Последняя женщина

ДОЛИНА ВЛАСТИ

Дьявольский совет заседал второе полнолуние подряд. Решение не приходило. Раздражение главного, красноглазого, демона передавалось присутствующим. Два объявленных перерыва не привели ни к чему, и сейчас все с нескрываемым ужасом ожидали слов председательствующего.

— Я предупреждал вас об опасности говорить мне "нет"? — Угрожающий рык раскатисто ударил по ночному небосводу и потонул у его ног, где замерла толпа.

— Да! — отозвалось снизу, и толпа загудела.

— Постигли вы мысли и разум человека в обычной его смерти? — вновь прогрохотал голос.

— Да! — заорала толпа.

— Видели ли вы метания души его в этот момент? Постигли, что пытается унести она с собой?

— Да!

— Знаете ли вы, что именно унесенное она бросает там на весы?

— Да!

— Почему же тогда не все достается вам и ей удается вырвать спасение человеку? Разве не это поручал я узнать?

Толпа разом отхлынула, словно предчувствуя последствия ответа и боясь их.

— Могу ли я остановить ее? — прорычал красноглазый и указал на желтый диск луны.

— Нет! — снова взревели демоны и в страхе затихли.

Но наказания не последовало. Красноглазый с усмешкой обвел их взглядом:

— Значит, есть у нас время?

— Нет! — уже завизжала толпа.

— Вы пытались похитить эту тайну?

— Да! — Толпа заколыхалась.

— И так и не смогли! Почему? Что это, нежелание или неспособность? — Красноглазый чуть подался вперед, глаза демона налились кровью. — Что же вы молчите?

Он с хрустом сжал кулак левой руки. Красноватая жидкость с черными сгустками просочилась сквозь его пальцы. Все замерли. Неожиданно в толпе произошло какое-то движение, и из нее, прихрамывая, вышел неказистый демон со шрамом на левой щеке.

— Позволь, о великий!

Несколько секунд тот молча смотрел на наглеца, затем поднял голову на луну и пророкотал:

— Что ж, говори. — Ухмылка, проскользнув на его лице, тут же исчезла.

— Мы испробовали все, великий! И простую смерть, и убийства, и даже массовую гибель.

Поднимали людей на борьбу за свободу, будь она четырежды клятая, подбивали людей на самоубийства, сталкивая с галер, на бунты против власти со времен цезарей и до вчерашнего дня, ну а уж сколько сожгли заживо, и не упомним.

Ни свобода, ни память, ни даже возможность избежать смерти не ценны для души. Только для тела и разума. Ну, подкинули им идею свободы духа, ну, бьют они друг друга до смерти за эту свободу. Заняли их безделицей, а своего-то поймать не можем. И нигде, ни в одном случае не обнажилась их душа, ни разу не раскрыла она тайну, что уносит с собой, вырывая людей из наших рук. А времени ждать у нас нет — вы сами сказали, — пока поубивают всех, скольких еще заберет она? И нас осенило! — Он обернулся и посмотрел на остальных. — Все есть в смертях человеческих — и ужас разума, и муки тела, но нет в них момента, когда содрогается душа, когда она потрясена и теряет контроль над собой. Нужны не просто муки плоти, а сверхпереживания души. Когда смерть из "чудовищной" превращается в невозможность умереть, потому что душа, лишившись рассудка, не покинет человека. Вот тогда, в это мгновение, и постигнем мы ее тайну и овладеем ею! — Он снова оглянулся. — Нужна не просто гибель, а смерть с необычайным напряжением духа, чтобы потрясение человеческое выплеснулось в этот момент и передалось душе его. — Он замолк.

— Так ведь пробовали уже, — главный демон прищурился. — Такие бойни трижды в столетие устраиваем! Последний раз даже войны не понадобилось. Весь мир, всю власть бросаем им под ноги. И идолами делали, и поклонения добивались. Одна Хиросима чего стоит! У вас-то кишка тонка в одно мгновение стольких испепелить, здесь кропотливая работа требуется. Хотя туда им и дорога. У самого волосы дыбом встают от способностей этих тварей! Учитесь! — И он снова с хрустом сжал кулак. А она и после такого вырывает людей у нас. — И помедлив, словно что-то вспомнив, пробормотал: — Не то, не то надобно нам. Не получается!

— Не совсем, о великий.

Красноглазый с удивлением посмотрел на демона со шрамом.

— И мир не до конца им отдавали, и те, кто отдавал до конца, не верили тем, кому себя вручали. "Чудовищности" и "удовлетворения" до конца никто еще не получил. Разве что для тела… — Он смолк и, чуть поколебавшись, добавил: — Для столь грандиозной задачи уступки и хитрости не годятся. Вот, если бы одному дать все… весь мир, всю власть над ним… — Хромоногий даже присел от страха за столь дерзкие слова и тут же поправился: — Ну, хотя бы полную иллюзию… А другому — возможность предотвратить такую катастрофу, дать ему полную власть над собой — здесь обманывать нельзя! Но убедить, чтобы не мешал первому, чтобы сам пришел к полезности такого шага. Да позволить всему свершиться так, чтоб второй понял в момент свершения, чего натворил. Именно он, а не первый! И зная последствия! Вот это падение! — Хромой заторопился: — Первого можно было бы взять кого-нибудь из наших, например…

— Я знаю, — прохрипел красноглазый. — Как это вас угораздило додуматься до такого? — Его голос смягчился.

— Так ведь было один раз, — явно ободренный похвалой, улыбнулся хромой демон.

— С кем?

