Постижение

Глава двадцатая

Закат, алый, как тюльпан, постепенно тускнел, делался телесным, пленчатым. Теперь остались в окне только полосы, сиреневые и лиловые, небо рассечено квадратами оконной рамы, а там, дальше, — переплетением ветвей, наложением листа на лист. Я в постели, под одеялом, сброшенная одежда валяется на полу, скоро он будет здесь, долго они не выдержат.

Тихий разговор, шорох собираемых карт, бульканье, плевки — чистят зубы. Кто-то втягивает воздух и дует — лампа погашена, карманные фонарики водят лучами по потолку. Он открывает дверь, нерешительно останавливается на пороге, гасит фонарик, после того, что было утром и днем, он не знает, как ко мне подойти. Я притворяюсь спящей, он ощупью пробирается по комнате, неслышно, как по мху, и расстегивает молнию своей шкуры.

Он думает, что я страдаю, и хочет устраниться, отворачивается от меня; но я протягиваю руку, провожу ладонью по его телу, от неожиданности он вздрагивает, он не знал, что я не сплю. Через минуту он поворачивается ко мне, напрягшись, охватывает меня обеими руками, и я чувствую запах Анны: крем для загара, розовая пудра, сигаретный дым, но это мне не мешает, мешают другие запахи; простыни, шерсть, мыло, химически обработанные звериные кожи — здесь я не могу. Я сажусь, спускаю ноги с кровати.

— Ну что опять? — шепчет он.

Я тяну его за руки.

— Не здесь.

— Господи!

Он пробует уложить меня обратно, но я зацепляюсь ступнями за ножки кровати.

— Ничего не говори, — прошу я.

Тогда он тоже вылезает из постели и идет за мной из этой комнаты в большую, через большую к дверям. Я отпираю сетчатую дверь, затем деревянную и беру его за руку: там, снаружи, — опасность, от которой я ограждена, а он нет, надо, чтобы он находился поблизости от меня, в радиусе.

Мы идем через двор, босые и голые, луна только встает, и в ее серо-зеленом свете его тело белеет, белеют стволы деревьев и белые овалы его глаз. Он движется, как слепой, высоко перешагивая через пятна тени, больно спотыкаясь о неровности земли, он еще не выучился видеть в темноте. Мои щупальца-ноги и свободная рука чуют путь, обувь — преграда между землей и прикосновением. Та-там! — как два удара сердца, это кролики предостерегают друг друга и нас. На том берегу — сова, голос перистый, когтистый, черное на черном, в сердце кровь.

Я ложусь, но так, чтобы луна была у меня по левую руку, а отсутствующее солнце — по правую. Он опускается на колени, он дрожит, листья надо мной и вокруг влажны от росы, а может быть, это озерная вода просочилась сквозь камни и песок, мы у самого берега, плещутся мелкие волны. Надо будет ему погуще зарасти шерстью.

— Ну что ты? — спрашивает он. — Что с тобой?

Я кладу ладони ему на плечи, он мускулистый и неясный, силуэт без лица, волосы и борода точно грива, освещенная сзади луной. Он поворачивается, наклоняется надо мной, взблескивают глаза, его бьет дрожь, это страх, или напряженная плоть, или холод. Я тяну его книзу, волосы и борода падают на меня, как растения, губы мягче воды. Я чувствую его тяжесть, теплый камень, почти живой.

— Я люблю тебя, — говорит он мне в шею, из катехизиса.

Он сжал зубы, медлит, он хочет, чтобы было как в городе, барочные завитушки, замысловатые и умственные, как компьютер, но я не хочу ждать, удовольствие — это лишнее, животные не испытывают удовольствия. Сейчас как раз время, я спешу.

Он содрогается, и тогда я ощущаю, как мой погибший ребенок всплывает во мне, прощает меня, подымается со дна озера, где так долго был пленником, глаза и зубы у него фосфоресцируют, зубы заходят друг за друга, скрещиваются, как пальцы, он развивается, расцветает, обрастает щупальцами. На этот раз я управлюсь одна, устроившись в углу над ворохом старых газет или лучше над кучей сухих листьев, листья чище. Дитя выскользнет легко, как яйцо, как котенок, я его оближу и перегрызу пуповину, кровь вернется в родную землю; и полная луна будет смотреть и притягивать. А утром я смогу его разглядеть, он будет весь покрыт шелковистой шерсткой, божество, я не научу его ни единому слову.

Я крепко обнимаю его, глажу по спине, я благодарна ему, он отдал мне часть себя, в которой я нуждалась. Теперь отведу его обратно в дом, здесь на нас со всех сторон давят темные силы, как глубокая вода давит на ныряльщика, а уж там можно будет его отпустить.

— Все хорошо? — спрашивает он. Он лежит и успокоенно дышит. — Тебе хорошо?

Он спрашивает о двух совершенно разных вещах, а я отвечаю ему «да» на третий, незаданный вопрос. Надо, чтобы никто не узнал, а то они опять со мной это сделают, привяжут к машине смерти, машине пустоты, ноги в железной раме, тайные ножи. На этот раз я им не дамся.

— Ну и ладно, — говорит он. Опираясь на локоть, он пальцами и губами успокаивает меня, проводит по щеке, по волосам. Потом ложится рядом, льнет к моему плечу, для тепла; он опять весь дрожит.

— Черт, — говорит он. — Ну и холодище. — И потом боязливо: — Ну так ты как? Да?

Это он спрашивает про любовь, ритуальные слова: люблю ли я его? Но я не могу заплатить выкуп, даже ложью. Мы оба ждем моего ответа. Слышен ветер, шелест древесных легких, со всех сторон плещется вода.

Глава двадцать первая

Когда я просыпаюсь, уже день, мы опять в постели. Он не спит, поднял голову; разглядывал меня спящую. Улыбается, улыбка довольная, сытая, раздувает бороду, как горло у поющей жабы, наклоняется ко мне, хочет поцеловать. Он так ничего и не понял, думает, что победил, деянием своей плоти набросил мне петлю на шею, поводок, привезет обратно в город, будет привязывать к заборам и дверным ручкам.

— Проспала, — говорит он и придвигается ко мне, но я смотрю на солнце, время позднее, что-то около половины девятого. В большой комнате слышно побрякивание металла о металл, они уже поднялись.

— Не спеши, — говорит он, но я отталкиваю его и одеваюсь.

Анна стряпает, скребет ложкой по сковороде. Она одета в свою лиловую блузу и белые брюки клеш, городское облачение, и розовый грим закрывает ей лицо, как забрало.

— Я решила, что пока похозяйничаю, — говорит она. — Чтобы вы, дети, могли поспать подольше.

Она, конечно, слышала ночью, как открывались и закрывались двери; она демонстрирует улыбочку, дружественную, заговорщицкую, и я понимаю, что там мелькнуло у нее в голове: она, мол, разок прилегла с Джо, и пожалуйста, благодаря ее стараниям мы с ним помирились. Тоже спасительница мира, всех на это тянет: мужчины спасают мир пушками, женщины телесами, любовь побеждает все, победители любят всех — миражи из слов.

Она раскладывает по тарелкам завтрак, консервированные бобы, обычная утренняя еда вся кончилась.

— Бобы и свинина — музыкальная пища, чем больше съедим, тем громче посвищем! — декламирует Дэвид и хохочет, точно утка крякает, паясничая с притворным самодовольством.

Анна поддерживает его, подыгрывает — кооперация. Она ударяет его вилкой по пальцам и говорит:

— Безобразник! — Но тут же спохватывается и прячется за трагической маской: — Много времени у тебя займет… ну, все это дело в деревне?

— Не знаю, — отвечаю я. — Навряд ли особенно много.

Мы складываем рюкзаки, и я помогаю снести вещи на берег, мои — тоже: портфель, набитый чужими словами, и холщовый сверток с одеждой, ничего этого мне больше не понадобится. Они сидят на мостках и разговаривают; Анна курит, последняя сигарета из ее запаса.

