Последняя акция Лоренца

Глава 3

Ермолин любил поговорку, которую некогда услышал от старого эстонского рыбака на острове Сааремаа: «Гусята ходят гуськом». Он сам давно приметил, что информация, добрая или дурная — не столь важно, никогда не поступает равномерно с регулярностью утренней газеты. Она сыплется то густо, то пусто. Так случилось и на сей раз. На другой день после того, как полковник Турищев сообщил о наличии связи между Дарьей Нурдгрен и Елизаветой Дальберг, которая является родственницей советского ученого-металлурга Сергея Аркадьевича Осокина, в Москву прилетела по семенным делам жена зарубежного представителя «Интуриста» Козлова Наталья Викторовна. По просьбе мужа она хотела встретиться с товарищами, ведущими следствие по делу о смерти советской туристки Инны Котельниковой. Козлову принял Турищев.

В результате обобщения информации, полученной ранее, и рассказа Натальи Викторовны Козловой Ермолин живо представил облик обеих, неведомых ему дотоле женщин.

Дарья Егоровна Нурдгрен — женщина лет за пятьдесят. Работает постоянно закройщицей в дамском ателье «Перфект», которое принадлежит мадам Дальберг. Поскольку Елизавета Аркадьевна Дальберг русская, у нее в салоне шьют платья, костюмы и пальто жены многих сотрудников советских учреждений: посольства, генерального консульства, торгпредства, представительств «Интуриста», «Аэрофлота» и других. Между собой советские женщины называют Елизавету Аркадьевну мадам Пудель, с ударением на последнем слоге — на французский манер. Почему? Да потому, что когда открывается дверь салона и раздается мелодичный звон, оповещающий о том, что кто-то вошел, навстречу посетительнице выбегает красавец пудель черной масти по кличке Алкивиад. Пока посетительница и хозяйка сидят в креслах у столика с журналами мод и образцами тканей, обсуждают, что и как шить, пудель ласково бьет гостью лапой по ноге и требует, чтобы ему почесали за ухом.

Мерку снимает с заказчицы обычно Дарья Егоровна Нурдгрен, дочь бывшей прислуги Дальбергов. Мадам Дальберг знает ее с детства и называет Дашей. Между собой они говорят только по-русски. Девичья фамилия Дарьи Егоровны — Пантелеева. Она вдова, муж погиб во время войны. Детей у Нурдгрен нет, родственников тоже.

Елизавета Аркадьевна и Дарья Егоровна хорошо знают всех женщин из советской колонии, знают, что им нравится, учитывают финансовые возможности, а также моду в СССР, даже в его отдельных районах. Им верят, потому что их вкус безупречен. Мадам Пудель и Даша всех советских женщин называют по имени-отчеству, спрашивают о здоровье детей, знают адреса (готовые вещи Дарья Егоровна обычно привозит на дом). О себе почти ничего не рассказывают, кроме мод, кажется, ничем не интересуются.

Модельер Елизавета Аркадьевна изумительный. Если бы занялась этим делом раньше, а не на склоне лет, могла бы составить огромный капитал, возглавить международную фирму. Но время упущено, силы уже не те, и Елизавета Аркадьевна довольствуется тем, что название ее салона с уважением произносят во всех европейских домах мод. Не будучи миллионершей, Дальберг, однако, обладает достаточным состоянием. Шитье в «Перфекте» стоит хороших денег, а недостатка в клиентках нет.

С весны, до осени, когда клиентов в салоне бывает немного, Дарья Егоровну уже много лет подряд подрабатывает в туристской фирме «Евротур» в качестве гида-переводчика. Представитель «Интуриста» в этой стране Козлов ее хорошо знает, считает организованной, пунктуальной, внимательной сотрудницей. Нурдгрен работает по преимуществу с советскими туристами. Всегда лояльна, быстро находит с ними общий язык, и они чувствуют себя в чужой стране проще, раскованнее. Несмотря на годы, она еще стройна и привлекательна. На прощальных вечерах, которые устраивает фирма для каждой туристской группы, любит потанцевать.

