Последняя акция Лоренца

Глава 5

Сегодня, в четверг, генерал Ермолин ушел со службы ровно в восемнадцать ноль-ноль, и ни минутой позже. Конечно, ничего не изменилось бы, если бы гостей пригласили на пятницу, предвыходной день, а то и в субботу, когда никого не беспокоит, что утром надо вставать рано. Но у них с Соней еще на заре совместной жизни установилось правило: семейные торжества никогда на более удобные дни не переносить, отмечать именно тогда, когда положено по календарю. Исключение за многие годы было сделано лишь однажды, когда праздновали пятидесятилетие Владимира Николаевича. Да и то перенесли на субботу лишь большой обед со всей родней, старыми друзьями и сослуживцами, а малым семейным кругом дату отметили все равно вовремя. Что же касается таких поводов для больших сборищ, как продвижение по службе или присвоение очередного звания, то Ермолин их и вовсе за таковые не признавал, полагал просто неприличным бить по случаю еще одной звездочки во все колокола. Это у него повелось от фронта, где получил и свои первые погоны, сменившие петлицы, и первый орден — Красной Звезды, который тогда еще носили слева на груди, а не справа, как нынче.

Сегодня был день рождения Татьянки. Дочери, по выражению матери, исполнилось ни то ни се, то есть семнадцать лет. Ни то ни се потому, что паспорт Татьянка получила еще. в прошлом году, а до совершеннолетия требовалось прожить еще год. Вот человек и не знает, кто он: взрослый или дите неразумное. Родители, естественно, к негодованию самой Татьянки, пользовались этим обстоятельством беспринципно: требования предъявляли, как к большой, а ругали за все, как маленькую.

Свое собственное семнадцатилетие Владимир Николаевич помнил отчетливо, словно то было вчера. Родители подарили ему в этот день велосипед, купленный им на самим же заработанные деньги. Он гордо вывел веломашину, как тогда говорили, за ворота, лихо вскочил в седло и — на глазах доброй половины поселка — грохнулся о землю. Да так плотно, что сломал ногу. Потом долго лежал в гипсе и злился на самого себя: из-за дурацкого самолюбия постеснялся попросить кого-нибудь из приятелей попридержать машину, на которую сел, вернее, попытался сесть впервые в жизни. Правда, и велосипед был в их уральском поселке одним из первых.

Твердо решив, что сегодняшний вечер принадлежит только семье и домашним заботам, Ермолин вышел из подъезда, пересек улицу и вошел в гастроном. Он простоял в очереди добрых полчаса, пока приблизился к прилавку с тортами. «Свой» торт — единственный в витрине — с шоколадным зайцем почти в натуральную величину Ермолин выглядел еще издали и теперь, когда перед ним оставалось всего человек пять, волновался, что это чудо кондитерского искусства в последний момент кто-нибудь перехватит.

Никто, однако, на шоколадного великана не покусился, и заяц достался Владимиру Николаевичу, чтобы сегодня же быть съеденным почти одной сластеной Татьянкой целиком: от длинных ушей до коричневого шарика-хвоста.

Довольный удачной покупкой, Ермолин покинул гастроном и зашагал вниз по Кузнецкому мосту. Он вошел в зоомагазин, свернул налево и в отделе кормов купил пятьдесят граммов трубочника для своих гуппи. Татьянка называла трубочник «солярисом» — его шевелящаяся масса действительно поразительно походила на кадр из нашумевшего в свое время фильма. После зоомагазина Ермолин уже никуда больше не заходил. Главный подарок для дочери — часы в модном массивном корпусе с двойным календарем на металлическом браслете (убить такими запросто можно, что в них, этих будильниках, нынешние девчонки находят только?) — был куплен заранее. Владимир Николаевич просто шагал по Кузнецкому к улице Горького, где ему предстояло сесть на двадцатый троллейбус, радовался хорошей погоде, шоколадному зайцу и «солярису», который в магазине бывал далеко не каждый день.

Впрочем, очень скоро — примерно возле Выставочного зала — мысли Ермолина снова обратились к служебным делам. Точнее к делу. Утром пришло письмо. Оно было адресовано компетентным органам СССР. Не советским, а как-то подчеркнуто официально: СССР.

Письмо, написанное по-английски, могло иметь непосредственное отношение к делу Котельниковой — Ларионовой, а могло и не иметь никакого. Оно вызвало у Ермолина противоречивые чувства.

