Последняя жена Генриха VIII. В объятиях Синей бороды

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

— Ваше Величество, позвольте мне обратиться к вам с просьбой.

Уже по тону, которым говорила королева, Генрих понял, что разговор будет неприятным. Всегда мягкий и ласковый голос Катарины почти звенел, в нем слышались требовательные нотки. Что это?

— Слушаю тебя, Кейт, что случилось?

— Ваше Величество, по приказу епископа Гардинера арестованы четверо прекрасных людей.

По тому, как сузились глаза короля и как в них сверкнул недобрый огонек, Катарина поняла, что, во-первых, он обо всем знает, во-вторых, что она вторглась на опасную территорию. Но остановиться уже не могла

— Откуда вам известно, что они прекрасные?

На мгновение Катарина опомнилась, и спустило ее на землю обращение «вам», обычно наедине Генрих называл жену Кейт и говорил «ты», считая, что может себе это позволить. Она не возражала.

— Но среди арестованных Джон Марбек.

Джон Марбек был любимым придворным певцом королевской четы, его часто звали попеть просто по вечерам, особенно хорошо Джону удавалось исполнение произведений самого Генриха, что проливало бальзам на его честолюбие.

— Вы знаете, за что арестован Марбек?

— Не знаю, но что дурного мог сделать певец, который каждый вечер услаждает ваш слух?

— А в остальное время он чем занимается?

— Полагаю, разучивает песни, чтобы усладить ваш слух, Ваше Величество.

— Он читает книги, Кейт.

— Разве нельзя читать книги?

— Запрещенные книги, Кейт.

— Но кто составлял список этих книг, Гардинер?

— Да, в том числе и он.

— Если запретить людям думать, они превратятся в животных.

Король издал буквально рык:

— Пусть думает сколько угодно, но не о том, что запрещено!

— Но почему запрещено? Если бы Господу не нравились людские размышления, он просто лишил бы человека способности думать и философствовать…

Несколько мгновений Генрих смотрел на супругу, словно впервые ее увидел. Такой рассудительности от жены он никак не ожидал. А ведь верно подмечено, надо будет использовать эти слова в каком-нибудь разговоре с парламентскими умниками.

Но спорить с женщиной для короля унизительно, он только поморщился:

— Кейт, ты помнишь Билль о шести статьях?

Конечно, она помнила, особенно те статьи, в которых говорилось, что религия вовсе не личное дело каждого, а представляет национальный интерес, а потому любые нарушения в этой области являются преступлением и подлежат жесточайшему наказанию.

Отказавшись от Римской католической церкви, Генрих вовсе не стал протестантом, его не захватили идеи Лютера, а упразднил монастыри король только ради собственной выгоды и из нелюбви к монахам. В остальном Генрих остался на позициях католика, хотя вообще-то писал свой собственный трактат, который должен был заменить Библию англичанам.

Но тогда Катарине было не до королевского трактата, билля и даже Библии, она понимала, что для узников дорог каждый даже не день, а час. Пока она уговаривает короля, где-то уже раскладывают костер, пламя которого охватит ноги Джона Марбека, и его чудный голос, вместо того чтобы петь прекрасные песни, будет выкрикивать проклятия палачам.

Вот это она и выложила Генриху, упирая на то, что они больше не услышат прекрасный голос Марбека.

— Спасите Джона Марбека, Ваше Величество, умоляю!

Вообще-то он и сам не хотел казнить Марбека, помня, как тому удаются его песни, ни у кого не получается так душевно исполнять произведения короля!

Он уже приказал постращать певца и отпустить, но только не ломать ему ничего и не испортить голос, хватит с него простого созерцания орудий пыток и висящих на дыбе товарищей. Но заступничества от Катарины король не ожидал никак.

Ему не понравилось, во-первых, что если королева примется вмешиваться во все дела, которые ее не касаются, ничего хорошего не выйдет, во-вторых, его неприятно поразила решимость Катарины отстаивать какие-то принципы. Разве это бабье дело — заступаться за преступников и рассуждать о том, простит Господь философские размышления или нет? Лучше бы сына родила! Второй месяц спят вместе, и ничего.

