Последняя из слуцких князей

Каштелян и княжна

Утром того дня во дворце Ходкевичей была большая суета. Ожидали, что вот-вот приедет жмудский староста. Барбье и Станислав обошли и осмотрели твердыню, прикидывая, что еще можно сделать для ее укрепления и подготовки к осаде. Они показали каменщикам и челяди, где нужно пробить отверстия в стенах для установки орудий и мортир. Прислуга с волнением глядела на эти приготовления: все подтверждало слухи о возможной войне, которым, правда, никто не хотел верить. В городе хорошо знали о ссоре Радзивиллов с Ходкевичами, об их взаимных угрозах, знали о том, что они собирают войска, но никто и думать не думал, что дело может дойти до войны, до пролития братской крови. Однако по городу мгновенно разнеслись слухи о том, что дворец жмудского старосты укрепляется как крепость: пробиваются бойницы, замуровываются те места в стенах, где их можно было бы проломить. Горожане, проходившие по Замковой улице, останавливались, поглядывали на каменщиков в фартуках, стоящих на стенах с кельмами в руках, качали головами и говорили один другому:

— Видно, плохи наши дела, пане Матей, коль уже в городе, в самом центре, сооружается крепость.

— Да, Базыль Иванович, пора, видимо, уезжать из города, раз тут будет война.

Прохожие шли дальше, разнося по городу тревожные слухи. Больше всех были обеспокоены те, кто жил вблизи дворца Ходкевичей: они боялись пасть невинными жертвами междоусобной войны. Горожане со страхом глядели на эти приготовления, распрашивали о количестве войска, а оно в устах пугливых все росло и росло; горевали, были даже готовы задешево продать свои дома, если бы кто-нибудь решился купить их.

Тем временем пан Барбье, нацепив на пояс длинную шпагу, в шляпе с перьями, черном плаще ходил по дворцу, покручивая ус, все осматривал, во все вникал, взбирался даже на крышу, задавал работу каменщикам. Прежде всего он приказал удвоить стену со стороны церкви Богородицы, которая выходила на чужой двор. Оттуда ее легко можно было бы пробить, сделать пролом и ворваться во дворец. Он определил места, откуда можно будет отбить нападение с помощью орудий и мортир, показал, где нужно добавить кладку, где пробить узкие щели-бойницы, чтобы могло поместиться орудие.

Работа шла полным ходом, но суматохи не было. Пока во дворце Ходкевичей на Замковой улице готовились к обороне, каштелян Иероним Ходкевич спокойно жил в своем доме возле монастыря бернардинцев. В то время он еще не отдал его ордену францисканцев. Его дом стоял впритык к монастырю, а с другой стороны он смыкался с небольшим домиком бернардинок; крестик над ним вызывал мысли не столько о монастыре, сколько о госпитале — так убого выглядел этот домик монашек.

Усадьба каштеляна, которую в народе в то время называли каштелянией, не была ни большой, ни роскошной — это был скорее обычный деревенский каменный дом. Деревенский вид ему придавал сад. Тут царила тишина, которая нарушалась только пением монашек, доносившимся из монастыря. Двор каштеляна не был таким пышным, как воеводский, тут было больше свободы и меньше строгости. Усадьба содержалась в чистоте, дорожки были посыпаны белым песком, на стенах комнат висели портреты предков, начиная с того Ходки Борейки, от которого вели свой род Ходкевичи, а между ними — иконы и картины из истории костела и страны. Возле всех дверей там стояли, согласно обычаю, серебряные чаши с освященной водой. Каждый, кто заходил, крестился.

Здесь слуги не прятали под полу принадлежности для игры в кости, как в коридорах дворца Радзивиллов, потому что у каштеляна азартные игры были строго запрещены; они проводили время за книжками с жизнеописаниями святых или в разговорах. Сам каштелян обычно проводил утро в своей комнате, обитой черной тканью. В ней все говорило о набожности хозяина. Около скромного ложа висел крест, проволочная плетка для ритуального самобичевания, называемая «дисциплина», рядом — сабля и шлем; на столе лежали книги: хроника Бельского (в то время запрещенная, но католики ее читали), хроника Матея Стрийковского, жизнеописания святых, проповеди Скарги, запись популярного тогда диспута ксендза Смиглецкого с еретиками, а также множество иезуитских панегириков и разных свитков — все это оружие в борьбе за веру. Каштелян только что вернулся с утреннего молебна от бернардинцев и в раздумье завтракал.

В дверь постучали.

— Кто там?

— Servus tuus Domine, Joannes.

— Пожалуйста, ваша милость, заходите.

Каштелян встал и сделал несколько шагов навстречу гостю.

В вошедшем можно было безошибочно признать иезуита по его узкой черной сутане, покорно согбенной фигуре и хитрому взгляду, по сложенным на груди рукам. На голове светилась, будто большая тарелка, тонзура. На фоне темного одеяния его бледное вытянутое лицо с острым подбородком и сморщенной кожей, впалыми глазами, худым длинным носом, бледными щеками и тонкими губами казалось совсем старческим.

Отец Ян вошел, поклонился, молитвенно сложил руки, ступил шаг вперед, снова поклонился, потом еще раз, пока подошедший каштелян не сжал его обеими руками в объятиях и не посадил в кресло, где тот пристроился на краешке, держа под мышкой свою ксендзовскую шапочку.

— Что у вас нового, отче? — спросил каштелян.

— В коллегиуме ничего нового, — ответил отец Ян. — Я ходил в город с Социушем, у которого было дело к бернардинцам: ему хотелось посмотреть на нашу костельную капеллу. И, пользуясь случаем, я решил засвидетельствовать свое почтение ясновельможному пану.

