Последняя из слуцких князей

Пятое февраля

Рано утром епископ с братьями Завишами и маршалком Дорогостайским направился к Радзивиллу. Он принял их с надлежащим почетом, но и ощутимым холодком. Переданные ему письма короля тут же прочел и обратился к епископу:

— Его королевское величество в его великой доброте хочет помочь нам, хочет, чтобы мы пришли к согласию; однако, это не то дело, которое можно решить приказом, мы лучше всех знаем, как его завершить. Чужая рана никому не болит, хотя так и хочется приказать, чтобы больной не стонал. Но разве этим можно его исцелить?

— Князь воевода, — степенно и учтиво отвечал епископ, — его величество король знает о ваших ранах. И он пока что не приказывает, а просит вас сделать все возможное для того, чтобы в стране из-за личного дела не разгорелась гражданская война. На вас мы особенно надеемся, потому что вы, пане воевода, первый начали собирать войска, подав дурной пример.

Воевода прервал его:

— Это мое дело, и я не позволю вмешиваться в него, — почти категорично заявил он. — Советы его величества короля я принимаю с благодарностью, но что делать дальше мне продиктует моя оскорбленная честь, только ее и послушаюсь.

— Послушайте все же и тех, кто хочет вам добра, — промолвил Дорогостайский. — Дело вовсе не в том, чтобы кого-то унизить, об этом никто и думать не думает. То, что предпринимается, делается только ради того, чтобы, как говорится, были и козы целы, и волки сыты. Можно же, в конце концов, найти такое решение, которое удовлетворило бы и вас, и Ходкевичей. Позвольте нам хотя бы попробовать. Вы от этого ничего не потеряете.

— В самом деле, вас никто ни к чему не принуждает и никуда вас силой не тащит, — добавил Завиша. — То, что вам предлагают, вы должны принять только по доброй воле. Однако вы, пане воевода, даже не хотите попытаться найти путь к согласию.

— Я всей душой желаю этого! — воскликнул Радзивилл. — Я сам желаю того же, что и вы, но соглашусь на тех условиях, которые предложу сам, если же их не примут, то вы, панове, ничего не добьетесь.

— Позвольте же узнать, — спросил епископ, — каковы ваши условия?

— Нет смысла раскрывать их, — гордо отвечал воевода, — потому что Ходкевичи их не примут. Это они, только они одни дальше всех стоят от согласия и мира; только они одни ищут повод для войны. Даже если мы им в чем-то уступим, они не обрадуются этому и все равно заставят нас ввязаться в эту несчастную войну! Да, да! Иначе почему же они отказывают нам во всем? Почему даже моя последняя просьба, когда я попросил двенадцать панов сенаторов быть посредниками между нами, чтобы Ходкевичи прислушались к нашим предложениям и просьбам, ничего не дала? Они пренебрежительно оттолкнули протянутую им руку. Не уговаривайте меня повторить эту попытку, я не сделаю более ни единого шага навстречу им.

— А если бы теперь они сделали какие-то шаги навстречу вам, князь воевода? — спросил Ян Завиша.

— Они не сделают их! — заверил князь Януш.

— Вы их, не иначе, все-таки плохо знаете, — рассудительно промолвил епископ. — Мы как раз и принесли предложения от них, предложения дельные и приемлемые, на них нельзя не согласиться — они вас не унизят, не обидят, если вы захотите их принять.

Воевода переглянулся с сыном, они оба не могли поверить словам епископа, на их лицах читалось удивление с оттенком презрения. Они молча ждали, пока обещанные предложения положат на стол.

— Что бы это могло значить — Ходкевичи пошли нам навстречу! — с пренебрежением в голосе произнес воевода, глядя на посланцев короля.

Ян Завиша достал бумагу и подал ему. Тот жадно схватил ее, начал читать, князь Януш стоял сзади и тоже пробегал глазами написанное. По их лицам было легко понять, как они воспринимают сделанное им предложение помириться. Воевода шевелил бровями, прижмуривал глаза, дергал плечом, у него даже задрожали губы. Отец пробежал бумагу глазами и передал сыну, сказав с улыбкой:

— Возьми, взгляни на этот трактат Ходкевичей! В самом деле, удивительные вещи! Но какой от этого толк, где здесь предложения, где что-нибудь заслуживающее внимания? Только то, что они милостиво разрешают князю Янушу видеться с княжной Софией, еще недавно мы этого не могли допроситься. Ну пусть, мы рады и этому. Но ведь все остальное — одна насмешка! Отдать им расписки и договоры, прекратить процесс, передать дело обществу, поверить в их добрые намерения, положить голову под меч, если мы и сами в состоянии добиться справедливости! Да еще ждать позволения папы римского! Для меня ваш папа ничего не значит, мне его позволения не нужны, простите, пане ксендз!