Ниже следовала приписка:

...Нет, все же пешие прогулки после работы полезны не только для утоления гиподинамического голода, порождения эпохи и последствия долгого пребывания на ответственных должностях. Ермолин ценил эти, увы, не слишком долгие минуты пешего хождения и за то, что как-то особенно ясно и отчетливо проигрывались при ходьбе в сознании уже пережитые ситуации, осуществленные поступки и принятые решения. У него было даже придумано название для такого занятия — «крутить кино».

Именно поздним вечером, гуляя перед сном в компании бессловесного пуделя Ромы, Владимир Николаевич давал оценку уже проделанной работе, вносил коррективы в намеченные на завтра планы, порой весьма существенные. Ермолин всерьез считал, что привычная обстановка служебного кабинета определяет и привычные, стереотипные формы мышления. А это для чекиста всегда плохо, а иногда и опасно. Владимир Николаевич был убежден, что большинство своих самых ценных и неожиданных идей, успешно впоследствии осуществленных, пришло ему в голову в обстановке неслужебной. Хотя и вовсе необязательно, чтобы именно в компании с Ромой, кофейного цвета карликовым пуделем.

Сейчас, по пути к троллейбусной остановке, Ермолин снова «крутил кино» минувшего дня.

...Письмо Доброжелателя было запечатано в обыкновенный советский конверт с четырехкопеечной маркой и, судя по лиловому штемпелю, опущено в один из почтовых ящиков в московском международном аэропорту Шереметьево.

Судя по почерку, письмо было написано американцем, а не англичанином. Видимо, его автор вчера улетел из Москвы. Прилетевший в советскую столицу в девяносто девяти случаях из ста опустил бы письмо в городе, а не на аэродроме. Но кто улетел? Куда? Какими мотивами руководствовался Доброжелатель?

Несколько сотрудников в спешном порядке уже изучили списки пассажиров всех самолетов советской и иностранных компаний, вылетевших вчера с Шереметьевского аэродрома.

Письмо Доброжелателя подтвердило то, о чем Ермолин уже почти знал: бог весть какой важности информация ушла — это раз.

Ушла, судя по ее характеру, из научно-исследовательского института, возглавляемого Осокиным, — это два. Но кто такая, черт бы ее побрал, Баронесса? И кто скрывается за псевдонимом Лоренц? Никогда раньше этот безразличный, в сущности, псевдоним Ермолину не встречался. Никому из его коллег — тоже.

Подспудно всплыл еще один вопрос: не связана ли Баронесса с той информацией, об утечке которой за границу его поставил в известность профессор Эминов? Тут, правда, неясно: откуда один и тот же человек знает достаточно много и профессионально в столь разных вещах, как замораживание крови и создание нового сплава для оборонной техники. В современной науке такие универсалы поистине эдисоновской всеядности давно не встречаются, но подумать об этом стоит.

Совещание с полковником Турищевым заняло сегодня почти три часа. Григорий Павлович уже с достоверностью знал то, о чем лишь предполагал Ермолин после юбилея в осокинском институте: между Осокиным и Ларионовой существует не только личное знакомство, но и то, что принято называть близкими отношениями. Возникли они недавно, однако до поездки Юлии Николаевне за границу. Ларионова характеризовалась во всех отношениях не с лучшей стороны, кроме, правда, ума, образованности и деловых качеств.

В одном был вынужден признать Ермолин правоту полковника Турищева: загадка утечки секретной информации таится в ближайшем окружении Осокина. Этим уже занимается Турищев и его подчиненные.

— Продолжайте работать в намеченном направлении, Григорий Павлович, — закончил разговор Ермолин и отпустил полковника.

...На троллейбусной остановке стояла толпа. О том, чтобы на углу улицы Горького и проезда Художественного театра взять в пятницу в этот час такси, нечего было и думать. Ермолин, махнув рукой, решил идти до площади Маяковского, а оттуда к Грузинам пешком. К тому же он увлекся размышлениями, а транспортная толчея только помешала бы ходу мыслей. Приходилось принимать во внимание и шоколадного зайца — обеспечить его сохранность в «пиковой» толчее было делом почти безнадежным.

По словам Веры Эминовой, Осокин очень доверчив, только этим она объясняет его позднюю, после стольких лет вдовства, дружбу с Ларионовой.

«Значит, так, — повторил про себя Ермолин, — подведем итоги. За границу ушла важная научная информация, это факт. Ушла из осокинского института через Баронессу, пока не идентифицированную личность. Значит... Значит, нужно выиграть следующий раунд схватки с тем, чтобы обратить победу, одержанную Лоренцем сегодня, в его поражение завтра. Но как?»