Никаких вопросов туристам о Советском Союзе Нурдгрен не задает. У женщин интересуется только последними русскими модами. Однажды Козлова с мужем встретили Дарью Егоровну на концерте московских артистов. Известный эстрадный певец исполнял песню «Ты позови меня, Россия». Козлова случайно бросила взгляд в сторону Дарьи Егоровны и увидела, что та плачет, даже не замечая собственных слез... В антракте Нурдгрен рассказала Козловой, что едва не разрыдалась, когда после войны впервые услышала в исполнении ленинградского оркестра Седьмую симфонию Шостаковича. Тогда же рассказала, какой радостью были для нее две поездки — в Москву и Ленинград.

В записи сообщения Козловой Ермолин отметил два момента, мелькнувшие в одной фразе:

Информация была интересной и важной, но сама по себе еще ничего не объясняла, а только порождала новые вопросы. Допустим, Дарья Егоровна привела Инну Котельникову и Юлию Ларионову в салон «Перфект» — в этом никакого криминала нет. Но ведь не сшили же им в заведении мадам Дальберг дорогие платья просто так, за красивые глаза! Что же касается их последующего отравления, то к этой загадке следствие пока не приблизилось ни на сантиметр.

...В последующие дни капитан Анатолий Кочергин выяснил, что владелица салона дамского платья «Перфект» Елизавета Аркадьевна Дальберг и ее служащая Дарья Егоровна Нурдгрен действительно за последние три года дважды приезжали в Советский Союз. Госпожа Дальберг совместно с многими другими зарубежными фирмами привозила свои коллекции на международные выставки одежды, которые состоялись в Москве и Ленинграде.

Через торгово-промышленную палату Кочергин разыскал администратора этих выставок, известного специалиста в области дамской моды Полину Алексеевну Шилову. Шилова прекрасно помнила обеих дам, и хозяйку, и ее служащую. Хорошо знала и привезенную ими коллекцию, которую полагала интересной и перспективной. Госпожу Дальберг Полина Алексеевна охарактеризовала всего двумя словами: старая барыня, произнесенными с очевидной антипатией. В то же время Дальберг, по ее мнению, была превосходной модельершей и хорошим организатором, с западной деловой хваткой. Еще Шилова вспомнила, что слышала от кого-то, будто госпожа Дальберг встречалась в Москве с каким-то своим родственником. Этим родственником мог быть только ученый-металлург Сергей Аркадьевич Осокин. Потому что госпожа Дальберг была урожденной Елизаветой Аркадьевной Осокиной, дочерью некогда известного горного инженера, действительного статского советника и многих Российской империи орденов кавалера, занимавшего до революции крупный пост в министерстве торговли и промышленности.

...Родная сестра Осокина. Ну и что же?

Трижды за последние дни Ермолин и Турищев вели подробный разговор, и каждый раз Григорий Павлович особый упор делал на родственные связи Осокина и Дальберг. Однако эта сторона дела, как можно было заметить, не вызывала большого интереса у Владимира Николаевича.

Осокин — крупнейший ученый в металлургической науке. Директор института, человек, занимающий еще десяток других важных постов. Удостоен высших степеней и званий, множества наград.

Во всех анкетах он указывал, что за границей у него проживает со времен революции родная сестра, но никаких связей он с ней не поддерживает. Правда, о том, что эта сестра вдруг спустя столько лет обнаружилась, Осокин, как выяснилось, никому не рассказывал. Турищев, конечно, это подчеркнул.

— Дальберг приезжала в СССР не по частному приглашению брата, — возразил Ермолин, — жила в гостинице, никаких правил нахождения в нашей стране иностранных граждан она не нарушала. Для Осокина ее приезд мог оказаться полной неожиданностью. А разыскать такого известного человека никакого труда не составляет. Ну, брата навестила сестра, пусть и иностранка...

