Последняя отрада

ГЛАВА XXIV

Утром Солем пришел в кухню, поел, получил расчет от Поля, а также от женщин, и вернулся в свою каморку. Он не спешил, время было уже не раннее, но он, не торопясь, тщательно завязал свой мешок, прежде чем отправиться в путь. Уходя, он несколько замедлил шаг и посмотрел в окна нового здания, проходя мимо него.

Итак, Солем ушел.

Немного спустя появилась фрекен Торсен к завтраку. Она сейчас же спросила про Солема. Почему это фрекен вдруг так заинтересовалась Солемом? Нет сомнения в том, что она преднамеренно оставалась у себя в комнате до тех пор, пока он не ушел; она могла бы сойти к завтраку уже давным-давно, если бы хотела застать его. Но она решила, что вернее будет, если она появится в несколько возбужденном состоянии. Ведь я, этакая ночная крыса, мог кое-что и подглядеть ночью.

- Где Солем?- спросила она с негодованием.

- Солем уже ушел,- ответила Жозефина.

- Ну, для него так, пожалуй, и лучше!

- Почему это?- спросила Жозефина.

- О, это был ужасный человек!

Она была очень возбуждена. Но потом она успокоилась, днем ее возбуждение улеглось, не было ни слез, ни каких-нибудь других выходок, только она не ходила своей гордой поступью, а больше сидела в тишине.

Но и это потом прошло, она вскоре забыла про Солема в нашем обществе, а дня через два она стала такой же, какою была раньше. Она делала прогулки, болтала с нами и смеялась, а комедианта она заставила качать себя на качелях, как во времена адвоката…

Вечером я вышел прогуляться, погода была прекрасная и было темно; не было ни луны, ни звезд. Маленькая речка Рейса слегка бурлила в отдалении,- вот и все, что я слышал, и в этот вечер над всеми вершинами царили бог и Гете, и покой. Когда я после прогулки возвратился к себе, я вошел на цыпочках, соответственно своему настроению, разделся и улегся в темноте.

Тут к моему окну снова подошли эти безумцы, фрекен Торсен и комедиант. Так что же? Но это место для разговора выбрал, конечно, не он, а она, так как она предположила, что я уже возвратился к себе. Теперь я должен был услышать кое-что.

Но для чего мне надо было услышать, что он все еще продолжает молить ее?

- Я хочу, чтобы этому настал конец,- сказал он,- завтра я ухожу отсюда.

- Да, да,- ответила она…- Нет, только не сегодня,- промолвила она вдруг,- милый, лучше в другой раз… не правда ли? Немного позже? Мы поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.

Тут у меня в первый раз блеснула мысль: она хочет возбудить тебя, пожилого человека! Она хочет, чтобы ты также потерял голову, как и другие! Вот чего она добивается! И тут я вспомнил, что еще в то время, когда здесь жил адвокат, и даже раньше, во времена купца Батта, она говорила мне иногда ласковое слово и бросала на меня взоры, которые выходили из обыденных рамок любезности и были настолько красноречивы, насколько это позволяла ее гордость. Да, она ровно ничего не имела против того, чтобы также и старость безумствовала из-за нее. И еще вот что: раньше она старалась показать себя неприступной, теперь это прошло; разве не стояла она в это мгновение у меня под окном и не проявляла лишь маленькое сопротивление, давая в то же время самую положительную надежду? «Только не сегодня… лучше в другой раз!» сказала она. Да, конечно, маленькое колебание, некоторая отсрочка… и я должен был услыхать это. Это было заблудшее создание, но в то же время она обладала необыкновенной ловкостью и той смекалкой, какая присуща душевнобольным. Но до чего она сбилась с пути!

Милый мой, все куры смеются, они смеются над тобой!

День спустя мы сидим в гостиной втроем. Фрекен Торсен и комедиант читают вместе одну книгу, а я другую.

- Не хочешь ли оказать мне одну большую услугу?- говорит она ему.

- С восторгом!

- Пойди на то поле, где мы сегодня сидели, и принеси оттуда мои галоши.

И он ушел, чтобы оказать ей большую услугу. Проходя по двору, он распевал шансонетку и вообще был, по-видимому, в прекрасном настроении духа.

Она обернулась ко мне:

- Почему вы так притихли?

- Что такое?

- Вы так притихли.

