Посвящение

Перевод В. БЕЛОУСОВОЙ

Balázs József

KOPORTOS

© Balázs József, 1976

Повесть «Захоронь» я начал писать еще в студенческие годы. В то время я мечтал сделать из нее любительский фильм. Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что задача эта превосходит мои возможности, да и возможности любительского фильма тоже. Прошли годы, прежде чем я снова вернулся к этой повести. Когда она была завершена, мне исполнилось двадцать восемь.

И в «Захорони», и в других моих сочинениях я всегда стремился показать, что вопрос «быть или не быть?» может в любой момент встать перед каждым, это естественный спутник человеческой жизни, никоим образом не связанный ни с положением, ни с чинами, ни с родом занятий.

Я родился в 1944 году, рос в деревне, учился сперва в небольшом городишке, потом — в столичном университете. То были тихие, спокойные годы, прожитые без особых эксцессов, хотя я и успел за это время поработать грузчиком, мастером на заводе, журналистом и стать в конце концов кинодраматургом.

В своих произведениях я всегда стремился быть точным. Меня привлекает не только и не столько фактическая сторона, сколько невыразимые глубины бытия. Должен признаться, что до сих пор я терпел фиаско. Мои сочинения — наглядное свидетельство тому, что тщательно подогнанные друг к другу фразы способны дать лишь самое отдаленное представление о тайной пульсации бытия и о тех бесчисленных загадках, что сопровождают человека до самой смерти.

Йожеф БАЛАЖ

1

— Балог, — позвал бригадир, — подите-ка сюда.

Михай Балог стоял возле котла с кипящей смолой и раздумывал, не подбросить ли дров в огонь. Сделав шаг в сторону, он наклонился и посмотрел на вырывавшееся из-под котла пламя. На ногах у Балога были резиновые сапоги, брюки на коленях порвались, одно колено торчало наружу, похожее на тощий кулак. Сам Михай Балог тоже был тощий как спичка. Односельчане — те, что работали с ним вместе, — так и звали его: Тощий Балог. Ему это было не по душе, звали бы лучше просто Михаем. А бригадир обращался к нему не иначе как «Балог».

Балог обернулся и тут только услышал, что его окликают.

— Балог, — снова позвал бригадир, — подите сюда.

Он кивнул Балогу, старательно избегая его взгляда. Смотрел, выжидая, прямо перед собой. Смола в котле кипела равномерно, но Балог все-таки подбросил полено. Быстро закурил и кивнул в ответ. Кивок и сигарета вместе должны были означать что-то вроде «сейчас иду». Сигарету он держал двумя пальцами, пряча горящий конец в ладони.

— Подите сюда, — повторил бригадир. — Мне нужно с вами потолковать. — Жена ваша… — Тут он надолго умолк. — Она что, болела, когда вы уезжали?

Михай Балог уставился на носки сапог, потом перевел взгляд на петляющую дорогу.

— Неужто сюда заявилась? — Балог посмотрел на бригадира, прижал локти к бокам и подтянул брюки.

— Нет, здесь ее нет. — Бригадир хотел сказать еще что-то, но Балог перебил:

— А я было подумал: может, за мной приехала. Она прошлый раз так и говорила: приеду, мол, за тобой.

Бригадир что-то пробурчал себе под нос, кивнул и повернулся к Балогу.

— Послушайте, Балог, мы ведь с вами мужчины…

И умолк.

Ему самому показалось странным, что он всегда начинает одинаково, когда приходится что-нибудь такое сообщать. «По слушайте, Балог, мы ведь с вами мужчины. Послушайте, Киш, мы ведь с вами мужчины. Послушайте, Надь, мы ведь с вами мужчины…» Слова эти казались ему чужими, он никогда не употреблял их раньше, до того, как стал бригадиром.

«Вот телеграмма, ступайте к Михаю Балогу, — сказал полчаса назад начальник. — Пусть едет домой как можно скорее…»

Бригадир — мужчина среднего роста, с аккуратно зализанными волосами — рассуждал так: «Не велика беда, обойдется малой кровью. Балог-то ведь цыган, вряд ли примет так уж близко к сердцу».

— Ничего у ней не болело. — Балогу вдруг пришел на ум давешний вопрос. — Она не из нашей деревни, может, какую хворобу и скрыла. У баб ведь не разберешь.

— Не разберешь, — подтвердил бригадир.

Балог стоял перед ним, тяжело дыша, — кривоногий, с дырой на колене. Бригадира вдруг охватила жалость. Он поднял глаза, протянул руку и сорвал со склоненной ветки листок. Разглядел внимательно, потом скомкал и выбросил. На какую-то долю секунды он забыл, зачем пришел сюда, и принялся изучать красные крыши и кривые улочки лежащего за оградой города.

Обернувшись, он увидел, что Балог подошел к нему вплотную. Бригадиру показалось: еще шаг — и лица их соприкоснутся. Он чувствовал, что пришло время взглянуть Балогу в глаза, но вместо этого разглядывал жилы на тощей шее. Балог поднял брови, изможденное лицо как будто оживилось. Он сделал еще шаг в сторону бригадира.

— Вот что, Балог. Жена ваша вчера умерла.

Михай Балог опустил брови, лицо мгновенно застыло и посуровело. Он сглотнул слюну и плотно сжал губы.

— Умерла?

— Да.

— Когда?

— Телеграмма пришла сегодня. Значит, вчера.

— Она была моложе меня.

— Вы сами, Балог, еще молодой…

— А она была моложе, — повторил Балог, но умолк на полуслове. Выбросил окурок, обжигавший ладонь. — Теперь чего делать?

— Езжайте домой. Устройте все. Потом возвращайтесь на работу. Деньжат мы вам немного подкинем. Сегодня зарплата, дождитесь, а потом езжайте со всеми вместе.

Бригадир задумался — может, хотел сказать еще что-то, а может, и нет.

Михай Балог тем временем повернулся и пошел обратно к котлу.

Бригадир крикнул ему вслед:

— Оставьте, день мы вам все равно зачтем, идите умывайтесь.

«В прошлый раз я привез ей передник с оборками и свитер, — вспоминал Михай Балог. — Она сразу надела и то, и другое. Когда в магазин ходили, все трогала рукой, поглаживала… Как бы свитер без меня не украли, — вдруг мелькнуло в голове. — Аладарову-то куртку украли».

С Аладаром они исколесили всю страну, Аладар был лучшим другом Балога, его похоронили два месяца назад.

«Ту самую куртку сперли, в которой его хоронить хотели».

Пришлось ему, Балогу, отдать свою, а то и похоронить не в чем было бы.

Теперь, когда померла жена, Аладар не шел у него из головы. Они с Аладаром всегда понимали и защищали один другого. «Вот только похороны… Стыдоба одна. Стыдоба, а не похороны. Один поп и пришел».

Балогу пришлось самому заколачивать гроб и в могилу его опускать вместе с могильщиками.

«Похороны у Аладара были убогие — хуже некуда. У жены его денег не нашлось, Аладара, как говорится, деревня хоронила. Неделю спустя Аладарова жена спуталась с кем-то и ушла из деревни. А ведь Аладар человек был что надо. На цимбалах играл. Мы с ним вместе на бетонке работали, вместе за дровами ходили. Он и на скрипке играть умел. А помер в одночасье… вот и жена моя тоже…»

В детстве Михай Балог часто бывал на похоронах. Вообще-то те времена он плохо помнит, ни к чему вроде бы, вот только одни похороны запали в душу — будто вчера дело было. Дюлы Берецки похороны… Вся деревня собралась. Венки до самой крыши, и гроб самый что ни на есть дорогой, и саван… Колокол целый день звонил. Дюла-то Берецки реформатом был, но католики по нем все равно звонили. Народ все прислушивался, в какой церкви раньше зазвонят. А звонари начинали разом.

Когда Дюла Берецки помер, Михай Балог как раз был в деревне и пошел со всеми вместе могилу копать. Самое лучшее платье надел, и никто на него не косился, хоть все и знали, что он — цыган.

На своем веку он не видал похорон прекраснее. «Жене моей небось таких не устроишь… Хотя почему бы и нет? Не будет жалких цыганских похорон, не хочу!.. Сперва Аладар, а теперь вот и она».

Так он сидел и бог весть в который раз перебирал в уме все, что с ним случилось.

В последний свой приезд он прихватил с собой немного белил — в деревне-то днем с огнем не сыщешь, — и жена побелила весь дом.

«Будто знала и к похоронам готовилась».

Он взглянул на тлеющие угли, опустился на землю и задумался, сложив руки на коленях.

«А чистота-то какая в тот раз была. Ни словом не обмолвилась, что ей неможется. Чувствовала, видать, что помрет, вот и прибиралась. Потому-то так все и чистила. Надо было бригадиру сказать. Вот про это, про чистоту… И про то, как она меня встречала. Нет, не на станции, на станцию-то она никогда не ходила. За околицей. Сидит, бывало, у придорожной канавы, а как завидит меня, сразу идет навстречу. На заре за околицу выходила. Денег никогда не просила, не плакала, не шумела…

У Аладара убогие были похороны. У жены моей таких не будет».

Он погрузился в размышления:

«Занять не у кого, надо что-то придумать. Венок куплю здесь, отвезу домой, а если на второй не хватит, выпрошу где-нибудь цветов и сплету сам. Аладару-то сплел. Цветы тот пенсионер дал, директор бывший. И сейчас даст. В крайнем случае покопаю малость у него в саду. Такой венок, правда, быстрее вянет, но в день похорон еще ничего, держится. Магазинный-то прочнее… И дождь ему нипочем, и солнце, и ветер…»

Балог занялся подсчетами. Считал он хорошо: еще на бетонке выучился. Читал и писал тоже — хорошо, иногда даже газеты покупал, те, что с картинками. Жена потом клала их на пороге под половичком. Или на стол, тот самый, что он смастерил еще до женитьбы.

«Гроб, саван и молитвенник куплю дома».

Следом за мыслью о молитвеннике пришла мысль о том, что он ни разу не был в церкви.

«Надгробие надо достать, хорошее надгробие, большое. Еще… телегу песка добыть. Не такого, как у Дюлы Берецки, но… У меня ведь друзей нету, а у Дюлы Берецки вся деревня в друзьях ходила. Дюле Берецки столько песку навезли — двор мал оказался. Мне бы одной телеги хватило. Если б кто даром согласился… Потом — попу заплатить. У Аладара-то поп почти что ничего не сказал, наверняка денег не дали. Аладара схоронили как самого что ни на есть последнего бедняка… Я еще всем покажу, — мысленно поклялся Михай Балог. — Не придется им хмыкать: похороны, называется! Красивые похороны устрою. Петь будут, в колокол звонить, люди шляпы снимут и почтят жену мою. А у гроба я один встану — родни-то ни у нее, ни у меня нету. Родители померли, есть, правда, у меня брат, да мы уж тыщу лет как не видались, я и не знаю, где он да что. А жена и вовсе сирота была. Разве что соседи у гроба встанут».

Михай Балог озирался в поисках бригадира. «Ушел куда-то, ушел… Надо было ему сказать: я, мол, жену с почетом и уважением похоронить хочу. Вот-вот, с почетом и уважением».

Он оставил котел и облокотился на каменную ограду. Камень был холодный — его пробрала дрожь. Крыши домов плыли перед глазами. Он выпрямился, и мир внезапно сузился до размеров замочной скважины.

Михай Балог пошел в общежитие, переоделся и отправился на станцию вместе с прочими — здесь было еще пятеро из той же деревни, что и он.

Он так торопился, что не вымыл как следует ни рук, ни лица. Платье надел то самое, в котором обычно переезжал с места на место и отмечал праздники.

2

Все шестеро шли в ногу, котомки, висевшие на шеях, равномерно болтались из стороны в сторону. Бечевка натирала Михаю Балогу кожу, шею все сильнее щипало от пота.

Они спешили из корчмы в корчму. Пили только палинку и говорили друг другу: «Вино — в поезде». И закупали вино, самое дешевое, с трудом запихивая бутылки в котомки. Деньги вытаскивали из карманов, сдачу запихивали туда же. Дрожащим рукам не всегда удавалось разделить слипшиеся купюры, и тогда приходилось просить продавца или кассира, чтобы те сами взяли с ладони нужную сумму.

Михай Балог обнаружил рядом с вокзалом цветочный магазин и купил там венок. Он оказался на удивление легким, Балог вышел из магазина, неся его перед собой.

Попутчиков он догнал уже в поезде.

Венок положил на багажную полку, поближе к окну. Рядом пристроил котомку. Снял куртку, провел ладонью по лицу и уселся у окна.

«Гроб куплю утром, но перво-наперво схожу на кладбище. Надо бы похоронить ее рядом с Аладаром, но Аладар лежит на краю — там, где самые нищие, самые никчемные. Ее бы на холме положить… Там и земля получше, песчаная, а с краю — всё корни да камни. Могильщикам надо литр палинки выставить. Пока будут копать могилу, куплю гроб, привезу до того, как они закончат».

Он посмотрел в окно — на перроне торговали съестным. Вареная колбаса с горчицей. Тут он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Пиво пил, палинку пил, но есть не ел.

Сидевший напротив курчавый цыган достал из промасленной бумаги кусок сала. Цыгана звали Эрне. В руке у него был здоровенный ломоть хлеба. Он не резал его, а кусал, хотя рядом, на скамейке, валялся ножик. Сало резал, а хлеб — нет.

Они посмотрели друг на друга. Михай Балог молчал. Хлеб хрустел, когда курчавый вгрызался в него зубами. Было видно, что он торопится покончить с едой и, может, даже жалеет, что достал сало.

Они снова взглянули друг на друга, и курчавый указал ножиком на пол. Под ногами у него стояла бутылка вина. «Пей», — сказал он.

Михай Балог не шевельнулся. Курчавый поднял бутылку и протянул ему. Михай отхлебнул и поставил бутылку на пол. Когда все расселись, его так и потянуло сказать: а у меня вот жена померла.

В руках у каждого было по бутылке. Они орали и пили и не давали ему раскрыть рта — все равно бы никто не услышал. В соседнем купе тоже пили и орали.

Цыган Эрне покончил с закуской и завернул остатки хлеба и сала в коричневую промасленную бумагу. Обтер ножик о брюки. Потом поднес к губам бутылку, ту самую, из которой пил Михай Балог. Прищелкнул языком и обнял сидевшую рядом девицу. Соседи хватали девицу за ляжки, она хихикала. Курчавый Эрне вложил в рот девицыну кисть и укусил ее за мизинец. Девица завизжала, шлепнула Эрне по руке, потом, схватив его за волосы, пригнула голову к коленям и тут же вздрогнула от боли — парень укусил ее за ляжку. Все расхохотались. Балог тем временем размышлял, откуда взялась эта девица. Пару раз он видал ее на работе, но ехала она с ними впервые. Шум и гогот не утихали. Казалось, будто все говорят разом, но застревают на первом же слове. Девицу щипали, тискали, со всех сторон блестели зубы, мелькали в воздухе заскорузлые ладони.

Поезд тронулся, мужчины пустились в пляс, поминутно целуя друг дружку. Резиновые сапоги Эрне задавали ритм, уголки рта у него лоснились от жира, храня следы недавней трапезы. Остальные хлопали в ладоши. Потом плясали обнявшись. Заправленные рубахи вылезли наружу и болтались наподобие коротких мятых юбок. Заросшие щетиной лица прижимались друг к дружке, в руках были зажаты бутылки. Двигались все время по кругу. Временами плюхались на сиденье, но потом снова пускались в пляс.

Кто-то выключил свет и закрыл двери купе. Все расселись по местам. Плясать перестали, но кричали и визжали по-прежнему.

Один из них подсел к Балогу.

