Последняя жена Генриха VIII. В объятиях Синей бороды

КОРОЛЕВА-ЕРЕТИЧКА

Томасу Сеймуру разрешено вернуться в Лондон… Что это могло означать?

Катарина лежала без сна, втайне радуясь, что королю не слишком хочется с ней нынче общаться. Сразу после вечерней перевязки он повернулся на бок и махнул рукой:

— Я устал… Иди к себе.

— Да, Ваше Величество.

Генрих уже не обращал внимания, что она не зовет его по имени, в этом отпала надобность. Катарина не знала, хотя вполне догадывалась, что были красотки, скрашивавшие королю ночи в походе. Не расспрашивала даже тех, кому доверяла, не из ревности, а из опасения услышать приговор, что одна из таких крепких девок беременна. Если это случится, ее собственные дни будут сочтены.

Катарине очень хотелось, чтобы король нашел ей замену даже на троне, а ее саму оставил в покое, как Анну Клевскую. Но Клевской не позволено выходить замуж. И все же, почему Генрих разрешил вернуться Сеймуру? Что, если он нарочно сводит их вместе, чтобы иметь возможность обвинить в прелюбодеянии?

Нет, Катарине не хотелось думать, что Генрих столь жестокосерден. Если ему надоела супруга, то можно просто еще раз развестись, отпустив ее на волю, взять другую, которая родит сыновей… Только родит ли? Что-то давно не слышно о беременных от Его Величества.

Королева усмехнулась. Когда они пережидали чуму вне Лондона, ее сестра Энн пригласила прогуляться по парку. С детьми было все в порядке, и Катарина согласилась.

Они шли по не слишком ухоженным аллеям, больше похожим на лесные просеки, и жадно вдыхали чистый, напоенный запахом трав и листвы воздух.

— Боже, как хорошо!

— Да, сестрица, в Лондоне так не подышишь, там вонь даже в королевских садах.

Энн была права, запах Лондона совершенно особый, это действительно вонь. Неудивительно, что с жарой на город нападают эпидемии. Но вспоминать замученный, провонявший грязью и дымом костров город не хотелось. Катарина сорвала цветок, на котором важно восседала божья коровка.

— Ах, извините, я потревожила вас!

Насекомое расправило свои красивые в крапинках крылья и полетело прочь, ничего не ответив.

— Как хорошо было бы жить в имении… Если бы король отпустил меня от себя!

— Но кто будет перевязывать его раны?

— Я бы научила какую-нибудь красавицу. Это не так трудно.

— Гораздо трудней, чем ты думаешь. Его Величество потерял всю свою привлекательность, и едва ли при дворе найдется женщина или девушка, способная, как ты, терпеть все его недостатки и болезни, да еще и спать с ним.

От Энн не укрылось, что Катарина невольно оглянулась, как, впрочем, и она сама тоже. Привычка следить за каждым своим шагом, словом, даже жестом, чтобы не подслушали, не пересказали, не поставили в вину, въелась в душу настолько, что даже в лесу они опасались чужих ушей и глаз.

Сестры переглянулись и рассмеялись. Смех был невеселым.

— Я хочу серьезно поговорить с тобой, Кейт.

Королева тоже посерьезнела. Жизнь отнюдь не располагала к веселью.

— Скоро вернется Его Величество, неважно, с победой или нет. И снова встанет вопрос, которого ты старательно избегаешь и который нельзя не решить — о еще одном наследнике, о сыне.

— Я пыталась сказать королю об отсутствии у меня детей в первых браках, но он меня даже слушать не стал.

— Его Величество считает себя куда более сильным мужчиной, чем твои прежние супруги. Но почему-то именно у сильных мужчин часто не бывает детей.

— У него были, и много…

— Когда это было? До его серьезной болезни. Даже Катарина Говард не смогла забеременеть. И никто из любовниц после Джейн Сеймур не смог… И ты не сможешь!

После этих слов из глаз королевы брызнули слезы:

— Я не виновата в своем бесплодии, каждый день возношу молитвы о зачатии, ты же знаешь. Наверное, мне не дается, потому что думаю о другом. Это грех.

Энн встревоженно заглянула в лицо сестры:

— Ты никому такого не говорила, надеюсь?

— Нет.

— Молчи даже на исповеди, это прямой путь на плаху! Королеве нельзя думать о другом, даже мысленная измена карается смертью!

— Я знаю, но не могу не вспоминать Сеймура.

Энн перекрестилась:

— Как хорошо, что он далеко! Но я хотела еще кое-что сказать, не стоит вспоминать Сеймура, однако кое-что сделать стоит. Есть у меня одно соображение…

Леди Герберт снова тревожно огляделась и, приблизив губы к уху сестры, горячо зашептала:

— Как только узнаем, что король намерен вернуться, тебе необходимо забеременеть!

— Да я только об этом и думаю с той минуты, как стала королевой.

— Я не о том. Едва ли ты сможешь родить от короля, у него за время похода было несколько крепких женщин, но ни одна из них не понесла.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Пока ты заботилась о наследнике, я заботилась о тебе. Нужно найти другого крепкого мужчину и родить от него!

— От другого?! Но это измена! Я не хочу на плаху.

— Кейт, пожалуйста, выслушай меня спокойно и пока ничего не говори. У тебя нет другого выхода. Если ты не способна зачать, значит, так тому и быть, но если это вина короля, то почему ты должна отправляться из-за него под топор палача?

— Но королю тут же донесут, и тогда все равно смерть!

