Посмертная маска любви

Глава 19

Брякнула крышка несгораемого сейфа, зашуршало полотно, падая на пол. Запахло разбавителем для красок, и этот резкий аромат, смешавшись со свежестью ночного дождя, вызвал в Ринате приступ тоски и странного тревожного беспокойства. Яркий свет электрических ламп соперничал с приглушенным светом, лившимся с застекленного потолка мансарды. Опять шел дождь, опять хмурое небо заглядывало сквозь крапчатые стекла мансардных окон, мрачно клубились облака над городом.

Для разгона Ринат решил поработать над старыми эскизами, чтобы перед сеансом с натурщицей немного «расходилась» рука. Но работа валилась из рук, его мутило от одного взгляда на бумагу, и он решил взбодриться, осторожно достав из сейфа икону.

Особые условия хранения — вот что было камнем преткновения для заключения договора между ним и патриархией, которая передала ему для реставрации «Благовещение Божьей Матери». Конечно, не обошлось без интриг, но ему давно хотелось поработать с этим гениальнейшим произведением древнерусского искусства, которое искусствоведы приписывали кисти самого Дионисия. Ему, традиционно играющему роль демиурга, мастера, творца, хотелось на короткое время стать смиренным подмастерьем, робким учеником, скромным монастырским иконописцем, чтобы шаг за шагом, мазок за мазком прочувствовать всю картину, все переливы цвета, полутона, неземной колорит, ту характерную игру цвета, которая придает лицу Девы Марии особое свечение святости. Ощутить воздушную ломкость крыльев архангела Гавриила, возвестившего Марие о Божьей благодати, и священный восторг природы перед приходом Христа, и весь дух русского древнего благочестия, который струился от иконы мощным энергетическим потоком.

Для того чтобы ему передали для реставрации икону, пришлось все огромное помещение, которое он оборудовал под мастерскую, снабдить сигнализацией, купить несгораемый сейф, чтобы в случае пожара, наводнения или ограбления спасти это бесценное произведение искусства. Зато теперь он мог наслаждаться святыней в одиночестве, бесконечно угадывая те невидимые неопытному взгляду нюансы, которые отличают мощную умелую руку истинного художника от руки посредственного оформителя.

Этот заказ достался ему с таким трудом! Отец Амвросий, священник церкви Благовещения в селе Троепольском, его старинный друг, недавно трагически погибший при загадочных обстоятельствах, лично просил патриархию о предоставлении права на реставрацию именно Максютову. И только после долгих уговоров и тайных нажимов через особые каналы с ним заключили договор, а иначе икону реставрировали бы в иконописных мастерских Лавры. И вот теперь он полный, правда временный, ее хозяин! Он влюблен в нее как в женщину, только во много раз сильнее. Он может бесконечно рассматривать плавные линии фигур, контуры скорбных лиц — святых лиц, с бесплотными телами, тяжелыми веками мучеников, с тонкими губами, не знающими иных страстей, кроме одной — любви к Богу.

Теперь, после гибели Игоря, что будет с иконой, неизвестно… Ее могут отобрать в любой момент, но могут в обычной бюрократической неразберихе забыть о ней на долгие годы. И может быть, только через несколько лет в канцелярии найдут бумажку — договор на реставрацию и опомнятся. Все это зависит от случая, от сиюминутного расположения звезд, и поэтому Ринат, не зная, сколько пробудет у него «Благовещение» — день, неделю или год, спешил насладиться его обладанием.

Поставив икону на мольберт, он сел на тахту и задумался, глядя на воздушно-удлиненную фигуру Девы Марии (пропорция тела один к десяти, характерная для Дионисия и всего русского Предренессанса пятнадцатого века) в синем платье, драпировавшемся крупными складками. Она, молитвенно сложив руки, смотрела на Гавриила, и в ее огромных глазах уже как будто стояли невидимые миру слезы. Кого-то ему напоминает ее вылепленное из света и тени лицо… Кого-то, реально жившего на земле, — может быть, просто лицо в толпе, случайно выхваченное на эскалаторе быстрым фотографическим взглядом художника?

А может быть, лицо Богоматери смотрит на него так скорбно, потому что предвидит его судьбу? Недаром Копцев все уши прожужжал о заговоре, который будто бы возник против их Шестой бригады. Серега сейчас занят тем, что бьется, как окунь на крючке. А если ты уже на крючке, какой смысл совершать лишние телодвижения? Лучше «не суетиться под клиентом».

От грустных размышлений немного разболелась голова. Ринат сжал виски холодными пальцами. Прочь дурные мысли, его все это абсолютно не касается. Романтические бредни! Никто не виноват, что все его друзья погрязли в криминальных делах, которые вершили близнецы, — им захотелось лишних, непыльных денег. Никто не виноват в этом, кроме них самих. Никто их на аркане не тащил в эту среду, в которой шаг вперед, назад или в сторону карается смертью. Никто не заставлял их отмывать грязные деньги, заработанные наркотиками, проституцией, продажей оружия. Все события последних лет так стремительно завязались в один огромный клубок, что стоило потянуть за одну ниточку, и весь клубок мгновенно рассыпался ворохом неожиданных смертей.

Уж с ним-то, Ринатом, ничего не случится, это точно. Он благоразумно не ввязывался в грязные дела с братьями Палей. Тогда, два года назад, они предложили ему принять участие в переправке на Запад старинных икон и некоторых картин, полученных при ограблении провинциальных музеев. Планировалось, что он в своей мастерской будет наносить поверх старых полотен слой какой-нибудь ультрамодной живописи, чтобы на таможне их признали за новодел. А потом за границей их очистят от слоя современной краски и анонимно продадут на аукционах «Кристи» или «Сотби», а скорее всего, сплавят в руки коллекционеров, не доводя картину до публичных торгов.