— Искренне благодарен вам, — приветливо ответил каштелян. — Может, выпьете чего-нибудь, а то и поешьте.

Иезуит поклонился, его язык невольно облизнул пересохшие губы.

— Как вам известно, ясновельможный пане, — ответил он, — законы нашего ордена запрещают нам пить и есть у светских особ.

— Это для ваших студиозусов, — возразил каштелян, — а вам, отче, не поддающемуся искушениям, можно. Позвольте, я прикажу.

— Нет, нет, ясновельможный пане, — поспешил отказаться иезуит, мы привыкли уважать законы ордена, да и паствы тоже.

Каштелян более не настаивал.

— Как поживает ваш достопочтимый ректор коллегиума, отец Гарсиа Алабянус?

— Благодарение Богу, который поддерживает его в добром здравии, ибо времена теперь трудные, глава ордена может понадобиться во время войны.

— Вы правы, отче, вы правы, — ответствовал каштелян. — Костел воюет, давно воюет с еретиками.

— Нам более всего неприятно их соседство с нашим костелом Святого Яна, это оскорбляет наши святыни. Ни один из нас не может показаться на улице, чтобы не нарваться на косой взгляд, на оскорбление, даже грязью в лицо бросить могут. Кажется, будто они нарочно подстерегают нас, даже ученики, идущие в академию, и те не исключение. А более всего жаль, — вздохнув, присовокупил иезуит, — что это место, теперь опоганенное еретиками, было когда-то жильем нашего чтимого опекуна, ксендза кардинала Святого Сикста (Юрия Радзивилла), большого заступника нашего ордена. Увы, увы, как говорится в Святом Писании: «Мой дом есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников».

При одном упоминании о Радзивиллах каштелян помрачнел и сказал:

— Что поделаешь, отче, не вам одним еретики не по душе. И мне они причинили немало зла, но я надеюсь, что Бог покарает их, сам же я терпеливо снесу все.

Каштелян провел ладонью по своей седой голове.

— Они придумали для вас, ясновельможный пане, нечто новое. Мы видели, что у них во дворце необычайное оживление.

— Не иначе как готовятся к войне! — воскликнул каштелян.

— Не знаю. Кто их поймет, что они там творят. Они рассылают во все концы множество гонцов. И к ним тоже много гонцов прибывает, приносят и относят письма. Все это не к добру. Видимо, все же к чему-то готовятся. Я слышал, что они созывают в Вильно многих сенаторов.

— Я об этом знаю. Возможно, они хотят создать какой-то союз, но ведь сейчас не то время.

— И мне так кажется, что готовится нечто вроде заговора. Придворные Радзивилла говорят, будто он очень встревожен. Его запугивают войной, поэтому он остерегается, как бы чего не случилось, как бы не началась междоусобица: ему не хочется стать ее причиной. Сегодня утром к нам приходил один из наших тайных друзей со двора воеводы и сказал, будто к ясновельможному пану собираются отправить какое-то посольство.

— Ко мне? От кого? — спросил каштелян, оживившись.

— От воеводы.

— Зачем?

— Этого еще никто не знает. Тот человек сказал, что завтра он будет знать.

— Завтра! Мне хотелось бы знать сегодня. Но я ко всему готов.

Однако было легко заметить, что эта новость встревожила каштеляна.

Он прошелся по комнате и спросил:

— Кого же ко мне пошлют?

— Наверное, тех сенаторов, которые, как нам сообщают, приезжают из разных сторон.

— Так-так! К Ходкевичу — сенаторов? Таких же, как и он, еретиков, отщепенцев, нынешних конфедератов, подстрекателей, которые присягали и подписывались против нас, против закона, против короля, против порядка! Хорошо, что сегодня приезжает мой племянник, жмудский староста, он будет свидетельствовать против них и поможет мне.

Иезуит встал, трижды поклонился, после чего сказал на прощанье традиционное:

— Laudetur Jesus Christus.

Каштелян приказал подать карету, надел соболью шубу с длинными, до пят, рукавами, покрытую ярко-красным бархатом, и стал с волнением ожидать. Через две-три минуты послышался топот копыт. Вошел слуга и сказал, что можно ехать. Каштелян вышел. Около ворот ожидала карета, обитая позолоченной кожей, а также гвоздями с позолоченными головками. У нее были невысокие колеса и не очень удобные сиденья.

Каштелян сел в карету, возница — впереди на козлах, два гайдука стали сзади, несколько придворных верхом сопровождали его, а впереди, прокладывая путь, ехали несколько казаков.

Каштелян приказал:

— Ко дворцу пана старосты!

Кони с пучками алых перьев на головах резво тронулись с места, миновали дворец канцлера Льва Сапеги, проехали по Бернардинскому переулку и свернули на Замковую улицу; а оттуда — мимо дворца Радзивиллов к каменному дому Ходкевичей.

Проезжая мимо дворца воеводы, каштелян нарочно отвернулся от церкви; слуги высыпали из ворот поглазеть на него, шептались и подшучивали. Свита каштеляна сохраняла важность и не обращала на них внимания.

Карета быстро проехала мимо домов кардиналии и остановилась около ворот дворца Ходкевичей.

Каштелян вышел.

Прибытие гостя не осталось незамеченным: в окне дворца мелькнула и исчезла худенькая девичья фигурка с распущенными волосами. Каштелян вошел через ворота и увидел стоящих с непокрытыми головами в ожидании гостя маршалка двора и нескольких слуг. Был там и Барбье, он тоже снял свою шляпу, но держался более свободно.

