Сознание своей особости и уникальности, по-видимому, изначально заложено в природе человека и ощутимо помогает в повседневной жизни как индивидууму, так и человечеству в I целом.
Человек осознает себя как нечто отдельное, обособленное от его соплеменников — точно так же, как человечество осознает себя, как нечто бесповоротно выделенное из остальной живой природы и потому якобы независимое от нее. Всякое напоминание о сохраняющемся единстве и зависимости вызывает волну инстинктивной паники и стремления подтвердить поставленную под сомнение независимость, разорвав еще уцелевшие связи — как с природой, так и собственными соплеменниками и соотечественниками.
Как хочется отличаться! Как хочется вырваться из толпы мириадов безвестных и безымянных предков и современников, в неузнанном молчании стекающих в небытие и безвестность. Как хочется согреться в беспощадном равнодушии истории сознанием своей исключительности, — а еще лучше исключительности заслуженной…
Этому чувству не стоит поддаваться. Надо быть скромней.
Наиболее разумное отношение к натужной пропаганде исключительности своего времени случилось продемонстрировать перед лицом потомков Джеку Кеннеди, который, нежась в ванне и регулируя ногой кран горячей воды, следующим образом резюмировал одному из своих советников доклад другого: «Он сказал, что сейчас в мире происходит шесть революций. Первая — революция растущих ожиданий, а остальные пять я не запомнил».
Равнодушие к действительно революционным изменениям, проявленное самым динамичным лидером самой динамичной страны мира не когда-нибудь, а на первом и наиболее впечатлившем человечество пике ускорения научно-технического прогресса, — достойный апокриф всей нашей цивилизации. Ибо в истории человечества нет ничего более постоянного, чем изменения, открытия и возникновение каких-то явлений в первый раз.
Прошлое кажется монолитом, застывшим в далекой незыблемости — но почитайте, почитайте воспоминания современников: они были наполнены постоянными и неизменно остро воспринимаемыми переменами. Из нашего исторического далека они кажутся нам незначительными, — но для своего времени были серьезными и переживались весьма глубоко. Жизнь неуклонно, день за днем не только ставит, но и ставила перед живущими все новые и новые проблемы, решение которых требовало решительного обновления даже самого инертного, что только есть у человека, — его сознания.
Самый ранний из древнеегипетских памятников письменности — страстная жалоба на молодежь, отвергающую общепринятые традиции поведения и мышления и совершающую поэтому многочисленные ужасные и бессмысленные ошибки.
И сегодня, терпя поражения и потери, по привычке и традиции обрекая себя и своих близких на не всегда неизбежные лишения, мы не имеем права оправдываться уникальностью своей эпохи и исключительной якобы сложностью своих проблем. Не только потому, что это деморализует нас, но и потому, что это неправильно.
Каждый из нас живет в рутинное и обыденное время планетарных бурь и принципиальных переворотов, время мучительного пересмотра традиционных ценностей и решительного отказа от выработанных поколениями привычек. Не от всех — но тех, что остаются в неприкосновенности, мы ведь и не замечаем.
С момента появления человека процесс его изменения идет постоянно — и с нарастающей скоростью. Это почувствовал еще премьер-министр Веймарского герцогства Гете, без малейших колебаний отправивший своего героя в ад за одно только пожелание остановить прекрасное мгновенье, то есть замедлить ускорение изменения человечества.
Пора привыкать.
Пора привыкать к собственной изменчивости и к тому, что в исключительности, пусть даже и собственной, нет, строго говоря, ничего, услуживающего внимания не говоря уже о гордости.
Мелкая исключительность естественна и обыденна, потому что каждое из следующих друг за другом изменений глубже, быстрее и необычнее предыдущего. Каждый шаг человечества вперед, каким бы робким он ни был, делается не в неподвижном пространстве закованной в учебнике истории, но по разгоняемому им самим многоярусному эскалатору прогресса. Сначала только биологический прогресс, затем — технический и социальный, к которым, вероятно, уже в обозримом будущем добавятся еще многие другие виды прогресса, которым еще только предстоит неудержимо понести нас во все более и более неведомее.
И это неведомое образует такую же рутину и обыденность, как известная вам до последней точки квартира или работа.
Привыкайте: чем больше вы знаете и умеете, тем с большим неизведанным и тем более внезапно вы обречены сталкиваться нос к носу в темном подъезде своей повседневности. Именно поэтому большинство мудрецов, не говоря уже о творцах, истово верит в бога:[79] бог для человека — это то самое неведомое, с которым он непосредственно соприкасается и которое непосредственно и повсеместно, хотя пока и непознаваемо, влияет на его жизнь.
Человечество меняется все больше, все быстрее и все по большему числу направлений. Человечество меняется, используя сам технический прогресс преимущественно как инструмент этих изменений, как костыль для все большей и большей — не только скорости изменений, но и, что принципиально важно, их вариативности.
Теория эволюции учит: рост числа вариаций является весьма убедительным признаком достаточно серьезных изменений уже в близком будущем. Романтики говорят о «предчувствии» видов изменения среды обитания и повышении им своей изменчивости ради повышения вероятности приспособления, классики указывают на реакцию вида на незаметные сторонним наблюдателям изменения окружающей среды, лишь позднее выходящие «на поверхность», статистики порой отмечают, что грядущие изменения сами в значительной степени становятся результатами повышения степени разнородности вида. Однако нас в данном случае интересует практический аспект этих умозаключений.
Повторим еще раз: рост числа направлений изменений вида предвещает качественный скачок развития, переход его в новую плоскость, новое измерение.
О каких же направлениях изменений человеческого вида может идти речь сейчас?
По степени увеличения скорости соответствующих видов изменений следует выделить прежде всего биологическую, социальную и технологическую эволюции, существующие бесспорно, а также эволюцию массового и индивидуального сознания, сам факт существования, которой требует если и не убедительного доказательства, то, во всяком случае, более тщательного, чем это возможно в рамках данной работы, описания и исследования.
Первый и наиболее, если можно так выразиться, «естественный» вид изменений человека — его биологическая эволюция, наиболее длительный и изученный (хотя и по-прежнему во многом оспариваемый) процесс. Вместе с тем почему-то принято считать, что с началом совершенствования орудий труда, то есть технологической эволюции, биологическая эволюция человека прекратилась.
Непростительная самонадеянность! — как будто простое выделение человека из остальной живой природы, вызванное появлением орудий труда, способно само по себе отменить или по крайней мере компенсировать воздействие на него значительно более глубоких и масштабных естественно-природных законов.
Да, действительно, с началом технологической эволюции эволюция биологическая неуклонно теряла свою значимость как фактор выживания человека в меняющейся внешней среде. Вместо того, чтобы медленно и мучительно менять себя, неосознанно приспосабливая свой биологический облик к внешним требованиям природы, человек начал значительно более осознанно и, соответственно, быстро менять саму эту природу, приспосабливая ее к своим потребностям при помощи все более мощных орудий труда. Однако это приспособление не носит и не может носить абсолютно полного характера. Поэтому влияние природы на человеческий вид по-прежнему остается причиной его эволюции, пусть даже и опосредованной осознанным вмешательством человека в состояние этой природы.
Биологическая эволюция человека продолжалась и продолжается — достаточно обратить внимание на изменение среднего роста, мышечной массы и телосложения людей разных эпох. Однако биологическая эволюция мало заметна для самого человека, так как сроки даже самых незначительных изменений, как правило, существенно превышают сроки его жизни. Как всякое естественное (то есть стихийное) изменение сложного биологического вида, она идет очень медленного.
С началом совершенствования орудий труда возникло человеческое общество, и эволюция человека получила качественно новые — технологическую и социальную — составляющие. Развитие технологий и подталкиваемое изменение общественных структур шло уже на порядок быстрее биологического, и потому последнее стало незаметным по сравнению с ним, как бы «ушло в тень».
Здесь мы впервые сталкиваемся с принципиально важным для рассмотрения развития эффектом «относительности времени». С точки зрения протяженности эволюции человека как биологического вида последние пять тысяч лет непрерывной письменной истории являются совершенно незначительным сроком. Для развития же технологий и социальных структур это подлинная вечность, за которую успевали возникнуть, разрушиться и воскреснуть — и нередко по нескольку раз — высокоразвитые цивилизации, претерпевавшие глубокую и разнообразную эволюцию.
Таким образом, на самом деле биологический прогресс не прекратился: мы не замечаем его потому, что, во-первых (и как отдельные люди, и как целые общества) живем недостаточно долго, и, во-вторых, наше внимание отвлекают более быстрые, более насущные и более серьезно влияющие на нас изменения первую очередь общественные.
Более того — как представляется, по мере совершенствования орудий труда биологическая эволюция человека весьма существенно ускорялась и ускоряется по сравнению с неразумной частью живого мира. Ведь активное применение орудий труда оказывает дополнительное влияние и самого человека — как непосредственно, так и через средне- и долгосрочное влияние на него природы, измененной им же самим в соответствии с его краткосрочными нуждами.
Классическими примерами, уже очевидными на сегодняшний день, представляются акселерация, снижение иммунитета из-за изменения (отнюдь не только путем вульгарного «загрязнения») окружающей среды, последствия резкого изменения образа жизни, стрессов и использования непроверенных медикаментов и их комбинаций (не говоря уже о пищевых добавках и генетически измененных продуктах).
Долгосрочные (то есть оказывающие влияние на несколько поколений вперед) результаты сочетания перечисленных факторов друг с другом не только по-прежнему остаются terra incognita, но даже не является систематических комплексных исследований.
Нельзя забывать и о сознательном подстегивании человеком своей биологической эволюции. Наглядным выражением того, как технологическая эволюция ускоряет биологическую, служит генная инженерия. Красивые слова о моральных ограничениях в таком случае не могут нести содержательной нагрузки. «Нравственность» человечества как целого проявляется почти исключительно в сожалении о поступках, которые признаются им безнравственными, и в стремлении скрыть эти поступки и даже забыть о них, но ни в коей мере не в воздержании от них, если они диктуются материальными интересами, в том числе и сиюминутными либо страстью к познанию. Остановить любопытство гораздо сложнее, чем алчность.
В отношении прогресса технологий для человечества как целого никаких моральных ограничений не существует и, по-видимому, не может существовать в принципе. Ведь абсолютный приоритет технологического прогресса над всеми остальными интересами и представлениями исторически был прямым условием выживания человечества как биологического вида, категорическим условием успеха в конкуренции между различными человеческими обществами (то есть во внутривидовой конкуренции) и, вероятно, приобрел характер своего рода условного рефлекса.
С этой точки зрения технологический прогресс является для человечества значительно более категорическим императивом, чем для отдельного человека — так называемые первичные индивидуальные потребности (в любви, власти и деньгах). Случаи добровольного отказа от них отдельных односторонне развитых личностей известны и достаточно многочисленны. Случаев же отказа от совершенствования технологий целых человеческих обществ (после индейцев Центральной Америки и отдельных полинезийских племен, для которых этот отказ был опять-таки технологически обусловлен) история не знает.