— Черт, — говорит она, — скорей бы уж добраться до города. Сигарет купить.

Я еще раз подымаюсь по ступенькам в обрыве, хочу посмотреть, не забыли ли они чего-нибудь. Сойки на своем месте, скачут с ветки на ветку, кричат, подают сигналы — общаются; при моем появлении перебираются повыше, они все еще не решили, можно мне доверять или нет. Дом стоит в том же виде, в каком был, когда мы приехали. Появится Эванс, и я захлопну замок.

— Надо поднять из воды лодки, пока он не приехал, — говорю я им, сойдя к мосткам. — Их место в сарае.

— Будет исполнено, — отвечает Дэвид и смотрит, который час. Но они не встают с места, они вытащили камеру и обсуждают свой фильм. Рядом стоит сумка на молниях, в которой они возят кинооборудование, и штатив, и катушки с пленкой в жестянках. — Я считаю, недели через две-три можно начать монтаж, — произносит Дэвид, играя профессионала. — Как приедем, сразу отдадим проявить.

— Последней пленки еще немного осталось, — говорит Анна. — Что же вы ее-то не снимете? Меня сняли, а ее нет.

И смотрит на меня, из ноздрей и рта у нее идет дым.

— А вот это идея, — говорит Дэвид. — Мы все фигурируем в фильме, кроме нее. — Он оценивающе приглядывается ко мне. — Только вот куда бы нам ее воткнуть?

Немного погодя они встают, поднимают из воды красное каноэ и, держа один за нос, другой за корму, уносят вверх. Я остаюсь на мостках вдвоем с Анной.

— У меня нос не лупится? — спрашивает она и трет его пальцем. Потом достает из сумочки круглую позолоченную пудреницу с фиалками на крышке. Открывает ее и обнажает передо мной свое второе «я»: обводит кончиком пальца рот, правый уголок, левый уголок, потом отвинчивает розовую трубочку помады, ставит точку на скулах и постепенно размазывает их, изменяя свой овал лица, верша единственный вид магии, который ей доступен.

Она восседает на рюкзаке, будто одалиска на пуфике, щеки нарумянены, вокруг глаз черные тени, красна как кровь, черна как ночь — изрядно помятый рисунок, сама срисована с какой-то женщины, а та тоже была подражанием несуществующему оригиналу, ангелу с гладким женским телом, витающему в тех же небесах, где Господь Бог есть круг; подражание пленной принцессе, которая томится в чьем-то мозгу. Бедная узница, ей нельзя ни есть, ни испражняться, ни плакать, ни родить. Она снимает или надевает одежду — плоский картонный гардероб, при лампе-вспышке совокупляется с мужским торсом, в то время как мозг ее наблюдает из застекленной кабины управления в другом конце комнаты, на лице ее сменяются гримасы восторга и упоения, и это — все. Ей не скучно, у нее нет других интересов.

Анна сидит, в ее глазницах тени, череп со свечой. Она защелкивает пудреницу и гасит окурок о доски; я вспоминаю, как она плакала, карабкаясь по песчаному откосу, это было вчера, а теперь она кристаллизовалась. Машина действует постепенно, отнимает от человека понемногу, и остается одна оболочка. Пока они ограничивались умершими, это еще ладно, мертвые за себя постоят, быть полумертвыми много хуже. Они и друг друга умерщвляют, сами того не ведая. Я расстегиваю молнию на их сумке и вынимаю жестянки с пленкой.

— Что это ты делаешь? — спрашивает Анна равнодушно.

Стоя в ярком солнечном свете, я выматываю пленку и опускаю спиралями в озеро.

— Это ты зря, — говорит Анна. — Они тебя убьют.

Но сама не вмешивается и не зовет их.

Вымотав всю пленку, я открываю сзади объектив камеры. Пленка в воде, отягощенная кассетами, оседает кольцами на песчаное дно; невидимые пленные образцы уплывают в озеро, как головастики: Джо и Дэвид, как лесорубы, над покоренным бревном, скрестив руки на груди; Анна нагишом, прыгающая в воду с мостков, одна рука вскинута над головой, сотни крохотных голых Анн, которые не будут больше томиться в стеклянных баночках по полкам.

Я разглядываю ее, хочу увидеть перемены, вызванные освобождением, но зеленые глаза на эмалевом лице смотрят все так же.

— Зададут они тебе, — говорит она мрачно, как пророчица. — Зря ты это сделала.

Они уже появились наверху над нами и спускаются за второй лодкой. Но я быстро подбегаю к ней, переворачиваю днищем вниз, забрасываю внутрь весло и тащу по мосткам к воде.

— Эй! — кричит Дэвид. — Ты что делаешь?

Они уже почти спустились, Анна наблюдает за мной, кулак у рта, не может решиться: сказать им или нет, молчание — соучастие.

Я сталкиваю лодку кормой в воду, приседаю, прыгаю в нее и отпихиваюсь от мостков.

— Она вашу пленку выбросила, — докладывает Анна у меня за спиной.

Вонзаю весло в воду, не оборачиваясь, понимаю, что они заглядывают с мостков в озеро.

— Вот дрянь! — стонет Дэвид. — Ах дрянь, надо же, какая дрянь! Ты почему ее не остановила?

Только у песчаного мыса я оглядываюсь, Анна стоит, равнодушно свесив руки, она ни при чем; Дэвид опустился на колени и выуживает из воды пленку, вытягивает горстями, как спагетти, хотя понимает, что это бесполезно — все уже уплыло.

А Джо там нет. Он вдруг появляется на верху песчаного мыса, бежит, спотыкается. В бешенстве выкрикивает мое имя, будь у него камень под рукой, он бы его в меня запустил.

Каноэ скользит, унося нас, вдвоем, за мыс, за склоненные деревья, прочь с их глаз. Теперь уже поздно им бежать за красным каноэ и плыть в погоню; им, наверно, это и в голову не пришло, неожиданное нападение приносит победу, потому что порождает у противника растерянность. Цель моя ясна. По-видимому, этот план уже давно сложился у меня в голове, еще не знаю, с каких пор.

Я веду лодку под самыми деревьями, лодка и руки в одном движении, амфибия; сзади вода смыкается, не сохраняя следов. Суша изгибается, и мы делаем поворот, здесь узкость, протока, а потом берега раздаются — и я буду в безопасности, спрятана в прибрежном лабиринте.

Тут в воде камни, большие бурые валуны, темнеющие, как грозовые тучи, как угроза, — надежное заграждение. Берега справа и слева крутые — отвесные скалы, увитые ползучими растениями. Дно, а когда-то берег, косо повышается, здесь теперь так мелко, что лодке с мотором не пройти. Еще один поворот — и мы в заливе, собственно, это — топь, со всех сторон окруженная сушей, тонкий слой тепловатой воды, из черной растительной гущи высовывают головы камыши и рогозы и торчат культи пней — все, что осталось от высоких, как мачты, деревьев. Сюда я когда-то повыбрасывала мертвых и вымыла банки и бутылки.

Моя лодка качается на воде, дальше грести нет смысла, там завал: деревья, которые не успели срубить, когда подымали воду, лежат на боку, бледно-серые, судорожно выставив выбеленные, оголенные короны корней; на размокших стволах поселились растения, питающиеся распадом, — багульник и насекомоядная росянка, ее крохотные, с ноготок, листики утыканы красными волосками, а из лиственных розеток подымаются белоснежные цветки — плоть мошек и комаров, пресуществленная в лепестки, метаморфоза.

Я ложусь на дно своего каноэ и жду. Стоячая вода набирает жар; с берега, из лесу, слышно птиц; дятел, еще где-то дрозд. Сквозь деревья проглядывает солнце; болото вокруг меня парит, кипит, энергия распада воплощается в рост, в зеленое пламя. Я вспомнила ту цаплю: теперь она уже превратилась в насекомых, лягушек, рыб, в других цапель. Мое тело тоже подвержено изменениям, растительно-животное существо во мне разрастается, выпускает нити; и я благополучно переправляю его через жизнь к смерти; я размножаюсь.