— Никто ничего не узнает. У меня есть на примете человек, внешне очень похожий на короля в молодости. Он простолюдин и ни о чем не догадается. Просто сделает тебе ребенка, и все. У него детей по всей округе раскидано!.. Одним больше…

— Нет, я не смогу изменить мужу!

— Лучше быть казненной?

— Но как я смогу смотреть в глаза мужу? Нет, я не выдержу и выдам тайну. К тому же может ничего не получиться, и тогда эта измена просто не будет иметь никакого смысла. Нет, Энн, спасибо тебе за заботу, но я не смогу!

— Предпочитаешь погибнуть и потащить за собой нас всех? Король долго не проживет, его врачи говорят, что от силы год-другой, а если ты перестанешь его потчевать своими средствами, то…

— Нет, что ты говоришь?!

— Хорошо, хорошо, лечи сколько угодно, только роди хоть кого-нибудь. Пусть даже девчонку, это даст надежду на последующего сына.

— Ты предлагаешь мне совершить грех прелюбодеяния. Энн, это грех.

Леди Герберт сокрушенно вздохнула:

— Мне надо было предвидеть, что ты лучше позволишь отрубить себе голову и оставить нас нищими, чем пойдешь на сделку с совестью. Об одном молю: не выдай, забудь о том, что я тебе предлагала, если не хочешь видеть меня на дыбе или костре.

— Что ты, как ты можешь опасаться меня?!

— Ваше Величество, позвольте нам с мужем и детьми отбыть в наше имение, чтобы не мозолить Вам глаза и не напоминать о греховном предложении?

— Энн?! Энн! — у Катарины снова из глаз брызнули слезы. — То, что я отказалась совершить прелюбодеяние, вовсе не означает, что я тебя выдам! Как ты можешь так думать.

— Ты выдашь невольно, нечаянно, не желая того.

— Энн, пожалуйста, не бросай меня. Я все время слежу за каждым своим словом и никого не выдаю. Я тотчас забуду о твоих сегодняшних словах, уже забыла, чтобы не проговориться даже ненароком или во сне.

— Хотелось бы верить…

Она действительно ни словом больше не обмолвилась об этом разговоре и не сказала бы о нем даже на дыбе, даже на костре, но прежних доверительных отношений с сестрой больше не было. Это очень плохо, потому что сестра и Кэтрин Уиллоуби — вот две женщины, которым она могла доверять, не опасаясь, что ее слова завтра передадут епископу Гардинеру.

Но при дворе, вернее, в ее свите появилась еще одна женщина, несущая с собой опасность для всех них. Она не только не была связана с Гардинером, напротив, Анна Эскью являлась личным врагом епископа, и то, что королева взяла женщину под свою опеку, превращало в личного врага Гардинера и саму Катарину.

Анна была фанатично предана учению Лютера, причем настолько верила в его правоту, что не считала нужным свою веру скрывать. Генрих, отделив свою церковь от Римской католической, по сути остался католиком, внеся только некоторые изменения в обряды и запретив монастыри. Для него учение Лютера было как красная тряпка для быка, как и для остальных монархов-католиков Европы. Ересь!

А за ересь всегда и везде полагалось жесточайшее наказание. Если упорствующих католиков (да и то не всегда, а только если они открыто не признавали главенство в Церкви короля) вешали, то протестантов сжигали на кострах. И нужно было быть очень смелым либо совершенно безрассудным человеком, чтобы открыто говорить о своей вере.

Анна говорила, она никого и ничего не боялась. За свои проповеди прозванная Прекрасной Проповедницей, Анна Эскью словно ходила по лезвию ножа. Появление ее во дворце в свите королевы даже при том, что Анна не бывала на приемах, вызвало гнев у епископа и страх у многих придворных. Королева играет в опасные игры, можно поплатиться не просто головой, а самой душой, будучи сожженной на площади.

Однако по примеру Анны Катарина тоже перестала бояться и очень быстро убедилась, что зря. Но фрейлины внимательно слушали проповеди Анны Эскью, читали книги, которые та приносила, пряча их в тайниках. Постепенно к новой вере стали склоняться одна за другой фрейлины королевы, их посиделки с рукоделием становились все больше похожими на заседания кружка по знакомству с учением Лютера. Это было смертельно опасно, и если Анна мечтала погибнуть на костре за веру, показав другим пример страдания, то остальные просто не задумывались, относясь, как и королева, к угрозе совершенно легкомысленно.

Рассадник ереси под боком у короля! Такое еще нужно было придумать, но довольно долго никто словно не замечал такой нонсенс.

Но Катарина зря думала, что король слеп и глух, он не вмешивался во фрейлинские дела, однако попытки собственной супруги спорить по религиозным вопросам и вопросам свободы выбора веры приводили его в ярость.

— Терпеть не могу, когда баба лезет не в свои дела. Бабье дело рожать сыновей, а не спорить с мужем!

Обычно король ворчал себе под нос, но хитрый епископ Гардинер сумел вытащить это недовольство на свет, вовремя подсказав, что так и до ереси недалеко.

— Какой ереси?

— Если Ее Величество королева спорит с Вашим Величеством по поводу ваших же актов или биллей, то недалеко и до отрицания данных вами символов веры.

Генрих поморщился:

— Не думаю, что столь серьезно.

— Пока не столь, Ваше Величество…

А ведь он прав, Катарина действительно стала распускать язык, пора ее приструнить.

Разговор с епископом состоялся после спора с супругой, когда, увлекшись, Катарина принялась едва ли ни повторять проповедь Анны Эскью, чем вызвала сильнейший гнев короля. Генрих даже прикрикнул на жену, чтобы занималась своими делами, а не делами Церкви!

