Повести

1

Пароход подвалил к двухэтажной пристани Сысольска после обеда. Майская погода, словно хвалясь своей неустойчивостью, резко сломалась, с севера пахнуло по-осеннему — снежной влагой. Синюшно набрякшие тучи волочились по-над лесом, цепляясь за верхушки высокого пихтача. Нудно сеялся колючий дождь. Вода в реке чуть заметно курилась зыбким паром.

Изыскательская партия стояла в нескольких километрах от пристани, далеко за крайними избами поселка. Добираться до нее надо было по разъезженной, заплывшей грязью береговой улице и кочковатой луговине. Луговина напиталась поднявшимся половодьем, налилась сверху дождевой водой и больше походила на болото. Пока Виктор Старцев переправлялся через него, несколько раз оступился, начерпал полные ботинки и теперь ругал вслух весь белый свет, кляня и луговину, и предстоящую работу, и вообще всю свою нескладную жизнь.

Так уж случилось, что Виктор окончил речное училище на три года позже своих однокашников. А ему хотелось побыстрее стать самостоятельным, по принципу: раз — и в дамки. Вполне можно было походить в обыкновенных пешках, учиться дальше, вместе со сверстниками закончить десятилетку. Так нет, после восьми классов уперся на своем: «Пойду в мореходку». Учителя отговаривали, мать плакала, не отпускала, а он свое: «Тебе еще двоих учить — Люську с Петькой. А я уж большой, сам устроюсь». Правильно мать говорила: большой, да дурной. И чего из школы сорвался? Свое маленькое хозяйство. Мать зарабатывает. Можно перебиться. А Витьку все-таки потянуло из дому.

В мореходку он опоздал: кончился срок приема. А Витька уж закусил удила, о школе и слышать не хотел. Да и по всему селу звон: Старцев в мореходку поступает. Кончилось тем, что оказался в речном училище. Там набор был позднее. Правда, поступил не на отделение судоводителей-механиков, а на путейское. Что поделаешь, если оно единственное, куда берут с восьмилеткой. Но Витька в конце концов и этому был рад: как-никак, а настоял на своем.

А после третьего курса взяли в армию. Три года на флоте… Только после этого Виктор снова пришел на последний курс.

При распределении он сам мог выбрать место работы. Виктор попросился техником в изыскательскую партию, причем с оговоркой: только на свою реку, на самый отдаленный участок.

Двое суток поднимался пароход вверх по камской большой воде. Чем дальше он уходил, тем пустыннее становились окрестности. Все реже сверкали под скудным солнцем на полях сочные озими, такие яркие, радостные после луговин в пожухлой траве и рыжих глинистых яров. Зато все чаще на северных склонах оврагов среди тусклой зелени ельников и пихтачей белели снежные пласты; на узких полосках галечника, среди голых ивняков сиротливо дотаивали ноздреватые льдины.

Пассажиров на пароходе было мало, и в двухместной каюте Виктор томился один. В ней густо пахло свежей краской. Переборки, потолок, раковина умывальника, даже плевательница под столиком — все отсвечивало больничной, стерильной белизной и усиливало тягостное чувство одиночества. Продрогнув на открытой террасе, где было по-весеннему ветрено и свежо, Виктор шел в салон, садился в уютное кресло к самому окну, чтобы хорошо было видно проплывающие мимо берега.

Он не спеша тянул пиво, смотрел на мутное, разгульное половодье, и легкая щемящая грусть обволакивала его. Иногда эта грусть ширилась, крепла, перерастала в необъяснимую тоску и в конце концов становилась ясным чувством неудовлетворенности. Уже столько прошло, как он уехал из дома. Уехал полный планов, уверенный в себе. И чего же он достиг? А ничего, можно сказать. Невеликий житейский опыт да скромный диплом техника внутренних водных путей.

Как сложится у него дальше жизнь, куда поведет, Виктор не знал. И никто не мог ответить ему на этот вопрос.

Нужно время. А стремительный бег времени, обостряющий чувство неопределенности в жизни, как раз и был причиной подступающей тоски. Витька встряхивался, гнал ее от себя и цеплялся за спасительную строчку из песни: «Все у нас впереди, все еще впереди…» Она легко пелась под рокот паровой машины и шлепанье по воде колесных плиц. Или начинал мечтать о том, как блестяще проведет он сложные изыскания, как будут чествовать его по заслугам… А потом вдруг незаметно для себя оказывался среди арктического безмолвия, на необжитых, закованных в лед островах… Пересекал жаркий экватор на исследовательском судне… Очнувшись, уже трезво и совершенно реально взвешивал свои шансы, успокаивая себя, что не все потеряно, что есть еще возможность поступить хотя бы в то же высшее арктическое мореходное училище и стать гидрографом или океанологом. А сейчас что ж душу зря травить.

Виктор отлично понимал, что сам напросился сюда, что жаловаться не на кого, и во всем винил погоду. Это она нагнала тоску, вызвала раздражение. Ему не хотелось с гнилым настроением появляться среди работников партии — это казалось дурной приметой, но он ничего не мог поделать с собой, не смог успокоиться и по трапу поднялся хмурый, с тяжестью на душе.

Он так и вошел в чертежку, мокрый, взъерошенный, до колен забрызганный грязью. Здесь было дымно, многолюдно. Виктор не успел никого рассмотреть, лишь мельком увидел знакомое лицо Веньки Журавлева, недавнего выпускника училища, его ободряющую улыбку. Он даже не успел раскрыть рта, чтобы поздороваться и представиться. Женщина, выдув в сторону струйку табачного дыма, порывисто встала, подалась навстречу, как будто нарочно сидела здесь, чтобы с минуты на минуту встретить именно его, Старцева.

— Ба, ребята! Новый техник! Еще один скиталец — корм и гроза комаров.

Голос у нее оказался под стать всей крупной фигуре — грудной, низкий, с бархатистыми переливами. И вся она была воплощение простецкого приятно-грубоватого добродушия: широкое лицо с сеткой улыбчивых морщинок вокруг глаз; крепкие руки, раскинутые словно для приветственного объятия.

Она по-мужски тиснула Виктору руку, назвалась Капитолиной Тихоновной. Заботливо перехватила у него чемодан, помогла снять мокрую шинель, усадила в тепло, поближе к печке, напротив телевизора. Это новшество Виктор сразу отметил про себя. Когда он проходил практику, в изыскательских партиях телевизоров не было и в помине.

— Шкипер! — гремел меж тем голос начальницы. — Каюту приготовил? А постель? Сейчас же чтоб все было на месте. Марлевый полог не забудь. И не какую-нибудь рвань, а поновей.

И тут же, снизив на полтона, обратилась к Виктору:

— Сегодня по селектору с кадрами разговаривала. Все анкетные данные знаю: комсомолец, отличник… Слышь, Журавлев? Тоже отличник. Теперь не больно позадаешься. Отличники-то отличники, да одна маета мне с вами. Всем новинкам обучены сполна — метод радиозасечек и прочее. А вот опорную магистраль проложить, мензульную съемку по старинке сделать — сразу: это мы не проходили, это нам не задавали.

— А што, Тихоновна, жря жалобишша, — отличник он на то и ешть, штоб отлишатьша, — хихикнув в кулак, резко зашепелявил из угла сухонький мужичок.

— Не тебе говорить, Харитон, — враз посуровела начальница. — Чья бы корова мычала. Смотри, сам раньше других не отличись.

Виктор поспешил успокоить: дескать, так уж получилось, что в училище он пришел семь лет назад и начинал-то как раз с этого «по старинке».

— Ну обрадовал, техник! В этакой лесной глухомани, по заросшим берегам многое придется делать далеко не современными методами. Можно сказать, первыми пойдем — опорной сети для съемки местности не густо.

Виктор обратил внимание на интересную особенность в разговоре начальницы: она почти не смотрела на собеседника, а все время косила то в одну, то в другую сторону, словно нарочно отводила глаза.

— У нас тут не больно навеличивают друг друга. Все больше по одним именам или отчествам. Не канцелярия. Вы уж позвольте мне называть вас просто Виктором. Привыкла я. Вод Журавлева — все Веня да Веня. Да и, как ни крути, в матери вам гожусь.

И тут Капитолина Тихоновна, рассеянно смотревшая поверх Витькиной головы, вдруг глянула прямо в глаза ему, глянула открыто, и во взгляде ее Мелькнуло что-то действительно материнское — затаенное, грустно-ласковое…

Чему научился Виктор за годы флотской службы и училищной жизни, так это устраиваться на новых местах, легко обживать любой угол. Для этого достаточно было койки да тумбочки, ну и, как говорится, чтоб сверху не капало. Он быстро разобрал чемодан, переоделся в сухое и вернулся в чертежку.

— Устроились? — встретила его Капитолина Тихоновна. — Вот и хорошо. Что ж, мальчики, займемся делом. — Она прислушалась на миг к стрекоту движка на корме. — А то вон шкипер уже запустил электростанцию. Боится пропустить очередную серию кинофильма. Да и нам не грех потешиться напоследок домашним кино. Скоро захочешь, да не посмотришь. В тех-то краях… Мало нас, конечно, да и не все в тельняшках, — она тут же погасила улыбку, — раскачиваться и длинные речи говорить некогда и нет смысла. Поэтому давайте по-деловому, по-походному.

Начальница опять держала «беломорину» между пальцев и, разговаривая, по-прежнему лишь изредка поглядывала на ребят, все косила в сторону, на залитое дождем оконное стекло.

— У нас теперь четыре комсомольца и один коммунист. Комсомольская организация техучастка далеко, да теперь мы сами с усами. Посему собрание считаю открытым. Уж позвольте великодушно вести его мне. Пиши, Люба. Протокол номер один собрания партийно-комсомольской группы изыскательской партии номер пять. Повестка дня: первое — выборы групкомсорга, второе — задачи коллектива на ближайшее время. Комсоргом предлагаю избрать техника-чертежника Серову. Нет возражений?

Девушка, сидевшая за столом напротив начальницы, резко вскинула голову, перебросила туго заплетенную косу за спину. Грубоватое лицо ее нахмурилось, отчего на переносье прорезались глубокие складки.

— Почему обязательно меня? Вон, Асию можно. Или из парней кого. А то сплошной матриархат — женское руководство.

— Ой, что вы, Люба! Не надо меня, я совсем новенькая, — испуганно откликнулась из уголка маленькая девушка, сверкнув черными глазами.

— Ну-ну, Любаша, не кипятись. Мужички, они хороши, когда над ними контроль да власть. И опять же недаром говорится, что женщина облагораживает мужчину. Вот мы и возьмемся за них. — Капитолина Тихоновна снова рассмеялась, повернувшись к «мужичкам». Потом медленно обвела глазами сидящих перед нею, на мгновение задержала на каждом внимательный взгляд, и Старцев понял, что все это серьезно: не какая-нибудь там формальность или дань привычке; и все, что будет здесь говориться, подлежит действительному и неоспоримому исполнению.

Возражающих больше не было. Любу избрали единогласно. По второму вопросу приняли и записали краткую резолюцию: «За время буксировки к месту работ тщательно проверить все инструменты и оборудование, полностью подготовить необходимые материалы».

2

Изыскатели пребывали в добром, улыбчивом настроении. А с чего, собственно, горевать? Погода стояла — загляденье! Май к концу так разгулялся, что больше походил на хороший июнь. Отлично ловилась рыбка, комарье только-только начало зверствовать. Кругом лесное раздолье. Благодать после городской дымной зимы!

Даже мать-начальница, она же мама Капа и просто Капитолина, как называли ее между собой молодые техники, стала заметно меньше курить и приглушила свой, сержантского настроя, голос. Радоваться было чему и ей, и всем остальным.

Удача словно сама бежала им навстречу. Путейский катер «Кречет» появился в Сысольске вовремя и без всяких проволочек взял их плавучий дом на буксир. Талые воды в этом году были на удивление обильные, уровень в реке держался высоко. Даже по малознакомому притоку, обставленному судоходными путевыми знаками лишь в нижнем течении, идти можно без опаски. Помогали и светлые, белесо-матовые ночи. Север здесь чувствовался основательно, от закатной зорьки до утренней — воробьиный шаг. В ожидании рассвета к берегу притыкались ненадолго, и уже на пятые сутки причалили в устье небольшой речушки, в поселке из двадцати, домов. Вдали по горизонту грудились горы, смыкающиеся вершинами с низкими облаками.

Здесь и началась для изыскателей полевая страда. Надо было сделать заново съемку и промеры притока: где бегло, в общих чертах, а где тщательно, потому что изыскательские партии речников давно не бывали здесь — выборочно прошли по трассе сразу же после окончания войны.

Капитолина Тихоновна не дала партии застояться в поселке. В первое же утро, лишь выкатило над лесом солнце, подняла ребят:

— Виктор! Веня! Подъем! Хватит бока пролеживать, в пути за весь сезон отоспались.

С этого все и началось. Утром уходили на маленьком промерном катере далеко вверх по течению, потом вниз. Возвращались иногда к обеду, а чаще всего в сумерки. С новым солнцем вновь отправлялись до того места, где закончили глазомерную съемку вчера, и продолжали обследовать дальше. Пока стояла большая вода, изыскания ограничивались такими вот маршрутными объездами.

Мотористом на катере был десятник Харитон, тот самый беззубый сухой мужик. С эхолотом работала сама Капитолина Тихоновна. Один из техников — то Венька, то Виктор, попеременно, — отмечал характер берегов, рельеф местности, ширину реви, схематично зарисовывал трудные для судоходства участки, шестиметровым шестом-наметкой щупал дно, определял, что там: ил, гравий, песок?

Капитолина Тихоновна сразу выделила Витькины наблюдательность и глазомер. Он больше засекал подробностей, точнее наносил контуры реки и определял расстояния. Зато Венька был мастером по графической обработке материалов. Обобщив данные, он чертил такой план участка, так тщательно прорисовывал каждую деталь, что любо-дорого посмотреть — не деловой план, а картинка. И не подумаешь, что схема; по внешнему виду легко принять за результат серьезной инструментальной съемки. Тут уж все похвалы Капитолины Тихоновны доставались сияющему Веньке.

Наконец горы с северной стороны горизонта совсем осели, расплавились в дальней сини. Вернувшийся из низовьев «Кречет» поставил брандвахту у Пронькина визира — узкой, заросшей просеки, уходящей в глубь леса. Маршрутные объезды кончились. Далее предстояла подробная съемка реки с промерами всех перекатов. Но берега очень сырые, а местами еще и затоплены: нельзя прокладывать магистраль — опорную сеть для съемки и промеров, и начальница объявила всеобщую передышку.

Похоже, что Капитолина Тихоновна до этого специально подгоняла ребят, чтобы выкроить день-другой: уж очень повеселела она сама, закончив дела. Венька, видимо, об этом кое-что знал, понимающе и загадочно ухмылялся, но Виктору ничего не говорил.

Уже второй день мама Капа о чем-то шепталась с Карповной, женой шкипера, неразговорчивого человека, которого все называли попросту Мартынычем. По штату она числилась поваром и по совместительству матросом. Часть обязанностей за нее выполнял Мартыныч. А уж если честно говорить, то он один крутился и за шкипера-моториста электростанции, и за матроса — и днем, и ночью, поскольку страдал совершенно непонятной для Виктора бессонницей.

Когда Карповна в который уж раз кликнула начальницу к себе на кухню, что раньше случалось довольно редко, Виктор не выдержал и спросил у Веньки:

— Чего они в камбузе над плитой колдуют, будто званый обед готовят?

— А ты сам спроси, — уклонился от ответа Венька.

— Ага, так вот пойду и спрошу: «Многоуважаемая Капитолина Тихоновна, с чего это вы у нас такая веселая-развеселая?»

— Веселая, — не слушая дальше, подхватил Венька. — Ты с ней поработай подольше, тогда узнаешь. Иногда так взъестся, что никак не угодишь: хоть этим, хоть тем боком поворачивайся.

— Просто так? Ни с того ни с чего?

— А-а! Сразу видно, что с женщинами не работал, не знаешь, что такое бабья хандра. А я ведь здесь у нее практику проходил. Бывало, неделю туча тучей ходит, грызет нас за каждую мелочь. Мы как спасения ждем, когда на плесе «Пурга» покажется. Был тогда на этом плотоводе первый штурман. Мужик неплохой, вдовец ее лет. Как только «Пурга» вверх пробежала — все, у нас полное потепление внутреннего климата. Капитолина расцветает, чуть песни не поет. Ясное дело — через несколько дней «Пурга» пойдет вниз с плотом. Михалыч, штурман этот, загодя наперед выезжал на лодке и у нас своего буксира дожидался. Капитолина — смущалась, конечно, немного — прямо объявляла утром на разнарядке: «По-моему, всем ясно, что в поле сегодня не еду, остаюсь дома». Вот какая она! И хоть бы раз кто из ребят отпустил какую шуточку. Свои же морду б набили. А ведь говоруны — хлебом не корми… А с Михалычем у них так ничего и не заладилось. Мужик он надежный, но, заметно было, зашибал крепко и под этим делам любил покуражиться, высоко ставил себя. А наша Капитолина непривычна к этому. Она сама вся состоит из самостоятельности…

Над опушенным зеленью ивняком заклубился зыбкий туман. Он выполз на воду, растекся по ней. Понизу туман был плотный, отливал синим. Выше, в просветах меж кустов, — голубым. В гуще ивняка, в самом лозняке, казался зеленоватым. А под крутояром, в ногах у подмытых березок, светился сиреневыми переливами.

Вечернее небо стылое, цвета бутылочного стекла. Звезды прорезались колючими искорками. Но вся эта блеклая стынь вносила успокоение, подчеркивала тишину и умиротворение вокруг, а не вызывала, как чаще бывает, непонятной тревоги и сторожкого ожидания.

Виктор захлопнул окно и хотел включить свет. Но в перегородку негромко стукнули. Ну что ж, надо идти. Жаль, с пустыми руками. Весь чемодан перебрал — ничего подходящего. Придется как-нибудь потом, при первом удобном случае…

Стол был выдвинут на середину каюты. В центре его под льняным простеньким полотенцем исходил парным духом рыбный пирог. Запах сочной, запеченной в тесте рыбы Виктор никогда и ни с чем не спутал бы — любимая в их семье праздничная стряпня. Ближе к хозяйке, почти скрывая ее, высилась в трехлитровой банке Охапка весенних цветов — медуницы. Букеты стояли и на тумбочке, и на подоконниках. Это уж девчата, Райхана с Асией, постарались.

Виктору досталось место рядом с начальницей, Венька и Люба сели поближе друг к другу.