Поэтому мы можем быть уверенными в том, что в то самое время, когда в Великобритании полусумасшедшие «зеленые» взрывают медиков, смеющих ради спасения людей ставить опыты на лабораторных крысах, где-то в значительно более близких и фешенебельных местах, во всех этих Лос-Аламосах и Горках-17 отнюдь не менее сумасшедшие высоколобые наверняка занимаются — одни улучшением биологической породы homo sapiens’а, другие — генетическим оружием, поражающим только избранные народы или же только внуков жертв применения, третьи — наделением человека принципиально новыми качествами, «по недосмотру природы» отсутствующими у него вовсе или же существующими в зародыше.
Таким образом, человек в силу свой разумности является единственным видом живых существ, для которого изменения, определяющие его биологический облик, носят уже не столько внешний, сколько внутренний характер. Биологическая эволюция человека уже сегодня в неизмеримо меньшей степени определяется внешними для него как вида, чем внутренними условиями — технологиями и социальной структурой, активно и беспрепятственно преобразующими в соответствии с его потребностями уже не только внешний для него мир, но и его самого.
Появление уже следующего после биологи ческой эволюции типа развития — технологического — полностью заслонило от человека процесс его собственного изменения, сделало биологическую эволюцию производной от других, значительно более быстрых видов человеческой эволюции.
При этом следует сразу же подчеркнуть, что, говоря о влиянии технологий на общество, мы тем самым автоматически рассматриваем только господствующие технологии, носящие не просто массовый, но преобладающий в данном обществе характер. Поэтому отдельные, «точечные» технологические достижения (типа северокорейских баллистических ракет, южноафриканской атомной бомбы или российских компьютерных разработок), не влияющие на состояние соответствующего общества в целом, не представляют для нас интереса.
Более того: производственные технологии важны с этой точки зрения не сами, но лишь в их взаимообусловленном соединении с соответствующими им технологиями управления, в том числе управления обществом.
Технологический прогресс, будучи следующим этапом развития после биологического, увеличил число направлений эволюции человека, расширив как его собственные масштабы, так и масштабы происходящих с ним изменений. С одной стороны, это расширение носило качественный характер и шло путем формирования и структурирования общества и начала социальной эволюции. С другой — оно было количественным и выражалось в увеличении масштаба влияния человека на всю Землю и ускорением за счет этого влияния уже не только собственной биологической эволюции человека, но и эволюции всей биосферы планеты как единого целого.
Технологическая эволюция человека стала движущей силой не только социальной, но и биосферной эволюции (и являющейся ее частью биологической эволюции человека) подобно тому, как раньше ее движущей силой были преимущественно космические и тектонические явления.
Важно, что воздействия человека на окружающую среду уже не гасятся и не поглощаются ею, а немедленно «возвращаются» человеку в виде соответствующих природных реакций. Это значит, что «экологический демпфер» исчерпан: человечество стало столь большим, что масштаб его влияния на природу совпал с штабами самой природы. Человек вырос настолько, что стал одной из природных сил — не только изменяющей каждую из остальных и процесс их взаимодействия, но и прямо зависящей от них.
Следовательно, антропогенная нагрузка на биосферу приближается к своему пределу: ее дальнейшее механическое наращивание может привести к непредсказуемым обратным реакциям, в том числе и в результате дестабилизации или даже слома сформировавшихся механизмов поддержания экологического равновесия.
С этой точки зрения заслуживают внимания гипотезы, по которым нарастающие во всем их разнообразии проблемы человечества (от ухудшения наследственности до роста международной напряженности), равно как и появление новых направлений его развития, во многом являются проявлением стихийного торможения со стороны биосферы его линейно-поступательного развития, близкого к исчерпанию своих возможностей.
Поэтому дальнейшее качественное развитие человечества может происходить путем уже не столько усиления антропогенной нагрузки на биосферу, сколько изменения направления его движения, при котором прогресс уже не будет связан с увеличением масштабов этой нагрузки, а может быть, будет сопровождаться и ее уменьшением. Сегодня этим изменением представляется изменение предмета труда человечества, переориентация его усилий с изменения окружающей среды на свое собственное изменение (чтобы не сказать «самосовершенствование»).
Помимо технологий формирования сознания, направлением усилий такого рода представляется социальная инженерия, то есть усилия общества по изменению его собственного устройства, его внутренних структур. (При этом нельзя исключить, что ослабление антропогенной нагрузки на биосферу будет вызвано резким сокращением численности человечества в результате тех или иных драматических событий.)
Таким образом, уже следующий шаг после чисто биологической эволюции — появление эволюции технологий — качественно усложнил картину развития человека.
Совершенствование орудий труда создало принципиально новое, невиданное ранее явление — человеческое общество и, соответственно, социальную эволюцию. С другой стороны, под действием технологической и социальной эволюции человек стал главным действующим лицом развития биосферы, ускорив и разнообразив как ее, так и свое собственное (в том числе биологическое) развитие.
При этом характер взаимодействия между сформировавшимися типами эволюции — биологической, технологической и социальной — в свою очередь, также подвергается изменениям. Достаточно указать на нашу привычку к тому, что прогресс технологий лежит в основе прогресса общества и является, таким образом движущей силой социальной эволюции.
С традиционной точки зрения, социальные структуры, хотя и являются результатом развития технологий, более инерционны и менее гибки. Именно тяготением к косности объясняется то, что обновление социальных структур, вызываемое технологическим прогрессом, идет, как правило, в форме разрушительных революций.
Однако в последние полвека «привязка» социальных структур к технологиям стала значительно менее однозначной, чем раньше. Социальные структуры, по крайней мере развитых стран, в целом смогли приспособиться к стремительной смене технологий. Они научились воспринимать саму эту постоянную смену как некое постоянство более высокого уровня, в результате чего даже самый стремительный технологический прогресс не вызывает (по крайней мере, до определенных пределов) в социальной сфере существенных напряжений, свидетельствующих о потребности в каких-либо заметных изменениях.
Данное приспособление социальной структуры к обновлению технологий произошло за счет нового увеличения числа направлений эволюции человечества: очередное увеличение масштаба технологической эволюции еще раз качественно расширило сферу влияния технологий, включив в нее (уже в третий раз — после общества и биосферы) индивидуальное и общественное сознание.
В самом деле, социальная структура определяется не только технологиями, но и в очень большой степени общественным сознанием. По крайней мере, до 20-х годов XX века эта закономерность не имела существенного значения, так как общественное сознание складывалось в основном стихийно, под воздействием технологий, обеспечивающих его необходимую изменчивость, и культурных традиций, обеспечивающих необходимое постоянство (в биологической эволюции аналогичные функции выполняют изменения внешней среды и устойчивость генотипа).
Однако нарастающее ускорение технологической эволюции, предъявляющей все новые требования к системам управления обществом, создало серьезную угрозу для социальных структур. Слишком быстрое изменение базовых технологий сминало структуру более инерционного и не поспевающего за техникой социума, что грозило окостенением в уродливых формах, тормозящих технологический а с ними все остальные формы прогресса — с неизбежной болезненной революцией, грозящей крахом и поражением в международной конкуренции. (Нечто подобное произошло в СССР и других авторитарных обществах.)
Задачи социальной стабилизации в условиях ускорения технологической эволюции потребовали от общества способности управлять уже не только внешними явлениями, связанными с биосферой, но и явлениями внутренними, связанными с индивидуальной деятельностью человека и человеческих групп.
Выходом стало очередное расширение сферы применения главного инструментария человечества — технологической эволюции. После биосферы ее влияние распространилось сначала на организацию самого общества и структуры его управления, а затем — и на формирование его сознания. При этом рационализация систем управления обществом (которые, строго говоря, являются системами его самоуправления, если не контролируются извне) оказалась лишь промежуточной ступенькой к рационализации общественного сознания: ее использование было вызвано временной недостаточностью технологий, не позволявших формировать сознание непосредственно, и стало затем инструментом преодоления этой недостаточности.
Прямое воздействие на собственное сознание означает качественно новый шаг в развитии человечества, открывающего принципиально новое направление своей эволюции — эволюцию сознания или, если позволительно так выразиться, ментальную эволюцию.
Данный шаг представляется главным содержанием продолжающейся информационной революции. Важнейшие направления нового типа эволюции:
• Принципиальное изменение самого механизма восприятия мира не только отдельным человеком, но и обществом в целом, так как это восприятие формируется глобальными средствами массовой информации с использованием информационных технологий. На практике это означает начало постепенного отказа от второй сигнальной системы — восприятия слова, связанного с логикой как с преобладающим типом мышления, и перехода к восприятию целостных образов, связанного с непосредственным воздействием на чувства. (До информационных технологий такое восприятие существовало в искусстве, преимущественно в музыке, и в случайных творческих «озарениях».)
• Качественное повышение значения культуры, в том числе национальной, как фундаментальной основы формирующихся новых производственных сил, непосредственно связанных с общественным и личным сознанием.
• Расширения масштаба эволюции сознания с отдельно взятых людей на их коллективы, включающие не только отдельно взятые организации разных масштабов, но и целые общества. Такое расширение, по-видимому, ведет к формированию и проявлению надличностного, коллективного сознания, слабо воспринимаемого отдельными людьми, но оказывающего значительное, а возможно, и решающее воздействие на их жизнь.
• Формирование коллективного сознания, вероятно, способно изменить эффективность человечества и расширить границы его взаимодействия с окружающим миром. В частности, продолжение расширение масштаба эволюции сознания может привести к повышению масштаба коллективного сознания до планетарного уровня и формирования в результате этот коллективного сознания всего человечества. В принципе нельзя исключить, что такое сознание начнет взаимодействовать с биосферой Земли, а возможно, и Вселенной в целом не поддающимся прогнозированию образом — в рамках «ноосферы», впервые описанной Вернадским.
Существенной закономерностью представляется то, что всякий последующий вид человеческой эволюции оказывает серьезное влияние на предыдущие, более медленные виды, прежде всего, заметно увеличивая их скорость. Эволюция сознания — не исключение: создавая качественно новые и весьма эффективные методы «социальной инженерии», она ускоряет социальное развитие человечества и открывает новый значимый этап социальных изменений.
Между тем систематическое и комплексное применение даже традиционных социальных технологий способно оказать глубокое влияние на общество. Представляется, что ничтожность современных европейских элит, проявившаяся после окончательного ухода с политической сцены поколения лидеров, выкованных «холодной войной», является продуктом не только традиционной европейской культуры, но и осознанного и последовательного применения американцами социальных технологий[80] против своего важнейшего конкурента — объединяющейся Европы.