Меня разбудил приближающийся стук мотора. Это там, на озере, Эванс, надо полагать. Я вытаскиваю каноэ на берег, привязываю чалку к дереву. С этой стороны они меня не ждут, но я должна удостовериться, что они в самом деле уехали, не то еще сделают вид, будто уплыли, а сами останутся и затаятся, чтобы поймать меня, когда я вернусь, это на них похоже.

Лесом тут не больше четверти мили. Иду, пригибаясь под ветвями, смотрю, чтобы не оступиться, не сбиться с давно проложенного зашифрованного следа, который ведет к бывшей лаборатории, к банкам на полках; если не знать, что тропа проходит здесь, нипочем ее не углядеть.

Когда Эванс пристает к мосткам, я уже нахожусь поблизости, лежу на животе за поленницей и прижимаю голову к земле. Вижу их сквозь стебли травы.

Они нагибаются, укладывают вещи в моторку, интересно, мои тоже? Одежду, наброски рисунков…

Стоят, разговаривают с Эвансом, голоса тихие, не разобрать — должно быть, объясняют ему, придумали, наверно, что-нибудь, какое-нибудь происшествие, а то ему непонятно, почему меня нет. А может, строят планы, разрабатывают стратегию, как меня поймать. Неужели они действительно уедут, махнув на меня рукой, скроются в катакомбах большого города, а меня признают пропавшей без вести и задвинут в дальний угол своей памяти, вместе со старой одеждой и вышедшими из моды словечками? И скоро я буду для них таким же позапрошлым днем, как стрижка ежиком и песни времен второй мировой войны — так, полузабытое лицо на фотографии школьного выпуска или медалька, снятая у пленного противника; сувенирчик, а может даже и того смутней.

По ступеням поднимается Джо. Он кричит. Анна кричит тоже, пронзительно, как поезд перед отправкой. Зовут меня, выкрикивают мое имя. Но уже поздно. У меня больше нет имени. Все эти годы я старалась быть цивилизованной, но из этого ничего не вышло, а притворяться — с меня довольно.

Джо идет вокруг дома и пропадает из виду. Проходит минута — он появляется снова и начинает спускаться по ступеням к остальным, он ступает тяжело, понуро, под тяжестью поражения. Должно быть, он наконец понял.

Залезают в лодку. Анна задерживается на миг, оборачивается, смотрит прямо туда, где я, лицо у нее в солнечном свете растерянное, странно расстроенное. Неужели она меня видит и хочет помахать рукой на прощание? Но остальные протягивают руки и втаскивают ее в лодку — издалека это выглядит почти любовно.

Лодка, чухчухая, выплывает кормой вперед на середину залива. Мотор взвыл, и она, задрав нос, срывается с места прочь. За рулем — равнодушный жестковыйный Эванс в клетчатой ковбойке, настоящий американец, они теперь все американцы. Но они действительно уезжают, уехали, у меня в ушах еще тонко звучит отдаленный вой, затем — тишина. Медленно подымаюсь на ноги, тело у меня затекло от неподвижности, на голой коже колен отпечатались прутики и листья.

Иду к обрыву и оглядываю берега, нахожу место, пролив, в котором они скрылись. Проверяю, удостоверяюсь. Все правда: я осталась одна; этого я и хотела — чтобы никого, кроме меня, тут не было. С любой разумной точки зрения, это — полная нелепость. Но разумных точек зрения больше не существует.

Глава двадцать вторая

Они заперли двери и дома, и сарая. Это работа Джо, он, наверно, решил, что я поплыву на своем каноэ в деревню. Хотя нет, он сделал это со зла. Напрасно я оставила ключи висеть на гвозде у притолоки, надо было положить к себе в карман. Но только глупо с их стороны думать, что они могут помешать мне проникнуть в дом. Скоро они уже будут в деревне, сядут в машину, покатят в город. Интересно, что они сейчас обо мне говорят? Что я сбежала? Но бегством было бы уехать вместе с ними, правда — здесь.

С верхней ступеньки крыльца я достаю до подоконника и заглядываю внутрь. Холщовый рюкзак с моими вещами перенесли сюда, вон он лежит на столе рядом с портфелем; здесь же Аннин детектив, последний, слабое утешение, но все же утешение, смерть ведь логична, всегда есть мотив. Она, наверно, потому их и читала — по соображениям теологическим.

Солнце спряталось, небо потемнело, похоже, что собирается дождь. Вдали над горами громоздятся тучи, как зловещие молоты, занесенные над наковальней; будет, наверно, гроза. А может, она и не разразится, тучи иногда ходят вокруг по нескольку дней кряду, и все их никак не прорвет. Мне надо попасть в дом, проникнуть со взломом к себе домой, влезть через окно, как лазили мы когда-то в детстве.

Под навесом лежит тачка, она всегда хранилась там вместе с дровами, два шеста и досочки, набитые поперек, похоже на приставную лестницу. Достаю ее и приставляю к стене под окном, под тем, которое без комариной сетки. Рама держится изнутри на четырех крючках, придется выбить четыре угловых стекла. Бью камнем, отвернув голову и зажмурив глаза, чтобы не пораниться осколками. Потом просовываю руку, осторожно, чтобы не задеть острые края, откидываю все четыре крючка, выставляю и спускаю на стоящую под окном кушетку оконную раму. Если бы можно было попасть в сарай, я бы отверткой отвинтила скобы, на которых висит дверной замок; но сарай без окон. Там и топор, и мачете, и пила, все железные инструменты.

Спускаюсь ногами на кушетку, с кушетки на пол. Проникла. Сметаю на совок битое стекло, потом ставлю раму на место. Неудобно будет лазить через окно и при этом каждый раз вынимать раму, но другие окна забраны комариной сеткой, а разрезать ее мне нечем. Можно будет попробовать ножом: если придется удирать, то лучше через задние окна, они ближе к земле.

Ну так. Я добилась своего. Что же дальше? Стою посреди комнаты, прислушиваюсь; ветра нет, тихо, озеро и деревья затаили дыхание.

Чтобы чем-то заняться, распаковываю рюкзак, достаю свои вещи, развешиваю их на стене в своей комнате. Мамина кожаная куртка на старом месте, последний раз я ее видела в комнате Анны, они ее перевесили. Единственный звук — мои шаги, топот подошв по доскам.

Что-то надо было делать дальше, но сила моя иссякла, пальцы пусты, как перчатки, глаза не видят, я осталась без руководства.

Сажусь к столу и перелистываю старый журнал: пастухи вяжут себе носки, непогода дубит кожу на их лицах, женщины, в кружевных корсетах, с ярко накрашенными губами, держат на головах корзины с бельем и улыбаются, чтобы показать, какие у них зубы и как они счастливо живут; плантации каучуконосов, заброшенные храмы, обвитые буйной зеленью безмятежные каменные боги. На обложке кружок — след от мокрой чашки, может быть, вчерашний, а может, десятилетней давности.

Я открываю банку с персиковым компотом и съедаю две желтые волокнистые половинки, с ложки каплет сладкий сироп. Потом ложусь на диван, и лицо мне черной повязкой перечеркивает сон без сновидений.

Проснувшись, вижу, что скрытый источник света за окном переместился дальше к западу, похоже, что уже поздно, часов, наверно, шесть, пора ужинать, единственные часы были у Дэвида. Но у меня есть чувство голода, негромкое нытье изнутри живота. Вынимаю раму и лезу наружу, одну ногу ощупью, осторожно ставлю на неустойчивую перекладину тачки, расцарапав колено, прыгаю вниз. Надо бы сколотить лестницу, да только нет никаких орудий. И досок, тоже.

Иду в огород. Забыла захватить нож и миску, ну да они и не понадобятся, обойдусь пальцами. Отпираю калитку, вхожу, вокруг меня — ограда из металлической сетки, за оградой — деревья, поникли, будто подвяли; все, что растет внутри, кажется серым в вечерних сумерках; воздух тяжелый, давит. Принимаюсь выдергивать лук и морковь.