— День добрый всем! Пана старосты еще нет? — спросил Ходкевич.

— Покамест нет, — отвечал маршалок, — ждем с минуты на минуту, только его что-то не видно.

— Скажите княжне, что я хочу ее видеть, — он поднял руку, и тут же один из слуг побежал вверх по лестнице выполнять его приказ.

— Пан Барбье! Приветствую вас! Когда приехали? — обратился каштелян к французу.

— Только вчера вечером, а вот сегодня сразу же взялся за работу.

— За какую работу?

— По укреплению замка, — ответил француз.

— Что вы говорите?

— Да, таков был приказ пана старосты.

— И вы уже начали работы…

Барбье показал рукой на людей, которые трудились на лесах, сновали туда-сюда, на котлы с горячей водой, которую приходилось лить на стены из-за холода.

— Плохо, что вы делаете все так открыто, — буркнул Ходкевич. — С улицы это видят, могут подумать неведомо что. Половину каменщиков лучше снять, времени еще хватает, а пока надо делать вид, будто что-то подправляется. Не показывайте, что вы тут занимаетесь фортификацией. Зачем давать assumpt — подтверждение — злым языкам, и без того способным на все. И не пробивайте в стенах бойниц. С этим можно подождать.

— Уже несколько пробили, — сказал Барбье, — да нам и не приказывали делать это тайно.

— Я вас не виню, но зачем пану старосте такая спешка?

Посланный слуга вернулся и сказал:

— Панна княжна ждет ясновельможого пана. Она наверху.

Каштелян кивнул и, недовольный, поднялся по лестнице, открыл двери в большой зал, где его ожидала слуцкая княжна София Олелькович.

Зал выходил окнами на Замковую улицу, все стены тут были увешаны картинами и иконами. Помещение украшали несколько венецианских зеркал в серебряных рамах и часы высотой в несколько локтей, они были в декоративном стеклянном ящике. Кресла с белыми позолоченными кручеными ножками долгим рядом стояли перед мраморным столом, ножки его были вырезаны в виде грифов, дельфинов и крылатых сфинксов.

Когда вошел каштелян, княжна стояла посреди зала. Она была бледной худощавой блондинкой, со светлыми глазами, невеселым лицом, бледными губами. На ней было платье из толстой темной волнистой материи, обшитой оборками, со шлейфом, который спускался до земли. Волосы у нее на голове были собраны вверху и застегнуты дорогой заколкой. Она казалась более высокой, чем была, потому что платье на ней было длинное и волнистое, а ботинки — на высоких каблуках. К тому же княжна была худощавой, что выглядело в те времена довольно непривычно. По ее лицу была разлита грусть, которая, казалось, ни на минуту не покидала ее с самого рождения. И не удивительно.

Она была сиротой с колыбели. Поэтому выражение глубокой грусти дополнялось состоянием смирения перед судьбой, терпеливости, но в ясных голубых глазах светились жизнь и чувство.

Едва каштелян вошел, княжна почтительно поцеловала ему руку. Он наклонил голову девушки и поцеловал ее в лоб. Потом пригласил ее сесть, пододвинул к ней кресло и хотел заговорить, но тут увидел в дверях неподвижную фигуру экономки.

Это была особа уже преклонного возраста, но еще необычайно стройная; она стояла словно кол проглотив, а глаза вытаращила, будто жаба. На ее платье было столько складок, что оно выглядело даже смешным, грудь неприятно полуобнажена. А что творилось на ее голове — пером не описать! Чего только на ней не было! Прежде всего, волосы там были не только свои, но и чужие, торчащие, зачесанные вверх, как свечки, и, что хуже всего, они были разного цвета. Из них торчали гребни и шпильки, заколки и цветы, перышки и стеклышки. Жуткий французский чуб возносился вверх на целый локоть, он мог бы пролезть не во всякую дверь.

Пани экономка ожидала взгляда каштеляна, как чибис дождя, когда же, наконец, дождалась, то, забыв о своем прекраснейшем чубе, поклонилась так низко, что еле не повредила его. Каштелян поприветствовал ее, сказал несколько вежливых слов и тут же отпустил. Она вышла, но не было уверенности, что не осталась подслушивать. Как только за ней закрылась дверь, каштелян повернулся к княжне, во взгляде которой читался вопрос, и заговорил:

— Уважаемая панна, вы скоро расстанетесь с детством, в феврале начнется счастливый для вас шестнадцатый год. Есть за что благодарить Бога.

— И вас, — подхватила княжна, — за то, что вы заботились о сироте.

— Мы делали все, о чем меня и моего покойного брата просил ваш уважаемый отец. Причем делали это с душой и сердцем, заботясь о вашем счастье.

— Я это понимаю и постараюсь отблагодарить вас, как отца, — ответила княжна.

— Надеясь на вашу отзывчивость, на ваше доброе сердце, я и обращаюсь к вам, как взрослой девушке, которая вскоре станет совершеннолетней, — говорил далее каштелян. — Я еще никогда не говорил с вами о важных делах, потому что вы были в счастливом детском возрасте, который не стоит омрачать. Поэтому, если я скажу нечто неприятное для вас, считайте это началом новой жизни, которая уже не будет для вас такой, как в детстве, а Бог учит нас быть терпеливыми.

— Все, что вы мне скажете, я приму с покорностью и благодарностью, — спокойно и учтиво промолвила княжна. Но ее лицо слегка покраснело, видимо, от волнения.

— Я не сомневался в этом, — продолжал каштелян. — Вы знаете, что князь воевода виленский просил вашей руки для своего сына, князя Януша.