— Посмелее, посмелее! — подбадривала Виктора Капитолина Тихоновна, а сама в это время по-крестьянски вскрывала пирог, ловко подрезая по всей кромке верхнюю, политую маслом поджаристую корку. — Вы у нас недавно, все вам в новинку. Не удивляйтесь, что мы так вот собрались. Всех за стол не усадишь, да и непорядок это — всем-то. Выборочно — одни обиды. А так — скромный ужин технического персонала. Хотя, в общем-то, на партии все свои, по второму, по третьему сезону — уж привыкли. Да и понимают: сегодня мой день, одним годом в запасе стало меньше.

На правах старожила и старшего по должности Венька уже разлил вино и теперь нетерпеливо крутил рюмку за точеную ножку.

— Капитолина Тихоновна… — выждав момент, торжественно начал он и продолжал в том же духе, отбивая ритм во фразах легкими полупоклонами в сторону начальницы.

Дальше все пошло своим чередом…

— Что ж ты, Веня, так: «Капитолина Тихоновна», — заговорила вдруг начальница и с лукавой улыбкой посмотрела почему-то на Виктора. — Ты бы попроще… Как это вы меня: «Ох, уж эта Капитолина!» или поласковей: «Ну, это ж мама Капа!»

— Капитолина Тихоновна; — протянул укоризненно Венька, разводя руками, — меньше надо подслушивать.

— Вениамин Петрович, — в тон ему ответила начальница, — тише надо разговаривать.

— Ну, что ж, за маму Капу — так за маму Капу! — осмелел Виктор и поднялся за столом. Люба восторженно хлопнула в ладоши и полезла к маме Капе целоваться.

Виктор привык видеть Любу одетой по-рабочему: в выгоревшем джинсовом костюме — брюках с заклепками и куртке с погончиками. А сегодня чертежница принарядилась. Короткая грубошерстная юбка в темно-серую елочку обнажила ладные коленки. Белая кофточка схвачена эмалевой брошкой. Каштановая коса казалась еще тяжелее и гуще, при движении роилась искорками и, казалось, даже потрескивала. Обычно неулыбчивое лицо Любы светилось радостью, отчего она сразу стала миловиднее и привлекательней!

Венька перехватил пристальный взгляд Виктора, потянулся к своему транзисторному радиоприемнику. Нарочито неторопливо стал крутить ручку настройки, нащупывая подходящую танцевальную мелодию. Капитолина Тихоновна повернулась к тумбочке у изголовья кровати, проговорила со вздохом:

— Вот так вот, Васенька. Старше тебя ребята, а меня уж мамой зовут.

В словах ее, пожалуй, не было ни боли, ни печали, лишь отголоском некогда переболевшего звучала ровная грусть.

На тумбочке в простенькой рамке под стеклом стояла фотография. На ней испуганно застыл глазастый, застенчивый парень. Ворот великоватой рубашки неумело затянут неровным узлом галстука. Парню было явно неловко в этой тесноте, и он, вытянув тонкую шею, словно хотел освободиться.

Сам не зная почему, как будто, кто толкнул его со стороны, Витька встал, нагнулся к Тихоновне:

— Разрешите?

Начальница улыбнулась какой-то виноватой, вымученной улыбкой и поднялась ему навстречу.

После танца она потерянно махнула рукой:

— А ну вас с этими современными! С моими габаритами только их и танцевать. — Стала поправлять уложенные узлом на затылке волосы. — Сейчас мы другую музыку достанем. Сходи-ка, Вениамин.

Венька принес из красного уголка радиолу. Капитолина Тихоновна достала из шкафчика стопку старых пластинок, переложенных остатками обветшалых пакетов. Выбрала одну и поставила на диск проигрывателя. Радиола чуть слышно вздохнула, засипела и начала с хрипотцой:

Витька был слишком молод, чтоб слышать эту песню в пору ее появления и популярности. Он знал о тех годах лишь понаслышке, по книгам и кинофильмам. Но в этой песне из прошлого — в самих ее словах, в мелодии, даже в манере исполнения, в голосе певца — было что-то такое… Виктор неожиданно ощутил тот, может никогда не существовавший, вечер. Нет, не увидел, не представил, а именно ощутил. Пустоту и холод маленького клубного зала. Дымный свет керосиновых ламп. Патефон на столе посреди сцены. И молоденького лейтенанта с не то удивленными, не то испуганными глазами и тонкой шеей, выступающей из жесткого воротника шинели, перетянутой новенькой портупеей.

Люба и Венька, видно, тоже что-то почувствовали. Они не торопились танцевать, стояли поодаль, по разным углам каюты, примолкшие и отрешенные.

Закончилась песня, умолк голос. Игла скользила по последним бороздкам на пластинке. Простуженно шептала радиола, словно силясь сказать еще что-то. Судорожно всхлипнула, припала к кровати Капитолина Тихоновна. Но тут же выпрямилась, повела головой, заговорила с чуть уловимым вызовом:

— Всегда у нас так: слышно, как песни поем, не слышно, как воем. А я вот вспомнила не войну, а сорок шестой, когда совсем еще девчонкой стала начальником партии. Одни бабы со мной, не считая старика шкипера да моего годовалого Бориски. Чуть свет — на промеры. Наломаются мои работницы на гребях, набегаются со створными вешками по берегу. Кончим пораньше и опять в лес — за подножным кормом… Начальник как-то приехал, а мы из лесу с ведрами, с корзинами. «Под суд пойдешь! — кричит. — Так тебя разэтак! Ответственное задание срываешь…» А мы в тот месяц почти полтора плана сделали. Наработаемся, бывало, наревемся и песен напоемся с горя…

Ночью пал на реку ветер. Он гнал мелкую волну, раскачивал брандвахту, шуршал в прошлогодней жесткой осоке, шелестел в близких кустах. А Виктору в полусне казалось, что все еще крутится с шипением старая пластинка и хрипловатый голос поет приглушенно:

3

Перекат за перекатом — изыскатели постепенно спускались вниз. «Кречет» прибуксировал их в устье Щучьей воложки, в центр очередного участка, который нужно было тщательно промерить. В первый же день продолжили магистраль по обоим густо заросшим мелколесьем берегам. Венька прошел по правому, а Виктор — по левому. Капитолина Тихоновна устанавливала временный водомерный пост, потом определяла высоту рабочего горизонта воды в реке. С трудом нашла на задичавшей поляне высотный репер — глубоко вкопанный чугунный столбик с абсолютной отметкой высоты местности.

На другое утро, взяв с собой двух работниц, она сама отправилась на плановую съемку.

Вернулась начальница неожиданно быстро. Едва завернув цепочку за скобу, проворно выскочила из лодки и, ни на кого не глядя, прошла на нос.

— Вениамин! — звучно крикнула она, увидев, что в чертежке пусто.

Старший техник вышел из своей каюты растрепанный: льняные волосы, отпущенные чуть не до плеч, спутаны, глаза подернуты ленцой. Вздремнул, что ли… Он силился улыбнуться, дурашливо тер нос и морщился. Весь его вид смиренно выражал: по какому поводу шум? Тут я, к вашим услугам.

Капитолина Тихоновна пыхнула папиросой и немигающе уставилась на Веньку.

— Ты почему мне не сказал, что не нашел плановый репер?

— Как не нашел? Видел я его. Деревянный столб уже сгнил, и канавка вокруг сровнялась. Но по месту можно догадаться.

Начальница развернула топографический план, постучала по нему пальцем.

— Так какого же… интереса ради ты вывел магистраль не сюда, а загнул ее вправо, уклонился от берега?

— Там место чистое. Линия хорошо просматривается. Да и я по ней все равно к воде вышел.

— Место чистое… А здесь? — чиркнула она ногтем по плану.

— Сами видели, там ольховником все напрочь затянуло, ни одного просвета.

— А просеку ты разучился рубить?! — взвинтила голос Капитолина Тихоновна. — Может, топор от слабости из рук валится? Может, мне самой прорубаться прикажете?

— Просека! Что от нее толку, — обидчиво надул губы старший техник. — При промерах створные вешки с воды все равно не видно будет. Поперечные прорубки можно сделать.

— Я гляжу, ты совсем по-харитоновски заговорил. Больно рано покоя ищешь. Иль отродясь белоручка? Как ты понять не можешь, голова, что на твоем чистом месте промерщики створы совсем не увидят. Тот же ольховник заслонит их. Значит, так или иначе придется рубить поперек. Возьми измеритель, линейку да подсчитай, что лучше: или целый десяток длинных поперечников рубить, или одну просеку вдоль да несколько коротких — поперек. Разница-то не в твою пользу… А тебе б только побыстрей отработаться. То-то, смотрю, вчера раньше всех вернулся. Учти: хочешь быть настоящим изыскателем — пошустрей шевели мозгами и черной работы не гнушайся.

Виктор вошел в чертежку вслед за Венькой и стал было пятиться назад к двери, чтоб не мешать разговору, но Капитолина Тихоновна повелительно сделала знак рукой, словно надавила на плечо: «Садись, мол! Слушай!»

— Виктор, вы все поняли?.. Возьмите Раю и еще одну работницу. На каждого по топору — поострей у шкипера выберите. Заново проложите конец магистрали. Завершите съемку — у меня всего лишь несколько точек не засечено.

Виктор чуть опешил от неожиданности. Ему, новичку, начальница впервые доверяла съемку. Пусть не целиком, а только незначительную доделку. Все равно это было большим событием. А то, что прежде надо еще огрех старшего техника исправлять, так это пустяк.

Венька вышел на корму проводить товарища. Тихонечко шепнул, ища сочувствия:

— И чего хай подняла? Так ли, этак ли — все равно кусты рубить. Бабья придурь. Да и порядочки тоже — техников гонять с топором. А рабочие для чего?

— Ты скажи-ка мне лучше, как ту отметку, про которую Капитолина говорила, найти. Хотя бы для общей ориентировки, — перебил его Виктор.

— Старичок! Да за кого ты меня принимаешь? — еще тише зажурчал старший техник. — Я даже не пробовал ее искать. Вижу, все заросло, я и повернул на чистое место. За столько-то лет от хилого столбика и следа наверняка не осталось.

— Ладно, поглядим, — как можно бесстрастней постарался оказать Виктор и оттолкнул лодку.

Ему стало обидно за Веньку. Нет, не во время его разговора с Калитолиной, а только сейчас, после неприятного шепотка, он почувствовал неприязнь к старшему технику, как будто Венькино отношение к работе пятнало и его, Виктора. «Ишь ты, второй год работает самостоятельно, в старшие вышел, а все еще не постиг элементарных вещей!»

Возле нужной вехи они причалили к берегу. Виктор наказал девчатам вынести инструмент и, взяв топор, пошел вперед. На память, по старому плану местности, прикинул нужное направление и, пройдя через полянку, углубился в заросли ольховника. Небольшие прогалины между деревьями затянуты были смородиной и буйным травостоем. Но даже среди кустов, останавливаясь и затаив дыхание, он различал смутный шорох и говорок струящейся по камешнику реки. Значит, шел правильно. Впереди вскоре действительно заголубел речной плес.

Венька в одном оказался прав — сколько ни искал Виктор на луговине, по закрайке кустарника и в глуби его, никаких следов помеченного на карте столбика-репера не нашел. Он перенес Венькину концевую веху поближе к вновь облюбованному месту и пошел вдоль проложенной вчера магистрали, выдергивая и собирая в охапку ненужные теперь здесь колышки-пикеты. По дороге заодно прихватил несколько тоненьких вешек с белыми затесами на боках. Работницы ждали его и сразу же поднялись, как только он подошел к ним.

Виктор поплевал на ладони, покрепче ухватил ладное топорище, и вскоре первые молоденькие ольхи пали к его ногам, светясь в сочной траве розовыми срезами. Сверяя по вешкам направление, Виктор прорубал ось узкой просеки. Девчата следом за ним слегка расширяли ее.

Вскоре взмокла рубаха, покатились струйки меж лопаток. Но Виктор не останавливался, не разгибался. Широко расставив ноги, он крушил молодую поросль налево и направо, натужно хукая при каждом ударе.

Метров через триста Виктор отбросил топор и, прежде чем свалиться кулем на землю и блаженно раскинуть руки, оглянулся назад. Райхана, шедшая за ним по левому краю просеки, чересчур отклонилась в сторону реки.

— Рая! Зачем туда? Не надо широко, — хрипло крикнул он ей.

— Почему не надо? Промеры делать будем — все равно рубить.

— Когда будем, тогда и вырубим где нужно. Чего зря губить.

— Вах, вах! Лес пожалел, — засмеялась Райхана, опускаясь рядом с Виктором. — Сам говорил: скоро затопит.

— Здесь не затопит. Если и подойдет вода, когда построят гидростанцию, то к самой кромке. Этот кустарник берег от размыва защитит. Нельзя его сводить под корень.

Райхана посмотрела на утомленное лицо техника, на прядь волос, прилипшую ко лбу, покачала головой.

— Зачем так гонишь? До вечера далеко. Лес жалеешь, а себя — нет. Совсем худой стал. Приехал — лицо круглый был.

Виктор смутился от неожиданной заботы, глянул на Райхану. Широкое веснушчатое лицо ее излучало неподдельную доброту. Из-под низко натянутого на лоб платка смотрели внимательные, чуть печальные глаза. Сколько ей лет: тридцать, тридцать пять? Что-то вроде этого. Начальница говорила, что живет одна себе на свете. Над девчонками-работницами, как наседка над цыплятами, квохчет, по-матерински заботится, не дает в обиду, а сама, когда надо, по-своему сердито отчитывает их.

Виктор попросил Райхану перегнать сверху лодку, а на промер только что проложенной линии взял с собой Асию. Когда они вышли к концевой вехе, он между прочим спросил у девушки:

— Слушай, как тебя все-таки зовут?

— Асия, — ответила она и посмотрела на него с недоумением. Лицо у нее невидное, сразу и внимания не обратишь: скуластенькое, подбородок лопаточкой. А вот глаза… Трудно сказать, что в них особенного. Но когда глядит на тебя — только их и видишь. Все лицо — одни глаза.

— Знаю, что Асия, — засмеялся Виктор. — А по-русски как?

— Асия.

— Не понимаешь ты, что ли? Ну Райхана — Рая, Галия — Галя. А тебя как?

— Я сказала: Асия! — И так глянула, что Виктору стало неловко.

Уже на другом берегу, закончив съемку, Виктор почувствовал усталость. Усталость сильную, настоящую: болели не только мускулы, по всему телу растекалась опустошающая слабость — отголосок недавнего душевного и физического напряжения.

Виктор повалился ничком, распугивая кузнечиков, подминая под себя луговое разнотравье. Долго лежал, бездумно покусывая горькую травинку. Перед ним возле кочки сновали черные земляные мураши. Важный жук полз по стеблю, нервно подрагивая усиками, словно прослушивал все вокруг. Басовито прогудев, на белую кашку сел шмель. Запустил внутрь цветка хоботок, напрягся, смешно поджимая рыжее брюшко меж задних широко расставленных лапок, густо припорошенных медвяной пыльцой.

Лес был далеко в стороне, молчаливый в безветрии. Где-то там, в глубине его, лениво куковала поздняя кукушка. Куковала глухо, вполголоса, не выговаривая своего непременного «к»: «Ту-тут… Ту-тут…» В этом безлюдье некому было задавать ей глупые вопросы о жизни, и она сама, одинокая, словно вопрошала призывно: «Кто тут?.. Кто тут?..»

Виктор перевернулся на спину и замер, прислушиваясь к говору близкой реки. Берег здесь был луговой, илистый, вода катилась вдоль него с чуть слышным шепотком. Только возле куста, сползшего по невысокому откосу еще в разлив, она все время журчала и взбулькивала. Да один конец топляка через равные промежутки времени окунался, выныривал и снова с протяжным вздохом погружался под воду.

День к исходу был тусклым, с размытыми далями. Солнце окуталось дымкой. И только на редких облаках, медленно скользящих по небу, играли робкие отсветы его предзакатных лучей.

Хорошо на прогретом мягком лугу. Виктор словно растворился во всем окружающем: прорастал травой, струился водой, плыл по небу легким облачком. Это было сладкое, полное отрешенности одиночество. Уже не угнетала тоска по чему-то неведомому, несбывшемуся, не тянуло в город, в говорливый людской поток. Это на брандвахте, в одиночной каюте, когда окутывали все вокруг синие сумерки, подкрадывалась к Виктору грусть-тоска. А сейчас ему хотелось лишь одного: долго-долго лежать вот так, ни о чем не думая.

В детстве, помнится, все было наоборот… У них в селе коров пасли поочередно, и Витьке часто приходилось ходить на пастьбу: за себя и за соседку, по рукам и ногам связанную детьми-малолетками. На дальних выпасах в минуты затишья Витька тогда впервые ощутил тоску по неведомым землям.

В то время происходящее вокруг откликалось в нем жаждой движения. Все увлекало, тянуло за собой: бегучие струи ручья, гудки паровоза на отдаленной железнодорожной ветке, плавный ход облаков по-над лесом, тракт, пылящий под колесами редких машин. Тогда-то, наверное, начала крепнуть в нем еще не осознанная тяга к плаваньям, хотя возле их села не было ни большого пруда, ни озера, ни мало-мальски приличной реки.

Виктор еще бы лежал, наслаждаясь тишиной и покоем, но его негромко окликнула Райхана. Девчата торопились домой.

Просматривая планшет с результатами съемки, Капитолина Тихоновна ничего не сказала Виктору. А Веньке поручила закрепить все на ватмане тушью. Поздно вечером, когда начальница наносила на план промерные поперечники-профили, Виктор тоже не дождался отзыва о своей работе.

В последний день промеров Капитолина Тихоновна вдруг сама вызвалась на засечки, объяснив это желанием тряхнуть стариной. Виктор догадался, что она все-таки решила проверить, насколько точно перенес он на план углы магистрали. Но начальница и в тот вечер промолчала. Виктор истолковал это в свою пользу, решив, что придраться маме Капе не к чему.

4

Дождей не было больше месяца. Сохли болота, иссякали ручьи. Вода в притоке заметно садилась. Оголились в речном ложе песчаные косы, галечные гряды, добела ошкуренные дресвою коряги. Плесы утратили ровную плавность, захирели среди обсохших берегов. На перекатах река стала сварливой, суматошной. В приглубых выбоинах кружила скрытыми до тех пор коварными суводями, с недовольным ворчанием растекалась по галечным гребням, скатывалась в нижние плесовые лощины. Здесь она на время успокоилась, чтоб на следующем перекатном участке вновь проявить до поры до времени затаенное своенравие.