— На Его имя — печать на устах наших.

— Хм, а вы не так бездарны, как кажетесь.

— А вот со вторым… — оскалясь, протянул хромоногий.

— А "творческих" пробовали ловить? Чую, с ними полегче — столько раз нам помогали. Ни одной бойни без их участия не вышло бы!

— Прошу минуточку терпения, о великий! Появился тут у нас на примете один книгописец… — он усмехнулся и подобострастно добавил: — Предвидя, так сказать ваши пожелания.

Главный демон задумчиво посмотрел на уходящую луну. Взгляд его стал отрешенным.

— Что ж, пробуйте. А я займусь первым. Да и для второго на всякий случай есть у меня на примете женщина… большие надежды питаю!

Неожиданно веки его полыхнули, тело, охваченное фиолетовым пламенем, запульсировало и, теряя очертания, стало исчезать. Сопровождавший эту фантасмагорию низкий гул постепенно стих. Все погрузилось во мрак.

"Что-то происходит", — мелькнуло в сознании. Лера почувствовала, что внимание ее привлекло действие или какое-то движение позади нее. Предчувствие чего-то нехорошего примешивалось к растущему желанию осмотреться, обустроить свое восприятие необычного для нее мира. Она оглянулась.

Внизу, по направлению к черному горизонту, по другую сторону невидимой черты, на которой она стояла, в гигантской чаше раскинулась шевелящаяся, как ей показалось с этой высоты, коричневая масса. В эту массу, в этот гигантский резервуар в нескольких местах вливались какие-то потоки, но рассмотреть она их не успела. Ее внимание отвлек голос:

— Мы называем это место долиной власти.

— Здесь собраны сильные мира? — Вопрос, сразу же показавшийся ей наивным, потонул в странном звуке, который нарастал по мере того, как взор охватывал всю панораму. Этот звук на мгновенье оживил воспоминания молодости.

Давным-давно, в походе с однокурсниками. Сокращая путь, они пошли поперек вспаханного поля и попали под жуткий ливень. Каждый ком земли, который разваливался у них под ногами, просто кишел червями. Сейчас она услышала тот самый звук чавкающей грязи.

— Почти все, но не только. — Голос вернул ее обратно. — Здесь собраны души тех, кому дороже всего была власть.

Лера пристальней вгляделась в шевелящееся месиво и вдруг увидела глаза. Сотни, тысячи глаз, с нескончаемой мольбой обращенные к ней. Некоторые из них, источая ужас, неожиданно исчезали, погружаясь в зловонную трясину. Другие, делая судорожные движения, словно пытаясь освободиться от чего-то, не сводили с нее взоров.

Бесконечная жалость к этим умоляющим глазам заставила ее содрогнуться.

— Они просят меня о чем-то?

— Да. Они просят о помощи.

— Разве я могу им чем-то помочь?

— Такая возможность есть. Но ты не должна сейчас думать об этом.

— Почему?

— Потому что помощь, которую они от тебя ждут, только в том, что ты можешь передать им часть своей доброты и этим вызволить их оттуда.

— Я готова.

Лера непроизвольно сделала шаг вперед.

И вдруг сквозь равномерный странный звук она отчетливо услышала нарастающие ритмичные удары. Лера пригляделась. Поверхность, казавшаяся ей зловонной жижей, становилась прозрачной. Насколько хватало взгляда, по дну этой фантастической чаши двигались люди. Видение стало совсем четким.

Открывшаяся равнина была усеяна тысячами крестов. У каждого из них на приступке стоял человек, а у его ног копошилось еще несколько десятков. Человек ритмично взмахивал молотком, прибивая что-то к кресту. Один из них был ближе всех к ней.

И тут Лера увидела на кресте чьи-то руки. Тело уже почти безжизненно вытянулось и повисло. Голова обреченного с измученным страданиями лицом была наклонена вниз, но полуоткрытые глаза смотрели прямо на нее.

Забрызганный кровью мужчина снова и снова наносил страшные удары тяжелым молотком. Лицо его, мокрое от слез, было искажено гримасой ужаса. Гвоздь давно вошел в тело, но молоток мозжил и мозжил кости несчастного.

С каждым ударом стоявшие внизу вскидывали руки и что-то кричали.

М… бац! М… бац! Звук ударов нарастал вместе с исступленными криками толпы, превращаясь в набат.

— Еще! Сильней! Сильней! Сильней!

М… бац! М… бац! Молот впивался в мокрое мясо.

Вдруг справа ее внимание привлекла картина, которая не вписывалась в логику происходящего и явно диссонировала с ним. Пара огромного роста мужчин, гулко чеканя шаг, приближалась к месту, где стояла она, еще более увеличиваясь в размере. Два гигантских сапога одновременно, с хрустящим грохотом, опускались, вниз, сотрясая равнину. Ух… ух. Странный звук, исходящий от их поступи, становился все громче, заглушая удары молотков. Но скрипом сапог назвать его было нельзя. Вот гиганты уже поравнялись с нею. Два генерала в парадной военной форме явно из разных времен, глядя только вперед и не обращая внимания на то, что происходило у них под ногами, проследовали перед ее взором. Только тут, к своему изумлению, Лера увидела причину странного звука. Каждый раз сапоги, опускаясь на землю, давили беснующихся у крестов, превращая их в кровавое месиво. Хруст костей несчастных и был "странностью" в звуке шагов. Ух… ух… Хруст начал удаляться, и через минуту оба генерала скрылись за горизонтом.