А в-третьих, Генрих почувствовал, что Катарина не просто разумна и по-женски мудра, но и умна, а умных женщин он предпочитал держать от себя подальше, хотя с ними приятно беседовать. Генрих не любил глупого хихиканья.

За ней нужно следить…

Джона Марбека спасли, а вот остальные трое сгорели на костре за свои убеждения и чтение запрещенных протестантских книг. Это было серьезным сигналом для Катарины и ее подруг, у которых тоже имелись запрещенные книги в сундуках.

Но от костров и споров их отвлекла поездка по северу страны. Королю захотелось поохотиться в чужих владениях, свои собственные уже надоели. Младших детей было решено оставить, а вот Марию взять с собой. Двор выезжал почти в полном составе, кроме больных и тех, кто еще хуже короля мог сесть на лошадь.

Хотя благодаря заботам Катарины король мог, чему был несказанно рад. Конечно, он не ехал всю дорогу верхом, этого не выдержала бы и лошадь, но временами позволял себе гордо восседать в седле.

Уже за одно это он готов осыпать Катарину своими милостями, это ее заботами почти зажили раны и появилась возможность хоть изредка чувствовать себя снова сильным и крепким.

Путешествие не удалось, Мария почти сразу заболела, и ее пришлось отправить обратно, потому что было опасение, что девушка сляжет совсем. По-настоящему охотиться королю не удавалось, не станешь же разъезжать по лесу в кресле на колесиках! Он не учел еще одного: во всех королевских замках, да и сам двор, привыкли к болезням короля, к невыносимой вони от гниющего тела; даже при залеченных ранах тело Генриха продолжало источать столь сильный «аромат», что у непривычных людей пропадал аппетит и появлялось неистребимое желание уйти спать из своего замка на сеновал.

Кроме того, приезд королевского двора для большинства владельцев замков означал просто разорение. Забирались все лошади, все повозки, опустошались закрома, портились дороги, вытаптывались поля, множество людей снималось с места, чтобы уже никогда не вернуться обратно. После проезда королевского обоза оставалась полоса долго ни на что не годной земли, после охоты большая часть кустов в лесу была вытоптана, а дичь просто разбегалась.

Конечно, из-за такой катастрофы никто не жаждал принимать у себя короля со двором, но все понимали, что не принять еще хуже. Глядя на угробленную округу и разоренные замки, Катарина жалела их владельцев, потому что сама не так давно была простой владелицей поместья. Но чем она могла помочь? Только попросить короля больше не разъезжать по стране.

Нелепая просьба, ведь Генрих показывал Англии ее добрую, внимательную королеву.

Оставалось надеяться, что на следующий год королю либо в голову не придет ехать еще раз, либо здоровье не позволит.

Сам король был недоволен, потому что на него повсюду глазели как на некую диковину, едва не тыча пальцем, охотиться не получилось, а сидеть, завидуя другим, слишком тяжело. Погода тоже не баловала, то сушь и жара, то вдруг зарядили дожди.

В Виндзор вернулись в плохом настроении, Генрих был страшно раздражен, нога начала болеть снова. Прошло достаточно времени, а у королевы никаких признаков беременности. Неужели снова попалась бесплодная жена?! Генрих серьезно стал подумывать над тем, чтобы завести себе любовницу или взять новую жену.

В таком мрачном состоянии он вдруг вспомнил о Гольбейне-младшем, художнике, некогда отправленном в Европу писать портреты самых красивых принцесс. Генрих так и не понял, всем ли польстил Гольбейн или только Анне Клевской, но благодаря его шедевру король выбрал Анну и заочно сделал предложение.

Это был опрометчивый поступок, ведь светившаяся на портрете нежная кожа в действительности оказалась рябой, а сама принцесса высока ростом и груба. Брак, заключенный на основании портрета, не удался, сам Гольбейн получил практически отставку, он продолжал писать портреты, но уже не королевской фамилии.