— Слушай-ка, Тощий, как насчет цыплятинки?

— Чего?

— Цыплятинки.

— Ну…

— А я вот баранину люблю, но цыплятинка, она еще лучше.

— Лучше, — кивнул Балог. В голове у него постепенно прояснилось.

— А как насчет той цыпочки, что у тебя перед носом? Нравится? А? Ну, Михай, нравится или нет?

— Больно уж молода.

— То-то и хорошо, дурачина, то-то и хорошо.

Цыган, сидевший рядом с Михаем, вытер губы, встал и заправил рубаху в штаны. Стоило ему сесть, как рубаха немедленно вылезла обратно.

— Ты скажи, надо тебе или не надо, а, дурачина?

Михай Балог посмотрел в окно: темень кругом, только и видно, как сбегают по стеклу капли. Полоски дождя бежали все быстрее и постепенно сливались, догоняя одна другую.

— Дождь идет, — сказал Балог.

— Ну и шут с ним, пусть себе идет, дурачина… Тебе-то что? Говорят же, цыплятинка рядом.

Он снова вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. От голода и темноты ему вдруг померещилось, что купе раскачивается в воздухе. И все кругом плавает в поту, все кругом сырое. Скользкие, липкие сиденья, скользкие, липкие люди. Куда ни протянешь руку, всюду грязь, черная плесень, растворенная в воде, в поту, в винном смраде. «Поесть бы», — почти что выговорил он, но тут сидевший рядом вцепился ему в плечо.

— Тут она, дурачина, пошли.

Он схватил Михая и стал толкать его к двери, так что Балог в конце концов упал, стукнувшись головой о стекло. Прикоснувшись ко лбу, он почувствовал на руке кровь.

— Я голову разбил! — закричал он, но никто его не услышал. Крик потонул во всеобщем гаме. — Я голову разбил! — крикнул он снова, но тут же понял, что голос его ослаб не меньше, чем руки и ноги.

Он выглянул за дверь и увидел, что они стоят в коридоре, пихают друг дружку локтями, а кое-кто уже лежит на полу. Ему захотелось хлебнуть свежего воздуха, он попытался выйти, но его тут же запихали обратно.

— Ты, дурачина, куда прешь?

Он не помнил, как оказался возле девицы. Он лег на нее, но был бессилен. Девица завопила, вцепилась ему в волосы и спихнула на пол. Кто-то ударил его сапогом в живот. Он застонал. У него достало силы схватиться обеими руками за сиденье и сесть на место.

Потом он заснул.

3

Проснулся он на рассвете. За окном бесшумно проплывали телеграфные столбы. Было видно, как рассеивается постепенно тьма под деревьями и распрямляются подсолнухи. Поезд словно бы не ехал, а летел по воздуху. Все вокруг показалось Балогу таинственным и странным. В купе все спали. Балог пробежал глазами по лицам. Кое-кто явно храпел, однако храпа он почти не слышал.

Балог провел ладонью по лицу, протер глаза и взглянул на багажную полку. Венок стоял там, куда он его поставил, котомка повалилась. «Главное — чтоб с венком все было в порядке. Я нынче столько всего надумал, сколько за двадцать лет не надумал, — сказал он сам себе и прикрыл глаза. — Первым делом — поп, сходить к попу. Потом — памятник, гроб, могильщики. Литр палинки купить. В деревне всем расскажу, что за жена у меня была. Хорошая баба, хоть и не из нашенских. Мы поженились, когда я на бетонке работал».

Аладар тогда сказал, что знает одну женщину и что живет она неподалеку, пойдем, дескать, сходим. Аладар похрабрее был, и язык у него лучше подвешен. Пришли они к его будущей жене и тут же сговорились. Вещички в корзинки сложили — вещичек немного было. Наняли маленькую повозку, на ней все хозяйство и перевезли. К вечеру добрались до дома. На лавочках полно народу сидело. «А, бабу привел», — сказали они для порядку и больше не обращали на Балога внимания.

Балог с женой распаковали вещички и тоже уселись на скамеечку.

— Лягушек за домом много, — сказала женщина.

— Озеро там, большое озеро.

— Ночью, пожалуй, спать не дадут.

— Они только вечером квакают?

— Нет, всю ночь.

— Ну и пусть себе квакают, — порешили они в конце концов.

Потом женщина прибралась в доме. Раз в году она все белила. Вещи всегда в порядке содержала — посуду, платье и прочее. С окошек бумагу сняла и занавески повесила. Пол половичком покрыла. Бывало, идет он с бетонки, а у нее уж горячий ужин готов.

— Весь вечер звон стоит. Лягушки… Сяду под орехом и слушаю.

— Чего ты слушаешь?

— Лягушек. Одна я.

А вечером, бывало, достанет из спичечной коробки хруща, наденет на нитку, как дети — пуговицу, и тянет за кончики.

— Не мучай.

— Больно их много. Всю сливу облепили. Стряхнул бы.

Он шел и тряс все три сливовых дерева. Хрущи сыпались, как спелые сливы от сильного ветра. Михай Балог разглядывал ветки, исследовал листья: откуда эти хрущи берутся? Где прячутся? Хрущи, хрущи, сплошные хрущи…

— Жалко, что их не едят.

— Да.

Долгими, бесконечными летними вечерами они сидели на улице перед домом. Готовили прямо во дворе. Дровами запасались зимой, на себе приносили, потом на год хватало. В двух шагах от дома шел проселок. С обеих сторон его затеняли огромные акации, ветви местами сплетались над дорогой. «Этим проселком мы ходили за дровами».

Под великанами акациями они нередко останавливались. Присаживались, выкуривали сигарету и снова собирали дровишки.

После обеда обговаривали, что сготовить на ужин. Перед ужином кто-нибудь один шел в магазин и покупал палинки, граммов двести, за ужином они ее выпивали.

— Картошка с паприкой пойдет?

— Еще как.

На бетонке Михай Балог варил себе картошку с паприкой сам. Аладару тоже нравилось. Немного картошки, чуть-чуть соли, вода, жир, паприка, можно головку лука. Все уваривается, картошка от долгой варки превращается в размазню. «Только этой картошкой я и наедался».

Как-то раз Балог вернулся домой — он тогда уж давно на бетонке не работал — и видит, жена с козочкой возится. Злой был: его только что из госхоза уволили. Сказали, что он их обокрал. Грозились. «Вор, цыган паршивый!» — орал бригадир. Деревянным ящиком в него швырнули. Аладар уже был снаружи, за воротами, Балог метнулся следом.

— Бежим, Аладар, убьют!

— Бежим!

Они побежали, но тут Балог уронил наброшенную на плечи куртку. Бригадир и еще один рабочий — был там такой, со шрамом от ожога на щеке и на лбу, — нагнали его.

— Не троньте меня, — взмолился он.

— Сколько ящиков с помидорами спер?

— Я их даже продать не смог бы…

— Все равно спер, гад!

— Аладар, скажи им, ничего мы не брали!

— Вчера вечером где были?

— Аладар, Аладар!

Тот, что со шрамом, тяжело дыша, полез в карман за ножиком. Балог перепугался. Знакомое было чувство: дважды доводилось ему бывать в таком положении. Первый раз — еще в детстве. Он тогда не наворовал табаку, и отец принялся в отместку раскачивать его над колодцем. Михай боялся, что отец его отпустит — тот был здорово пьян. Точно так же тяжело дышал, кипя от злости, глаза сощурились, голос сорвался. Отец отпустил руку, но Михай успел уцепиться за бетонный сруб и выкарабкался…

Потом он неделю не возвращался домой, спал на кукурузном поле. Шорох кукурузных листьев каждую ночь пугал его до полусмерти: ему мерещилось, будто кто-то ходит вокруг.

В другой раз дело было под рождество; он пошел за дровами, и сторож натравил на него собаку.

— Куси, куси его! Дрова воруешь, цыган вонючий?

Собака вцепилась ему в ногу. Сторож стоял в стороне и смотрел, как собака набрасывается на него снова и снова. Отстала она сама, сторож ее как будто не звал.

— У других воруй.

В руках у него был топор с длинной рукоятью.

— Не троньте меня!

Топора он не боялся, он боялся собаки. Собака рычала, это было даже не рычание, а дикий, злобный хрип — до сих пор он ни разу не слыхал, чтоб собаки так злобно хрипели.

— Не надо!

Сторож забрал дрова — их Балог и в самом деле украл. Срубил много толстых веток, хотя хорошо знал, что это запрещено.

А вот помидоров они с Аладаром не крали. Но делать было нечего — пришлось плюнуть на госхоз и отправиться домой. Ладонь у него кровоточила, рубаха на спине была разодрана. Шли они пешком и до дома добрались только к утру. За домом, на берегу озера, жена пасла козу.

— Это еще откуда?

— Купила.

— На что?

— Купила…

— Кому нужно козье молоко, оно же воняет.

— А я люблю.

— На вонючую козу хватает, а на что другое не хватает. Хлеба в доме нету.

И тут — надо же, как он хорошо это помнит… тут он ее ударил. Спихнул в воду и побил.

Жена заболела. Они с Аладаром достали курицу. Сварили, жена поела бульону, а на другой день собрала вещи и уехала домой.

Он не жалел. «Пусть себе уходит, коли хочет. Пускай, бог с ней».

Потом он купил саман. Прошло, должно быть, не меньше недели, и вот как-то раз несет он мешок трухи на загривке и видит: на сложенном самане сидит жена.

Она ничего не говорила, он тоже молчал — это было примирение. Они проработали вместе все лето и всю осень. Денег, еды хватало. Но Михаю Балогу надоело складывать саман. На бетонке он уже работал, в госхозе тоже, вот и теперь хотел найти себе что-нибудь в этом роде. «Езжай в Пешт, — сказал ему Аладар, — в дорожные рабочие возьмут. Работа нетрудная, и деньги будут».

Так он попал на строительство шоссе.

С каждой зарплаты покупал он жене подарок и денег давал каждый месяц.

На новом месте Балог много пил, курил и почти все время голодал, потому что ел всего раз в день. Врач, когда смотрел его, сказал: «Очень вы худой, не пейте столько палинки и ешьте побольше».

Потом умер Аладар, и он вернулся домой один. Они с женой приоделись и пошли на кладбище. На ней был тот самый свитер, который он купил. Синий.

Он вспомнил об Аладаровых похоронах и о том, что заколачивать гроб пришлось ему, больше некому было, ни один мужчина на похороны не пришел. Он сам вынес гроб во двор, сам поставил его на телегу. А хотелось ему стоять у гроба и смотреть, как хоронят, а то даже оплакать Аладара времени не хватило. Он еще в жизни не плакал, разве, может, когда-то давно, так что и не упомнишь.

Гроб несли Михай Балог и Аладарова соседка. У нее вообще-то был муж — здоровый мужик, но тогда он как раз сидел в тюрьме. Она так и говорила: «Это я вместо муженька делаю. Кабы дома был, беспременно нес бы беднягу Аладара».

В поселке было шесть или семь домов. Только женщины из поселка и пришли на похороны. Была там, правда, еще пара-тройка чужих, из деревни, но они сразу отчалили, когда поп отчитал свое.

Кооператив дал для похорон две телеги, на одной ехал поп с двумя мальчиками-служками, на другую поставили гроб. Катафалка не было.

«На кладбище пошло человек шесть, шли за гробом пешком, надо было поспешать, а то б отстали». Аладарова соседка, та, у которой муж сидел в тюрьме, обернулась на ходу и сказала: «Сердце колотится».

Возницы помогли закопать могилу. Потом поставили надгробие и повесили на него единственный венок. Михай Балог остался на кладбище.

Он сходил на могилу к отцу, к матери, к нескольким знакомым.

Потом они с женой снова подошли к свежей могиле Аладара.

Балог постоял, поправил венок. Солнце уже село. На обратном пути он вроде бы приметил зайца — в зарослях люцерны, рядом с кладбищем.

Пока добрались до дома, совсем стемнело.

На ужин ели картошку с паприкой.

— Лягушки нынче молчат, — сказала жена.

Михай Балог вышел во двор и прислонился к беленой стене. Взошла луна, где-то в верхушках акаций, обрамлявших проселок, шумел ветер. Жена легла спать, а Балог присел на крыльцо и стал смотреть на звезды. «Дождь будет или уже был, вот лягушки и не квакают».

И тут он заплакал — вроде бы впервые в жизни. Нет, не из-за Аладара. Аладара было очень жалко, и все-таки не из-за него. Он чувствовал себя точно так же, как тогда, когда парень с обожженным лицом наступил ему на руку и потянулся за ножом или когда сторож натравил на него собаку. Ночные шорохи, возникающие и замирающие вдали звуки, шепот ветра в кронах деревьев, пыхтение и свистки поездов, внезапно умолкший собачий лай, музыка и голоса за околицей — все это усиливало чувство страха.

Балог дрожал. И лягушки не квакали, а он так привык к этому звуку.

«Аладара больше не будет дома, сегодня его первая ночь на кладбище».

Он встал и прислонился к стене. Ему вдруг показалось, что Аладару лучше под землей, чем ему, Балогу, на земле. Он уже не смотрел на звезды. Между тем небо как будто прояснилось, ветер улегся, светила луна. Откуда-то с другого конца деревни доносилась песня.

Он пытался понять, что пугает его так сильно. Деревья, ветер, звезды? Или просто он никак не может взять в толк, что остался один, что вслед за Аладаром когда-нибудь придет и его черед?

Он не знал, что ему делать со своими мыслями и ощущениями, и заснул, чувствуя себя совершенно беспомощным.

Выходит, он до сих пор все помнит. «Хотя как не помнить, еще и двух месяцев не прошло».

Он встал и вышел в коридор.

— Закурим? — спросил пожилой седоватый мужчина, стоявший у окна. — Прямо не верится, что домой еду. Сын небось уже на станции ждет. Сынок мой. Целую неделю один сидит, а ведь он у меня школьник.

— А мать?

— Умерла летом. Летом. Я дом построил, а она умерла. Я работаю, а мальчонка сидит один в новом доме. Вот у меня фотография, взгляните.

Он достал потрепанный пластиковый бумажник. На Михая Балога взглянуло размытое детское личико.

— Маленький еще, — сказал он.

— Да. Маленький. В пятом классе. В шестой пойдет. Он у меня голубцы любит. Я ему по воскресеньям готовлю, а он потом ест всю неделю. Хотя он и сам уже готовить наловчился. Без матери жить… такое дело…

— Маленький он, не страшно одному?

— У него собака, она всю ночь при нем.

— Понятно, — сказал Балог как бы про себя.

Седоватый наконец дал ему закурить. Звякнула табакерка. Седоватый провел по ней кончиками пальцев, подул на нее и сунул в задний карман брюк. Глубоко затянулся и повернулся к Балогу.

— Только и осталось, что покурить. Кабы не это…

Михай Балог кивнул. Оба разом взглянули на сигареты. Балог держал свою, как всегда, горящим концом к ладони. Руку он прятал за спину, чтобы никто из проходивших мимо не выхватил сигарету из пальцев. Затянувшись в очередной раз, он совсем было собрался что-то сказать, но седоватый опередил его:

— Приходилось вам думать о смерти?

— О чем?

— О смерти. Ведь…

И осекся, глядя на помятое лицо с запавшими круглыми глазами, на впалую грудь и дрожащие руки. Лицо это на глазах посерело и осунулось еще больше. Глаза — не крупнее булавочной головки, того и гляди, совсем провалятся в глазницы.

Седоватый достал маленькую расческу, зачесал волосы назад и в замешательстве спросил Балога, не хочет ли он причесаться. Балог не услышал вопроса и ничего не ответил.

Кто-то хлопнул его по спине и крикнул:

— Пошевеливайся, Михай, приехали!