Гедройц стоял молча. Опустив голову, казалось, он мысленно просит Бога вразумить неразумных. Только Ян Завиша подал голос:

— Передать дело обществу, нам кажется, вовсе не так страшно и удивительно. Что же касается справедливости, которую вы хотите установить сами, то, поверьте мне, еще не было на земле такого ангела, который вопреки своей совести смог быть судьей самому себе. Я говорю это вам, пан воевода, потому что желаю вам добра.

Воевода поморщился.

— А поскольку я желаю вам добра, — не обращая внимание на гримасу воеводы, продолжал Завиша, — я и сам себе не желал бы оказаться судьей в гневе, будучи не в ладу со своими недругами. Тем более, когда рассудить призваны меч и война.

— Вы все время попрекаете нас этой войной, — прервал его Радзивилл, — но нас же к ней подталкивают, а начнем ли мы ее, неизвестно. Ни себе, ни Литве я бы ее не желал.

— Так подтвердите свои слова делом, — промолвил епископ, — докажите хотя бы то, что можно достигнуть соглашения, покажите тропинку к нему.

— Пусть Ходкевич выполнит то, что содержится в его расписках и договорах, и тут же настанет мир и согласие, — сказал воевода. — Мы тут же перестанем судиться с ними, вот и конец всему.

— А что, если они не могут пойти против своей совести, чтобы выполнить эти договоры, потому что считают их несправедливыми? — спросил Ян Завиша.

— Тогда зачем жмудский староста и каштелян писали их? — возразил князь Януш. — Все делалось по доброму согласию.

Помолчали. Потом заговорил Гедройц.

— Значит, вы никоим образом не приемлете этих предложений, князь воевода?

— Но ведь это насмешка, а не предложения! — сразу же ответил Радзивилл. — Когда они все это предлагали, то заранее знали, что нам это не подойдет. Мы видим здесь только позволение для князя Януша видеться с княжной Софией, на которое они хотят нас поймать, как на приманку. Все остальное мог бы принять побежденный, а не тот, у кого есть надежда победить.

— Тогда пошлите им свой ультиматум, — предложил Завиша и подошел к князю.

— Какой толк от него? — усомнился воевода.

— А вы все же попытайтесь, — поддержал Завишу Дорогостайский.

— Ради блага страны и спокойствия в ней сделайте это, мы просим вас, — промолвил епископ. — Продиктуйте свои предложения. Вас это ни к чему не обяжет, вы первый получили от Ходкевичей их условия, теперь вы можете поставить свои.

Радзивиллы переглянулись, потом воевода вышел, чтобы посоветоваться с сыном и воеводой Зеновичем. К ним присоединились также смоленский воевода и Лев Сапега. Послы в это время ожидали.

Лев Сапега, как всегда склонный к примирению и согласию, горячо убеждал тестя дать свои дельные предложения, не отказываться от мира, если его еще можно было сохранить. Наконец, воевода вышел к послам короля со своими предложениями и сказал им:

— Вот вам мой ультиматум, раз уж вы хотели его получить. Если вы как следует поразмыслите над ним, то поневоле согласитесь, что в моих предложениях больше толка и желания достигнуть согласия. Со всем достойным внимания соглашаюсь, все возможное выполню, даже если это будет мне во вред. Верьте мне, панове, я хочу мира, а не войны, но мира без унижения, мира без вреда! Вот они, мои предложения:

— «Если каштелян чувствует и считает, что я оскорбил его, если так считают и наши общие друзья, то я готов в самой торжественной обстановке, с сохранением достоинства своего рода и своего собственного, охотно признать это. Что касается того урона и затрат, которые потерпели Ходкевичи, нанимая солдат, участвуя в судебном процессе, то могу по справедливости оплатить их, сделаю все, что в моих силах, чтобы это дело было прекращено. Если же моего слова и обещания будет недостаточно, я прошу ради большей определенности поручиться за меня своего тестя — князя воеводу киевского — и швагра — князя каштеляна краковского — в том, что я сдержу свое слово».

— Если они согласятся на эти предложения, то пусть не тянут со свадьбой! — прибавил он и взглянул на епископа, который выслушал его спокойно и без удивления.

— Благодарим вас, пане, за вашу рассудительность, за то, что вы сделали так, как мы просили, — сказал епископ. — Мы отнесем ваши предложения Ходкевичам и приложим все наши усилия к тому, чтобы они их приняли. Не будем скрывать, что мы не вполне уверены в успехе. Но пока что еще раз благодарим пана воеводу.

Радзивилл при этих словах склонил голову.

— Неужели с меня еще и этого мало? — спросил он. — Вдумайтесь в то, на что я иду, в мое положение, ведь я уверен в своей правоте. Тогда вы поймете, что я сделал для примирения очень много.