Каштелян глянул на Софию, она выглядела спокойной, только при упоминании имени Януша вспыхнула, побледнела и смутилась. Каштелян помрачнел, но заговорил снова:

— И я, и мой покойный брат охотно соглашались на этот брак, потому что считали князя за равного вам по знатности, богатству, надеялись на вашу счастливую жизнь в замужестве. С нашего позволения князь Януш бывал у вас, он старался завоевать ваше расположение.

Каштелян на мгновение умолк, София тоже молчала.

— Скажите мне искренне, скажите открыто, как опекуну, как отцу, понравился ли он вам?

— Воля опекуна будет моей волей, — ответила княжна.

— Я спрашиваю у вас не об этом, — пояснил каштелян, — я не хочу знать, послушаетесь вы меня или нет, я в этом не сомневаюсь, я хочу…

— Что вы хотите услышать?

— Понравился ли вам князь Януш?

Княжна молчала.

— Не знаете, что ответить? — допытывался каштелян. — Мне кажется, что вы не хотите меня обидеть. Скажите, скажите откровенно.

Княжна продолжала молчать.

— Неужели вы мне ничего не скажете? — снова спросил каштелян.

Княжна София встала, ее лицо раскраснелось, глаза заблестели.

— Вы ожидаете моего признания, — сказала она. — А зачем оно вам? Все решает не моя воля, а ваша.

— Я хочу, чтобы вы ясно понимали, что принуждением, силой мы ничего не будем делать, если же я и спрашиваю о ваших чувствах, то только для того, чтобы иметь их в виду.

— Вы знаете меня, знаете все, поэтому вам и не нужно ни о чем спрашивать, — ответила София.

— Почему вы считаете, что я вас хорошо знаю? Я хочу знать вас еще лучше, — пояснил каштелян, — лучше, чем по слухам и домыслам. Я хочу, чтобы вы сами мне обо всем рассказали.

— Вы хотите этого? — переспросила княжна. — Тогда не вините меня за то, что услышите. Я послушна, осознаю свой долг перед вами, знаю, что всю жизнь буду вам благодарна. Я вас уважаю и ценю, знаю, что вы против князя Януша, но я — я отношусь к нему доброжелательно.

— Доброжелательно! — воскликнул каштелян, как будто боялся этого ответа и не надеялся его услышать. — Это правда, в самом деле? Да?

— Да, — смело отвечала княжна.

— И вы хотите стать его женой?

— Я все сказала, — тихо проговорила княжна.

— А теперь послушайте, что я вам скажу, — начал каштелян. — Вы доброжелательны к нему, а он нас ненавидит, вы высказываете признательность нам, он нас преследует. Вы за Радзивиллов, а Радзивиллы наши враги, они мне, мне, говорю я вам, угрожают банницией, нашей вере, (правда, она не ваша) они враждебны, они против нас, против короля стоят; они, если бы могли, утопили бы нас в ложке воды. И вы к ним доброжелательны?

— Еще раз повторяю, — отвечала София спокойным голосом, — что я знаю о вашей власти надо мной и буду послушна вам.

— Дело не в том, что вы будете послушной, я в этом уверен, я хотел открыть вам глаза на то, кто они такие!

— Не мое это дело, и не с детским умом разбираться в нем.

— Это дело любого ума. Не надо, княжна, принижать себя. Лучше выслушайте меня до конца. Когда воевода просил вашей руки для сына, мы с братом дали согласие, и вы знаете, чем он нам отплатил?

— Не знаю.

— Он вызвал нас в суд, чтобы выжить из имения. А теперь преследует и угрожает войной, собирает войско. Хочет послать его на нас. Так скажите, если в вас есть хоть капля доброты, если к нам клонится ваше детское сердце, скажите, можете ли вы быть женой князя Януша?

— Нет, — холодно и твердо ответила княжна. — Нет. Я это вижу.

— Пусть Бог воздаст вам за эти слова, они меня оживили, — сказал Ходкевич, встал и начал ходить взад-вперед. — Вижу, что вы чувствуете в себе уважение и признательность к нам. Поверьте мне, это ваше благорасположение к князю легко покинет ваше сердце.

— Никогда, — тихо ответила София.

— Никогда? — переспросил каштелян. — Никогда? Но вы же сами только что признали, что не можете быть женой князя Януша!

— Я могу теперь только сохранять мою доброжелательность к нему, уважение — до самой смерти, и я так и сделаю.

Каштелян пожал плечами.

— Вам надо избавиться от того, что вы называете доброжелательностью к князю Янушу, ради вас же самой. Выйти за него замуж — дело для вас совершенно невозможное. И чем более он будет вас домогаться, тем более невозможным оно будет. Чем более упрямо он будет настаивать, тем сильнее рассердит нас; а поэтому избавьтесь от того, что может только омрачить ваши молодые годы.

— Никогда! — отвечала княжна. — Но не думайте, что из-за этого я окажусь непослушной вам. И то никогда — и это никогда.

— И как же вы сумеете это устроить?

— На все воля Господа, еще сама не знаю. Будет так, как Он повелит и решит.

— Я хочу сказать вам также, — заговорил каштелян, — что не надеюсь на какие-либо перемены. Я только прошу вас, княжна, понять то, что вы уже признали справедливым. Поймите, что в этом случае для нас было бы величайшим оскорблением, унижением, радостью для наших врагов, если бы мы отдали вас ему. Да, только Бог видит и знает все, знает, чем это кончится, Бог может все переиначить. Но в нашем договоре записано, что без вашей воли и согласия, княжна, мы вас отдать не можем. Нужно только, чтобы и вы, вы сами, когда это понадобится, сказали князю Янушу, что вы не можете стать его женой, не можете…

— Кто? Я? — воскликнула слуцкая княжна, вскочив с кресла. — Чтобы я сказала это, в то время как я думаю иначе? Зачем? Ради чего? Разве вы не мой опекун, не имеете власти, чтобы решить это без меня? Зачем же я должна это говорить?