Он вошел в купе, снял с багажной полки венок и вышел в коридор, неся его под мышкой. Седоватый взглянул на него, заметил венок и хотел что-то сказать, но Михай Балог сразу направился к выходу.

Оставшийся в поезде мужчина поднял оконное стекло, положил голову на руки и долго провожал Михая Балога взглядом.

4

Дома.

Поезд дернулся в последний раз и остановился, скрипя. Балог стоял за спиной у гривастого Эрне. Правой рукой тот обнимал девицу. Платок соскользнул у девицы с головы и лежал на плечах. Алый шелковый платок.

Один за другим сошли с поезда. Было очень рано, но солнце уже взошло. Кроны деревьев то скрывали, то пропускали лучи.

— Пошли, Михай, корчма уже открыта.

— Вряд ли, — неуверенно сказал он.

— Пойдем выпьем. Пошли.

Он хотел сказать, что у него умерла жена, но они уже удалились. С поезда сходили тихо, а сейчас снова расшумелись вовсю.

Он пошел по тропинке вдоль путей. «Так скорее доберусь до дому, здесь дорога короче».

В другой раз он пошел бы с ними в корчму, но сегодня — нельзя. Он слышал, как тронулся поезд, слышал свисток паровоза, а обернувшись, увидел, как исчезает за поворотом последний вагон.

«Только рассвело, еще можно все успеть».

Он очень спешил, хотелось как можно скорее добраться до дому. Его зазнобило, он застегнул куртку. Когда-то давно, вспомнилось ему, здесь, у железнодорожной насыпи, были густые заросли лозняка, он ходил сюда за лозой каждую осень.

«Может, и теперь есть, только лозу, должно быть, давно сняли».

Он повернул на дорогу, ведущую к поселку. Ветер раскачивал ветви акаций-великанов; Балогу вдруг подумалось, что на этом проселке всегда дует ветер, и всегда в одну и ту же сторону. Он шел по обочине, над головой шумели ветви, ботинки насквозь промокли от росы.

Балог искал взглядом свой дом. «Там она лежит. Я не верю, этого не может быть, чтоб она там лежала».

Все было как обычно. Вот так он возвращался домой много раз, а жена еще лежала в постели либо ждала его на дороге. Иногда он заставал ее во дворе с метлой в руках.

Балог взглянул налево, тут ветер как раз приподнял склоненную ветку, и он увидел свой дом. Дом стоял ослепительно белый в резком утреннем свете. Внезапно ему померещилось, будто дом поворачивается и приближается к нему. Он догадался, что это всего-навсего обман зрения, но голова все равно закружилась. Он ведь со вчерашнего дня ничего не ел и почти не спал ночью…

Наконец он добрался до дому.

— Нужно похоронить ее сегодня, — сказала та самая женщина, что жила по соседству с Аладаром. Муж ее все еще сидел в тюрьме. — У попа я вчера была, — продолжала она, — к двум придет. Кооператив две телеги дает, чтоб до кладбища доехать. Тебе только гроб купить.

— А катафалк? Катафалк чтоб был. Не на телеге же ее везти… Что они себе в деревне думают?

— Ничего. Аладара тоже на телеге везли.

— И к попу сходить надо. Расскажу ему, что за жена у меня была. Знаешь, хоть и не здешняя, но порядочная была женщина.

— Да уж, порядочная, — пробормотала соседка.

— Что, не так, что ли?

— Почему не так?

Вошли во двор. Балог спросил:

— Надгробие откуда взять?

— Принесут.

— Кто?

— Кооператив все обустроит.

— И со звонарем я тоже поговорю.

— Не надо, я уже говорила.

— С которым?

— Ну с тем, с заикой. У католиков.

— Надо с другим тоже поговорить.

— Тот сказал, что сегодня звонить не станет. Он и по Аладару не звонил.

— А мне надо.

— Ну, поговори.

Балог зашел в дом.

— Вчера обмыли, прибрали. Страдала она, бедняжка, но все молчком. Вот на этой самой кровати и померла, на рассвете дело было.

Михай Балог сел на единственный в комнате стул, не выпуская из рук котомки. Он снял с плеча ремешок и мял его в руках, не сводя глаз с мертвого лица жены. Кровать стояла у окна, занавеска тихо колебалась.

Еще в поезде ему не давала покоя мысль: «Какая она теперь?»

И вот она перед ним — бессильные руки сложены на груди, голова повязана платком. Он дотронулся до ее ног и тут же схватился за спинку кровати.

— Почему нельзя завтра похоронить?

— Завтра воскресенье, крестный ход. Так поп сказал.

— Так?

Женщина кивнула, стоя в дверях.

— Гроб покупать пешком пойдешь?

— Пешком.

— Надо в другую деревню идти. У нас нету. Так что давай поживее.

Михай Балог поднялся со стула, положил котомку на пол. Женщина следила за ним взглядом, потом подошла поближе.

— Покрыть покойницу надо, а то мухи…

Она шагнула к кровати, взяла какую-то черную тряпку и прикрыла мертвое лицо.

— Есть на что гроб-то купить? Если нету, сходи в совет, там дадут. Аладара тоже так хоронили. Деревня хоронила. Деньги-то никогда не помешают. Если дают, почему не взять. Не так, что ли? Говорят тебе, сходи в совет, скажи: денег, мол, нету, они и заплатят.

— Есть у меня деньги, — сказал Михай Балог. Потом подумал, может, она не поняла, и повторил еще раз.

— Ну, коли так… — снова начала женщина.

— На гроб есть. На попа нет…

Женщина рассмеялась.

— Зато у попа есть, — смеялась она и не могла остановиться, пока не сообразила, что смеяться здесь не подобает.

Они вышли во двор. Женщина сунула руки в карман передника.

— Слушай, Михай, купи гроб. Похороним жену твою. Деньги возьми в совете. Они вчера заходили, говорили, если надо, дадут. Есть у тебя деньги — и ладно, пускай при тебе останутся. Выпьем с горя. Не так, что ли? Деньги никогда не помешают. После похорон тоже жить надо.

— Нет, — ответил он коротко и резко. — Сегодня пить не будем.

— Надо выпить. Силы нужны. День впереди долгий. Пойдем ко мне, у меня сливовица есть.

Женщина схватила Михая за руку и потянула за собой.

— Одна я, уж сколько времени одна. Как жену похоронишь, приходи ко мне. Можешь у меня пожить, пока мужик мой не вернется.

— Убьет он меня.

— Не убьет. На ухо он тугой, и придурок к тому же. Он ведь чего в тюрьму-то сел — не слышал, что по двору ходят. Не смог сразу с чердака слезть. Чего это ты, Михай, чего удивляешься, будто сам не воровал никогда? А помидоры-то, помнишь? Еще полиция искала.

— Не воровал я помидоров.

— А искали-то у тебя да у Аладара.

Михай Балог выпил стакан крепкой сливовицы и отправился в соседнюю деревню, за гробом. Он решил идти проселком. «Так вроде поближе будет. На обратном пути зайду к звонарю и к попу».

У больницы, там, где продавали гробы, стояла очередь. «Нечего было торопиться, зашел бы лучше сперва к попу и к звонарю. Гроб можно было и после купить».

Он посмотрел вниз, на ботинки, облепленные толстым слоем грязи.

Очередь шла медленно, и ему захотелось чего-нибудь выпить. «Все равно чего, была бы жидкость».

Он направился в пристанционную корчму.

Перед корчмой лежали поваленные друг на дружку велосипеды, на обочине переступали с ноги на ногу лошади, теснились к забору телеги. Вдоль забора тянулся овраг, глубиной не более полуметра, не настоящий овраг, такой овраг небось по утрам подметают.

— Здорово, Михай. Здорово, приятель.

Тот, что окликнул его, стоял у стойки в куртке без рукавов. Спереди у него не хватало зубов, он казался старше, когда смеялся. Балог никак не мог его узнать.

— Не узнаешь?

Ага. Узнал. Это был тот самый, что помогал Балогу доставить домой Аладаров гроб.

— Я гроб твоего приятеля отвозил.

Михай кивнул. Потом спросил:

— Выпить хочешь?

— Полпорции и кружку пива. Гуляем! Пиво — на закуску.

Михай купил ему пива, пятьдесят граммов палинки, подумал и попросил еще пятьдесят — он ведь так или иначе уже пил сутра.

— Чего молчишь? — спросил возница.

— Мне бы повозку…

— Гроб?

— Да.

— Сделаем. Сколько надо, столько и свезем. Я однажды целых три штуки разом вез. Лошадям овес нужен, и мне тоже, — он указал на выпивку, — овес нужен.

Он хлопнул Балога по плечу и расхохотался.

— Всякому овес нужен, разве кроме того, кому гроб везем. Так, что ли?

— Так.

— Три штуки, говорю, разом вез. Лошадь выдержит, телега тоже. А мне все равно, чего везти.

— У меня жена померла.

Со вчерашнего дня хотелось Балогу поведать о своем горе. Со вчерашнего дня готовился он произнести эту фразу, но поделиться было не с кем. В поезде он совсем уже было собрался сказать, но те все равно не обратили бы внимания. Возница был первый.

— Мне бы гроб поскорее, похороны-то сегодня.

— Ага… Ну так выпьем, чтоб у тебя сил достало. Твое здоровье.

Михай Балог выпил и заговорил:

— Красивые похороны хочу устроить. Не то что у Аладара. Гроб чтоб покрасивше. Кабы время было, я бы двор песком посыпал. Чтоб у реформатов тоже звонили. Катафалк чтоб был.

— Катафалк? Это еще зачем? Расходов сколько! На кой тебе дорогой гроб, на дешевом тоже имя напишут. Самый что ни на есть дорогой точно так же рассыплется и сгниет. Охота зря тратиться! Да и потом, самый дешевый тоже недешев.

Михай Балог уставился в пустой стакан. «Попу теперь так или иначе платить нечем. Только на гроб и хватит. Да еще вознице заплатить. На все, что останется, палинки куплю».

— Всем ведь плевать: дешевый, не дешевый. Исправника знаешь? Ну того, который в прежние времена исправником был. У него еще яблонь больше было, чем звезд на небе, и дочек пять штук. Так ему самый что ни на есть дешевый купили. Я его в усадьбу отвозил. В песке еще увяз… Ну, словом, то ли потому дешевый купили, что денег не хватило, то ли потому, что старик уж больно прижимист был. Вечно все от дочек припрятывал. Кто его знает. А мне вот, к примеру, плевать, в каком бы гробу ни лежать. Такой гроб или сякой. Гроб — он и есть гроб, а пиво — оно и есть пиво. Это я выпью, а туда меня положат. Ну, в общем, я к тому, что мне плевать, в какой гроб меня положат, когда я копыта отброшу. И тебе плевать. Так, что ли?

— Мне плевать.

— Ну видишь. Давай-ка тяпнем еще по половинке, а потом я с гробовщиком переговорю, сунем ему двадцатку, он нам самый дешевый и выдаст, и на выпивку тогда останется. Не горюй, приятель.

Так все и было, как сказал возница. Гроб взгромоздили на телегу и пустились в путь. У возницы была всего одна лошадь, телега казалась чуть пошире прочих. Пошире, но и пониже.

— Колесо у меня болтается, починить надо бы, да денег нету. А гробы она и так выдерживает.

— Хорошо, что я тебя встретил. У тебя знакомых много.

— Ну да, Марци, гробовщик, — корешок мой.

На сиденье лежал драный соломенный тюфяк, задубевший от старости и от грязи. Михай Балог подложил под себя руку.

— Мог бы свежей соломой набить.

— Где взять-то? У крестьян соломы больше нету, а обчественную разве что воровать. А ведь надо-то всего ничего. Одну охапку, а может, и того меньше.

Они выехали из деревни и поехали по дороге, с двух сторон обсаженной платанами, пятна света и тени разукрасили им спины.

— Бывал здесь когда-нибудь вечером? Темень под деревьями — хоть глаз выколи. Я как-то раз в канаву заехал.

Михай Балог молчал. Возница же, наоборот, разговорился, он вообще любил поговорить, а выпив, и вовсе не мог остановиться.

— Слушай, Михай, я еще в тот раз тебя спросить хотел. Ты вроде не такой, как другие цыгане. У тебя в роду небось венгры были.

— Цыган я.

— Ладно, ладно. Во мне тоже цыганская кровь есть.

— Дед мой ремесленник был. Жестянщик.

— Латал твоей бабке кастрюли и заделал твоего папашу.

Возница расхохотался. Потом взглянул на Михая и спросил:

— Ты ведь читать и писать умеешь. Где выучился?

— На бетонке.

— На бетонке? Там что, школа?

— Когда я работал, была. По вечерам учились. Я за год выучился.

— А я бы уже не смог. Башка не варит. — Возница постучал кнутовищем по лбу. — Зато считать умею. Денежка счет любит.

Он снова рассмеялся. Потом они долго ехали молча. Михай Балог взглянул на возницу — тот дышал все глубже и глубже. Казалось, будто голова у него растет, разбухает. Внезапно его сотряс мучительный кашель.

— Каждый день паршивый кашель нападает, — простонал он еле слышно. Пошатываясь, слез с телеги и сел на обочине, упершись локтями в колени. Дышал он с присвистом, спина ходила ходуном от напряжения. — Сдохну когда-нибудь, — с трудом проговорил он.

Михай Балог слез с телеги и подошел к вознице.

— Болит что-нибудь?

— Болеть не болит, только воздуха не хватает. Дышать нечем.

Возница заметно ослаб, руки повисли, он упал, скатился в канаву и остался лежать на спине. Балог перепугался: возница неподвижно и безжизненно уставился в небо. Балог присел на корточки, вглядываясь ему в лицо. «Помирает», — мелькнуло в голове.

Он встал, прислонился к стволу платана, ухватившись левой рукой за борт телеги. Телега стояла рядом. В глаза ему бросился гроб. Половина была в тени, другую ярко освещало солнце. Крышка блестела, и он зажмурился, как будто кто-то пустил в глаза солнечных зайчиков. На стенке гроба было написано «Розалия Цирок» и стояли годы жизни, но дальше не было видно, потому что цифры закрывал пучок сена.

«Надо ехать, придется его здесь оставить. Авось очухается. Перепил небось».

Когда он подошел к телеге, возница приподнялся, поглядел на него и постепенно выпрямился. Отбросил волосы со лба, снял куртку-безрукавку, стряхнул с плеч куски ваты, вылезшие из подкладки, и как ни в чем не бывало влез на телегу. Голос у него был надтреснутый, сдавленный.

— Поехали.

— У церкви останови.

— Хреново, когда воздуха не хватает. Хреново, говорю. Самая хреновая смерть — на виселице. Распятие или, к примеру, расстрел — это все игрушки. Когда воздуху не хватает, у человека грудь разрывается. Есть тут в деревне один, учителем танцев был когда-то, а теперь развалина вроде меня. Так он говорит: я, мол, каждый день помираю. А сам живет… Все сидит, сидит целыми днями…

Лошадь брела понурившись. Возница склонился вперед, сжимая поводья. Подъезжая к деревне, они услышали колокольный звон. Какая-то старуха остановила их и спросила, кого везут в гробу. Они растолковали, что гроб пустой.

— Ну тогда кто помер?

— Моя жена, — ответил Михай Балог.

— Бедная, — сказала старуха, но Михай понял по лицу, что она ее не знала.

Колокол смолк.

А Михаю Балогу так хотелось, чтобы его путь по деревне сопровождался колокольным звоном. Люди вышли бы за ворота, поснимали бы шляпы, бабы крестились бы и смотрели вслед, пока телега не исчезнет из виду.

— К заутрене звонили. — Возница прочитал мысли Балога.

— Да.

Они остановились у католической церкви. Михай Балог слез с телеги.

— Подожди меня.