Турищев был не только настойчив в поисках, но и неподатлив в спорах с начальством. В трудных разговорах его левая щека обычно чуть подергивалась: следствие контузии, полученной подростком, когда на хату, где он жил, упала фашистская бомба. Так было и на этот раз. Полковник упрямо повторял:

— Считаю, что поиски надо начинать с Осокина. Я хотел бы еще раз заметить: он из семьи крупного царского чиновника. Сестра живет за границей. Приезжает в СССР, встречается с ним. Все это очень важно.

Логике такая версия, к сожалению, не противоречила. Но тогда следовало, что десятки лет человек жил, работал, пользовался доверием. Крупный ученый с прекрасным именем. И вдруг такое... В это Ермолин не мог и не хотел верить.

— Осокин знаком с Ларионовой или Котельниковой? — спросил он.

— Уточняю, товарищ генерал. Несколько лет назад в «Вестнике» была опубликована его статья. На экземпляре, присланном в типографию, есть подписи их обеих. Факт личного знакомства отсюда прямо не вытекает. Будем проверять.

— Вот видите, Григорий Павлович... Мы всегда, всегда должны руководствоваться в работе одним из основополагающих принципов нашей деятельности — доверять советским людям, ради спокойствия коих мы трудимся, ни мыслью, ни словом, ни делом не осквернять их подозрением раньше, чем мы убедимся в их виновности. Необоснованная подозрительность опасна вообще, в данном случае в отношении известного ученого, честного, талантливого человека — в особенности. Он, вы знаете это, многое сделал для Родины. Осокин — авторитет в науке. Его, вышедшего из иной среды, чем мы с вами, ученым-то сделала Советская власть. Продолжайте изучать поведение Нурдгрен и Дальберг. Давайте договоримся так: будем работать, не спеша с выводами. Тем более что мы находимся только в начале выяснения загадочного отравления советской гражданки за границей.

Оставшись один, Владимир Николаевич подошел к окну. Далеко внизу кружили вокруг памятника Дзержинскому легковые автомобили, разворачивались маршрутные такси. Возле дверей «Детского мира», как всегда, толпились люди. Ермолин еще помнил, что когда-то на этом месте стояли старые торговые ряды, где в подвалах размещались ресторан «Иртыш», более известный под названием «Веревочка», и популярный пивной бар номер четыре. В баре, как уверяли любители, подавали лучшее в Москве бочковое пиво и раков. О пиве Ермолин вспомнил потому, что и впрямь было жарко. Термометр на стене показывал за тридцать.

Ермолин раскрыл папку, оставленную по его просьбе Турищевым, и стал рассматривать сквозь «читальные» очки фотографию госпожи Дальберг. Холодное лицо с правильными чертами. Морщин почти нет, или же они умело убраны средствами косметической хирургии. Высокая прическа из серебристо-седых пышных волос. Волосы свои, не парик. Надменный взгляд, должно быть очень красивых в молодости, умных глаз.

Дальберг... Дальберг... Фамилия показалась (и не в первый раз) Ермолину смутно знакомой, но ассоциировалась она в его памяти не с женщиной, а с мужчиной. Когда же? Стоп, стоп! Сороковой год. Таллин, столица только что образованной и вошедшей в состав СССР Эстонской Советской Социалистической Республики. Народное ликование и — угрюмое, затаившееся подполье. Бывшие белоэмигранты, их логово в небольшой двухэтажной гостинице на улице Виру, собственные эстонские фашисты, международные шпионы с консульскими патентами, журналистскими удостоверениями, визитными карточками иностранных бизнесменов. Был там какой-то Дальберг, точно. А еще жизнерадостный молодой парень, ему, Ермолину, ровесник, может, чуть постарше. То ли Риванен, то ли Ривенсон. Профессиональный разведчик. Прикрывался консульским дипломом не то Гондураса, не то Коста-Рики. Что с ним стало? Кажется, выслали. Он, Ермолин, был тогда всего лишь сержант госбезопасности, по-нынешнему лейтенант, носил в петлицах по два «кубаря», и начальство не спешило разъяснять ему подоплеку тех операций, в которых он участвовал. Тому таллинскому Дальбергу было лет пятьдесят, и он имел какое-то отношение к этому самому Риванену или Ривенсону. Какое именно?