Понятно, что ничтожество политических элит и их неспособность защитить ни национальные, ни континентальные интересы в глобальной конкуренции не могла не вызвать реакции — как стихийной со стороны общественности, так и осознанной со стороны крупны деловых кругов.
Именно следствием этой реакции в первую очередь представляются феерические успехи европейских экстремистов в начале XXI века — от побед «умеренного экстремиста» Берлускони в Италии и Хайдера в Австрии до успехов Ле Пена по Франции и Пима Фонтейна (которого, по-видимому, вообще пришлось убить, чтобы не допустить к власти) в Нидерландах.
Таким образом, технологии играют в развитии человечества ключевую роль: сначала они заставляют его переводить свое развитие в новую плоскость, а затем становятся основным инструментом его развития в этой плоскости.
При этом развитие с изначально разной, хотя постоянно и неравномерно возрастающей скоростью, продолжается по всем направлениям человеческой эволюции. Естественно, гарантий от ошибок и катастроф, потенциал которых растет по мере роста производительных сил, нет — если, конечно, не рассматривать всерьез не поддающуюся доказательству гипотезу о существовании темного и полумистического инстинкта сохранения разумного вида.
Но там, где человек или природа однажды сделали шаг вперед, они сделают все последующие шаги, куда бы они ни вели их, и каждый последующий шаг, как правило, будет сделан быстрее каждого предыдущего.
Полных остановок развития, своего рода «абсолютного торможения», не существует. С точки зрения наблюдателя, в каждый момент времени развивается только ограниченное число областей (с учетом особенностей индивидуального человеческого восприятия — вообще одна-две), а остальные «стоят на месте». Однако это явление, отмеченное еще Гегелем, связано не с прекращением, но, напротив, с постоянным ускорением того развития, которое происходит в «лидирующих», оттого наиболее заметных и постоянно сменяющих друг друга сферах.
Увидев такую сферу и привыкнув к скорости ее развития, наблюдатель приспосабливается и к ее масштабу времени, теряя возможность восприятия остальных, более медленных процессов развития. В этих сферах время для него как бы «останавливается», как остановилось бы для него геологическое время после «включения» более быстрого биологического, биологическое — после «включения» социального, а социальное — после «включения» технологического.
Вне зависимости от того, какой именно вид эволюции является в каждый момент «лидером» этой гонки, мы наблюдаем ускорение всех процессов развития — даже первоначально медленных — под действием этого «лидера». Сейчас в его роли выступает технологическая эволюция, которая в принципе способна «впрячься» даже в сверхмедленные геологические процессы.
В конце XX века, когда скорость развития технологий начала превышать скорость осознания человеческим обществом причин и особенно последствий этого развития, общество было вынужденно начать приспосабливаться и к этому ускорению, приспосабливая к нему и само свое сознание, ускоряя и усложняя его процессы. Этим оно открыло новое направление собственного развития: ментальную эволюцию, эволюцию сознания.
Ключевым элементом этого ускорения и усложнения стали информационные технологии.
Корни информационной революции 90-х уходят в «научно-техническую» революцию середины 50-х годов. Последняя была вызвана прорывом разработанных в ходе Второй мировой и в начале «холодной» войн новых технологических принципов в «гражданское» производство.
Интеллектуализация производства и ускорение его развития качественно повысили роль не только интеллекта как такового, но и его знаний, а точнее — информации, которой он оперировал.[81] Сделав информацию ключевым фактором не только управления, но и производства в целом, научно-техническая революция тем самым превратила технологии обработки информации в важнейшее направление развития. Именно это направление породило в конечном счете и современные информационные технологии, и саму информационную революцию.
Причиной взрывообразного увеличения количества информации является специфический характер информационного обмена, в отношении которого не действуют принципы сохранения, присущие веществу и энергии: при передаче информации ее общее количество увеличивается.
Это увеличение происходит за счет действия (как правило, одновременного) трех основных механизмов:
• повышения доступности уже существующей информации за счет упрощения и облегчения коммуникации на основе современных технологий[82] (не говоря уже о феномене «принудительной коммуникации», включающем преобладающую часть рекламы);
• получении человечеством новой, ранее не существовавшей информации за счет улучшения восприятия им объективной, существующей помимо него реальности;
• создания ранее не существующей информации за счет ее порождения уже существующей информации[83] (с точки зрения формальной логики это частный случай описанных выше механизмов, но его специфика и значение для информационной революции позволяют в практических целях выделить его).
Рассмотрим более подробно последний случай, благодаря которому увеличение количества информации и имеет экспоненциальный характер, отметим, что информация является далеко не одним лишь только содержанием коммуникации. Возникнув, информация сама по себе немедленно становится и предметом коммуникации, то есть отдельным явлением, порождающим новое восприятие и новую информацию.
Для лучшего понимания этого феномена представим себе человека, воспринимающею мир: совокупность его восприятия (в том числе накопленного и переработанного) и есть вся имеющаяся у него информация. Улучшение средств коммуникации позволяет человеку, не углубляя собственного восприятия мира, получить (то есть с точки трения общею количества информации, существующею в мире, — создать) новую информацию, просто обменявшись мнениями с другими людьми.
Таким образом, улучшение коммуникаций кардинально облегчает процесс создания новой информации и с точки зрения получения информации (важной для каждого индивидуума) делает познание мира относительно необходимым и менее ценным.
Однако созданная им в процессе этого обмена новая информация (да и, строго говоря любая новая информация) по самой своей природе, хотя и неразрывно связана с человеком, для него является не его собственной частью, но частью окружающего мира. Человек не отождествляет себя с имеющейся у него информацией и, получив ее, начинает воспринимать ее (рефлексировать, анализировать) как нечто, существующее самостоятельно и отдельно от него.
В результате вся новая информация, полученная человеком, уже в момент получения становится самостоятельной частью воспринимаемой (или наблюдаемой, то есть осознанно воспринимаемой) им картины мира, которую снова надо наблюдать и по поводу которой снова надо обмениваться мнениями (или по крайней мерс восприятиями).
Этот цикл бесконечен и раскрывает традиционные представления о неисчерпаемости познания с новой, неожиданной стороны. «Эффект наблюдателя» в теории познания его процесс бесконечным не только в силу неисчерпаемой глубины самого физического самого процесса его восприятия, в свою очередь являющегося, насколько хочется верить, следствием исчерпаемости человеческого сознания.
Соответственно, степень сложности восприятия человека выше степени сложности воспринимаемого им окружающего мира (точнее — воспринимаемой им части этого мира), так как человек познает не только этот мир, но и мнения других людей по его поводу.
Принудительное единообразие мышления, столь раздражающее в формально демократических обществах не только разнообразных диссидентов, но и самостоятельно мыслящих людей, представляется в свете этого встроенным стабилизатором, с помощью которого общества защищаются от чрезмерного нарастания бесполезной для них информации, своего рода «информационного загрязнения» окружающей среды в результате массового самокопания и бесплодной рефлексии. (Естественно, что при этом стихийном самоограничении с грязной водой выплескивается и ребенок: отсекая нетрадиционные или просто излишние с точки зрения сознаваемых им задач идеи и восприятия, общество снижает свою гибкость и приспособляемость к остальным, в каждый момент времени еще не осознаваемым им задачам, а тем самым — и свою конкурентоспособность).
Таким образом, увеличение количества информации свидетельствует далеко не только об одном лишь расширении способностей человека к восприятию. Оно свидетельствует и о совершенно ином и, как представляется, значительно более важном процессе — о расширении самого воспринимаемого человечеством мира.
Наблюдая и воспринимая мир, человек тем самым расширяет его, творит ранее не существовавшие его элементы.
Сам процесс наблюдения и осознавания созидает свой собственный, особый, воспринимаемый как отдельным человеком, так и человечеством в целом, мир. Рост коммуникаций привел к соответствующему росту не столько первичной информации (основанной на прямом восприятии человеком существующего помимо него мира), сколько в первую очередь информации вторичной — информации, основанной на восприятии не самого физического мира, а уже созданной другими людьми информации о нем.
Увеличение объема вторичной информации привело к сгущению между человеком и физическим миром своего рода «информационного облака», — «информационного» или «виртуального» мира, представляющего собой совокупность накопленных человечеством восприятий. Спецификой и одним из важнейших результатов информационной революции стало полное погружение человечества в этот «информационный мир», во многом отгораживающий от него реально существующий, физический мир.
При этом «информационный мир» значительно ближе к органам восприятия человека (и к органам его мышления и принятия решений), чем реально существующий в обособленности от него физический мир. Более того: влияние физического мира на человека, как правило, осуществляется и почти всегда осознается человеком не непосредственно, а через воздействие со стороны «информационного мира», который во все большей степени становится монопольным посредником между человеком и существующей помимо него реальностью.
В результате «информационный мир» влияет на поведение человека более непосредственно и в конечном счете более сильно, чем физический.
Информационная революция привела к тому, что индивидуум стал реагировать на «информационный мир», то есть на накопленное и частично переработанное человечеством восприятие физического мира, сильнее, чем на сам физический мир, в котором он физически живет.
Конечно, эти миры близки, а во многом и совпадают. Но они не только не тождественны, но и, более того, в принципе не могут быть тождественными, так как любая передача сигнала (а тем более мнения об этом сигнале) искажает его, пусть и незначительно. Увеличение количества информации, сгущение и уплотнение «информационного облака», являющееся неотъемлемой чертой информационной революции, все более отдаляет эти миры друг от друга. Соответственно, человек эпохи информационной революции живет в физическом мире, но действует на основе предпосылок и представлений «информационного мира», которые все более и более отдаляются от мира физического.
Этот нарастающий разрыв между представлениями (а значит, и мотивацией) и реальностью неминуемо порождает ошибки, масштаб и разрушительность которых также нарастает. Конечно, исправление проявившихся ошибок сокращает этот разрыв, приближая мотивации и поведение человека к реальности, но приближение это носит частичный и временный характер.
Увеличение масштабов управляющих систем и создание человеческими обществами разнообразных «резервов прочности» позволяет скрывать и в итоге оставлять безнаказанными ошибки все большего масштаба. С другой стороны, как показывает опыт, исправление ошибок все в большей степени носит стихийный характер и не осознается управляющими системами, в полной мере остающимися во власти порождающих указанные ошибки предрассудков.
Таким образом, информационная революция объективно способствует снижению эффективности человеческого сознания и нарастания его неадекватности, ставя на пути дальнейшего развития человечества подлинный «информационный барьер». Человек создал мир, слишком сложный для своего сознания. Превышая физические границы индивидуального восприятия (а следовательно, и возможности его познания), информационная революция делает мир все менее познаваемым для отдельного человека, загоняя его тем самым в «информационный тупик», в подлинный кризис индивидуального сознания, не способного более справляться со все возрастающим количеством информации.
