Повести и рассказы

МАЛЬЧИК ИЗ ГРАДЧАН

Ян Шпачек сидел у книжного шкафа и перебирал запылившиеся старые бумаги, привезённые из Советского Союза. Здесь были пожелтевшие листки из тетради по русскому языку, альбом рисунков, разрозненные листы русской книги и небольшая стопка писем, перевязанная шёлковым шнуром. Это всё, что Ян сохранил украдкой от отца.

Утром, уходя из дому, отец сказал:

— Янек, я вернусь к обеду. Ты сегодня никуда не ходи, сиди дома.

— Почему, папа? — удивился Ян.

— Так надо, сынок.

— А мне так хотелось сбегать к Зденеку!

— Этого тем более нельзя, сынок. К Зденеку итти далеко, а в городе тревожно, танки на улицах… — Он так посмотрел Яну в глаза, что без лишних слов стало понятно: надо сидеть дома. Отец ушёл.

Ян долго стоял у окна и смотрел на улицу. Сегодня улица была полупустой. Редкие прохожие шли торопливо, хмуро глядя под ноги. Перед подъездом соседнего дома остановилась машина, из неё вывалилась группа гестаповцев и ринулась в двери. Настороженность отца, необычный вид улицы внушили чувство тревоги и Янеку. Он осторожно достал из книжного шкафа маленькую папку, перевязанную шпагатом, и начал её разбирать. Чем больше он рассматривал листки тетради и чем больше перелистывал альбом с рисунками и разглядывал марки на конвертах, тем ярче вспоминались Советский Союз, Артек, русские друзья.

Осенью 1940 года Ян и его отец вернулись из Советского Союза, где прожили почти два года. По возвращении они сначала жили в городе Кладно. Отец поступил на работу в больницу. Ян начал учиться в школе. Потом почему-то вдруг переехали в Прагу — столицу Чехословакии — и поселились в Градчанах[32] в маленьком особнячке. Ян продолжал учиться в школе, а его отец Иосиф Шпачек, открыл частный зубоврачебный кабинет и работал дома. Всё шло хорошо, только одно глубоко огорчало Яна: ему категорически запрещалось кому бы то ни было говорить о том, что он жил в Советском Союзе… Ещё в Кладно он привык к этой мысли, но как только они приехали в Прагу, отец снова часто напоминал ему, что теперь тяжёлое время и что неосторожность может повредить не только Яну, но и отцу, его товарищам и знакомым. А однажды отец вернулся из города тревожный, усталый, пригласил к себе Яна и вдруг спросил:

— Янек, где твои тетради?

— Какие, папа?

— Те, что ты привёз из Советского Союза.

— В книжном шкафу.

— Собери их, сынок, все до единой — собери, и утром надо их сжечь.

— Это почему, папа?

— Так надо…

Долго тогда Ян и отец говорили. Впервые Ян узнал, почему опасно говорить о том, что они жили в Советском Союзе, и почему нужно Яну уничтожить свои бумаги.

В тот памятный вечер, перебирая свой «архив», Ян с горечью думал: «Зачем выбрасывать альбом: в нём так много хорошего!» Вот Кремль, нарисованный Яном, хотя и плохо, но с натуры. И зубчатые красные стены, и большие башни с рубиновыми звёздами, и мавзолей Ленина, в котором они были с отцом… На другой странице открытка — портрет Сталина. Открытку подарил Яну его друг по Артеку — Серёжа Серов с далёкого Урала. Жаль сжигать подарок настоящего друга, которого Ян никогда не забудет.

Ян решил, что альбом с портретом запрячет куда-нибудь подальше. Он знает, куда запрятать!

Ян многое бы сохранил, но, что поделаешь, отец велит, — значит, так надо. И всё-таки Ян кое-что припрятал, и отец не знал об этом. И вот сегодня Ян вернулся к своей маленькой «тайной» папке, складывая «лишнее» в печку.

Когда очередь дошла до писем, Ян начал отдирать марки с конвертов, потом незаметно увлёкся перечитыванием писем. Серёжа Серов писал об Урале, приглашал Яна в гости и обещал сводить его на охоту в горы. Это письмо Янек получил в Москве перед отъездом в Чехословакию, и тогда отец сказал: «Ничего, сынок, вырастешь, побываешь и на Урале. Надеюсь, к тому времени это будет вполне возможно».