Наконец я плачу, это впервые, я смотрю со стороны, как у меня это получается; сижу на корточках возле салата, он уже зацвел, дыхание у меня прерывается, тело напряжено, влага наполняет рот, вкус рыбный. Но я не скорблю, я их обвиняю: «Как вы могли?» Они ведь нарочно, они были властны над своей смертью, просто решили, что пора уйти, и ушли, воздвигли эту преграду. А не подумали, каково будет мне, кто обо мне позаботится? Я возмущена, что они это допустили.

— Я здесь! — кричу я. — Вот она я!

Голос все тоньше, пронзительнее, сначала от досады, затем от страха, что нет ответа; был такой случай: мы играли в прятки после ужина, и я спряталась слишком хорошо, слишком далеко, меня не могли найти. Древесные стволы все на одно лицо — такой же толщины, такого же цвета, невозможно отыскать собственный след; надо ориентироваться по солнцу и держаться одного направления, куда ни пойдешь, рано или поздно выйдешь к воде. Главное — не потерять голову с перепугу, не ходить кругами.

— Я здесь!

В ответ — ничего. Утираю соль с лица, пальцы у меня в земле.

Если я сильно захочу, если помолюсь, они ко мне вернутся. Они и сейчас здесь, я чувствую, они ждут, спрятавшись за поворотом на тропинке или в высокой траве за оградой, они упираются, не идут, но, где бы они ни затаились, я смогу заставить их выйти из укрытия.

Растопила печку и готовлю себе ужин, не зажигая света. Накрывать на стол незачем: ем ложкой прямо из кастрюли и со сковородки. Грязную посуду буду складывать, пока не соберется побольше, а когда помойное ведро наполнится, спущу его в окно на веревке.

Снова вылезаю наружу и высыпаю птицам в кормушку остатки консервированного мяса. Тучи, темно-серые, густые, теснятся со всех сторон, наваливаются сверху. Поднялся ветер, его порывы проносятся над озером, как содрогания, далеко на юге темной полосой идет дождь. Всполохи света, но грома нет; летят пригоршни листьев.

Иду по дорожке к отхожему домику, заставляю себя идти не спеша, не подпуская близко страх, глядя на него со стороны. Запираю изнутри дверь на крючок, я дверей боюсь, ведь сквозь них не видно, я боюсь, как бы она вдруг не распахнулась от ветра, эта дверь. Обратно под уклон бегу, бегу, а сама велю себе остановиться: я уже не маленькая, я уже выросла.

Сила моя меня бы защитила, но она ушла, иссякла, от нее теперь проку не больше, чем от серебряных пуль или крестного знамения. Но дом меня укроет; вон он уже виднеется в конце дорожки. Забравшись в окно, опять навешиваю раму, пристегиваю крючки, загораживаюсь решеткой оконных переплетов. Но четыре стекла выбиты, чем закрыть отверстия? Пробую заткнуть смятыми листами из журналов и альманахов, но ничего не выходит, дырки чересчур велики, комки бумаги не держатся и падают на пол. Были бы у меня гвозди и молоток.

Я засветила лампу, но из разбитого окна сквозит, язычок пламени дрожит и синеет, и, кроме того, когда горит лампа, не видно, что делается снаружи. Задуваю ее и сижу в потемках, слушая, как шумит ветер. Но дождя нет.

Потом я подумала, что надо лечь спать. Я не устала и днем выспалась, но больше делать все равно нечего. У себя в комнате долго стою, сама не понимая, отчего мне боязно раздеться: может быть, боюсь, как бы они не вздумали вернуться за мной, тогда придется быстро удирать; но в грозу они не поедут, Эванс разбирается в таких вещах, он знает, что открытая вода — самое опасное место, все дело в электричестве, и тело, и вода — хорошие проводники тока.

Отворачиваю и подвязываю штору, чтобы было побольше света. У окна на гвозде висит кожанка моей матери, но в ней — никого, она пустая. Я прижимаюсь к ней лбом. Запах кожи, запах потери, невосполнимости. Но я не могу об этом думать. Ложусь на постель прямо в одежде, и через минуту в крышу ударяют первые капли дождя. Сначала накрапывает, потом начинает барабанить, сливается в лавинный грохот, обступает со всех сторон. Я чувствую, как озеро поднимается, заливает отмель и крутой берег, деревья обрушиваются в воду, точно подмытые песчаные башни, вздевают кверху корни, дом сходит с фундамента и плывет, качаясь, качаясь…

Среди ночи меня будит тишина, дождь перестал. Тьма непроглядная, я ничего не вижу, пытаюсь пошевелить хоть пальцем — и не могу. Волнами накатывает страх, подступает, как звук шагов; я не знаю, откуда он исходит, он окружает меня со всех сторон, одевает, как броня, как моя напрягшаяся от страха кожа. Они хотят проникнуть в дом, хотят, чтобы я открыла окна и дверь, они не могут сами. Вся их надежда на меня, но я их больше не узнаю; каким бы путем они ни вернулись, они уже не будут прежними. Я этого хотела, я их вызвала, их появление логично; но логика — это стена, возведенная мною, и по ту сторону находится ужас.

Надо мной постукивают по крыше пальцы капели, вода с деревьев. Я слышу дыхание, затаенное, пристальное, не внутри дома, но повсюду вокруг.

Глава двадцать третья

Утром я помню, как начал проступать оконный переплет; должно быть, я не спускала глаз с окна почти до света. А может, мне это приснилось, иногда человеку снится, будто он бодрствует.

Завтракаю консервированной тушенкой, разогретой в горшке, и растворимым кофе. Слишком много окон смотрит на меня, я пересаживаюсь на лавку у стены, чтобы видеть их все сразу.

Составляю грязную посуду в таз вместе со вчерашней и выливаю на нее остаток горячей воды. Потом поворачиваюсь к зеркалу и хочу причесаться.

Но когда я берусь за щетку, по руке моей пробегает страх, ко мне вернулась прежняя сила, но в другой форме, должно быть, просочилась из земли, когда была гроза. Я понимаю, что щетка для меня под запретом, и в зеркале мне находиться тоже нельзя. В последний раз разглядываю свое искаженное стеклянное лицо: светло-голубые глаза, кожа красная, загорелая, волосы спутанные, торчат со сна, — отражение мешает видеть. Не самое себя видеть, а вообще. Поворачиваю зеркало стеклом к стене, больше оно не сможет держать меня внутри себя, как душа Анны сидела, запертая, в золотой пудренице, вот что мне надо было разбить, а не кинокамеру.

Отпираю окно и вылезаю наружу; и сразу же страх меня отпускает, словно разжалась рука на горле. Мне нужны правила; где можно находиться, где нельзя. Надо будет прислушаться повнимательнее, если я им доверюсь, они сообщат, что мне разрешается. Напрасно я, наверно, не впустила их ночью, будет ли еще такая возможность?

Забранная сеткой площадка с качелями и песочницей для меня под запретом, я это чувствую без прикосновения. Спускаюсь к озеру. Вода спокойная, ровная, по воде разводы пыльцы, из заливов, из-за островов восходит туман, солнце выжигает его на подъеме, солнечный свет горячий и яркий, словно пропущенный сквозь увеличительное стекло. На воде что-то поблескивает, плывущее животное или мертвое бревно; в тихую погоду они выплывают далеко от берега. В воздухе пахнет влажной почвой, совсем по-летнему.

Ступила на мостки, и сразу страх говорит мне «нет», на берег мне можно, а на мостки нельзя. Умываю руки, стоя на плоском камне. Важно все делать по порядку и не думать ни о чем постороннем. Какой жертвы они ждут? Чего хотят?

Потом, удостоверившись, что угадала верно, возвратилась наверх, лезу в дом. В печке еще тлеет огонь, разведенный к завтраку, я подкладываю полено и открываю тягу.