Тогда он с негодованием отказался. И оказался совершенно прав. Именно тот отказ давал ему уверенность в том, что его никак не коснется серия этих ужасных смертей, которая, по версии Сереги Копцева, выстраивалась в стройную логическую цепочку, ведущую прямиком к одному человеку. К кому, интересно? Хоть к самому дьяволу, его это совершенно не касается!

Хорошо, что Копцев не ночевал у него сегодня. С утра прожужжал бы все уши своими подозрениями, испортил бы настроение на весь день. К тому же скоро придет натурщица, они смогут нормально поработать, не заботясь о том, что кто-нибудь им помешает. И женщина будет меньше смущаться, и он сам сможет полностью погрузиться в работу.

Интересно, куда же запропастился этот ненормальный? А вдруг с ним что-то случилось? Ринат пожал плечами, отгоняя поселившееся с утра беспокойство. Что с ним может произойти, закрутился с какой-нибудь девчонкой, он парень легкомысленный, любит порхать с цветочка на цветочек.

Погрузившись в размышления, Ринат внезапно вздрогнул — раздался негромкий стук в дверь. Он взглянул на часы. Натурщица? Половина первого, еще рановато. Он положил икону в сейф, закрыл его на ключ и опустил связку в глубокий карман халата.

— Кто? — осторожно спросил он, прислушиваясь к звукам из-за двери.

— Это я, Ринат Бахтиярович, — раздался тонкий голос. — Мы с вами договаривались на сегодня… Извините, что я пришла немного раньше, чем мы условились, — сказала она, входя в квартиру и стряхивая мокрый плащ в темных потеках воды, — удалось с соседкой договориться, чтобы она с детьми посидела.

— Проходите, раздевайтесь, грейтесь, — улыбнулся Ринат, приглашая ее войти в студию. — Хотите чашечку кофе? Надеюсь, ваши дети здоровы. Пожалуйста, в кресло, отдыхайте, переодевайтесь. А я пока подготовлюсь к работе…

Он попросил ее встать на одно колено, красиво расправил тунику, собранную ремешком на талии и падавшую широкими складками на стройные бедра, — богиня в пылу погони настигла оленя и сейчас целится в него. Несколько черных, упрямо вьющихся прядок он немного смочил водой и опустил на лоб. В этих прядках, прилипших ко лбу, все — и пот долгой погони, и жажда убийства, и азарт трудной добычи, и кровожадность настоящего охотника, убивающего животное не ради пищи, а ради удовольствия…

Он вновь залюбовался ее спортивной фигурой, вылепленной для бега и плавания, а не для рождения орущих детей. И удивился, не заметив на этом теле черт, которые говорили бы о том, что его обладательница целыми днями варила еду, стирала белье, нянчила своих отпрысков и гоняла с тяжелыми сумками по оптовым рынкам в поисках самых дешевых продуктов.

— Пожалуйста, поднимите арбалет повыше, — попросил Ринат и, увидев, как напряглись на руках крепкие шарики мускулов, улыбнулся: — Тяжело, да? Так надо, хорошо, что тяжело. Это настоящий спортивный арбалет, а не игрушка для детей дошкольного возраста. Из него можно убить живого оленя, а не только воображаемого, поэтому осторожней, пожалуйста. Хотя вы и Артемида в данный момент, но я-то не ваш Актеон… Вот сюда вы вкладываете стрелу, вот так натягиваете тетиву и держите, ясно?

Натурщица молча кивнула. Она вообще говорила очень мало.

— Так, хорошо, — мягко одобрил Ринат, отходя в сторону. — Нет, нет, голову повыше, повыше подбородок. Я вам говорю, подбородок выше! — Незаметно для себя он начал раздражаться. — Ну вот, теперь нос задрали, как будто олени летают в облаках, а не ходят по земле. Я же вам объяснял, вы — древняя богиня, девственница, не знающая мужчин, а вы горбитесь! Забудьте, что вы многодетная мать, что у вас пьяница муж, что у вас в холодильнике два протухших яйца на ужин. Я, конечно, выражаюсь отвлеченно. Нет, не годится, опустите арбалет.

Натурщица с облегчением опустила тяжелое оружие. Ринат нервно расхаживал по комнате, возбужденно взмахивая кистями длинных рук:

— Поймите, пожалуйста, натурщица, хорошая натурщица, должна быть хорошей актрисой, должна быть гениальной актрисой, если хотите! Она должна играть телом, должна играть несколько часов подряд один и тот же образ, в одном и том же ракурсе, что гораздо тяжелее, чем оттарабанить свою роль на сцене за два часа. Поэтому, милочка, еще раз: никаких опущенных плеч, никакого выпяченного живота, никакого вихляющего бедра. Постойте полчаса, как я вас прошу, и я вас озолочу! Поняли?

Женщина молча кивнула, сцепив губы.

— Ну, поехали! — Ринат опять начал ставить руку и голову так, как ему хотелось, ласково приговаривая: — Ну потерпите, моя милая, постарайтесь для искусства… Кроме того, стараясь для искусства, вы постараетесь еще и для собственного кармана… Вот так, вот так… Хорошо! — заключил он, окидывая фигуру сторонним взглядом и спеша, пока женщина еще не устала, запечатлеть в своей памяти ту линию мышц, которая еще не обмякла, не исчезла после нескольких часов статического напряжения.

Теперь Артемида стояла боком к нему, и ее греческий профиль сохранял напряженное жестокое выражение.

Ринат механически стал наносить несколько штрихов на ватман, но искомого ощущения удачи не наступало. Он подправил рисунок, оглядел его и с негодованием отшвырнул в сторону — все не то, ерунда какая-то, он совсем не так видел эту сцену. Лица охотницы почти не видно и поэтому нет ощущения сладострастной жестокости, а одно тело не может это выразить. Нет, ему непременно нужно что-то еще!