Раньше всех начал беспокоиться капитан «Кречета» Авдонин. По утрам он уже не спрашивал бодреньким баском: «Ну, как там водичка?» Сам подолгу смотрел на водомерную рейку и сокрушенно качал лысеющей головой.

Он уже несколько раз предлагал Капитолине Тихоновне уходить вниз. Но она не разделяла его опасений и ссылалась на то, что задания ей никто не отменял. Потом решила, что «Кречету» так или иначе надо спускаться: кончается горючее, необходимое для работы промерного катера и электростанции. Так что пусть Авдонин отправляется в путь да возвращается побыстрее, если будет возможность.

Поздно вечером, оставив партию у Чертовой вилки, Авдонин угнал катер вниз. Но не прошло и суток, как он вернулся. Еще все спали. Лишь шкипер на корме в обычном своем виде — босиком, в рубахе распояской, в форменной выгоревшей фуражке — выстругивал новое весло.

— Плохи дела, Мартыныч, — подсел к нему Авдонин. — Много ли пробежал, а в трех местах дно прихватил. В одном кое-как сполз задним ходом. Думал уж — до осени загорать.

Видя, что шкипер внимательно слушает его, Авдонин понемногу расходился:

— Ей-то что, — мотнул головой в сторону носовых кают, — даже и обсохнет — не велика беда, сиди себе, планчики рисуй. А я со своим влипну. Мне что делать прикажете? Вдруг и осенью не будет воды — катеру зимовать, значит? Да с меня за это шкуру спустят. И теперь вот из-за нее, из-за вас же вернулся. На честном слове — горючего на донышке, а обратно пришел. Еще раз попробую уговорить. Перекачаю себе последнюю солярку с вашего понтона, брандвахту на буксир и — айда-пошел. Не-е-ет, ты мне скажи, Мартыныч, правильно я говорю?

Шкипер что-то буркнул в ответ, но Авдонин уже не слушал его. Он привстал, словно охотничья собака в стойке, и во все глаза смотрел на лодку под кормой. Там была Асия. Она только что умылась и теперь стояла спиной к ним, забросив руки с полотенцем за шею. Полы коротенького халата вздернулись, высоко оголились крепенькие, в шоколадном загаре ноги. Авдонин тяжело задышал, маленькие глазки на круглом моложавом лице заблестели. С неожиданным для приземистой плотной фигуры проворством он вскочил с деревянного чурбака, в два шага оказался у трапа и галантно протянул Асие руку, наговаривая:

— Позвольте вам помочь. Уж позвольте…

Асия глянула на него, смущенно улыбнулась, но руки не подала. Прижав к груди полотенце с мыльницей, отчего халатик еще более обтянул ее, она легко взбежала по трапу. Авдонин засеменил за нею, пытаясь заглянуть в лицо. Не удержался и провел короткопалой пятерней по ее плечу.

— Эй, не балуй! — И Асия скороговоркой бросила еще что-то неразборчивое.

— Что, что она сказала? По-своему ругнулась, что ли? — Авдонин растерянно хлопал глазами, обращаясь к Мартынычу.

— Кто его знает. По-ихнему вроде… старая обезьяна или старый черт, — сдерживая усмешку, лениво протянул шкипер.

— Ух ты! Стервочка! — скорее восхищенно, чем зло, выдохнул Авдонин и снова взгромоздился на чурбан.

— Так вот, значит. Я и говорю: осадка у вас не в пример нашей. Вроде бы еще можно болтаться тут, с большой оглядкой. А лучше уходить. Толкую, толкую вашей, доказываю. А толку?

К брандвахте причалила лодка. Из нее вылез Харитон с удочками, с нитяным частым садком, полным некрупной рыбешки.

— Вон, пожалуйста, рыбку ловите, — сразу же подхватил Авдонин. — Куда вам торопиться? От добра добра не ищут. А у меня вся душа изболелась. — Пощупал садок, вытер пальцы о поручень. — Что-то мелка больно! Или по себе выбирал?

— Рыбка мелка, да уха сладка, — ответил Харитон. — Ты небось по ночам-то сеточку ставишь. Вот и угостил бы крупненькой.

— Какую сеточку! — махнул рукой Авдонин. — С чего ты взял?

— Есть, есть у тебя, не прибедняйся. Уходишь, так хоть бы сеть оставил. Все в питании подспорье. А то как бы тут не оголодать.

— А что, сейчас же уйду, если вам здесь торчать охота, — раскипятился Авдонин, пропуская просьбу о сети мимо ушей. — Вот дождусь начальницу, не согласится со мной — тогда до свиданьица… Что-то долго она у вас спит.

— С тобой уснешь, — внезапно появилась в проходе Капитолина Тихоновна. — Давно уж слышу. Сначала двигатель чуть-чуть, а потом: бу-бу-бу… Что, думаю, такое? А это Авдонин-свет на судьбу жалуется, пускает слезу. Давай-ка без нытья, поговорим как мужчина с мужчиной.

— А что говорить… Разговор старый: уходить надо. Еще сутки-другие — и вовсе будет поздно. Тут не до смешков. Потому и вернулся.

— Ладно, ладно, — посерьезнела начальница. — Обиделся уж. Не один ты о деле печешься. Что ж, время пришло, говоришь? Пожалуй. Добро. Шкипер! Все, что есть лишнего на борту, особенно из металла, — на понтон. Остатки бензина с понтона перенести на брандвахту. Пригодится для подвесного мотора. А я пока со своими помощничками потолкую.

Разговор в чертежке был недолгим. Капитолина Тихоновна в двух словах обрисовала обстановку и заключила: «Кречет» уходит один, захватив лишь понтон из-под горючего и бесполезный теперь промерный катер. Партия остается и продолжает работать по сокращенной программе. Будут дожди, будут глубины — к ним вернется «Кречет» или какой катер поменьше. Попросила высказаться других. Поконкретней, покороче.

— Надо все лишнее сгрузить с брандвахты, — предложил Венька. — А то шкипер вон два якоря с собой таскает, приблудный барабан для троса.

— Уже делается, — успокоила Капитолина Тихоновна.

— А дров нам зачем столько? Целая поленница. Может, их…

— Нет, дрова пока не трогать, — перебила Виктора начальница. — Катеру лишний сантиметр осадки — тоже обуза. Приспичит — часть дров выбросим на берег. Надо будет, ближе к осени заготовим еще.

Когда все уже было обговорено, Капитолина Тихоновна вдруг ошарашила:

— А теперь еще одна новость для вас. Я ухожу с катером. Ну, чего вы так смотрите? Ухожу на катере до Сысольска. Там сяду на пассажирский пароход и в город. Отчет сдать, зарплату получить надо? А главное, лично обрисовать обстановку, посоветоваться. Там, может, все по-другому переиграют. Да носы-то не вешайте. Через неделю вернусь. Как? Очень просто. Я пока с Авдониным эти дни спорила, на крайний случай кое-что уже обмозговала.

Капитолина Тихоновна разложила на столе карту. Все сгрудились вокруг нее.

— Вот, смотрите. Здесь, недалеко от нас, к берегу выходит заброшенная лесовозная дорога. Она ведет в поселок Пальники. Туда летает почтовый самолет. Ясно? А уж сорок километров как-нибудь пешочком осилю. Не столько приходилось хаживать.

Капитолина Тихоновна повернулась к Любе.

— Думаю, что комсомольцы не подкачают. Записывать не будем, а для себя решим так: за семь дней закончить съемку и промеры на участке Чертова вилка — Ванюшин чертеж. При хорошей погоде это выполнимо. Вениамин, ты как считаешь?

— Какой разговор, Кап Тихоновна! В лучшем виде! Можете положиться на меня.

— Ну-ну, не больно хвались. Ты на деле, на деле покажи. И без фокусов всяких. Эх, не хватает тебе все-таки хорошей злости рабочей, азарта нет. Раззадорить бы тебя… Люба, ты бы хоть, что ли, за него на общественных началах взялась, отбавила ему своей серьезности.

Капитолина Тихоновна с хитрецой глянула на Любу, на всех, добродушно улыбнулась, словно говоря: «Шутим это мы, мальчики, шутим по-стариковски».

— Вы уж скажете, — сразу сник Венька.

— А ты не кисни! Лучше разозлись на меня. Перекостери в душе — и за работу! Ведь ты как-никак старший техник. Старший! А тебя, честно говоря, на долгое время за себя оставить-то боязно.

Начальница энергично прихлопнула рукой по столу, считая деловой разговор оконченным:

— Ну, все! Надо собираться.

Парни вышли. Люба придвинулась к столу, пристально посмотрела на Капитолину Тихоновну. Она сразу заметила, что маме Капе нездоровится. Лицо у нее было осунувшееся, изжелта-бледное, кожа шероховатая, пористая. Это желтизна, тусклый блеск уже отцветших рыжеватых волос, горькие бороздки губ сразу же состарили ее.

— Опять язва, ага? — участливо спросила Люба и страдальчески сморщилась, словно она сама, а не Капитолина Тихоновна мучилась от боли.

— Она, проклятая! Ничего, пройдет… Это все война да послевоенные годики на подножном корму дают себя знать.

Через час, в последний раз взяв брандвахту на буксир и поставив ее посреди воды, «Кречет» ходко побежал по течению и вскоре скрылся за поворотом. Венька с Виктором, разбив рабочих на две бригады, отправились прокладывать магистраль.

5

Среди необъятных болот где-то горели леса. В прозрачные ночи на западной стороне небосклона играли малиновые тусклые всполохи, редкий ветер доносил беспокойный запах пережженной смолы и горелого торфа. Несколько раз собирался дождь, но словно испарялся, не долетев до земли, в прокаленном до звона воздухе.

И сегодня на северо-западе, в «гнилом» углу, заворчал, заворочался поутру гром. Заклубились, забурлили облака, потом потянулись грязные, перистые космы.

Нечем стало дышать, воздух был парной, плотный. Замолкли птицы в прибрежных кустах, загустела тишина, лишь монотонно взбулькивали меж лодок под кормой речные струи да рыжий канюк на лиственничной сушине привычно гнусавил: «Кий… Кий», будто просил: «Пить… Пить…»

Но прошел час-другой, и снова расплавленно-однообразно сверкало небо. Туча ушла стороной, затихло недовольное грозное урчание.

Вторую неделю брандвахта болталась на якоре посреди реки. Уже истомились от ожидания, а Капитолины Тихоновны все не было. Оставалось единственное решение: кому-то идти в Пальники. Или начальница попадет навстречу, или они позвонят оттуда в техучасток, узнают, почему она задержалась, и получат дальнейшие распоряжения. Кроме того, в партии кончались продукты, необходимо было пополнить запас.

Венька по праву старшего заявил, что пойдет сам. Виктор ничего не мог возразить на это, так как на месте не было дел ни тому, ни другому. За три дня ожидания они завершили первичную обработку материалов. Натесали впрок колышков-пикетов, кое-что сделали по мелочам.

Кто же пойдет с Венькой вторым? Не успел Виктор мысленно перебрать всех оставшихся, как Люба твердо сказала:

— Я пойду с ним.

Венька не сумел скрыть радости. Да и Люба смотрела на него так, будто решилась на что-то важное и теперь вручала ему свою судьбу.

Виктор поначалу не обратил на это никакого внимания и пытался доказать, что лучше взять с собой кого-нибудь покрепче, повыносливей — ту же Райхану. Но Венька припечатал поспешно:

— Все, решено! Пойдет Люба.

Тут уж Виктор спорить больше не стал. Собственно, какое ему дело? Старший — Венька, он решает, он и отвечает за все и перед коллективом, и перед начальством. А ему, Виктору, важно свои обязанности выполнять, и этого вполне достаточно. Во всяком случае, для душевного спокойствия…

Старший техник к тому времени для Виктора оставался все еще загадкой. По училищу он помнился смутно, так, пожалуй, только в лицо. Когда Старцев уходил в армию, Венька начинал лишь второй курс.

Здесь, в работе, отношение к нему сложилось двойственное: то он нравился Виктору и между ними возникала какая-то душевность, то вдруг раздражал, и тогда Виктор становился сух с ним, снисходителен, подчеркивая свое возрастное старшинство.

Работал Венька по настроению, и, когда вдруг увлекался, на него было любо посмотреть, сидел ли он в это время в промерном катере перед эхолотом, или старательно колдовал над планшетом. Особенно легко было с ним в редкие часы отдыха, когда он брал гитару. Озорные частушки, потешные припевки сыпались из него, как картошка из худого мешка. И песен он знал немало, причем таких, которых Виктор не слыхивал раньше. Любил, правда, порисоваться Венька, иногда поерничать, да разве в этом суть?

Запоет так вот после напряженного жаркого дня, легче не легче, но покойнее становится на душе. И комары вроде меньше жалят, и не таким далеким город кажется, и конец навигации — вот он, близко, каких-то три месяца…

Венька вырос в городе, и это заметно сказывалось на его работе в полевых таежных условиях. Виктор по свойственной ему некоторой самоуверенности считал, что вот он, сельский парнишка, пообтерся в городе и быстро познал его премудрости. А кинь иного горожанина вглубь, в тайгу, оставь на время одного — надолго ли его хватит? Вот и Венька ни топора в руках держать толком не умеет, ни места для ночлега обустроить, ни пищу раздобыть. Глух к грубой мужицкой работе и к лесу вообще со всей его разноликой живностью. Познать все это, полюбить — не в городе освоиться, тут двух-трех лет недостаточно, надо с детства этим жить или позднее потратить весомый кусок жизни. Правда, у Веньки тоже все еще было впереди: какие его годы!

На отношения старшего техника с чертежницей Виктор тоже смотрел по-своему. Считал, что все это несерьезно — так, баловство одно от скуки и одиночества. Люди они, в общем-то, взрослые, знают, что к чему. Потянуло на время друг к другу — пожалуйста, не велик грех. Так же просто можно сказать и до свидания.

Виктор, конечно, понимал, что нехорошо так думать о людях. Да что поделаешь, сам он до сих пор не научился в обращении с девчонками разным тонкостям. Или никаких отношений вообще, или сразу напролом.

В пятнадцать лет, в самый переломный момент, он стал видеть девчат, по сути дела, лишь из окошек училища. С каждым годом они становились все более далекими, непонятными и заманчивыми. Редкие дни увольнений да праздничные вечера, на которые приглашались девчонки, — и опять одни парни вокруг. Говорили о девчатах чаще всего грубовато, с оттенком пренебрежения, а иногда и брезгливости. Особенно отличались этим курсанты постарше, кое-что повидавшие. Уж они-то любили блеснуть перед салажатами, не скупились на рассказы, смачные, грязно откровенные.

Сколько лет прошло, а у Виктора до сих пор живо тогдашнее ощущение от тех рассказов — ощущение тоски, горькой обиды непонятно на кого, отвращения к собственной виноватости.

Потом он, конечно, привык, притупилось все, стало обыденным. На военную службу пришел уже парнем тертым. И там все было по-старому. В еще более редкие и краткие увольнения между выходами в море, в случайные «забеги на берег», всегда не хватало времени на всякие там деликатности, и поневоле вопрос перед подружками-однодневками приходилось ставить ребром: или — или. Позднее уже понял Виктор: никакое это не оправдание. Просто не было у него настоящего чувства — в этом вся беда.

Замечая между Венькой и Любой всякие мелочи — жест, взгляд, с особой интонацией брошенное словечко, — Виктор поначалу отмахивался сам от себя: дурь это, ничего между ними нет. Голодной куме все шаньги на уме. Но постепенно приходилось убеждаться в обратном. А сегодня, увидев Венькину радость и Любину решительность, с какой она вызвалась идти в Пальники, Виктор понял: во всяком случае для нее это не фигли-мигли. Уж кто-то, а она не из тех, кому попусту можно морочить голову.

Виктор вдруг поймал себя на том, что думает о Любе с необычной для него братской заинтересованностью. И даже не удивился, потому что давно уже крепло в нем уважение к этой серьезной, самостоятельной девушке. Сейчас его больше всего тревожило одно: «Как поведет себя Венька?»

6

Лесовозная дорога была настолько старой, местами так заросла, что еле угадывалась. В сырых приречных низинах ее затянуло кустарником, травостоем. Пока продирались, вымокли по самые плечи. Обильная роса предвещала снова ведренный день.

Лишь на открытых местах, средь выгоревших полян и на песчаных угорах, затянутых хрустящим мхом, проглядывали колеи. Прошлые вырубки заполонило лиственное разнолесье, заглушаемое понизу малинниками и густыми кулижками кипрея. Из его семенных коробочек местами полез белый пух — свидетельство преждевременной зрелости. Малинники, тоже спаленные жаром, стояли поникшие, с ржавым ущербным листом. Ягоды были мелкие, плохо снимались со сторожков, рассыпаясь под пальцами на зернышки. В затененных местах, по склонам глухих ложков, может, и была настоящая малина, крупная, сочная. Но Веньке с Любой не до нее. Они шли вперед, стараясь по холодку, пока не начал свирепеть гнус, пройти как можно больше.

Солнце упорно лезло в гору. Испарялась река. Над пустошами заструилось дрожливое марево. Дорога стала лучше, наезженней. В болотистых прогибах встречались подновленные гати.

— С чего это? — удивился Венька. — Жилья поблизости вроде не должно быть.

Люба огляделась. Она еще раньше заметила, что чаще стали попадать обочь дороги просторные поляны. Мелькнуло остожье с тремя шестами и поваленной изгородью.

— Видишь? — указала на него Люба. — Покосы здесь. Поэтому и дорога торная.

Вскоре колеи нырнули в еловую согру — заболоченный по сырой погоде, глухой лес. Здесь еще держалась прохлада, стояла плотная тень. Решили передохнуть, свернули с дороги, разошлись по сторонам.

— Э-эй! — закричала Люба. — Голубики сколько!

Венька пошел на ее голос. Расплывшиеся кочки в усохшей болотине сплошь заросли высоким, до колен, ягодником. Подернутые сизым налетом ягоды были налиты прохладным соком, на зубах похрустывали мелкие семечки.

Венька завалился меж кочек. Одной рукой отмахивался от гнуса, второй пригибал кустики к лицу, со смаком обирал голубику губами, дурашливо урчал, причмокивал.

— Благодать! Это добро да в город, на рынки, в магазины. Расхватали бы враз.

— Не говори. Сколько всего зря в лесу пропадает, — откликнулась Люба. — Мы как-то в мае напали на болото. Трава еще только зеленеть начала. Серо вокруг. И не поверишь, издалека даже видны красные проплешины. Местами сплошь клюква — лопатой греби. Перезимовала, перемерзла — сладкая, нежная. Я тогда подумала: а почему бы осенью, когда болото схватит морозом и снегом еще не запорошит, не забросить сюда вертолетом бригаду сборщиков? Хотя бы на один день. Сколько б они мерзлой клюквы набрали!