Расстегиваю замок на портфеле, вынимаю рисунки и машинописный текст «Квебекских народных сказок», в городе они всегда смогут достать другой экземпляр, вытаскиваю моих беспомощных принцесс и золотую птицу Феникса, неуклюжую и мертвую, как чучело попугая. Листы сминаю, подкладываю в печку по одному, чтобы не задушить пламя, туда же идут тюбики с красками и кисти, больше они уже не воплощают мое будущее. Надо найти какой-то способ ликвидировать портфель, сжечь его невозможно. Провожу по нему крест-накрест острием большого ножа — все, зачеркнут.

Снимаю с левой руки кольцо и бросаю в огонь, на жертвенник, едва ли оно расплавится, но по крайней мере очистится, выгорит кровь, следующая очередь будет за ним, не мужем. Все, что от человека, подлежит уничтожению — кольца, круги и нахальные бумажные квадраты. Сую руку под матрац, достаю альбомы и блокноты и вырываю листы: красотки, разрисованные головки на телах-силуэтах, солнца и луны, кролики перед архаическими домиками-яйцами, мой мнимый покой, его войны: самолеты, танки и астронавты в скафандрах; должно быть, на другом краю земли мой брат чувствует, как с плеч у него упала тяжесть и свобода оперила ему руки. Даже и материнский завет, волшебную женщину-вместилище и божество с рогами, их тоже надо пресуществить. И дамы на стенах с дынеобразными бюстами и юбками-абажурами, памятники моей деятельности.

И их деятельности тоже. Карту вон со стены, и наскальные изображения, оставленные отцом мне в наследство, и фотоальбом, последовательность маминой жизни, заключенная в снимки. Мои лица скручиваются трубочками, чернеют, поддельные отец и мать превращаются в гладкий пепел. Между мной и ими стоит преграда времени, я струсила, побоялась впустить их в мою эпоху, в мои стены. Теперь придется мне войти к ним.

Когда все бумажное прогорело, я разбиваю стаканы, и тарелки, и ламповое стекло. Затем выдираю по одной странице из каждой книги: из Босуэлла, из «Загадочного происшествия в Стербридже», из Библии, из «Обыкновенных грибов», из «Строительства бревенчатой хижины»; чтобы сжечь их все до последнего слова, понадобилось бы чересчур много времени. Все, что невозможно разбить, — сковороду, эмалированную миску, ложки, вилки — сваливаю на пол. Потом большим кухонным ножом полосую по разу все одеяла, простыни, постели, палатки, и, наконец, мою собственную одежду, и мамину серую кожаную куртку, и папину серую фетровую шляпу, и плащи: эти скорлупы больше не нужны. Я их упраздняю, мне нужно свободное пространство.

Убедившись, что ничего не осталось в целости и огонь в печке дотлевает, я ухожу, захватив с собой одно из порезанных одеял, оно мне понадобится, пока не вырастет мех. Дом у меня за спиной защелкивается на все запоры.

Выпрастываю ноги из туфель и спускаюсь к воде, песок мокрый, холодный, в рябинах после дождя. Сваливаю одеяло на камень, а сама вхожу в озеро и ложусь. Когда вода пропитала меня всю, снимаю одежду, сдираю с тела, точно обои со стены. Мои вещи колышутся рядом в воде, рукава — как надутые воздухом пузыри.

Лежу навзничь на песке, голова покоится на камне, безвредная, как планктон, волосы расплылись по воде, колышутся, текут. Земля вращается и прижимает к себе мое тело, вот так же она притягивает луну; с неба бьет солнце, красный огонь и пульсирующие лучи, сжигая мою ложную оболочку, сухой дождь пронизывает меня и разогревает кровяное яйцо, которое я в себе ношу. Погружаю голову под воду, чтобы промыть глаза.

У берега — гагара; наклонила голову, потом вскидывает ее и кричит. Меня она видит, но не обращает внимания, считает принадлежностью ландшафта.

Очистившись, я выхожу из озера, оставив там свое искусственное тело, оно плывет по воде, как безжизненное чучело, раскачивается на волнах, которые я подняла своими шагами, тычется сбоку в мостки.

Когда-то одежду оставляли у алтаря; эта жертва частичная, а боги требовательны, они хотят все, до последней черты.

Солнце уже на полпути к зениту, я проголодалась. Пища, которая в доме, — под запретом, мне нельзя залезать обратно в клетку, в деревянный ящик, Нельзя также использовать консервы в жестянках и стеклянных банках, стекло и железо под запретом. Направляюсь в огород, брожу между грядок, потом, завернутая в одеяло, сажусь на корточки. Ем зеленый горошек прямо из стручков и сырые желтые бобы, пальцами очищаю от земли морковь, все-таки надо будет прежде вымыть ее в озере. Одна поздняя клубничина, я нашла ее среди спутанных сорняков и усов. Красная пища, цветом как сердце, она самая лучшая, священная; за ней следует желтая, потом синяя; зеленая пища — это смесь синей и желтой. Выдергиваю свеклу, соскребаю с нее землю, вгрызаюсь, но у нее чересчур твердая кожура, я еще не набралась сил.

На закате жадно пожираю вымытую морковь, которая была спрятана у меня в траве, и часть капустного кочана. В нужник мне ход заказан. Оставляю горку навоза, помета, прямо на траве, ногой закидываю его землею. Так поступают все норные звери.

Устраиваю себе логово у поленницы; снизу подстилка из палых листьев, сверху наискось стоят сухие палки, переплетенные свежими сосновыми прутьями. Забираюсь туда, сворачиваюсь клубком, с головой укрываюсь одеялом. Здесь много комаров, одеяло они прокусывают, но лучше их не бить: на запах крови летят другие. Сплю урывками, как кошка; у меня болит желудок. В окружающем пространстве — шорохи; гукает сова — то ли за озером, то ли у меня внутри, дали придвигаются. Поднялся легкий ветерок, у берега бормочут маленькие волночки; многоязыкая вода.

Глава двадцать четвертая

Меня будит свет, пятнистый, проникающий сквозь ветки шалаша. Кости мои ноют, в теле хозяйничает голод, живот — как накачанный воздухом поплавок, вздутое акулье брюхо. Жарко, солнце почти что на полдне, я проспала все утро. Выползаю наружу и бегу на огород, где еда.

Остановила меня калитка. Вчера я могла в нее войти, а сегодня не могу: они действуют постепенно. Стою, прислонившись к забору, мои ступни оставили звериный след на мягкой влажной земле, пропитанной дождем, росой, водой, просачивающейся из озера. Резкий спазм в животе, я делаю шаг в сторону и ложусь в высокую траву. Там сидит лягушка, леопардовая, в зеленую крапинку, глаза с золотистой каемкой; предок. Она — одно со мной, блестящая, недвижимая, только горло дышит.

Отдыхаю, лежа на земле и подперев голову руками, стараюсь забыть о голоде, сквозь проволочные шестиугольники смотрю в огород: ряды, квадраты, колышки, подпорки. Рай для растений, они удлиняются прямо на глазах, впитывая влагу корнями, разгоняя ее по мясистым стеблям, выпотевая листьями, которые распалились в лучах солнца до ярко-зеленого румянца, — и сорняки, и законные растения одинаково, никакой разницы; а в земле вьются черви, розовые жилки.

Забор неприступен для всех, кроме сорнячьего семени, птиц и непогоды. Снизу вдоль него тянется ровик в два фута глубиной, выложенный давленым стеклом, битыми банками и бутылками, поверх еще присыпано гравием и землей, сурку и скунсу не подкопаться. Лягушки и змеи пролазят, но им разрешается.

Огород — это ухищрение, фокус. Без ограды его бы не было.

Я теперь поняла правила: они не могут находиться в огражденных, выделенных, местах; даже если я распахну двери и ворота, все равно им нельзя войти в дома и клетки — только снаружи, по свободным проходам, они не признают пределов. Чтобы говорить с ними, я должна приблизиться к тому состоянию, в которое перешли они. Как ни хочется есть, я не могу соблазниться забором, я уже так близко, не поворачивать же назад.