Как представляется, есть только четыре принципиально возможных выхода из «информационного тупика»:
• гибель человечества в его современном виде, погребенного под горами неосознанной информации, в силу «информационного перепроизводства» (радикализм этого варианта напоминает прогноз середины XIX века о неминуемой гибели человеческой цивилизации через 100 лет из-за того, что города будут погребены под слоем конского навоза из-за, выражаясь современным языком, роста масштабов транспортных коммуникаций);
• разрушение «информационного мира» в силу кардинального замедления прироста количества информации, а возможно, и сокращения его объема (с точки зрения современного образа жизни, такое развитие событий, прорабатывавшееся в том числе в теории компьютерных войн, мало чем отличается от первого варианта)-
• ускорение биологической, технической и социальной эволюции человека, позволяющее ему эффективно обрабатывать возросшие объемы информации: на биологическом уровне за счет увеличения возможностей мозга, на техническом — за счет новых систем обработки информации, на социальном — за счет управления потоками информации, при котором каждому достается только непосредственно касающаяся его информация (к сожалению, это не более чем паллиатив, так как каждый из описанных видов эволюции, как и любое изменение, ускоряет нарастание информации, которая растет быстрее любой эволюции и, таким образом, вновь упирается в количественные ограничения даже после их серьезного расширения);
• изменение самой структуры человечества путем стихийного делегирования части функций по управлению его развитием от не справляющихся с последствиями информационной революции индивидуальных сознаний на более высокий и потому справляющийся с новыми задачами надличностный уровень сознания, объединяющий коллективы, организации, целые общества, а возможно — и все человечество в целом.
Первые два выхода носят катастрофический характер и подразумевают не просто решительное изменение облика современного человечества, но его фактическое разрушение. Третий путь не обеспечивает выход из «информационного тупика», но лишь несколько отдаляет во времени категорическую необходимость его нахождения, и только четвертый подразумевает ее разрешение — путем приобретения человеческой эволюцией качественно нового, «ментального» измерения.
При всей экзотичности только этот путь дает ответ на вопрос о преодолении «информационного тупика» или, точнее, «информационного барьера», воздвигаемого информационной революцией перед человечеством, при сохранении его привычного вида. Отсутствие революционных потрясений позволяет в максимально использовать накопленные достижения, не отрицая их, но лишь обогащая при помощи придания прогрессу качественно нового измерения.
Изложенное представляет собой доказательство фундаментальной теоремы современной теории глобализации[84] — теоремы об эволюции человеческого сознания:
Необходимым условием сохранения человечества в условиях информационной революции[85] является формирование надличностного сознания в дополнение к сознанию индивидуальному.
Конечно, для индивидуального человеческого сознания нахождение подобного выхода — слабое утешение. После того, как мы выявили причины снижения его адекватности и зафиксировали этот факт на философском уровне, самое время рассмотреть конкретные проявления этого общего правила. Без этого невозможно в полном объеме прочувствовать, насколько туго приходится индивидуальному сознанию в условиях информационной революции и порождаемой ею глобализации.
В отсутствие великой цели неограниченные возможности лишь подчеркивают нищету желаний.
Люди, избравшие своей карьерой информацию, … часто не располагают ничем, что они могли бы сообщить другим.
С узкопрактической точки зрения информационная революция сводится к достаточно простым и понятным явлениям: кардинальному упрощению коммуникаций, качественному повышению их интенсивности и разнообразия.
Вызванный им и продолжающийся и по сей день «информационный взрыв» резко контрастирует со средствами переработки и тем более восприятия информации. Сформированные в прошлую эпоху качественно меньшего объема информации и качественно более медленного его нарастания, они претерпели с тех пор лишь непринципиальные изменения.
В результате они в целом не соответствуют требованиям информационной революции. Попытки усовершенствования при сохранении их устаревших основных принципов заведомо недостаточны и представляют собой мучительный поиск сомнительного компромисса между требованиями радикально изменившегося мира и косностью как социальных традиций, так и организационных конструкций.
Фундаментальное следствие информационной революции — обострение противоречия между нарастающей важностью упорядочивания информации и принципиальной, технологической ограниченностью возможностей этого упорядочивания. Частным проявлением этого противоречия представляется то, что информационные технологии увеличивают разнообразие воспринимаемой каждым из нас части мира чрезмерно по сравнению с накопленным нами жизненным опытом.
Так или иначе, масштабы восприятия начинают устойчиво превышать возможности осознания, в результате чего традиционные способы осознания окружающего мира, и, прежде всего, логическое мышление начинают давать систематические сбои.
Наиболее распространенным следствием расширения кругозора за пределы, доступные здравому смыслу, становится фрагментарность анализа: по классической поговорке физиков, «перестав видеть за деревьями лес, ученые решают проблему переходом к изучению отдельных листьев». При этом они, разумеется, продолжают уверенно судить о лесе в целом.
Рассматривая отдельные логические цепочки, жертвы фрагментарного подхода не обращают внимания на их соотнесение друг с другом и с окружающей действительностью. С формальной точки зрения их построения, взятые сами по себе, логичны, но, когда они не «ухватили суть» рассматриваемого явления с самого начала, а сосредоточились на изучении его второстепенных черт, несущественность исходных фактов делает весь анализ неверным.
Другой все более распространенной стандартной ошибкой является забвение количественных критериев и сосредоточение исключительно на качественном анализе.
Реальная жизнь напоминает химическую реакцию: в ней часто одновременно происходят противоположно направленные процессы, и лишь количественный анализ способен показать, какая из формально логичных реакций доминирует на самом деле. Ограничиваясь только качественным анализом, аналитик добровольно лишает себя критерия истины и теряет возможность выяснить степень соответствия своих построений действительности (правда, к выяснению этой степени — вероятно, в силу предчувствий, оживляемых могучим инстинктом самосохранения, — стремятся далеко не все аналитики).
Расширение восприятия за пределы возможного осмысления вызывает естественную компенсаторную реакцию, заключающуюся, с одной стороны, в придании гипертрофированного значения всякого рода авторитетным мнениям, а с другой — в растущей склонности к внелогическим интуитивным решениям, «озарениям», апеллирующим к собственной психологии принимающего решение лица.
«Сотворение кумира» в виде того или иного эксперта или целого «экспертного сообщества» означает переориентацию принимающего решение субъекта с приоритетного восприятия реальности на приоритетное восприятие мнений более авторитетных для него субъектов. При этом упускается из виду то, что эксперты обычно — по вполне объективным обстоятельствам — погружены в интересующую его реальность меньше, чем он сам. Таким образом точки зрения жаждущего совета экспертное со общество неминуемо оторвано от реальности по крайней мере, от непосредственно интересующей его части этой реальности.[86]
Поэтому их правильные сами по себе суждения не полностью соответствуют тем конкретным условиям, в которых действует управляющий субъект и по поводу которых он обращается к экспертам, что неминуемо делает советы экспертов либо двусмысленными, либо неадекватными. Следует учесть также, что для экспертов обращающийся к ним за советом является, строго говоря, посторонним, и они как минимум не заинтересованы жизненно в решении его проблем, сколь угодно важных для него самого.
Чрезмерно полагающийся на экспертное сообщество и перекладывающий на него бремя своих решений превращается в еще одно живое (а при серьезных проблемах — иногда и мертвое) подтверждение правильности библейской заповеди о недопустимости сотворения кумира. «Ни мраморного, ни железного», ни, добавим с высоты накопленного за две тысячи лет опыта, экспертного.
Другая компенсаторная реакции — отказ от логики в пользу интуиции. Это стихийный, но в целом верный ответ организма на качественное снижение под ударами информационной революции эффективности логического инструмента познания.
Однако процесс этого отказа исключительно сложен, многопланов и непоследователен. Как минимум, он далек от своего завершении. Сегодня можно говорить лишь о его первых шагах, для понимания которых следует рассмотреть стихийную реакцию человеческого сознания на утрату способности обрабатывать растущий объем необходимой информации.
Болезненность неразрешаемого на сегодняшнем уровне развития противоречия между ростом объема коммуникаций и ограниченностью способностей их упорядочивания усугубляется тем, что, как это часто бывает, средство подменяет собой цель. Коммуникация осуществляется сама ради себя, а не ради достижения ее участниками некоего реального результата.
При этом средство подменяет собой цель не только вследствие отсутствия или неясной артикуляции последней, но и благодаря исключительной привлекательности самого этого средства как такового. Превращение получения новой информации в самоцель существенно облегчается генетически присущим человек «инстинктом любопытства»; при этом коммуникация, утрачивая содержательные цели в реальном мире, превращается в простой инструмент удовлетворения неограниченной любознательности.
Становясь бесцельным и, следовательно, хаотичным, познание лишается своей сущности и превращается в коммуникацию ради коммуникации, — процесс, бесплодность которого его участники пытаются компенсировать нарастанием его интенсивности.
Наиболее важным становится узнать новость первым и распространить ее дальше безотносительно к тому, верна ли она или нет, разрушительна или созидательна. Коммуникация сама по себе становится таким же категорическим императивом информационного мира, каким была — и в основном еще и является — прибыль для традиционного мира.
В конкурентной борьбе побеждает тот, кто первым реализовал информацию, а не тот, кто первым получил ее. При этом в результате растущего влияния ожиданий значение адекватности передаваемой информации снижается. Быстро распространив даже заведомо ложную информацию, вы успеваете первым отреагировать на реакцию на нее тех или иных сообществ (например, фондового рынка) и зафиксировать свою выгоду до того, как выяснится ее ошибочность.
Абсолютизация коммуникативных мотиваций, являясь естественным следствием информационной революции, приносит победу действующему, а не знающему, сплетнику, а не исследователю. В частности, поэтому вопиющая ограниченность, а зачастую и откровенная безграмотность целого ряда «экспертов», — например, фондовых аналитиков, — не должна восприниматься как вызов здравому смыслу. Ведь они являются специалистами в первую очередь в «информационном», а не физическом мире, в среде ожиданий, а не в реальности, в области коммуникации, а не познания.
Таким образом, первой «ловушкой неограниченных коммуникаций» является снижение практической важности познания за счет роста практического значения коммуникаций. Это правило во многом разумно, гак как нереализованное знание не только мертво, но и лишено возможности проверки своей адекватности (ибо единственным технологичным критерием истины по-прежнему остается практика). Однако перекос в пользу коммуникаций и в ущерб познанию подрывает не только конкурентоспособность отдельных человеческих обществ, но и перспективы всего человечества.
Вторая «ловушка коммуникаций» заключается в том, что абсолютизация коммуникационных мотиваций в сочетании с распространением дешевых и эффективных технологий формирования сознания (в частности, возможности формирования информационного поля) делает ненужным искусство убеждать.
Действительно: зачем логически доказывать свою правоту, когда можно просто создать вокруг него информационную среду, в которой вся (или почти вся) доступная ему информация будет однозначно свидетельствовать в вашу пользу? Зачем объяснять, когда можно зомбировать?