И вот теперь в какую-то минуту, наблюдая за детьми, Генрих решил, что мастер, чтобы отработать полученные когда-то деньги и загладить свою вину перед королем, должен написать их семейный портрет:

— Я, дети и моя королева.

Первой восторг выразила, конечно, Елизавета. Она прыгала от радости, надеясь оказаться в центре картины, перемеряла все свои наряды, не решаясь выбрать самый удачный, то и дело заставляла перечесывать себе волосы, пока ее не убедили, что лучше всего оставить их распущенными.

Наконец наряды выбраны, все подготовлено, на следующий день с утра решено позировать.

Но в этот вечер Катарина в очередной раз получила доказательства от своего организма, что она не беременна, пойти в спальню к королю не смогла, и наутро Генрих был зол, как черт! Шла неделя за неделей, он добр к супруге, делал ей подарки, потакал во всем, даже освободил еретика Марбека, а что в ответ? Неужели снова бесплодная, не способная родить ребенка супруга?! За что такое проклятие, Господи?

К тому же у Эдуарда снова сыпь на лице, насморк и не поворачивалась шея. Глядя на бледное лицо наследника, Генрих мрачнел все сильнее. Но позирование не отменил.

И вот тут Катарину ждал удар. Когда пришло время рассаживаться, король устроился в кресле посередине, которое нарочно притащили из его комнаты, в другое он не помещался, с одной стороны рядом посадил сжавшегося от страха Эдуарда, по сторонам поставил дочерей, но когда Катарина направилась, чтобы сесть во второе кресло, ее остановил насмешливый возглас мужа:

— А ты, Кейт, куда?

— Ваше Величество сказали «я, дети и моя королева».

— Моя королева, Кейт, это та, что подарила мне сына.

Обомлели все, пытаясь сообразить, что бы это значило. Катарина уже поняла, что Генрих намеренно унижает ее, но все равно не понимала, кого он собирается пригласить в свободное кресло. Разве только ее саму сегодня отправит на костер, а завтра женится на другой, чтобы она через девять месяцев одарила сыном? Только кто может твердо обещать, что так все и будет?

Король мрачно усмехнулся:

— Ты ведь рисовал Джейн Сеймур, у тебя должны сохраниться наброски. Сумеешь по ним написать еще раз?

— Где написать?..

— Вот здесь! — король кивнул в пустое кресло. — Я хочу, — четко и раздельно произнес он, — чтобы в этом кресле была изображена единственная нормальная жена, которая сумела подарить мне наследника, а не та, которая вообще не может забеременеть!

Все онемели. Король решил поместить на портрете давно умершую женщину? Если бы Джейн умерла недавно, это имело бы хоть какой-то смысл, но матери Эдуарда не было в живых уже шесть лет…

Королева выбежала прочь, стараясь сдержаться и не показать своего отчаяния.

Никто не посмел возразить Его Величеству, несчастный Гольбейн принялся делать наброски, проклиная тот час, когда вообще связался с английским королевским двором. Все, в том числе и сам король, сидели мрачными, точно художник должен был рисовать похоронную процессию, а не дружную семью. Даже яркое платье Елизаветы, казалось, потускнело.

Немного поразмыслив, Мария решила, что поговорит с отцом, объяснив не только нелепость задумки, но обиду, нанесенную их любимой мачехе. Обидеть человека нетрудно, куда трудней потом эту обиду загладить. Но на следующий день король был болен, а потом заболел сам Гольбейн. Картина осталась незаконченной, это была последняя осень для Гольбейна.

Вместо группового портрета он успел написать только одного короля Генриха, причем пришлось переделывать, потому что король не был доволен своим видом на портрете. В результате Генрих получился много симпатичней, чем был в действительности.

Катарина прекрасно понимала, что значит столь резкий выпад против нее. Главной бедой женщины было отсутствие беременности, шли месяц за месяцем, а никаких признаков будущего ребенка не было. Имей женщина детей в предыдущих браках, ей было бы проще чувствовать себя невиновной, но даже то, что оба ее первых мужа были стары и больны для продолжения рода, не давало повода для оправданий.