Но что-нибудь съедобное и незапретное должно быть. Что бы такое поймать? Раков? Пиявок? Нет, еще нет. Вдоль тропы растут съедобные растения, грибы; ядовитые я знаю и те, что мы собирали, тоже среди них — такие, которые едят сырыми.

Есть еще лесная малина на кустах, немного перезрелая, но есть, краснеют лозы. Я сосу ягоды, пронзительная сладость, кислота во рту, зернышки хрустят на зубах. Углубляюсь в лес по тропе, по туннелю, от деревьев прохлада, иду и высматриваю внизу, что бы можно было съесть. Пища насущная, они укажут мне пищу, ведь они всегда считали, что надо уметь выжить.

Мне снова попались розетки из шести листиков, сразу две, выкапываю хрусткие белые корневища и принимаюсь жевать, не откладывая до того времени, когда можно будет помыть их в озере. Под зазубренными ногтями у меня чернеет земля.

А вот и грибы, бледные, ядовитые, их я отложу на потом, когда буду готова, невосприимчива, и древесные наросты, желтая пища, желтые пальцы, тут же. Почти все они уже перестоялись, сморщились, но я отламываю те, что понежнее. Долго держу во рту, прежде чем проглотить, отдает гнилью, плесенью, сомнительный вкус.

Что еще? Еще что? Пока довольно. Я присаживаюсь, завернувшись в одеяло, отсыревшее в траве, ноги у меня совсем застыли. Этого мне не хватит, может быть, я сумею изловить птицу или рыбу, одними руками, это будет по-честному. Он уже растет во мне, что им требуется, они все равно отбирают, если я не напитаю его, он возьмет себе мои зубы, кости, волосы у меня поредеют, будут выпадать пригоршнями. Но я сама его там поместила, вызвала к жизни, покрытое шерстью божество с хвостом и рогами, оно уже образуется, возникает. Матери богов, что они ощущают, когда из живота струится свет и голоса? Тошноту, головокружение? Желудок у меня больно сжимается, я наклоняюсь, зажимаю голову между колен.

Медленно бреду по тропе обратно. Что-то неладное у меня с глазами, а ноги освободились, они выдвигаются по очереди в нескольких дюймах над землей. Я просвечиваю, как ледышка, вся прозрачная, кости и младенец, который во мне, видны сквозь зеленую паутину плоти, темные полосы ребер, студенистые мышцы; и то же самое осталось с древесными стволами, они светятся, кору и древесину пронизывает внутреннее каление.

Лес взмывает кверху, огромный, он был таким до того, как его вырубили, стоят застывшие колонны солнечного света; валуны плывут, тают, все состоит из воды, даже камень. В каком-то языке вообще нет существительных, одни глаголы, их только надо на миг задержать.

Зверям не нужна речь, зачем говорить, если слово — это ты.

Прислоняюсь к дереву, я — клонящееся дерево.

Вырываюсь опять на яркое солнце и валюсь с ног, головой о землю.

Я не зверь и не дерево, деревья и звери растут и движутся во мне, я — место.

Надо встать, я встаю — из земли, пробивая корку. Теперь я стою, я снова существую отдельно. Натягиваю одеяло на плечи, голову выставляю вперед.

Слышно, как кричат, галдят сойки, словно обнаружили врага или пищу. Там, где они, находится дом, я иду к ним вверх по склону холма. Вижу их на деревьях, между деревьями, воздух рождает птиц. Они продолжают галдеть.

И тут я вижу ее. Она стоит перед домом в своей серой кожаной куртке, одна рука протянута, волосы распущены по плечам, мода тридцатилетней давности, когда меня еще не было. Лицо повернуто ко мне вполоборота, я вижу его только сбоку. Она замерла, не шевелится, она кормит птиц — одна сидит у нее на запястье, другая — на плече.

Я остановилась. Сначала я ничего не чувствую — кроме того, что нисколько не удивилась: здесь ее место, она спокон века здесь стоит. Я смотрю, но ничего не изменяется, и тогда я пугаюсь, я вся холодею от страха: боюсь, что это не на самом деле, что это бумажная кукла, вырезанная моими глазами, сожженная карточка, стоит мне моргнуть — и она исчезнет.

Наверно, она это почувствовала, ощутила мой страх. Она спокойно поворачивает голову и смотрит на меня, мимо меня, словно знает, что кто-то там есть, но разглядеть не может. Сойки снова подымают галдеж, взлетают, тени от их крыльев проносятся по крыльцу, и ее уже нет.

Я подхожу к тому месту, где она стояла. Сойки здесь, они скачут по деревьям, орут на меня; на кормушке еще осталось немного крошек, часть они сбросили на землю. Задираю голову и смотрю на них, ищу среди них ее, которая из них она? Они скачут по веткам, ерошат перья, крутят головами, разглядывают меня то одним глазом, то другим.

Глава двадцать пятая

Снова день, тело мое выныривает из сна. То, что я слышу, — это звук мотора, катер, нападение. Времени почти нет, когда я проснулась, они уже вошли в залив, сбавили скорость и готовятся пристать к мосткам. На четвереньках выбираюсь из своего логова, на спине у меня одеяло, коричневая маскировочная клетка. Бегу, пригибаясь, дальше в лес и, упав на живот, заползаю в чащу орешника, откуда можно смотреть.

Наверно, их прислали на охоту за мной те, остальные, попросили их, а может быть, они из полиции; или же это просто экскурсанты, любознательные туристы. Эванс, конечно, рассказал в магазине, и теперь знает вся деревня. А может быть, война началась, вторжение, это американцы.

Доверять им нельзя. Еще примут меня за человека, за голую женщину, завернутую в одеяло. Возможно, что они именно за ней и приехали, если она ничья, бегает на воле без хозяина, почему не взять ее себе? Они не поймут, что я такое на самом деле. Но если догадаются, то застрелят меня, проломят мне череп дубиной, подвесят за ноги на дереве.

Выбираются на мостки из лодки, человек, наверно, пять их там, мне плохо видно, не различаю лиц, мешают травинки и листья. Но я чую их тошнотворный запах, пахнет непроветренными помещениями, автобусными остановками и табачным дымом, засаленная плюшевая обивка внутри рта, привкус медной электропроводки и денег. Они красные, в зеленый квадратик и синюю полоску, я не сразу спохватываюсь, что ведь это не кожа, а флаги, Настоящая их кожа над воротничками — белая, выщипанная, только сверху — кустики волос, как мех с проплешинами, или зацветшая колбаса, или павианий зад. Они эволюционируют и находятся на полпути к машине, избыточная плоть атрофирована; прохудилась и гниет, как аппендикс.

Двое из них подымаются от воды по ступеням к дому. Они разговаривают, речь их слышна отчетливо, но достигает моих ушей лишь в виде бесформенных звуков, как иностранное радио. Говорить они могут либо по-английски, либо по-французски, но я не узнаю ничего похожего на язык, знакомый и слышимый с детства. Вот они кряхтят, скребут подошвы, пролезли в дом — может быть, в дверь, а может, через разбитое окно. Слышен скрежет стекольных осколков под сапогами. Один из них засмеялся — как спицей по грифельной доске.

Остальные трое задержались на мостках. Раздается крик: верно, нашли мою одежду, один, я вижу, опускается на колени. Джо это или нет? Стараюсь представить себе, как выглядит Джо. Но не все ли равно, он мне не поможет, он будет на их стороне; наверно, это он дал им ключи.

Те двое выходят из дому и, топая сапогами, спускаются обратно на мостки. Их ненастоящие шкуры свободно болтаются на плечах, хлопают на ветру. Столпились все вместе, громко, визгливо стрекочут, как магнитофон, включенный не на ту скорость, всполошно размахивают вилками и ложками, которыми оканчиваются их конечности. Может быть, решили, что я утопилась, на них похоже.