От этой страшной картины, от этих ударов, от рева беснующейся и гибнущей толпы дикая боль, оглушительно нарастая, стремительно сдавила виски. И вдруг страшная догадка пронзила ее. На каждом кресте был распят Христос. Такого ужаса она еще никогда не испытывала.

В то же мгновение мысль о том, что если сейчас же, в этот миг, она ничего не сделает, то ее голову просто разорвет, заставила Леру отпрянуть назад. Видение исчезло.

— Вот так из века в век они продолжают делать свою работу, — раздалось у нее за спиной. — Они это делали всю жизнь, так что навыки у них есть. Некоторые выбирают молот потяжелее, чтобы быстрее покончить с этим и умереть. Но их помощники, когда-то избранные ими, дают им тогда гвозди потолще, и отказаться от них нельзя. Посмотри направо, видишь того, невысокого, у него молот с позолоченной рукояткой? Даже здесь он не смог отказаться от своего пристрастия. Никогда им не закончить страшную работу.

— А те… двое?

— Они выносят приговор. Каждый имеет право вынести свой собственный приговор.

— ???

Словно не заметив ее удивленного взгляда, он продолжил:

— Ну как? Ты по-прежнему готова поделиться добротой, не зная, что они совершили?

Все еще в ужасе от увиденного, под взглядами тысяч умоляющих глаз, Лера судорожно сглотнула. Через мгновение она тихо прошептала:

— Да.

— Тебе придется все узнать. Тогда ты должна будешь взять у них часть этого зла. И начало пути здесь, место твоей первой ступени будет зависеть от его количества. Поверь, оно будет далеко отсюда, и нам придется расстаться. Кроме того, полученное зло уйдет к твоим близким и изменит их судьбу. Причем большая часть достанется твоему младшему сыну. Тебе же твоя жертва не зачтется.

При жизни у Леры часто опускались руки, и привыкнуть она к этому не смогла. В такие минуты ей ничего не помогало. Она просто уединялась или убегала. От кого или от чего — над этим она не задумывалась. Но такой подавленности и опустошенности она еще не испытывала. Таких бесчеловечных условий ей еще никто не ставил. Ужасная мысль мелькнула в голове, но она сразу же прогнала ее прочь как невероятную.

— Поверь, каждый получает здесь по заслугам, исключений нет.

— Но это ужасно. Жестоко.

— Память о них там, на земле, держит здесь их вместе. Слишком много горя они принесли людям, чтобы она стерлась. Они получили свой срок и будут отбывать его, пока жива память о них. Ты многое должна узнать, прежде чем решишься на это, — голос звучал ровно и спокойно. — Тысячи лет они правили миром, возвышаясь над человечеством. Они сознательно ставили себе эту цель и шли к ней всю жизнь. Диктаторы и завоеватели, премьеры и президенты, правители всех мастей были объединены в своих жизнях одним — жаждой власти.

Мелкие предательства и обман, интриги и унижение, подлости и убийства и даже заклание собственных детей — вот их верные спутники на этом пути. Здесь же они суть звенья цепей, тянущих их на дно.

Многие из них стремились к власти, чтобы сделать жизнь людей лучше. Многим казалось, что они достигли цели. Но чистой дороги туда нет, и не замараться нельзя. Сколько всего на этом пути они старались вычеркнуть из памяти, порой обещая себе сделать это в последний раз.

Тщетно. Все повторялось снова. У Сатаны цепкие лапы и мертвая хватка.

Вначале это даже не жажда, а желание. Желание возвыситься над теми, кто находится рядом. К этому, еще маленькому, ручейку дьявол приводит на водопой тысячи людей. Каждый день. Из века в век. И кто глотнул отравы хоть раз, будет мучиться жаждой всю жизнь, отдавая за глоток все.

Власть — особая категория зла. Пьянство, разврат и другие пороки могут объединять людей. Тут они могут быть даже друзьями. Власть же не терпит объединения. Ее родная сестра — зависть. Нельзя завидовать вдвоем, и двоим нельзя получить то, чему завидуешь. И хотя всегда найдутся люди, которые будут помогать властолюбцам, даже пособники обречены. Заразившись таким же желанием, они будут уничтожены. Здесь царствует главный сатанинский закон: хочешь власти — не дай ее другим. Иным путем ее не получишь. Только шагнув в ад.

Тут все по-другому. В этой жиже, как звенья зловещей цепи, обнажаются тайные помыслы и цели, что связывали их по рукам и ногам, когда они старались забыть о них навсегда. Как хотят они сейчас вырваться из трясины под названием "власть", которая некогда была слаще молока матери. Наконец она собрала их всех в одном месте. За одно лишь прикосновение к Божественному свету они готовы претерпеть любые муки. И пройти через эти муки — единственная для них возможность покинуть эту долину.

Среди множества граней у власти есть главная лицевая сторона. Как только человек становится у кормила, он тут же начинает вершить судьбами. Причем судьбами не только тех, кого он наградил, послал на бойню или просто уничтожил, пусть даже словами, а судьбами людей, которых он никогда не видел, не знал и не мог знать. Изменив судьбу лишь некоторых, он невольно, но неотвратимо меняет судьбы их близких, друзей, просто знакомых и вообще всех окружающих его людей. И это — только видимая часть чудовищного механизма. В действительности же, как движение руки по водной глади порождает расходящуюся вдаль зыбь, так и любое действие властей предержащих невидимо и тайно для них отражается в душе каждого живущего на земле.

Это и есть великая мера ответственности за обладание властью. Соответственно ей и плата. Неотвратимость этих зловещих последствий не зависит от ранга или положения и действует всегда безотказно, будь ты президентом или просто режиссером в театре.