А вот фотокарточка, на которой Ян и Серёжа стоят у скалы на берегу моря. Они стоят в обнимку, весёлые и улыбающиеся. Это было в тот самый день, когда Яна приняли в пионеры и он впервые надел красный галстук. В тот день они с Серёжей купались в море, потом загорали на пляже, катались на лодке, читали книгу «Школа» Гайдара. Потом играли, пели песни… Тогда Серёжа подарил ему цветную открытку с портретом товарища Сталина и красиво написал по-русски:

Вот сейчас так явственно встал перед глазами Артек. Голубые вершины недалёких гор, тихое, огромное море, с тёплой и светлой водой, парки с кипарисами, тенистые кривые тропинки и широкие аллеи, зелёные, веселящие глаз виноградники, ребята-друзья. Да, друзья… И один особенный, самый большой друг, Серёжа Серов… Прошло уже немало времени, но Ян помнил всё, всё до мелочей… Он и Серёжа в один из незабываемых крымских дней поклялись в вечной дружбе…

Случилось это так. Как-то после обеда Ян и Серёжа решили в час сна убежать на море, взять лодку, которую они утром видели недалеко от их пляжа, и покататься. Договорились вылезти через окно, когда будут все спать. Окно их комнаты выходило в сад, садом можно было незаметно пройти к морю, а там — бегом к лодке… Первым, как условились, вылез в окно Янек и скрылся в саду. Только Серёжа встал с кровати, как вдруг в комнату вошёл старший пионервожатый. Он спросил:

— Ты почему, Серов, не спишь?

— Голова болит, — пожаловался тот.

Старший пионервожатый положил руку на голову Серёжи, внимательно посмотрел ему в глаза и сказал:

— Давай-ка, Серов, иди к врачу.

За одной ошибкой следует другая. Как думал Серёжа потом, ему не следовало говорить неправду, что у него болит голова, а он ещё сказал, что не знает, где помещается доктор. Старшему пионервожатому было по пути, и он проводил Серёжу.

Пока Серёжа ходил к врачу, пока ему мерили температуру, Янек Шпачек, уставший ждать товарища, решил покататься на лодке один. Тут-то и приключилась беда. Собственно, беды бы никакой не было, если бы Янек умел хорошо плавать. Он оттолкнулся от берега, и лодку понесло волной. Янек гребёт к берегу, а лодка всё удаляется в море. И только тут он заметил, что в лодку тоненькой струйкой вливается вода. Мальчик испугался и давай вычерпывать воду руками. Но как он ни старался, а воды набиралось всё больше, и лодку всё дальше относило от берега. Перепуганного Шпачека спасли подоспевшие рыбак и Серёжа. Они подплыли к нему в тот момент, когда лодка уже перевернулась и Ян неуклюже барахтался в воде. Серёжа и Ян поблагодарили рыбака и скрылись в сторону лагеря, не назвав себя. Но рыбак, конечно, догадался, что они из Артека. Товарищи решили, что он пойдёт в лагерь и расскажет о случившемся. Это, собственно, и заставило друзей принять необычную клятву. Первым заговорил Ян, как только они присели в тени деревьев за большим камнем.

— Серёжа, меня теперь домой отправят?

— Не знаю, но если тебя отправят, так и меня турнут…

— Что значит «турнут»? — спросил Янек, не понимая этого слова.

— Это, Янек, всё равно, что прогонят.

— Значит турнут и меня и тебя?

— Я тебя не выдам и не скажу, что ты был в море.

— Не скажешь, а если спросят? — проговорил Ян, с надеждой заглядывая в глаза Серёжи.

— Пусть как угодно спрашивают, а друга я не выдам. Вот тебе моя верная клятва.

Серёжа Серов вынул из кармана перочинный нож, слегка ковырнул кончиком кисть правой руки, и когда показалась капля крови, добавил:

— Клянусь своей кровью!

Янек посмотрел на него с уважением, даже с завистью. Серёжа вдруг показался ему героем, отважным и верным другом.

Янек попросил нож у Серёжи, ковырнул себе руку кончиком лезвия, и как только показалась кровь, сказал:

— Я, Серёжа, тоже клянусь!

Помнит Ян и сейчас, как они сидели у камня, пока звуки горна не известили сбор на купанье. Ян и Серёжа бросились бежать, чтобы во-время успеть к пляжу, а там незаметно примкнуть к ребятам. В этот день вечером и подарил Серёжа Серов памятную открытку…

Всё, буквально, всё воскресло в памяти Яна. И вот теперь всё, что было так дорого, всё, что вызывало самые волнующие воспоминания, надо сжигать.