- В таком случае, послушайте вот это,- говорю я и принимаюсь вслух читать ту книгу, которая была у меня в руках. Я прочел порядочный кусок.

Она хотела несколько раз прервать меня, наконец, она сказала нетерпеливо:

- Ну, да, но что это такое, что я должна слушать?

- Это «Мушкетеры». Вы должны согласиться, что это очень занятно.

- Я уже читала это,- возразила она. И она начала по своему обыкновению складывать руки и разнимать их.

- Так послушайте тогда нечто такое, чего вы раньше не читали,- сказал я.

Я пошел в свою комнату и принес оттуда несколько листов своей рукописи. Это были кое-какие стихотворения, о, ничего особенного, кое-какая мелочь. В сущности, у меня вовсе нет привычки читать свои произведения, но я воспользовался этим предлогом, потому что хотел помешать ей прикидываться передо мной жалкой и вообще говорить со мной.

А пока я читал ей свои стихотворения, комедиант возвратился.

- Там никаких галош не было- сказал он.

- Неужели?- ответила она рассеянно.

- Уверяю тебя, я искал повсюду. После этого она встала и ушла.

Он с некоторым удивлением посмотрел ей вслед и остался сидеть минуты две. Потом ему что-то пришло в голову.

- Я уверен, что ее галоши стоят в передней,- сказал он и бросился вслед за ней.

Я остался на своем месте и задумался. В ее голосе было что-то ласкающее, когда она сказала: вы так притихли. Разгадала ли она меня и поняла ли она мое чтение? Конечно. Ее нельзя было назвать глупой. Глупым-то оказался я, а не кто другой. Какой-нибудь спортсмен пришел бы в отчаяние от меня. Есть люди, которые занимаются любовным спортом, они находят это очень занятным; я никогда ни из чего не делал спорта. Я любил, и даже немного кутил и позволял себе увлекаться, сообразно моей натуре, но вот и все! Я человек старого пошиба. А теперь я сижу в вечерних сумерках,- это вечер пятидесятилетних. Ну, и конечно с этим!

Но вот комедиант возвратился в гостиную, смущенный, обиженный: она выгнана его, она плачет.

Меня это ничуть не удивило, это было резкое проявление типа.

- Нет, как вам это нравится, она велела мне убираться! Завтра я ухожу.

- Вы нашли галоши?- спросил я.

- Ну, конечно!- ответил он.- Они стояли в ее собственной прихожей. Вот они!- сказал я ей.- Хорошо, хорошо,- ответила она.- Ведь они у тебя под самым носом,- сказал я.- Да хорошо же! Убирайся вон!- ответила она и расплакалась. Ну, я и ушел.

- Ничего, это пройдет.

- Не правда ли? Конечно, это должно пройти. Нет, никто не может разобраться в этих женщинах, таково мое мнение. Но все-таки это великолепный пол, то есть женский пол, черт, побери, что за великолепный пол! Этого отрицать нельзя.

Он никак не мог успокоиться, посидел немного и потом опять вышел.

Вечером фрекен Торсен первая явилась в столовую, она уже была там, когда мы пришли, и мы слегка кивнули друг другу. С комедиантом она была очень ласкова и старалась загладить свою недавнюю резкость.

Он усаживается за стол и сейчас же находит в своей салфетке записку, листочек бумага, сложенный и вложенный в салфетку. Он приходит в изумление и выпускает из рук все, чтобы развернуть записку и прочесть ее. Радостное восклицание и улыбка, затем он устремляет свои веселые голубые глаза на фрекен Торсен; но, так как она сидит, опустив глаза и нахмурив брови, он сейчас же сует записочку в жилетный карман.

Тут, вероятно, он догадывается, что выдал ее, а потому он старается загладить свою оплошность:

- Ну, есть так есть,- говорит он, делая такой вид, будто собирается изо всех сил налечь на еду.

Зачем она написала ему? Ведь она могла поговорить с ним. Он сидел на крыльце, когда она вышла из своей комнаты, и она прошла мимо него. Неужели она рассчитала, что милый комедиант не совладает с собой и посвятит третье лицо в эту тайну.

Но зачем доискиваться причин, зачем спрашивать: комедиант съел очень мало, но тем не менее он сиял от счастья. По всей вероятности, на записочке стояло «да», было положительное обещание, по-видимому, она не собиралась больше гнать его.