— Режиссером? — Столь неожиданный поворот в разговоре смутил ее. Но, быстро взяв себя в руки, она удивленно заметила: — Какая же это власть? Разве что отказать в роли?

Лера была знакома с некоторыми представителями артистических кругов не только в силу своей профессиональной деятельности, но и благодаря родителям. Даже слыла театралкой. Конечно же, она бывала в театрах. Конечно, знала это действо и, как она считала, изнутри тоже. Порой ей вообще казалось, что театральная жизнь происходит скорее за кулисами, чем на сцене, во время спектакля, когда ненужные в этот момент страсти умолкают и наступает перемирие. Она старалась поддерживать свой имидж тонкого ценителя, причем самыми оригинальными способами.

— Как вы думаете, почему возник спектакль "Принцесса Турандот", для чего вообще он был поставлен Вахтанговым? — ставила она в тупик очередного обожателя или напыщенного знатока. Это была чужая мысль, она вычитала ее в книге одного известного режиссера. Прием был безотказным, и это ее забавляло. Но она никогда не связывала театр с властью, он был чем-то другим в ее жизни.

Между тем голос не замедлил себя ждать:

— Режиссер имеет нечто иное, чем просто власть приказать, заставить и даже убить. Театр может неизмеримо больше. Манипуляции с сознанием — пройденный этап. Театр — это средоточие знаний обо всех доступных человеку способах воздействия на дух. Даже не через эфир или экран, а непосредственно! А управляет этим режиссер. И оттого, как он это сделает, как смешает и подаст волшебный напиток, станет ясно, что изготовил он: яд или эликсир жизни. Последнее не удавалось никому. И так было во все времена. Лишь выдающиеся представители этого воинства способны не только прикасаться к духу, менять подсознание человека, отделять его истинное "Я", но и чувствовать ответственность за свои действия. Но только чувствовать! Нельзя сделать свой полет стремительнее, а дух чище, воздействуя на чужой. А вот дает это то, что и хотят они получить — пережить настоящую, а не поставленную драму. Ведь они вмешиваются в дело Творца. Помогают они ему или мешают? И нужна ли вообще их помощь? Ведь помощь одному неизбежно отражается на других. Отражается, но как? Может быть, болью или трагедией?

Каким образом это происходит, скрыто для них. Это и есть главное сомнение настоящего художника, его бессонные ночи, его ответственность перед людьми. Его ад. Если такое сомнение его никогда не посещало, в творении молчит душа. И эта тишина висит во всем театре мира. Прислушайся, как тихо в твоем городе, и только кое-где можно услышать удары молотков.

Если бы эти таланты могли впустить в зрительный зал нацию, они перевернули бы мир, разжигая и без того негаснущие страсти. Но такой зал есть только один, и хода туда им нет. У остальных же — талант на альтернативной службе. Срок — тот же, а служить легче.

— Так что же им делать?

— Разойтись по домам. Они ведь там уже давно, только не замечают.

— Но ведь так или иначе страсти, муки на сцене вызывают сострадание! Разве это чувство не есть то, что делает тебя человеком? Ведь именно оно заставляет задуматься! Неужели плохо и это?

— Сострадание не было чувством, данным Творцом первому человеку. Боль сострадания человек получил, придя в этот мир, создавая его для себя. И множить эту боль не надо. Не для того дано людям творчество как часть духа.

Лера была ошеломлена. И не только от столь резкого поворота. Если бы такое произошло раньше и она прочитала или услышала что-то подобное, то нашла бы десятки доводов, опровергающих подобную ересь. Да, да, она бы так и назвала эту чушь. И у нее точно уж хватило бы решимости дать достойную отповедь автору таких утверждений на страницах одного из уважаемых ею журналов. Но сейчас, сейчас она смутно понимала, что речь идет вовсе не о том, чему она собиралась давать отповедь. Речь о чем-то, что гораздо чище и выше обыденных и привычных ее представлений, и не только о театре. И вообще, это то, что не может прийти в голову даже самому искушенному критику или публицисту. Перечень попадающих под их взгляд сторон, углов и плоскостей этого действа был огромен. Они могли вывернуть наизнанку любого мастера и его постановку, любое событие. Критике и обсуждению подлежало все, но главного в том перечне не было. Особенно же ее поразило то, что она услышала это здесь, в таком ужасном месте. Ее пребывание тут и то, что она узнала, никак не увязывались в сознании.

"Везде висит тишина. Какая громкая тишина, — подумала Лера, вспомнив грохочущий мегаполис. — Грохот… нет, стук… А ведь верно, тихо как на кладбище, только стук молотков, — пронеслось в голове. — Я об этом подумаю завтра", — решила она, но тут же опомнилась. Этот прием безотказно работал, когда она в чем-то была не уверена. Но работал он ТАМ. Здесь "завтра" не существовало. Все нужно было делать сейчас.

Выход нашелся неожиданно.

Ну хорошо, с тем, что искусство способно менять людей, не согласиться невозможно. В конце концов, ее смущало лишь то, что оно меняет их в худшую сторону. Но насчет власти… бывает разная власть, и приходят туда разные люди. Она помнила свое отношение к ним, и оно было разным. Ведь среди них были и те, кто несомненно, хотел жизнь других сделать лучше. Неужели всех их здесь уравняла лишь принадлежность к ней? Никакой логики тут не было.

