Последняя ночь

Последняя ночь

— Пойдём, — сказал Васька, вставая. — Надо проскочить незаметно. Если поймают — говори, что ты мой меньшой брат и что мы идём к тётке на рудник. А не поверят и станут бить — нехай бьют, молчи. Теперь ты должен быть, как… — он пошарил в густой траве и поднял камень, — как этот камень, видишь? Он не боится, и ты не бойся. В тебя стреляют, а ты иди… Ну, не боишься?

— Нет, — ответил я.

— Пойди-ка сам до водокачки.

Я встал, колени мои дрожали. Я нагнулся и поднял камень.

— Ты чего?

— Так, я камень взял.

— Зачем?

— А если собака попадётся?

— Нету собак там, брось, — недовольно прошептал Васька.

Я бросил камень, и смелости во мне убавилось наполовину. Я вышел из палисадника, робко оглянулся по сторонам и с замирающим сердцем пошёл с горы. По бокам зияли чёрные ямы, и в каждой из них мне чудился страшный шкуровец с выбитыми зубами.

«Чего я боюсь? — думал я и сам себе отвечал: — Ничего не боюсь. Здесь волков нету, а если встретится, я ему…» За водокачкой послышались приглушённые голоса, и мне по-настоящему стало жутко. Я повернул назад было и столкнулся с Васькой. Он шёл за мной.

— Давай говорить, будто мы ничего не знаем, идём к тётке, — тихо подсказал Васька и весело заговорил — Сейчас придём домой. Тётя Варя нам лепёшек напечёт. Ох и наедимся мы! Правда?

— Ага! — крикнул я так громко, что Васька толкнул меня в бок.

— Тише!

Стал накрапывать дождь. Над заводом в чёрном небе сверкали огненные сабли молний.

Шурша босыми ногами по траве, мы двигались почти на ощупь.

Вдруг во тьме возле нас кто-то зашевелился, послышался не то сдавленный смех, не то хрипловатое пение. Потом я разобрал: кто-то негромко и гундосо бубнил себе под нос песенку:

Потом где-то рядом с нами раздались шаги, и грубый мужской голос спросил:

— Тимофей, ты куда махорку дел?

— В шинели махорка, — отозвался хрипатый.

Минуту было тихо, лишь шуршала трава, кто-то прошёл мимо, чуть не наступил мне на руку. И мы услышали приглушённый разговор двоих.

— У тебя тихо?

— Ничего не слыхать.

— Есаул посты не проверял?

— Нет ещё.

— Болтали вчера, будто в наступление пойдём.

— Когда?

— Не знаю.

— Так и так красным крышка.

— Бабушка надвое сказала…

— Ну, вот ещё… Знаешь, какая войска собралась у нас. Да ещё, сказывают, аглицкие танки придут, а это вон какая машина: на хату наедет — и дочиста развалит, до хундамента. Была хата и нету…

Мне было так страшно, что я готов был подхватиться и броситься наутёк. Васька точно почувствовал мой страх и больно сжал мне локоть. Мы лежали не дыша. Подождав минутку, когда шаги удалились, Васька потянул меня за подол рубахи, и мы поползли.

Тишина была такой напряжённой, точно всё, что было в степи, прислушивалось к нам.

И тогда неожиданно, как гром, прогремел над нами голос, до крайности испуганный и нас испугавший:

— Стой, кто здесь?

Мы вросли в землю, замерли от страха.

— Подымайся, иначе стрелять буду!

Я увидел над собой лохматую казачью папаху с белой кокардой.

Васька поднялся. Встал и я.

— Это мы, — виновато и тихо сказал Васька, — мы братья…

— Кто такие? Пропуск! — грозно крикнул часовой, и тотчас в стороне послышались чьи-то лёгкие торопливые шаги.

— Куров, кто там?

— Пацаны, ваше благородие…

— Какие пацаны, откуда?

К нам бесшумно подошёл офицер. В темноте я узнал Кольку фон Граффа, того самого, что приходил к нам в землянку и бил плетью по лицу Анисима Ивановича. Ужас овладел мной.

— Мы к тёте Варе на рудник, — бормотал Васька, притворяясь испуганным и несчастным. — Она больная лежит. Мы ей милостыню собирали.

— Какая тётя Варя? — крикнул офицер и велел солдату обыскать нас.