Он подошел к натурщице и поставил ее так, чтобы поток света, падающего с потолка, освещал ее лицо.

Еще несколько умелых штрихов на новом куске ватмана, и он понял — вот оно! Ринат принялся увлеченно работать, то и дело окидывая натурщицу внимательным, почти влюбленным взглядом. Она находилась от него метрах в четырех, и Ринат отчетливо различал каждую морщинку возле виска, каждый сосудик на тонкой коже, каждую ресницу ее широко распахнутых глаз.

Ее темные зрачки неотрывно смотрели на него, руки едва заметно дрожали, натягивая тетиву, стрела была направлена в угол.

Ринат увлеченно работал, механически отмечая про себя, что кожа на висках у нее тонкая и прозрачная, а на лице слой косметики, совершенно лишний. И вот, наконец, та линия, которая составляет всю его славу, все его достояние, — настоящая максютовская линия, которая продолжается даже там, где ее уже нет на рисунке, она парит в воздухе, приковывая взгляд, она уводит взгляд туда, где обозначен центр картины, к лицу, на котором под черным грифелем проступает азарт, жестокость, беспощадность…

Он не заметил, как арбалет слегка вздрогнул и острие стрелы чуть-чуть приподнялось. Он не видел, как тетива опасно напряглась и задрожала, тревожно вибрируя от натяжения. Он не видел, как ресницы дрогнули, веко опустилось, темный глаз хищно прищурился, губы сжались в еле сдерживаемом напряжении. А когда он заметил, то обрадовался и едва успел проговорить:

— Да-да, вот теперь то, что нужно…

Он наконец поймал то мгновение, когда после вылета стрелы мышцы опадают, и первая судорога расслабления проходит по телу. Он поймал это мгновение на сотую долю секунды, потому что еще через долю секунды был уже мертв — просвистев в воздухе, выпущенная стрела впилась ему в голову, как рассерженная злая оса.

Кровь мгновенно хлынула, застилая свет, ослабевшие ноги подогнулись, и художник рухнул на пол бесформенным мешком, беспомощно разбросав руки.

Натурщица хладнокровно опустила арбалет, встала с колен, разминая застывшие ноги. Обойдя распластавшееся на полу тело, она спокойно сбросила тунику и начала переодеваться.

Через минуту она приблизилась к входной двери и негромко бросила в темную щель:

— Быстрее!

Высокая мужская фигура, боязливо оглядываясь, вошла в мастерскую и нерешительно застыла на пороге.

— Ключ в кармане халата, — прошептала натурщица. Она приблизилась к мольберту. С белого листа на нее смотрело ее собственное лицо, искривленное сладострастно-жестокой гримасой.

Женщина слегка улыбнулась, аккуратно сложила лист пополам и не глядя сунула его в карман плаща.

Заметив наброски, которые валялись на столе около окна, она подошла к ним, задумчиво зашелестела бумагой. Потом тонкая рука уверенно погрузила толстую беличью кисть в черную краску, и жирные смоляные мазки накрыли жесткое лицо Артемиды-охотницы непроницаемой маской.

— Ты все? — спросила она мужчину, слегка ежась от прохладного воздуха, ворвавшегося в распахнутую дверь. — Пошли?

— Да, — негромко ответил тот, застегивая сумку.

За ними еле слышно хлопнула входная дверь…

Когда электричка прибыла на Киевский вокзал и вместе с такими же, как я, дачниками первобытнообщинного вида я выгрузился из вагона, от прекрасного настроения не осталось и следа. Промозглая дождливая ночь сеяла мелкую водяную взвесь прямо в лицо, прилично одетые люди брезгливо косились на меня, а бдительные служительницы в метро отказывались впустить бесплатно, грозя милицией, — денег, понятное дело, у меня не оказалось.

Но самое ужасное — я не знал, куда мне идти. Домой? К Кэтрин? К Ринату, то бишь уголовному авторитету по кличке Рэм, который спит и видит, как бы меня пришить? В памяти всплыло, как Кэтрин рассказывала про какого-то сподвижника Гитлера с похожей кличкой, ну, того начальника штаба штурмовых отрядов, который погиб в золотой ванне в «ночь длинных ножей». В нашей штурмовой бригаде «ночь длинных ножей» длится уже четыре месяца. И ванна тоже уже фигурировала…

Я присел на скамейку в скверике около вокзала, меланхолически глядя на ровную блестящую фонарями гладь Москвы-реки, и задумался. Можно отправиться домой, отъесться, отоспаться, отмыться, наконец, а уже потом, утром, что-нибудь придумать на свежую голову… Но если боевики Рэма или Касьяна, приехав за моим хладным трупом в дачный поселок, из которого я благополучно выбрался, не найдут оного, то куда же они отправятся в поисках моего тела? Конечно, ко мне домой! И там они возьмут меня чистенького, тепленького со сна, голенького… Нет, домой я не пойду. Я могу пойти к Кэтрин. Но где она, что с ней? Я мучительно хотел это знать и одновременно боялся узнать худшее. Если бандиты были у нее только лишь затем, чтобы выцепить одного меня, то, скорее всего, она сейчас в полном порядке, и, явившись к ней домой, я могу опять навлечь на свою любимую очередную банду головорезов.

Оставалось отправиться прямо в логово их босса. Уж там-то они точно меня не ждут! У них фантазии не хватит додуматься, что вместо того, чтобы отсыревать в колодце, я припрусь прямо к их главарю. А на моей стороне будет преимущество внезапного нападения. Только к какому боссу мне податься, к Касьяну или к Рэму? Где обитает первый, я не знаю, а со вторым у меня особые счеты.