Лера могла перечислить с десяток имен, которые не заслуживали столь очевидной несправедливости и снискали народную любовь. "Разве можно их сравнить и поставить на одну доску с генералиссимусом, ефрейтором и иже с ними? А тем более с многими лидерами других стран, ушедшими в мир иной и не сделавшими ничего дурного.

А как быть с адмиралом?"

— Тогда он был капитаном, — вмешался ее собеседник.

— Пусть так. — При всем двояком отношении к нему Лера считала, что он много сделал для ее соотечественников. Правда, она помнила слова одного уважаемого ею человека: "Если в результате задуманного тобой или твоих добрых намерений погибнет хотя бы один человек, твоим действиям не просто грош цена, ты услужил злу. Потому что всегда есть другой путь".

Эти слова казались ей тогда слишком категоричными. Но она хорошо помнила тот разговор. Даже пыталась защищать его. "В конце концов, он покончил с холодной войной, ему удалось сблизить совершенно разных людей из разных стран, — говорила Лера. — Помните, как толпы людей в Европе окружали его с улыбками, скандируя его имя, а он протягивал им руки".

Но ее знакомый был чересчур, как она тогда посчитала, прагматичен:

— Конечная цель — сделать жизнь лучше — роднит тиранов и тех, кто отправлял людей на тот свет непреднамеренно. Благими намерениями вымощена дорога в ад. И тех и других какое-то время люди носят на руках. И тех и других считают незаменимыми.

После секундной паузы, словно перечеркивая возможные аргументы оппонента, он произнес:

— Незаменимые — все на кладбище.

В этой фразе сквозила неоспоримая логика.

— А как же свобода? Ведь он дал людям свободу. Разве не это, в конечном счете, должно определять ваше отношение к нему?

Ее знакомый был тверд:

— Свободы не считать себя частью Пушкина, Чайковского, Достоевского, Гоголя?

— Гоголя?

— Он считал себя русским писателем. Понимал, что такое духовное единение славян. Что касается других свобод, люди получили не намного больше, чем имели. У них достаточно и отняли. И дело не в количествах, а в сути приобретенного и потерянного.

— Но все-таки они ведь получили больше, чем потеряли?

— Чего? Свободы слова? Во-первых, она была отвоевана до развала страны. Крови для этого не потребовалось, но кровь она принесла. Или цена уже не важна? В ней остро, и это можно понять, нуждалась лишь незначительная часть населения. Важно, что, появившись, она отняла у остальных людей. Для них ведь важнее были другие свободы. Свобода растить детей и быть спокойными за их будущее. Свобода получить бесплатное образование и гарантированную занятость. А по истечении времени пусть не роскошную, но квартиру, и бесплатно!

"А ведь сейчас власть даже не ставит таких задач", — подумала Лера.

Он продолжал:

— И чтобы иметь все это, требовалось только одно: просто жить и работать. И тогда это мог делать каждый. Да вся их свобода слова, всех их, вместе взятых, со всех концов земли, не стоит жизни простой дворняги, забитой подонками в темном переулке. Людей же они отправляли на тот свет прямо под растяжками транспарантов, объявляющих, что она, эта свобода, наступила. И поверьте, все, получившие ее, теперь, бессонными ночами видя, что принесла она другим, убеждают себя, что они здесь ни при чем. Более того, находят виновных и клеймят их! Лгут себе каждый день своей жизни! Слишком страшна правда, слишком ужасны последствия ее признания. Они будут мучиться до последней минуты. Но эта последняя минута наступит. Все будет как у Ивана Ильича.

Лера удивленно подняла брови: поворот был неожиданным.

— В общем, наверное, вы правы, — помолчав, ответила она тогда. — Сталинские лагеря в те времена уже канули в прошлое. И мы — я имею в виду общество — осудили это прошлое. Я соглашусь, тогда была уже совсем другая страна. И в ней не было домофонов и запертых подъездов. — Это она помнила тоже.

— А те, с кого нас призывали брать пример, в это время сжигали на кострах своих чернокожих соотечественников. Вы помните Ку-клукс-клан? У них не помнит никто! И утюжили напалмом часть континента под названием Вьетнам. Сейчас они это осудили, наверное, именно потому нам и следует брать с них пример? — с усмешкой добавил он. — Убивай, но кайся. Наши нынешние правозащитники даже сейчас навязывают такой пример для подражания. Кстати, там снова творят подобное, очевидно, для будущего покаяния.

Знакомый помолчал.

— Конечно же, пяти процентам населения, желающим и способным стать супербогатыми, не давали свободы сделать это. Сейчас они ее получили, отняв остальные свободы у других. Думается, был другой способ дать им желаемое. Спросите у любой матери: променяет ли близкие ей свободы на сомнительную свободу слова? И если хоть одна скажет "да", добавьте сюда свободу спиться от безысходности, так и не найдя работу, свободу для сотен тысяч детей быть бездомными и голодными, проститутками и сутенерами, свободу умереть в страшных муках от наркотиков, свободу растлевать ее детей каждый день с экранов телевизоров. И если опять ответ не изменится, задумайтесь, мать ли перед вами.

Забыть о собственном народе ради одобрительных улыбок других — разве это удел настоящего лидера? Повергнуть сотни миллионов людей в хаос, который не мог присниться им даже в кошмарном сне, — разве это торжество добродетели? Сотни тысяч погибших в собственной стране в мирное время — здесь нужен особый, сатанинский талант. Все спившиеся, умершие от наркотиков, погибшие от пуль — все они чьи-то сыновья, дочери и отцы, неужели людские проклятия ничего не значат для тебя? Иногда я задумываюсь — как ему спится? Зловещие мракобесы двадцатого столетия никогда не убивали сами. Простите, — ее оппонент посмотрел на часы. — Продолжим как-нибудь в другой раз, хотя если честно, желания у меня нет.

