Постперестройка

15. ИЗДЕРЖКИ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ТРУДА В ХХ СТОЛЕТИИ

Монах, принимая постриг, давал обет и становился на путь духоборческого подвижнического труда, сознательно тем самым отделяя себя от мирян, имевших другие мотивы деятельности. Монах шел на это добровольно, изучив устав данного монастыря, пройдя в нем послушание и искус системой сложных испытаний, посвящений и ученичества.

Коммунисты заявили о своем намерении превратить страну в коммуну, то есть в коммунистический монастырь. Но жизнь внесла свои коррективы. Она показала, что вся страна не может жить одним большим монастырем по непостижимому для большинства граждан уставу, что все население не может и не хочет эффективно трудиться при стимулах к труду, не воспринимаемых этим населением как таковые. А раз так, то вскоре произошла неизбежная и исторически необходимая на определенном этапе подмена монастыря — казармой.

Отнюдь не монахами чувствовали себя люди 30-х годов, рядовые граждане СССР, которым не чуждо было ничто человеческое. Они чувствовали себя солдатами, причем не профессионалами, добровольно принявшими присягу и имеющими тягу к воинскому труду, а мобилизованными на некую войну, образ которой был для них достаточно ясен.

Но там, где есть образ войны, там есть и образ победы, конца войны, возможности жить по законам мирного времени. Уже к середине 20-х годов затаившая дух в ужасе перед страшной конфронтацией коммунистических лидеров, чувствующая, что над ней нависает призрак новой гражданской войны, воевавшая, по сути, без перерыва десять лет, страна согласилась на военный консенсус на одно десятилетие. Битвы на трудовом фронте, войны за индустриализацию, за спасение, за выживание страны и народа шли буквально по законам военного времени.

Такие нормы эффективны лишь до тех пор, пока есть страшная опасность, страшный враг, одним словом, пока общий для каждого человека инстинкт борьбы за выживание (всем миром, всей страной, всем обществом) способен сплотить большинство населения. Добившись такого сплочения, коммунисты дополнительно использовали высокие побуждения (идеологию) и низменные (страх наказания) мотивы и создали своеобразный климат аскетической эйфории, в котором люди всем миром боролись против порабощения страны, боролись и победили.

Давайте вдумаемся в ряд цифр!

с 1921 по 1922 год — война,

с 1929 по 1940 год — подготовка к новой войне,

с 1941 по 1945 год — новая война,

с 1945 по 1955 год — восстановление без помощи других стран, опять сражение за выживание и победа, значение которой не меньше, чем победа в войне.

Сколько же поколений в этой стране не знали мира? Получается — чуть ли не три поколения. Ситуация — беспрецедентная.

На фоне такого особого режима, особого ритма жизни сложился особый стиль жизни — советский, особый тип личности — советский, особый тип культуры — советский, особая солидарность, особое отношение к тяготам жизни. Одним словом, особый мир. Он целостен, очень силен изнутри и поныне. Он стал традиционен и лег на традиционную почву.

«Дом» оказался крепок, и разрушить его можно будет лишь вместе с его обитателями. Что же касается того, можно ли было в нем жить или нельзя, то история уже дала ответ на это. Жили особой, возможно, странной для человека конца 80-х годов, но горькой и счастливой жизнью. Жили — страдали и побеждали, гибли, спасали и преодолевали «всем миром» очередную беду.

Теперь давайте сравним этот советский опыт с опытом других стран. Польши? Румынии? Венгрии? ГДР? Ясно, цемент, связавший между собой кирпичи нашего дома, в этих странах практически отсутствовал.

Вот и рухнула «декорация» даже быстрее, чем это могло бы померещиться кому-либо из врагов. И заговора искать не надо. Сама рухнула.

Другое дело, например, Китай, воевавший фактически не меньше, чем наша страна. Там ситуация возникла другая. И стены тоже пока не рушатся.