— Заплатил бы мне хоть половину, мы ведь уже добрались.

Михай Балог взглянул на корчму, что стояла напротив церкви, и отдал вознице половину платы.

— Гроб здесь оставишь? А что, если лошадь спугнут?

— Я тут, рядом постою. Только стопочку выпью и пивка. Да ты не переживай, приятель.

В ризнице попа не оказалось. Звонарь вытирал стол.

— Поднимитесь наверх, его преподобие орган чинят.

Михай Балог был в церкви впервые в жизни. Ему понравились прохлада, полумрак и запах роз. Церковь оказалась именно такой, как он себе представлял. Остановившись перед алтарем, он уставился на большую картину. На него глядела прекрасная женщина в синем одеянии. В руке у нее был цветок. На алтаре лежала большая раскрытая книга.

Преодолевая страх, он ступил на ковер. Ризничий, маленький человечек-заика, сказал ему, чтоб он поднимался на хоры. Он сошел с ковра и пошел между скамьями, стараясь ступать как можно осторожнее, но подошвы все равно громко стучали по камням. Он сжал спинку скамьи и повернулся к окну. У окна рядком висело несколько картин. «Распятие на кресте, а внизу женщины и солдаты. Вот и возница давеча про распятие говорил. Тоже страшная смерть».

Потом он принялся рассматривать статуи. Руки у одной из них были простерты, одежда свисала складками до самого полу. В руках у другой был младенец, на лице — улыбка. Статуи стояли лицом друг к другу. Пока он их разглядывал, заиграл орган. Звук сразу же оборвался. Балог взглянул на хоры, там двигалась фигура в черном.

— Ваше преподобие, — громко сказал он.

Поп обернулся и посмотрел вниз.

— Поднимайтесь сюда или обождите в ризнице.

Михай Балог поднялся по обшарпанной лестнице на хоры.

— Я пришел… Жена у меня умерла.

Поп оставил орган и взглянул на него.

— Сегодня похороны.

— Знаю.

— Одна беда: платить мне нечем. Деньги все вышли.

— Не нужно платить.

— Но я бы хотел.

— Хотели бы?

— Да. Если б вы красивую проповедь сказали, я бы вам отработал.

— Как?

— Отработал бы. Я и на бетонке работал, и в госхозе, теперь вот дорогу строю. Я много чего умею. Чего угодно.

— Корзины плести умеете?

— Корзины? Умею. Жена моя вот тоже умела, она с ручками умела. А я люблю которые побольше.

— Мне и надо побольше.

— Поздновато вот только. Осень, прутья трудно будет найти. Но будьте покойны. Сплету… Сколько надо?

— Две-три.

— Две-три…

Михай Балог подождал немного, но поп ни о чем больше не спрашивал, молча глядя то на него, то на орган.

— У меня почему денег не хватило? Потому как не могу я жену в лохмотьях хоронить, хоть мы и цыгане. Потом — гроб, вознице заплатить. Еще литр палинки купить придется — могильщики небось уже пришли.

Поп подтянул сутану и присел возле органа, глядя на Балога и что-то напевая себе под нос.

— Вы сильный человек. Господь все устроит, — сказал он.

Балог спустился вниз, прошел между скамьями и снова остановился перед алтарем. Ризничий наблюдал за ним.

— Что вам нужно?

— Ничего.

— Тогда чего вы здесь делаете?

— Да ничего. Поговорить хочу кое о чем.

— Говорите.

— Если б прямо сейчас начать звонить, во что бы это обошлось?

— Теперь? По ком?

— Там, в саду, гроб стоит.

— Мне-то что до этого гроба? Он же пустой.

— Да.

— Так по ком звонить? По ком?

— По жене моей.

— Вот будут хоронить, тогда и зазвоню.

— Я бы вам заплатил. Тут корчма напротив…

— Нельзя. Сейчас нельзя звонить. Его преподобие к завтрашней мессе готовятся. Гостей много будет. Крестный ход.

— Позвонили бы все-таки.

— Нельзя, поймите.

— Нельзя?

— Нет.

— Другим можно?

— Кому?

— Другим.

— Другим можно, но, пока гроб пустой, я звонить не стану. Чего это на вас нашло?

Балог с трудом открыл большую, тяжелую дверь ризницы. В глаза ему ударил солнечный свет. «Это я-то сильный? Еле вижу от усталости».

— Плохо тебе? — спросил возница, поджидавший возле телеги. — Выпей.

— Не надо, не надо, — сердито отмахнулся Михай.

Он оглядел церковь снизу доверху, до самого креста. Кожа на шее натянулась, он провел по лицу указательным пальцем.

— Поговорил бы ты с ризничим.

— О чем?

— Чтоб звонил.

— Я ж его не знаю.

— Скажи ему, пускай звонит! Скажи ему, схвати за шиворот и тряхни как следует. Пускай звонит!

Балог ухватился за борт телеги и стиснул его двумя руками. Ему хотелось трясти телегу что было силы, чтобы сорвать злобу.

— Вытри лоб, у тебя пот течет.

Они забрались на козлы, и телега затряслась по ухабам. Михай повернулся назад и погладил гроб. Возница заметил.

— Знаешь, сколько я гробов переправил?

— Нет.

— И я не знаю. Не сосчитать. Не цепляйся за него, ничего ему не сделается. Пусть себе трясется, его сено защищает.

Михай Балог вытер пот рукавом и обхватил себя руками.

— Замерз, Михай? Эге, приятель, да тебя же трясет!

Балог попросил у возницы сигарету.

— Дай, а то свалюсь с телеги.

Они остановились и закурили. Возница заговорил первым:

— Зачем тебе суматоха? Похорони бабу, без шума похорони. Все равно таких похорон, как у больших людей, не устроишь. Устроишь? Не устроишь. Лучше поскорее отделаться. А потом новую бабу искать.

— Не надо мне.

Балог вцепился вознице в плечо и принялся трясти.

— Ладно, ладно, не надо так не надо…

Добрались до дому.

Гроб переносили возница и та женщина, что беседовала с Михаем утром.

— Какой гроб легкий, — сказала женщина. — Совсем как у Аладара.

— Это потому, — ответил возница, — что мы такой же купили.

Гроб поставили на стол посреди комнаты.

— Выйди, — сказала женщина.

Когда Балог вышел, она подняла покойницу и положила в гроб. Накрыла крышкой. Михай стоял за дверью и слышал каждый шорох, слышал стук крышки. Он помнил, что нужно сделать что-то еще, и спросил их, когда они вышли из комнаты:

— Заколотили?

— Нет. Не заколачивали.

— Так ведь надо…

— Если кто посмотреть зайдет, снова открывать будем?

— Кому надо смотреть?

— Мало ли. Ладно, я заколочу, погоди немного. За доставку заплатил? Пару форинтов накинешь, я тебе и заколочу, и во двор вынесу. Чтоб после обеда не возиться.

— Нечего во двор выносить. И Аладара нечего было. Прямо перед похоронами выносят.

— Ладно. Сказать уж нельзя. Ты что, уходишь?

— Надо в поселке спросить, не хочет ли кто попрощаться.

— Нет никого в поселке. Ушли все. Пить пошли.

Михай Балог крикнул женщине вслед:

— Не хочешь еще разок взглянуть?

Женщина отрицательно покачала головой.

— Ты, Михай, сам взгляни в последний раз.

Они вошли в комнату. Возница осторожно приподнял крышку гроба и немного подождал.

— Знаешь, кабы ты умел молиться, так помолился бы. Да тебя не учили.

— Нет.

Возница подошел к окну, отодвинул занавеску и стал разглядывать озеро.

Михай Балог смотрел на руки жены, на ноги в черных чулках. Чулки были плохо натянуты. С утра лицо покойницы изменилось. Утром не было видно зубов, а теперь — все наружу… Черный платок сполз на лицо. «До чего же худая была, до чего же худая».

— Да, вот она смерть-то, — сказал возница только для того, чтобы нарушить молчание. — Не хочешь в гроб чего-нибудь положить?

Михай вдруг вспомнил о свитере, недавно привезенном жене. Она ему так обрадовалась. Он принялся искать. В шкафу свитера не было, Балог искал повсюду, даже под кроватью. «Украли свитер».

— Вчера украли.

— Что?

— Свитер. Погоди чуток, к соседке сбегаю.

Женщина, муж которой сидел в тюрьме, спокойно ответила:

— Не видала я никакого свитера.

Он вернулся домой.

— Нету.

— Ладно, тогда я заколачиваю.

Балог вышел во двор. «Надо бы присесть, а то на похоронах свалюсь».

Он сел на землю. Перед ним был кустарник, за ним недвижно стояли деревья, а где-то там, еще дальше, простиралось озеро. «Большое озеро, я только сегодня понял, до чего оно большое».

Он встал, спустился к озеру и вымыл лицо. Издали вода казалась грязной, но в ладонях была совсем прозрачной.

Он умылся, и ему как будто полегчало, только спина болела.

«Надо ноги помыть».

Он снял ботинки и опустил ноги в воду.

— Готово, — сказал за его спиной возница и попросил денег.

— Возьми в куртке.

Возница наклонился, поднял куртку и вытащил из внутреннего кармана деньги. Пересчитал, снова залез в карман и положил куртку обратно.

Пока Михай Балог надевал ботинки, возница ушел. «Пора бы могильщикам быть», — подумал Балог.

«Палинка, надо срочно палинки купить».

Он бежал по проселку, задыхался, дорога пылила под ногами. Спотыкался о кочки. Мытье пошло насмарку, он снова весь вспотел. «Стыда не оберешься, коли они придут, а мне и угостить нечем».

Пол в магазине блестел от масла. Балог поскользнулся и ухватился за печку.

— Литр палинки мне.

— Литр палинки.

Он полез во внутренний карман. Денег не было. Он обшарил все карманы один за другим. Ощупал брюки, куртку.

— Нет денег — нет и палинки.

Это Балог понял.

Он беспомощно стоял посреди магазина, не зная, куда податься — к выходу или к прилавку.

И тут он вспомнил о вознице.

«У него глаза бегали».

Он вспомнил: телега стояла возле дома соседки.

Он бежал по теневой стороне дороги, рубаха на спине взмокла от пота. Перепрыгнул через узенькую канаву и помчался дальше, прячась за деревьями. «Может, не заметят».

— Убью. Убью…

Возницы в поселке не было.

— Где он? Где? Где?

Он выхватил ножик и побежал к дому соседки.

— Где возница?

— Давно уехал, — сказала женщина. Она сразу скрылась за дверью и потихоньку закрыла ее за собой.

Балог рванул дверь. Набросился на женщину и вытолкал ее во двор.

— Где деньги? Вы украли мои деньги. Сейчас схожу за топором и всех поубиваю.

Топор он взял, но встать уже не смог и рухнул на полено, которое перед самой смертью притащила жена. Топор и ножик выскользнули из рук.

5

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо, подставляя под нос кружку.

— Выпей, — говорила женщина, та самая, которую он недавно собирался убить. — На тебе лица нет. Съел бы чего-нибудь.

— Не надо мне ничего.

От холодной воды ему полегчало. Он встал, рубаха прилипла к спине.

— Поп вот-вот придет, вставай. Дай спину тебе почищу. Надо стол во двор выносить.

Он покорно встал, хотя голова кружилась, снял куртку и отряхнул ее. Женщину напугал его безумный взгляд, она снова поднесла ему воды.

«Только бы выдержать до вечера. После похорон лягу под деревьями и засну навсегда».

Он увидел, что к дому поворачивают две телеги. На одной из них сидели поп и ребенок в красно-белой одежде. На второй телеге не было никого, кроме возницы.

К дому шли две старухи в черном, а за ними — двое мужчин.

Старухам вынесли во двор стулья, они сели. Один мужчина подошел к Балогу.

— Могила рядом с Аладаровой будет. Как войдешь на кладбище — справа. Хотели с тобой посоветоваться, да не вышло: мы тебя утром ждали. Место хорошее.

Михай Балог поздоровался с попом — тот вошел в комнату и быстро вышел обратно. Мужчины вынесли гроб и поставили на непокрытый стол посреди двора.

Поп за неимением второго стола поставил перед собой стул. Потом принесли и стол. Тут появились те, из поселка. Стояли во дворе пьяные, с красными рожами. Все, с кем он ехал ночью, теперь стояли вдоль забора. Рядом с высоченным, осанистым Эрне стояла девица, та, что спихнула Балога в поезде.

Он подошел поближе к гробу и вдруг услышал колокольный звон, но не мог сказать, почудилось ему или нет.

Он смотрел прямо перед собой безумным взглядом. Ветер трепал ему волосы. В который раз взглянул он на надпись: «Розалия Цирок, родилась…» — и снова остановился, потому что цифры сливались перед глазами. Он хорошо знал, сколько лет было его жене, гробовщик делал надпись с его слов. «Эта надпись вроде как вывеска. Последняя вывеска. Нет, не последняя, последняя — это на надгробии. Да, а надгробие-то где же?»

Все время, пока поп молился, Балог с беспокойством оглядывался по сторонам. Потом он подошел к тому мужчине, что говорил с ним насчет могилы, и спросил про надгробие.

— Лежит на телеге…

— Какое оно?

— Как у католиков.

— Большое, маленькое, какое?

— Небольшое. Потом когда-нибудь сделаешь побольше, если захочешь.

Поп все еще читал молитву. Возле дома появился человек в форме железнодорожника. Фуражку он вертел в руках.

Возница, который вез попа, подошел к нему.

— Пришли?

Железнодорожник молчал.

— Симпатичная была женщина, — снова начал возница.

Железнодорожник отвернулся. Возница не стал продолжать.

— Со мною рядом есть местечко, можете поехать с нами на кладбище.

Гроб поставили на телегу и выехали на проселочную дорогу.

Михай Балог запер дом, прислонил стул — не свой, а чужой — к стене.

Покойницу везли на первой телеге, Михай Балог шел следом.

На второй телеге сзади сидели поп со служкой, а впереди — возница и железнодорожник. Возница заговорил снова:

— Осень уже.

Железнодорожник кивнул:

— Осень.

— Кукуруза все еще не убрана, за картошку не брались. Мне бы и сегодня косить надо. Да тут похороны…

— Что — похороны? — спросил железнодорожник. Он казался спокойным, только глазные яблоки вращались без остановки. — Что — похороны? — повторил он.

— Ничего, я просто…

— Что?

Железнодорожник запустил руки в седеющие волосы и уставился на возницу. Губы и голос дрожали от возбуждения.

— А ну-ка слазь! — заявил он вознице.

— Я пошутил. Пошутить уж нельзя.

— Слазь, тебе говорят! — В голосе железнодорожника зазвучала ярость. Поп и служка, сидящие сзади, ничего не заметили. Поп дремал, служка читал молитвенник. — Слазь живо!

Возница испугался, остановил лошадей.

— Ты мне не тыкай, — сказал он.

Железнодорожник щелкнул ножиком. Солидный был ножик, с широким лезвием. Железнодорожник приставил его к шее возницы.

— Чего вам надо?

— Слазь. Убирайся, пока я тебя не прирезал…

Ножик уперся в грудь возницы, потом проехал по руке, державшей вожжи. Возница отпустил их и спрыгнул с телеги.

— Вали отсюда, скотина! — крикнул железнодорожник. — Скотина… Что ж ты коз с собой не прихватил? Козочками соблазнял ее, скотина… Козочек ей покупал, чтоб потом спать с ней. Козел вонючий…

Железнодорожник взял поводья, кнут и погнал лошадей. Он слышал крик возницы, но торопился, чтобы догнать первую телегу. Поп оглядывался на возницу, по лицу его было видно, что он не понял разыгравшейся перед ним сцены. Мальчик-служка рассмеялся: он не раз слышал, как козлом обзывали железнодорожника.