«Тихо!» — велю я себе и закусываю руку, но не могу сдержаться, смех все равно прорывается, неожиданно для меня самой. Я тут же смолкаю, но поздно, они меня уже услышали. Резиновые подошвы, прогрохотав по мосткам, спрыгивают на песок, пуленепробиваемые головы устремляются ко мне, кто же это может быть? Дэвид и Джо, Клод из деревни, Эванс, Малмстром-лазутчик, американцы, человеки, они здесь, потому что я отказалась продать дом. Он не мой, он ничей, говорю я им, вам незачем меня убивать. Кроличья тактика: замри, быть может, тебя не заметят, а нет — так беги!

Между нами изрядная дистанция, к тому же я босиком. Бегу неслышно, ныряю под ветви, забираю в сторону, к тропе на болото, там каноэ, я должна добраться первая. На открытой воде они в своей моторке могут меня обойти, но, если я скроюсь на болоте среди корней и мертвых стволов, они меня не достанут, они должны будут брести по топи, грязь там жидкая, она засосет их, как бульдозеры. Треск у меня за спиной, грохот их сапог, завывание человеческой речи, электронные сигналы, которыми они между собой обмениваются, гукают, они изъясняются цифрами — голос разума. На бегу они лязгают металлом о металл, обвешанные оружием, одетые в листы железа.

Но они побежали в обход и теперь сближаются, пять железных пальцев, сжимающихся в кулак. Поворачиваюсь и бегу по тропе назад. Есть еще другие приемы, например влезть на дерево, но нет времени и нет дерева подходящей высоты. Спрятаться за валунами — это да, но только ночью, а не сейчас, да и валуны не попадаются, все ушли глубоко в землю, когда понадобились мне. Остается одно: бежать; хотя я молюсь, сила оставила меня, все оставило меня, даже солнце не на моей стороне.

Сворачиваю к озеру, берег здесь крутой, отвесный, почти один песок. Добегаю доверху и съезжаю вниз, коленом и локтем прорыв в песке два желоба, надеюсь, они не заметят следов. На спине у меня одеяло, не белеет нигде ни пятнышка, лицом прижимаюсь к обрыву, к древесным корням, торчащим из песка. Корни витые, это кедр. Одну ступню я поранила, и локоть тоже, чувствую, как кровь сочится из ран, будто древесный сок.

Лязг и крики проносятся надо мною, удаляются, затем опять начинают приближаться. Я не двигаюсь, главное — не выдать себя. Они сошлись вместе в лесу, разговоры, смех. Может быть, они захватили с собой еду, корзинки и термосы, может быть, для них это нечто вроде пикника. Мое сердце сжимается и разжимается, я прислушиваюсь.

Вдруг меня словно в бок толкает звук включенного мотора. Вылезаю наверх и прячусь за частоколом стволов; если остаться на обрыве, они могут увидеть меня с воды. Стук мотора, нарастая, вырвался из-за мыса, они проносятся внизу подо мной, близко, камнем можно докинуть. На всякий случай пересчитываю головы: пять.

Так уж они устроены, не могут никого оставить в покое, не могут допустить, чтобы у других было то, чего нет у них. Сижу на высоком берегу и зализываю царапины; шкура у меня пока еще не выросла, рано.

Пробираюсь обратно к дому, укоряя богов, хотя они в общем-то спасли меня, иду хромая, кровь сочится из раны на ступне, но уже не так обильно. А что, если они понаставили капканов? Пожалуй, лучше не возвращаться в логово. Звери, попадаясь в капкан, отгрызают себе лапу, чтобы освободиться, способна ли я на это?

У меня не было времени ощутить голод, даже сейчас он существует как бы вне меня, он не настойчивый. Похоже, что я привыкаю к нему, скоро смогу совсем обходиться без пищи. Позже пройду тропой, которая ведет через лес, там в конце есть каменный мыс, поросший черничником.

Когда я подошла к сараю, страх, моя волшебная сила, снова дает себя ощутить: ступням из земли передается какое-то беззвучное гудение. Мне запрещено ходить по дорожкам. Все, к чему прикасался металл, осквернено, топор и мачете расчищали тропы, порядок создается ножами, Его работа была неправильной, в действительности он был их соглядатаем, изучал деревья, считал и давал имена, чтобы затем другие могли разравнивать и копать. Теперь он это, конечно, уже понял. Я схожу с дорожки, протоптанной подошвами, и спускаюсь к озеру по откосу.

Он стоит у забора спиной ко мне и смотрит в огород. Вечерний солнечный свет косо сквозит между стволами на холме, падает на него, одевая оранжевой дымкой, он весь колеблется, как под водой.

Он осознал, что вторгся сюда непрошеным гостем, его дом, ограды, костры и тропы — это все акты насилия. И вот теперь его собственный забор не допускает его, как ложка не допускает любовь. Он хочет, чтобы этому пришел конец, чтобы все ограды пали и лес потек обратно в те места, которые расчистила его мысль: репарации.

«Отец», — говорю я.

Он оборачивается, и это вовсе не отец. Это — тот, кого мой отец здесь видел, кого рано или поздно неизбежно встретишь, если пробудешь здесь в одиночестве слишком долго.

Я не пугаюсь, мне пугаться нельзя, это слишком опасно; он смотрит на меня какое-то время своими желтыми глазами, волчьими глазами без глубины, но светящимися — такими бывают глаза зверей ночью в свете автомобильных фар. Рефлекторы. Он не одобряет меня, но и не осуждает, он говорит мне, что ему нечего мне сказать, кроме того, что он — вот он.

Потом его голова откидывается в другую сторону одним неловким движением, почти обламывается на плечах: я его не интересую, я часть пейзажа, что угодно — дерево, скелет оленя, скала.

И я понимаю, что вижу перед собой, правда, не отца, но то, чем он теперь сделался. Я ведь знала, что он не умер.

Из озера выпрыгивает рыба.

Выпрыгивает идея рыбы.

Выпрыгивает рыба, вырезанная из дерева, с крапинками краски на боках; или нет, рыба с рогами, нарисованная красным на отвесном каменном обрыве, дух-покровитель. Она повисает в воздухе, живая плоть, ставшая иконой, он опять изменил облик, возвратился в воду. Сколько разных обличий он может принимать?

Она висит в воздухе, а я смотрю, смотрю, наверное, час или больше; но потом она падает и оживает, по воде широко расходятся круги; теперь это опять обыкновенная рыба.

Я подхожу к забору и действительно вижу следы ног, две ступни рядышком, отпечатанные в грязи. Дыхание у меня убыстряется: значит, правда я его видела. Но следы маленькие, с пальцами, я вставляю в них свои босые ноги, и оказывается, они — мои.

Глава двадцать шестая

Вечером сооружаю себе новое логово, поглубже в лесу, и лучше его маскирую. Есть я не ела ничего, но напилась из озера, лежа на животе у самой воды. Ночью мне снится сон про них, какими они были живыми, когда начали стареть; в моем сне они сидели вдвоем в лодке, в нашем зеленом каноэ, и гребли к выходу из залива.

И проснувшись утром, я понимаю, что они ушли насовсем, вернулись в землю, в воздух, в воду — где они там были, когда я их вызвала. Запреты отменены. Я могу теперь идти куда угодно, в дом, в огород, могу ходить по дорожкам. Я — последнее живое существо, еще оставшееся на острове.

Но они здесь были, я в это верю. Я видела их, и они со мной говорили, только на другом языке.

Есть мне уже не хочется, но я все равно плетусь к дому, влезаю в окно и открываю жестянку с желтыми бобами. Я избрала жизнь и этим обязана им. Сажусь, скрестив ноги, на лавку у стены и ем бобы, прямо пальцами из банки, беру понемножку, сразу много — вредно.

Какой-то хлам на полу, битая посуда. Неужели это я натворила?

