать штук, и маленький Семен попытался было этими зубками куснуть отцовский палец, но участковый проявил реакцию и спасся.

Володя хихикнул.

– Что смеемся?

– Да так…

– Что так!!! – заорал майор. – Здесь убийство, а вы снег топчете! Зубов! Веди к жене!

– Есть! – козырнул Аванес и открыл перед начальником дверь Детского дома…

– Да-а… – протянул Погосян, рассматривая место происшествия и потирая мячик своего живота. – Красивая…

– Была, – уточнил Зубов.

– Рыжая, – с грустью определил Синичкин.

– А ну, фотографируй тут все! – отдал приказание майор эксперту, он же фотограф по совместительству.

За спинами милиционеров определилась Василиса Никоновна.

– Вон, пластмассовый меч весь в крови! – указала директор. – Вы упускаете из виду орудие убийства!

– Кто это? – поднял черные глаза к потолку желтый от злости майор. – Почему посторонние в кадре?

– Это жена моя, Василиса Никоновна! – представил Зубов, плюнув при этом тыквенной шелухой, которая, впрочем, далеко не улетела, а прилипла к его многоярусному носу. – Беременная она, вот и говорит небольшие глупости!

– Очень приятно! – хором сказали милиционеры, а эксперт сфотографировал всех вместе на память.

– И совсем я не глупости говорю! – повысила голос Василиса Никоновна, заморгав от вспышки. – Меч-то в крови!..

Синичкин наклонился и осторожно, двумя пальцами поднял детскую игрушку.

– Этим нельзя убить человека, – произнес он уверенно. – Тем более так.

Все посмотрели на труп Кино Владленовны Дикой, над которым трудился эксперт.

Одежды мертвой девушки были аккуратно разрезаны, и обнажилась рана. Она была чудовищной. Создавалось такое ощущение, что воспитательнице ахнули по животу топором. Обнажилась еще и левая грудь покойной, и все про себя отметили, что грудь красивая, что Любовь понесла потери, лишившись такого совершенства, и какой-нибудь мужчина проживет жизнь обездоленным.

– Иди, дорогая! – с улыбкой обратился Зубов к жене. – Займись делами. Тебе сейчас такое зрелище ни к чему. Береги себя!

– А ты не командуй! – взъерепенилась Василиса Никоновна. – Здесь я командую!

Зубян после таких слов побледнел, снял с носа шелуху и закричал:

– А ну, проваливай отсюда! Кому сказал! Чтобы духу твоего тут не было через секунду, а то как съезжу по харе! Вали!!!

Далее он произнес тираду по-армянски, еще более эмоционально, чем по-русски. Майор Погосян густо покраснел, а Синичкин грустно вздохнул. За много лет он выучил несколько неприличных слов на этом языке.

Лицо Василисы Никоновны вытянулось, она захлопала глазами, почувствовала испуг и подступ слез, а потому мелко затряслась в бессилии, развернулась и почти побежала от места преступления.

Она сидела в своем кабинете и рыдала. И сквозь истерические спазмы клялась себе, что сделает аборт и ни за какие посулы не родит ребенка этому неотесанному армяшке! Далее Василиса Никоновна вспомнила, что она еще не беременна, так как накануне не допустила Зубова к себе по причине усталости организма, а потому ей ровным счетом нечем отомстить мужу. Она подумала и решила сегодня же соблазнить Аванеса, чтобы понести от него и уже тогда сделать аборт… Директор Детского дома № 15 запуталась…

– Зря ты так! – пожурил майор Погосян Зубова.

– Женщина должна знать свое место и не лезть туда, куда ее не просят!

– Вообще-то ты прав, – согласился начальник. – Но можно как-то помягче… Тем более женщина беременная…

– Вечером извинюсь, – согласился Зубян.

Милиционеры сидели на кровати воспитательницы и лениво наблюдали за тем, как эксперт заканчивает свою работу. За окном скрипнула тормозами труповозка.

– Надо заканчивать дело Ильясова! – вспомнил Погосян.

– Еще пару дней, – кивнул головой Синичкин.

– Все показатели к черту с этим убийством.

Никто не понял, про какое убийство говорит майор. Про сегодняшнее или про убийство татарина. Об убиенных младенцах никто даже и не думал. Но переспрашивать милиционеры не стали.

– Закончил! – порадовал эксперт.

– Чего там? – поинтересовался майор.

– Смерть наступила где-то часов пять назад от удара каким-то тупым предметом, с нечеловеческой силой! Вот. Все, что пока сказать могу…

– А пальчики?

– Пальчиков много – ее, по всей видимости, – ответствовал эксперт. – Есть еще другие отпечатки.

– Какие? – взбодрился Погосян.

– Младенческие.