Каштелян, пораженный словами княжны, застыл на месте. Ему нечего было ответить ей, к тому же он понимал ее и не хотел настаивать на своем, видел, что она и так высказала много почтения и покорности.

— Подумайте, — сказал он, с минуту помолчав. — Это дело не может кончиться без вас, если Радзивиллы будут поступать в согласии с договором, если они не успокоятся. Вот тогда мы будем вынуждены привести их к вам, и вы своими устами скажете князю Янушу «Нет».

— Но ведь князь Януш будет знать, что это ложь! — воскликнула княжна.

— Откуда? — сурово спросил каштелян. — Разве временная благосклонность дает залог на будущее? А может, вы ему все рассказали?

— Пока что нет; без вашей воли я этого не сделала бы.

— Даже если бы вы это и сделали, — заметил каштелян, — детские обещания не имеют никакой силы, и только теперь вы получаете право обещать и держаться своего слова.

Княжна молча слушала.

— Дорогой дядя и опекун мой, — сказала она, вставая, — не заставляйте меня лгать, мне это омерзительно. Я не скажу, я не могу сказать этого князю Янушу; он знает, он чувствует, что не безразличен мне. Зачем же мне лгать даже ради нужного дела? Я не солгу, не склоняйте меня к этому, я не смогу этого сделать, потому что это не по моим летам и выше моих сил.

— Это в ваших силах, — отвечал каштелян, — ибо я вижу, что у вас есть воля и недетская стойкость. В этом для вас не было бы ничего трудного, лишь бы вы захотели.

— Я соглашусь на все, чего только вы от меня не потребуете, — заверила княжна София, склонившись в поклоне и целуя каштеляну руку, — но не делайте так, чтобы я сама все говорила князю Янушу. Достаточно того, что вы скажете все от моего имени.

— Но войдите и в наше положение, — добавил старик, — подумайте, что произойдет тогда, когда они согласно договору будут спрашивать вас, а вы втемяшили себе в голову какое-то чудное желание правдиво сказать князю Янушу, что он вам нравится. Подумайте, поразмышляйте, в каком положении окажемся мы? Да, мы будем вынуждены покорно отдать вас ему и молчать.

— Вот и постарайтесь сделать так, чтобы до этого не дошло, — промолвила княжна София. — Это зависит от вас, это в ваших силах, только не вмешивайте меня, отвечайте сами, делайте, что хотите. А я слова не скажу, буду послушной.

— Вы не хотите идти против своей совести, не хотите лгать?

Каштелян спросил так, потому что не мог объяснить поведения княжны ничем, кроме ее мыслей и чувств.

— Но это выше моих сил, я не смогу это сделать, — ответила княжна.

— Даже ради того, чтобы избавить нас от стыда? — спросил каштелян.

— Даже для спасения жизни, — заверила София.

Каштелян помолчал, взял шапку, наморщил лоб и сказал:

— Вы не по годам умны, и воля у вас не по годам сильная, делайте то, что вам по душе, а мы будем стараться, чтобы не дошло до необходимости именно вам давать ответы по этому делу.

Княжна перекрестилась, помолчала, потом тихо спросила:

— А что, нет никакой надежды на примирение?

— Никакой. Бог видит, никакой надежды, совершенно ничего не светит! Радзивиллы собирают против нас войско, к ним присоединяютя все конфедераты. Все враги католиков и короля, все готовятся к войне. Вся Литва берется за оружие — или с нами, или против нас, против вас…

— Против меня? Неужто я так много значу для князя Януша? — спросила София.

— О, нет! Даже не думайте так! — воскликнул каштелян, — он подхватил и высказал мысль, только что пришедшую ему в голову. — Вы еще дитя были, когда сладился этот договор. Дело совсем не в вас, а в княжествах Копыльском и Слуцком, в ваших усадьбах, в ваших имениях. Не вас они любят, а ваше богатство!

— Не меня! Не меня! Это воевода мог думать и поступать так, но не Януш, он на это не способен! — уверенно возразила княжна.

— Поверьте мне, дорогая панна, яблоко от яблони недалеко падает, — сказал каштелян. — В конце концов, не мое это дело убеждать вас, время покажет. Будьте здоровы и никому не пересказывайте того, о чем мы тут говорили.

Каштелян снова поцеловал княжну в лоб, она его — в руку; на том они и расстались. Едва за каштеляном затворились двери, как в зал вошла экономка, она успела увидеть только его спину и не дождалась тех слов восхищения ею, на которые рассчитывала.

— А вот и наш пан староста едет! — воскликнула она, глянув в окно.

София не слышала этих слов, потому что медленно шла в свои покои, а за ней поспешила и недовольная экономка, поправляя на голове свой наряд, который давил на нее своим весом.

Как раз в это время свита пана жмудского старосты Яна Кароля Ходкевича проехала по улице и долгой цепью растянулась в сторону ворот под приветственные возгласы жителей виленского дворца вельможи. В конце свиты показался и сам староста, он ехал верхом.

Виленский каштелян, дядя старосты, стоял на последней ступеньке лестницы и первым приветствовал пана Яна, как только он спешился.