— Ну вот, вот же! Где были мои глаза?! — горестно вопрошал Его Величество, вознося свои поросячьи глазки к небу и запихивая в рот очередной огромный кусок свинины. — У нее не было детей ни с лордом Боро, ни с лордом Латимером! Почему мне никто не подсказал?!

Присутствующие скромно опускали глаза в пол и бормотали нечто вроде «Ваше Величество всегда знает все лучше своих подданных».

— Что?! Я мог и не заметить, я доверчив, и мне можно заморочить голову.

Это совсем не соответствовало действительности, но снова никто не смел возразить. Никто не вспомнил, что король не спрашивал совета, и мужья леди Латимер в таком возрасте могли уже не быть способными к деторождению, как и сам король из-за многочисленных болезней.

Генриху же все больше казалось, что Катарина женила его на себе обманом, он совершенно забыл, как пыталась избежать этой участи несчастная вдова, что она желала стать женой совсем другого человека, что он сам не слушал ничьих советов. Ясно: ему нужна новая жена, неважно, какая она будет по счету, главное, чтобы родила сына, много сыновей.

Оставался вопрос: куда девать нынешнюю.

Катарина почувствовала на своей шее холод железа топора. Никто не сможет ей помочь, сэра Томаса Сеймура отправили во Францию, да если он и вернется, то не станет заступаться за несостоявшуюся супругу, ему расположение короля куда важней Катарины Парр! Сестра и ее муж слабая защита, им самим не пропасть бы вместе с Катариной. Дети, как бы ни любили мачеху, ничего поделать не смогут.

Но развестись король просто не сможет, казнить Катарину не за что, она не совершает прелюбодеяний. Гардинер с удовольствием подсказал бы Его Величеству выход, который напрашивался сам по себе, но король действительно ни у кого не спрашивал совета. Гардинер ничего не знал о беседах королевы с магометанским лекарем, иначе уже давно использовал бы эти знания в своих целях. А король просто забыл о давнем разговоре с Катариной. Сама женщина страшно боялась, что он вспомнит.

И все же епископ решил, что пришла пора действовать против королевы. Ее примочки и мази так хорошо помогали, что язвы на ногах Генриха почти затянулись и больше не болели (при условии, что снадобье применяют каждый день), он уже не так страдал и был полон решимости что-нибудь совершить, то ли жениться еще раз, то ли кого-нибудь казнить.

Как мрачно констатировал его шут, когда королю скучно, он живенько кого-то казнит, и скука проходит. В кандидатуре для следующей казни никто не сомневался, оставалось только найти повод, что было не так уж трудно. Еще требовалось найти замену Катарине Парр, потому что казнить эту супругу и остаться снова в одиночестве Генрих не мог, это означало бы еще большую скуку, чем сейчас.

Королева не слишком мешала епископу Гардинеру сама по себе, она хоть и была тайной протестанткой, но в дела не вмешивалась, занимаясь детьми и язвами супруга, которые без отравы Райотсли почти сумела вылечить. Гардинеру было нужно свалить королеву, чтобы победить своего давнего противника архиепископа Кранмера. Тем более на севере в Шотландии назревали события, которые могли иметь далекоидущие последствия.

И Гардинер решил, что пришло время выступить против королевы. Пока действовала отрава, столько лет даваемая Генриху, от него никто не способен зачать, но Катарина уже довольно долго применяла свои мази, и король не получал новые порции отравы. Действие старой проходило, Его Величество чувствовал себя все лучше, а это была опасность для Гардинера, их с Райотсли куда больше устроила бы на троне ярая католичка Мария.

— Странное чувство, мы должны быть даже благодарны королеве за то, что Его Величество вернул ко двору старшую принцессу и признал ее наследницей за Эдуардом.