Сестра королевы Энн Герберт после этого выговаривала королеве:

— Катарина, разве можно так неосторожно? К чему ввязываться в спор с королем, это опасно, понимаешь?

Анна Эскью смотрела с сожалением. Эти придворные дамы во главе с королевой слишком слабы, чтобы даже просто возражать своим мужьям и мужчинам, что уж говорить о противостоянии церковным догматам? Рядом со столь слабыми женщинами она чувствовала себя особенно сильной и способной на самопожертвование. Она не боялась огня костра, не боялась хулителей и палачей.

А вот Катарина решила покаяться перед мужем, признать, что зря спорила и впредь будет умней. Получилось несколько иначе…

— Ах, Ваше Величество, я вынуждена признаться в содеянном, чтобы вы приняли решение — простить меня или погубить!

Генрих чуть поморщился:

— В чем, миледи?

— Сегодня я навлекла на себя ваш гнев своими неосторожными словами…

Король поморщился еще сильней. Ну что за дура, Гардинер навострил уши, как пес на охоте, сейчас королева выложит все свои крамольные мысли и тогда возможности простить ее, просто потрепав по щеке, уже не будет. Что за языки у этих баб! Сначала болтает о чем ни попадя, а потом еще и прилюдно кается.

Гардинер как-то незаметно приблизился настолько, чтобы не пропустить ни слова из разговора. Ни дать ни взять кошка, выслеживающая мышь, которая неосторожно высунулась из норки! А Генриху вдруг стало безразлично. А может, так и лучше? Все равно жену надо менять, как бы хорошо Кейт ни перевязывала раны, сделать самое главное — родить сына — она так и не смогла.

Но произнести следующую фразу королева не успела, из-за трона выскочил Джон Гейвуд — королевский шут — и протянул Генриху раскрытую ладонь:

— С вас пять фунтов, Ваше Величество.

— Что? — даже отстранился от неожиданного наскока Генрих. — Поди прочь, шут, я разговариваю с королевой!

— Э, нет, сначала пять фунтов! Ваше Величество, по вашей милости я проиграл Ее Величеству королеве десять фунтов. Сейчас она пожалуется и мне придется платить одному, а я не согласен.

— Что за бред ты несешь?!

— Да-да, вчера мы с королевой заключили пари, что вы, Ваше Величество, не поддадитесь и не вступите в спор на философскую тему с женщиной, даже если эта женщина королева, какие бы мысли она ни внушала. Я утверждал, что вы кремень и считаете женщин недостойными никаких серьезных споров. А королева говорила, что сумеет втянуть вас в спор любой ценой. — Джон сокрушенно развел руками. — Правда, цена оказалась слишком высокой — ваше недовольство. Но все равно королева выиграла, а я проиграл по вашей вине. Так что гоните пять фунтов!

На несколько мгновений установилась гробовая тишина, замерли все. Катарина стояла, опустив глаза, и лихорадочно соображала. Шут спас ее, только не подставил ли этим под удар себя? Что, если короля взъярит сам факт заключения пари по его поводу?

Мгновения превратились в часы, замер с протянутой рукой шут, застыла королева, обратился в слух епископ… Гейвуд давно мешал ему, а теперь появилась возможность одним махом вместе с королевой убрать и шута…

И вдруг со стороны трона раздались булькающие звуки, Катарина вскинула глаза и увидела, что король смеется! Постепенно звуки стали громче, а булькающее хихиканье перешло в хохот. Первым пришел в себя шут, он обиженно надул губы:

— И ничего смешного, я в отличие от короля бедный человек, для меня пять фунтов…

Ворча, он отступил за трон.

— В этом вы хотели повиниться, Кейт?

Вот теперь замер Джон Гейвуд. Одним неосторожным словом королева могла погубить его.

— Да, Ваше Величество, простите мне такую глупость. Вы так добры, что часто разъясняли мне то, чего я по своей глупости не понимала, я надеялась и в этот раз на ваше снисходительное разъяснение, но потом поняла, что это вовсе не выглядит спором, и принялась горячиться в том, в чем действительно не разбираюсь, только потому зашла так далеко.

— Вот тебе урок, Кейт! Никогда не рассуждай о том, в чем не смыслишь! А в наказание ты не получишь свои десять фунтов.

Гейвуд выскочил из-за трона и скорчил рожу:

— Правильно, Ваше Величество! Это нечестно, заставлять вас объяснять в тысячный раз то, что и без того разъяснено, и выдавать это за спор!

— …эти деньги шут отдаст мне.

Придворные, довольные разрядившейся обстановкой, зашевелились, словно оттаяли, засмеялись. Гроза миновала, можно перевести дух… Но весь шум перекрыл вопль Джона Гейвуда:

— С чего это?! Ни за что больше не буду спорить против Вашего Величества, кто бы ни победил, я остаюсь внакладе!

Шут, дурачась, обиженно надул губы и отвернулся от королевы, продолжая ворчать:

— Вечно эти женщины… из-за них одни расходы… Ваше Величество, а можно отдать только пять фунтов, все же вы тоже виновны в моем проигрыше?

— А будешь возражать, велю еще и розги добавить.

— Э, нет! Лучше я опустошу свой кошелек, чем подставлю зад под противные хлесткие прутья! Ваше Величество, у меня идея. Разрешите протянуть руку за помощью к прекрасным дамам, может, они помогут мне наскрести столь значительную сумму?

— Делай что хочешь, только уйди с моих глаз, надоел!

Король поманил супругу ближе, показав, чтобы села рядом.

— Никогда больше ни с кем не спорь и не слушай глупых речей. Это может стоить куда дороже десяти фунтов.