А что, если посоветоваться с Никитычем? Архив архивом, а память у старика — восьмое чудо света. В Таллине он был лейтенантом государственной безопасности, по-нынешнему капитаном, и одним из руководителей ответственной операции, за успешное завершение которой и получил орден Красной Звезды. Ему, Ермолину, тоже вручили тогда его первую награду — именные часы швейцарской фирмы «Лонжин» в серебряном корпусе.

Генерал-майор Иван Никитович Петров, или просто Никитыч, как его называли за глаза многие, был ранее начальником и духовным наставником Ермолина и других молодых ребят, ходящих ныне в больших чинах. Лет пять назад он вышел на пенсию, но и по сей день сотрудники Комитета государственной безопасности нет-нет да и обращались к старому чекисту. Ермолин много лет проработал под непосредственным руководством Петрова, многое перенял от него, высоко чтил за ум, душевную чистоту, огромный опыт и по-сыновьему любил.

Никитыч, в свою очередь, с гордостью считал Владимира Николаевича, которого называл «филозоф», родным и близким человеком. Единственный сын Никитыча был когда-то другом Ермолина. Сержант государственной безопасности Владлен Петров погиб в июне 1941 года под Лиепаей при ликвидации десанта гитлеровских парашютистов.

Не заглядывая в записную книжку, Ермолин набрал номер.

— Вас слушают, — ответил Никитыч, тяжело придыхая и кашляя в трубку.

— Здравствуйте, Иван Никитович, Ермолин. Как живете-можете?

— Спасибо, неважно.

— Это почему же?

— Да понимаешь ли, всего неделю назад выписали из госпиталя. Там уж решили, что у меня четвертый инфаркт, в реанимации держали несколько дней. Теперь это, знаешь, модно. Ну, подлечили, выписали, и я тут же со стариками приятелями на рыбалку поехал. Переутомился малость. Вот и лежу, телефон под боком держу. Что-то давненько не звонил ты мне, зазнался.

— Еще как! Однако хотел бы все же подъехать. Посоветоваться нужно. Я не утомлю вас?

— Вот люди пошли! Все с оговоркой да с разрешения. Конечно приезжай. Только ты уж извини меня, я буду лежать, а ты сидеть возле.

— Так еду!

Ермолин вызвал машину, потом вынул из шкафа аккуратно перевязанный сверток и переложил его в портфель. В свертке были подарки старику. Уже две недели (а может, три?) дожидались они своего часа и вот наконец дождались. И снова понадобилось срочное дело, чтобы вырваться к Никитычу, упрекнул себя Ермолин.

Петров жил в доме на проспекте Мира. В прихожей, забитой книгами, гостя приветливо встретила маленькая, сухонькая Надежда Ефимовна.

— Рада вас видеть, Володя! Шляпу повесьте сюда. Тесновато, говорите? Так ведь сами знаете, у Риты еще сынишка прибавился, пришлось книги сюда переселить. Проходите, пожалуйста. Никитыч заждался вас.

Ермолин, должно быть, оставался последним из былых сослуживцев старого генерала, который знал, но никогда не вспоминал о том, что Рита — неродная дочь Петровых. Иван Никитович и Надежда Ефимовна удочерили ее в сорок пятом, взяв из детского дома.

Накрытый клетчатым шотландским пледом, Петров лежал на застланной постели. На полу у изголовья неустойчиво громоздилась стопка книг и журналов. Морщинистое лицо старика с неожиданно блестящими карими глазами было строгим, как на старой иконе.

— Ну, вспомнил наконец! — ворчливо сказал Никитыч и протянул Ермолину худую руку.