Казак взял у Васьки суму, грубо сорвав её с плеча, й принялся шарить в ней, разламывал куски макухи, нюхал её, осматривал каждый кусок.

— Куда идёте? — спросил офицер.

— Я же говорю — на рудник к тёте Варе. Мы братья-сироты, — объяснял Васька, и голос его звучал виновато и жалобно.

— А вы знаете, что здесь позиция белой армии и ходить нельзя?

— Нет, не знаем, — ответил Васька.

Солдат выпрямился и доложил есаулу:

— В сумке макуха, ваше благородие… Больше ничего.

Есаул что-то достал из кармана, щёлкнул, и яркий свет ослепил меня.

— Стоп, стоп… — торопливо проговорил фон Графф, присматриваясь к Ваське. — Ну-ка, глянь сюда! — Офицер выпрямился. — Тэк-с, братья-сироты, значит, к тёте Варе идёте… А не врёшь, скотина? Я тебя где-то видел…

— Тётя совсем больная, — твердил Васька бедным голосом. — Мы ей макухи насобирали и несём…

В эту минуту позади нас негромко звякнули шпоры и кто-то другой подошёл к нам.

— Что здесь происходит, господин есаул? — услышал я до того знакомый и такой неприятно-резкий голос, что мне стало жутко.

Фон Графф осветил фонариком подошедшего, и сердце моё оборвалось: перед нами стоял офицерик, и это был Генька Шатохин, старый наш знакомый, битый Васькой кадет. Он и сейчас выглядел картинно: белые перчатки, с одного боку сабля в ножнах, с другого — наган в кобуре.

— Говорят, что к тёте Варе идут, — объяснил фон Графф. — Да уж больно подозрительны.

Генька шагнул к Ваське и рывком поднял его лицо за подбородок. И. едва он это сделал, как тут же в испуге забормотал:

— Господин есаул! Клянусь честью… Это красные…

Кадет не успел досказать, Васька ударил его головой в живот, и он поскользнулся.

— Тикай! — крикнул мне Васька и метнулся в темноту.

Есаул схватил меня за рубаху, но я вырвался.

— Огонь! — закричал он. — Стреляйте! — И почти тотчас позади грянул выстрел.

У меня похолодела спина. Я бежал за Васькой, перепрыгнул через какой-то ров, упал, снова поднялся. В это время за спиной хлёстко прозвучал второй выстрел, третий. Пули свистели над головой, а я всё бежал, не видя, куда бегу и где Васька. Почему-то я слышал, как звенели в моём кармане пустые гильзы от патронов.

Внезапно послышался всплеск. «Кальмиус!» — мелькнуло у меня в голове, и я тут же провалился в холодную воду. Где-то позади грохали выстрелы, слышался тяжёлый топот ног. Страх толкал вперёд.

— Лёнька, где ты? — услышал я знакомый голос.

Я хотел ответить и не мог.

На берегу невидимая рука схватила меня за рубашку и потащила к себе. Это был Васька. Он лежал в неглубокой яме.

— Пригнись!

Я пригнулся.

Шёл дождь. Впереди тарахтел пулемёт. Пули посвистывали со стороны рудника.

— Плечо жгёт, — корчась от боли, сказал Васька и, потянув, разорвал на себе рубашку. Она была мокрая от дождя, и на ней виднелись пятна крови.

Васька полежал, прислонив лицо к мокрой траве, и с трудом поднялся.

— Теперь идём, — сказал он. — Приказ надо передать. Идём скорей.

Вдруг позади раздались сразу два выстрела. Васька выгнулся, будто ему к спине приложили раскалённое железо. Шатаясь, он постоял мгновение и рухнул прямо на меня.

— Ты чего, Вась, Вася? — тормошил я, выбравшись из-под него.

Дыхание его стало частым и горячим.

Дождь ринулся сплошным потоком. Я лежал на мокрой траве, сжавшись в комок.

Со стороны деревни Семёновки подул ветер, и рубашка, прилипшая к телу, казалась ледяной. Пули свистели всё реже. Васька хватался за траву, пытаясь ползти, но вырывал её с корнями, не в силах тянуть отяжелевшее тело. Наконец он приподнял голову и повернул ко мне лицо с закрытыми глазами.

— Ты думаешь, я не встану? — неожиданно спросил он с обидой и злостью в голосе.