— Я буду слушать только вас, Ваше величество…

Катарина собрала волю в кулак, чтобы выдержать колючий взгляд королевских чуть прищуренных маленьких глазок. По спине тек противный холодный пот, разверзшаяся, чтобы принять ее, пропасть под ногами отодвинулась на шаг. Но всего лишь на шаг, а глаза по-прежнему завязаны, и в какую сторону делать следующий спасительный шаг, Катарина просто не ведала, любой мог оказаться снова в сторону катастрофы.

Ни от Катарины, ни от Генриха, ни от Джона Гейвуда не укрылось то, как раздосадованно морщился епископ Гардинер. Не попала рыбка в сети, шут прорвал дыру, чтобы королева миновала расставленную ловушку. Гардинеру было наплевать на шута, ему мешала Катарина и стоящий за ней Кранмер. Епископ должен ответить ударом на удар, за казненную католичку Катарину Говард ответит протестантка Катарина Парр. Неважно, что на сей раз ей удалось выскользнуть, не всякий раз этот умник сможет прийти на выручку.

Но Гардинера уже не устраивал просто развод и даже казнь королевы, нет, ему был нужен костер! Протестантка должна сгореть, а не быть обезглавленной или отправленной в деревню на спокойное житье!

Перехватив полный ненависти взгляд епископа, Катарина в ужасе замерла. Сколь же осторожной нужно быть, чтобы снова не угодить в его сети!

Король в очередной раз сокрушенно вздохнул и сделал попытку повернуться с боку на бок. Это не удалось, и, немного поерзав, Генрих прекратил попытки и остался лежать как лежал. Проклятое тело совсем перестало слушаться! И никакие лекарства Кейт уже не помогают.

Почему-то поднялась волна раздражения на жену, словно именно она была виновата в том, что полнота становится просто угрожающей, еще немного, и больные ноги совсем не смогут его носить. Магометанский лекарь советовал есть овощи вместо мяса, причем понемногу, об этом когда-то говорила Кейт. Ишь, советчики выискались, вместо мяса король должен кушать всякую зелень, как простолюдин! Или вообще жевать траву, как лошадь?

Это все Кейт, вечно слушает кого попало! Раздражение на жену росло, а когда король бывал чем-то раздражен, недоволен или просто зол, у него просыпался волчий аппетит. Так и сейчас, желудок немедленно напомнил о себе, хотя перед тем, как ложиться спать, Его Величество основательно подкрепился, скушав половину крупной индюшки (увы, подстреленной другими), большой кусок бараньей ноги, дочиста обглодал несколько ребер, запил все огромной кружкой эля, потом съел почти целый пирог и еще выпил вино, щедро подслащенное сахаром, он терпеть не мог молодые кислые вина.

При воспоминании о том, что осталось недоеденным, желудок просто свело.

— Эй!

Слуга, спавший у кровати в ногах, не сразу услышал зов, видно, задремал. Это тоже добавило раздражения — слуги спят, когда король еще бодрствует! Распустились совсем!

— Эй!

На сей раз слуга подскочил сразу:

— Ваше Величество?

— Скажи, чтобы принесли поесть!

Окружающие научились не выдавать изумление, но на всякий случай слуга поинтересовался:

— Что желает Ваше Величество?

— Хоть корочку хлеба… — Потом буркнул себе под нос: — Не овощи же…. — И уже окончательно разозлившись, гаркнул вслед метнувшемуся из спальни слуге: — Мяса!

Мясо принесли быстро, Генрих едва успел подняться, а второй слуга зажечь еще несколько свечей. Но слезать с кровати не хотелось. Успокоив себя тем, что пол холодный и можно простыть, король приказал:

— Подоткни подушки под спину!

Он так и ел — сидя в кровати.

Плевать на все советы магометанских лекарей, если хочется кушать, он будет кушать! Генрих старался не вспоминать, что это же говорили и все остальные врачи. Нет, конечно, свои, лондонские, зная великолепный аппетит короля, не решались давать подобные советы, а вот иностранцы качали головами:

— Ах, Ваше Величество, излишний вес давит на ноги.

— От этого страдает ваша печень…

— И сердцу тяжело…

Обгладывая очередное баранье ребрышко, Генрих мысленно обругал всех лекарей ослами. Если он не будет кушать, когда хочется, то пострадает желудок! Кроме того, если голоден, портится настроение, начинается разлив желчи. Вот и сейчас… зря терпел, желчь наверняка разлилась и скоро даст о себе знать болью в правом боку.

Основательно «успокоив» свой желудок, после чего осталась внушительная гора костей, король пошевелил пальчиками, показывая, что ему нужно вытереть руки. Слуга поднес влажную салфетку.

— Эль, Ваше Величество?

— Вина. И сахара побольше!

Король долго и с удовольствием потягивал сладкое вино, разлил часть на постель, но сменить простыни не позволил, лишь подоткнул под себя одеяло. Слуги, привыкшие к подобным пиршествам Его Величества по ночам, суетились вокруг, подавая, унося и добавляя то соль, то сахар…

Наконец Генрих почувствовал, что съел и выпил достаточно, настроение несколько улучшилось, но ненадолго.

Он дышал с трудом, набитый пищей живот стал огромным, пришлось на некоторое время остаться в полусидячем положении. Но так оказалось тоже неудобно, некоторое время король возмущенно сопел, потом со злостью вырвал подушку из-под спины и улегся.