Он вышел, оставив ее наедине с собой, со своими мыслями.

Но эти мысли, словно проснувшись, продолжали извлекать из памяти совершенно, как ей раньше казалось, малозначительные факты и события. Одно из них прямо касалось их разговора. Совсем недавно Лера прочитала, как одна женщина, литературный критик, в интервью заявила: "Для меня свобода дороже социальной справедливости!" После того, что она услышала, согласиться с нею было невозможно.

"Интересно, на сколько сотен тысяч жизней дороже, — подумала она. — Сколько убитых, спившихся и умерших ты готова простить ради свободы? Десять? Пятьдесят? Сто тысяч? Где ты остановишься и скажешь: хватит! Слишком дорого!"

Ей пришла на память неприятная картина, которую однажды, еще в девяностые годы, ей довелось увидеть в метро. Неприятной она показалась только в самом начале. Сначала Лера просто обратила внимание на девушку, почти девочку, сидящую в углу вагона. На нее смотрели все. Закрыв лицо руками, она наклонила голову так низко, что поза казалась совершенно неестественной. И тут началось. Лера никогда еще не видела наркоманов так близко. И сейчас она снова вспомнила ту девушку, которую выворачивало и корежило от наркотиков, ее стоны и смотрящих на нее в немом ужасе людей.

"Это вам не бразильский сериал с выдуманными страстями, которые прекращаются нажатием кнопки. Из вагона не выскочить. И по крайней мере две минуты ужаса вам придется разделить с ней", — подумала она, выйдя на поверхность. Тогда эти минуты длились вечность.

Уже за ужином, рассказывая мужу об увиденном, она заметила:

— Наклеил бы, что ли, усы, да проехал на метро, а еще лучше — сходил бы в Ржевские бани. Иногда полезно послушать, что о тебе говорит народ. — Она имела в виду того, кого чаще всех тогда показывали по телевизору.

А сейчас вокруг было тихо. Так, задумавшись, она простояла несколько минут.

Почему тот странный разговор и это событие пришли ей в голову именно сейчас? Прямо дьявольщина какая-то.

— Выходит, тупик? Если ты пришел к власти, значит, не можешь принести счастье людям? — произнесла она то, к чему привели ее размышления. — А как же слова: "Всякая власть от Бога?"

— Власть, но не ее представители. Всякий, кто идет туда, несет в руке молоток. Власть и служение добру — несовместимы.

Сейчас Лера взглянула на жизнь по-другому. То, что она узнала, изменило все. В мгновение ока исчезли пусть маленькие, но надежды. И прежде всего надежда на то, что власть может быть хорошей. Надежда на то, что кто-то сделает их жизнь счастливее. Надежды, которыми жила Лера и ее друзья, оказались дымкой, призрачным туманом, который исчез. Но все-таки один вопрос оставался без ответа. Она не могла понять, почему человек, начиная хорошее, казалось бы, необходимое людям дело, заканчивает всегда плохо? Почему вместо благодарности за ним тянется ужас слез и людских проклятий? Почему все так происходит?

И вновь воспоминания, ее незримые помощники здесь, уносили ее туда, в уже далекую от нее жизнь.

Иногда их компания выезжала за город на выходные. Раньше — на дачу к кому-то из друзей. Но времена менялись, а вместе с ними — друзья и возможности. Все подмосковные пансионаты с их совдеповскими столовыми постепенно превратились в приличные дома отдыха, где москвичи, имеющие средства, проводили праздники, да и вообще свободное время. Лера и ее попутчики средства имели.

Отдых проходил как обычно: поздний ужин, утро, боулинг, обед, прогулки и снова поздний ужин со спиртным, количество которого можно было бы назвать значительным. Веселый смех, шутки и анекдоты. Среди бесчисленных тостов ей вспомнился один, пожалуй, даже банальный. Один из мужчин что-то долго говорил, а закончил свою речь словами: "…и чтобы наши дети жили еще лучше".

И вдруг, после того как бокалы опустели и все принялись за закуску, одна из женщин, маленькая и хрупкая Тамара, жена одного из приятелей мужа, тихо сказала:

— Я помню, такие же слова звучали в моем детстве. Когда мне было десять лет, у нас дома собрались гости и кто-то сказал: "Пусть мы живем плохо, но это ради того, чтобы дети наши жили хорошо". Я потом спросила свою мать, почему они живут плохо, а мы должны жить лучше. На что она мне ответила: "Не верь, дочка. Если мы живем плохо, то и вы будете плохо жить". Но самое удивительное, что ровно то же самое говорила ее бабушка. Я запомнила это на всю жизнь и поняла: люди живут здесь и сейчас.

Раздались голоса, что жаловаться нечего, что все они живут хорошо, на что Тамара робко возразила, что имела в виду не их. Но пока остальные живут плохо, они тоже заблуждаются, оценивая так свою жизнь. На том и покончили.

Сейчас Лера поняла, что слова о будущей хорошей жизни детей, ради которой можно пожить плохо, придумали как раз те, кто всегда был сыт и одет. Те, кто боится не только думать о других — голодных и раздетых, но и страшится, как бы они не потребовали такой же благополучной жизни. Так родилась сказка о временных трудностях ради лучшего будущего.