В печке уже догорели листы книги, альбом и некоторые письма. Ян сидел на низеньком стульчике и пристально смотрел и смотрел на фотографию с Серёжей и особенно на портрет Сталина, такого близкого, знакомого и любимого. Ян не видел Сталина, но он был в Москве, на Красной площади…

Кто знает, сколько бы мальчик просидел так, перебирая в памяти дни, прожитые в Москве и в Артеке, но в передней раздался звонок. Ян вскочил. Немного растерявшись, он подошёл к столу, что стоял посреди комнаты, быстро положил оставшиеся бумаги под скатерть и побежал открывать дверь.

На пороге стоял незнакомый человек в форме гестапо. Он спросил на ломаном чешском языке:

— Пан доктор дома?

— Его нет, — испуганно ответил Ян и подумал: «А вдруг гестаповец пришёл с обыском?»

— Когда он будет?

— Он ушёл по делу и вернётся к обеду…

Хотя Яну часто доводилось видеть немецких офицеров, которые приходили к отцу вставлять или лечить зубы, но никогда он так не боялся их, как сегодня. Хорошо, что гестаповец в ту же минуту ушёл.

Ещё до прихода отца Ян сложил в большой конверт несколько писем Серёжи, портрет Сталина и спрятал на чердаке так, чтобы не могла попасть сырость. Не спрятал только фотографию и торжественное пионерское обещание, переписанное Яном на русском и чешском языках. Это Ян обязательно хотел показать отцу, как только он придёт домой.

Когда отец вернулся и они сели обедать, Ян протянул ему свою фотографию. Отец очень удивился и сказал:

— Вот бы не подумал, что у тебя это уцелело… Да, просто завидно смотреть… — Отец так произнёс эти слова, что Ян не понял: не то хорошо, что он сохранил фотографию, не то плохо.

— Это из моих бумаг…

— А разве ты их не сжёг?

— Сжёг, но не всё… Вот фотографию оставил…

— Эх, Янек, Янек! — укоризненно произнёс отец. — Тебе бы уж кое-что надо понимать.

Отец протянул Яну вырезку из газеты и указал пальцем на заметку, в которой сообщалось, что 27 мая 1942 года в Праге был убит Гейдрих.

— А он кто? — спросил Ян.

— Гейдрих — наместник Гиммлера в Чехословакии, гестаповец.

— Так туда ему и дорога, — воскликнул мальчик.

— А ты почитай вот это. Читай вслух.

Отец подал газету, в которой жирным шрифтом был напечатан приказ Гитлера. Ян начал медленно читать:

Всё время, пока Ян читал газету, отец пристально наблюдал за ним. Мальчик читал внимательно, с заметным волнением. Постепенно лицо его краснело, большие глаза стали ещё больше, и даже детский гладкий лоб сморщился, когда Ян дочитал приказ Гитлера и опустил руки с газетой на стол. Отец подумал: «Да, и детям должно быть ясно, кто их враг» и сказал, указывая на газету:

— Вот, сынок, почему твоя фотография, на которой ты с красным галстуком, представляет опасность не только для тебя… Я, конечно, понимаю, что она дорога тебе, но ты, надеюсь, понял, как нам, чехам, сейчас тяжело.

— Я понял, папа…

— Ты ещё что-нибудь сохранил, Янек?

Вместо ответа сын протянул отцу листок с торжественным обещанием пионера и твёрдо сказал:

— Фотографию и это я не сожгу, папа, никогда не сожгу, но спрячу так, что никто не найдёт!

Он произнёс эти слова с большим чувством, и на глазах у него заблестели слёзы. Отец прочёл вслух:

Иосиф Шпачек медленно встал, подошёл к сыну, нагнулся и крепко поцеловал его в лоб. Отец и гордился Яном, и боялся за его судьбу. Он хорошо понимал, что годы, прожитые в Советском Союзе, не прошли даром для мальчика. В своём сыне Иосиф Шпачек вдруг увидел нового человека, за которого борется Иосиф Шпачек и его партия. В то же время отец понимал, как трудно Яну в столь тяжёлое время жить в новых условиях.

— Это очень, очень хорошо, сынок. Будет и у нас социалистическая родина. Но только одно тебе скажу: жизнь — самая мудрая и самая суровая школа. Бороться за идеи, о которых говорится в пионерской клятве, в наших условиях надо очень осторожно, обдуманно, иначе просто сложишь голову и ничего не успеешь сделать. Наша родина оккупирована врагами, фашистами… Будь умным, будь настороже каждую минуту. А пионерское обещание надо знать наизусть. Выучи, а листок и фотографию уничтожь. Понял, сынок?

— Да, папа, — твёрдо ответил Ян.