Ужас овладел мною. Я не знал, что делать, и заплакал. Тёплые слёзы текли у меня по щекам.

— Думаешь, не встану? — повторил он и встал, ища рукой опору.

— Вася, — сказал я и взял его за горячую руку, — я боюсь, Вася.

Опираясь на меня, он шатался на широко расставленных ногах.

— Идём, не бойся. У меня только в спине болит. Иди, я буду за тебя держаться. Ты теперь ничего не бойся. Приказ надо передать, а то наших побьют.

Он отстранил мою руку, сделал шаг вперёд, но споткнулся и упал вниз лицом, повалив и меня.

— Чего ты? — спросил я, судорожно держась за его плечо. — А? — Но больше ничего не мог сказать. Солёный ком застрял в горле, и мне трудно стало дышать.

Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал. Вдруг он тихо спросил:

— Ты думаешь, я помру? — И повторил хрипло и тяжело: — Думаешь, помру, да?

Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он встал. Сделал два шага и опять упал.

Я склонился над ним. Васька не дышал. Я никогда не видел человека, который бы не дышал. И тогда я понял, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всём мире…

Как же это случилось? Минуту назад он жил и дышал, смотрел на меня живыми глазами. Я слышал его голос: «Ты ничего не бойся. В тебя будут стрелять, а ты иди. Будет больно, а ты не плачь!»

Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слёз.

Я сидел рядом с Васькой в тёмной степи. Оттого, что он не дышал, тишина казалась ещё страшней. Вдруг я подумал о том, что он сейчас встанет и спросит: «Ты думаешь, я помру?»

Я вскочил и, плача, спотыкаясь, побежал к Пастуховскому руднику навстречу нашим.

Дальше всё проходило как во сне. За балкой, около домов рудника кто-то окрикнул меня:

— Стой, кто идёт?

Потом меня окружили и привели к командиру Сиротке.

На нём были красные галифе, на поясе висела шашка.

Сиротка узнал меня, ласково обнял единственной рукой, и я долго рассказывал ему, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом на берегу речки Кальмиус.

Когда я, всхлипывая, умолк, он спросил:

— А ты приказ помнишь? Можешь повторить?

— Могу, — и, вспоминая по слову Васькин приказ, повторил его.

Командир Сиротка вызвал матроса Черновола, Абдулкиного отца, дядю Хусейна, и отдал им приказ:

— Хлопцы, по коням!

И запели трубы, зазвучали голоса:

— По ко-о-ня-ам!

На востоке вполнеба занималась алая заря. Тысячи конников, обнажив шашки, лавиной помчались к городу.

Я долго не мог прийти в себя. Шахтёр Петя отвёл меня в дом, напоил чаем из походного котелка. Рваную мокрую одежду мою он выбросил и выдал мне настоящие кавалерийские галифе, гимнастёрку и островерхую шапку-будёновку из серого сукна с красной звездой спереди.

— Теперь ты красноармеец, — сказал Петя и похлопал меня по плечу. — Будешь служить со мной, пулемётчика из тебя сделаю.

Днём на широком рудничном дворе я увидел много новых гробов.

Я вглядывался в лица убитых и неожиданно увидел того, кого искал.

Васька занимал только половину грубого, неоструганного гроба и лежал как живой. Высокий лоб его, как всегда, был нахмурен. Теплый степной ветерок тихо шевелил его белые волосы, клином спадавшие на лоб.

Слёзы сами собой лились и лились по моим щекам. Я смотрел на побелевшее, но такое родное хмурое лицо, на упрямо сжатые губы и вдруг опять подумал: сейчас он откроет глаза и спросит: «Ты думаешь, я помру?»

Я повернулся и убежал, чтобы не видеть, как будут его хоронить…

Так умер Васька, мой суровый и нежный друг, и последняя ночь его жизни была последней ночью моего детства.

Степь, степь…

Такая загадочная и простая, далёкая и родная, полынная шахтёрская степь…

Я сел в пулемётную тачанку будённовского эскадрона и не покидал её до конца гражданской войны.

И где бы я ни был — в тяжёлых переходах или в жестоких боях, — я помнил слова моего защитника и друга Васи Руднева, слова, которые он всегда повторял мне: «Ты ничего не бойся. В тебя стреляют, а ты иди… Тебе больно, а ты не плачь!»