— А можно ли все-таки сделать хорошей жизнь каждому и сейчас, а не потом и всем? Этих "А можно ли?.." она услышала в тот вечер много. Один из горячих и наивных, как показалось ей тогда, сторонников этой идеи под хохот собравшихся, с каким-то отчаянием отстаивал право человека на все, что государство считало своим:

— Я не понимаю, почему все леса должны быть в собственности у государства. Ведь их гигантские запасы позволили бы прямо сейчас изменить бедственное положение народа. Раздайте каждому человеку долю его леса, его земли, просто поделив богатства нашей страны. Неужели после всех ужасов и лишений русский человек не заслужил этого? Ведь, в конце концов, это все его! К тому же такого шанса нет ни у одной страны мира — там все уже давно в частной собственности.

— И что же он со всем этим будет делать? — спросил кто-то с усмешкой.

— Не смейтесь! — не сдавался тот. — Продаст тому же государству, обменяет, начнет возделывать. Неважно. Главное, что хотя бы один раз за все время существования богатейшей страны мира он получит свое.

— Зачем? Он же просто не сможет этим распорядиться как следует.

— Это вы так думаете? Тогда добавьте: "по моему мнению". И конечно же, по вашему мнению, те, кто наверху, могут всем распоряжаться — не своим, а чужим, "не плохо, а хорошо, вернут же не сейчас, а потом, и не сразу, а в рассрочку, и не деньгами, а сахаром", — приведя слова знакомого банкира, души компании, уже как-то обреченно закончил мужчина.

Лера не раз слышала рассуждения о неспособности народа распорядиться принадлежавшим ему богатством. Она знала, кто так рассуждает, и теперь видела, к чему это приводит.

— Но почему же такое происходит? Почему человек у власти неизбежно совершает зло? Сколько же это будет продолжаться? Неужели бесконечно? Неужели на земле никогда не появится правитель, творящий добро?

— Это будет продолжаться тысячелетия, пока не изменится сам человек. — Голос снова был рядом. Лера облегченно вздохнула.

— Что же должно измениться в нем?

— В нем всего лишь должно умереть желание быть лучше и выше других. Вот почему умрет даже спорт.

— Спорт? — Она удивленно подняла глаза вверх, но тут же, словно спохватившись и поняв бессмысленность поиска невидимого собеседника, опустила их.

— Я всегда хорошо относилась к людям, которые увлекались им. Что плохого в спорте?

— Да, спорт. Дух соревнования разлагает человека. Быть сильнее, быстрее, наконец умнее, например в шахматах, — значит быть лучше других. Что поделать? Целые поколения людей считали, что в здоровом теле — здоровый дух.

Сначала отомрут наиболее одиозные виды спорта, где человека калечат и даже могут убить. Затем исчезнут и остальные вместе с их неизменным спутником — рождающимся в эти мгновения желанием быть первым.

— Но ведь спорт объединяет людей и даже страны.

— Объединяет в желании, чтобы их кумир стал первым? Эта инфекция передается другим мгновенно, даже тем, кто секунду ранее был безразличен к происходящему и пришел поглазеть просто за компанию. Страсть — вот то, что отвлекает человека от главного — помощи ближнему. И как раз отдаляет людей друг от друга. Такова оборотная сторона этого удовольствия. Особый прием дьявола. А сближение стран — такой же миф. Скорее наоборот, спорт делает их соперниками. Что он воспитывает в человеке? Умение отодвинуть, обойти, посильнее ударить другого. Такие цели ставит только одна категория зла, ты уже это знаешь. Люди должны состязаться лишь в добрых делах. Да и слово "состязаться", пожалуй, здесь неуместно.

— Наверное, — помолчав, прошептала Лера. Боже, сколько же времени нужно человеку для такого самосовершенствования, для того, чтобы прийти к своему идеалу?

— Это будет не его работа. И время будет определено не им. Что касается самосовершенствования — это выдумка дарвинистов. Ты-то, надеюсь, понимаешь, что человек произошел не от обезьяны? Человек убежден, что он сам способен сделать себя лучше. Если бы ты читала Платона, то поразилась бы — человек совершенно не изменился за тысячелетия. Он просто стал больше знать. А это не одно и то же. Лучше его может сделать только Создатель. Способность любить, сострадать ближнему, приходить ему на помощь дается человеку при рождении. Эта способность может возникнуть и потом, даже у последнего разбойника, но ее можно и потерять. "Получаем" свыше, но теряем сами. А жажда самосовершенствования — есть гордое противопоставление себя Творцу.

Лера задумалась. Все, что она узнала за это время, не пришло, а просто обрушилось на нее. Все услышанное потрясало и меняло устоявшиеся взгляды, но вместе с тем казалось простым и понятным. Почему она не задумывалась об этом раньше? И все-таки что-то создавало дискомфорт от всего услышанного и рождало новые вопросы.

Да, на земле очень много плохих людей, но между злодеями тоже есть разница. Уравнивание их или простое деление на совсем и не очень плохих как-то не вязалось с обычной логикой.

— Кто-то уничтожил миллионы людей, а кто-то — одного. Неужели вина одна? Ведь содеянное неодинаково? Если воздаяние одно, то в чем тогда справедливость? Пусть не там и не тогда, а здесь?

— Человек — сам кузнец своего несчастья, — с сожалением произнес ее собеседник.

— Неужели всех, кто сегодня находится у власти, ждет одно и то же? Ведь есть личности, которые пользуются уважением сограждан. И как мне кажется, заслуженно.

— Это только кажется. Очень часто люди считают своего лидера благодетелем. Именно его и именно сейчас. Но почему-то никто не может назвать благодетеля из прошлого. История даже знает примеры, когда кумиры купались во всенародной любви на протяжении всей своей жизни. Но сограждане — это не только те, кто живет с тобой в одно время, но и те, кто рождается после тебя. Неизбежное разочарование — вот их удел.