В этой толпе были самые разные краски и наряды: яркие гусары, широкоплечие казаки с длинными чубами, богатырские гайдуки, маленькие пажи, множество разодетой придворной шляхты при кривых парадных саблях, называемых «корабеля», на конях. Вся эта тьма придворной челяди подняла невероятный шум и гам.

А в это время у воеводы паны завтракали и вели оживленные разговоры перед тем, как отправиться с посольством к виленскому каштеляну. Не было еще только канцлера Льва Сапеги, зятя воеводы, он почему-то опаздывал. Но вскоре и он со своей свитой появился на Замковой улице. Сам канцлер ехал в карете, с собой он взял только нескольких слуг. С трудом протиснулась карета Сапеги к воротам дворца, огибая лошадей, людей, кареты тех, кто приехал раньше. И вот у самого крыльца из кареты вышел Лев Сапега: высокого роста, мужественный, красивый, стройный; лицо его украшали усы и небольшая бородка, негустые волосы на голове были аккуратно подстрижены. Канцлер прошел прямо в зал, где уже собрались сенаторы. Это было высокое помещение с десятком длинных окон, по стенам, обитых алым бархатом, было развешано холодное оружие. В зале царили шум и гам, гости оживленно разговаривали. Князь воевода с сыном радушно принимали всех.

Посреди зала стоял стол, застланный скатертью с вышитыми узорами, она свисала почти до самого пола. На столе дымились на серебряных тарелках и полумисках различные яства. За другим столом маршалок двора хозяйничал у серебряной посуды, ковшов, кувшинов и фляг с вином, кубков, небольших бочек и множества других столовых предметов. Придворные прислуживали. Когда вошел Лев Сапега, завтрак уже полчаса как начался — это было видно по веселым лицам и более оживленной, чем обычно, беседе. Пан воевода и князь Януш приветствовали его объятиями, сенаторы — поклонами, иные удостоились чести пожать руку. Когда канцлер занял место за столом, шум на минуту утих.

— Я немного опоздал, — обратился канцлер к воеводе, — но в этом виноват не я, а мои часы, они показывали, что еще не так поздно.

— Да еще и в самом деле не поздно, — ответил воевода, — а до нашего посольства, в которое мы пригласили уважаемое панство, еще много времени.

— Я знаю, что каштелян дома, — сообщил Лев, — он, видимо, готов принять нас, потому что и пан жмудский староста приехал к нему час назад, и пан Александр Ходкевич также собирается туда.

— Наверное, он вызвал родственников посоветоваться, — с улыбкой промолвил князь. — Хоть бы они снова не насоветовали ему такого, как раньше, когда подговорили нарушить данное им слово. Не надеюсь я, что будет толк из нашего посольства, — добавил он, — ибо Ходкевичи уже всерьез, может, и ради устрашения, готовят свою крепость к обороне и, как мне говорили, действительно собираются воевать. Не иначе как пан жмудский староста желает показать свои воинские таланты.

— Сомневаюсь я, что дело дойдет до войны, — заметил Лев, — и надеюсь, что панам Ходкевичам больше по нраву мир и согласие. У меня на это большая надежда.

Лев Сапега был в свое время знаменитым человеком, он всегда рассудительно решал спорные дела, каждый раз искал способы достичь примирения, не становился ни на чью сторону, выступал за согласие и взаимопонимание; он был как будто создан для роли посредника.

Пока он беседовал с Радзивиллом, смоленский воевода Абрамович взглянул на Сапегу и тихо обратился к мозырскому старосте, завершая начатый разговор на тему религии:

— Давайте помолчим, а то канцлер прислушивается к нашему разговору и может услышать то, о чем мы тут толкуем про папистов и супостатов. Он же поддерживает и тех, и этих.

Они замолчали, а за столом завязался общий разговор обо всем и ни о чем. Когда завтрак подошел к концу, виленский воевода пригласил сенаторов к окну и начал кратко и рассудительно высказывать им свою просьбу, зная о том, что большинство уже осведомлено обо всех ее обстоятельствах.

— Я очень признателен вам, панове, — заговорил он, — что вы любезно откликнулись на мою просьбу и согласились помочь в этом невеселом деле с виленским каштеляном. Я не буду много говорить о моих несчастьях, ибо они вам всем ведомы, да и не только вам, а всей Короне, всему Великому княжеству Литовскому они понятны. Для того, чтобы это дело кончилось, а я надеюсь, что оно завершится по-хорошему, по-справедливому, нужно только, чтобы пан каштелян покамест позволил князю Янушу хотя бы иметь возможность завоевать доброжелательность и благорасположение его будущей жены. Несколько лет до того он свободно виделся с ней; ему было позволено оказывать ей услуги, но с тех пор, как между нами начались эти несчастные споры, его отлучили от дома Ходкевичей, разлучили с княжной Софией и не только закрыли перед ним дверь, не позволив видеться, но и не пускают гонцов, возвращают назад письма, короче, отметают все способы как-либо связаться с ней. Если пан Ходкевич будет и далее чинить препятствия, то дело, очевидно, дойдет не до полного согласия, как он говорит, а до раздора и войны. Будьте же так добры, панове, выскажите ему мои просьбы, убедите в справедливости и разумности моих желаний, исполнить которые пану Ходкевичу очень легко, тем более, что это его ни к чему не обязывает. Лишь бы только князь Януш смог приходить к княжне в любое подходящее время, большего я пока что не прошу. Я надеюсь на успешный исход вашей миссии, панове, милые братья, на то, что она вам удастся, и еще раз благодарю вас за то, что вы любезно согласились взять на себя это посольство.