Насколько я мог заметить, прожив у Рината несколько дней, его никто не охранял. Значит, встретившись с ним один на один, я имел прекрасные возможности для опережающего удара. Ринат, то бишь Рэм, никогда не отличался большими бицепсами, и при прочих равных условиях физическое превосходство было бы на моей стороне. Я все больше склонялся к этому абсурдному шагу, который привлекал меня своей аристократической бесшабашностью. («Романтик, — всегда говорила обо мне моя бабушка. — Неисправимый романтик!» Кому-кому, а бабуле моей можно было верить.) Итак, перебросив на спину абсолютно ненужный мне лично рюкзак, необходимый, однако, для маскировки, я направился на Ордынку.

К двухэтажному купеческому домику, притаившемуся в одном из узких переулочков под шатром пожелтевших канадских кленов, я вышел дворами. Окна мастерской не горели — значит, или хозяина не было дома, или он мирно спал в кроватке. И тот и другой вариант были мне на руку. Если его нет дома — прекрасно, где-то у него валяются мои шмотки, да и ванна, надеюсь, функционирует… Если же хозяин спит, то, пока он будет продирать глаза и выплывать из своих сладких снов, я завладею ситуацией и смогу диктовать свои условия.

Попасть в закрытую квартиру на чердаке для меня не составило ни малейшего труда. Всего-то третий этаж, тьфу! Бросив на землю ненужный рюкзак, я взобрался на клен, росший вплотную к розовому домику, лет сто назад принадлежавшему, должно быть, толстому купчине первой гильдии, пробрался по толстой ветке на крышу и через минуту уже пытался рассмотреть через заляпанные дождем стекла мансардных окон, что творится внутри мастерской. Без толку. Темень — хоть глаз выколи, даже мое зрение, изощренное долгим заключением в колодце, отказывалось что-либо различать.

Я достал из кармана увесистый кусок кирпича, который загодя прихватил на стройке по дороге, и ударил по стеклу. Толстые осколки посыпались вниз с ужасным грохотом, гремевшим в ночи, наверное, от Химок до Южного Бутова.

Я прислушался. Тихо. Пока тихо. Сбросив вниз острые осколки, торчавшие из рам наподобие зубьев, я перекинул ноги через раму и спрыгнул вниз. Грохот падения смешался со звоном раскрошенного стекла. Ожидая атаки из темноты, я настороженно замер. Однако все было тихо. Только мое собственное свистящее дыхание раздавалось в ночной тишине, и кровь отдавала в виски громовыми раскатами.

Отлично! Кажется, Рината нет дома, от такого грохота проснулся бы и глухой. Споткнувшись обо что-то мягкое, при призрачном свете московской светлой ночи я подошел к стене и стал шарить руками в поисках выключателя. Через минуту вспыхнул яркий, ослепительно яркий свет. Я зажмурился.

Из слепоты я выбирался постепенно. Сначала пытался смотреть, прищурив один глаз, потом другой, потом оба. Потом, решив не напрягаться, наскоро заглянул в спальню — несмятая кровать пуста, обошел комнаты, заглянул даже в кладовку — никого. Тогда я спокойно прошел на кухню, сделал себе огромный бутерброд, постоял в ванной под горячим душем и, завернувшись в махровую простыню, стал бродить по комнатам в поисках одежды.

Уже более-менее оклемавшийся, я вошел в мастерскую, смело взирая на мир широко распахнутыми глазами.

— Где-то валялась моя сумка. — Деловито бормоча, я оглядывал огромную комнату. То, что я там увидел, повергло меня в шок.

Посередине мастерской в огромной черной луже, в которой поблескивали осколки стекла, лежал человек, разбросав в стороны руки. Из его глаза торчала тонкая палка с оперенным концом, лицо было залито кровью. По длинным волосам я узнал в человеке Рината. Огромные кровавые следы вели из мастерской в коридор.

Не смея пошевелиться, несколько минут я только судорожно двигал кадыком, то и дело сглатывая накопившуюся слюну. Потом дикий приступ неожиданной тошноты вывернул желудок наизнанку, я упал на колени и долго корчился, извергая потоки только что проглоченной пищи.

Свежий ночной воздух и мелкий дождь, ворвавшийся в разбитое мансардное окно, привели меня в чувство. Я поднялся на ноги, подошел к телу и осторожно присел около него. Бледная рука, до которой я, преодолевая отвращение, едва посмел дотронуться пальцами, оказалась мертвенно-холодной и неподвижной. Он умер задолго до моего прихода.

Я оглядел мастерскую. На полу валялся огромный лук, слишком большой для того, чтобы быть бутафорским. Пустой мольберт, брошенные грифели на полу. Куски ткани с орнаментом вдоль кромки. Гипсовые головки, слепки с античных статуй. Рисунки на столике, которые шевелил ветер. Я подошел и взял один из них в руку. Девушка на одном колене с натянутым луком, лицо замазано черным. Еще девушка — бежит, коротенькое платье развевается ветром. Профиль под черной маской. Еще та же девушка в коротком платье улыбается из-под черной маски…

Какой-то тревожный шорох раздался за спиной. Я оглянулся. Прямо мне в лицо смотрело черное дуло пистолета. Еще одну такую же черную точку я заметил около косяка открытой двери.

— Лицом к стене, руки за голову, — негромко и твердо бросил мне парень, обеими руками державший массивную пушку.

Я ошеломленно замер, не в силах двинуться. Сквозняк из разбитого окна шевелил рисунки, один из них подлетел к трупу и, взволнованно дрожа, как будто платком, прикрыл оскаленное лицо, залитое кровью.

— Лицом к стене, руки за голову, — повторил парень, явно нервничая, — черный ствол так и прыгал в его руках. У него был девичий румянец во всю щеку и восторженное лицо юного следопыта.