Но облегчение не приходило, помимо переполнения и одышки появилась горечь во рту. Ну вот, желчь. Так всегда! Не нужно было размышлять о советах эскулапов, когда так хотелось есть, а просто приказать принести еду. Король с досадой размышлял о том, что слишком добр и вечно прислушивается к разным советам, когда нужно прислушиваться к самому себе и только себе. В конце концов, не он ли главное лицо в этом государстве? К чему какие-то советы? Нет, конечно, выслушать можно, но следовать им?

Господь сделал его королем, избрав из всех, значит, Господь и подскажет, как себя вести. А как он может подсказать? Только посредством внушенных мыслей и испытываемых чувств, потому неправильно думать король не может и чувствовать что-то не то тоже не может.

Если бы кто-то мог подслушать мысли Генриха, то поразился, насколько ловко и легко король умел убеждать сам себя, что поступает всегда верно, как быстро находил оправдание любым своим мыслям и поступкам. А уж таким, как обжорство, и искать не стоило! Лучше всего король чувствовал себя, когда ел. Раньше было иначе. Генрих любил охоту, турниры, теннис, музыку и пение, любил составлять разные лекарственные снадобья, вызывавшие восторг у врачей, любил танцевать, обожал женщин и вообще жизнь.

Но теперь ни верховая езда, ни теннис, ни танцы, ни даже пение ему недоступны. От одной мысли о лекарственных средствах тошнило, ими пропах весь дворец. Долго сидеть за столом и писать Генрих тоже не мог. И с женщинами были сложности, нет, придворные красавицы по-прежнему умирали от любви к своему королю, в этом он абсолютно не сомневался, но у самого Генриха дальше похлопывания по ручке или раздевающего взгляда дело не шло.

И снова король легко находил объяснение: заметно угасший интерес к физической близости он объяснял желанием блюсти супружескую верность. Да-да, он верный муж, пример для своих подданных, он не имеет любовницы, хотя вполне мог бы, ведь его жена не рожает, хотя они женаты уже не первый год. Ясно, ему снова не повезло, попалась бесплодная!

Генрих забывал, что для рождения ребенка нужно исполнять супружеские обязанности. Казалось, стоит только сменить жену, взяв помоложе и покрепче, желательно уже рожавшую сыновей, и все получится само собой. Эти мысли все чаще посещали королевскую голову, останавливало только то, что Катарина умела облегчать боль и вела исключительно добропорядочный образ жизни, не к чему придраться, никто не поймет короля, прогнавшего от себя такую королеву. Правда, иногда Генрих задумывался, обязан ли вообще прислушиваться к удовольствию или неудовольствию подданных.

Это были очень опасные для Катарины мысли. Спасала ее только королевская лень. Когда в человеке больше полутора центнеров, ему редко удается сохранять живость в движениях и в мыслях тоже, король все чаще ленился, в том числе и в решении серьезных вопросов. Вот если бы все как-то решилось само собой…

Тайное желание короля разрешить вопрос без особых усилий ни для кого не было тайной, это понимала и Катарина, и Гардинер. Только мечтали они о разном: епископ жаждал отправить королеву на костер, а она сама освободиться от тягостного брака и выйти замуж по любви.

Зря они думали, что Генрих ничего не замечает или не понимает, он все видел и наблюдал за этим противостоянием даже с некоторым интересом. Пока король не выбрал седьмую жену, Катарина могла жить спокойно, но кандидатуры у него уже были, нужно только решиться на определенную, тогда придет время убираться королеве. Куда? Там будет видно… Думать об этом посреди ночи вовсе не хотелось

Единственным доступным удовольствием для Генриха оставалось обжорство. В такие минуты его не беспокоили ни желчь, ни одышка, ни государственные проблемы, ни даже отсутствие второго сына. Но даже его бездонный желудок переполнялся и уже не требовал новых порций.

Некоторое время Генрих лежал, пытаясь понять, хочет он еще кушать или нет. Нет, поросенка он сегодня уже явно не желал… баранью ногу тоже… и каши не хотел… и пирогов… и…

На цесарке веки его все же смежились, и королевскую спальню наконец потряс мощный храп Его Величества. Для всего дворца это был самый желанный звук! Король заснул. Король спал и этим давал возможность остальным хоть ненадолго перевести дух, смежить в тревожном забытьи и свои веки тоже, хотя бы до рассвета, не вздрагивая от мысли о королевской немилости.

Королевский храп сотрясал спальню, притих заснувший дворец, прикорнула даже стража… Но, конечно, не все при дворе спали, бессонница не позволяла смежить веки несчастной Катарине, не спал королевский шут Джон Гейвуд.

Гейвуд не был собственно шутом, но ему приходилось играть шутовскую роль, чтобы держаться на плаву и не угодить в Тауэр. Джон был немолод, он старше короля на целых двенадцать лет, при дворе молодого Генриха славился своими интермедиями, в которых высмеивал разные пороки, участвовал в многочисленных спектаклях и сценах, ставящихся придворными, прекрасно пел и частенько вступал с королем в споры.

Но когда Генрих решил порвать с Римской церковью, истовому католику Гейвуду стало неуютно, нужно было либо уезжать, либо приспосабливаться. Джон предпочел второе. Иногда он думал, что лучше было бы уехать, как другие, но так не хотелось жить на чужбине!.. Шли годы, нрав Генриха портился на глазах вслед за его здоровьем, и хотя король не слишком жаловал сторонников новой веры в надежде дать англичанам свою собственную, католиков он не жаловал тоже.

Генрих писал для Англии свою Библию, вовсе не считая это богохульством. Нет, он не собирался называть это Библией, он желал лично объяснить то, чего, по его мнению, не понимали ни католики, ни протестанты. Король считал только себя вправе заниматься столь серьезным делом, поэтому категорически запретил трактовать Библию и даже читать ее по-английски. Тех, кто нарушал сей запрет, ждала суровая кара.