— Да что ягоды! — подхватил Венька. — С грибами еще меньше возни. А попробуй их купи, кроме рынка, где-нибудь. Ни соленых, ни маринованных, ни сушеных. Эх, а к стопочке-то, холодной, запотелой, да соленый рыжичек! Ы-ых!

— Ну, тебя уж на другое потянуло, — засмеялась Люба, — значит, пора идти дальше, пока совсем не размяк.

— Не хочу вставать, — затянул Венька. — Здесь хочу остаться… Мама! Она меня обижает!

Люба пробовала ухватить Веньку за руку и поднять. Но он не подпускал близко, отбивался. Все-таки она изловчилась, сомкнула пальцы на его запястье, дернула, но не рассчитала своих сил, не удержалась и тоже очутилась на пружинистых кочках.

— Ага, попалась! — заорал Венька, стараясь доконать ее щекоткой. Люба вывернулась, сильно стиснула его руки, развела их, впечатала Веньку спиной в мох.

— Проси пощады, несчастный!

Повинился Венька. Вышли на дорогу и, взявшись за руки, зашагали дальше. Шли легко, бездумно, забыв на время, откуда и куда они идут. Просто был путь по звеневшим от зноя и стрекота кузнечиков полянам, по светлым березнякам и трепетным голубым осинникам, по глухим урочищам, заваленным буреломом.

Постепенно жара и запущенная дорога измотали их, отняли бодрость и силу. Люба, правда, и виду не подавала, шла закусив губу и стараясь дышать размеренно и спокойно. А Венька, все чаще замедляя шаг, оглядывался и запрокидывал над головой фляжку с водой, пока в ней не осталось даже теплых оденков. Потом решительно свернул с дороги, плюхнулся на замшелый пень.

— Все, Люба, привал.

— Да ты что, Вень? Постыдись, — с легкой укоризной возразила Люба.

— Не могу дальше. Ноги горят, будто к подошвам горчичники приклеены. — Венька пошевелил в кедах пальцами. — Знал бы, лучше в сандалетах пошел.

— Ну-ну, ничего. Ты соберись, не расслабляйся раньше времени. Озеро-то уже — рукой подать. Там и отдохнем по-настоящему.

Судя по карте, небольшое озерко должно попасться скоро. Но они поднялись на один увал, на другой — нигде ничего похожего. И только спустившись вниз, заметили сквозь листву, совсем недалеко от дороги, блеск воды. Когда-то это озеро было большим. Сейчас его затянуло, заболотило, и лишь здесь, у возвышенного места, сверкало неширокое водное зеркало. Густые ивы склонились над водой. Тут же неподалеку в круглой калужине били со дна, вздымая песчаные фонтанчики, родниковые струи. В самом озере вода была темной, с коричневым отливом, с чуть заметной поверху маслянисто-радужной пленкой.

Венька быстро расшнуровал кеды, сбросил джинсы. На бегу стягивая через голову рубаху, с гиканьем врезался в воду, загоготал на всю округу, приплясывая и прихлопывая себя по бокам. Вслед за ним, поджимая ноги и зябко вздрагивая, в озеро вошла Люба. Окунулась по шею и поплыла саженками в сторону камышей.

— Ой, внизу как холодно! — крикнула она, встав в воде столбиком. — Ключевина. Аж пальцы на ногах сводит!

Они вместе подплыли к болотистой кромке. Берег колыхался под руками, прогибался и тонул. Ноги свободно уходили под него в темную студеную глубину.

— Местечко! — сказал Венька. — В таких вот и плодятся водяные и всякая другая чертовщина. Как сейчас цапнет! — И заулюлюкал по-дикому, напирая на Любу. Уж где были черти, так это у него в глазах. Не замечала раньше Люба за ним такого.

— Ну и сумасшедший ты сегодня, — засмеялась она, — Да остудись хоть. — И макнула Веньку прямо с головой. Макнула, отпрянула резко и поплыла к берегу. Пока Венька промаргивался, хватал ртом воздух, она уже была далеко.

Люба выскочила на берег. Венька — за ней. Обежали по кругу песчаный пятачок: тесно тут, не разгонишься. Она — в просвет меж кустов, на лужайку под ивами. Он схитрил — рванул вдоль берега, потом сквозь буйно разросшийся краснотал, наперерез. Тут и сцепились в шутливой схватке. Люба уже не рада была, что затеяла эту игру. А Венька все больше распалялся. Как это, он да с девчонкой не справится! Люба извивалась, выскальзывала из его рук — упругая, жаркая, горячо дышала ему в лицо. Венька совсем ошалел от борьбы, обхватил, стиснул Любу и даже не услышал, как под руками у него что-то треснуло. Уже на земле, когда они затихли всего на какой-то миг, чтобы перевести дыхание, Венька увидел перед собой, перед самым лицом на загорелом дочерна теле нестерпимо белую грудь. Она вздымалась, пульсировала, жила, и подрагивала на ней смуглая вишенка. Венька захлебнулся воздухом и припал воспаленным ртом к прохладной груди.

Заспанная сторожиха школьного интерната открыла одну из комнат, пропустила поздних постояльцев вперед.

— Тут и располагайтесь. Постели на виду.

На железных койках валялись матрасы и тощие подушки без наволочек. Люба стала устраиваться на ночлег. А Венька бросил на койку пустые рюкзаки, постоял в нерешительности и вышел на крыльцо.

Теплая ночь обволакивала все вокруг. Вечерняя зорька выгорела дотла. Серая голубизна залегла в закатной стороне, как рыхлый пепел на недавнем кострище. На востоке понизу растекалась чуть заметная прозрачность. Верхушки леса на ее фоне четко прорезались зубчатой кромкой. Поселок тонул в тишине: ни голосов, ни цокота каблуков по дощатым тротуарам. Чуткое безмолвие. Оцепенение и покой после трудового дня. Необходимая передышка в череде обычных событий и будничных дел, из которых незаметно слагается человеческая жизнь.

Присев на груду сосновых чурок в углу двора, от которых тянуло разогретой за день смолой, Венька подумал об оставшихся на реке, о Викторе и снова почувствовал неприязнь к нему. После сегодняшнего телефонного разговора с начальником техучастка он здорово обозлился на второго техника. Ишь ты, какой скорый да ранний, быстро начал его, Веньку, обскакивать!

Тут же возникли сомнения, трезвый голос нашептывал, что никакой вины Виктора перед ним нет. Бели по работе, так парень он хваткий, умелый, опыта в жизни больше, чем у него, Веньки. Да и, если честно, сам Венька не велик еще специалист. Не будь нехватки в кадрах, и нынешнюю навигацию ходил бы во вторых техниках. Так что в начальники, пусть временные, рваться рано. Порасторопней, потверже надо быть. И Капитолина, и Люба ему об этом твердят.

Но от доводов в пользу Виктора не становилось легче. На сердце у Веньки по-прежнему была обида. А тут еще неотложно подступило свое, личное. И сейчас Веньке надо решать, может быть, самый сложный в его жизни вопрос. И никто ему не поможет, не посоветует. Только он один, сам, должен сделать окончательный выбор. Должен прийти к Любе и все сказать. Медлить больше нельзя, надо кончать томительную неопределенность. Люба, конечно, человек крепкий. Она ни просить, ни жаловаться не будет, если он начнет отрабатывать назад, даже разговора не заведет. Эх, Люба, Люба… Вообще-то он уже так или иначе сделал выбор. Только очень уж быстро, враз все это произойдет. Семья! Супруги! Звучит-то как… А там пойдут горшки, пеленки. К этому-то он как раз готов меньше всего.

Люба, Люба… Тоже, наверное, думает сейчас о том, что будет дальше. А он, Венька, об этом никогда, может, и не узнает. Не спросишь ведь о таком. Да Люба и не ответит. То, что наконец неумолимо захлестнуло их, при всей своей неизбежности оказалось неожиданным. Оглушило и ошеломило, будто удар грома и резкая вспышка молнии. Где уж тут еще спрашивать о чем-то! Нет, надо прямо сейчас пойти и сказать Любе все, не оставляя никаких сомнений. Пойти и сказать…

7

Люба была поздним, нежданным ребенком, самым последним в семье. Братья и сестры давно жили самостоятельно. Когда умерла мать и Люба с отцом остались одни, старшая сестра хотела взять девочку к себе. Но отец, старый, заслуженный капитан, привязался к своему дитенку-последышу, видел в дочке единственную отраду и ни за что не согласился отдать ее.

Домом для Любы стал буксирный пароход. Вечно подрагивающая тесная палуба, пахнущие разогретой смолой и размокшей корой плоты заменили ей тихие улочки в поселке водников. Друзьями у нее были не девчонки и мальчишки, а разбитные пароходские бабенки, отчаянные, острые на язык матросы, степенные молчаливые плотовщики. Люба не знала, что такое детский сад, за десять школьных лет лишь один раз побывала в пионерском лагере да съездила с одноклассниками на экскурсию в Ленинград.

На пароходе она насмотрелась многого. Видела и временные, на одну навигацию, семьи, и всевозможные ухаживания, кончавшиеся иногда печально и далеко не мирно. Росла она самостоятельной и, повзрослев, умела осадить любого зарвавшегося воздыхателя. Ее оружием была холодная ирония и отрезвляющая насмешка, а где надо — грубое словцо и сильные руки. С детства у нее не было братьев-защитников, и она умела постоять за себя сама.

Отец у Любы нрава был сурового и даже любимой дочке особо не потакал. Еще давно как-то не позволил подрезать волосы и до сих пор стоит на своем. «Что за женщина с коротким волосом! — пренебрежительно говорил он. — Что пароход без трубы…» Сколько раз менялась мода, чего только не делали девчонки-старшеклассницы со своей прической! А Люба и по сей день носит косы. Отец теперь старенький, уже несколько лет на берегу, а Люба все еще прислушивается к его мнению. И даже в изыскательскую партию пошла с его одобрения. Согласился он на удивление легко. Может, по-своему понимал, что там для дочери обстановка привычная, а незнакомый, суматошный город может смять ее, выросшую на воле, привыкшую к жизни на людях.

С Венькой Люба познакомилась в конце прошлого года. Отец весной серьезно занемог, его скрутила болезнь старых водников — ревматизм. Он долго лежал в больнице, потом дома, и Люба не смогла выехать с партией. Капитолина Тихоновна не нашла ей замены, а может, и не очень искала. Обязанности чертежника она поделила между собой и техниками. Так и работали до середины августа.

Когда появилась Люба, Венька встретил ее словами:

— А, это та самая девушка, за которую я все лето над планшетами спину гну! — Встретил легко, с улыбочкой, и у них как-то сразу установились ровные, товарищеские отношения. Венька, правда, все грозился предъявить ей счет за работу, вкладывая в это свой, потаенный смысл. Люба в ответ лишь посмеивалась и, не оспаривала этого, пока чисто символического счета.

Она помогла парню наладить в каюте маломальский уют: постелила салфетку на тумбочку, на окно пристроила легкую занавеску. Потом как-то погладила рубашки. Венька зашел к ней разок на минутку. Поболтали о том о сем. Второй. Третий… Люба принимала радушно, как-никак свежий человек, ее ровесник.

Но однажды Венька засиделся допоздна, необычно расчувствовался, размяк. После уж Люба объяснила для себя все так: видно, парню бросился жар в голову, угарно затуманил рассудок, вот он и полез к ней с лапами. Да ведь это Люба! Она так его крутанула, враз поставила на место. Глупая голова, неужели простейшей вещи не мог понять, что она позаботилась о нем, как о любом бы другом, и никакого повода это еще не давало. Не ходить бы Веньке больше в Любину каюту, если бы он сразу извиниться не догадался. Извиниться и тут же при ней посмеяться над собой.

Зимой, когда корпели над планами и восковками — занимались обработкой полевых материалов, они изредка проводили время вместе. Бывало, Венька провожал ее после работы на автобус. А однажды проехал он с ней до загородного поселка водников, познакомился с отцом. Даже распили бутылочку вина. Но по-прежнему между Любой и Венькой чувствовалась сдержанность. Жили, видимо, в каждом из них неосознанное желание не торопиться, боязнь из-за неосторожного поступка потерять друг друга.

Люба втайне ждала перемен. Смутные желания чего-то неизведанного, неудовлетворенность сложившимися отношениями иногда захватывали ее, но она быстро гасила их сама и не позволяла никаких шагов к сближению. Она много слышала от других, да и в книгах читала о любви с первого взгляда, о страстях, вспыхивающих враз и всецело овладевающих людьми. Но это был жар чужого горения, он не касался ее, не воспламенял, и она принимала все так, как было на самом деле у них двоих.

За отпуск они ни разу не виделись и встретились весной радостные, переполненные новостями. После переезда партии на брандвахту Венька чаще стал бывать у Любы в каюте. Он нравился ей мягкой сдержанностью. Правда, ее настораживало, что сдержанность эта объяснялась, пожалуй, нерешительностью. Уж что-что, а нерешительности она терпеть не могла, особенно в работе. Люба была недовольна Венькой, порой злилась на него и за безразличие к делу, и за неумение, скорее нежелание, постоять за себя. Но, как все женщины, тешила себя надеждой, что в ее руках, под ее влиянием он со временем станет тверже, увереннее.

Люба невольно сравнивала его с Виктором, и Венька нравился ей еще больше. Виктор уж слишком остроуглый, вспыльчивый. Чересчур дотошный, до мелочности. С таким нелегко. Нагляделась она у себя в поселке, как мужики притесняют баб, верховодят ими. Такое не для нее. Понимала она, что с ее характером не сможет она быть в семье вторым человеком. Понимала, даже жалела об этом порой, но твердо знала, что ничего с собой поделать не в силах.

Были у Веньки и другие преимущества перед Виктором: играет на гитаре, неплохо поет, любит пошутить, побалагурить. С ним весело.

Чем дольше они встречались, тем чаще Люба ловила себя на том, что боится оставаться с Венькой наедине подолгу. Почему-то в тягость стали поздние посиделки. На днях Венька пришел вечером, завалился на кровать, положив голову к ней на колени, затянул жалобно: «Покинула нас матушка Капитолина, оставила сирых, безработных, без еды, без питья, без благослове-ни-я. Хоть бы кто пожалел, приголубил меня, бедного…» Люба стала стаскивать его с кровати. Началась возня.

Потом Люба долго не могла прийти в себя. Венька сидел у стола разгоряченный, обиженный, смешно надув губы. Но надолго его не хватило. Озорно, тряхнув головой, он взял гитару, щипнул струны:

— Где ты только такие дурацкие частушки берешь? — засмеялась Люба, радуясь необходимой сейчас разрядке.

— Поплавай с мое, не то услышишь.

— Нашелся плавальщик, да я с детства на воде.

— Ну, я эту сам сочинил.

— Ты?!

— А что тут особенного! — задорно вскинулся Венька. — Хочешь, выдам поозорнее этой.

— Да ты что? Какие частушки, ночь, уже, люди спят. Давай-ка лучше к себе, баиньки…

Венька привычным жестом потер щепотью нос, обиженно отвернулся от Любы. Но как ни сопротивлялся, Люба выпроводила его из каюты. Ей необходимо было побыть одной. Только наедине она могла привычно заглушить в себе тревожное томление, от которого кружилась голова и цепенело тело.

Но на другой день, когда в чертежке решали, кому идти в Пальники, Люба, захваченная неясным предчувствием, отвечая на безмолвный Венькин призыв, сказала:

— Я пойду с ним.

8

Они должны были вернуться после обеда. По крайней мере, часам к семи вечера. Но сколько Виктор ни смотрел на поворот реки, песчаный пляж оставался пустым и безлюдным.

«Что могло случиться? Все вроде предусмотрено, продумано. Никаких задержек». Виктор изнывал от ожидания и вынужденного безделья. Огрузневшее солнце уже клонилось к белесой дымке, тонко распластавшейся над горизонтом, а жар не спадал. Лишь реже стали залетать на плавучий домик слепни и оводы. Утихомирилась мошка. На время наступила благодатная тишина — скупая передышка до вечерней прохлады, когда воздух вновь пронзительно зазвенит от неистового комариного писка.

— Што, не идут еще наши? — спросил Харитон и пристроился рядом, облокотившись на бортовое ограждение. Он неторопливо свернул махорочную цигарку, раскурил ее и, пожевав беззубым ртом, хихикнул, захлебываясь едким дымом:

— Не торопятша. Што им — одни в лешу, молодешь. И шолнце кровь пужырит.

Глаза его ехидно сверкнули и тут же угасли под стеклами очков. На морщинистом, задубелом лице со впалыми щеками легкие очки в тонкой золотистой оправе казались чужими и нелепыми.

Виктор уже настолько привык за два месяца к Харитоновой шепелявости, что почти не замечал ее, принимал как что-то само собой разумеющееся. Но сегодня, сейчас, когда он реагировал на окружающее обостренно, изъян этот остро резанул слух, словно скрип ножа по тарелке, и вызвал новый приступ глухой неприязни к говорливому не в меру старику. Он ничего не ответил Харитону, ушел в красный уголок. Но и здесь Виктор не нашел успокоения, полистал подшивку старых газет и вернулся на палубу.

Из каюты вылез Мартыныч, босой, в распоясанной, до пупа расстегнутой рубахе, в одной руке — ведро, в другой — эмалированный бидончик. Зевнул, почесал волосатую грудь и попер на корму. Виктор не успел опомниться, как он уже отчалил в своем самодельном ялике, легком и вертком, как яичная скорлупа.

— Мартыныч, ты куда?

— Да за водичкой ключевой. Аж скребет в дыхалке.

— Так ключик же вот, рядом, — показал Виктор на ближний берег, словно не они вместе со шкипером нашли его в первый же день под корнями елового выворотня.

— То не такой! — крикнул Мартыныч, вовсю работая веслами. — Здесь у меня ядреней!

Он и вправду вернулся с полным ведром и закрытым тяжелым бидончиком. Поверх воды крутились, плавали глянцевитые листья брусники и сосновые хвоинки двурогой вилочкой. Глаза у Мартыныча уже не слипались от недавнего сна, небритое лицо разгладилось, светилось довольством.

— Все не идут? А ты не журись. Трошки задержались — не велика беда. Никуда не денутся… На-ко вот испей, остуди нутро.

Шкипер одной рукой поднял ведро, задержал его на весу перед самыми губами Виктора. Но тот резко дернул головой: дескать, отвяжись ты от меня! Мартыныч недоуменно пожал плечами и пошел в каюту по нагревшейся палубе, косолапо вывертывая ступни и боязливо поджимая пальцы. Чуть приоткрыл дверь и прямо с порога негромко, но требовательно запросил:

— Жинка, перекусить что-нибудь!