Я медленно повернулся спиной и послушно уткнулся лицом в обои. Опытные руки, хорошо знающие свое дело, обхлопали меня вдоль тела. Естественно, ничего под влажной простыней он не обнаружил — все имеющееся в наличии оружие находилось у меня в плавках.

— В машину его, — услышал я позади себя. — Линюков, вызывай дежурную бригаду криминалистов. Красовский, найди понятых… Ну что, голубчик, попался? Да повернись ты… Покажи личико, Гюльчатай. — Развеселившийся парень с пистолетом деловито засовывал пушку в кобуру.

Я медленно повернулся к ним лицом.

Следователь прокуратуры, к которой меня доставили из СИЗО, носила бравую фамилию Молодцова и, кажется, вполне соответствовала ей. Она была одной из тех лихих особ, которые так импонировали нашему великому классику Некрасову («Коня на скаку остановит» и так далее), но мне внушали священный ужас. Когда она буравила мою физиономию своим взглядом, сделанным из великолепной легированной стали высшей марки, дрожь неприкрытого страха пробегала вдоль всего тела от макушки до пят.

У нее были прекрасные волосы ультрамодного баклажанового цвета и пистолет на правом боку, хотя эта приятная особа была одета «по гражданке» — в английский костюм из тех, что носят проводницы в поездах или стюардессы Аэрофлота в рекламе стирального порошка. Фигура у нее была замечательная, и я решил при случае ввернуть соответствующий комплимент, может быть, это хоть немного поможет мне в дальнейшей судьбе.

Надо ли говорить, что эта дама видела во мне лишь неразумного преступника, который бестолково запирается, не желая признавать очевидные вещи, вместо того чтобы честно признаться в содеянном и предстать перед «нашим советским судом, самым гуманным судом в мире». Естественно, не желал признаваться в том, чего не совершал, и внутренне уже начал готовиться к ВМН (высшей мере наказания).

При первом же романтическом свидании в прелестной комнатке, на окнах которой по дикой фантазии архитектора были вмонтированы решетки с палец толщиной, Молодцова Т.Г. предъявила мне обвинение, подписанное прокурором, и мягко, в деликатной форме дала понять, что дело, считай, уже раскрыто и доказано и осталось только выполнить кое-какие не имеющие особого значения формальности — ведь меня застукали, как говорится, с поличным. В СИЗО добрые люди, имевшие три и более ходки на зону, научили меня, как нужно вести себя со «следаками», самое благоразумное — запираться во всем, даже в очевидных вещах, иначе расколют и, как пить дать, повесят чужой «мокряк».

И я добросовестно запирался. Нет, я, конечно, сознался в проникновении в чужую квартиру, в похищении продуктов из холодильника, в незаконном использовании чужого душа, но только не в убийстве. В чем угодно, только не в убийстве.

— Послушайте, Копцев, — мягко втолковывала Молодцова, фамильярно выпуская струю дыма прямо мне в лицо, — при вынесении приговора суд учтет ваше чистосердечное признание и искреннее раскаяние…

— При вынесении смертного приговора? — с дрожью в голосе уточнял я, и от безысходности меня бросало то в жар, то в холод.

— Ну зачем же так сразу? — слабо протестовала Татьяна Георгиевна. — Вам грозит всего от семи до двенадцати, если удастся доказать умышленное убийство. Законы у нас мягкие… При хорошем поведении вам могут назначить и место заключения поближе к дому, и колонию общего режима, и свидания дадут. Вы ведь литератор?

— Да вроде бы, — уныло признался я.

— Будете писать заметки в местную многотиражку «На свободу — с чистой совестью», и вам сбавят года три за хорошее поведение. Вернетесь лет через… восемь честным человеком… Хотя я лично в это мало верю, — закончила она пессимистически.

— Да не убивал я его! — со слезой в голосе кричал я, в порыве искренности стуча себя кулаком в грудь. — Понимаете, не убивал! Он был мой друг, с чего бы это я стал его убивать?

— А иконка, мой юный друг, иконка? Иконка-то пропала! — сардонически улыбаясь моей истерике, парировала Т.Г. — Ценная икона! — Она посмотрела на листочек. — «Благовещение Божьей Матери», автор предположительно Дионисий, конец пятнадцатого — начало шестнадцатого века… А, что скажете, Сергей Владимирович?

— Ну и куда, по-вашему, я ее дел?

— Сообщнику передали.

— А что, у меня и сообщник был? — удивился я.

— Очевидно, да.

— И кто же он, позвольте узнать?

— Вам виднее, милый юноша, вам виднее, — ласково, как мать родная, улыбалась Т.Г.

В отчаянии я чуть было не схватился руками за волосы.

— Послушайте, но ведь должны же быть какие-нибудь отпечатки пальцев, следы… Ну не может же быть так, чтобы ничего не осталось!

— Конечно есть, Сергей Викторович, — еще нежнее улыбалась Т.Г., — ваши отпечатки и ваши следы. Самое главное — это отпечатки пальцев на орудии убийства, спортивном арбалете. Эта улика стоит всех прочих, и слава Богу, что вы даже не потрудились ее уничтожить. Кроме того, вы нечаянно наступили в лужу крови и ваши прекрасные четкие следы зафиксированы вот на этих фотографиях.

Она протянула мне пачку черно-белых снимков.

— Но послушайте, — защищался я, — я же вам объясняю, как все было… Я пришел к своему другу за вещами…

— Странная манера ходить к друзьям через окна… К тому же через те, которые находятся на сигнализации, — заметила Молодцова. — Но это так, к слову… Извините, я прервала вас, продолжайте, продолжайте…

— Я не знал, что они на сигнализации, — оправдывался я. — Иначе черта с два полез туда…

— Еще бы!