Билль о шести статьях, изданный еще в 1539 году, объявлял религию обязательной только в том виде, котором она определялась королем, запрещал проводить исповедование и причащение по католическому обряду, оставляя, однако, мессы, категорически запрещал браки духовным лицам. Ослушников ждала смертная казнь.

Генрих считал, что, если позволить всякому грамотному читать Библию и толковать ее, ничего хорошего не выйдет, все нужно делать так, как определит король, потому что королю все мысли навеяны Господом. Именно потому его учение единственно верное и истинное.

Господь всегда внушал Генриху мысли, которые оправдывали его поведение, потому король все больше приходил к выводу, что его поведение вообще не подлежит никакому осуждению.

Гейвуд и не собирался осуждать короля, он сам не понимал, зачем сегодня вступился за королеву, которая, он знал точно, сочувствует протестантам. Просто заметил хищный взгляд Гардинера, которого терпеть не мог, хотя епископ тоже католик, и не смог не попытаться перехитрить этого паука. Королева не слишком умна, если ввязывается в споры с королем по поводу веры. Джон не любил ее как протестантку, презирал за попытки толковать учение и обсуждать Библию, тоже считая это не женским делом, но жалел по-человечески. Катарина Парр вовсе не желала быть королевой, но была вынуждена уже столько времени обихаживать и терпеть грубость и выходки такого мужа, как Генрих, уже за одно это ей можно посочувствовать. Но больше спасать королеву Гейвуд не стал бы.

Сейчас он размышлял уже не о королеве, а о том, что ждет Англию в ближайшем будущем.

Король слишком плох, несмотря на все заботы жены и врачей, он долго не проживет. Наследник мал, слаб и физически, и духовно. Вокруг мальчика крутятся сторонники новой веры, подталкивает их королева. Это может означать, что после смерти нынешнего монарха Англию ждет участь германских крошечных государств, а это гибель. Или снова религиозные потрясения, чего Гейвуду вовсе не хотелось. Ему хотелось спокойствия, он и от этого двора удалился бы, чтобы в тиши снова взяться за перо не ради создания шутливых фарсов, а ради обличения человеческих пороков в пьесах. Джону хотелось писать, а писать при дворе невозможно, все подчинено распорядку дня Его Величества, у которого никакого распорядка нет вообще.

Гейвуд тоже вздыхал и крутился в своей постели, пытаясь убедить себя, что поступил правильно, помогая протестантке, а еще, что нужно уехать на континент. Но в отличие от короля он не был так уверен, что каждый его поступок или мысль одобряются Господом, а потому переживал по поводу верности выбранной тактики поведения.

Ему уже шестой десяток, писать тексты для фарсов при королевском дворе надоело. Генриху смешно то, что не смешно остальным. Джон не раз наблюдал, как презрительно морщатся придворные, а дамы прячут зевки за веерами. Прежний двор, уважающий Гейвуда — создателя интермедий, постепенно стал презирать создателя пошловатых фарсов, годных только для услаждения слуха короля.

Не то чтобы король потерял вкус, но он потерял чувство меры. Запертый в своем кресле в пределах дворца, пусть даже не одного, Генрих жил какой-то своей, не всегда понятной даже окружающим, жизнью. Бывало, когда он по несколько дней не появлялся вне своих покоев и мало кого принимал, когда просто сидел в парке, уложив больную ногу на колени супруге.

Министры и вообще окружающие были бы не против такого поведения своего монарха, если бы временами король не высовывался из своей раковины, за чем следовала очередная отставка или казнь. Никто не мог чувствовать себя спокойно после того, как Генрих расправился с Уолси, с Мором, с Кромвелем — теми, кто действительно был правой рукой, спины придворных неизменно покрывались холодным потом, когда колючий взгляд маленьких заплывших глазок Генриха останавливался на них.

Никто не знал, чья очередь наступит следующей.

Джон Гейвуд, прикрываясь маской шута, мог не только высказывать то, что не посмели бы произнести остальные, но и наблюдать короля вблизи. Он понял главное — Генрих куда хитрей, чем все считают, он вовсе не самодурствует, отправляя на казнь следующую жертву. Все его действия логичны — король сталкивает противоборствующие группировки при дворе, чтобы не позволять усиливаться ни одной из них.

А то, что при этом гибнут люди, даже его собственные жены, особой роли не играет. Жалко, конечно, молоденькую Катарину Говард, но Говарды стали слишком сильны, герцог Норфолк взял много власти. Насытившись обладанием Катариной Говард, Генрих легко позволил «убедить» себя поверить в ее виновность и согласился отправить жену на эшафот.

Чтобы не давать фору ни одной из сторон, он нашел Катарину Парр, за которой не стоял никто. Но довольно быстро выяснилось, что и здесь можно поживиться — Катарина скрытая протестантка, хотя во всем послушна воле короля, и, свалив королеву, можно свалить Кранмера. В епископа-протестанта Кранмера смертельной хваткой вцепился епископ-католик Гардинер. Это тоже было выгодно королю. Пока между ними равенство, ни один не посмеет выступать слишком рьяно и не позволит себе забыть, что глава церкви все же он, король, и все догматы имеет право диктовать тоже только он. Пусть грызутся между собой, он будет пока наблюдать, Генриху невыгодна победа ни одного из них.

Гейвуд усмехнулся и перевернулся на бок. Король играет придворными и своими женами, как кошка с придушенной мышью, перед тем как ее съесть. Кто попадет на обед следующим? Не был ли его собственный сегодняшний поступок опрометчивым? Королева действительно связана с еретиками, и только близость к Его Величеству спасает ее от открытых доносов. Пока спасает, Генриху еще выгодно изображать неведение. Надолго ли?