— Да, милорд епископ, странная ситуация, но чтобы свалить короля, а потом убрать его сына, нужно свалить королеву и Кранмера. Все складывается прекрасно, Его Величество уже недоволен супругой. Камень лежит на самом краю, достаточно только подтолкнуть его, чтобы случился камнепад.

— Пора!

— Ваше Величество, еретики проникли и во дворец, я уже не раз говорил вам об этом.

Конечно, говорил, и не раз, Генрих недовольно смотрел на Гардинера.

Глупцы, какие же они все глупцы! На кого Англию оставить? Эдуард мальчишка и тоже глуп неимоверно, Катарина так и смотрит в сторону, стоит ему умереть, тут же помчится замуж за своего Томаса Сеймура. Нет, Генрих ни на минуту не усомнился в ее верности, Катарина просто не способна изменять, в ней нет бурлящей крови, толкающей женщину в объятия того, в кого она влюблена, зато крепко понятие чести и долга.

Они думают, что он выжил из ума и ничего не видит из-за своих страшных болей. Да, боль, которая преследует уже много лет, с каждым днем становится все невыносимей, она затмевает разум, но когда отпускает, он все же способен думать. А еще… вот этого не видит никто — он, король, остается кукловодом, и все, кто крутится вокруг и полагает, что влияет на решения короля, в действительности не больше чем тряпичные куклы, надетые на пальцы и вынужденные подчиняться воле этих самых пальцев.

Генрих невесело усмехнулся. С тех пор как невыносимая боль из-за гниения ног лишила его возможности двигаться, охотиться, сутками сидеть в седле, играть в теннис, быть самим собой, ему осталось одно развлечение: стравливать этих умников между собой и наблюдать, как они, считая короля уже не способным разобраться в чем-либо самому, пытаются вершить судьбы друг дружки и Англии за его спиной, вернее, усиленно дергая за веревочки, которые, по их мнению, привязаны к его мыслям.

Райотсли, Гардинер, Кранмер, даже Сеймур — вся эта свора решила, что они могут управлять им, Генрихом! Дураки, даже беспомощно сидя в кресле, он стократ сильнее их всех вместе взятых, которые на ногах и сильны, как волы. И чтобы ослабить этих глупцов, Генрих научился сталкивать их между собой, чем больше они будут бороться друг с другом, тем меньше сил останется, чтобы плести заговоры против него и Эдуарда.

Но сейчас Гардинер бил в больное место, он напоминал о покровительстве королевы еретикам. Генрих едва заметно усмехнулся, подумав, что мог бы отправить жену на костер с легкостью, у него куда больше таких доказательств, чем у Райотсли, роющего землю под ногами Катарины. Наедине с мужем королева распускала язычок куда чаще, чем в присутствии епископа.

Именно так: распускала, теперь, почувствовав угрозу своей жизни, этого не делает. Катарина стала послушной овечкой, выбросившей из головы любые крамольные мысли. Ей хочется жить, а потому Катарина осторожна. Но опытный кукловод Генрих знал, что нужно хотя бы временно подыграть Гардинеру и показать его место Кранмеру, который стал вести себя слишком вольно.

Да, пожалуй, пришло время немного попугать королеву и Кранмера.

— Еретики? В чем же это выражается?

— Преступные книги прячут в сундуках придворных дам, в то время как мы ищем их у простого люда.

Идиот, к чему простому люду запрещенные или разрешенные книги, если они не умеют читать? Конечно, если они и есть, то у придворных. Но Генрих не думал, что епископ столь глуп, чтобы верить произносимым им самим словам, это риторика, показывающая готовность копать, как только будет разрешено.

Генрих затеял другую игру, он согласился с необходимостью провести расследование, но немного позже, а пока… Секретарь уронил нужную бумагу в нужном месте на глазах у нужной дамы и сделал вид, что не заметил этого. Самым трудным оказалось удалиться столь быстро, чтобы дама не успела «потерю» вернуть.

Все произошло как по маслу — и листок упал весьма ненавязчиво, и дама любопытно сунула в него нос.