Беспечность, довольный вид шкипера задели Виктора за живое. Ходят тут, спрашивают от нечего делать, а сами, наверное, радуются, что лишний день отдыха. Особенно Харитон.

А тут еще Райхана привязалась. Жара, а она в обычных своих шерстяных носках, в сатиновых шароварах. Только вместо цветастой кофты — голубая футболка с белой окантовкой по вороту. Глянула из-под руки на реку, на солнце, заговорила нараспев:

— Люба нет, Веньямин нет. Худа дела… Зачем девушку посылал? Сам бы гулял или другой мужик.

— Помолчала бы ты, Рая. Что я тебе — начальник? — огрызнулся Виктор.

— Канешна, начальник, — серьезно ответила Райхана. — Зачем такой злой? Здоровье береги. На красоту влияет. Девки не любить будут.

— А иди ты со своими девками! — взорвался Виктор и, озлившись на себя из-за этой несдержанности еще больше, ушел в каюту. Только откинул марлевый полог, опрокинулся навзничь на койку, как раздался радостный Раин крик:

— Иду-ут!

На дальних песках показались согнувшиеся под тяжестью рюкзаков две фигурки.

Виктор отвязал легкую разъездную лодку и погнал ее к берегу. Вслед ему что-то кричал Харитон, но он ничего не понял из его шамканья. По щиколотку увязая в песке, он торопился навстречу Веньке и Любе.

Люба шла первой. Намазанное репудином лицо ее лоснилось, прядки волос прилипли к мокрым вискам. Смотрела она спокойно, устало, пытаясь улыбнуться запекшимися губами. Виктор шагнул к ней и взялся снизу за лямку рюкзака.

— Не трожь! — хрипло остановил Венька и недобро глянул на Виктора. Глаза у него были чужие, тускло-холодные, куда только делась былая голубизна. — Этот потяжелее будет, — уже спокойнее, но с ноткой злорадства проговорил он и резко скинул с плеч свой рюкзак прямо на руки Виктора.

— Ты чего такой дерганый?

— Обыкновенный! — ответил Венька, махом забросил на спину Любину ношу и сразу же пошел вперед, всем видом давая понять, что не склонен сейчас к разговорам.

«Начальника изображает», — подумал Виктор и снова спросил:

— Что ничего не говоришь? Куда запропала Капитолина? Какие новости?

— После потолкуем, — не оборачиваясь, отрезал Венька.

В чертежке они сели друг против друга за длинный стол, сколоченный из толстого теса. От закопченных дымокуров на подоконнике тянуло застоявшимся духом бани по-черному. Зудели, приплясывали на стеклах ошалелые комары. На дальнем окне струной на высокой ноте пел заневоленный шершень. Неуютом, глухой пустотой повеяло вдруг на обоих.

Виктор терпеливо ждал. Венька заметно волновался, сосредоточенно мял сигарету, долго раскуривал, сплевывая табачные крошки, вконец измусолил ее так, что расползлась бумага на конце. Смял сигарету, достал другую. Он, видимо, хотел сказать что-то злое, обидное, взбаламучивал в себе, поднимал злость. Но злости не было, не находилось оправданий для нее. Тогда Венька устало откинулся на стуле и заговорил, глядя в окно:

— Капитолина Тихоновна в больнице. Обострение язвы. С месяц проваляется. А остальное сказано вот тут. — Венька перекинул через стол сложенную вчетверо бумажку, посмотрел пристально на Виктора, криво усмехнулся: — Успел ты угодить начальнице. Далеко пойдешь…

Смутно догадываясь, но до конца еще не понимая Венькиных слов, Виктор развернул бумажку.

Венька вышел из чертежки, не сказав больше ни слова. Тихо прикрыл за собой, дверь. На дальнем окне, в углу, заставленном планшетами, по-прежнему бился о стекло, тревожно звенел шершень.

Виктор даже не поднял головы. Он все еще смотрел на листок бумаги, видел разом все слова, от первого до последнего, все четче осознавал их смысл, и постепенно им овладевала растерянность. Нет, не сама работа и ответственность за нее страшили его. Дела Виктор не боялся, работать с любым инструментом умел, за все брался смело, без оглядки, не раздумывая и не забивая попусту голову сомнениями. Да и все было отработано так четко, что за производственную часть не стоило беспокоиться. Каждый знал свое место — оставалось просто не нарушать ранее заведенного порядка и вмешиваться лишь тогда, когда он почему-либо мог нарушиться сам. Виктора прежде всего смущало, что он, не желая того, ударил по самолюбию старшего техника. А Венька, как все люди, не отличающиеся сильным характером, был чрезмерно впечатлительным, обидчивым. Можно предполагать, что остынет он не скоро и поддержки от него в первое время ждать не придется. И еще вопрос: как его, второго техника, возвышение воспримут другие? Трудно поэтому начинать разговор с людьми. И потом, ведь завтра утром ехать не на съемку или промеры, а сплывать вниз.

Самосплав. Приходилось Виктору во время практики с десяток-километров переводить таким способом партию с одного переката на другой. От того давнего события осталось ощущение веселого шума, гвалта, радостной беготни вокруг шпиленка — вертикальной лебедки для выхаживания якоря вручную. Но в тот раз он был только простым исполнителем и не пытался вникать во все тонкости самосплава.

«С чего начать? На кого опереться? Эх, совсем некстати обиделся Венька. Черт дернул Капитолину рекомендовать начальству оставить меня за старшего. Не было печали…»

Виктор прошелся взад-зперед по чертежке. Звонкое, беспомощное жужжание шершня раздражало его, мешало сосредоточиться. Откроешь окно — напустишь комаров. Тогда он попытался поймать шершня, захватив бумажкой, и выпустить на волю. Тот не давался, увертывался из-под пальцев. Увлекшись, Виктор тут сильнее сжал его, и шершень замолк. Сразу оглушило мертвой тишиной. Виктору стало совсем не по себе. Он поспешно бросил бумажку в мусорную корзину, подошел к столу Капитолины Тихоновны и подсунул телефонограмму под стекло. Надо было идти к людям. Его наверняка ждали.

Когда он шел вдоль борта, шкипер снова поднимался из своего ялика. «Чего это Мартыныч зачастил на ключик?» — подумал Виктор и распахнул дверь в красный уголок.

— А-а, нашальник! — встретил его десятник. — Ждем, ждем. Интерешно нам: как дальше жить будем?

Виктора покоробило. «Венька успел раззвонить, не мог подождать».

Он глянул на старшего техника, тот с невинным видом отвел глаза. Виктор постарался взять себя в руки, ответил как можно добродушнее:

— Что же это ты, Харитон Васильевич, сразу мое имя забыл? Я ли, ты ли начальник — дело остается то же самое, никто его не отменил. А будем мы сплывать вниз до встречи с катером.

— Шплывать, Виктор Жахарович? Шамошплавом, жначит? — заерзал от нетерпения на скамейке десятник. — А платить нам как будут? Жа какое такое выполнение плана? Ждешь школь дней шря потеряли. Да поплывем школько. Да на мели, глядишь, где-нибудь пошидим — тьфу, тьфу, тьфу! И каков же ш нами рашшет в конце мешача будет? Вражуми наш, бештолковых.

Вопрос для Виктора был неожиданным. Откуда ему знать, как в таких случаях оплачивается работа? Выручил Венька, видно, чувствовал все-таки свою причастность к общему делу.

— Самосплав нам зачтут. Существуют специальные нормы.

— Жнаем мы эти нормы. На них много не выгонишь.

— А что конкретно предлагаешь? — попытался Виктор перехватить инициативу в разговоре.

— Што тут предложишь? Шплывать так шплывать, — сразу ушел в сторону Харитон. — Был бы мотор на ходу, тогда попрошше. Без нужды бы жаправляли нашу пошудину, в любое колено. А тут вожишь-ка вручную ш этим якорьком — далеко ли уплывешь.

— Что ты хочешь сказать про мотор? — начал закипать Виктор. — Говори уж до конца.

— Об этом говорить нешего, вше жиают.

— Что все знают? — не отступал Виктор. Специально не хотел заминать. Еще подумают, что Харитон враз срезал его под корень.

Венька дернулся, хотел, видимо, что-то вставить, но снова обмяк.

— А то жнают, кто мотор жапорол, — выговорил десятник и зло сверкнул очками. Лицо его еще больше сузилось, запавшие щеки задрожали.

Ах, вот оно что! Такого откровенного нападения Виктор не ожидал. Да, он вывел мотор из строя. Но из-за кого? Из-за того же Харитона. А теперь он полностью хочет свою вину смыть. Пусть, в глазах других лишь один Витька Старцев будет виновником. Да что же это такое! Венька что молчит? Не самому же оправдываться!

— Нашли о чем цапаться, калина-малина, — насмешливо протянул шкипер. Виктор даже не заметил, как тот появился в дверях и, прислонившись к косяку, прислушивается к разговору. — Ну, полихачил парень, недоглядел за мотором. Подумаешь! С кем грех-беда не бывает? Чего об этом сейчас гутарить.

Он грузно сел на табурет. Оттопырил нижнюю губу, подул себе на вспотевший лоб, повернулся к Виктору. Лоснящееся лицо его сочилось благодушием: чего, мол, вы тут бодягу развели? Вид, Шкипера, равнодушно-спокойный, ленивый, лишь подхлестнул Виктора. Он еще владел собой, но уже по холодку внутри, по яростному стуку крови в висках ощутил, что сейчас его понесет.

— Кто лихачил? Я лихачил? Вы, Мартыныч, были там? Не были, не знаете ничего, так и помалкивайте. Нечего от безделья сплетни распространять.

— Тю, скаженный! — переменился в лице Мартыныч. — Чего гавкает. Салажонок еще против меня. Глядите, шустрый какой. Долго в начальстве не проходишь. Инфаркт схлопочешь в расцвете лет.

Харитон зашелся мелким смешком, снял очки, махнул ладонью по глазам, будто смахивая слезинки.

Две затянутые марлей форточки совершенно не давали прохлады. В красном уголке было душно, накурено. Плотный, слежавшийся воздух застревал у Виктора в горле, мешал говорить.

— Да вы что, с жары беситесь? — попытался вмешаться Венька.

Почувствовав поддержку шкипера, снова оживился Харитон. Кажется, даже шепелявить стал пуще прежнего.

— Молодой ишо. А шмолоду не перебешишша, штариком ш ума шойдешь.

«Он, похоже, пьяный!» — подумал Виктор, глядя на красное лицо Мартыныча, расплывшееся в глуповатой улыбке. Вспомнил, каким оживленным вернулся шкипер от своего родничка-холодильника. И этот плотно закрытый, запотевший бидончик в его руках! Да и слышал он, что Карповна ставит мужу что-то вроде домашнего пива или бражки.

— Вы пьяны! — Виктор шагнул к шкиперу. — И разговаривать я с вами не хочу. Поговорим завтра, когда проспитесь.

Виктор чувствовал нелепость своего поведения. Глупо затевать эту перепалку, глупо вести себя так несдержанно. Но уже не мог остановиться. Растерянность, недовольство собой, обида на Веньку, злость на Харитона распалили его.

— Сейчас поеду на ключик и разнесу вашу бутыль с брагой вдребезги!

— Я тебе поеду! Молокосос. Указывать еще мне будешь!

Шкипер раскалился, полез грудью на Виктора. Между ними кинулся Венька. На крик прибежала Карповна, повисла на муже.

— Да что же это делается! Такого тихоню в буйство вывели. Он же контуженный у меня. Разве можно так?

Харитон явно наслаждался ссорой. Жался в сторонку:

— Вот она голая дейшвительношть: не то диво, што мужик шварил пиво, а то диво, што варить не дают.

Суматошный гул в красном уголке прорезал звонкий голосок Асии. Она вскочила с места, отбиваясь от рук Райханы, тянувших ее назад.

— Ай-яй-яй, как не стыдно! Старые люди, мудрые люди как глупо ведут себя. Техник Виктор что плохого сделал? Почему все на него? Нехорошо!

Виктор выскочил из кают-компании на корму, привалился пылающим лбом к рулевому бревну.

— Эх, ты, — подошла к нему Люба. — Краси-и-иво начал. Что теперь? На комсомольской группе прикажешь тебя обсуждать?

— Да я же прав, прав я!

— Может, и прав. Только от правоты твоей, уж извини меня за прямоту, на душе муторно. Больно круто берешь. Нет у тебя к людям терпимости, а ведь с ними надо уметь ладить. Тут с кондачка не добьешься. А для тебя, я заметила, все просто: этот плохой, тот хороший. Ну, а посередке кто же тогда остается?

— Брось ты мне мораль читать, развела ликбез. — Виктор начал успокаиваться, но не хотел сдаваться под натиском Любиных доводов. Попытался закончить разговор шуткой, да она не очень, ладной у него получилась: — Венька вон тебе задаст: ишь, мол, уединились вдвоем.

— Веньку ты не трожь, — серьезно ответила Люба. — Я с ним тоже поговорю. Надулся, как пузырь, — обошли его. А дело от этого страдать должно?

В том, что к нему подошла Люба, не было ничего особенного. Это не удивило Виктора. Но вот Асия, ее непроизвольное заступничество… Ведь тише и незаметней этой девчонки не сыщешь. Проскользнет мышкой туда-обратно, и опять ее не видно. Час свободный выдастся, купаться, загорать пойдет — дальше всех, в кусты. Придет в кают-компанию — забьется в уголок. Но в то же время норовистая, как необъезженная лошадка. Где надо, не побоится я зубки показать. Вон как сна с бельчонком дело повернула.

Виктор поймал бельчонка случайно, когда тот переплывал реку. Завернул в брезентовый чехол от планшета, а дома на скорую руку сделал клетку из пустого решетчатого ящика.

Вечером все дивились на метания белки в неволе, ахали, охали. Асия подошла тихонько, постояла молча и повернулась к Виктору.

— Мучитель! Тебя б самого в клетку. — И посмотрела — не на него одного, а на всех стоящих возле — с таким презрением, что стало тихо вокруг. — Сейчас же выпусти!

И, странное дело, Виктор даже не нашел, что возразить — так это было неожиданно и непрекословно. Пришлось отпустить белку.

9

За стенкой в каюте десятника плакала Настя. До Виктора доносились заглушаемые всхлипываниями отдельные слова.

Харитон что-то шипел сердито, несмотря на позднее время, ходил по каюте: слышно было поскрипывание половиц.

Они поженились два года назад, здесь же, в изыскательской партии. Настя, забитая, безответная женщина, была намного моложе Харитона. Своим занудистым голосом он вечно ей выговаривал что-то, поучал. А она в ответ покорно смотрела на него глазами, полными слез, и молча соглашалась.

Сегодня Виктору невмоготу было слышать эти уже порядком надоевшие голоса. Скорей бы затихло все, успокоилось, и он остался бы наедине со своими мыслями. Виктор не раз слыхал раньше о том, как нелегко переносят люди длительное общение в небольшом коллективе — на зимовке, на малом судне, — когда выговорены все весомые слова, выслушаны все стоящие рассказы, жесты и движения товарищей давно примелькались. Когда пустяк может неожиданно вызвать глухое раздражение, острую неприязнь.

Но сам он еще никогда не испытывал приступов такой изнуряющей тоски. На практике они были целой группой, впятером. Работали на оживленной реке с частыми пароходами, деревнями и селами по берегам. А в селах — кино, танцы, новые люди. Здесь же третий месяц изо дня в день одни и те же лица, с утра до вечера друг у друга на виду. Некуда скрыться от посторонних глаз. Одно ненадежное убежище — каюта. Естественное желание побыть одному в последнее время все чаще загоняло Виктора по вечерам в эту келью. Но каютное затворничество не успокаивало. Зачастую, наоборот, еще больше саднила душа, острее и заманчивее вспоминались шумные города, пусть с незнакомыми жителями, пусть тоже угрожающие своим одиночеством. Но то одиночество среди массы незнакомых людей было совсем другим, желанным и живительным.

Такое состояние, успокаивающее и врачующее, Виктор впервые испытал в маленьком городке Кингисеппе на острове Сааремаа. Золотым сентябрьским днем он бродил по мощеным узким улочкам, отбившись от матросов-приятелей, отправившихся искать укромную пивную. Аккуратные островерхие домики улыбались ему разноцветными черепичными крышами. Ласкали взгляд чистенькие, все в цветах, садики за низкими заборчиками, сложенными из валунов. Долетавший со взморья ветер ворошил широкий воротник на плечах, играл лентами бескозырки. С обостренным интересом Виктор наблюдал вокруг чужую жизнь, вглядывался в лица прохожих, и они представлялись привлекательными, добрыми и счастливыми. И ему самому казалось, что он очень хорошо и радостно живет на земле…

Уже давно все утихомирились, а Виктор все еще валялся одетым на смятой постели. В низком оконце — ни неба, ни звезд. Темная вода невидимо струилась вдоль бортов, парная от дневного жара, равнодушная ко всему. Наткнувшись на якорную цепь, она лениво взбулькивала и что-то бормотала, обегая тупой нос судна.

Стараясь невольно оправдать себя за горячность, за глупое мальчишеское поведение, Виктор в который раз перебирал в памяти события, связанные со злополучным мотором.

Еще когда получали его в Сысольске, сразу же пошли разговорчики.

— Ижышкатели нажываетшя! Один подвешной мотор шунули, да и тот подержанный. Кошмичешкий век, а мы опять ломай хребты на гребях. Где это видано? — зудел десятник.

— Эх, Харитон, Харитон. Старый ты человек, а мудришь где не надо, — выговаривала Капитолина Тихоновна. — Все прикидываешься слепым и глухим. Тебе что, промерного катера мало? Да и тот не везде понадобится. Мы где работать будем? В верховьях, на небольшой реке — ни глубин, ни простора. Подвеска нам на всякий случай, для разъездов — потому и дают.

— Нет, не шкажи, Тихоновна, — не сдавался десятник. — Шравни ш геологами. У них и вертолеты, и тягачи-веждеходы, и рации новехонькие.

— А у нас техники нет? Будто не знаешь, на водохранилищах и на больших реках этих раций в некоторых партиях вон сколько понатыкали: и на промерном катере, и в чертежке, и у техников. А нам пока и без этого обходиться можно.

— Што там говорить, — отмахивался Харитон. — В жагоне мы, пожабыты-пожаброшены. А платят как? В полтора-два ража меньше. Ноги же по лешу ломаем, комаров кормим одинаково.