От этого двора и впрямь лучше держаться подальше. Король отправил Сеймура во Францию подальше со своих глаз, но теперь позволил вернуться. Томас Сеймур не дурак, но иногда ведет себя не лучше глупца, который идет по жердочке с завязанными глазами, еще и раскачивая эту жердочку, при том, что внизу бродят голодные звери, жаждущие полакомиться свежатинкой. Ему бы жениться во Франции и остаться там, но Сеймур решил вернуться. Ни для кого не секрет, что красавец метит в юную младшую дочь короля Елизавету, рыжую бестию Бэсс. Только как бы зубы не обломать о такую добычу.

Нет, если бы король отпустил самого Гейвуда из Англии, он, пожалуй, уехал бы. Тосковал по родине, по английской мороси, ярким сентябрьским денькам, даже по вони Лондона тосковал, но лучше тосковать живым, чем лежать в земле. Полежать он всегда успеет. Еще лучше, если бы ему позволили уехать подальше от королевского взора и не вспоминали, тогда можно и не пересекать Канал.

Гейвуд стал вспоминать места в Англии, где бы он хотел пожить, и постепенно его веки все же смежились. Снилось Джону, что он еще мальчишкой бежит по косогору, а вслед кто-то кричит: «Осторожно, не упади!»

Не спала и королева. Она давно ушла в свою спальню, отпустила придворных дам и лежала при единственной горящей свече, глядя в потолок. Где-то трещал сверчок. Говорят, тот, кто его услышит, непременно покинет это место.

Катарина невесело усмехнулась: куда денется она, в Тауэр? Сегодня королеву спас Джон Гейвуд, а что будет завтра? Не так давно по настоянию самой Катарины ее придворные дамы, в первую очередь сестра Энн и Кэтрин Уиллоуби, избавились от всех запрещенных книг, держать которые стало слишком опасно. Лишь одного человека королева не могла заставить спрятаться хотя бы на время — Анну Эскью. Язык не поворачивался ей что-то запрещать, Катарина могла только советовать быть осторожней, молить об этом ради спасения.

Но единственный довод, который приводила королева: «Вы нужны нам всем!», Анну мало трогал, она жаждала стать мученицей за веру и как мотылек на огонь летела к своей гибели, совершенно не сознавая, что тащит за собой остальных вместе с Катариной. А просто сказать Анне об опасности, которой она подвергает Ее Величество из-за своей неосторожности, ни у кого не хватало духа, в том числе и у самой королевы.

Анна появилась во дворце, пока король воевал. Ее судьба сложилась нелегко. Когда внезапно перед своей свадьбой умерла ее старшая сестра, отец, Уильям Эскью, не задумываясь, заменил ее перед алтарем Анной. Жених — господин Кайм — не возражал, хотя Анна была еще совсем молода. Она благополучно родила мужу двоих детей, казалось, семья могла прожить долгие годы в благополучном достатке. Но тут Анна показала всем, что для нее слова новой веры куда важней даже собственной семьи.

Вера… Анна была настоящей протестанткой, фанатичкой, готовой ради веры на костер, даже жаждущей такой страшной смерти, чтобы попасть в рай. Она всюду открыто говорила о своей вере, разъясняла Библию, как могла. Когда вышел королевский билль, категорически запрещавший читать Библию, Анна воспользовалась своим даром — превосходной памятью, она стала пересказывать отрывки из Библии именно по памяти!

Сначала муж пытался урезонить не в меру религиозную супругу просто словами, потом кулаками и чем покрепче, но избитая Анна с синяками на лице выглядела еще более счастливой — она страдала за веру! Конечно, мужнины побои — это не костер, но Господь видит, что она готова вытерпеть все!

Но супруг рассудил иначе, он не желал пострадать из-за дури своей жены, не желал смерти сыновьям, полагая, что если веришь, то верь, а вот кричать об этом на всех площадях, не щадя жизни близких, ни к чему. Муж просто выгнал Анну из дома.

Анну это не смутило, хотя в родительский дом ее тоже не приняли, да и никто из знакомых не желал связываться с женщиной, которая просто стремилась на костер. Никто, кроме… королевы.

Нет, Катарина не считала себя столь же преданной новой вере, не вознамерилась взойти на костер или эшафот вместе с Анной, она вообще не задумывалась, насколько опасно связываться с этой женщиной, просто не смогла оставить ее без помощи. Анну пригласили стать одной из помощниц королевы.

Саму женщину Катарина уже встречала раньше, была поражена ее образованностью, ее памятью, умом, логичными рассуждениями. У королевы с Анной нашлись темы для живого обсуждения, общие мысли, беседовать было приятно и очень интересно.

Случись все в присутствии короля, едва ли Катарине удалось сделать столь одиозную фигуру своей фрейлиной, но Его Величество воевал с Францией, к тому же в Лондоне свирепствовала чума и из города пришлось бежать, спасая наследника и остальных близких. Катарина исполнила свои регентские обязанности прекрасно, а потому мало кто обратил внимание на Анну Эскью при дворе. Епископ Гардинер обратил и был этому очень рад. Лучшего подарка своим врагам королева сделать не смогла бы.

Она убедила Анну быть осторожней, прятать книги в тайнике, читать их только тогда, когда совершенно уверена в безопасности, но закрыть рот новой подруге не могла. Рядом с Анной просто невозможно было прятаться и быть нечестной.

Энн Герберт, хотя и была стойкой протестанткой, ужасалась:

— Катарина, мы должны убедить Анну не рисковать своей жизнью и… жизнями тех, кто рядом.