Следствие этого — снижение и даже утрата важности критического осмысления. Для субъекта информационного воздействия сомнение в правоте своих интересов контрпродуктивно, потому что замедляет коммуникацию за счет познания и, главное, потому что оппонента не нужно больше убеждать. Для объекта же информационного воздействия критическое осмысление навязываемой ему парадигмы становится практически недоступным. И все это происходит в условиях, когда информационное воздействие (грубо говоря, формирование сознания) носит хаотический и всеобщий характер, при котором каждый участник общественных отношений является одновременно и объектом, и субъектом бесчисленного количества воздействий.
В результате наблюдается (и мы, хотим того или нет, являемся участниками и жертвами этого процесса) массовое отвыкание общества от критического осмысления в пользу стихийно го, инстинктивного восприятия или, наоборот, отторжения пропаганды, которая становится основным содержанием информационного обмена.
Естественно, что это стихийное восприятие или отторжение этой пропаганды, становясь все менее логичным, становится все более эмоциональным. В результате реакция на воспринимаемые явления становится как для человека, так и для коллектива, и для общества все менее логичной и все более эмоциональной.
Таким образом, в результате воздействия информационной революции познание не только затрудняется в силу переизбытка информации, как было показано в начале данного параграфа, но и становится неэффективным как инструмент достижения локальных жизненных целей.
Логика и соображения здравого смысла уступают свое влияние на общественное развитие эмоциям, в том числе эмоциям конструируемым и провоцируемым. Этот неутешительный сам по себе процесс может служить иллюстрацией глобального и, по всей вероятности, объективно обусловленного перехода развитой части человечества от «мужской» логики к логике «женской» — от логического мышления к эвристическому. Он во многом вызывается растущей долей и значимостью творческого труда по сравнению с рутинным, механическим трудом.
Однако данный вывод, оправдывающий происходящее, носит долгосрочный и масштабный характер. При рассмотрении же отдельных профессиональных и иных сообществ — «человеческих островов в море информации» — невозможно отделаться от впечатления, что в результате утраты важности критического осмысления реальности они превращаются в сборища убеждающих самих себя сплетников.
Вброшенная в них информация многократно ретранслируется и превращается в доминирующую в данном сообществе. При этом она начинает жить самостоятельной жизнью, становясь важным фактором влияния даже в тех случаях, когда ее ложность легко опровергнуть. Особенно забавно наблюдать действие в таких сообществах эффекта «испорченного телефона». Бескорыстная передача бескорыстно же извращенной информации (разумеется, на практике доминируют обычно менее благородные мотивации), убеждающей широкие слои «специалистов» и влияющая на их поведение, — что может быть более эффектной иллюстрацией коммуникативных ловушек современности!
Несмотря на все изложенное, главное значение компьютера как такового (без учета созданных с его помощью и на его основе информационных технологий) для ускорения развития человечества состоит прежде всего в качественном упрощении всех формально-логических, аналитических процессов. Всю часть процесса мышления, связанную с применением в принципе алгоритмизируемой формальной логики, под неумолимым давлением коммерческой конкуренции все в большей степени берет на себя компьютер, вычислительные возможности которого качественно превышают человеческие. Логика постепенно становится при этом второстепенным и механическим инструментом, который, по всей вероятности, ждет участь современной арифметики.
Сняв с плеч человека груз формализуемых логических доказательств, компьютер дал ему возможность (к использованию которой действенно принуждает конкуренция) сосредоточиться на свойственной ему творческой, интуитивной сфере, увеличив масштабы творческого труда просто за счет освобождения потенциальных творцов от изнурительных рутинных, механических операций.
Учитывая разницу между мужским, склонным к формальной логике, и женским, склонным к интуиции и озарениям, типам интеллекта, — не следует ли предположить, что развитие компьютерных технологий постепенно вернет нас в некое подобие матриархата? И не предвестием ли этого служит растущее (даже в слабо развитых и не очень демократических обществах) число женщин на руководящих постах, по-прежнему вызывающих остервенение окружающих их мужчин именно особенностями своей логики, в целом — и неуклонно растущем по мере усложнения мира — ряде случаев значительно более эффективной?
Научно-техническая революция сделала наиболее важным видом труда не рутинный, но творческий труд. Масштабное применение компьютерных технологий, еще до начала вызванной ими информационной революции, создало предпосылки для изменения самой сути и глубинных механизмов индивидуального сознания. Именно компьютер начал завершаемое информационной революцией изменение соотношения между логическим сознанием, опирающимся на вторую сигнальную систему, и сознанием эвристическим, творческим, опирающимся на непосредственно чувственное восприятие (в том числе и вербальных сигналов).
Человеческое мышление все больше вытесняется в принципиально неформализуемую и потому недоступную логическим устройствам, включая компьютеры, сферу творчества. Основным инструментом последнего являются, как можно понять, интуитивные озарения, которые можно рассматривать как некоторый вид непосредственного и не осознаваемого восприятия мира — если и не «сверх-», то во всяком случае «вне-» традиционного чувственного.
Процессы творчества представляют собой не только создание индивидуальным мозгом принципиально новой информации на основе переработки уже имеющейся у него информации, но и своеобразное «подключение» его к «информационному полю», осуществляемое внелогическим путем и, собственно говоря, и представляющее собой «творческое озарение». Это качественно повышает возможности индивидуального сознания с точки зрения как непредставимого нам увеличения объема доступной информации, так и принципиального роста скорости ее обработки. (Весьма вероятно, что и при создании новой информации, и при «подключении» к информационному полю ключевую роль играет такое специфическое свойство человеческой психики, как эмоциональность).
«Информационное поле» выступает, таким образом, в роли своеобразного прообраза «сетевого» или «распределенного» компьютера, память которого и важнейшая часть инструментов ее обработки находятся в аналоге Всемирной сети (протяженной не только в пространстве, но и, возможно, во времени). Пользователь же располагает в основном инструментами доступа к ней и в исключительные моменты своей жизни, — как правило,на неосознанном уровне, — обретает возможность пользования этими инструментами.
Если данная гипотеза принципиально верна, естественная эволюция индивидуального сознания в условиях технического прогресса ведет его при помощи развития компьютерных и информационных технологий к формированию сознания коллективного, надиндивидуального, которое даже без учета компьютерных сетей постепенно объединит в единый интеллектуальный контур (так как физические организмы будут разными) если не все человечество, то по крайней мере его наиболее творческую и при этом «информатизированную» часть.
Некоторые проявления движения к формированию такого коллективного сознания заметны уже достаточно длительное время. Оно возникает не только и пока еще не столько за счет своеобразного «подключения» работников творческого труда к всеобщему «информационному полю» (что изначально обеспечит такому сознанию глобальный, всеохватывающий характер, но является принципиально не заметным и не доказуемым для внешнего наблюдателя). Пока формирование коллективного сознания ощущается на значительно более низко организованном и технологически примитивном уровне, в принципе не требующего появления современных технологий, — на уровне отдельных организаций, представляющих собой бюрократические организмы, объединяющие и отчасти перерабатывающие отдельные индивидуальные сознания. Вероятно, этот процесс, хотя и с отставанием, идет также на уровне обществ.
Таким образом, информационные технологии качественно повысили роль творчества и при этом предельно затруднили использование традиционных, логических инструментов познания. Тем самым информационная революция не просто дала человеку новые, творческие инструменты: она не оставила ему иного выхода, кроме поиска новых инструментов, соответствующих новым требованиям, и толкнула его от традиционного развития логического мышления к развитию мышления эвристического.
Логично предположить, что изменение характера мышления должно вести к соответствующему изменению форм его организации. Потребностям рутинного труда, игравшего ключевую роль на протяжении всей прошлой истории человечества, соответствовало достаточно простое, алгоритмизируемое логическое мышление, которое за счет высокой степени абстрагирования вполне соответствовало возможностям индивидуального сознания.
Однако творческий труд требует более сложного творческого, эвристического мышления, оперирующего целостными образами, а не упрощенными логическими конструкциями, какими являются слова. Тем самым он предъявляет качественно более высокие требования к «мощности» сознания, которые, насколько можно предположить, превосходят возможности большинства индивидуальных сознаний. Это ведет к формированию надличностного, коллективного сознания, которое в соответствии с исторической традицией можно было бы назвать «сознанием нового типа».
Влияющие на человечество процессы по мере усложнения и расширения его собственной деятельности также становятся все более сложными и многообразными. Здесь имеет место своего рода «принцип отражения», так как влияющие на человечество процессы по мере развития технологий все в большей степени становятся простым отражением его собственной деятельности, влияющей на окружающий мир и на само человечество,
Указанные процессы приобретают все более комплексный и при этом размытый, «распределенный» между различными сферами деятельности характер, — в то время как не только индивидуальное, но даже общественное человеческое восприятие по прежнему раздроблено по отдельным отраслям и сферам и лишь с величайшим трудом способно объединять изменения, наблюдаемые в отдельных направлениях, в единые целостные процессы.
Строго говоря, данное утверждение является оптимистичным предположением; пока нет никаких убедительных доказательств того, что подобное комплексное восприятие значительного количества распределенных процессов вообще в принципе доступно человеческому сознанию.
Таким образом, благодаря перечисленным эффектам распространение информационных технологий резко ограничивает сферу эффективного применения традиционной формальной логики. Как уже было показано выше, информационные технологии означают смерть логики в привычном для нас понимании. Ведь они строят манипулирование объектами воздействия (людьми и коллективами) именно на основе органической приверженности последних традиционной формальной логике, эксплуатируя естественную ограниченность последней и делая таким образом всякое использование чисто логических построений заведомо обреченным на неудачу.
Это расшатывает индивидуальное сознание, прежде всего лишая его объективизированного критерия истины и вынуждая постоянно использовать сложные и многообразные информационные технологии, механизм и последствия которых, как правило, непонятны применяющему их субъекту. Не следует забывать и о его постоянном взаимодействии с миром на глубинном информационном уровне, не контролируемом сознательно и не доступном для самоанализа. Это формирует у индивидуального сознания (и в особенности наиболее чувствительного творческого — правда, за границами его творчества) рабскую приверженность господствующему мнению, слепое следование ему, доверчивость и катастрофическое, весьма напоминающее свойственное детям, отсутствие критичности.
Эти замечательные черты прежде всего проявляются за пределами профессиональной деятельности человека, однако по мере повышения роли коллектива в этой деятельности и «растворения» индивидуума в коллективе они все более полно проявляются и в профессиональной сфере.
Непосредственным следствием этого становится распространение почти маниакальной веры во всемогущество внешних, заведомо не контролируемых и часто даже не осознаваемых человеком, но воспринимаемых им и существующих с его точки зрения сил.
Силы эти крайне разнообразны.