— Да поймите же, я не знал, что Рината убили, просто не заметил. Иначе ни за что бы я тогда не остался там, в одной квартире с трупом, и хрен тогда ваши ребята меня поймали бы. Сначала я принял душ, а потом только наткнулся на мертвое тело. Поверьте мне, в квартире никого не было… Я увидел, что Ринат мертв, и даже не понял отчего… А потом нашел этот огромный лук…

— Арбалет. Спортивный арбалет…

— Ну да… И взял его в руки, чтобы рассмотреть, что это за штука такая. Поэтому на нем есть отпечатки пальцев, понимаете?

— А как же!

— А следы я на полу оставил, когда пробирался в темноте по комнате. Я же не знал, что там лужа крови.

— Вот как? — холодно заметила Молодцова. — Предлагаю вам иную версию ваших подвигов. Хотите?

— Валяйте, — уныло согласился я.

— Вы приходите к своему другу днем, когда он работает над рисунками. Видите, что он один, ситуация благоприятная, знаете, что у него хранится старинная икона огромной ценности. Ведь один из ваших друзей, священник Амвросий, также погибший при загадочных обстоятельствах, наверное, говорил вам о ней, когда вы гостили у него в Троепольском?

— Не помню, — хмуро буркнул я. — Когда я гостил у него в Троепольском, меня больше заботила сохранность собственной шкуры, а не какая-то там древняя икона.

— Вот как? — не поверила Молодцова. — Допустим. Но теперь-то вас интересовала именно икона! Вы убиваете своего друга из арбалета, достаете икону из сейфа и уходите, захлопнув за собой дверь. Не так ли?

— Нет, не так, — протестую я.

— Хорошо, а как? Расскажите вашу версию.

— Я его не убивал.

— Отлично! Но это я уже слышала… Итак, идем дальше. Икона у вас в руках или в руках у вашего сообщника, что почти одно и то же, и теперь уже вас заботит непосредственно само преступление — достаточно ли чисто вы его совершили. И вы решаете вновь проникнуть в квартиру Максютова и замести следы, которые в горячке могли не заметить. Вы проникаете в мастерскую через мансардные окна и, полагая, что у вас в запасе куча времени, сначала делаете свои дела — едите, моетесь, — а потом, когда вы хотите уже заняться непосредственно уничтожением улик, вас застают на месте преступления сотрудники милиции. Не правда ли, логично?

— Великолепно, — хмуро одобряю я ее монолог и тут же замечаю с мольбой в голосе: — Только все это неправда, поймите же вы! Я его не убивал!.. Поймите, если бы я даже и убил его, то ни за что не стал бы возвращаться на место преступления, даже если бы забыл там свой паспорт.

— Но вы вернулись!

Я тяжело вздохнул. Не женщина — гранитная скала на крутом байкальском берегу…

— Ну посудите сами, если бы я пришел уничтожить улики, разве стал бы я набивать себе желудок, мыться, вести себя, как будто нахожусь у себя дома?

— Почему бы нет? Возможно, вы специально запланировали оставить в мастерской Максютова свою одежду, которая вполне могла бы принадлежать бомжу. Тогда у следствия появилась бы ложная версия, что убийство — дело рук случайно попавшего в квартиру бродяги, и вы рассчитывали на это. Ваше вчерашнее поведение вполне вписывалось в эту задумку. Да, в остроумии вам не откажешь!

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил я и с тяжелым вздохом спросил: — А что, на сейфе тоже есть мои отпечатки?

— К сожалению, нет, — вздохнула Молодцова. — Очевидно, вы их успели стереть до прихода наших сотрудников.

— Вот видите! — обрадовался я. — Уж если бы я действительно занимался уничтожением улик, то в первую очередь стер бы свои отпечатки сначала с арбалета, как орудия убийства, а потом уже с сейфа, не правда ли?

— Логично, — милостиво согласилась Т.Г. — Но поведение неопытных преступников иногда трудно поддается логическому осмыслению. А вы неопытный преступник, как я понимаю, иначе сразу же после убийства Максютова, не выходя из мастерской, вы постарались бы уничтожить все улики.

— Я не преступник, — буркнул я. — То есть, конечно… — Тут я немного замялся, вспомнив, что на моей неспокойной совести смерть братьев Палей и не так уж я чист перед законом, как бы мне того хотелось. Пожалуй, для защиты пора было перейти в наступление. — А вдруг Рината убили его же братки, вы этого не допускаете, Татьяна Георгиевна? У бандитов вообще принято рассчитываться со своими… Или банда Касьяна на него наехала, у них давняя война идет.

— Какие братки, какие бандиты? — удивилась Молодцова.

— Ну как же, — пожал я плечами, — всем известно, что Ринат Максютов был главарем волгоградской преступной группировки. Я читал об этом в газете. Вот в этом и нужно искать следы преступления.

— Максютов? — Тонко выщипанные брови Т. Г. удивленно поползли вверх. — В первый раз слышу! Вы бредите, молодой человек. Меньше нужно читать желтой прессы. Я не открою вам служебной тайны, если скажу, что главарем так называемой волгоградской преступной группировки является вор в законе Иван Ремизов, по кличке Рэм, который сейчас временно находится на свободе и даже здравствует, в отличие от вашего бедного друга…

Как рыба, вынутая из воды, я ошеломленно приоткрыл рот. Черт побери! Да как же это так? Рэм — это Ремизов, а не P.M., Ринат Максютов! Прикрыв от слепого бешенства глаза, я ошарашен-но соображал. Если бы не дурацкая идея о том, что пресловутый Рэм — это Ринат, я мог бы предупредить его, и, может быть, он был бы сейчас жив! И уж конечно, я не стал бы лазить к нему в мастерскую через мансардные окна!