Опасность просто витала в воздухе. На некоторое время она отступила, потому что король вернулся из похода совсем больным и лишь ласковые руки королевы избавляли его от боли. Генрих отмахивался от любых нападок на супругу, пока Катарина была ему нужна ради облегчения страданий, она была защищена. Но надолго ли? Сама королева мрачно шутила, что ее голова держится на ногах короля.

И вот теперь королева, лежа без сна, размышляла, как ей себя вести. О том, чтобы урезонить Анну или вообще попросить ее покинуть дворец, не могло быть и речи. Стоило этой сильной, красивой женщине заговорить или даже просто посмотреть, все попадали под обаяние ее голоса, взгляда, ее речей. Но это были очень опасные речи и опасные взгляды, каждый обмирал от ужаса, потому что они могли привести на костер.

Генрих, объявив себя главой английской церкви, с одинаковым рвением преследовал и протестантов, и католиков. Первых за то, что проповедовали ересь Лютера, которой, по мнению Его Величества, не место в Англии, вторых — за отказ признавать его верховную власть как духовного лидера церкви. Король разогнал монастыри, забрав себе их владения, запретил обедню, оставив, однако, мессу и причастие, запретил священникам иметь семьи, а всем остальным читать Библию на английском и тем более толковать ее.

За нарушение королевских запретов следовала казнь, правда, различная. Дворянам отрубали головы, католиков попроще вешали, а протестантов, независимо от ранга, сжигали на кострах. Иногда случалось, что особо упорствующих католиков сжигали вместе с последователями Лютера, привязав к одному столбу, только по разные его стороны.

Анну такая смерть не ужасала, напротив. Она жаждала погибнуть за веру, но остальные не слишком стремились последовать за фанатично преданной вере Эскью.

Катарина вовсе не была столь ярой сторонницей новой веры, хотя очень влияла в этом вопросе на Эдуарда, Елизавету и воспитывавшуюся с ними Джейн Грей. Протестантками были ее сестра Энн Геберт с мужем, а также Кэтрин Уиллоуби. Но одно дело быть, и совсем иное — спешить ради веры на костер.

Королева прекрасно понимала, что от Гардинера не укрылось появление в ее окружении Анны Эскью и то, как новая подруга влияет на королеву. Удивительно, но пока епископ терпел. Почему? Чего он ждал? И как быть, если Гардинер все же предпримет какие-то шаги против Анны и той, что ее опекает?

Под влиянием Эскью Катарина почти перестала бояться епископа и даже костра, еще немного, и она сама стала бы проповедовать свою веру. Но тут сообщили, что возвращается Томас Сеймур. Сеймур… это надежда на будущую счастливую жизнь. Король не просто не вечен, он слишком болен, чтобы протянуть больше года. Когда-то епископ Кранмер посоветовал ей потерпеть, потому что Его Величество долго не проживет. Она терпела уже третий год и согласна потерпеть еще, если Сеймур даст понять, что тоже готов потерпеть.

Катарина вдруг почувствовала, что оказалась между двух огней, она над тонкой жердочке над пропастью и просто не знала, в какую сторону двигаться. Совесть призывала прислушаться к Анне Эскью, брать с нее пример и ничего не бояться, пострадавшим за веру в вечной жизни уготован рай. Но была еще жизнь земная, в которой королева испытывала настоящий ужас, представляя, как пламя костра лижет ноги, как от жара начинает лопаться кожа… Да не только костра боялась королева-протестантка, она просто боялась.

А тут еще Сеймур… Если он будет рядом, говорить вслух ересь, подобно Анне Эскью, и даже шагнуть на костер будет просто невозможно. Хотелось жить, очень хотелось жить. Ведь, по сути, Катарина не жила вовсе, ее совсем ребенком на пятнадцатом году жизни выдали за больного старика, превратив в сиделку, потом был второй брак с опасностями и спасением мужа, его болезнь и снова участь сиделки.

Третий брак не просто продолжил два первых, он оказался куда страшней. Сначала Катарина втайне надеялась родить королю сына и уйти в тень. Потом стала думать о том, чтобы Генрих с ней развелся, отпустив, как Анну Клевскую, на все четыре стороны, хотя это означало бы, что она до конца жизни короля не выйдет замуж.

Но потом поняла, что это невозможно, и стала просто ждать смерти короля. Дождаться, выжить, любой ценой остаться в живых! Ждать смерти супруга грех в любой вере, Катарина не один час провела на коленях, отмаливая у Господа столь греховные мысли, но не ждать не могла.

Спрятаться, как улитка в раковину, пересидеть, ни в чем не возражать и не перечить, стать послушной, незаметной, но дождаться, когда уже не будет препятствий для замужества с Сеймуром. Но рядом была Анна, отважная, которой не страшны земные страхи, которая не стала ради спокойной семейной жизни жертвовать своими убеждениями, не шла против совести.

Катарина, как и Генрих, пыталась найти оправдание своим поступкам и мыслям. Разве только она одна опускает голову под давлением обстоятельств? Истовая католичка Мария, дочь Генриха, тоже смирилась — если и слушает мессы, то тайно, а в остальном терпеливо, как и она сама, сносит все выходки и грубости короля. Очень осторожны Кранмер и Гардинер, осторожен тот же Джон Гейвуд, что сегодня спас ее.

Чувствуя, что теряет почву под ногами, Катарина молила Господа дать ей силы вынести все, что предстоит, втайне надеясь, что предстоит все же всего лишь уход за смердящей развалиной и не очень долго.

К утру сном забылись все…