Наиболее безобидна, хотя и жестоко караема, описанная выше вера во всемогущество и необычайную эффективность разнообразных экспертов и специалистов — от столяров и сантехников до составителей математических моделей биржевых и общественных процессов, конечно же, с особым выделением специалистов в области информационных технологий и отдельных направлений науки, обычно прикладной.
Частный случай проявления этой веры — вера во всесилие, с одной стороны, психоаналитиков и «пиарщиков», а с другой — научного и подкрепленного информационными технологиями менеджмента. Последнее выражается обычно в убежденности в том, что любой процесс можно организовать должным образом, причем результат его будет определен не более чем мерой административного, управленческого умения. Органическое непонимание того, что в общественной сфере многие вещи, которые в принципе можно представить себе, в принципе нельзя воплотить в жизнь, является одним из наиболее распространенных пороков информатизированного сознания.
Наиболее бросающимся в глаза и наиболее потенциально деструктивным свойством последнего является склонность к «теории заговоров». Служащая в реальном мире исчерпывающе достаточным клиническим симптомом интеллектуальной импотенции, в мире информационных технологий эта склонность носит угрожающе распространенный характер.
«Эпидемия конспирологии» вызвана тем, что сам характер технологий формирования сознания предопределяет неизбежную скрытность, конспиративность всякого отдельно взятого случая их сознательного применения. Ведь если даже самым благожелательно настроенным людям сообщить, что они находятся под информационным воздействием, оказываемым на них таким-то образом в таких-то целях, эффективность этого воздействия будет подорвана.
Специалисты в области информационных технологий, как и большинство людей, охотно судят о других по себе и своим успехам. А так как их успехи основаны преимущественно на применении скрытых методов, легко подпадающих под определение «заговора», они верят в широкую распространенность и всемогущество заговоров — тем более, что для них самих эта вера приятна, так как означает неявно и веру в их собственное всемогущество.
Она подпитывается и тем, что погруженность в информационный мир и связанный с ней отрыв, «выпадение» из реального мира способствует потере представлений не то что о роли объективных закономерностей в развитии общества, но даже зачастую и о самом существовании подобных закономерностей.
Происходит «инверсия сознания», распространяющего известные ему преимущественно информатизированные аспекты общественной жизни на всю эту жизнь.
Широкое распространение «теорий заговоров» вызвано и тем, что любое позитивное взаимодействие людей может быть представлено как заговор. Такие взаимодействия идут в целом достаточно хаотично и разнонаправленно, но объективные закономерности общественного развития в общем случае позволяют достичь успеха только тем взаимодействиям, которые в наибольшей степени соответствуют требованиям этих закономерностей.
Именно эти успешные взаимодействия и сохраняются в памяти — не только общества, но и самих их участников и, соответственно, входят в историю. Остальное забывается и отбрасывается как несущественное, а порой и постыдное — людям свойственно стыдиться своих ошибок и стараться их забыть.
В результате, оглядываясь назад без углубления в изучение объективных закономерностей развития (которые недоступны для специализирующихся на информационных воздействиях), человек и общество видят на поверхности явлений лишь цепочки зачастую сложных, но неуклонно успешных межличностных взаимодействий. Называть их заговорами или же плодами стратегического планирования — дело воспитания, вкуса и личной культуры, но приверженность к их изучению жестко задается самим поверхностным характером рассмотрения.
Таким образом, сведение всего общественного развития именно к таким цепочкам неизбежно для информатизированного, профессионально инфантильного сознания, не имеющего отношения к реальности и тем более к ее объективным закономерностям.
Венец такого сознания — фобии, безотчетные страхи, концентрирующиеся на относительно случайных явлениях. Причина их появления — ощущение своей как минимум неполной адекватности.
Однако в условиях информационной революции и смерти логики фобии являются не привилегией одного лишь наиболее передового, информатизированного сознания, но всеобщим достоянием. Глубинной причиной их появления в обычном, традиционном сознании является внутренний конфликт между обстоятельствами реального мира, которые помнит, знает или видит не- или недостаточно «информатизированный» человек, ставший объектом интенсивного воздействия технологий формирования сознания (а это едва ли не все население относительно развитых и успешно развивающихся стран), и теми образами и оценками этих обстоятельств, которые внедряют в его сознание указанные технологии.
Невиданный взрыв популярности фильмов ужасов (в первую очередь в развитых странах и лишь затем в остальных), таким образом, не случайно совпал с началом относительно широкого применения информационных технологий. Это не только стихийная реакцией совокупности индивидуальных сознаний на распространение относительно высоких стандартов благополучия и связанного с ним сенсорного голодания, но и воплощение широкого распространения индивидуальных фобий.
В общественной жизни фобии воплощаются в том числе и через описанные выше «теории заговоров».
Существенно, что описанные проявления инфантилизма характерны для индивидуальных сознаний не только развитых, но и авторитарных обществ, в наибольшей степени и в наиболее грубой форме подвергнувшихся перестройке с помощью информационных технологий. Грубая перестройка сознания при разрушении авторитарного режима и «перехода к демократии», являющаяся для большинства населения поставторитарных стран не менее насильственной и психологически (а часто и не только психологически) катастрофичной, чем для их отцов или дедов — становление авторитарного режима, также создает питательную почву для фобий.
В развитых странах описанные сбои индивидуальных сознаний способствуют развитию психиатрии и психотерапии, которые не только выступают реакцией общества на распространение заболеваний, но и служат своего рода «ремонтными производствами» для важнейшей производительной силы информационных технологий — индивидуального человеческого интеллекта и психики. Остальные общества в силу недостаточной развитости этих «ремонтных производств» лишены, что усугубляет их отставание.
Существенно, что психиатрия, как и всякое «ремонтное производство», способствует совершенствованию применяемых базовых технологий, то есть технологий формирования сознания.
Для человечества в целом описанное является верным признаком снижения эффективности индивидуального сознания в силу выхода человечества на новый уровень развития и, соответственно, качественного усложнения его взаимодействия с миром.
Мы на практике убеждаемся в том, что всякое увеличение накопленного знания и, более широко, освоенной информации ведет к соответствующему расширению непознанного: «чем больше познано, тем больше неизвестно». А неизвестное практически всегда на интуитивном уровне воспринимается человеком и человечеством как проблема, как потенциальная угроза. Поэтому увеличение масштабов деятельности и, соответственно, накопление знания само по себе ведет не только к количественному, но и к качественному нарастанию проблем, к их неуклонно повышающемуся многообразию и ускоряющемуся усложнению (в том числе и за счет постоянного перехода количества в качество).
Изложенные банальности означают, что по мере своего развития человечество выходит на уровень закономерностей, временной и пространственный масштаб которых все более превышает масштаб деятельности отдельного человека, а сложность и разнообразие все более увеличиваются.
Понятно, что индивидуальные способности каждого индивидуума ограничены. Ограничены как в принципе, — потому что этот уровень, по-видимому, имеет некий биологически предопределенный предел, — так и в каждый отдельный момент до достижения этого биологического предела. Эта принципиальная ограниченность сохраняется, несмотря даже на постоянное повышение качества мышления и увеличение его количественной мощности за счет все более массового и организованного использования все более современной техники (от книгопечатания до компьютеров).
Поэтому неуклонно нарастающие сложность и разнообразие проблем, с которыми сталкивается человечество, рано или поздно превысят уровень, доступный адекватному восприятию и анализу не только среднего, но даже самого выдающегося человека.
Указанное превышение, скорее всего, не носит окончательного, необратимого характера. Происходит своего рода «гонка преследования»: растущие способности индивидуального человеческого сознания пытаются соответствовать неумолимо растущей сложности проблем, встающих ним — и перед всем человечеством в целом.
На всем протяжении человеческой истории индивидуальный интеллект в целом отставал в гонке с усложняющимся миром. Несмотря на отдельные выдающиеся рывки, отставание это в целом, как правило, нарастало. Наиболее убедительное доказательство последнего — углублении специализации, идущее практически во всех сферах человеческой деятельности.
Объективно обусловленные трудности с пониманием относительно сложных и при этом все более и более разнообразных процессов обусловили естественное, стихийное формирование коллективов, каждый член которых выполнял какую-либо одну функцию. Созданием коллективов или, иначе (с иной, более институциональной, чем гносеологической точки зрения), организаций человечество как бы дополнительно «укрупняло» и усложняло действующие сознания, бывшие до того исключительно индивидуальными, подтягивало их на необходимый уровень сложности, в большей степени соответствующий изучаемым явлениям.
Всякий сталкивавшийся с организацией как целым чувствует, что она представляет собой качественно иной объект, чем простая совокупность отдельных людей. Это целостная система, имеющая свои собственные цели, задачи и средства их достижения, далеко не всегда совпадающие с целями, задачами и средствами их достижения отдельных людей, не только образующих ее, но даже и непосредственно руководящих ею. Организация, как правило, представляет собой единый организм, образуемый людьми, организм не только в переносном, но и прямом — структурном, биологическом, эволюционном смысле слова.
Обычно организация значительно умнее, эффективнее и лучше адаптирована к окружающей среде (образуемой другими организациями, с которыми она взаимодействует), чем любой из ее сотрудников. При этом ее способности к познанию как таковому неизмеримо ниже аналогичных способностей образующих ее людей как из-за общей инерционности группового сознания, так и потому, что коллектив практически никогда не выравнивается по лучшим своим членам. В результате новое знание, которое еще может быть доступно одному отдельно взятому человеку, добывшему это знание, для организации — и тем более общества в целом — вполне может оказаться (и сплошь и рядом оказывается) принципиально недоступным.
Превосходство коллективного сознания над индивидуальным проявляется прежде всего в иной сфере — сфере сбора уже имеющейся информации и ее реализации: отдельный человек может обладать лишь ограниченным объемом знаний, коллектив же — практически всеми; отдельный человек реализует лишь ничтожную часть своих знаний, а коллектив, как бы мало он ни знал, реализует практически все свои знания. Вероятно, именно поэтому гении очень редко выживают в организациях — уровень их индивидуального интеллекта оказывается в опасной близости к уровню совокупного интеллекта коллектива (а добытое им знание часто оказывается недоступным коллективу), что объективно ведет к неизбежному возникновению фактической конкуренции между ними. В итоге гений сначала стихийно отторгается организацией, а затем и подавляется ее количественным, а иногда и качественным превосходством.
Сегодня уже никто не имеет возможности забывать о том, что «коллективный разум», несмотря на банальность этого термина, — такая же реальность, как и, например, «коллективный интерес». Опираясь не только на индивидуальные разумы, но и на индивидуальные эмоции и впитывая их, он зачастую успешно осуществляет массовое и постоянное объединение логики с интуицией. Такое устойчивое объединение остается пока недоступным для любого типа индивидуального интеллекта — как для искусственного (из-за недоступности для него интуиции, по-видимому, носящей принципиальный характер), так и для естественного (из-за чрезмерного напряжения, связанного с интуитивной деятельностью, что делает невозможным ее систематическое осуществление).