У входа на кладбище телегу сильно тряхнуло. Еще шаг-другой, и лошади ступили бы в могилу.

Гроб сняли с телеги. Поп пел и молился. Старухи, сопровождавшие процессию от самого дома, остановились чуть в стороне, на дороге. Они пришли пятью минутами позже: забежали по пути домой за граблями, чтобы заодно прибрать могилки своей родни. Этих старух знала вся деревня, они не пропускали ни одних похорон.

«Сами смерти ждем, вот и ходим на похороны».

Пока гроб опускали в могилу, Михай Балог стоял рядом с попом. Внезапно он ощутил себя молодым и сильным — ни дать ни взять двадцать лет. Он видел и чувствовал все с необычайной ясностью. Отвернулся он лишь тогда, когда заскрипели и завизжали накинутые на гроб веревки. Поп прервал молитву и сказал с тревогой:

— Осторожнее… Веревки плохо закреплены.

Гроб едва не съехал в могилу одним концом. Веревки поправили и затянули снова. На этот раз гроб опускали медленно и осторожно. Поп бросил комок земли. Михай Балог не мог заставить себя наклониться. Хоть он и видел все с необыкновенной ясностью, хоть и вернулась к нему былая сила, все, что делалось вокруг, казалось ему нереальным.

«Неправда, быть того не может, чтобы мою жену туда опустили, чтобы я ее больше не увидел…»

Гроб торопливо закапывали в землю, в твердую, желтую, глинистую землю. Тяжелое дыхание могильщиков нарушало кладбищенскую тишину. Землю разровняли, установили надгробие. Оно было крохотное, еле заметное от земли. Повесили на него венок. Точно такой же, как у Аладара.

Могильщики наломали веток возле ограды, почистили инструменты и вернулись к свежей могиле.

— Садись на телегу, — сказал Михаю возница, который вез гроб.

— Я еще тут побуду, — ответил Михай.

6

Балог направился вглубь, к холму. Там копошились старухи со своими граблями. На носу у одной из них были солнечные очки. Она подняла голову и уставилась на приближавшегося мужчину.

— Добрый день.

— Добрый, — ответила старуха в очках.

Михай Балог остановился. Старуха сняла очки.

— Глаза у меня никудышные. На солнце ничего не вижу. Пора бы мне уже под ивой лежать.

— Шли бы вы домой, — сказала Балогу вторая старуха, — живому с живыми место, мертвому — с мертвыми. Это нам уж все едино.

Михай Балог не ответил. Вместо давешнего прилива бодрости он вдруг ощутил страшную слабость.

Он присел на обочине, вытянул ноги и откинулся назад, опершись на локти.

— Привыкнете. Человек ко всему привыкает, — продолжала та, что в очках. — Мой-то муж в первую мировую погиб. Почитай сорок три года как я вдова. Как живу, один бог знает. Один бог. И сын у меня помер. Воспаление легких. В девятьсот тридцатом не то в девятьсот тридцать первом.

Старуха снова надела очки в белой оправе — сразу видно дешевые.

Другая старуха молча работала граблями, останавливаясь лишь для того, чтобы поправить платок.

Михай Балог встал. Он не решался уйти с кладбища — пришлось бы пройти мимо могил Аладара и жены.

— Хорошо, что встали, — снова заговорила старуха в очках. — Осень, земля небось холодная.

Он отошел, но остановился поблизости. В овраге паслась корова. Маленький, тощий мужичонка выглядывал из-за деревьев с любопытством наблюдая за Балогом. Был такой случай — полиция разыскивала бандита. Мужичонка помогал искать, а нашли бандита на кладбище. «Тоже подозрительная личность. Заговорю с ним и погляжу, что он за тип».

В одной руке мужичок держал конец веревки, которой была привязана корова, в другой — палку. Он лихорадочно размышлял, как заговорить с незнакомцем.

Михай Балог его опередил:

— Случайно не знаете другого выхода с кладбища?

— Другого выхода? Это как?

— Ну да. Другого выхода. Не могу я этой дорогой идти.

Он не стал говорить, что боится. Боится покойников, жены боится и Аладара. Все кажется, будто они живые. «Живых-то я их не боялся». Не знал он, как теперь быть, куда податься, кому сказать: Аладар и жена, мол, померли, а мне все кажется, будто они живые.

Мужичонка потянул корову к себе. Дернул за веревку и совсем уж было собрался ретироваться, но тут приметил старух. Они прошли мимо Балога, но не ушли с кладбища, а повернули направо — видно, хотели еще какую-то могилку прибрать.

— Не бойтесь, — сказал мужичонке Балог. — Я сам боюсь.

— Боитесь?

— Плохо мне. С головой чего-то.

— Что ж вы домой не идете? Чего вам здесь надо?

— Ничего.

— Коли вам плохо…

Мужичонка умолк. Побледнел. Михай Балог подошел ближе. Мужичонка попытался заглянуть ему в глаза, угадать, чего он хочет, но Балог упорно смотрел в землю, потом уселся в двух шагах от мужичонки. «Самое верное дело — посидеть, поговорить с кем-нибудь…»

— Пройду-ка я здесь, — сказал он. — Через овраг.

— Можно, — ответил мужичонка.

Метрах в двухстах, по дороге, ведущей к винограднику, шло стадо коров. Колокольчики звенели совсем близко, потом постепенно затихли — стадо уходило все дальше. Было слышно только сопение коровы, которую пас маленький мужичок.

— Тут давеча опять вроде кого-то хоронили, — сказал он только для того, чтобы нарушить молчание.

— Откуда вы знаете?

— Могила свежая… полчаса, как засыпали, не больше.

— Вы сами откуда?

— С хутора.

— С какого хутора?

— Мы к деревне приписаны. А хутор, он туточки, возле Захорони.

— Что за Захоронь?

— Станция, железнодорожная станция. Ничего особенного.

— Захоронь. Первый раз слышу.

— Потому Захоронь, — важно пояснил мужичонка с хутора, — что кладбище рядом. А на кладбище чего делают? Хоронят. Есть у нас на хуторе молодой учитель, он так сказывал. Каштаны вон те видите, высокие такие? Таких высоких во всей округе нету. Ну так вот там она и есть, эта станция, под самыми каштанами.

Мужичонка говорил живо и охотно. Он был любопытен. «Интересно, кто этот человек? Чего ему надо на кладбище?»

Он отпустил веревку, корова продолжала мирно щипать травку.

— А я вот сюда хожу ее пасти. Жена спрашивает: ты привидений не боишься? Нет, говорю. Покойники, они люди смирные. Так ведь? Кабы на земле одни покойники жили, э-хе-хе… Горя бы не знали. Да и потом, я тут ни одного покойника не знаю. Нету у меня тут никого. Матушка жива еще, а отец по соседству спит, по ту сторону границы, в Берегсасе. Он там в солдатах служил. Там и помер. Слыхали про Берегсас?

— Берегсас? Нет. Не слыхал.

— Ну вот, а его там убили. Или, может, замерз… Старики говорят, там много народу померзло.

— В Берегсасе? Так вы ж говорите, это по соседству, откуда же там таким холодам взяться?

— Похоронили-то его в Берегсасе, да, может, он по дороге замерз. И не дошел.

— Где очень холодно — это Сибирь называется, я так учил.

— Верно. Я тоже знаю. Я хотел хоть чего-нибудь разузнать. Да никто ничего не знает. С нашего хутора там трое померли. Все семейные. Ну вот я и говорю: чужое мне это кладбище. Можно сказать, никого не знаю. Одного хорошо знал, да только он тогда уже помер.

— Помер?

— Ну да.

— Это кто же?

— Про Берти Михайловича слыхали?

— Нет.

— Который повесился?

— Тогда знаю.

— Ну вот. Гляньте-ка. Видите вон то дерево? Шелковица. На ней он и повесился. Я его снял, но он уже мертвый был. Я тогда сюда ходить перестал. Его, по счастью, на другом краю похоронили, туда я и теперь не хожу.

— Повесился… — медленно проговорил Михай Балог. — Жуткая смерть. Один мой приятель говорил: это похуже, чем распятие.

— Это вы мне говорите?

Берти Михайловича Балог знал хорошо. У него была земля, и Балог не раз нанимался к нему в батраки. Тихий был человек, обопрется, бывало, на ворота и стоит себе, улицу разглядывает. Шляпу на глаза надвинет и мурлычет что-то себе под нос. Громких голосов не любил. Как услышит, что на улице свистят, сразу, бывало, спросит: «Не сменишь свисток на волынку?»

— А жену его вы знали? — поинтересовался Михай Балог.

— Нет. Только разочек видал. Обрезал я веревку и бегу в деревню, а тут полицейские ее ведут. Жену то есть. Черная такая женщина. Потом сказывали: все из-за нее. Изменяла она ему. С каким-то агитерщиком.

— С кем?

— Ну, из тех, что за кооператив агитируют. С таким вот. С тех пор ее на станции видали, потому как тот агитерщик на железной дороге контролером. Важная птица. А мне полицейский и врач сказывали: приди я на полчаса пораньше, живым бы его застал. Ну я-то почем знал, как тут угадаешь? А знаете, чем он, ну Берти-то, до рассвета занимался?

— Нет.

— Семечки лущил.

— Лущил?

— То-то и оно. Верно говорю. Лущил. Жареные семечки. Под шелковицей семечек было видимо-невидимо. Шелухи то есть. А сам вешаться готовился. Это знаете как узнали?

— Нет.

— По шелухе. Он все кладбище заплевал. То там, то здесь. И все под деревьями. Шелковица-то ему, видно, больше всех приглянулась. А жена полицейским сказала: он, мол, каждый вечер на чердак забирался и на противне семечки жарил, а потом на кладбище ходил.

Мужичонка явно упивался рассказом, хотя рассказывал эту историю уже, наверное, в сотый раз.

Михай Балог взглянул на него и спросил:

— Значит, привидений не бывает?

— Привидений-то? Покойники — они не встают. Вот про душу всякое говорят. Мне матушка говорила: явился ей, дескать, среди ночи отец. «Откуда, с неба, что ли? — спрашиваю. — Пусть тогда и мне покажется». Вот еще жена однажды рассказывала: сошел как-то раз наш поп с поезда в Захорони и идет себе домой вдоль кладбища. Один идет, и луна вовсю светит. Вдруг слышится ему, вроде стучит что-то. Вроде кто-то рядом идет. Оглянулся — никого нету. На кладбище заглянул — никого, памятники одни. Попу-то не страшно, поп — он святой человек. Зима была, снег кругом, все могилки в снегу. Вынул поп карманный фонарик, посветил — никого не увидел. Пошел дальше — снова стучит. Опять достал фонарик, опять посветил. Поп-то у нас не дурак, сами знаете, ну, он и сообразил, что это у него фонарик в кармане обо что-то стучит. Об портсигар, оказалось. Он ведь почему сообразил: как достанет фонарик из кармана, так стук и прекратится. Ну словом, не бывает привидений, даже зимой не бывает, а ведь зима для привидений — самое время. Да, вот так. Зимних-то привидений куда больше, чем летних, а насчет матушки моей и прочих, которые привидений видали, так то всегда зимой бывало. А весной не бывает, и осенью тоже.

— И воскресения нету?

— Так ведь это еще когда будет! Те, кто поумнее, говорят: все, мол, когда-нибудь воскреснут. Вот я и говорю: это еще когда будет!

— Коли вы такой умный, скажите-ка, смогу я сейчас где-нибудь лозу найти?

— Лозу? Нет. Ее еще в августе сняли, а сейчас уж осень. Все обобрали. Она ведь для кукурузы нужна и корзины плести.

— А мне надо, позарез надо.

— Вряд ли получится.

Михай Балог хотел перепрыгнуть через овраг, совсем уже было собрался, но что-то его удержало. Он пошел обратно к холму. До него донеслись голоса старух, собравшихся домой и остановившихся по дороге поболтать с мужичонкой.

Все трое смотрели на него.

Женщины вскоре отправились восвояси, а мужичонка с хутора остался стоять, широко расставив ноги и не сводя с Михая Балога глаз. Некоторое время они глядели друг на друга в упор.

В конце концов мужичонка с хутора заговорил:

— Шли бы вы домой, приятель. Домой. Я с места не стронусь, пока вы не пойдете. Вид у вас неважнецкий, еле на ногах стоите. Я вас чуток провожу.

Мужичонка с хутора повел Балога к воротам.

— Я туда не пойду.

— Почему?

— Там моя жена.

— Ладно, тогда обойдем ворота. Переберемся через овраг, там — кукурузное поле, за ним — люцерна. А там и дорога. Пошли.

Он схватил Балога за руку и повел. В овраге они упали. Через заросли кукурузы пробирались медленно, кукурузные листья шуршали. «Кабы не этот человек, я бы нипочем не отважился пройти кукурузным полем». Михай Балог не выносил шороха кукурузных листьев.

— Я как-то целую неделю прожил на кукурузном поле, не ел почти ничего. Отец меня из дому выгнал, вот я в кукурузе и ночевал.

Михай Балог умолк. Он не знал, почему это пришло ему на ум, но пришло вот, и захотелось сказать.

На люцерновом поле он снова упал. Подняться стоило большого труда. Они вышли на дорогу, и тут Балог закричал:

— Я хочу обратно. Обратно!

Мужичок с хутора пытался его успокоить.

— Что это за похороны были? Паршивые цыганские похороны!

— Все похороны одинаковы. Не кричите. Вам-то еще ничего. Вот кто на фронте погиб, вроде моего отца, — это дело другое, тут уж чего говорить. Идите домой, приятель, идите домой…

Мужичонка с хутора стоял и следил, чтобы Балог не повернул обратно, и лишь потом, когда тот отошел на приличное расстояние, поспешил назад, на кладбище, к своей корове.

7

Над дорогой склонилась старая сухая акация. Михай Балог обошел ее, остановился, запахнул поплотнее куртку, поднял воротник и обернулся. Голова внезапно прояснилась, как тогда, во время похорон. «Чего это я боялся? — вслух спросил он самого себя. — Покойников бояться нечего. Вернусь обратно, навещу их еще раз».

Он не думал, что мужичонка с хутора может быть еще там. В случае чего он скажет, что ему захотелось еще раз взглянуть на могилу. Кроме того, Балог решил снова сходить на кладбище перед самым отъездом. Подумать только, совсем недавно оно ничем не отличалось для него от любого другого места. Никогда оно его не волновало и не занимало. А теперь вот, когда жена померла, все изменилось.

Проходя с мужичонкой мимо могил, он успел прочитать несколько надписей. Сейчас ему припомнились имена его одногодков. В тот момент он не думал: «Вот и этот помер, и этот тоже». А ведь он хорошо помнит: когда их брали в солдаты, нотариус сказал: «Четырнадцатого года, все четырнадцать здесь». И когда Дюле Берецки могилу копали, еще раз про это вспомнили. Четырнадцать мальчиков родилось в 1914 году в деревне. Михай Балог — один из них. А как посчитали, оказалось, из четырнадцати всего-то двое или трое осталось. Не все лежат тут, на кладбище, большинство на войне погибло. Как отец того мужичонки.

Эти размышления его как будто немного утешили: «Выходит, не только она в могиле».

А еще, пока они шли, он прочитал: «Ференц Мико». Для него, для Балога, — Фери. Фери Мико был единственным на всю деревню соперником Аладара. Он играл на гармошке, случалось, деревенские звали играть его, а не Аладара.

Но не только потому вспомнился ему Фери Мико.