Мрачные мысли противными буравчиками закопошились в голове. Вот я и остался один, последний недобиток из Шестой штурмовой бригады. Всех положили чьи-то умелые руки, только меня одного они пожалели пока, оставили догнивать заживо в тюрьме, повесили на меня ужасное преступление — убийство собственного друга… Впрочем, может быть, надо мной сжалятся и расстреляют… К тому же на моей совести — смерть братьев Палей, бедных невинных ягнят с кровожадными мордами бульдогов… Стоп! Но ведь Толенков тоже пока жив-здоров, если я не ошибаюсь, и даже разгуливает на свободе…

— Кажется, я знаю, кто убил Рината, — потухшим голосом прошептал я.

— Позвольте узнать подробнее? — вежливо осведомилась Железная леди прокуратуры Центрального административного округа, мадам Молодцова.

— Это Вячеслав Толенков. Это мог быть только он. Это его рук дело, я чувствую…

— Какие у вас основания подозревать этого человека? — оживилась Т.Г., беря карандаш на изготовку и приготовившись записывать. — Улики?

— Улик у меня никаких. Я знаю… Я уверен!

Т.Г. разочарованно откинулась на стуле и презрительно обронила:

— И только-то?

Не слыша ее, я продолжал, шевеля губами как во сне:

— И еще ему помогала женщина… Я не знаю, кто она… Наверное, Ринат рисовал ее, когда к нему пришел Толенков. И они убили его… Ее рисунки я видел на столе возле окна… Но лицо было закрашено черной краской, наверное, чтобы не узнали… Черная маска, как будто черная маска…

Т.Г. тяжело вздохнула, что-то записала на клочке бумаги и заметила:

— Об этом мы и без вас давно знаем… Тоже не дураки…

Настала моя очередь ехидно удивиться:

— Неужели?

Смерив меня холодным взглядом, Т.Г. нажала кнопку звонка на своем столе и деловито бросила, когда отворилась обитая дерматином дверь и в комнату неспешно вошел сержант внутренних войск с массивной кобурой на боку. Я поднялся, привычно сцепив за спиной руки.

— Уведите его… В камеру…

В камере было душно, но не жарко. Старожилы утверждали, что сейчас наступили самые кайфовые для отсидки дни — летняя жара схлынула, а зимний холод еще не наступил, и поэтому здесь еще можно кое-как существовать. Теперь у меня был повод оптимистически рассуждать, как славно, что я загремел сюда именно сейчас, а не в сорокаградусную летнюю жару. А уж до зимы меня или выпустят, или засудят.

Узнав, что я сижу по мокрому делу, сокамерники, разношерстный опытный народец, прониклись ко мне опасливым уважением, по крайней мере, даже бывалые блатари не пытались пока сделать из меня свою шестерку. На все мои уверения в своей полной невиновности Штурман, некоронованный вор в законе, севший за серию дерзких налетов на сберкассы и обменные пункты, согласно кивал и мудро замечал:

— Правильно говоришь, сынок… Конечно…

Сначала по наивности я полагал, что это широкие плечи и костистые кулаки помогли завоевать авторитет в камере, где на двадцати квадратах размещались тридцать два озлобленных, потерявших людской облик человека. Но потом мне шепнули, что на самом деле, как только меня сюда доставили, пришла малява от какого-то авторитетного лица, где рекомендовалось меня не прессовать и поберечь для каких-то неясных целей.

Едва попав на нары, я сразу же почувствовал непреодолимое отвращение к тюремному быту. Сначала некоторый интерес вызывали обитатели камеры, представлявшие причудливое смешение самых различных психологических и физических типов, судеб и преступлений. Это было бы любопытно, если бы я очутился в камере во время кратковременной экскурсии, а не по обвинению в убийстве. Но причина пребывания в этом заведении не внушала мне радужного взгляда на будущее, и поэтому настроение стремительно падало до нуля. Ни в какие конфликты я не лез, в разговоры не вступал, свои права особо не качал, но и не спускал никому ни малейшей попытки ущемить оные.

Целыми днями я сидел, пялясь в крошечную «решку» (окошко под потолком), и меланхолически размышлял над тем, как мне выкарабкаться из той ямы дерьма, в которую влез по собственной глупости (а может быть, меня туда умело загнали опытные погонялы). Во всяком случае, я был уверен, что о моем подвиге, за участие в котором мне действительно грозил немалый срок, взрыве джипа, товарищ Молодцова пока не знает, а значит, не знают пока и в СИЗО. Но если узнают — мне придется худо, братки из волгоградской группировки меня на ножи поставят за то, что я отправил близнецов на тот свет и еще двоих их прихвостней покалечил. И доказательств они, в отличие от Молодцовой, не потребуют…

В один далеко не прекрасный день, когда я возлежал на втором ярусе продавленной, как лодка, шконки и моя шестичасовая вахта сна подходила к концу (в СИЗО не хватало мест, и заключенные спали по очереди), сквозь сон я заметил какое-то шевеление в камере и возбужденный шепот:

— Смотри, «конь» пришел! Доставай скорее!..

— Глазок прикройте, козлы, вертухаи заметят…

— Взял?.. Кому?..

— Штурману…

Потревоженный пронзительным шепотом, я уютно свернулся калачиком и перевернулся на другой бок. Сквозь сладкую предрассветную дрему (в четыре часа дня) мне казалось, что все происходит с кем-то другим, не со мной, что все это только сон, который в момент пробуждения бесследно исчезнет, не оставив ни малейшего следа…

Мне снилась Кэтрин, ее бледное лицо, густые ресницы, щекочущие щеку, если прижаться лицом к лицу, звучал ее голос с чуть заметным, таким бесконечно милым акцентом и неистребимыми ошибками в русском языке… Мне снились ее угловатые плечи, родинка на левой груди, трогательная цепочка позвонков вдоль гибкой спины, ее запах, так живо воскрешающий весь пряный сумбур наших редких ночей… Я готов был всю ночь напролет плавиться в горячих объятиях своих снов, бормоча ее имя.