Сенаторы дружно откликнулись на его просьбу, от их имени речь держал смоленский воевода:

— Вы, ваша княжеская милость, можете быть уверены, что, как вы того справедливо желаете, так и сделается. Раз уж каштелян уклоняется от выполнения договора, то нельзя доходить до таких крайностей. Он должен сам чувствовать, что это дело святое и нерушимое. Поэтому можно надеяться, что прежде чем придут к завершению и концу все ваши споры, он хотя бы не откажет князю Янушу в желании беспрепятственно видеться со своей будущей женой.

После этого сенаторы собрались идти во дворец виленского каштеляна. Посоветовавшись между собой, решили, что говорить с ним будет канцлер Сапега. Мы уже упоминали, что этот человек был миротворцем по своему характеру и как нельзя лучше подходил для тех случаев, когда нужно было примирить врагов, успокоить тех, кто поссорился. После этого сенаторы оставили воеводу с сыном — они должны были ожидать дома возвращения парламентеров — и пошли по Замковой улице в сторону костела бернардинцев, ко дворцу каштеляна.

Каштелян был готов принять их. Еще накануне ему о посольстве рассказал все, что знал, иезуит Ян, а потом другие люди из числа приближенных к сенаторам сообщили не только об этом, но даже и о чем пойдет речь. Он посоветовался со всеми, кто к нему приехал, а, прежде всего, со жмудским старостой Яном Каролем и его братом Александром. Как сам каштелян Иероним, так и они оба были против любых шагов к согласию и уступок Радзивиллам. Оскорбленные, и не без основания, более слабые, чем обидчики, они гордо и твердо стояли на своем. Угрожали войной, чтобы показать, что они ничего не боятся. Оба племянника каштеляна решили обойтись с послами любезно, а чтобы все удалось, загодя договорились с дядей, что в этом деле ничего не будут предпринимать без него.

Они сошлись на том, что ни в чем не уступят, не дадут себя уговорить, не будут ничего обещать от себя, отделываясь общими фразами. Они хотели показать, что их мало заботит договор, что они видят его в ином свете, и что этим своим шагом каштелян как раз и докажет то, что он всегда стоял на своем и придерживался того, в чем не желал уступать.

Когда паны сенаторы подошли ко дворцу каштеляна, то не увидели никаких признаков того, что их здесь ждут. Встретить их вышло всего несколько придворных, не было заметно, что к их приходу наводили порядок, готовились, ждали, но и не было удивления, когда они появились. Каштелян Иероним вошел в большой зал со своими племянниками Яном Каролем и Александром, с ними было еще несколько друзей. Послов сдержанно поприветствовали, и Лев Сапега сразу же начал разговор:

— Мы пришли к вам, пане каштелян виленский, с посредничеством и дружеским посольством от виленского воеводы князя Радзивилла.

— Я сомневаюсь, есть ли между мной и паном воеводой нечто дружеское, — холодно и важно сказал каштелян.

— Мне не хотелось бы начинать с плохого, — ответил Лев Сапега. — Может быть, вы рассердились на пана воеводу и не хотите иметь с ним дело, но я надеюсь, что вы еще, бог даст, помиритесь, и все окончится взаимным согласием. Сам пан воевода огорчен и мучается, оттого что, к сожалению, этот спор разлучил его с паном каштеляном и его славной родней, но в его сердце теплится надежда, что он сумеет разрешить спор к обоюдной выгоде. Мы знаем, — продолжал канцлер, — о договоренности вашего покойного брата с вами насчет того, чтобы выдать вашу воспитанницу, княжну слуцкую, за князя Януша, сына пана воеводы.

Лев Сапега не успел окончить свой медленный и обстоятельный пересказ дела, как вдруг Ян Кароль со свойственной ему солдатской горячностью прервал его:

— Пан воевода напрасно настаивает на тех договоренностях, они противоречат законам нашей веры и законам Великого княжества Литовского, а поэтому мы не можем достигнуть соглашения, и не должны. И не пойдем на него! — добавил он, невольно положив руку на эфес сабли.

— Католические законы не обязательны для всех! — возразил Абрамович.

— Но, я думаю, для всех обязательны законы Литвы, — гордо промолвил Ян Кароль, — которые запрещают брак между близкими родственниками под угрозой лишения детей права на наследство и имущества.

— Но это был бы не первый такой брак, — отметил Сапега, — прежние примеры позволяют повторить их; всегда есть надежда, что можно как-то уладить это несоответствие. Но прежде чем эти споры закончатся и будут решены (в чем мы не сомневаемся), пан воевода просит вас, пане каштелян, чтобы вы пока что исполнили хотя бы одну часть ваших договоренностей: не мешали князю Янушу видеться с княжной Софией, чтобы завоевать ее симпатии.

— А зачем это? — холодно спросил каштелян. — Для того, чтобы выставить княжну на посмешище, принудить ее пойти на противозаконное бракосочетание?

— Воевода так не думает, — продолжал Сапега, — в этом его не стоит упрекать, но он готов свято выполнять свои обещания и, несмотря на ссоры и недоразумения, надеется, что ваша милость будет со своей стороны поступать так же. Он был бы рад, чтобы этот брак устроился и чтобы князь Януш не был чужим для своей жены. В договоре ведь записано, и вполне справедливо, что княжна не может быть выдана замуж против своей воли, по принуждению, а только по своему желанию и доброму согласию, так почему бы и не позволить князю Янушу стараться понравиться ей.

Каштелян холодно выслушал Сапегу, который говорил, как всегда, медленно, плавно, а потом сказал:

— Никак не могу понять вас, пане канцлер. Мы словно на разных языках говорим, и о разных вещах. Вы настаиваете на исполнении договора?