— А я и не забывал вас, Иван Никитович. Только вот последний год по командировкам больше катаюсь. Туда-сюда... Все мы вас помним, не забываем.

— Говоришь, в командировках был? Это неплохо, неплохо. Не засиживаешься, стало быть, в генеральском кабинете. Ну, а там, конечно, все музеи обошел?

— Да почти что все.

— Молодец! А мне какой-нибудь проспектик или альбомчик привез?

— Всему свой черед, — загадочно ответил Владимир Николаевич.

— А здесь на выставке картин из собрания Хаммера был?

— Был.

— А я вот не был, болел как раз. А жаль. Надежда Ефимовна вот побывала. Рита на сносях ходила, так, их без очереди пустили. Говорят, впечатляюще.

— Они правы.

— Видать, молодость свою вспомнил этот Хаммер. Молодчина старик. Одним словом — молоток. Вот тебе еще одно доказательство, что разумных людей и в Америке хватает.

— Так это мы, уральцы, сделали Хаммера таким разумным, — полушутя, полусерьезно заметил Ермолин. — Когда он у нас по совету Ленина занимался восстановлением разрушенных в гражданскую войну асбестовых разработок.

— Да ну! — удивился Петров. — Не слышал. Знал о нем только по карандашам «хаммер», знатные были карандаши. Выходит, он почти твой земляк и человек, видно, неплохой.

— Похоже. Вносит свой вклад в дело разрядки. Такие, как он, прокладывают с той стороны путь к экономическому сотрудничеству. К своей выгоде, конечно, но это выгодно и нам.

— Что верно, то верно, Володя. А я, пока ты по ближним и дальним командировкам катался, звонил одному твоему боевому заместителю. «Здравствуйте, — говорю» — уважаемый Григорий Павлович. Петров говорит». «Здравствуйте, — отвечает, — простите, кто?» «Петров», — повторяю. «Какой такой Петров?» «Да тот самый, — разъясняю, — которому вы лично при проводах его на заслуженный отдых от имени коллектива управления транзистор вручили, обняли и поцеловали на прощание». «А, это вы, Иван Никитыч, — отвечает. — Чем могу?» Хотел я его попросить оказать кое-какую помощь вдове Коли Миронова, да после такого оборота раздумал. Уж если меня он еле признал, то что ему Колина вдова? Мало ведь нас, стариков, осталось. Хорошо, что ты заехал, не о себе прошу. О себе, знаешь, никогда не просил.

— Не обижайтесь, Иван Никитович. Видно, увяз без меня Турищев в текучке.

Надежда Ефимовна внесла в спальню поднос и, располагая поднос на журнальном столике, наказала Ермолину:

— Это только для вас, Володя, и коньяк («А коньячок все же держит!» — улыбнулся про себя Ермолин), и кофе. Никитычу — один чай с печеньем.

— Иван Никитович жаловался тут, Надежда Ефимовна, что забыли мы вас. Так вот, примите от нас, ваших учеников-чекистов, эту скромную книжицу. Только что издана. В ней вас обоих вспоминают. Под другими именами, правда, но вы себя узнаете.

— Вот уж не ожидала! — радостно всплеснула руками Надежда Ефимовна и бережно приняла книгу от Ермолина.

— А эти альбомы — в вашу библиотечку по искусству. «Пермская деревянная скульптура» — раз. Хоть мы, пермяки, и соленые уши, а все ж уральскую землю тоже украсили. Ну, а это — «Модильяни», издание ЮНЕСКО. Текст на шести языках, читайте на любом.

— Ох, и хитер же ты, Володя! Я и говорю: все вежливо, все с подходом. Нет, чтобы сразу книжки дать, не томить старика. Он, видите ли, дамы дождался. Ну, спасибо за память, если только в своей книжице не приукрасили чего.

Старик надолго закашлялся.

— Пожалуйста, угощайтесь, Володя, — заторопилась вдруг Надежда Ефимовна.