— Ваше Величество, миледи!

— Что случилось, Джоан, на тебе лица нет.

— Миледи, посмотрите.

Теперь лица не было на самой Катарине. На листке, который ей протягивала фрейлина, был донос о том, что у фрейлин королевы в потайных местах хранятся запрещенные книги!

Катарина действовала быстро, она тут же приказала всем фрейлинам немедленно очистить свои сундуки от крамольной литературы, если таковая еще оставалась, а сама закатила истерику, стараясь, чтобы ее услышали в покоях короля.

Вот этого Генрих не ожидал никак.

— Что случилось у королевы, почему такой крик и плач?

— Ее Величество рыдает, а почему, непонятно.

— Наследник?

— Нет, Его Высочество здоров.

Король отправился к супруге сам. Застав ее в слезах, Генрих недоуменно поинтересовался:

— Миледи, что случилось? Вы затопите дворец слезами.

— Простите, Ваше Величество.

— Так почему слезы?

— Мне показалось… мне показалось, что вы мной недовольны…

Король замер в недоумении, она что, с ума сошла? Ей показалось!

— Я недоволен вами только в одном — вы не торопитесь подарить мне сына. И вам причина недовольства хорошо известна.

— Господь обязательно наградит нас сыном, но мне сказали, что на меня пишут доносы совсем на другую тему…

Все решало мгновение. Катарина произнесла это, не задумываясь, и ужаснулась: что, если король поинтересуется, кто именно сказал и что за донос? Но король смутился, не слишком заметно, но смутился, это свидетельствовало только об одном — он знал о доносах!

— О чем же?

— О том, что мы с фрейлинами читаем и храним запрещенные книги.

Вот черт, нужно было сначала убедиться, что все успели всё убрать! Но отступать поздно.

— А это не так?

— Нет, Ваше Величество. Однажды вы изволили объяснить мне вред запрещенных книг, с тех пор я строго слежу за своими фрейлинами.

— Тогда чего же вы боитесь?

— Вашей немилости. Я подумала, что ваше недовольство происходит от этого…

— Ну что вы, Кейт, живите спокойно, я ни в чем не подозреваю ни вас, ни ваших фрейлин.

Первый бой был выигран, король во всеуслышание объявил, что не подозревает супругу и ее фрейлин в причастности к ереси.

Но Катарина почему-то чувствовала, что это не конец. Кроме того, оставалось смутное беспокойство, словно она не заметила чего-то очень важного, на что непременно нужно обратить внимание.

Королева с фрейлинами сидели за вышивкой, каждая вышивала свой кусочек большого покрывала. Вообще-то это не слишком хорошо, потому что куда лучше, если вышито одними руками, но такая работа объединяла, позволяла тихонько поговорить.

— Больше никаких книг и бесед на эту тему, мне дорога жизнь, думаю, вам тоже.

Все прекрасно понимали, что королеву могут лишить жизни вовсе не из-за причастности к новой вере, а за то, что до сих пор нет беременности. Но все молчали, намек на это был бы слишком жесток.

И вдруг Катарину словно что-то толкнуло.

— Миледи, у кого тот донос?

— У меня, — Джоан Денни вытащила бумагу из-за пазухи.

Королева пробежала текст глазами. Что-то здесь, вот именно здесь, и она должна понять, что именно, причем, чем скорее поймет, тем лучше.

Но сам текст безукоризнен, слова складные, словно писал не просто грамотный человек, а привыкший к перу, словно писец… Писец?! Конечно, это рука королевского писца! Чуть изменен наклон букв, кое-какие написаны иначе, но это его рука!

Теперь бумага перекочевала за корсаж королевы, ее глаза блестели.

— Вы что-то обнаружили, Ваше Величество?

Играть так играть, если уж нельзя доверять королю, то и всем остальным тоже. Фрейлины вполне могут быть осведомителями даже Гардинера. Господи, как же трудно жить при дворе!