Так же, как организация не сводится к совокупности образующих ее индивидов, «коллективный разум» ни в коем случае не тождественен совокупности отдельных разумов. Лишь в благоприятных и далеко не частых случаях он персонифицируется в лице руководителя организации, действия которой тогда приобретают преимущественно осознанный характер. Без этого организация обычно действует, как животный организм, как коллектив насекомых, стихийно и неосознанно реагируя на внешние раздражители и стремясь в первую очередь к выживанию, а во вторую — к экспансии.
При этом цели и инструменты организации, ее реальные стратегии, внешне стихийно определяемые взаимодействием разнообразных стремлений ее членов (подобно тому, как инстинкты животного, например, определяются внешне стихийным взаимодействием электрических импульсов в его нервной системе), могут не только не совпадать, но и отличаться от представлений о них даже наиболее осведомленных и влиятельных ее представителей.
Таким образом, при эффективном руководстве организация склонна вести себя как разумное существо, при менее эффективном — как существо, обладающее не разумом, но лишь инстинктами.
Универсальный критерий разумности общеизвестен: это способность к самостоятельному целеполаганию. Принципиально, что многие организации рассматривают целеполагание — определение «миссии» организации — как важнейший аспект своей деятельности. Более того: современная наука об управлении рассматривает выработку, предельно четкое определение, доведение до всех членов коллектива и жесткий контроль за реализацией «миссии» организации в качестве категорического императива, непременного условия успешной деятельности даже в случаях, когда с точки зрения индивидуального здравого смысла такой подход представляется напыщенным и совершенно излишним. Однако дело не только в логике: дело еще и в подстегивании пробуждения коллективного сознания.
В этом организации подчиняются своего рода «административному инстинкту». Наука управления, развившая и формализовавшая этот коллективный инстинкт, категорически требует от организации активного, постоянного и разветвленного целеполагания, то есть с нашей точки зрения — постоянного настойчивого упражнения, тренировки и максимального наращивания ее коллективного разума.
Таким образом, но мере развития систем управления организаций, в первую очередь крупных корпораций, происходит эволюция их коллективного разума. Этот разум, хотя и вырастающий из совокупностей индивидуальных сознаний людей, является тем не менее не вполне человеческим. Если можно так выразиться, коллективный разум — это «разум второго порядка», надчеловеческий разум, для которого отдельные личности являются не более чем образующими его элементами, отчасти взаимозаменяемыми.
Главным инструментом развития человечества на этапе быстрого возникновения и эволюционирования «второго разума» становится совершенствование «организационной структуры» — механизма объединения ограниченных и неэффективных по отдельности людей в эффективные коллективы. Не секрет, что именно организационная структура является, как правило, наиболее тщательно охраняемой коммерческой тайной большинства корпораций — ибо технологию производства можно купить или придумать, а технологию управления можно только вырастить, как живое существо, вместе с самой организацией. Получив доступ к ее организационной структуре, можно понять как она функционирует и как она думает (в терминах классической науки — «принимает решения»), что позволит фактически манипулировать ей при помощи минимальных и не вызывающих подозрений воздействий.
Технология управления представляет собой механизм функционирования именно живого существа — организации; поэтому эффективная технология управления крупной организацией всегда индивидуализирована и является более искусством, чем наукой.
Чтобы понять масштабы и значение произошедшей уже на нашей памяти, но парадоксально тихой и незаметной (а это верный признак эффективности, особенно в шумный информационный век) «организационной» (иначе — управленческой, менеджерской) революции, стоит вспомнить, что с середины 70-х годов статьи о передовых исследованиях в этой сфере почти полностью исчезли из научных журналов всего мира.
Единственная известная в истории аналогия — исчезновение из научной литературы в начале 40-х годов статей по атомной физике, знаменовавшее близкое овладение ядерной энергией. Однако в середине 70-х эффект исчезновения научных статей в силу изменения характера науки был прикрыт множеством псевдонаучных, в лучшем случае популяризаторских материалов. Они весьма убедительно заняли место собственно научных публикаций, в результате чего количественные показатели публикаций и взаимного цитирования, на которые обращает внимание большинство наблюдателей, претерпели лишь относительно незначительные изменения.
Между тем непосредственный механизм исчезновения подлинно научных статей в 70-е годы был тот же, что и в 40-е: организаторы исследований сконцентрировали в своих руках всех специалистов, до которых смогли дотянуться, и обеспечили им условия работы, заведомо превосходящие все, что могли предоставить потенциальные конкуренты. То, что организаторами выступили уже не государства с их примитивными административными аппаратами, но корпорации, скупившие на корню исследователей, свидетельствовало о смене хозяев мира, но не о смене закономерностей осуществления рывков в его развитии.
Как и в прошлый раз, наиболее значимые субъекты человеческого развития перевели технологический прогресс в важнейшей сфере с общечеловеческого, внешнего по отношению к себе, на свой внутренний уровень.
В отличие от 40-х годов, рывок в развитии человечества носил и носит уже не внешний для отдельных организаций, но глубоко внутренний для них характер и касается самой сути отношений между людьми внутри человечества
Они становятся более четко структурированными, — и при этом как бы более «многоэтажными».
Общество как совокупность разумных, то есть целеполагающих людей постепенно даже не столько замещается, сколько дополняется, надстраивается более эффективным сообществом нового поколения — сообществом как совокупностью все более разумных, то есть все более эффективно целеполагающих организаций. С точки зрения значения для общества конкуренция между людьми все больше и весьма постепенно перемещается именно на этот, более высокий уровень: общества, организации которых менее разумны, имеют так же мало шансов на успех в конкуренции, как еще недавно — общество с менее разумными или просто менее образованными людьми.
При этом отдельный человек получает больше степеней свободы, чем раньше, частично освобождаясь от повседневной ответственности за результаты труда, которую все в большей степени берет на себя организация, к которой он принадлежит. Значимые, имеющие серьезные последствия решения в большинстве случаев также и принимает, и осуществляет организация. Поэтому отдельный человек по мер укрепления и развития системы организаций обретает все большее раскрепощение — хотя эта личная свобода достигается соответствующим сокращением возможностей личного влияния на процессы общественного развития.
Это открывает для него новые возможности для творчества, для проявлений интуиции. Интуиция отдельного человека относительно хаотична и неуправляема; она похожа на слабый огонь, который светит понемногу во все стороны. Оценку этой интуиции в сложноорганизованных системах с высокой ценой выхода на рынок сегодня производит уже не столько сам этот рынок, сколько действующая на нем организация, опосредующая его требования при помощи первичного и осознанного отбора, жесткость которого иногда превышает жесткость требований рынка, на котором она работает. Именно организация находит творческих людей, решает, заслуживает ли усиления костер их интуиции и при положительном решении обеспечивает им почтим любую необходимую поддержку со стороны почти любого количества людей обычного, рутинного труда. Такая организация играет роль своего рода «фокусирующего зеркала», превращающего простой костер в яркий, эффективный, полезный и убедительный для всего человечества маяк.
При этом разнообразие видов, сфер и направлений деятельности организаций позволяет творческому человеку ощущать их не как ограничивающие рамки, но в основном наоборот — как необходимые для успешной жизни подпорки, существенно расширяющие его собственные возможности.
Разнообразие организаций касается не только сфер и целей, но и масштабов их деятельности. Многие организации «вложены» друг в друга, многие имеют слабо определенные или меняющиеся в зависимости от действий отдельных людей границы приложения своих усилий. Все это предоставляет большинству отдельно взятых людей достаточно широкие возможности выбора организации, то есть, по сути дела, — административно-организационной, интеллектуальной и ценностной «среды обитания».
Многообразие указанного выбора обеспечивает принципиальное несовпадение границ деятельности организаций разного рода. Классическим примером такого несовпадения служит транснациональные корпорации и государства, занимающиеся примерно одним делом, но на различных «уровнях организации» человеческого общества, а также, например, семья и производство. Кроме того, многие типы организаций не предъявляют исключительных прав на своих членов: это касается прежде всего сферы потребления, но в последнее время — даже работы, особенно творческой или высококвалифицированной.
Такое «несовпадение границ» создает постоянный конфликт интересов, служащий мощным инструментом саморазвития каждой отдельной личности, находящейся в его «магнитном поле». Кроме того, он предоставляет каждому отдельному человеку максимально широкую свободу выбора, осуществляемого в максимальном количестве плоскостей одновременно, и следовательно, максимальное количество возможностей для самореализации.
Говоря о «коллективном сознании», о разуме организаций, стоит сразу же задуматься — и задумываться впредь всегда, сталкиваясь с чем-то принципиально новым: не является ли оно очередным информационным фантомом? Не имеем ли мы дело вместо чарующей реальности с очередной поделкой неутомимых и неугомонных технологов, «исправляющих» наше сознание, чтобы толкнуть на потребление нового сорта стиральных порошков? И, наконец, не столкнулись ли мы не с сознательным обманом, но, что значительно обидней, всего лишь с «информационным конденсатом» — продуктом случайной комбинации информационных отходов неведомых нам информационных же производств?
Ибо мир, в котором основной сферой воздействия и главным полем боя стало наше с вами сознание, неизбежно полон призраков и предрассудков; увидев очередное чудовище, ущипните свой разум: не его ли это сон?
Опасения эти в целом обоснованы, но как раз в данном случае представляются нереальными.
Ведь изложенное было общеизвестно еще до появления и массового распространения современных информационных технологий Более того: большинство из нас многократно сталкивалось с проявлениями нечеловеческого бюрократического целеполагания и логики — и многократно же проклинало либо использовало ее (а обычно делало и то и другое). О «внутренней логике организации» и «бюрократической предопределенности» написаны горы литературы, начиная с советской классики (см., например, «Новое назначение» Бека) и до трудов С. Паркинсона и иже с ним.
Большинство из нас знает, что у организации есть свои цели, которые лишь на первом этапе развития закладываются ее создателями, а затем формируются и корректируются ею во многом самостоятельно. Большинство из нас знает также, в том числе и на личном опыте, что продвижение в любой иерархии неразрывно связано с сокращением степеней личной свободы, и знает почему. Ведь, занимая все более высокие позиции в системе управления, человек все больше взаимодействует с организацией, частью которой он все в большей степени является, и с остальными «соприкасающимися ней» организациями, становясь частью взаимодействия более высокого уровня — уже не межличностного, но межорганизационного.
И, наконец, большинство из нас с величайшей охотой пользуется той долей безответственности, которую, автоматически компенсируя наши ошибки, предоставляет нам любая стоящая организация.
Вся новизна изложенного — просто в несколько ином, немного смещенном взгляде на общеизвестную и неоспоримую деятельность организаций: во взгляде с точки зрения соответствия их деятельности критерию разумности и с точки зрения продолжения человеческой эволюции за пределами отдельно взятого человека.