— Вы же его подписывали.

— Я сделал это неосмотрительно и не по праву, поддался на уговоры и просьбы, а, прежде всего, я тогда хотел выполнить волю брата, — сказал каштелян, — в этом я вынужден признаться. Да, я виноват. Но этот договор недействительный.

— Вы в самом деле признаете недействительным весь договор? — спросил Лев Сапега. — Вы не хотите исполнить то, что засвидетельствовано вашей шляхетской подписью?

Вот теперь, обычно терпеливый и сдержанный каштелян налился кровью. Услышав о нарушении шляхетского слова (а Сапега сказал об этом нарочно, так как надеялся убедить его при помощи этого в те времена неоспоримого довода), он даже отступил на шаг и то краснел, то белел, дрожал от гнева.

— Не место и не время сейчас, — резко сказал он, — добиваться исполнения договора; когда же на это будет место и время, я объясню, кто и как верен своим обязательствам и обещаниям.

Сказав это, каштелян поклонился и отступил еще на несколько шагов назад, словно уклоняясь от дальнейшего разговора, просьб, уговоров. Для сенаторов это стало знаком окончания их посольской миссии, они были поражены холодным и презрительным отношением к ней каштеляна, суровыми взглядами Яна Кароля и Александра и не захотели настаивать далее, в душе приписали неудачу упрекам Льва Сапеги и свалили на него всю вину. Так они и пошли ни с чем, чтобы молча вернуться во дворец Радзивилла.

— Канцлер испортил все, — перешептывались они по пути, — пусть теперь и оправдывается перед воеводой, а наша хата с краю.

Князь воевода с сыном ожидал их, он волновался, надежда на успех сменялась отчаянием, когда же он увидел из окна, что вся компания так быстро возвращается, то сначала подумал, что, возможно, каштеляна не оказалось дома.

Сын так же, а может быть, и более обеспокоенный, молчал, боясь нарушить зловещую тишину, смотрел на сенаторов, которых увидел на улице, ничего не понимая.

Сенаторы приехали к воротам дворца Радзивилла, тихо поднялись по лестнице, советуясь о том, как сгладить для воеводы свое неудачное посольство.

— Вам, пане канцлер, следует самому рассказать воеводе обо всем, — посоветовал мозырский староста. — Попробуйте хоть как-нибудь смягчить отказ Ходкевичей.

Воевода ждал их на пороге и по лицам понял, что его ожидают неприятные новости.

— Что вы нам скажете, пан канцлер? — спросил он. — Каштеляна не было дома, или он не принял вас?

— Нет, он почтительно принял нас, — сказал канцлер, входя в свою роль миротворца.

— И что он ответил? — не терпелось узнать воеводе.

Канцлер немного задумался над тем, как бы ответить более тонко и мягко, но воевода уже все понял, он раскраснелся и в гневе закричал:

— Пане канцлер! Он оскорбил вас, не дал согласия?

— Совсем нет, наоборот… — начал Сапега.

— Неужели согласился? — наступал на него воевода. — Быть этого не может! Слишком хорошо я знаю его и его иезуитов-племянников! Что он ответил? Что сказал?

— Слово в слово, — вмешался мозырский староста, который понял, что канцлер специально медлит с ответом, а воевода все больше переполняется злостью, — слово в слово сказал так: ответит потом, когда будет место и время, кто и как верен своим словам и обещаниям.

— Что это означает? — крикнул воевода. — Вызов?

— Да нет! Нет! — прервал его Сапега. — Это было сказано совсем в ином смысле. Каштелян обижен, причем справедливо, его нужно понять.

— Значит, отказал! — воскликнул воевода. — Отказал вам, панове, и мне отказал в том, о чем я просил, отказался дать позволение князю Янушу видеться с княжной.

— Он не сказал этого так определенно, и я думаю… — начал Сапега.

— А я думаю, — оборвал его Радзивилл, — что это окончится не иначе, как с оружием в руках. Видимо, он хочет, чтобы я пошел с войском добиваться исполнения договора! Что же, чего он хочет, то и получит! Я найду друзей, найду сторонников, как он нашел их у иезуитов и короля. Он хочет войны, хочет войны…

— Не делайте таких поспешных выводов, княже, — прервал его Лев Сапега. — Он и не говорил, и не думал о войне…

— Тогда что все это означает, пане канцлер? — горячо возражал воевода. — Что, если не это? Что он не считается с договором, не придерживается его, не пошел даже на маленькую уступку при вашем посредничестве, на мою просьбу не откликнулся. Упрекает, что я не придерживаюсь договора? Но, Богом клянусь, я исполняю его! Я держусь его, строго держусь! Прошу простить меня, панове, мои добрые друзья, что подговорил вас всех на это неприятное посольство. Простите мне, но я даже не предполагал, что все так окончится. Бог тому свидетель! Но я найду иное, более надежное средство против панов Ходкевичей, я не позволю измываться надо мной! Беру вас всех в свидетели, панове, что не я первый отступил от договора, что я не нарушаю его, что я его уважаю, и если даже не по доброй воле, то оружием заставлю его исполнить.

Воевода окончил и, усталый, упал в кресло, дрожа от гнева. Он взглянул на князя Януша, лицо которого тоже покраснело от крови, хлопнул рукой по колену и воскликнул:

— Война! Значит, война! Что же, я готов и к ней! Если не уступит, то, Богом клянусь, не жить ему! Получишь, Ходкевич, войну, если ты ее хочешь и вызываешь меня! И пусть на тебя падет пролитая кровь!