Преодолев послевоенную разруху, создав ядерный щит, страна какое-то время еще жила по принципу «только б не было войны», сохраняя стиль и ценности предшествующей эпохи. Коммунисты тоже худо-бедно, но как-то блюли себя в роли партии спасения, хотя в атмосфере хрущевской «оттепели» многовариантность уже становилась неминуемой и жизнь надо было менять очень круто.

Перед коммунистами фактически был выбор: формулировать новые цели в рамках стратегии военного времени, борьбы за выживание, еще раз воскрешая военный стиль, или менять сам принцип организации общества. Военный стиль меньше всего устраивал размякшее тогдашнее руководство, провозгласившее построение коммунизма в модели некоего изобилия.

Далее надо было объяснить, почему строить изобилие нужно все теми же методами жертв. Если людям было понятно, почему всем вместе надо было спасаться от беды, то смысл битвы во имя изобилия в их понимании вообще отсутствовал.

Именно в этот момент и могла бы быть сделана ставка на локальный коммунистический труд в формах неомонастырских (подлинно коммунистических), а не в формах милитаристских (вынужденных, превращенных).

Коммунисты в этот момент могли локализовать свое влияние, сконцентрировать власть на ключевых участках, там, где решались проблемы развития, и заменить тип власти, перейти к концептуальному приоритету и концентрации финансового потенциала, отказавшись от командного, милитаристского типа управления.

В форме налоговой системы они могли сохранить за собой большую часть государственной власти. Но на это они не пошли. И в результате оказались между двух стульев, превратив именно в этот момент, именно в условиях мягкого режима всю страну в концлагерь со своей криминальной иерархией, своими капо и «ворами в законе», своими фрайерами и шестерками. А в худшем положении оказывался тот, кто еще верил в коммунистический идеал.

Эти лидирующие в нравственном, а зачастую и в трудовом смысле слова группы населения быстрее других превращались в «доходяг», но чем больше они загонялись в угол, тем больше падала экономическая эффективность и без того достаточно малоэффективного строя.

Со временем партийная и государственная элита, все больше погружаясь во взаимные интриги и распри, предоставляла «концлагерю» возможность криминального самоуправления, то есть перекладывала труд по управлению на элиту, сформированную внутри самих зеков, а сама деградировала, опускалась, вырождалась. Криминально-коммунистическая система потенциально оказалась готовой к перерождению в криминально-капиталистическую или, если точнее, криминально-предкапиталистическую, неофашистскую.

Мы выделяем, таким образом, коммунизм духовный, военный и криминальный, как три формулы бытия, три способа организовать жизнь, вести хозяйство, управлять обществом. Мы сознаем, что эти три вида коммунизма способны реально существовать именно как тенденции, одновременно сосуществующие в коммунистической реальности.

Мы видим также, что эти три тенденции реально сосуществуют в разных пропорциях, в разных регионах страны и в разных слоях населения. На большей части территории страны, в большей части трудового населения потенциал некриминального коммунизма оказался достаточно силен, поэтому попытка осуществить криминальный капиталистический переход скорее всего будет сорвана. Этот срыв произойдет, по-видимому, не за счет прямого сопротивления населения, которое недостаточно вооружено сегодня идеологически, политически и интеллектуально в целом для того, чтобы бороться сознательно.

Он произойдет через неспособность элиты криминального коммунизма изменить социальные рефлексы населения, сменить тип культуры, перевести жизнь на новые рельсы, хоть как-то организовать и упорядочить ее в отсутствие «колючей проволоки».

Остановка жизни вызовет мощный взрыв социального недовольства, и в этот момент все будет зависеть от соотношения двух идей, двух моделей жизни, двух программ — фашистской и коммунистической — в сознании большинства населения. Победить иначе, чем в духовно-коммунистическом качестве, коммунизм не сможет и не должен. А то, насколько он в этом качестве способен занять лидирующее положение, будет зависеть от целостности и реалистичности плана действий, который новый коммунизм способен будет предложить нашему обществу.