Заметь, ты не можешь вспомнить ни одного правителя из далекого прошлого, который принес людям счастье! Ты ведь рассуждаешь только о современниках.

— Пожалуй, да, — задумчиво произнесла она.

— Разве можно назвать добродетельными Александра Македонского, Юлия Цезаря или, наконец, Наполеона? А ведь всех их современники носили на руках. Ты, наверное, помнишь и совсем свежие примеры.

Она помнила. Но сейчас вспомнила не только те не очень приятные разговоры с родителями о совсем недавней истории своей страны. Сожаление и обида, с которой мать произнесла однажды слова "Что же, мы жизнь прожили зря?", поставили точку в этих разговорах. Теперь она только слушала. Но сейчас, именно сейчас, она вдруг увидела то воскресенье, когда утром по одному из телеканалов показывали фильм по мотивам повестей Гайдара. "1946 год", — мелькнуло на экране. Она не смотрела такие фильмы. Но запомнилось то утро по другой причине. Отец, о чем-то задумавшись, сказал:

— А ведь именно эти мальчишки потом поехали на великие стройки Сибири, как мои мать и отец. И Сталин здесь ни при чем. Они поехали добровольно, по зову сердца, такие фильмы не давали сердцу угаснуть. Разве коммунистическая идея двигала ими? Нет, они ехали туда, веря в свои силы и возможности, желая, чтобы жизнь людей стала лучше, — жизнь других людей, в том числе и родных, оставшихся далеко. А помощь ближнему — вполне христианская идея. "Человек человеку друг, товарищ и брат". И хотя коммунисты, говоря такие слова, могли убивать миллионы, простые люди жили и следовали этому вполне христианскому принципу. Где, в программе какой партии, в какой цивилизованной стране это звучит как цель? Быть самым успешным, быть всегда первым — где здесь человеколюбие. — И помолчав, добавил: — Наше прошлое еще будут изучать все социологи мира. С историков довольно!

Их соседка Вера Петровна, сидевшая в то утро с ними за чаем, с сожалением заметила:

— Это же надо, просрать такой порыв масс.

На что отец, усмехнувшись, сказал:

— Такой правдой можно разрядить любую обстановку, не поехать ли нам в кино?

Сейчас это тоже было в прошлом.

Только тут Лера поняла, что, в сущности, ничем не отличалась от них по своим взглядам, по оценке событий, которые происходили уже при ее жизни. Разве она не испытывала восторг еще совсем недавно, и разве не сменился он разочарованием? Разочарованием, которое заставило ее думать прежде всего о себе, о том, как она будет строить свою жизнь без оглядки на очередного лидера. Она даже как-то поймала себя на мысли: "Пусть теперь другие походят на баррикады к Белому дому — с меня довольно обмана". Если бы она знала, что лишь повторила слова, сказанные миллионы раз за человеческую историю.

Но вокруг нее, да и не только, всегда находились те, кто восхищался очередным кумиром. Это стало ее раздражать. Не думать, не обсуждать, постараться избегать общения на эту тему. Изобретенный ею рецепт почти никогда не давал сбоя. Но оставались душа и мысли. От них уйти нельзя.

Лера умела анализировать. К тому же была умна и слышала это от коллег неоднократно.

— Да, я в университете получила не только диплом, — с гордостью отвечала она на такие комплименты. Но сейчас это качество играло с ней дурную шутку — оно возвращало ее в студенческие годы.

Лера хорошо помнила, что за неделю до краха страны никто не мог даже представить себе такое. Это исключалось — так подсказывала логика, да и сама жизнь. Однако "такое" свершилось в один день. Однажды утром она проснулась в другом мире. Всегда может случиться то, что не может произойти никогда. Этот первый серьезный урок она запомнила на всю жизнь.

"Так ли уж невероятно, что завтра война? Вовсе нет", — что-то подсказывало ей. Ведь, как и много лет назад, люди не верят, что такое может произойти. Конечно, где-то там, далеко, но не здесь, не у порога твоего дома. Какая наивность! Это может случиться в любой момент.

Он уже здесь и сейчас. Готов залить кровью и нефтью целые континенты, но только не те — за океаном, а здесь, рядом с ней. Ему снова нужны чьи-то жизни. На этот раз — бесценные жизни ее детей.

Что ждет их? Что она сделала, чтобы не допустить беды? Что должна была сделать вчера? Для чего тогда я родила их, зачем сама родилась и жила — чтобы вот так бессмысленно закончить свой путь и обречь на то же самое своих детей?!

Ужас от мысли, что она может заглянуть вперед и увидеть ЭТО, железным обручем сковал ее волю. Остатки душевных сил покинули ее. И вдруг, словно чувствуя, что сейчас, в это мгновение ее может услышать весь мир и такой возможности у нее больше не будет, Лера закричала:

— Где же вы, их женщины? Пожалейте их! Остановите своих мужчин сегодня, сейчас, в это утро. Скажите им те слова, которые вы давно забыли и которые они так ждут, но никогда не признаются в этом: "Брось все. Я и дети не просим тебя ни о чем. И никто нам не нужен на этом свете, кроме тебя. Мы хотим, чтобы ты просто любил нас. Ведь мы тоже любим тебя. И не хотим твоей смерти. Мы хотим, чтобы ты жил! Чтобы продолжал жить здесь!" Скажите им это! Спасите их.