Но, просыпаясь, с отупелой тоской видел сизый дым, плавающий по камере слоистыми облаками, остывшую баланду в мисках и кружки с чифирем, слушал мат, шлепанье карт по голым доскам стола, крики: «Масть пошла!», «Червового туза зажал, падла!» — вдыхал запах параши и немытых тел, спрессованных на маленьком пятачке цементного пола, привычно вздрагивал от лязганья ключа в замке камеры, гадая, что это — вызывают кого-то на допрос или очередной обыск. От тяжелой, до чертиков обрыдшей действительности некуда было спрятаться, и даже из блаженного забытья законного сна меня нагло вытаскивали, грубо тряся за плечо, вот как сейчас, после того как в камеру через окно заскочил «конь» — записка.

— Эй, хлопец, вставай, у Штурмана дело до тебя есть!

Это был Вован, мелкая шестерка, на цирлах бегавшая перед Штурманом и исполнявшая все его приказания. Я хотел было слегка вмазать ему по физиономии, чтобы не мешал досыпать, но услышанное имя подняло меня с постели и отрезвило быстрее, чем холодный душ. Неподчинение камерному авторитету в моей ситуации означало надевание себе петли на шею и даже намыливание ее — а этого я не мог себе позволить.

Обтерев ладонью лицо, чтобы прогнать остатки сладких видений, как будто умываясь, я соскочил со второго яруса и вопросительно уставился в тот угол, где Штурман восседал на своей единоличной, только ему принадлежавшей шконке, где он спал, когда ему было угодно, хоть днем, хоть ночью, резался в карты и полновластно вершил дела чуть ли не всей тюрьмы.

Штурман приглашающе указал взглядом на место рядом с собой. Его черное от щетины и врожденного загара лицо, все изрезанное ранними морщинами и шрамами, было сосредоточенно и серьезно.

— Тут малява мне пришла от верного человека, Коп, — деловито и негромко произнес Штурман, когда я присел рядом с ним.

Я молчал. Пусть говорит, если что имеет сказать.

— Тут и насчет тебя есть пара строк, — многозначительно добавил Штурман.

В камере дым стоял коромыслом, за столом шла бурная игра, и к нашему разговору никто не прислушивался, даже подсадные, про которых все давно знали, — они не смели вникать в дела авторитета. От такого любопытства их не спас бы даже их крестный, «кум», то бишь начальник оперчасти.

— Тут тебе предлагают соскочить при случае, — равнодушно произнес Штурман, не глядя мне в лицо, как будто все это его мало касалось и мне предлагали всего лишь партию в домино, а не уголовно наказуемое деяние — побег.

— Кто? — осмелился спросить я.

— Тебе виднее, Коп, кто может тебе это предложить…

— Отсюда не сбежишь, — мрачно заметил я.

— Отсюда — нет. Но соскочить, если тебя повезут на допрос, или в суд, или на место, можно. Так что готовься, тебя будут ждать.

— А когда? — наивно спросил я.

— Этого и папаша Господь Бог не знает, — хмыкнул Штурман, по-домашнему прихлебывая из кружки чифирь. — Готовься, тебе дадут знать.

— А от кого, от кого записка? — вопрошал я, тщетно пытаясь разобраться в ситуации.

— Эй, Буряк, не хочешь со мной перекинуться по маленькой? — как будто не слыша моего вопроса, крикнул Штурман кому-то в самую гущу сизого дыма. Серая фигура с готовностью подскочила и засеменила в наш угол, на ходу тасуя колоду.

Я понял, что аудиенция закончена, и полез на койку досыпать положенный мне час. Но сон напрочь вылетел из головы. «Что это, подстава? — думал я. — Или кто-то действительно обо мне заботится? Неужели кому-то выгодно, чтобы я был на свободе? Зачем? Чтобы не выдал про взрыв близнецов? Или чтобы повесить на меня новые преступления? Или чтобы единолично расправиться со мной? Кто эта «добрая душа»? За спасибо такие дела не делаются, значит, мне придется расплачиваться чем-то? Но чем? Разве что собственной жизнью…»

Я ворочался с боку на бок и не мог сосредоточиться, чтобы принять решение. Слова Штурмана означали, что при первой возможности мне устроят побег, и в моей власти решить, сорвусь ли я или по собственной воле останусь куковать на нарах. Побег до суда, если, конечно, он окажется неудачным, только ухудшит мою и без того отвратительную ситуацию. А удачный побег? Вся оставшаяся жизнь пройдет в страхе, я буду шарахаться от любого железнодорожника в форменной одежде, опасаясь снова загреметь за решетку.

Но кто этот тайный доброжелатель? Зачем, кому я нужен там, на воле? Знакомых среди криминальных авторитетов у меня нет, кроме покойных близнецов. Разве только, может быть, Шершавый по заказу Рэма, чтобы учинить надо мной самосуд? Или Касьян, чтобы безнаказанно поиздеваться надо мной? Но для этого не нужно организовывать такое малоперспективное дело, как побег. Достаточно переправить маляву Штурману и можно с уверенностью искать меня на том свете — я просто упаду ночью во сне с койки и сломаю себе шею.

А вдруг это Кэтрин? Может быть, у ФБР или ЦРУ, где она там служит, есть связи в российских тюрьмах? Может быть, это она пытается меня вытащить?

Кэтрин!.. Такая мысль несказанно меня умилила. О, если бы это действительно было так! Из-за этого и помереть не жалко!..

Дверь камеры отворилась, и контролер внутренней службы крикнул, перекрывая гул и мат тридцати человек:

— Копцев, на выход… К адвокату…

Я мгновенно слетел со второго яруса и, привычно заложив руки за спину, вышел из камеры.

«Неужели уже началось? — с замиранием сердца думал я. — Неужели?»