Здесь были Дэвид и Анна, спали в дальней комнате, я их помню, но как-то смутно и с тоской, как вспоминают тех, кого знали когда-то давно. Они теперь живут в большом городе, в другом времени. Помню и его, не мужа, теперь гораздо отчетливее, и не испытываю к нему больше ничего, только печаль. Да он для меня ничего важного и не олицетворял, просто нормальный мужчина, среднего возраста и средних достоинств, в меру эгоистичный и умеренно добрый. Но я не была подготовлена к умеренности, к ее бессмысленной жестокости и лжи. Мой брат заметил, опасность с самого начала. Уйти с головой, присоединиться к воюющим — или погибнуть. Но ведь есть, наверно, и другие выходы?

Скоро придет осень, потом зима; листья пожелтеют к исходу августа, а уже в первых числах октября начнет падать снег и будет идти и идти, покуда не достанет до окон, а то и до крыш, и замерзнет озеро. А может быть, еще до этого закроют шлюзы и вода подымется, я буду следить, как она прибывает день ото дня, возможно, они из-за этого и приезжали на моторке, не поймать меня хотели, а предупредить. Да и все равно я не могу оставаться здесь до бесконечности, припасов не хватит. Огород долго не прокормит, банки и бутылки придут к концу; а связь между мною и производством прервана, у меня нет денег.

Если они приезжали за мною, то по возвращении сообщат, что видели меня, что им, во всяком случае, так показалось. А если не за мною, то ничего никому не скажут.

Можно будет взять то каноэ, что спрятано на болоте, и проплыть эти десять миль до деревни на веслах прямо сейчас или завтра, когда я поем и наберусь сил. А оттуда — снова в город, навстречу распространяющейся американской опасности. Американцы действительно существуют, они наступают, на них надо как-то найти управу, не исключено, что их можно, если быть настороже, изучить, предугадать и остановить, при этом им не уподобляясь.

Нет больше богов, которые бы мне помогли, они снова сомнительны и абстрактны, как Иисус. Они отступили обратно в прошлое, в глубину мозга, это одно и то же. Больше они мне никогда не явятся, я не могу себе этого позволить; отныне я должна буду жить как, все, определяя богов по их отсутствию, любовь — по ее беспомощности, силу — по поражениям, самоотречениям. Жаль мне их, но они дарят только одну истину, протягивают только одну руку.

Нет полного спасения, восстания из мертвых, отче наш, матерь наша, молюсь я, спуститесь ко мне, но бесполезно: они уменьшаются, они вырастают, становятся тем, чем когда-то были, — людьми. А я в это почему-то не верила, эта экстремистская наивность у меня — от них.

В первый раз пытаюсь представить себе, каково им жилось: как наш отец, охраняя нас и себя, в разгар войны изолировал свою жизнь в суровом краю, каких усилий ему стоило сберечь свои иллюзии здравого смысла и доброго миропорядка; а может быть, он их и не сберег; как наша мать коллекционировала погоду и лица своих детей, тщательно, ничего не пропуская, и это помогало ей обходить другое, боль и одиночество и что там еще она пыталась одолеть, что-то из забытой предыстории, чего я никогда не узнаю. Они теперь оба недостижимы, они принадлежат себе еще больше, чем когда-либо.

Ставлю наполовину опустошенную жестянку на стол и иду через комнату, осторожно выбирая, куда ступить босыми ногами, чтобы не по стеклу. Отворачиваю зеркало от стены; в нем отражается некое существо, ни зверь, ни человек, без шкуры, только в грязном одеяле, голова вобрана в плечи, глаза, как голубые ледышки, глядят из глубоких орбит, губы сами собою шевелятся. Стереотип: солома в волосах, бессмысленное бормотание или безмолвие. Надо, чтобы было с кем разговаривать и чтобы были слова, которые поддаются пониманию; это и есть, по определению, противоположность безумства.

Теперь главная опасность — лечебница или зверинец, куда нас помещают, целые виды или отдельных индивидуумов, когда мы больше не способны к борьбе за существование. Они ни за что не поверят, что перед ними естественная женщина, женщина в своем природном виде, для них она — загорелое тело на песчаном пляже, вымытые волосы, колышущиеся, как шарф, а не это существо: лицо, перепачканное грязью, в потеках, с исцарапанной шелушащейся кожей, волосы стоят дыбом, как ворс на коврике в ванной, утыканные сучками и листьями. Модная картинка на новый лад.

Я рассмеялась, и звук, который у меня вырвался, похож на предсмертный писк убиваемой то ли мыши, то ли птицы.

Глава двадцать седьмая

Прежде всего — не стать жертвой. Иначе все бесполезно. Мне придется пойти на попятный, отречься от прежнего убеждения, что будто бы я бессильна и что поэтому своими действиями никому не способна причинить боль, — обман, более вредоносный, чем любая правда. С играми в слова, с играми на выигрыш и проигрыш покончено. Сейчас у меня нет партнеров, но их придется выдумать, прятаться больше невозможно, иначе — смерть.

Сбрасываю одеяло и вхожу в свою разоренную комнату. Здесь моя одежда, изрезанная ножом, но все-таки надеть можно. Одеваюсь с трудом, пальцы незнакомы с пуговицами; я возвращаюсь в свою эру.

Но с собой из отдаленного прошлого пяти прожитых ночей я приношу его, первобытного путешественника по времени, которому предстоит всему учиться, сейчас в образе золотой рыбки в моем животе он проходит стадии своего водяного развития. В его протомозговой ткани уже протягиваются словесные борозды, нехоженые тропы. Не Бог, и, может быть, его вообще не существует, даже это не наверняка, я точно еще не знаю, рано. Но я его постулирую, если я умру, умрет и он, если я лишена пищи, он тоже голодает. Может быть, он самый первый, первый настоящий человек; его надо родить, пропустить в мир.

Когда приходит моторка, я нахожусь в огороде. Это не Эванс, это лодка Поля, широкоскулая, тихоходная, выкрашенная белой краской, он сам ее построил. Поль сидит на корме у древнего мотора; а на носу — Джо.

Выхожу в калитку и скрываюсь за деревьями, за белыми стволами берез вдоль тропы. Я не тороплюсь, не убегаю, просто надо быть осторожной.

Мотор выключен, нос лодки тыкается в мостки, Поль стоя работает веслом, подтягивает лодку; Джо вылезает — подвязывает чалку и делает несколько шагов от берега. Он зовет меня по имени, потом, переждав немного, кричит:

— Ты здесь?

«Здесь? Здесь?» — отзывается эхо.

Он, должно быть, пережидал все это время в деревне, те, кто приезжали сюда искать, могли сказать ему, что видели меня, или же он сам был среди них. И остался, когда Дэвид и Анна уехали в своей машине, а может быть, он вместе с ними поехал в город, а потом вернулся на попутных или пешком, неважно — важно, что он здесь, посредник, посол, явился ко мне с предложением: плен в любой форме, новая свобода?

Я наблюдаю за ним, моя любовь к нему бесполезна, как третий глаз или как неосуществленная возможность. Если я пойду за ним, придется вести разговоры, бревенчатые хижины устарели, больше невозможно поддерживать мнимый мир, просто, избегая друг друга, как было раньше, нам придется начать сначала. Для нас будет важно заступничество слов; и мы, наверно, потерпим неудачу, рано или поздно, более или менее болезненную. Это нормально, так оно теперь всегда бывает, и я не знаю, стоит ли, и не уверена, что на него можно положиться, а вдруг его подослали и это обман? Но он не американец, это я теперь вижу, он вообще никто, он только наполовину сформировался, вот почему я ему доверяю. Довериться — значит разжать кулаки. Я подаюсь вперед, навстречу требованиям и вопросам, хотя ноги мои еще не двигаются.

Он снова зовет меня, стоя на мостках, то есть не на суше и не на воде, он стоит, подбоченясь, запрокинув голову, обшаривая взглядом берег. В его голосе обида, долго он так ждать не намерен. Но пока еще ждет.

Озеро спокойно, деревья обступили меня, ничего не прося и не давая.