Видя, что разговор заходит в тупик, Завиша заявил:

— Чтобы сблизить вашу княжескую милость с Ходкевичами, мало мыслей и предложений, поданных с двух сторон. Никто из вас не желает уступить и, хотя вы на словах высказываете рассудительность, но все равно настаиваете на своем. Позвольте нам, выступающим здесь от имени его королевского величества, подать также и наши предложения, которые будут поддержаны королем. О них еще не знают паны Ходкевичи, мы их не показывали им, мы хотим, чтобы вы, пане воевода, первым ознакомились с ними и поразмышляли над тем, можете ли вы их принять. Мы делаем эти предложения вам первому как послы по предоставленному нам праву, делаем их вам не от Ходкевичей, не от себя, а от имени его величества короля.

— От его величества короля! — повторил Радзивилл и добавил: — Это то же самое, что и от Ходкевичей, ведь мы же знаем, что его сердце принадлежит им.

— Также, как и всем остальным, — промолвил епископ. — В глазах и в сердце короля все его подданные равны между собой.

— Равны! — снова повторил Радзивилл. — Если бы так! Вся беда в том, что они не равны. Его королевское величество хочет, чтобы все его подданные одинаково молились, чтили пятницу и субботу!

— А что в этом плохого или необычного? — возразил Ян Завиша. — Каждый считает свою веру самой лучшей, без этого бы никто ни во что не верил. А коль он так считает, то в искреннем стремлении хочет и всех остальных направить на путь истинный.

Воевода улыбнулся. На его лице отразились какое-то недоверие и холодная язвительность.

— Читайте же свое послание, — снисходительно произнес он.

Завиша прочел: «Это дело должно быть завершено на сейме. На сейме должны быть определены день и место, назначено определенное количество лиц от общества с тем, чтобы они выслушали все взаимные претензии, обиды, спорные вопросы и хотя бы на время примирили обе стороны. Если же сейм не сможет временно примирить их, тогда его величество король как высший арбитр сам решит дело в их присутствии. При этом обе стороны должны предстать перед королем, а до того сложить оружие и спокойно разойтись, не пытаясь начать войну. Однако сейм не будет решать, кому каштелян должен отдать руку княжны, никому не пообещает ее, что касается князя Януша, то ему будет позволено навещать ее».

— С некоторыми пунктами, да, только с некоторыми, я мог бы согласиться, — сразу же заявил воевода, — но не со всеми. Особенно вот с этим: чтобы я свои дела отдал на рассмотрение всего общества или короля. Короля, который всем сердцем и душой на стороне Ходкевичей и станет судить с пользой для них! Общества, которое не пережило того, что пережил я, которому примирение кажется легким, потому что ему не больно так, как мне! Никогда! Никогда я на это не пойду! Лучше уж на что-нибудь иное, чем на такие условия, которые связали бы мне руки, вырвали бы из них меч и отдали беззащитного на неминуемую расправу и уничтожение.

Присутствующие не осмеливались ничего сказать; а воевода только потрясал бумагой с предложениями послов и повторял: «Никогда! Никогда!»

Послы поняли, что толка от разговоров не будет, и вышли. Они взяли с собой документ с предложениями воеводы и снова пошли к Ходкевичам.

Ксендз Гедройц не позволял себе ни минуты отдыха, пока еще оставалась надежда сохранить мир и своим посредничеством хотя бы предотвратить начало междоусобицы. Он спешил, потому что видел: Радзивиллы уже завтра могут начать войну, которую потом ничем не удастся остановить, а урон всей стране может быть причинен очень большой.

И как не волноваться, если достаточно было заглянуть во двор к Радзивиллам, чтобы понять, там все дышит войной, все бряцает оружием: кардиналия была вся переполнена солдатами, ротмистрами, полковниками, двор был завален штабелями разного оружия и военного снаряжения. В каждом углу дворца шептались и советовались. Время от времени пытались разведывать: подкрадывались к крепости Ходкевичей, наблюдали, вызнавали, возвращались назад, чтобы рассказать, что там делается.

А вот у Ходкевичей наоборот: как только разместили пушки и войско, все смолкло и притихло. Ворота весь день были на запоре, защитники дворца спокойно отдыхали. Только изредка какой-то шум или крик долетал до улицы. Все, кто проходил возле твердыни, удивлялись такому спокойствию накануне войны, о которой здесь ничто не напоминало, разве что несколько орудий, стоящих на улице у ворот, возле которых топтались солдаты-охранники.

Послы вышли из кардиналии и снова вернулись к Ходкевичам. Они несли им двойные предложения: Радзивиллов и свои. Их приняли и провели к каштеляну, у которого в это время были жмудский и борисовский старосты и воевода Мнишек.