— Смешная бумага, человек так старательно расписывает наши прегрешения, словно сам в них участвовал. Как хорошо, что мы давно этим не занимаемся, не то могли бы попасть в переделку…

Чуть позже наедине сестра поинтересовалась у Катарины:

— Ты что-то заметила?

— Да, надо быть очень осторожными со всеми. Донос написан рукой королевского писца, я хорошо знаю его перо.

— Но зачем?!

— Чтобы напугать нас.

— Что же делать?

У тихой, спокойной Катарины вдруг из чувства протеста проснулась злость, настоящая, захлестывающая, на всех, в первую очередь на короля. Она не желала становиться королевой, не жаждала ни подарков, ни почестей, куда спокойней было бы жить вообще в своем имении подальше от двора.

Не пыталась навязывать королю свою волю, была тихой и незаметной целый год и готова быть такой же дальше. Она нужна его детям, ему самому, как сиделка, почему же ее упорно подталкивают даже не к эшафоту, а к костру?

От этой мысли стало совсем дурно, показалось, что в воздухе запахло дымом и горелым мясом. Неужели это ее участь? Нет уж, она еще поборется, она не даст себя сжечь, не за что! Людей нельзя жечь только потому, что они думают иначе или читают не те книги, раньше Катарина пыталась внушить это королю, тот отмахивался. Теперь она поняла, как опасно что-то кому-то внушать, но неужели король готов использовать свои знания ее промахов против нее?

Даже если это так, она поборется за свою жизнь и будет делать это всеми доступными средствами. Вы хитры, Ваше Величество и епископ Гардинер, но и я не так проста, как вам кажется.

Ночью в доме королевского писца был переполох. Несколько дюжих молодцев перевернули все, но не взяли ничего ценного, унесли только несколько бумаг, оставив хозяина в настоящем недоумении.

— Что унесли?!

— Милорд, сам не могу понять, кажется, только доносы на фрейлин королевы.

Райотсли хохотал от души, хлопая себя по бокам:

— Вот стерва! Кто бы мог ожидать от тихой бабенки?

Писец так ничего и не понял, он не знал, кого Райотсли назвал стервой. На следующий день его обнаружили мертвым прямо у себя дома, на лице королевского писца застыло удивление — последнее, что он испытал в земной жизни.

— Миледи, нам нужно побеседовать наедине.

— Я сомневаюсь в необходимости говорить наедине, предпочту в присутствии Его Величества короля.

— Ваше Величество, это не в ваших интересах.

Катарина мысленно махнула рукой:

— Хорошо, милорд, если вы мне объясните, зачем понадобилось столько доносов сразу. Хотите отправить меня на эшафот? Я давно не читаю ничего запрещенного, а если что и было в самые первые дни замужества, то только с разрешения короля.

Гардинер усмехнулся, едва ли недовольный супругой король будет за нее заступаться.

Королева допустила огромную ошибку в разговоре с епископом, она принялась выговаривать сама, нужно было бы послушать…

— Я согласна на развод с Его Величеством в случае, если на то будет его воля, но на костер вы меня не отправите. Знаете, милорд, я записываю все происходящее и все свои подозрения и складываю в условном месте. Если со мной что-то случится, даже просто заберут в Тауэр, записи станут известны не только при дворе.

— Чего вы хотите, миледи?

— Оставьте меня в покое! Оставьте саму мысль отправить меня на костер.

Гардинер всего лишь внимательно посмотрел на королеву, но она поняла значение этого взгляда.

— Милорд, с королем я договорюсь сама. Я вовсе не держусь за положение королевы, вам ли не знать!

— Вы очень умная женщина, миледи, как жаль, что в вашей голове слишком много ереси…

— В моей голове нет места ереси, там, как вы заметили сами, только ум.

Во дворцах и у гобеленов есть уши, и у стен глаза, даже там, где нет ни гобеленов, ни стен!

Немного погодя Генрих довольно фыркал сам с собой:

— Ишь ты! В ее голове нет места ереси просто потому, что там ум! Какая женщина!.. И руки умелые и ласковые. Жаль, что бесплодна.