— Это ты-то ноги ломаешь? Может, в палатке живешь, у костра ночуешь, месяцами грязь с себя не отпариваешь? — разошлась Капитолина Тихоновна, видя, что все прислушиваются к разговору. — И чего человек прикидывается? Обязательно ему побрюзжать надо. Ты же как в плавучем доме отдыха живешь. Каюта сухая, чистая. Тут тебе и электричество, и все прочее. Мокрый пришел, продрог, захотел — баньку истопил. Дело сделал на одном месте — подойдет катерок, дальше потащит. А ты сидишь, в окошечко поглядываешь да табак смолишь. Геологи… Да ты с ними и месяца бы не выдержал.

— Все-таки, Тихоновна, лучше бы два мотора, мало ли на плесе что может случиться, — вступил в разговор шкипер.

— А кто спорит? Об этом и надо говорить, а не рассуждать вообще. Не все сразу делается. Как Вениамин поет в своей песенке: «А пряников сладких всегда не хватает на всех…»

И надо же случиться, что мотор запорол именно Виктор!

Произошло это после отъезда Капитолины Тихоновны. Они тогда очень торопились: хотелось к возвращению начальницы закончить промеры сложного речного колена с разветвлениями-рукавами, которое кто-то из впервые прошедших здесь изыскателей очень точно окрестил Чертовой вилкой.

Виктор, как обычно, выехал на засечки. Выехал пораньше, на лодке с подвесным мотором. Быстро установил инструмент. Насадил на колышек огромный брезентовый зонт, наклонил его так, чтобы он прикрывал от лучей и Витькину голову, и квадратный планшет на треноге.

С рулевым веслом-кормовиком в промерной лодке сидел Венька. По правому, высокому берегу со створными вешками ходили Настя и Асия. На левый — низкий и местами заболоченный — вышел Харитон. Его обычное место в лодке — наметчиком, но с утра он долго охал, жаловался на колотье в крыльцах — под лопатками, болезненно морщился. Пришлось уговорить шкипера денек понаметывать. Мартыныч на это сговорчивый, согласился сразу, да только наметчик из него уж не тот, не сравнишь с Харитоном. Тут десятнику равных нет, мало таких специалистов осталось: редко ведутся промеры вручную. Посмотришь — кожа да кости, а сила в руках имеется. И главное, есть у него чувство ритма: не опешит, не тычет наметкой как попало, но я паузы не затягивает. Промер от промера, точка от точки у него всегда на равных расстояниях. Об этом беспристрастно говорили засечки на планшете. В лодке он ведет себя деловито, без болтовни. Молча сверкает очками из-под надвинутого козырька фуражки, когда выкрикивает глубину, и косится при этом на Любу, ведущую записи в промерной книжке, да похлопывает себя по клеенчатому фартуку, помогая скатываться каплям воды.

Работа спорилась. На открытом месте тянул ветерок, он задувал Виктору под легкую рубашку, освежал лицо, отгонял комаров. Они не так сильно жалили открытую шею, осыпали руки, не лезли, как обычно, в самые глаза.

На двадцатом профиле, когда лодка была у левого берега, Виктор случайно поймал пересечением нитей в окуляре створную вешку Харитона. Машинально глянул на планшет. Срез линейки проходил заметно левее нужного пикета — отметки расстояния на магистрали. Или неправильно выставлена вешка, или он ненароком сбил планшет. Но рассуждать было некогда. С лодки давали уже пеструю отмашку — красным и белым флажками враз: «Внимание! Начинается новый заезд». Виктор решил засечь этот профиль как есть и прильнул к окуляру.

Он механически делал засечки, а сам все думал: что же могло произойти? После обеда он проверял установку инструмента — все было в норме. Что-то, видимо, намудрил Харитон.

Вот и следующий профиль. Слева, над низким кустарником, качнулась и встала вешка, заполоскал на ветру флажок. На противоположном берегу на нужном пикете такую же выставила Настя. Асия в створе этих двух вешек поставила третью, отнеся ее подальше от берега. Под яром над лодкой вскинулись крест-накрест два флажка. Виктор не отвечал. Он навел трубу на харитоновскую вешку. Кромка линейки снова прошла мимо заданного пикета. И тут Виктор вспомнил, что там, в кустах, болотина. Обойти ее никак нельзя. Они с Райханой, прокладывая магистраль, тянули мерную ленту среди мокрых кочек по колено в воде.

Под яром неистово размахивали флажками: «Ослеп, что ли? Или уснул?» Виктор в ответ несколько раз крутанул красным полотнищем: «Угомонитесь! Задержка». И бросился под берег к лодке.

Мотор завелся с первого рывка. Виктор дал газ и помчался напрямик, на харитоновскую веху.

Как он ни спешил, но, пока выдернул нос лодки на берег, пока продирался сквозь ивняк и мелкий ольховник по болотине, Харитон опередил его и уже топтался возле пикета, надсадно кхакая, всаживал гладкий шест поглубже.

— Ты куда вешки ставишь? — налетел на него Виктор.

— Как куда? На магиштраль. Вон как промок, — невинно ответил десятник и выставил ногу в раскисшем ботинке.

— Чего ж не разделся-то? — Виктор не скрывал ни своей иронии, ни неприязни к десятнику. Теперь он был абсолютно уверен, что, лишь услыхав звук мотора, Харитон поневоле полез в болото.

— А что мне раздеваться, я не девка, — прицепился тот к оговорке техника. — Оголятьшя не те годы. — Харитон нервно хихикнул и переступил с ноги на ногу.

Разом навалились комарье и мошка, нудно заныли в уши, полезли в глаза, в рот. Отмахиваясь от гнуса, Виктор огляделся. Чуть поодаль, метрах в пятнадцати-двадцати от магистрали, пологой подковой тянулась сухая гривка с низкорослым березняком. От нее в ржавой осоке просматривался чуть приметный след: только что прошел Харитон. Но Виктор понял, что десятника не возьмешь такой зыбкой уликой.

— А где веха стояла только что?

— Нигде.

— Как не стояла? На том берегу уже створ выставили, из лодки мне пестрым махали.

— Я за тот берег не в ответе, — успокоившись, осмелел Харитон. — А промерщиков мне из куштов не больно-то видно.

— Ладно. Пойдем.

— Куда пойдем? — заметно испугался Харитон.

— 'Пойдем, говорят! — Виктор взял десятника за рукав парусиновой куртки и потянул за собой.

Отмерив шагами метров пятьдесят, Виктор стал искать пикет. Он белел чуть левее, метрах в трех от них, на широкой кочке с выгоревшей травой.

Харитон шагнул было дальше, но Виктор осадил его:

— Стой! Какой ты сейчас профиль выставлял?

— Двадцать первый. А что? — забеспокоился Харитон.

— А то! Предыдущий, двадцатый профиль, должен быть вот на этом пикете. А теперь сам посмотри вокруг. Кто-нибудь к нему подходил? Молчишь. Или, может, ямку от вехи на кочке будем искать — твои несуществующие следы? Останутся они для потомков. Огрехом на карте…

От Харитона Виктор хотел было направиться к промерной лодке, чтобы все рассказать старшему технику. Но потом решил не терять времени зря и помчался на предельной скорости к белеющему вдали зонту. Солнце било в глаза. Блеклая вода под выгоревшим небом отсвечивала слюдянистыми бликами и казалась впереди густой, неподвижной. Лишь бурун за кормой да брызги напоминали о ее прохладе и текучести.

На полном ходу лодку вдруг подкинуло. Рукоятку сильно качнуло вниз, мотор на несколько секунд взлетел в воздух — ослепительно сверкнул вхолостую крутящийся винт — и снова плюхнулся в воду. Виктор едва усидел, цепко ухватившись свободной рукой за борт.

Хорошо, что мотор был прочно закреплен и винтами, и тросиком, а то бы лежать ему сейчас на дне реки. Выравнивая лодку, Виктор увидел позади темный бок полузатонувшего бревна-топляка с размокшим корьем. Мотор несколько раз чихнул, но снова заработал исправно, и Виктор заспешил дальше, заботясь лишь о том, чтобы побыстрее продолжить промеры.

Мотор неожиданно заглох под самым берегом. Виктор и тут не придал этому особого значения, сразу кинулся наверх, к инструменту под зонтом. И лишь собираясь домой, с ужасом обнаружил, что двигатель заклинило. Перегрел он его донельзя. Видимо, при ударе вышел из строя насос охлаждения, а он не заметил вовремя.

Виктор вечером доказывал Веньке, что надо наказать Харитона. Нельзя оставлять его проступок без последствий.

— Брось ты пустяк раздувать. Подумаешь, пару раз вешку не туда поставил! Что, не бывает других неточностей в промерах? — возразил Венька. — Ты ему выволочку сделал — и достаточно.

— Да пойми ты, добренький человек, — разозлился Виктор, — нет в нашей работе мелочей. Сегодня Харитон со створами напортачил. Завтра небрежно магистраль проложим, съемку некачественно сделаем. Кто-то абы как промерные точки засечет. И пошло-поехало. Грош цена после этого нашим планам. Врезать надо Харитону по первое число — премии лишить, чтобы впредь неповадно было.

— Ты меня за качество работ не агитируй. А то получается, будто я против. Вон и магистраль помянул. Что, решил старым грешком уколоть? Хорош товарищ!

— Ну, начинается несерьезный разговор, — махнул рукой Виктор. — Я тебя вовсе не имел в виду. Так, к слову пришлось. А ты уж — в бутылку.

— К слову пришлось… — передразнил Венька. — Ты подумай, как будешь ответ держать перед начальницей. И вообще сейчас обо всем лучше помалкивать — меньше пересудов. Как ты поломку мотора с проступком Харитона увяжешь, а? Ведь прямой связи между ними нет.

Виктор понял, что Веньку не переубедить. Нет, была б его власть, он бы повернул все по-другому.

10

Спозаранку из трюма донеслось осторожное постукивание, цоканье молоточных ударов, звяканье цепи. Потом послышалась возня на носу: тот же приглушенный стук, потрескивание рассохшегося дерева, скрип барабана-вертушки с металлическим тросом. Шкипер готовил якорное устройство к самосплаву. У Виктора немного посветлело на душе. Самое трудное сейчас — выйти на палубу, произнести первые слова, а дальше, может, все пойдет своим чередом.

— Здравствуйте, Мартыныч! — сказал Виктор, выходя на корму. Он постарался, чтоб приветствие прозвучало бодрее. У него и дальше были заготовлены слова. Еще мгновение — и он бы произнес их, свел все на шутку, посмеялся над своим вчерашним нелепым поведением, горячностью. Но Мартыныч, не подняв головы, что-то буркнул в ответ и повернулся к Виктору спиной. Он делал в самой большой лодке дощатый настил, чтобы сподручней было класть и сбрасывать в воду якорь.

Солнце поднималось нехотя, словно с трудом пробиваясь сквозь густые болотистые испарения. Было оно бледное, почти прозрачное. День снова предстоял жаркий, безветренный.

Все собрались на носу. Харитон, причалив лодку, поглядывал вверх, запрокинув голову: ну что, мол, вы там копошитесь?

Шкипер вставил в проемы ручной лебедки четыре деревянные рукоятки-вымбовки и взялся за стопор якорной цепи.

— Давай, давай! Поехали! — Виктор навалился на одну из вымбовок. Рядом пристроилась Райхана. Впереди встал Венька. Пошли вкруговую, пружинисто отталкиваясь ногами от палубы. Заскрипел, закрутился барабан-шпиленок. Поползла ржавая цепь, стала навиваться на ребристые круглые бока.

Брандвахта дрогнула, но не сдвинулась с места. Якорь сам полз навстречу, пропахивая борозды в мягком речном дне. Но вот лапы его, видимо, огрузли до самых оснований, и плавучий дом тронулся против течения. Тяжелей задышали люди, замедлили шаг. Якорная цепь становилась все круче. Вдруг шпиленок пошел легко, словно завертелся сам по себе: якорь встал, оторвался от грунта, и брандвахта поплыла. Шкипер быстро отсоединил якорь от цепи, приклепал его к заранее приготовленному тросу. Виктор крутился возле, пытался помочь, но вдвоем тут делать было нечего.

Неуклюжее их судно плавно спускалось по течению кормой вперед. До песчаной отмели у поворота реки расстояние неблизкое, но уже сейчас было видно, что судно не минует ее, если не взять еще левее и вовремя не выбраться на самый стрежень. Мартыныч всей своей громадой давнул на румпельное бревно. Шея у него напряглась, даже под черным загаром над, воротником рубашки было видно, как по коже растеклась краснота. Сколоченный из толстых тесин руль со скрипом стал перекладываться на левый борт. Лодки, тычась носами в корму, развернулись по воде широким веером. Виктор вслед за шкипером уперся в бревно. Мартыныч покосился на него, ничего не сказал и лишь спустя время хрипло выдавил:

— Якорь надо завозить. Не совладать без него.

Действительно, хоть корма и отбилась на глубину, брандвахта накосо, бортом, шла на пески.

В лодке уже сидели гребцы и Венька с веслом-кормовиком. Виктор спрыгнул на дощатый настил к Харитону, махнул оставшимся на борту:

— Трави помалу!

Опустили в лодку якорь. Аккуратными витками уложили трос на дощатый помост.

Гребцы слаженно резали веслами воду. Венька держал огрузневшую лодку против течения так, чтобы она не отставала от брандвахты и в то же время отходила от нее в сторону, на глубину. Виктор с Харитоном по мере движения сбрасывали в воду трос. Потом поддели ломиком якорь и столкнули его за борт. Он сразу хорошо взялся за грунт. Брандвахта дернулась и пошла по дуге на стрежень, на одну линию с якорем.

Лодку подогнали к носу, поднялись на палубу и снова закружились вместе со шпиленком, выбирая трос. Дважды еще завозили якорь, пока миновали первый поворот. Тогда только расслабились, блаженно растянулись в тени вдоль борта.

Горячая работа, общие тяготы, дума о благополучном исходе вынужденного плавания по старинке, казалось, развеяли горький осадок, каждый чувствовал себя чуточку виноватым. Даже Харитон и тот молчал с утра. В работе переговаривались лишь жестами да односложными восклицаниями. Но слишком уныло это всеобщее затянувшееся молчание. И десятник начал первым. Начал по-своему, по-харитоновски:

— Ты што это, товарищ временный начальник, против моих пошледних жубов имеешь? Давеча так ломом двинул, чуть мне вшю пашть не ражворотил. Шилушка, гляжу, в тебе играет неуемная. Женишь по ошени, право шлово, женишь. Намаешша не то…

Виктор хотел ответить Харитону, сказать что-нибудь необидное, но его опередил Венька.

— Нашел о чем печалиться — о зубах. Тебе все одно их вставлять. Подумаешь, на один-два зуба больше придется.

— Шкажано, жа чужой щекой жуб не болит, — повернулся к нему Харитон. — Вот и ты так же. Да лишний жуб — лишняя денежка.

Виктор уже знал, что многолетней мечтой десятника были золотые зубы. Давно на это деньги копил. Разговор о своем будущем нередко начинает с фразы: «Вот жубы вштавлю…»

— А ты не зарься на золотые.

— Куда там жолотые! — всерьез расстроился Харитон. — Шобралшя было, а тут — раж, подорожало жолото. Вот начнешь о кольцах обручальных жаботитьша — шам обожжешша. Шейчаш жолотую плаштинку, как в прежние годы, не купишь. Да и дешятицелковник штаринный, ешли где жавалялшя, в дело не пуштишь. Нельжя! Противожаконно. А ш жаконом баловатыпя… Ш меня хватит. Там и жубы оштавил. Недалечко лешок-то валил. Вше жа нее, жа правду-матку. А вмешто уважения шейчаш иной молодой жа каждую пуштяковину норовит тебя ношом в жемлю ткнуть.

— Тебя ткнешь, — не выдержал Виктор, — такого обтекаемо-непробиваемого.

— Жижнь научит калачики ешть, — неопределенно хмыкнул Харитон.

Мартыныч в разговоре не участвовал. Может, нарочно избегал. А верней всего просто некогда ему было. Должен же кто-то следить за ходом судна. На то он и шкипер.

Не долго плыли коротким плесом. Впереди замаячил новый поворот. Возле этого места со странным названием Ванюшин чертеж и закончили они свои последние промеры.

Виктор вместе с другими спрыгнул в лодку, а когда завезли якорь, снова сунулся к лебедке.

— Слухай, герой, и чего ты мечешься як скипидаром подмазанный? — тихонечко сказал ему шкипер. — То туда то сюда. Народу ж у нас достаточно. Шестеро пусть в лодке будут. Остальные у шпиленка. Чего ж гарцевать?

Светлый день померк для Виктора. И как это он сам не догадался на себя со стороны посмотреть! И верно, мечется как угорелый. Этакая старательность напоказ. А ведь он руководитель. Нет чтобы сразу людей расставить, организовать. И вот теперь сам же остался не у дел. В лодке народу достаточно, и Венька там с самого утра. Здесь, на палубе, главный распорядитель — шкипер.

Виктор ушел с глаз долой в чертежку. От нечего делать стал переставлять планшеты в углу. Для предстоящей работы надо было выбрать те, с которых уже можно снять старые планы и натянуть на деревянную основу чистые, слегка увлажненные листы ватмана. На глаза попались Венькины схемы — результат майских маршрутных объездов. Виктор задержал взгляд на них и чуть не вскрикнул от радости. Как такая простая мысль сразу в голову не пришла? Самосплав самосплавом, а почему бы одновременно не вести глазомерную съемку? Брандвахта плывет медленно, да к тому же часто задерживается на одном месте при перекладке якоря. Уровень воды низкий, островки и мели на виду. Тут можно зарисовать все до мельчайших подробностей.

Виктор заторопился на палубу. В дверях столкнулся с Любой. Оживленно схватил ее за руку — та даже отшатнулась поначалу в растерянности, — стал сбивчиво объяснять свою затею.

— Дельная мысль! — сразу поддержала его Люба.

Венька же к предложению отнесся довольно сдержанно.

— Можно попробовать. Ругать за это начальство во всяком случае не станет, а может, еще и спасибо скажет.

Витька сейчас был так рад своей находке, так добр и щедр от этого, что предложил Веньке:

— Может, ты и займешься? А я в лодку. Нет, на самом деле.

— Да ты что? — отмахнулся Венька. — Нет уж. Твоя идея — тебе исполнять.

«Ну и черт с тобой! — подумал Виктор. — Все еще дуешься. А за что, спрашивается? Будто я тебе подножку подставил…»

А еще хотелось, чтоб на его работу обратил внимание шкипер. Виктор нарочито громко разговаривал с Любой о съемке, на виду у всех делал записи и зарисовки. Но Мартыныч невидяще проходил мимо, отирая обильный пот на широком лице и промокая платком взопревшую под фуражкой стриженую голову.