Не является представление о разумности организаций и очередной фобией слишком быстро развивающегося человечества. С формальной точки зрения все вроде бы в порядке: страх божий, страх техники, страх инопланетян, — отсюда рукой подать до страха перед новым разумом, объемлющем нас, существующим одновременно с нами и, безусловно, влияющим на нас, но для нас остающимся непостижимым и недостижимым.
Однако в реальности отсутствует главная, ключевая составляющая фобии — сам страх. Для его появления и распространения мы слишком хорошо знаем, что такое организации (так, мы знаем их значительно лучше, чем других кандидатов на роль носителей «нечеловеческого разума» — дельфинов). Мы живем и работаем в них, воспринимаем их как дом, построенный если не своими руками, то на нашей памяти, мы взаимодействуем с ними и, что бы про них ни говорили, не боимся их, — потому что хорошо знаем и видим, что в целом они созданы нами и в основном для нашего же собственного блага. Мы слишком привыкли пользоваться ими в своих целях, чтобы какие-то слова о них, пусть даже подкрепленные болезненными действиями с их стороны, могли нас напугать.
Но главное — мы инстинктивно (и вполне справедливо) склонны рассматривать организации как наше собственное продолжение. А такой подход исключает возможность появления страха на самом надежном — на подсознательном уровне: человек может бояться своего дома, своих детей и своих домашних животных, но не способен ощутить угрозу со стороны своего собственного, послушного ему тела — со стороны руки или ноги.
Поэтому предположение о разумности организаций, — не информационный фантом и не оригинальная фобия, но обыденная реальность.
То обыденное, что окружает нас и частью чего мы являемся почти с самого своего рождения и часто — до самой смерти, оказывается едва ли не самой захватывающей из доступных нам тайн нашего бытия.
Что может быть более обескураживающим с точки зрения ограниченности возможностей отдельного человеческого сознания? Что может быть более вдохновляющим с точки зрения возможностей и перспектив развития человечества, его познания и самопознания?
Повторим еще раз: посредством все более разветвленных и сложных организаций человечество постоянно приспосабливает себя к решению все более сложных проблем, как бы приподнимая свой интеллектуальный и организационный уровень до уровня, соответствующего этим проблемам.
Из-за принципиального единства мироздания эти проблемы в конечном счете едины и по мере усложнения, как это ни парадоксально, настойчиво требуют не только нарастающей специализации, но и выработки все более единого подхода к ним, — требуют универсализации знания.
Универсализация знаний, несмотря на растущую потребность в ней, на индивидуальном уровне редка, если вообще встречается: слишком сложны и разнообразны эти знания. Даже философия, универсальная по своей природе, требует создания специальных и достаточно сложных систем «приводных ремней», адаптирующих ее положения к реалиям конкретных сфер знаний.
Обычно универсализация знания проявляется лишь частично: как синтез, объединение предварительно резко разделенных и притом — обязательно смежных отраслей знания. В традиционном же, энциклопедическом, всеохватывающем (или хотя бы широко охватывающем) смысле слова она оказывается достоянием либо разветвленных компьютерных систем, либо крупных коллективов, становящихся в эпоху информационных технологий вместо отдельного человека основной единицей, инструментом и в конечном счете, вероятно, субъектом познания.
К нынешнему человечеству вполне применим апокриф об использовании иероглифического письма: число иероглифов, необходимых для написания или прочтения специализированной статьи и тем более книги, заведомо превышает в принципе доступное заучиванию одним человеком. Поэтому процесс письма и чтения по специальности — и, таким образом, процесс познания в целом, — доступен не отдельному человеку, но только коллективу.
Эпоху информационных технологий можно назвать «эпохой интеллектуальной коллективизации», точнее — эпохой принудительного, технологически предопределенного и в определенной мере даже насильственного коллективизма. Ибо один не в силах воспринять необходимый для него объем информации.
В этом отношении коллективизм компьютерного века столь же жестко предопределяется использованием господствующей технологии, как и коллективизм Древнего Египта и других государств, для которых организация массовых работ (в основном в области мелиорации) была объективным условием выживания.
Качественная разница заключается в самих используемых технологиях и, соответственно, в уровне и производительности индивидуального человека и его индивидуального сознания, являющегося частью коллективного разума.
В Древнем Египте организация общества могла быть сколь угодно совершенной, — но она находилась в столь жестких внешних рамках и осуществляла настолько примитивные функции, что по необходимости представляла собой простейший социальный автомат, не способный не то что к сложной деятельности и самообучению, но даже к малейшему стихийному приспособлению к меняющейся окружающей среде. При значительных и относительно быстрых изменениях этой среды социальные автоматы древности рушились, как карточные домики, какими бы изощренными они ни были и какие индивидуальные умения ни стимулировали бы они в своих недрах на потребу восхищенным археологам будущего.
Однако принудительный коллективизм компьютерной эры имеет и другую — не коллективную, но индивидуальную сторону. В условиях доминирования информационных технологий индивидуум постепенно становится таким же частичным работником, каким он был и в машинном производстве. Раньше он был бесправным придатком станка — теперь он становится почти столь же бесправным придатком общедоступного, но все равно не зависящего от него и не контролируемого им информационного окружения, — принадлежащего и управляемого, правда, уже не таким же отдельным человеком, как и он сам, но «коллективным разумом» новых организаций.
Специализируясь на неизбежно узкой и, как правило, в силу объективных обстоятельств сужающейся теме, работник ставится ограниченным, односторонне развитым. Если организация — это нечто «большее, чем человек», то ее сотрудник, какие бы степени свободы ни были ему предоставлены, — неизбежно уже нечто меньшее.
Именно в этом заключается, с одной стороны, один из секретов успешности американской личной ограниченности, на которую обращают внимание большинство представителей других обществ, а с другой — причина настойчивого, последовательного и в конечном счете эффективного культивирования американским обществом этой ограниченности. Дело в том, что ограниченность личности, ее одностороннее развитие существенно облегчают ее встраивание в организацию и тем самым повышают ее эффективность как частичного, пусть даже и творческого, работника.
Односторонне развитых людей намного легче складывать в организационные структуры — по тем же причинам, по которым строить сооружения из одинаковых и потому заведомо совпадающих друг с другом кубиков проще и надежней, чем из хаотически подобранных объектов случайных, пусть даже и красивых, очертаний.
Именно в этой особенности американского национального характера и заключается одна из причин того, что искусство составлять людей в структуры впервые появилось как вид деятельности именно в США. А когда людей легче складывать в структуры, то и сами эти структуры работают надежней и добиваются больших конкурентных успехов.
Оборотная сторона этого — упрощение структуры личности не только как результат, но и как стратегическая социальная цель, как стихийно проявляющаяся задача основной части организаций и общества в целом. Это ведет к стандартизации, ограничивающей возможности индивидуального творчества и подрывающей тем самым саму возможность прогресса организаций.
Американское общество выработало множество разнообразных и в целом эффективных механизмов (начиная с поддержки иммиграции творческих людей и знаменитом «политкорректности»), стимулирующих внутреннее разнообразие и смягчающих тем самым описанное противоречие. Однако все эти усилия остаются частичными, сохраняющими описанное противоречие, которое, несмотря на все старания, еще может «выстрелить».
Возможен, впрочем, и иной вариант: противоречие между стандартизацией индивидуальных личностей ради удобства формирования организации и потребностью этих же организаций в необычных личностях ради стимулирования необходимого для их развития творчества может быть решен и на уровне коллективов, а не отдельных людей.
Ведь развитие компьютерных технологий и формирование всемирной информационной сети может достигнуть момента, когда ее сложность будет сопоставима со сложностью человеческого мозга или даже превысит ее. С этой точки зрения нынешние раздробленные и противоречивые «коллективные сознания» могут стать элементами и контурами единого планетарного сознания, подобно тому, как индивидуальное сознание человека уже становится элементом сознания коллективного. Это сознание впервые в истории цивилизации может сделать человечество (а точнее — его активно использующую компьютерные технологии часть) действительно единым целым. Следует подчеркнуть — человечество, но не отдельных людей и даже не их отдельные объединения (организации).
При усложнении и сгущении информационных потоков на базе более развитых коммуникаций еще до формирования единого планетарного сознания возникнут единые планетарные контуры переработки информации, носящие полностью надчеловеческий характер и, возможно, в принципе не поддающиеся восприятию со стороны индивидуальных сознаний. Было бы безосновательным биологическим шовинизмом априорно утверждать, что этим контурам и связанному с ними планетарному разуму будут недоступны творчество и интуиция. Более того: близость по масштабу к единому информационному полю, являющемуся источником интуиции и творчества, позволяет допустить, что эта форма мышления будет более органична ему, чем отдельным личностям.
Таким образом, снижение способности к творчеству со стороны интегрируемых в организации отдельных личностей может быть восполнено появлением качественно нового субъекта творчества — коллективного разума или объединения коллективных разумов в единый планетарный разум, по-прежнему образуемый в конечном счете индивидуальными людьми и не существующий без них и вне их. Сегодня он если уже и существует, то, скорее всего, лишь потенциально; это «разум, еще не проснувшийся».
Человек будет постоянным источником пополнения информационного поля; возможно некоторые его особенности (в частности, эмоциональность) обеспечат ему положение уникального элемента в иерархии разумов и, соответственно, сделают его вклад в формирование информационного поля необходимым и незаменимым.
Биологическая, социальная и технологическая эволюции станут предварительными элементами эволюции надчеловеческого сознания, — а возможно, и сознательно используемым им инструментом самосовершенствования.
Человечество, по-видимому, еще не столкнулось непосредственно с планетарными проблемами, требующими формирования и пробуждения планетарного же разума. Но то, что инструмент этого формирования уже куется вдохновленными похотью любознательности и наживы умами, заставляет вглядываться в убегающий горизонт человеческого развития в предвкушении новых проблем и свершений. Хотя нельзя полностью исключить вероятности того, что не только коллективный разум, но и грядущие планетарные проблемы окажутся доступными для восприятия только коллективного, но не индивидуального сознания, а мы в своем стремлении к известному и покою сможем увидеть лишь их слабое отражение, воспринимая их лишь как частное изменение привычных, рутинных проблем.
Так или иначе, главным уроком на сегодняшний день и одновременно главным результатом развития информационных технологий является то, что основным действующим лицом мировой истории неуклонно становится все более разумная, все более крупная и все более «мягкая», то есть все меньше претендующая на монопольное, единоличное обладание своими членами, организация.
Историю в еще большей степени, чем в наполеоновские времена, делают «большие батальоны», — движущиеся сами и по своей воле, не ощущаемой для своих членов, больше не нуждающиеся в думающих за них и направляющих их Наполеонах, — по-видимому, отныне и навсегда.