Балогу не было еще и тридцати, когда по деревне прошел слух, что Фери Мико напугали на кладбище. Балог тогда и знать не знал, что Захоронь — это вроде как кладбище, потому что совсем рядом. Словом, напугали Фери на этом самом кладбище. Вез он картошку домой, поводья отпустил, сидит себе на телеге да на гармошке играет. Вдруг лошади как шарахнутся — и понесли. Фери Мико гармошку бросил, кое-как поводья схватил, а сам ни жив ни мертв: с кладбища вроде кто-то выскочил. Ну, он и давай погонять, лишь бы скорее до дому добраться.

Пока доехал, картошка рассыпалась, а он знай кричит на всю деревню, лошадей понукает. С той поры редко гармошку в руки брал. По вечерам только. Не любил, когда рядом с ним на крыльцо садились, самому себе играл.

«И Фери Мико навещу, ежели только я ничего не напутал».

Он видел все ясно и отчетливо. Видел фотографии на надгробных камнях, все больше детские лица. Стоявшие рядком памятники как будто двигались вместе с ним.

Старое кладбище, поросшее кустарником, кругом — уксусные деревья, дикая сирень, шелковицы. Местами попадаются черешни, японские акации, тополя.

«Да, вот тут».

Михай Балог остановился и снова прочел надпись, которую подметил раньше, когда проходил здесь в первый раз: «Ференц Мико. 48 лет. Мир праху его».

Снизу было вырезано нечто вроде плакучей ивы. Внезапно, как удар ножа в спину, его пронзила мысль о том, что когда-нибудь ему поставят такое же надгробие. «Пропади она пропадом, эта смерть», — подумал он. Ему было холодно, он дрожал, но все же решил немедленно найти и удушить эту проклятую смерть. «Она должна быть где-то здесь. В овраге небось прячется, а может, на дерево забралась. Если у нее есть башка, как у меня, такие же руки да глаза, значит, ее можно убить, и я ее убью».

Михай Балог прижал руки ко лбу и потряс головой, глядя на памятник Фери Мико. Того и гляди, голова не выдержит и лопнет. Того и гляди, рехнешься.

Он отвернулся от памятника и решил найти еще одну могилу. Ее он тоже видел давеча, пока разговаривал со старухами, но запомнил только имя. Матяш, какой-то Матяш. Еще он запомнил, что они с Матяшем одногодки. Только тот уже помер. «Помер, как Ференц Мико, как Аладар, как жена моя».

— Матяш, Матяш, — бормотал он себе под нос. — Славное винцо ты подносил мне в корчме!

Фамилия Матяша вылетела у него из головы, но работал он в корчме, это точно.

Балог направился в глубь кладбища. Он знал, что когда-то там был склеп, но ведь корчмаря в склепе не похоронят. У корчмарей склепов не бывает.

Когда они с Аладаром работали на бетонке, был там один такой, имя его позабылось, он говорил: «Я по бетонным склепам мастер, а как господ не стало, так больше никому не надоблюсь». Толстый был, круглый, все про склепы говорил — где они есть да как их вскрывать. Все доказывал: надо бы, мол, всех в склепах хоронить, а не в сырой земле. Лежали бы как люди…

Могилы корчмаря он не нашел. Ему пришло на ум, что мужичонка с хутора наверняка знает, где она, он ведь живет рядом с кладбищем.

«Матяш, Матяш, Матяш».

Он выбрался с кладбища и пошел по дороге, но не налево, а направо, не домой, а следом за мужичонкой с хутора.

По обеим сторонам дороги стеной стояли деревья. Балог пробыл на кладбище всего несколько минут, стемнеть еще не успело, но под деревьями уже прочно угнездился вечер. Легкий ветерок шевелил листву. Когда Балог поравнялся со станцией Захоронь, ветер усилился, и ему пришлось идти, отворачивая лицо.

Балог остановился и принялся разглядывать Захоронь. Там было одно-единственное здание, окруженное небольшим двориком. Он увидел курятник и заметил, что кладбище начинается тут же, за забором.

По другую сторону путей, за песчаной насыпью, виднелись крыши домов, а за домами гигантским полукругом темнели заросли акации. «Это и есть хутор». Он сделал шаг в сторону и прочел на фасаде здания: «Захоронь».

До слуха его донеслись гудки. Издалека, дымя и гудя, приближался паровоз. Михай Балог внимательно разглядывал поезд, не остановившийся в Захорони. «Грузовой», — установил Балог, когда промелькнул последний вагон.

— Вы как сюда попали?

Рядом с ним стоял мужичонка, тот самый, что пас корову на кладбище.

— Я могилу одну искал. Никак найти не могу.

— Которую?

— Корчмаря. Матяша, корчмаря.

— Ага.

Мужичонка с хутора прищурил глаза и пристально посмотрел на Балога. Потом подошел поближе. Теперь их разделяло не больше двух шагов.

— У меня есть велосипед, я съезжу за врачом. Вы больны.

— Нет. Просто я на могилу Матяша взглянуть хочу. Он тоже в четырнадцатом году родился. И Ференц Мико тоже.

— Это который гармонист?

— Да.

Они замолчали. Мужичонка с хутора смотрел то на Балога, то прямо перед собой. Потом подошел к рельсам и уставился вслед уходящему составу, который, миновав Захоронь, двигался очень медленно. Мужичонка сел на корточки, лягнул ногой рельс, почесал в затылке и сказал, не вставая:

— Идите домой, темнеет уже.

— Значит, вы…

Михай Балог хотел сказать что-то вроде: «Вот и вы не хотите мне помочь. Вот и вы тоже, а ведь вы знаете, что у меня жена померла».

— Домой вам надо, приятель.

Мужичонка с хутора встал и поманил Балога.

— Ну, пошли.

Мужичонка шел впереди, Михай Балог — следом. Мимо кладбища они прошли не останавливаясь. Мужичонка с хутора говорил:

— Слушайте, не ходите больше в Захоронь. Там все время смерть на ум приходит, а человеку о таких вещах думать ни к чему. Совсем ни к чему. Ясно? В Захорони все силы начисто пропадают. Судьбу свою угадываешь. А какая наша судьба? Все там будем. Говорил я вам, мне это кладбище чужое, потому я и могу рядом жить. А не то уехал бы. Понятно? Смерть такая штука, она никого не щадит. Я ведь говорил вам, отец мой вот тоже помер, на чужой земле.

— Справиться с ней нельзя? — спросил Михай Балог.

— Нет.

— А какая она, смерть?

— Я, когда корову пасу, сам голову ломаю. Мне из-за деревьев все видно: гроб несут, плачут, каждую неделю кто-нибудь да помрет. Я думаю, сколько людей, столько и смертей. Смерть, она в нас самих сидит, потому с ней и не справишься. Вот тут, во мне, в печенках, в селезенках… Да и потом, коли уж на то пошло: не можем же мы вечно жить. Бывает ведь и так, что человек поразмыслит и решит: лучше помереть, чем жить. Если один останешься, тогда зачем жить, смысла нет. Вечером ложишься один, будто в гроб.

Мужичонка осекся. Он подумал: а вдруг этот человек как раз один и остался. Дальше шли молча. Обоим казалось, что они шагают в ногу.

— Можете еще засветло домой успеть, — сказал мужичонка. — Я вас до околицы провожу, а оттуда вам два шага.

Он помолчал немного и снова заговорил:

— Послушайте меня, не думайте о Захорони. Не ходите туда. Я из деревни многих знаю, на кладбище видел. Я им то же самое говорю: кто в Захоронь ходит, тот сам, можно сказать, одной ногой в могиле. Туда ходить — со смертью породниться. А чего ее торопить, когда рано или поздно и так помрешь.

Михай Балог потер колено. Поглядел на маленького мужичонку — сам он был немногим выше — и глубоко вздохнул. Взгляд его упал на ноги мужичонки — из рваных сандалий выглядывали пальцы. Сейчас, взяв себя в руки, Балог почему-то никак не мог посмотреть мужичонке в глаза. Тот стоял молча, с полуоткрытым ртом.

— Мне стыдно, — после долгой паузы сказал Михай Балог.

— Почему?

— Из-за похорон. Нищенские были похороны, нищенские.

— Радуйтесь, что все позади. Вот будут у вас деньги, сделаете каменное надгробие. А сейчас и так хорошо.

Михай Балог радовался, что поговорил с мужичонкой. Он уже давно не мог ни с кем разговаривать.

— Какого это Матяша вы искали?

— Матяша? Не искал я никакого Матяша. Не помню.

— Ну как же — нет? Матяша, который вам вино подавал.

Михай Балог не понял вопроса и сделал вид, будто задумался.

— Матяш, — медленно проговорил он. — Не знаю, не помню.

Мужичонка с хутора явно пришел в замешательство. Он еще шире раскрыл рот и вытаращился на Балога. Потом пожал плечами, вздохнул и молча пожал Балогу руку.

Повернулся и быстрыми, мелкими шажками поспешил обратно в Захоронь.

8

«Паршивые цыганские похороны, — твердил Балог по дороге. — Еще хуже, чем у Аладара. Хоть бы звонили как следует, а то ведь не звонили. То есть звонили, но совсем мало».

Он прокручивал в мозгу свой день. Голод больше не мучил его, хотя желудок был совершенно пуст и съежился настолько, что, наверное, поместился бы в ладони.

«А еще поп. Я не могу уехать, не разобравшись с попом. Пока не сплету корзин. Скажу бригадиру, из-за похорон опоздал. Дня на два, на три».

Тут он увидел свой выбеленный домик и встал как вкопанный.

Вечерело, у озера никого не было, возле дома — тоже никого. Он не решался подойти поближе. А если она там? Лечь в ту самую кровать, где место жены еще не остыло? Где она лежала мертвой?

Он опустился на землю под акацией. Подгреб под себя сухих листьев. Запахнул поплотнее куртку и опустил голову. Ему не раз приходилось так спать. На сухих листьях, скрючившись. «Рано темнеть стало».

Он перевернулся на спину. Земля казалась очень мягкой. Он раскрыл глаза и увидел, как темнеющий небосвод опускается из-за крон акаций ему на грудь.

Он заснул.

Ему снилось, что он идет по берегу реки, находит желтую лозу, собирает ее и тут же плетет корзины. Жена подсаживается к нему и говорит, что не сердится из-за похорон. Главное — чтоб он сплел корзины и отдал долг попу. И все время, пока он собирает лозу и плетет корзины, непрерывно звонит колокол. Жена сидит, подтянув колени к подбородку. И вдруг кричит: «Михай, корзины покатились!» Они бегут, но корзины падают в воду, с берега видно, как они уплывают и тонут.

Он проснулся, но не сон был тому причиной. Дождь прорвался сквозь поредевшую листву, с веток закапало. Он вскочил — ему показалось, что на обочине кто-то стоит. Никого там не было, померещилось. «Пойду домой, у меня дом есть, нечего спать под открытым небом».

От воды и грязи одежда отяжелела и прилипла к телу. Балог вошел в дом. В темноте он смутно видел окно и нашарил под ним кровать. Снял куртку, скинул брюки и отпихнул одежду ногой. Лег, дотронулся до прохладной стены. Дотянулся до оконной рамы, медленно повернул согнутый гвоздь и открыл окно.

Одеяла он не нашел и укрылся курткой.

Он решил рано встать и сразу же отправиться на берег Красны.

Стук дождя то усиливался, то затихал и в конце концов усыпил его.

К утру дождь кончился. Балог выглянул в окно. Крыша еще не просохла, под окном дремали влажные мальвы. Солнце уже взошло, кое-где на горизонте мелькали черные пятна. Балог увидел вдали каштаны. «Это те каштаны, что в Захорони, за кладбищем, в Захорони». Мимо озера, по дороге, поросшей терновником, спешил какой-то человек. «И эта дорога тоже ведет на кладбище».

Он поднял с пола брюки, встряхнул их и с трудом натянул на себя. Достал серп. Отыскал под кроватью напильник. Серп точил аккуратно, чтоб не порезать руку. «Сухой початок нужен, на рукоятку серпа надеть. С такой тонкой рукояткой много не наработаешь».

Балог миновал то место, где лежал вечером. Листья, которые он сгреб накануне, размыл дождь.

Чтобы добраться до реки, предстояло пройти по главной улице деревни.

Никто ему не повстречался. С некоторых дворов доносились голоса, но на дороге никого не было. Перед церковью он остановился и взглянул на распятого Иисуса. Сирень и розы в церковном саду осыпались и пригнулись к земле. Ветви каштанов клонились к крыше. Каштаны падали ему под ноги, на мокрую землю.

«А каштаны жарят?» Он набил полные карманы. «Достану где-нибудь спичек и зажарю на берегу».

Перед входом в церковь он остановился и взялся за бронзовую ручку. Она показалась ему очень холодной. Он толкнул дверь, но она не поддалась. Ему хотелось еще раз взглянуть на картины, на статуи, на алтарь.

Тут он сообразил, что так или иначе вернется сюда с корзинами, и отпустил ручку. «Тогда и попрошу попа, чтоб пустил меня еще раз в церковь».

Глядя на длинную, изъезженную телегами проселочную дорогу, похожую на влажную ленту, он вдруг подумал, что уехал с работы совсем недавно.

«В поезд я сел в пятницу вечером. В субботу утром, даже не утром, а на рассвете, приехал. А сегодня воскресенье. Столько всего случилось, а кажется, будто только что с бригадиром разговаривал».

Перед глазами на минуту возникло лицо бригадира: зачесанные волосы, выпуклый лоб, толстые губы.

«Будто бы тут стоит, на дороге, и руку протягивает. А я будто бы мешаю смолу и дрова в огонь подбрасываю».

Следом за бригадиром он увидел жену, живую, сидящую за околицей. Вчерашнее все сильнее рвалось наружу. Черные чулки плохо натянуты, рот все время норовит открыться. Зубы почерневшие видно было. «Это, что ли, смерть? Что же это за сила такая, что напрочь меняет человека, руки не дает поднять, заговорить? Учитель на бетонке говорил: все имеет свой смысл. Камень, инструмент, земля, небо — словом, все. И это хорошо, потому что человек умеет этот смысл обнаружить. Потому что человек — самое что ни на есть могущественное и изобретательное создание. Так или сяк всегда до смысла докопается… Ну а у смерти какой смысл?»

Балог сам удивился, как все это пришло ему в голову.

Вообще-то он много о чем думал, но только когда время было, другими словами, когда закуривал.

Но теперь-то у него ни времени, ни сигареты.

Он хотел сперва добраться до плотины, а там уже посмотреть, куда идти дальше. Ему уже давно не приходилось собирать лозу, поэтому сперва надо было оглядеться. Балог потянул носом воздух… Дороги он знал хорошо — помнил еще с детства.

Первая неожиданность подстерегала его возле плотины: берег сплошь порос сорняками, низенькой, колючей дикой сливой.

«Тут не то что лозу собирать, тут пройти нельзя. Красна не годится. Надо идти к Самошу или к Тисе».

Сойдя с моста, он повернул на проезжую дорогу, ведущую к Самошу.

«Какая же она проезжая, когда по ней и проехать-то нельзя?» Дорога и вправду была узкая, по ободранной коре было видно, что телеги постоянно задевают за деревья.

Трава на лугу была зеленее, чем в деревне, — осень еще не успела стереть летних красок. Узкая дорога сменилась другой, пошире, но вся она поросла высокой травой, по ней, должно быть, мало кто ездил. По обеим сторонам ее тянулись к небу высокие, стройные ясени. Стволы их были оплетены паутиной, она казалась тонкой, переливающейся на солнце оградой. На ней сверкали капли росы, кое-где застряли опавшие ясеневые листья.

«Тут колючек нету, сниму-ка я ботинки. Босиком идти легче».

Однако ботинок он не снял, решив подождать, пока испарится роса.

Он искал початок кукурузы, чтобы надеть его на рукоятку серпа. Сперва он облупил бы его, а потом надел бы на рукоятку. За ясенями раскинулся покосный луг. Балог пересек его и направился к кукурузному полю.