11

Плавучее их обиталище медленно сплывало по течению.

Уставали зверски. Казалось, прокалились до самых костей, насквозь пропарились на солнце. Хоть и купались по нескольку раз на дню, рубахи к вечеру становились жесткими, белели от соли.

Виктору казалось, что люди нуждаются в отдыхе, и он решил посоветоваться со шкипером. Тот по обыкновению спозаранку был на корме, выбирал с вечера поставленный подпуск. В берестяном пестере били хвостами с десяток крупных окуней и подъязков. Втугую натягивая шнур, в воде бултыхалась еще одна рыбина. Виктор подождал, пока шкипер поддел ее сачком, смотал шнур с крючками на мотовильце и перебрался из лодки на палубу. Тогда только Прямо, без обиняков, спросил:

— Как считаете, Мартыныч, сплывать сегодня или на денек дать передышку людям?

Шкипер неопределенно хмыкнул, помолчал, растирая колено, и ответил вопросом на вопрос:

— А как, по-твоему, поступила бы Тихоновна?

— Ну, сказали! Она, конечно, поплыла бы дальше.

— А нам что мешает? Мы что — сивые? Устали, говоришь? Можно в две смены дело наладить. Народу для этого не хватает? Придется твоим методом. Не забыл? — шкипер добродушно толкнул локтем Виктора. — Сковом-перескоком: с палубы — в лодку, из лодки — на палубу. Жинку свою поставлю. Будет мам холостой барабан крутить, травить якорный трос.

Виктора давно подмывало прощупать Мартыныча — по-серьезному, и он спросил как можно простодушнее:

— А есть ли в этом смысл? Днем раньше, днем позже появимся на большой воде. Велика разница? Ради чего нам жилы тянуть?

— Политграмоту мою пытаешь? — сразу же поймал его шкипер. — Давай-давай… Газетки я почитываю не меньше твоего и радио слушаю. В другой раз спытай про то у Харитона. Мабудь, вин знае, за шо робыть.

Хоть шкипер и уклонился от ответа, но раз перешел на украинский говор, значит, в добром настроении, значит, и сегодня работа пойдет с огоньком.

Да не так все вышло. В одном месте дно попалось хрящеватое, из плотно слежавшейся на иле гальки. Якорь цеплялся плохо, скользил. Несколько раз его пришлось выхаживать да снова бросать, чтобы кое-как отбить судно на струю. Еще немного — и сели бы на ухвостье длинной косы на выходе из переката.

И медленно поначалу дело шло, не хватало при двухсменке рук на все, особенно в лодке. Харитона посадили рулевым на корму. На первой паре весел — один Мартыныч, на второй — Райхана с Настей. Сам Виктор и Мартынычу помогал, и следил за тросом. Груженая лодка плохо слушалась Харитона, виляла. Шкипер багровел, исходил зловещим шипом, страдая от того, что не может при женщинах по-настоящему выругать десятника, обложить его в три колена с добавками.

Когда вроде бы все наладилось — новая незадача. Еще издали, загодя, начали прикидывать, как чистенько миновать островок. Сам-то он невелик, да сейчас, при малой воде, приверх его выдался далеко вперед острой стрелкой. Стали от него вправо уваливать, заложили якорь. Обратно выдрали его кое-как: насадилась сразу на три лапы суковатая извилистая коряга, вместе с ней и подняли. И уж снова надо бросать якорь, еще правее оттягивать брандвахту, да не совладать с чертовой кряжиной. Шевелили ее баграми с палубы, с лодки — не поддается. Длинная штуковина, разлапистая, никак не ухватишься за нее толком. А якорь вдобавок еще крутится, лодка приплясывает под ногами. Бросили якорь вместе с корягой, чтоб брандвахту на месте удержать. Не тут-то было — ползет якорек. Снова подняли — висит проклятая раскоряга. А остров — вот он, совсем уж близко, нацелился на них верхней пикой. Хоть ты плачь! И к господу богу с его пресвятой матерью взывай не взывай — не помогает. Шкипер глядит на Виктора, Виктор — на шкипера. Тот стоит на носу, в сердцах теребит пятерней капроновую чалку.

— Слушай, Мартыныч, — заторопился Виктор, — а что, если заарканить эту образину с обеих сторон швартовыми концами? Якорь с маху — в воду. Он под собственной тяжестью с нее соскользнет. И мы поможем, рванем швартовые на себя.

— А что, дело! — одобрил шкипер, еще раз помянул небесных жителей и побежал на корму за второй чалкой.

Якорь высвободили и судно свое неповоротливое застопорили, можно сказать, перед самым островом. Устроили перекур.

— Ну, Виктор, вовремя сообразил. На вольную воду выйдем, — с меня причитается, — пообещал Мартыныч.

Витька окончательно воспрянул духом. До позднего вечера — уже вторая смена работала вовсю — не покидало его чувство радости. Он был переполнен доброжелательностью ко всем, и даже Харитон под настроение казался ему милым, смешным старикашкой.

Первой стрекот мотора услыхала Люба. Уже сгущались сумерки, и над притихшей рекой средь засыпающих лесов звуки разносились далеко, привольно.

Все оживились, стали прислушиваться. Звук явно приближался. Начали гадать: кто это может быть? Волнение поулеглось. Места дальше обжитые, мотолодки не редкость. Мало ли кто по своим делам направился вверх по реке.

Вскоре лодка вывернула из-за поворота. Венька сбегал за биноклем, всмотрелся.

— По окраске вроде наша — путейская. И номер на носу.

Бинокль пошел из рук в руки.

— Скорей всего оказия.

— А может, это помощь? Из техучастка направили?

— Пошлют, жди, — засомневался Харитон.

— Мы же говорили по телефону начальнику, что без мотора остались, — возразила Люба.

Из лодки вылез степенный мужичок. Обошел всех, протягивая заскорузлую руку.

— Понькин. Понькин с обстановочной базы. На подмогу к вам. Почту привез, газеты. «Кречет» недалеко от устья ждет. Дня через два будете у него на буксире.

Венька проворно спрыгнул в лодку, передал наверх пачку газет. А письма никому не отдал, стал раздавать сам.

— Ого, старик, — подмигнул он Виктору, — тут тебе целых два послания. И все одним почерком — девичьим. Не забывает подружка.

Асия стояла рядом с Любой и со спокойным ожиданием поглядывала на Венькины пальцы, перебиравшие письма. Но тут она вздрогнула и с любопытством посмотрела на Виктора.

Подружка известная — сестренка Люся. И знать об этом всем не обязательно. Но Виктор неожиданно для себя смутился и громко сказал:

— Ну-ка, ну-ка! Что там сестренка из дому пишет?

Люська писала скупо: одни факты, никаких эмоций. Все в порядке. У матери со здоровьем ничего. Петька уже закончил школу сержантов и теперь служит в железнодорожных частях, ездит по всему Союзу старшим команды, сопровождает грузы. Это — в первом письме, помеченном маем.

Во втором — больше писала о себе. Отгуляла на выпускном вечере, получила аттестат, отправила документы в пединститут. Беспокоилась: а вдруг не наберет проходной балл. И в конце уж приписала: «Приезжал в отпуск твой школьный товарищ Володька Шарканов. Закончил военно-морское училище подводников. Пижонистый, в новой формочке, при кортике. Получил направление на Тихий океан…»

Витька размяк от писем: стало одновременно и радостно, и грустно, потянуло домой.

Ишь, Петька, братец, сержантом стал. Шустрый парень, современный, не пропадет…

А Люська-то, Люська! Вот еще одна невеста для кого-то выросла. Тоже своя жизнь, свои сомнения. В институт она поступит, тут Витька уверен. У нее линия твердая, можно сказать, с детства. Сколько лет была пионервожатой, возилась с малышами. Да и училась ровно, и аттестат наверняка получила без троек. Будет наконец-то зимой у Витьки в городе хоть одна родная душа. Да и помощь Люське понадобится на первых порах.

От упоминания о Вовке Шарканове потянуло морем, не забытым еще за год. Всколыхнулось что-то в душе, чуть повеяло горечью. Но грусть была мимолетной, словно Витька оглянулся не на себя самого, а заглянул в жизнь другого, некогда знакомого мальчишки. И сочувствие ему, сожаление о несвершившемся, было притупленным, как будто он думал о постороннем.

Что ж, каждому свое. У Витьки тоже есть теперь свой океан. Вот он, раскинулся необозримо во все стороны, зеленый, глухой, мало исхоженный. Текут через этот лесной океан реки и речки — голубые дорога человеческие. А всякая дорога требует разведки, обустройства, ухода. Значит, ходить не переходить по этим рекам Витьке, торить свою собственную тропу — широкий путь для себя и для всех.

12

Сзади надвигалась гроза, словно решила припугнуть, нагнать напоследок страху. За кормой постепенно густела синь. Ее раскалывали тонкими трещинами беззвучные молнии. Слева и справа, при полном безветрии на земле, тянулись вверх огрузневшие от влаги облака. Дымные клочки отрывались от их кромок и неслись через зенит, опережая катер с брандвахтой. Там, в бездонной глуби, свирепствовал сильный ветер.

— Не могла раньше шобратьша, — ворчал Харитон. — Теперь — поливай не поливай — толку мало. Там бы лучше шполошнула хорошенько. — А сам с нетерпением поглядывал на грозовой горизонт да привычно жаловался на ломоту в костях.

«Кречет» буксировал брандвахту ниже Сысольска на один из перекатов. Виктор с Венькой готовились к новой работе. Судя по всему, дело предстояло несложное. Перекаты здесь обжитые, опорная сеть в сохранности. Согласно решили, что надо съездить в город, теперь он недалеко. С катером им передали зарплату лишь за июнь. А нужно получать уже за июль. Само собой — месячный отчет. И конечно, обязательно навестить в больнице Капитолину Тихоновну.

— Цветов купить не забудь, — наставлял Венька. — По магазинам не бегай — мало толку, а сразу на колхозный рынок. Выбери что-нибудь красное, крупное. Два-три цветка. Она любит такие. Вообще-то там и без нас есть кому к ней ходить. Сын, жена его, маленький внук… Бориса, сына, тут же узнаешь, если встретитесь. Вылитый отец, Василий, что на фотографии. Он ведь был старшим техником в партии. Осенью сорок четвертого ушел на фронт. Капитолина заменила его. В самом конце войны похоронка пришла. А вскоре родился Бориска… Цветы, значит, обязательно принеси и, смотри, передай привет от нас с Любой.

Виктор слушал, не перебивая. Постарался никак не отреагировать на задиристо-прозрачное «от нас с Любой», сказанное с нажимом. Принял как должное.

— А почему это я должен передать? — лишь спросил он, глядя на Веньку серьезно и строго. — Быстро как все решил. А может, тебя и пошлю в город. Тем более что ты там все ходы-выходы знаешь.

— Послать — твое дело, — нехотя согласился Венька. — Но ты когда-нибудь проектировал прорези для землечерпалок? Нет. А я в прошлом году ими не раз занимался.

— Ну, это дело нехитрое. Как-нибудь справлюсь. Все равно когда-то надо начинать. Самостоятельно так уж самостоятельно. Раз я за начальника, то оставлять партию мне никак нельзя. — Виктор поймал себя на том, что возражает Веньке рассудительно, спокойно, и чувствовал, как уверенно, веско звучит голос. — Сейчас главное — месячный отчет. Да и ведомость еще висит на нашей шее. Я в бухгалтерии не очень-то силен, да и ты, наверное, не лучше. Давай-ка и начнем с нее.

Венька, видно, понял, что спорить бессмысленно, нехотя полез в стол, достал продолговатую «амбарную» книгу, документы, инструкцию по удержанию налогов. Смотрели, как заполняются бланки, листали ведомость за предыдущие месяцы. Виктор впервые видел подробный список всех работников партии.

— Ишь ты, какая у Харитона фамилия звучная — Зарайский. Откуда она у него? Каких только имен и фамилий нет. Знал я одну женщину. Заведовала библиотекой в базе тральщиков. Венера Ивановна Меринова! Нарочно не придумаешь. И на самом деле старый уж Харитон-то. Пятьдесят девять лет.

— Фамилию он наверняка придумал себе сам, — заметил Венька. — Мать мне рассказывала, раньше одно время можно было свободно сменить себе и имя, и фамилию.

— А ты не знаешь, за что он все-таки сидел? Неужели по глупости, за свой длинный язык?

— Ты ему и поверил? — засмеялся Венька. — Он тебе наплетет. Подробностей я не знаю. Одно по документам ясно: работал в леспромхозе, а после вдруг заведовал столовой. Отсюда и можно танцевать.

— А это что за Петр Григорьевич? — удивился Виктор, просматривая дальше описок работников партии.

— Да ты чего? Смотри фамилию.

— Мартынюк… Мартыныч, что ли? Гляди-ка ты! А я и не знал.

— Мало ли чего мы не знаем, — вздохнув, откликнулся Венька, и Виктор уже в который раз за сегодняшний день отметил про себя необычную серьезность старшего техника. «Жизнь научит калачики есть», — вспомнил он присказку десятника, думая при этом больше о себе самом, чем о Веньке.

К вечеру Мартыныч затопил баню. Гроза все еще тащилась где-то сзади и чуть сбоку, намереваясь не то захватить в клещи, не то обойти стороной. Несколько раз на реку обрушивались порывы ветра, трепали на деревьях лист, морщинили воду. Солнце иногда пробивалось сквозь облачность, и тогда видно было, как сильно льет в грозовой стороне. Плотной стеной накосо стояли там дождевые струи.

Виктор наткнулся на шкипера, словно тот подкарауливал нарочно. Он стоял с бельем под мышкой, со свежим разлапистым веником, из которого можно было, пожалуй, выкроить целых три базарных. Шкипер был без фуражки. Голова белела частой сединой, топорщился во все стороны отросший волос.

— А что, Виктор батькович, — улыбнулся Мартыныч, — может, посидим в парку? Отпарим таежные грехи, пройдемся веничком друг по другу, а?

Виктор почувствовал, что отказываться не следует. Правда, горячая, парная баня не в его вкусе, но сегодня она будет кстати.

— А чего ж не похлестаться, — в тон Мартынычу ответил Виктор. — За милую душу!

Банька на брандвахте небольшая, но чистенькая, аккуратная. Сам шкипер приложил к ней руки. Печь и бак для горячей воды — одно целое, комбинация из двух железных бочек. И не ковшом через край кипяток черпаешь, а кран врезан. Кроме топки — еще дверца, специально устроенная каменка с раскаленными чугунинами: пар поддавать. Полок тоже особый, на шарнирах, как вагонная полка. Когда не нужен, опустил его — и сразу просторней станет. Мочалки шкипер принес зацепистые, как скребки — из концов капроновой рыбацкой сети с еще необшорканными узлами. Тела от них враз налились малиновым жаром. Виктор не прочь бы уже створки распахнуть, высунуться в окно. А шкипер хоть бы хны, лишь покрякивает со смаком. Порылся в своем бельишке, достал что-то похожее на лыжную шапочку, натянул на голову.

— Витя, посторонись! Сейчас парку поддам.

Виктор отскочил в угол к самой двери, опустился на корточки. Внизу воздух был не такой каленый. А Мартыныч ворочается глыбой в облаках пара. Заварил в тазике веник — поплыл по баньке горько-сладковатый лиственный дух. Потом поднял полок, закрепил цепочкой, окатил кипятком и грузно полез наверх.

— Ну, где ты там? Давай нажаривай!

Виктор нащупал горячий веник, легонько пришлепнул, примеряясь, Мартынычу по пояснице. И пошел пластать все чаще, все резче, от плеч до пяток: поперек, накосо, с оттяжкой.

— Погоди трошки, — засипел разморенный шкипер. — Плесни ковш холодной воды. Да на голову поливай, тебе говорят! Совсем не терпит она у меня, для того и чепчик натянул.

Наконец Мартыныч сполз с полка, окатился водой, обессиленный, привалился спиной к стенке. Теперь, возле окна, на свету, стал заметен извилистый багровый шрам на его левом боку. Будто кто огромный ухватил однажды шкипера поперек туловища своей лапой, жамкнул разок-другой и оставил на боку следы.

— Чего смотришь? — проследил шкипер за Витькиным взглядом. — Раньше не видел? Фашистский подарочек. Во время штурма Пиллау под Кенигсбергом так шарахнуло, что ребро долой и ранение в голову, контузия: каменной стенкой придавило. Потому и голова у меня ни солнца, ни жары не терпит. Не успел после школы юнг войну начать, она уж кончилась. Долго я по койкам, по госпиталям валялся. Восемнадцать лет — и уже инвалид. До сих пор ранение дает о себе знать. Особенно зимой — одна маета от бессонницы. Врачи уж рукой на меня махнули, ничего не могут поделать. А я сам себе главное лекарство назначил — работу на свежем воздухе.

Мартыныч поднялся, еще раз окатил голову, снова присел рядом с Виктором.

— Вот, говорят: работа, работа, будь она неладна! А что без нее человек? Нуль. Не сразу я это понял, с годами пришло. И понял тогда, когда смысл в своем деле почувствовал… На днях ты спрашивал, стоит ли нам торопиться? Днем раньше, днем позже — какая разница? Я на это так скажу. Возьмем обыкновенный якорь. Зачем он нам, если цепь свободно на палубе лежит, за килевой брус не прикована? Такая снасть все равно не удержит. А с обратной стороны, на дьявола нам прикованная цепь, если на ней нет якоря! Значит, оба конца зависят друг от друга, и треба, чтобы они друг на друга работали. Смекаешь? Я больше двадцати лет на воде, восемь из них — в изыскательской партии. Узнал я, что нас ниже Сысольска поведут, и сразу понял — зачем. Раз лето безводное — глубины малые. Так? Только так. Какое нам задание дадут? Конечно, поставят на трудный перекат разбивать прорезь для землечерпалки… И вот ты на день или на два позднее начнешь работать. Землечерпалка позднее закончит прорезь. Из-за малых глубин день-два не пойдут большие суда или пойдут с недогрузом. Верховой бумкомбинат вовремя не получит позарез нужного оборудования или материалов. По той причине комбинат не выпустит лишний десяток тонн бумаги. Дальше уж сам цепочку тяни. Вместо бумкомбината можешь что-нибудь другое подставить. И вдруг случится, что назад до самого себя вытянешь. Ось так!

Мартыныч прихлопнул ладонью по колену.

— Ну, Витя, хватит сидеть. Теперь ты полезай.