Ответ Радзивиллов они восприняли с прохладцей.

— Мы знали, что так оно и будет, — сказал каштелян. — Не желаем мы такого мира, пусть на все будет воля Божья.

— Воля Божья на то, чтобы не воевать, — заметил епископ. — Ради всего святого, сжальтесь над страной, постарайтесь не допустить войны. Подумайте, может, все же примите предложения Радзивиллов? Неужто они кажутся вам настолько неприемлемыми?

— Мы не можем их принять, — решительно заявил Ян Кароль, — никак не можем.

— Почему? — спросил Дорогостайский. — Воевода ведь обещает возместить все издержки. Если его слова для вас мало, то он выставляет залог.

— Он знал, что мы ему не поверим! — добавил каштелян. — Но все это без толку. Пусть отдаст расписки и договоры, прекратит судебное дело, оплатит расходы.

— Все это не делается так скоро, — попробовал убедить Дорогостайский.

— Еще как делается! — не соглашался каштелян. — Лишь бы только воевода захотел быть искренним. Но ведь все это только для вида. Радзивиллы жаждут войны, ради нее они привели в город столько войска; им хочется смуты, хочется сразу решить и свои дела и дела конфедерации. Это же ясно, как день.

— Тогда тем более необходимо избежать войны, — доказывал епископ. — У нас есть предложение послов короля. С ними уже ознакомился воевода Радзивилл. Прочитайте и вы.

После того, как Ходкевичи ознакомились с предложениями посредников, Ян Кароль сказал:

— Мы охотно положились бы на суд его королевского величества, но ведь наши враги сразу же заявят, что мы специально обратились к судье, который благоволит нам больше, чем нашим противникам. Что касается суда избранных от общества лиц, то вряд ли они сумеют нас рассудить: они не знают и не могут знать, что нас разделяет, чем мы недовольны. Мы не хотим и не будем говорить с ними о своих обидах, о своем долготерпении. Пусть нас рассудит меч, как это бывало в старину. Это будет самый лучший Божий суд!

Напрасно послы несколько часов уговаривали, настаивали, просили, напрасно пробовали убедить каждого из Ходкевичей вместе и врозь. Они твердо стояли на своем, ничем не хотели поступиться, а Ян Кароль все повторял:

— Если они хотят войны, то пусть войну и начинают, кровь падет на их души, мы за нее отвечать перед Богом не будем. Мы обижены неправедным судом, привлечены к трибуналу, нас вынуждают выплатить штраф, нам угрожают банницией. Бог видит, что мы перетерпели, Бог непременно будет за нас.

— Но князь воевода хочет примириться с вами, предлагает оплатить ваши издержки!

— А как примириться? — воскликнул Ян Кароль. — Сказать нам: «Простите»? Кивнет головой — и все на том? Он должен просить у нас прощения на коленях!

— Пан староста, надо по-христиански прощать виноватого.

— Я прощаю его перед Богом, но не прощаю перед людьми. Что бы стало на земле, если бы один раз было позволено холодным поклоном покончить со всеми провинностями? Что осталось бы от нашей чести? Это же оскорбление наших родов и имен! Наши дети стыдились бы носить имя, оскверненное таким унижением! Настал бы час, и о нас сказали бы, что мы приняли то, что нам бросили из милости, потому что мы испугались. Но нет же, никого, кроме Бога, мы не боимся! Хотят войны, ну так и мы не будем трепетать, отплатим господам конфедератам как следует!

До поздней ночи длились тщетные уговоры. Послы короля напрасно старались добиться мира перед определенным в договоре сроком, напрасно пробовали использовать самые разные способы — каштелян и Ян Кароль оставались неумолимыми.

Епископ Гедройц покидал дворец Ходкевичей не в самом лучшем настроении.

— Мы сделали все, что могли, — сказал он Яну Завише, — но все напрасно. Завтра может быть страшный день, и наше место — возле воеводы, чтобы не дать ему поднять меч. Если будет нужно — грудью станем перед их пушками, и пусть стреляют, если хотят! Разве же мы можем позволить начать такую смуту в стране, подать такой губительный пример?

— Не должны позволить, — ответил Завиша, — но я сомневаюсь, что они нас послушают.

— Об этом лучше не думать, — остановил его епископ. — Пойдем завтра утром к воеводе и будем у него весь день, шагу без нас не дадим ступить. Именем короля запретим ему браться за оружие, ни на шаг не отойдем от него, может, тогда его проймет спасительный стыд.

— Дай-то бог! — согласился Завиша. — И те, и другие настолько разъярились, что нам уже не на что больше надеяться. Но что будет, то будет!

С этим они и разошлись.