Стоило ему сорвать кукурузный початок, как за спиной послышался голос:

— Выходит, мы и по воскресеньям воруем, ни свет ни заря.

Михай Балог в страхе выронил серп и обернулся.

Перед ним стоял сторож.

— Доброе утро, — сказал Михай Балог.

— Я тебя уже однажды ловил, когда ты дрова воровал. Только нынче собаки при мне нету. Придется самому тебя загрызть.

— Вы же видите, у меня в руках ничего нету. Куда мне прятать? Мне всего один початок и нужен, на рукоятку серпа надеть. А то работать не смогу. Смотрите сами: куда мне прятать? В карманах у меня — каштаны, не в ладонях же прятать.

Сторож подошел к зарослям люцерны, посмотрел на Михая, но ничего не сказал. Михай Балог тоже остановился на люцерновом поле. Сторож внезапно спросил:

— Жену вчера похоронил?

— Вчера.

— Сколько лет ей было?

— Сорок семь.

— Сорок семь? Вот и моей тоже. Ей и сорока семи не было, когда померла. Я слыхал, твоя тоже от рака. Подлая болезнь, вот уж подлая, так подлая.

Михай Балог пошатнулся.

— Да.

Сторож закурил, давая понять, что не торопится и расположен побеседовать. Угостил сигаретой Балога.

— Не могли бы вы дать еще парочку? Мне целый день лозу собирать, а у меня ни одной нету. И спичек тоже.

— Чего тебе надо? Лозы? Да где ты ее теперь возьмешь? — спросил сторож, протягивая Балогу сигареты и спички.

— Здесь где-нибудь.

— Здесь? Я еще на прошлой неделе ничего не нашел. Все дружки твои, с поселка, они все обобрали, и деревенские тоже.

— Мне очень надо.

— Надо или не надо, а лозы и за десять километров не сыщешь. Разве что чахлая какая-нибудь да коротенькая.

— Мне надо.

— Кому эта лоза нужна, зачем?

— Попу.

— На ужин, что ли?

— Я обещал корзины сплести, за молитву.

— Толково, нечего сказать. Я у тебя кое-что спросить хотел… Ты где работаешь?

— На дорожном строительстве.

— Хорошее место?

— Хорошее.

— А платят как?

— Прилично.

— Бросил бы я эту работу. Платят мало. Все бы ничего, да денег мало дают. В этом вся закавыка.

— Да. Без денег шагу не ступишь. Вот ты, то есть я хотел сказать, вы…

— Давай, давай на «ты».

— Одним словом, даром только птички поют. Ты вот ходишь себе, ходишь по полю, а толку мало.

— Мало.

Михай Балог с наслаждением затянулся. Сигарету он прятал в ладони, дым змеился между пальцев.

Он был горд собой. Сигарета освежила его. Сторож разговаривал с ним, словно с приятелем. «Сегодня день хорошо начался», — подумал он. Но особенно приятно было то, что сторож, можно сказать, попросил или вот-вот попросит устроить его на работу.

— Я тебе вот что скажу. Поехали со мной. Тебя сразу возьмут, прямо сразу…

— Да что ты…

— Верно говорю. Рабочую одежду выдадут, плата всего семьдесят форинтов в месяц.

— За что?

— За общежитие.

— А готовить там можно?

— Можно.

— Семьдесят форинтов? Недорого.

— Недорого.

На прощание сторож долго тряс ему руку.

— Подумаю, — сказал он.

9

Балогу давно не приходилось бывать на берегу Самоша.

Он любил эту речку: она была неглубокой, в детстве он пешком переходил с одного берега на другой.

Он хорошо это помнил.

«Может, и сейчас перейти?» Балог сжал рукоятку серпа и подтянул брюки. Давешний разговор со сторожем не шел у него из головы. Вдруг из-за кустов послышались громкие крики и хохот.

— Гляньте-ка, Михай здесь! В такую рань!

— Куда вы идете?

— На свадьбу.

— Это хорошо.

— Куда ты вечером запропастился, Михай? Мы тебя искали, думали, выпьем после похорон. Вместе…

— Я дома был.

— Тебя кто-то пьяным видал, ты под деревьями валялся. Спал вроде…

— Я не пил.

Они смотрели на него и смеялись. Говорил курчавый Эрне. Рядом с ним стояла все та же девица. Остальные переступали с ноги на ногу, засунув руки в карманы, равнодушно поглядывая то на реку, то на Михая.

Соревновались, кто дальше плюнет.

— Пошли с нами, Михай. У нас скрипка есть.

— Я не могу.

— Чего тебе надо? Нынче воскресенье. Развлекаться надо… Не век же тебе жену оплакивать. Какое у тебя дело?

— Лозы набрать.

— Лозы? В поселке все только и спрашивают, не знаем ли мы, где лозу найти. В Пешт за лозой собираются. Зря, говорим, в Пеште лоза не растет.

— Слушай, Михай, все равно лозы тебе не найти, хоть ты лопни. Понял? Пошли с нами. — Это они говорили уже на ходу.

Михай смотрел им вслед, радуясь, что его оставили в покое. Он мог бы сдружиться с ними, да вот только неуютно ему было среди них. Не любил он шума и, если можно было, всячески избегал.

Лучше всего Балогу были знакомы рассвет и утро. Он всегда вставал на заре и всегда рано ложился. Он безошибочно мог сказать, когда кончается утро и начинается день. По силе ветра, по движению теней и облаков — да мало ли по чему. Даже в городе, среди высоких домов, он подолгу смотрел на небо, и не было случая, чтоб он не предсказал заранее дождя. Другие тоже угадывали — там много было народу из деревни, — но всегда позже, чем он. «Дождь собирается», — говорил Балог, и тот, кто его слышал, поднимал глаза к небу, разглядывал горизонт и всегда в конце концов соглашался.

«А сейчас еще утро».

Земля впитала росу и подсохла. Резко обозначились тени деревьев. Над головой Балога носились птицы. «Прибрежные ласточки, что ли? Ласточкам вроде бы в Африку пора. Африка, Африка», — повторил он несколько раз. Про Африку он учил на бетонке. В Африке — моря, теплые моря.

Он пребывал в хорошем расположении духа и не допускал мысли о том, что может не найти лозы. «Чтоб я — да не нашел?» Он по-детски оттопырил губы и сжал руку в кулак.

Скинув куртку, он повесил ее на куст, снял ботинки, достал из карманов каштаны и переложил их в куртку. Спички и сигареты, полученные от сторожа, взял с собой. Повертел в руке серп, потом с размаху резанул по кустарнику. Постоял немного и вышел на берег.

Со всех сторон доносился колокольный звон. Его несли вода, ветер. «Вот как надо было по жене звонить».

Он снял шапку и повернулся спиной к реке. Кусты завертелись вокруг, деревья устремились в небо. Он полетел над водой. Обогнул устье Самоша, тополя на берегу Тисы, окунулся в барашковые облака, в воздушные потоки. Расстегнул рубаху, чтобы ветер продул его насквозь. Тут колокол зазвучал ровнее и глубже, Балог сорвался вниз, ударившись головой о землю. Что-то лопнуло в мозгу.

Колокольный звон внезапно смолк. Реки — Самош и Тиса — сводили воедино дальние звуки и, подобно гигантскому усилителю, разносили их по берегу, под сенью густолистых деревьев…

Михай Балог открыл глаза и увидел воду цвета глины. Он сжал рукоятку серпа, сглотнул слюну и вытер пот со лба.

«От голода, что ли? Я вроде еще не устал». Голова постепенно прояснилась, но дрожь не унималась. Внутри была какая-то звенящая пустота, тело было совсем чужое.

«Надо собраться. Полдень на носу, а лозы не видно». Балог пошел по берегу. «Сперва погляжу здесь, потом дойду до парома, переберусь на ту сторону и по той стороне вернусь. Если там не будет, пойду к Тисе. Из-под земли достану… Должна быть, где-то в этих местах должна быть».

Он шел по узенькой тропке, это могла бы быть полевая тропка, если б она не шла вдоль реки. По берегу широкой полосой тянулись деревья, за деревьями — орешник, а за орешником раскинулась пашня. За пашней Балог увидел громадное пастбище.

«Перевелась лоза, что ли?»

Лозняка не было нигде. Он вышел на лужайку, чуть возвышавшуюся над берегом. Огляделся по сторонам, но заметил только жалкие остатки — один-два случайно забытых прутика. Балог пошел дальше по тропинке. «Скоро паром, а я так и не нашел ничего». Продираясь сквозь заросли камнеломки, он подумал, что на всем берегу только и есть что камнеломка. Камнеломка была ему хорошо знакома, он даже запах помнил: когда-то делал из нее изгородь, а бывало, приносил в деревню охапку-другую, раньше этим делом печки топили.

Тропинка обрывалась у парома. Поблизости никого не было. «Подожду, пока кто-нибудь подойдет. Позовут паромщика, и я пройду заодно».

К парому тянулась вереница телег, груженных сахарной свеклой.

Паромщик появился неожиданно, как из-под земли, и тут же принялся раскручивать цепь. Михай Балог ступил на паром.

Паромщик взглянул на него, но ничего не сказал. Паром рассекал воду, паромщик отпустил цепь, выпрямился и потер спину.

На другом берегу было прохладнее — в первой половине дня солнце обогревало тот берег, откуда он приехал, сюда же доходило только после полудня.

Балог пошел назад по берегу. «Здесь должна быть лоза».

Он спешил, кидался от одного куста к другому. В пальцах ног запутались сорняки. Лозы не было. «Где же лоза, где она, не провалилась же, в самом деле, сквозь землю?»

На противоположном берегу пошли знакомые места. Вон там он оставил одежду и башмаки.

Наконец он добрался до устья, до того места, где Самош впадает в Тису. Тиса гораздо чище. Мутная, бурливая вода Самоша проясняется только тогда, когда сливается с Тисой. Тиса больше, Тиса сильнее, она берет Самош под мышку и уносит с собою.

На другом берегу Тисы росли тополя и огромные акации.

«Пройду по берегу Тисы. Здесь тоже дойду до парома».

Пока он искал дорогу, ему вспомнилось, что здешний паром очень далеко, километров пятнадцать, не меньше. До вечера не доберешься.

«Пройду сколько-нибудь, а там, глядишь, перейду на тот берег».

Только ивовые прутья попадались ему на пути, а из ивовых прутьев корзины не сплетешь. «Едва согнешь, тут же ломаются».

Балог медленно продвигался вперед, он твердо знал, что идет этой дорогой впервые. Отсюда было видно, какие широкие дороги на том берегу.

«Ну да, там ведь пляж, потому и дороги хорошие».

Длинный песчаный пляж сиротливо тянулся вдоль реки. Ветер поднимал сухой песок, над берегом стояло облако пыли. Михай Балог видал этот пляж раньше, тогда он смотрел издали и завидовал. Года два назад они были здесь с женой и смотрели с берега на купающихся. Тогда еще кто-то обвязался воздушными шарами и пытался подняться в воздух — это он хорошо помнит. «Метра на три поднялся, а может, и того меньше».

Ему снова пришло в голову, что время уходит.

«Полдень на носу, полдень на носу», — выстукивало сердце.

Никогда в жизни не обращал он на себя столько внимания, как в последние три дня. То сердце, то грудь, то спина, то ноги, потом снова сердце, снова грудь… Никогда, к примеру, не смотрел он на свои пальцы, ладони, не чувствовал биения сердца, не знал, что такое головная боль… Слабость бывала, но быстро проходила, стоило только немного поспать.

Балог шел по берегу, волоча ноги, ссутулившись, без конца отирая пот, заливавший глаза. «Здесь, в этих местах, никогда и не бывало лозняка». Пройдя еще немного, он окончательно убедился, что искать бесполезно. «Либо повернуть назад, либо перейти на тот берег».

Он подошел поближе к воде, посмотрел направо и увидел посреди реки маленький островок.

«Перейду на тот берег, огляжусь и, если ничего не найду, вернусь обратно по той стороне».

Маленький песчаный островок казался сказочным. Посередке его перерезал овраг, поросший плакучей ивой. На песке блестели камешки и деревяшки, вынесенные на берег водой. Желтоватые камни, кусочки дерева в виде зверюшек, отшлифованные водой ветки, похожие на змей, — все странное, все необычное.

По эту сторону островка вода доставала до колен. Михаю Балогу показалось, что Тиса не течет, а стоит на месте. Он подвернул брюки и двинулся вперед. Перейдя островок, он остановился и огляделся в поисках лозы.

Бесполезно. Он сел, пошарил в карманах, достал спички и одну из сигарет, подаренных сторожем. Закурил. Перебрался поближе к плакучим ивам. Увидел на сигарете мокрое пятно и вытер влажную руку о брюки. Потрогал ногой песок и, загораживаясь от солнца, взглянул на другой берег.

На глинистом, почти отвесном берегу покачивались ряды лозняка — аккуратные, будто высаженные специально. Покачивались — будто камыш на ветру.

Он понял, в чем дело.

Лоза потому росла там как ни в чем не бывало, что никто не мог до нее добраться. Балог встал и подошел поближе к воде. Зрелище настолько захватило его, что он совсем позабыл о времени. Между тем отзвонили полдень. Теперь звон доносился издалека, как будто звонили где-то за лесом.

Балог снова снял шапку. Темное зеркало воды взирало на него в упор из-под нависшего берега, словно человек, насупивший брови.

«Отдохну, а там что-нибудь придумаю».

Он снова уселся под ивой. Медленно и с наслаждением затянулся. Дым растекся внутри и как будто влил в него свежие силы. «Повезло-то как, ведь, похоже, больше нигде нету».

Нужно было перейти через реку. Плавать он не умел. Давеча, когда он шел к острову, вода была теплой, можно сказать, приятной.

«Если здесь так же мелко, тогда дело в шляпе».

Первым делом он срубил себе палку, чтобы пробовать дно. Потом разделся, взял в одну руку одежду, в другую — палку и пошел, то и дело пробуя дно. Отправился он с того места, где Тиса казалась поуже. Сперва он почувствовал только, что вода гораздо холоднее, чем по ту сторону. Тощие ноги Балога покрылись гусиной кожей.

Он шел очень медленно и все время пробовал дно. Становилось все глубже. Вскоре палка погрузилась в воду.

Он вернулся на остров, постоял немного и пустился в путь с другого места. Правда, здесь Тиса была заметно шире. «Вдруг да повезет».

Однако расчет не оправдался. Вода вновь поглотила палку. «Попробую еще раз, если не выйдет, спущусь пониже — может, там лучше».

На этот раз берег явно приближался. Метрах в двух от него опять стало глубоко. «Если как следует оттолкнуться и уцепиться за куст…»

Он отшвырнул палку и прыгнул, не опуская левой руки с зажатой в ней одеждой. Обошлось. Он оказался на берегу, метрах в двадцати от лозняка.

«Сперва обсохну, надену брюки, потом пойду за лозой».

Балог вскарабкался по крутому склону и остановился. Натянул брюки прямо на мокрые трусы, надел рубаху. Зубы выбивали дробь от холода.

Он вышел на солнце. Прямо перед ним лежал остров, словно на чьей-то огромной ладони. Только теперь оценил он длину оврага, темной полосой рассекавшего клочок земли. У другого края острова, там, где он не был, всплескивала рыба.

Одежда постепенно подсыхала.

Поравнявшись с лозняком, он переложил серп из одной руки в другую, наклонился и задумался. «Здесь бы кран не помешал».

На берегу, под лозняком, не было ничего, кроме мелких комьев земли. Время от времени сверху скатывался камешек и плюхался в воду. Выходит, снизу не подберешься, ухватиться не за что, а берег крутой — если сорвешься, так до самой воды и долетишь.