У Виктора в голове уже вовсю колотились звонкие молоточки, но он плеснул в лицо полный ковш холодной воды и с отчаяньем вспрыгнул на полок — будь что будет! С треском взорвалась вода на раскаленных чугунинах. Волны пара заклубились под печью, заволокли баньку. Когда шкипер взмахнул веником и припечатал им по Витькиным лопаткам, за окном ослепительно сверкнуло. Виктор зажмурился. Вслед за мелочно-холодной вспышкой ударил гром. Ударил раскатисто, казалось, над самой головой.

— О-го-го! — метнулся шкипер к окну. — Вот когда ее прорвало! — И начал обрабатывать веником огрубевшее за лето молодое Витькино тело.

Когда они распахнули окно, молнии змеились уже далеко. И громы ходили вкруговую, в отдалении. Было темно, как в поздние сумерки. Сверху рушилась сплошная стена воды. Не было видно ни неба, ни речной поверхности. Внизу, там, где отвесные дождевые струи схлестывались с бегущей водой, все дымилось и яростно кипело. Стремительный поток катился вдоль борта по палубе, спотыкался у отверстий-стоков, с шипением пенился, завивался узкими воронками и проваливался вниз. Пахло распаренным деревом, влажным песком, мокрыми отцветающими лугами.

Виктор высунулся по пояс, перевалился через подоконник, блаженно подставляя под хлесткие струи пылающее лицо и ловя их широко распахнутым ртом. Ему казалось, что он не просто отпарил на себе застарелую грязь, смыл накопившуюся усталость, а освободился от чего-то невидимого, словно снял путы, до сих пор стягивавшие его.

— Хватит! Закрывай окно! — скомандовал шкипер. — Сильно настудим. После нас еще людям мыться. Давай-ка лучше на палубу, под дождичек. Баб там нет. Вон какой ливень. Да и как Харитон гутарит: «Бабы стыдиться — не видать детей».

Гроза неистово бушевала. Наконец-то она нагнала их, опрокинула сверху тонны воды, заложила уши отчаянным шумом.

— Сейчас оденемся — и бегом ко мне. Жинка кое-чем угостит! — кричал, наклонясь к Витьке, шкипер. Он радостно скалился, как маленький, приплясывал на палубе, соорудив из огромных ладоней фиговый листок.

Небо сплошь было затянуто тучами. Сквозь дождь катер виднелся еле-еле, под кормой чуть белел бурун от винта. Лишь сзади, откуда пришла гроза, небосвод уже очистился. И где-то далеко в тех краях распласталась пологая сочная радуга.

13

Обычно Виктор просыпался и вставал под звуки затяжного кашля. Как многие застарелые курильщики, Харитон по утрам подолгу надсадно кашлял и тут же засмаливал натощак привычную самокрутку. Виктор никогда всерьез не курил, поэтому был очень чувствителен к табачному дыму и остро улавливал запах махорки даже сквозь хорошо прошпаклеванную переборку.

Но сегодня в смежной каюте было на удивление тихо. Не слышалось даже Настиной робкой возни. Виктор глянул на часы: самое время для подъема. И тут только вспомнил, что и с вечера не было слышно Харитона. Как это он сразу внимания не обратил? «Что-то неладно», — с тревогой подумал Виктор.

Вообще последние эти дни Старцеву достались не дешево. Он уж не раз пожалел, что отправил Веньку в город. Вполне можно было повременить, съездить туда на неделю позднее. Но опять же кто знал, что все так обернется…

До предполагаемого переката партию немножко не довели. Поступило срочное задание: выдать документацию на подготовку подводной траншеи для прокладки нефтепровода в районе пристани Полозове. Хотя объем работы невелик, попотеть пришлось всерьез. Обычные промеры поперек реки. Затем — продольные профили, по течению, чтобы вычертить поперечные сечения траншеи в разных ее точках. С грехом пополам — не хватало рабочих рук — с основным заданием справились. Землечерпалка еще на подходе, а Виктор с Любой уже закрепили прорезь на местности створными колышками. Оставалось еще одно, совсем непредвиденное: произвести поплавочные наблюдения, определить скорости и направление течения по всей ширине — от берега до берега. Решили начать эту работу сегодня же.

На корме все в сборе. Кроме Харитона. На вопрос Виктора Настя плаксиво сморщилась, махнула рукой и отвернулась. Шкипер отвел техника в сторону, сказал с усмешкой:

— Забег грека на водокачку, как говаривал когда-то наш командир. Загулял десятник. По правде, с ним это редко бывает. Но тут дело такое — считай, три месяца магазина не видели. Вот он терпел, терпел, да вчера после работы и подался в поселок нефтяников.

— Ну, старый козел! — вскипел Виктор. — Допрыгается. — А сам скоропалительно соображал: что же это получается? Они с Любой двумя инструментами засекают местоположения поплавков. Помощники-сигнальщики для них тоже найдутся. А кто с катера поплавки на пусковом створе будет бросать? Ведь тут моторист нужен. И вообще дело ответственное…

— Слушайте, Петр Григорьевич, — просительно начал Виктор, но шкипер не дал ему договорить.

— Да брось ты по батюшке меня навеличивать. Зови уж по-старому Мартынычем. Привычней как-то… Меня просить не надо. Нужно так нужно. Не впервой.

— Так я как раз о том, что не впервой, — заторопился Виктор. — Вон и раньше. «Мартыныч, понаметывай». Вы: «Пожалуйста». Ну, я считал, что так и должно быть. И только теперь, дурья башка, понял, что вы за это ни копейки не получаете — так, за здорово живешь. В изысканиях принимать участие вы совершенно не обязаны. А доплачивать за это не позволяет закон. У вас и так полторы ставки.

— Мало ли чего мы не обязаны… Ладно, хватит языком работать. Отправляюсь на пусковой створ. Только проверю, есть ли на катере горючее.

Уже хотели отчаливать, когда на верху берегового откоса показался десятник. Спускался он напрямик, оставив в стороне тропку и ничуть не заботясь о том, чтобы сухая земля не сыпалась ему в открытые летние туфли.

— А-а, явился! — злорадно отметил вслух Виктор и, ободренный согласием шкипера, довольный тем, что вполне обойдутся сегодня без Харитона, крикнул в сторону катера: — Мартыныч, поехали!

Но шкипер почему-то не торопился запускать мотор и даже не выглянул из каютки. Видно, заело у него там. Так решил Виктор. А Харитон в это время загнанно взбежал по трапу. Как ни в чем не бывало поздоровался со всеми.

— О-хо-хо, лета мои, годики. Чуть кошти не раштряш, пока бежал. Ну, думаю, начальштво тут вшех чертей на мою голову шкликает. Но ушпел. Ушп-е-ел… Шшаш я, одним моментом, только робу натяну.

Выходной костюм десятника был изрядно помят и запылен. На пиджаке заметны сухие травинки. Видимо, немножко не смог ночью до берега дотянуть, заночевал в придорожных кустах.

— Можете не торопиться, Харитон Васильевич, — с нарочитой медлительностью протянул Виктор. — Для переодевания и приведения в порядок у вас в запасе, как говорится, целая вечность. До работы я вас сегодня не допускаю.

— Это как же так?! — растерялся десятник и даже очки с переносья сдернул, захлопал редкими ресницами. — Я ничего не нарушил. К выходу не опождал.

— А вот так. Дело предстоит очень серьезное. И к нему в вашем сегодняшнем состоянии я вас вправе не допустить.

— Да я ж на катере… Ш жавяжанными глажами.

— Речь не о том. О пуске поплавков.

— Виктор Захарович, — подал голос шкипер и посмотрел на техника с улыбчивым прищуром: дескать, не шебутись зря, поначалу меня выслушай да спусти все на тормозах. — Хай буде так: Харитон з мотором, я з поплавками. Вдвоем сподручней.

В голосе Мартыныча всего в меру: и почтительности к нему, Виктору Старцеву, и заботы о Харитоне, и доброго дружеского совета, и обычной шкиперской независимости. Виктор подумал, поворчал для порядка и потом только смилостивился, небрежно махнул в сторону десятника рукой: мол, что с тобой сделаешь, давай переодевайся поскорей.

Десятник радостно метнулся в каюту, на ходу распахивая пиджак. Мигом появился а привычной парусиновой куртке на одном плече. Приплясывая, поправлял на ноге домашний кожаный тапочек. Виктор заметил, как просветлела лицом Настя. Даже невозмутимая Люба одобрительно сказала что-то, наклонившись к Асие.

А Райхана-то, Райхана! Откуда у нее только прыть взялась — она одна оставалась к тому времени на палубе, — подхватила Харитона сзади под мышки. Не успел тот опомниться — ни вскрикнуть, ни подходящую для момента и общества матерщину подпустить, — как уже болтал ногами над палубой катера.

— Шкипер! — смеясь, кричала Райхана. — Держи, старый шайтан! Сам не может — последний сила прогулял!

Уже на катере, освободившись из медвежьих объятий Мартыныча, Харитон было взъерепенился, да вовремя одумался. Видит, все беззлобно смеются вокруг, все обошлось тихо-мирно, тоже расхохотался и полез к мотору.

После, весь день, Виктор так и сяк примерялся к утреннему событию: и осуждал себя, и в то же время одобрял. В конце концов пришел к заключению, что с десятником поступил по всем статьям правильно: и формально, и по-человечески. Особенно важно, что по-человечески. Ведь что в этом Харитоне есть доброго, здравого? За что можно зацепиться? Умение работать. Точнее, желание сработать так, чтобы о нем плохого слова не сказали. Вот и сегодня почему он бежал, торопился на работу сломя голову? Чтоб его не укорили колючим словом. Но что он гульнул — это его не трогало. А вот на работу не выйти — нет уж, дудки! Такого он себе не мог позволить.

Значит, на этой струне и надо играть, подстегивать в Харитоне хорошее, а не разжигать застарелое озлобление. Ведь даже про реку их учили, что она живой организм. В специальной технической дисциплине, называемой совсем по-житейски «Выправление рек», это особо подчеркивалось. Хочешь каким-либо способом спрямить реку, улучшить судоходные условия, изучи прежде всего ее нрав. Тогда только выбирай подходящие меры и используй их так, чтобы они помогали реке улучшать себя. Полузапруду, к примеру, ставь там, где уже начали накапливаться наносы, а не там, где река исподволь и незаметно начала точить, казалось бы, отмелый берег. Простая вроде вещь, сама собой разумеющаяся, а сколько времени пришлось доходить до нее!

14

До Векшинского переката от пристани Полозове недалеко, и Авдонин решил не возиться с буксирным концом, а просто-напросто взять брандвахту «под борт». Шустрый мужик капитан «Кречета». Посмотришь, с виду оброс ленцой, а в работе да и в житейских делах, видать, расторопный. Когда Виктор делал заявку на буксировщик, Авдонина и слыхом было не слыхать. Вовремя его не ждали, а глянь, к вечеру он тут как тут. Подвалил сразу к борту, не приткнулся к корме, как обычно, да еще и поторапливает шкипера:

— Мартыныч, а ну, кругом-бегом! Пока ты чалки отдаешь да возишься со своими грязными сваями — от берега отстегиваешься, я тебя накрепко к своему катеру прикручу.

В общем, шуму наделал много, а сам сразу — шасть на палубу с женщинами позубоскалить. Он всегда так, будто век не бывал, начнет расшаркиваться: и беретик с головы стянет, и коленками играет, вот-вот начнет руки целовать.

Вот и сегодня — ручку крендельком и подлаживается к Асие под бочок. А на корме в это время никого: кто занят делом, кто выскочил на берег к пристани — всегда что-нибудь понадобится позарез в самый последний момент. Асия уж обеими руками отпихивается от капитана. А он облапил ее шутливо, что-то мурлычет на ушко. Виктор обычно и внимания не обращал на такое баловство, а тут вдруг заело его. Не успел понять как — а уже мгновенно очутился рядом, расставил ноги попрочней, упер ладони в бока и спросил Неожиданным для себя самого свистящим шепотом:

— Слушай, схлопотать собрался?

Асия резко повернулась к Виктору, глянула — и растерянно и удивленно враз. Виктор почему-то запомнил все до мелочей. Потом взмахнула руками, словно собираясь взлететь, да как смажет правой по гладкой авдонинской щеке! Виктор аж вздрогнул.

— Рахмат, — сказала Асия тихо. Отвернувшись от Авдонина, повторила совсем уже шепотом: — Спасибо. — Развернулась круто и побежала вдоль борта, прижав ладони к щекам.

Авдонин растерялся, плечи у него обвисли.

— Да я что?.. Да вы что?.. Посдурели?

Внезапно нахлынувшая на Виктора злость прошла, он затрясся в беззвучном смехе, потом захохотал во всю мочь, хлопнул Авдонина по плечу.

— Ничего, ничего, старина. Иногда бывает полезно.

А с берега уже бежали девчата. Шкипер стоял возле трапа, поторапливал: осталось всего ничего, сходни задернуть на палубу и — прощай-прости, полозовский бережок. Авдонин тоже заторопился на катер: отходить надо, сам небось подгонял Мартыныча.

В чертежке Люба с усмешкой сказала Виктору, необычно долго задержав взгляд на нем:

— А ты, оказывается, рыцарь. Вот не знала. Или опять свой характер проявлял?

С тех пор как уехал старший техник, Виктор с Любой разговаривали мало, лишь о делах: односложно, понимая друг друга с полуслова. Это устраивало обоих, более того, нравилось и тому и другому. А тут Люба явно втягивала в разговор не служебный, а так — по душам. Виктор это понял и по-свойски ответил Любе:

— Какой я рыцарь! Я великий путаник. И про характер, если говорить, у кого он есть, так у тебя. Характер да характерец… Точь-в-точь — Капитолина.

— Ты от первого не уходи. Я ведь с рыцаря начала, Присмотрись к Асие. По секрету скажу: она давно поглядывает на тебя, только воли себе не даёт.

— Вот-вот, я и говорю: совсем как мама Капа. Советы житейские… Ты мне лучше вот что скажи, раз пошло такое дело: как мать-начальница поступила бы с Харитоном вчера, будь она здесь?

— А точно так же. Только бы, пожалуй, выволочку покрупней устроила. И не на виду у всех, перед работой, а после, с глазу на глаз.

Это было сказано спокойно, серьезно, а под конец с таким укором, что Виктор даже растерялся.

Люба догадывалась о состоянии Виктора. Она свое сделала, высказалась — пусть переживает.

— Наши еду-ут! — заполошно закричали на палубе. Дверь распахнулась. В чертежку просунулась сияющая Асия.

— Капитолина Тихоновна едут! Вениамин едут!

Все уже толпились вдоль борта. Приплясывала, била в ладоши Райхана. Торопливо протирал стекла очков Харитон. Шкипер размахивал выгоревшей фуражкой. Даже Карповна бросила камбузную плиту.

Мимо стремительно проходил, оглашая окрестности музыкой, новенький теплоход. На верхней палубе, у самой решетки, стояли мать-начальница и старший техник. Венька приветственно потрясал над головой сцепленными руками. Мама Капа руками подавала знаки: дескать, идите своей дорогой, не беспокойтесь о нас, мы до Полозова остаемся тут. Видимо, на предыдущей пристани им сказали, что брандвахта все еще на месте. Капитолина Тихоновна заранее не договорилась с вахтенным начальником теплохода, чтобы он пристопорил. А сейчас маневрировать как пассажирскому на полном ходу, так и «Кречету» было поздно.

— Капитолина Тихоновна! — все еще кричала вдогонку уплывающим Райхана. И Виктор вдруг почувствовал, что для него «мама Капа» — не просто привычное сочетание слов. И еще он очень позавидовал своей начальнице — не каждого будут вот так постоянно вспоминать, ждать, встречать с такой радостью. Он-то когда-нибудь достигнет этого?

Виктор долго смотрел на удаляющийся теплоход, потом повернулся в сторону «Кречета». Сквозь заднее стекло рубки виден был крепкий затылок Авдонина. Как же это получается? Они будут преспокойненько добираться до места работы, а начальница вдогонку от Полозова — с оказией? Так распорядилась сама мама Капа. Но ведь здесь-то пока еще он хозяин! Почему бы не пойти назад к пристани на своем маленьком катеришке? Выволочку от начальницы получит? Так ее, пожалуй, все равно не избежать — найдется какой-нибудь огрех. Ему хотелось встретиться с Капитолиной Тихоновной именно там, на ходу, при малолюдье первому пожать ей руку.

Виктор перескочил на катер, распахнул дверцу рубки, кинул Авдонину:

— Пристопори малость, я катеришко отчалю.

— Ты что? В самом деле очумел? Теперь уж точно вижу — очумел совсем. Капитолина сигналила — не понял?

— Сбавь до самого малого! — нажал на басы Виктор. — За все я отвечаю.

В чертежке народ уже рассаживался перед телевизором, хотя прием здесь был слабый и трудно было разобраться в пляшущих на экране тенях.

— У тебя катер заправлен полностью? — спросил Виктор у Харитона. Тот, не поняв, в чем дело, утвердительно кивнул. Потом с запоздалым любопытством заерзал на табурете, но вопроса, на удивление, не задал. Люба все поняла сразу.

— Я с тобой. — Она порывисто вскочила. — Всего одну минутку — переоденусь.

Десятник со шкипером вышли из чертежки следом за Виктором. Харитон не смог сдержать себя до конца, мягонько так съязвил:

— Ну вот, так оно вшю жижнь. Череж чаш-полтора вше начальштво аккурат будет в шборе. И беж нашего брата работяги обшудят трудовые доштижения и промахи и вынешут: кому — то, коту — это, а кому — вообще ничего. — Но прозвучало это у него совсем не задиристо, скорее грустно.

Мартыныч спустился с Виктором на понтон, помолчал и с незлобивым смешком тоже слегка поддел:

— Трошки побалакаете на радостях, а потом под настроение и за мотор отчитаешься. Може, чи не так?

Виктор только плечами передернул.

Он уже был на катере, когда наверху, на корме, появилась Люба. Под заходящим солнцем фигура ее просматривалась отчетливо, ясно. Даже отсюда, снизу, с неблизкого расстояния, видно было, как вся она устремлена вслед ушедшему теплоходу.

И еще увидел Виктор резко очерченный подходящим близко к берегу хвойным лесом широкий разворот реки. Был тот редкий в природе миг предзакатного безветрия, когда не дрогнет ни единый стрельчатый листик на ивовых кустах, не колыхнется тончайший и чуткий стебель осоки. Облака недвижно застыли клочками кудели и там, в бездонной выси, и здесь, в отливающей стальной синью глади. Казалось, что вода тоже замерла, остановилась. И только глухой стук мотора на «Кречете» да легкое покачивание катерка говорили об упругой силе этой стародавней людской дороги — вечно живой реки.