Петрова вышла, а Ермолин, сделав глоток коньяку и закусив трехцветной мармеладкой, перешел к делу.

— Хочу, Иван Никитович, потревожить вашу память. Не можете ли вы по причастности вашей к делам, с наукой связанным, припомнить такого металлурга — Сергея Аркадьевича Осокина?

— А чего его вспоминать? Я и не забывал. Это талантливый ученый, достойный всяческого уважения. Он уже перед войной среди наших специалистов по сталям считался подающим большие надежды. Редчайший случай — ему в Ленинградском политехническом за дипломный проект кандидатскую степень присудили. Познакомился с ним в связи с попытками противника добыть наши технические секреты в той отрасли, в которой Осокин тогда работал. У него сестра проживала за границей, в Финляндии. Муж ее, некий Дальберг, имел лесные угодья на Карельском перешейке. По нашим данным, он с давних времен работал на иностранную разведку. Заметь: не на немцев, а на союзников наших по прошлой войне. Чувствуешь, как далеко смотрел? — засмеялся Иван Никитович... — Что ж, — после паузы продолжал Петров, — если тебя это интересует всерьез, то в архивных делах кое-что сказано о муже сестры Осокина. О самом Сергее Аркадьевиче я лично сохранил самые светлые воспоминания. Умнейший и обаятельнейший человек. Если увидишь его — все бывает! — передай привет от меня.

Отлично понимая, что это именно то главное, зачем приехал к нему сегодня Ермолин, Иван Никитович подробно рассказал и суть той операции в предвоенном Таллине, и о важных научно-технических разработках, имеющих оборонное значение, которыми занимался Осокин в конце сороковых — начале пятидесятых годов.

— Теперь, надо полагать, он тоже не в стороне от серьезных дел, — заключил Петров.

— Именно так, Иван Никитович. Однако, я, кажется, утомил вас.

— Ну, это ты брось, вьюнош! — сердито обрезал Петров. — Да ты чего все на часы косишься? Пей лучше коньяк.

Ермолин и не думал смотреть на часы. Но Никитичу ничего не почудилось. Просто проницательный старик знал, что времени у гостя мало, и деликатно напоминал об этом сам.

— Мне и впрямь пора, — с сожалением сознался Ермолин. — А коньяк, что ж, подождет до другого раза. Теперь ваша очередь к нам в управление пожаловать. Молодых чекистов прибавилось. Грамотные, по-современному мыслящие ребята. Языки хорошо знают. Один на днях сказал мне, что не учит язык, а с великим удовольствием купается в нем. Одним словом, ребята с изюминкой. И мы, предки, это они между собой так нас называют, стараемся растить их в традициях Дзержинского и Менжинского. Вот и будете к нам приезжать и рассказывать, как работали при Феликсе Эдмундовиче и Вячеславе Рудольфовиче. А вашу первую беседу с молодыми поручу организовать Турищеву. Пусть он, сухарь, послушает.

— Согласен!

— А вдове Коли Миронова я сам позвоню, все выясню и что надо сделаю.

— За это особое спасибо.

Почувствовав, что гость собрался уходить, снова объявилась Надежда Ефимовна.

— Соне привет передайте, Володя. Почему она так долго к нам не заезжает?

— У нее тоже работы много в институте. Привет передам, а в следующий раз, обещаю, мы к вам вместе приедем.

— Вот и ладно...

Когда Ермолин уже был в дверях, Никитыч неожиданно окликнул его. Владимир Николаевич, держа в руках шляпу, снова вернулся в комнату.

— Что-нибудь забыли сказать, Иван Никитович?

— Мог бы уже заметить, что я еще кое-что помню, — пробурчал Петров. — Внимание твое хочу на одну личность обратить. В той истории таллинской под разными именами один парень путался. Как говорится, из молодых, да ранний. На пенсию ему, если жив, по моим подсчетам, рановато. Так что поинтересуйся им, очень советую. Ты, быть может, помнишь такого Риванена. Настоящая его фамилия — Ричардсон...