– А-а-а… – разочаровался начальник. – Поехали…

Милиционеры сели в свой газик, проводили взглядом труповозку, и Зубов нажал на газ.

– Как там Карапетян? – поинтересовался Погосян.

– Говорят, что скоро выпишут, – проинформировал Синичкин. – Правда, говорить он не скоро будет. Язык длинный.

Синичкин подумал о том, что сказал двусмыслицу, но решил не уточнять, а еще раз задался вопросом – отчего у Карапетяна такой длинный язык получился. Если бы язык ему не принадлежал, то произошло бы биологиче-ское отторжение. Ан нет, язык прижился, но почему-то растянулся наподобие языка варана…

Двусмыслицу пропустили мимо ушей и некоторое время ехали молча, под лузг тыквенных семечек.

– Мы тебя возле морга высадим, – оборотился Погосян к Синичкину. – Проследишь за вскрытием, может, обнаружится что…

– Меня тошнить будет, – предупредил участковый. – Я после больницы только, слабый…

– Там и окрепнешь! – подбодрил майор и протяжно зевнул. – Скорее бы Новый год!

Все были согласны душой с начальником и запредставляли себе чудесный зимний праздник, в котором каждого поджидает сюрприз.

– Чую недоброе! – признался майор.

– Что такое? – из вежливости поинтересовался Зубов, по-пижонски управляя машиной одной рукой.

– Чую, последний Новый год в моей жизни.

– Да что вы, товарищ майор! – заголосили в машине. – Да что вам такие мысли странные в голову лезут! Да вы молодой и всех нас переживете!

– А крепкий какой ваш организм! – просолировал Синичкин. – Могучий, я бы сказал!

– Льстецы! – буркнул Погосян, но все же ему было приятно…

Через час в Детский дом № 15 прислали резервную воспитательницу, которая никак не могла понять, с чего начать свои обязанности по причине большой напуганности происшедшим.

А вдруг здесь маньяк орудует и убивает исключительно воспитательниц? – думала тридцатилетняя женщина, и сердце ее дрожало и тряслось, как старинный будильник в действии…

Между тем Кузьминична пошла к Василисе Никоновне, дабы спросить разрешение взять найденыша к себе домой, пока такие дела в Доме творятся! Но директор даже не поняла, о чем ее просят, так как пребывала в расстроенных чувствах.

– Какой мерзавец! – причитала директор. – Мы его всем сердцем в семью приняли, в дворянское гнездо, можно сказать, а он меня, свою жену, по матери! Ах, что же делать!

– А вы бы не мешали мужчине работать, он бы вас и не обидел! – высказала свое мнение Кузьминична, чем привела Василису Никоновну в изумление.

– Да как вы… Да как вы смеете! – побагровела директор.

– А что такое? Чего тут сметь?.. Я вас, милочка, на целую жизнь старше, у меня и внуки имеются! Между прочим, у меня муж – грузин, очень горячий человек, не чета вашему!

– Да? – распахнула глаза Василиса Никоновна.

– Ага. Знаете, сколько мне раз от него доставалось? Ого… А все отчего? Оттого, что в дела его лезла! А так он очень заботливый и ласковый.

– Мой тоже в первый раз так…

– Ну и предоставьте его дела ему самому, и все будет преотлично!.. Так могу я взять азиата к себе?

– Ах, конечно, берите…

Кузьминична, обрадованная, ушла, а Василиса Никоновна решила пока подождать с абортом…

Синичкин присутствовал при вскрытии и, стараясь не смотреть на человеческие внутренности, внимал словам патологоанатома.

– Марина Владленовна Дикая, двадцать один год, девственница, – диктовал старый мясник. – Удар проникающий. С проворотом на триста шестьдесят градусов.

– А чем проникали? – спросил Синичкин, прижимая к носу платок.

– Какие-то странные частички в ране. Ну-ка мы их в микроскоп…

Старик приник к окулярам и после тщательной настройки известил:

– Частички пластмассы, красного цвета…

– Что? – вскричал участковый.

– Пластмасса, – повторил старый патологоанатом, удивленный милицейской эмоцией.

Ах ты Боже мой! – возопил про себя участковый. – А ведь не исключено, что Василиса Никоновна была права! И чего мы так редко прислушиваемся к женщинам!..

Синичкин попрощался с врачом и скорым шагом направился в отделение. Он теперь знал, каким орудием было произведено умерщвление юной воспитательницы Кино Владленовны Дикой.

Да, короткое кино у нее получилось!..

А еще Володя подумал, что во вверенном ему микрорайоне происходят вещи странные и криминальные.

Надо брать Митрохина и Мыкина и хотя бы с делом Ильясова кончать, решил Синичкин, входя в отделение…