Достать можно только сверху, оттуда, где он стоит.

Но отсюда тоже не достанешь. Теперь он ясно видел: даже если лечь, упереться ногами и что было силы потянуться вперед, все равно не достанешь.

Верхнюю кромку берега размывала вода, пласты земли тонули в воде, часть оставалась снаружи.

«Спущусь, встану на какой-нибудь бугорок, может, оттуда соображу, как пройти».

Оставался только один способ. Карабкаться на крутой берег, борясь за каждый шаг, за каждый сантиметр, как альпинист. Сам он альпинистов в жизни не видел, только слыхал про них и сейчас, прикинув на глаз, понял, что от него требуется что-то в этом роде.

«Главное — на воду не глядеть, а не то голова закружится».

Земля была мягкая, ласкала босые ноги. Он старался как можно глубже зарывать в нее пальцы. Колючие комья скользили под ногами.

«Хорошо, что я босиком».

Дело шло медленно. Берег становился все круче, Балог только что не пахал носом землю. Немного помогал серп: он втыкал его в глину и подтягивался — еще чуть-чуть и еще…

Обратного пути не было. Идти можно было только вперед. Если обернуться и не удержаться — а он нипочем бы не удержался, — тут же рухнешь в воду. Он знал это, а потому старался об этом не думать. Смотрел только вверх и видел перед собою заросли лозняка, а над ними — береговую кромку.

«Еще шаг — и готово».

Он снова взглянул вверх. Рубашка на спине треснула, он отпустил руку — всего на мгновение, — чтобы проверить, сильно порвалась или нет, и в тот же миг земля шевельнулась у него под ногами. Он скользнул вниз, но кусок земли, оторвавшийся от верхней кромки, все равно настиг его, обрушился на плечи погреб под собою.

— Люди!

Он пошевелил головой, отплевываясь. Земля с такой силой давила на спину, что не было возможности пошевелить ногами, хотя вообще-то он чувствовал, что мог бы их освободить.

— Подохну я тут, — громко сказал он.

В двух шагах от него текла река. Теперь она не столько пугала, сколько вселяла уверенность.

Он снова попробовал пошевелить ногами. Подчинилась только правая. Он шевелил ею, шевелил, пока не почувствовал воду. В этом месте было мелко, поэтому, упершись ногой в песок, он смог высвободить и вторую ногу. Земляная глыба задела его краем, поднимись Балог на полметра повыше, остался бы под нею навеки.

Он уселся на едва не погубившую его глыбу и сказал:

— Повезло мне.

Вместе с землей кое-где опустилась пониже и лоза, да и ту, что осталась на месте, теперь не составляло труда достать.

Он поднял серп, валявшийся у самой воды, и медленно, спокойно нарезал две охапки лозы.

Взяв их под мышку, он направился к мосту. Только по мосту можно было добраться туда, откуда он отправился утром. У него оставалась еще одна сигарета и каштаны, которые надо будет поджарить. Он проверил спички. В коробке прятались две последние.

Дорога к железному мосту шла мимо устья, мимо пляжа, мимо деревянных домишек. За деревьями на пляже тянулась пешеходная тропа.

На большом железном мосту, светло-сером от солнечных лучей, Балогу пришлось остановиться. Руки опустились от усталости, охапки скользнули вниз. Он прислонил их к перилам, а сам сел между ними, опершись о перила спиной. Мимо проезжали телеги, велосипеды, но ему не было до них дела. А нарядным людям не было дела до него.

На мосту свежий запах воды бил в ноздри сильнее, чем на берегу.

Он медленно поднялся, потянулся к охапкам осторожно, словно боясь раздавить их, как яичную скорлупу. Рука скользнула по гладким прутьям.

Еще идти и идти.

Надо добраться до тех кустов, где осталась одежда, а потом дотащить лозу до дому.

Он спустился с моста и повернул налево. Над головой шумел орешник, внизу, в тени, плескалась вода. Отсюда пляж казался еще более заброшенным. Кто-то сидел на берегу в полном одиночестве. Смотрел на воду и чертил пальцем на песке.

Внезапно поднялся сильный ветер. Балог тут же взглянул на небо и сказал сам себе: «Будет дождь». Воздух наполнился шумом тополей, что росли за пляжем.

Неподалеку от тропки Балог нашел те самые кусты, где оставил куртку и ботинки. Он прислонил охапки друг к дружке, наломал веток и обложил лозу со всех сторон. Получилось нечто вроде шалаша.

Он уселся под охапками лозы лицом к реке.

Дождь застучал по листьям. «Пустяковый дождик. Покапает и пройдет…»

Балог достал вторую сигарету, полученную от сторожа. Постучал по ней с двух концов — собственная рука показалась ему на удивление легкой. Он медленно поднес сигарету ко рту. Не сразу сообразил, в каком кармане спички. Зажал сигарету в зубах и принялся шарить в карманах. В нос ударил запах табака, Балог блаженно зажмурился. Глубоко затянулся и прислушался к себе, чувствуя, как дым проникает все глубже и глубже.

Горящий конец он, как всегда, прятал в ладони, а между затяжками внимательно разглядывал сигарету.

А еще он смотрел на охапки лозы, стоявшие прямо перед носом. Яркие желтые прутья блестели в каплях дождя.

Он прямо-таки чувствовал их под пальцами — он плетет, а они покорно гнутся в руках.

10

Словно полк солдат загромыхал за спиною — цыгане приближались сзади, по тропинке.

— Гляньте-ка, нашел-таки лозу.

Остановились, загородив от него реку. Уставились на него и на лозу.

— Где ты взял ее, а, Михай, это же сокровище…

— Нашел.

— Слушай, Михай, — сказал курчавый Эрне, — дай мне сигарету. Я целый день не курил.

Остальные столпились у него за спиной.

— Нету у меня.

— А что же ты куришь?

— Это последняя.

— Последняя?

— Да.

— Я тебе всегда давал. Дай сигарету.

— На свадьбе что, сигарет не было, что ли?

Они молчали, глядя на Михая в упор. Глаза их горели — теперь они его ненавидели.

— Дашь или нет? — спросили снова.

«Со свадьбы их выперли. Теперь у них нет ни филлера, а вечером возвращаться на работу». Эрне наступил ему на ногу.

— Дашь или нет?

— Нету у меня.

— Тогда дай ту, что в руке.

— Не дам.

— Сколько раз я тебе давал, сколько раз? Скажи…

Они схватили его за шею и опрокинули навзничь. Он откинулся назад, пытаясь подняться. Сигарету вырвали из рук.

— Отдайте, отдайте! — Михай Балог умолял: — Отдайте, а то я подохну с голоду. Я уже несколько дней не ел.

Не отдали. Он потянулся за серпом.

Тут его ударили в первый раз. Ударили по голове. По затылку. Он схватился за голову обеими руками. Собрался с силами и бросился на них. Его ударили еще раз и еще. В грудь, в спину…

— Не бейте меня. Зачем вам меня убивать? Вы же меня убьете!

Хлестал дождь. Волосы упали ему на глаза. Эрне приподнял его и ударил кулаком по лицу. Он отлетел к воде, мир покрылся черной пеленой.

Потом он пришел в себя и ощупал шишки на голове. Спустился к воде, помыл лицо. Вернулся обратно и тут увидел, что серп валяется под кустом, а лозы нету. Унесли. Обе охапки.

Балог стиснул рукоятку серпа и решил, что убьет их.

Он постоял, размышляя, куда идти, и пошел к парому, с трудом передвигая ноги по скользкой грязи. До него донеслось пение. Пели и орали.

Балог спрятался за деревьями, чтобы его не заметили.

Он смотрел во все глаза и, несмотря на дождь и наступающую темноту, сумел разглядеть, что происходит. В руках у паромщика была кружка, которую он то и дело подносил ко рту.

«Они продали лозу паромщику и купили вина».

Охапка стояла там, на пароме. Балог уставился на нее, потом закрыл глаза и, рыча, двинулся вперед. Он пытался бежать, чтобы нападение застало веселую компанию врасплох. Подняв серп, ступил он на паром.

— Берегись!

Серп вырвали из рук и в темноте ударили Михая Балога в спину. Он упал. Потом тот, которого звали Эрне, поднял его за рукав и потащил за собою. Стащил с парома и швырнул на землю. Балог попробовал подняться, сначала ему помогли, но потом ударили в живот. Он рухнул, не издав ни звука.

Они бросили его и вернулись на паром. Веселье пошло своим чередом.

Он очнулся в полной темноте, один, подумал: «Я жив» — и сам удивился.

11

Дождь прекратился.

Балог увидел в темноте светящуюся точку. «Это на пароме», — подумал он и закричал:

— Эй, есть там кто?

Ответа не было.

— Эй, эй…

— Кто там орет?

— Я.

— Ну и оставайся там, где ты есть.

Михай Балог закричал снова:

— Эй!

— Чего надо?

На этот раз не ответил он. «Правда, чего мне надо? Ничего». Все же он обернулся и попытался крикнуть:

— Отдайте…

Но в голосе не было силы. Лампа на той стороне погасла.

В ушах у него стоял равномерный шум Самоша. «Вот он, тут, можно пойти прямо за Аладаром и женой». Тьма застилала глаза, он поднес руку к лицу и не смог ее разглядеть.

«Вот теперь я знаю, что такое смерть». Когда он в последний раз потерял сознание, сердце у него как будто остановилось и вся жизнь проплыла перед глазами. Отец, мать, Аладар, жена. Знакомые. Даже те, кого он видел совсем недолго, кого встречал на улице или в поезде. Он ощутил пожатия потных, заскорузлых ладоней, вспомнил лица, рты, равнодушно твердившие свое, пьяные, плывущие взгляды. Вечно пьяные взгляды, вечно орущие рты. Эти люди стояли, облокотившись на узкий замызганный прилавок одного из бесчисленных деревенских трактиров, и ухмылялись ему в лицо. И было это прямо здесь, на берегу реки. Они махали ему руками, прощаясь, потому что он умирал. Ни с того ни с сего вспомнился тот толстый и рыжий, что спросил однажды в корчме: как по-твоему, сколько дров в охапке? Балог не знал. Рыжий спросил снова: «Сколько дров в охапке?» «Сколько унесешь», — ответил Балог. Рыжий в ответ плюнул ему в лицо и толкнул его к печке. Балог обжег руку. С тех пор каждый раз, когда он приходил в эту корчму, рыжий — говорили, будто у него чахотка, — смотрел так, словно собирался его оплевать. Михай Балог боялся чахоточного. Он думал угостить его чем-нибудь, например кружкой пива, чтобы помириться, но боялся, что тот снова отшвырнет его к печке. В конце концов чахоточный сам подошел к нему.

— Угостишь чем-нибудь? — спросил он.

Михай Балог пошел платить, но кассирша его остановила:

— Не надо. Он со всеми так. Я сейчас полицейского позову, он здесь, на углу стоит.

Кассирша была очень толстая, такая толстая, что в дверь пролезала только боком. Чахоточный опередил ее и убрался из корчмы. С той поры, заходя в эту корчму, Балог всегда останавливался возле кассы и, если мог, угощал женщину чем-нибудь. Как-то раз она рассказала ему, что рыжий был ее мужем. Он хотел ее убить. Задушить пытался. Его посадили в тюрьму. Кассирша поманила Михая Балога поближе и сказала: «Лучше бы сам себя прикончил. Псих — одно слово».

Уж два дня как он дома, но до сих пор ни разу не вспомнил о матери. Он не смог бы сказать, сколько ей было, когда она умерла, — двадцать, а может, тридцать, — он-то был еще совсем мал. Он запомнил ее с прижатыми к голове длинными, худыми руками, всю в слезах.

Мать послала его в лавку за керосином, а он вместо керосина купил сигарет. Мать схватила его за шиворот и стала бить головой об стенку. С трудом вырвавшись, он выскочил во двор. Мать выбежала за ним. Он схватил камень и бросил в нее. Мать пошатнулась и упала. Он забился в какой-то угол и видел, как она встала, с трудом сделала несколько шагов и опустилась на крыльцо. Сидела, стиснув голову длинными, тощими руками, зажав рану на голове, и плакала.

В тот раз Балог несколько дней не возвращался домой. «А ведь я об этом начисто позабыл», — удивился он.

«У матери был черный платок, она заправляла под него волосы. Сидит, бывало, на крыльце, подбородок пальцами обхватит и смотрит прямо перед собой. Иногда глаза закрывала, но меня и с закрытыми видела».

Эта мысль его занимала. «Да, меня она и с закрытыми глазами видела».

«Когда в Захорони был, к ней на могилу не зашел. Ко всем зашел, а к ней нет. Если б не тот мужичонка с хутора, наверняка вспомнил бы».

Хотя, конечно, если б тот мужичонка его не увел, он бы так на кладбище и остался. Живой или мертвый. Он ненавидел это кладбище, не выносил его, но и любил тоже. Оно всех пожрало, оставив его одного в целом свете. Любил он его потому, что верил: здесь они все к нему поближе — и друг, и жена, и мать. А ненавидел потому, что знал: тут всему конец и никого не воскресишь. Смерть, как этот, с хутора, говорил, она в нас самих, она всюду точку ставит.

Дважды он чувствовал, как превращается в ничто, как рассыпаются кости; дважды погружался в бесконечную глубину. Глаза закрывала тьма. Куда бы он ни тянулся, к чему бы ни прикасался, все было черно и сам он сливался с чернотою. Он падал вниз и знал, что уменьшается, сжимается, вот он уже не больше кулака. Тем, кто в Захорони, все это известно, только секрет свой они унесли с собой в могилу. Человек перед смертью умнеет, но становится песчинкой. Что-то в этом роде думалось Михаю Балогу. Перед смертью жизнь вспоминается. «Вот и мне моя вспомнилась, хоть и куцая она у меня. А потом один на один с собой остаешься. Правду сказал мужичонка с хутора: смерть, она в нас самих. Теперь-то я и сам знаю. Знаю, что от нее не убежишь. Ну и пускай… Всего-то и делов, что пониже спуститься. Войти в холодную воду…»

Вдруг откуда-то выскочил велосипед; запоздало зазвенел звонок, велосипед чудом не наехал на Балога. «Эй ты, постой, ты куда едешь?» — тихо сказал Балог, но велосипедист не оглянулся. До Балога доносилось шуршание плаща, задевавшего за раму. Он смотрел велосипедисту вслед, и глаза постепенно привыкали к темноте. Еще раньше он понял, что дождя больше нет. Дул упрямый, но не холодный ветерок. Он отер лицо мокрым рукавом, запахнул куртку и сделал шаг вперед.

Что-то гудело над головой. Звук был совсем незнакомый. Слева от себя он увидел телеграфный столб, подошел и прислонился к нему спиной. Гудение стало громче, столб дрожал. «Как живой», — подумал Балог.

Мокрая одежда как будто согревала, он потихоньку приходил в себя, только никак не мог решить, что ему делать: идти домой или оставаться здесь? Если б велосипедист остановился… Но он не остановился, и Балог не смог его спросить, как ему быть. Никогда в жизни ему не хотелось так сильно, чтобы рядом были люди. Все равно кто — лишь бы смотрели на него, говорили с ним. Если б хоть кивнули ему, он бы уже знал, как быть дальше.

Откуда-то со стороны парома донесся собачий лай. Кто-то шел мимо домов, и собака лаяла — для порядку. Дело, должно быть, шло к полуночи, и все-таки он надеялся кого-нибудь повстречать. Кого-нибудь, кто поздоровался бы с ним и показал дорогу к дому.

Там, где лают собаки, там есть люди. Там деревня. Михай Балог знал, что это не его деревня. Та подальше.

Он пустился в путь, надеясь добраться домой до рассвета.