ПРАГА СОПРОТИВЛЯЕТСЯ

Утро было ясным, удивительно ласковым. По голубому небу, предвещая хороший день, плыли отдельные островки седых туч. Прага, омытая весенним дождём, прошедшим ночью, казалась необыкновенно красивой. Пахло цветущими каштанами и сиренью, в которых утопал златоглавый город. Все крыши домов, и особенно шпили и башни Градчан, казались только что подкрашенными или позолоченными. Хорошо в такое утро пройтись по улицам города, прогуляться на реку.

Ещё вчера вечером Янек и его друг Зденек Кворжик, сын рабочего, собрались на Влтаву[33] ловить рыбу и, конечно же, покупаться: ведь уже наступили настоящие тёплые дни.

Друзья вышли на тихую улицу весёлые, беззаботные Но не успели они завернуть за угол, как увидели высокую пожарную лестницу у красивого многоэтажного дома. По лестнице с ведром и кистью в руке поднимался маляр. Между четвёртым и пятым этажами во всю длину стены виднелись слова, написанные белыми почти метровыми буквами:

Зденек Кворжик задрал голову кверху и громко прочитал призыв.

— И какой же ты ротозей, — шопотом, сердито предупредил товарища Янек, так как первый заметил у лестницы гестаповца.

— А что? — возразил Зденек, но тут же увидел на противоположной стороне другую высокую лестницу с гестаповцем и новые слова на доме:

— Вот это да!.. — почти воскликнул Зденек, но Янек стремительно увлёк его прочь.

Пройдя квартал, Зденек всё ещё шопотом сказал:

— И когда только люди успели написать!

— Ночью, когда же ещё! — так же тихо ответил Ян.

— А кто, по-твоему, это написал? — спросил Зденек.

— Как кто? Коммунисты!

— А ты откуда знаешь?

— От полицейских слышал, — сказал Ян, хотя знал об этом из случайно оброненных слов в разговоре между отцом и дядей Вацлавом — старым наборщиком.

— Вот молодцы! Надо же так высоко забраться!..

— Они куда хочешь заберутся!

Ребята свернули в глухой переулок, ведущий к Влтаве, и пошли спокойно, так как здесь они считали себя уже в безопасности.

— Слушай, Зденек, как ты думаешь, немцы дойдут до Урала? — спросил Янек, думая о войне.

— Куда?

— На Урал…

— Не знаю. А это далеко?

— Вот дурень, в России.

— Но ведь немцы в России уже…

— То-то же, вижу, что ты просто турок в географии.

— А ты не турок? — обиделся Зденек. — Ты, небось, знаешь, где Урал?

— Конечно, знаю. — Ян хотел сказать, что у него там даже есть друг, Серёжа Серов, но вспомнил недавний разговор с отцом и замолчал.

Друзья подходили к песчаному пляжу Влтавы, на котором были другие ребята, и поэтому их спор прекратился. Только Ян не переставал думать в эту минуту о Серёже Серове, и как-то невольно подумал: «А как бы он поступил на моём месте, если бы ему предложили сжечь то, что подарил я?»

Иосиф Шпачек, коммунист-подпольщик, был всегда занят большим делом. У него нехватало времени, чтобы серьёзно заняться сыном. Днём — приём больных и для видимости, чтобы удобнее встречаться с нужными людьми, и для заработка. Ночью — работа в комитете сопротивления, разные большие и малые дела. И так каждый день, каждую ночь.

Работа и поведение доктора Шпачека не вызывали никаких подозрений у гитлеровцев. Как отличный врач и зубной техник, он пользовался большим доверием клиентуры и по всем внешним данным был вне всякой политики. Однако после убийства Гейдриха вряд ли хоть один какой-нибудь частный дом в Праге не был взят на подозрение. Ищейки из гестапо рыскали по городу днём и ночью…

Зубоврачебный кабинет доктора Шпачека был явочной квартирой комитета национального сопротивления. Здесь бывали люди из ЦК Коммунистической партии Чехословакии, бывал редактор газеты «Руде Право» Юлиус Фучик[34]. Но после казни чешского палача Гейдриха квартиру доктора Шпачека оставили в «покое», чтобы не навести гестаповских ищеек.

В эти дни Иосиф Шпачек принимал только прибывших из рейха[35], чтобы даже настоящие больные соотечественники как-нибудь не навлекли подозрения. Правда, заходил один чех, очень ответственный товарищ, но он свободно владел немецким языком и был переодет в форму немецкого офицера. Он забежал, чтобы оставить текст листовки, которую нужно было напечатать и через доктора Шпачека переправить в Кладно.

Иосиф Шпачек, невысокого роста, сутуловатый, худощавый чех, с длинным лицом, с большими, очень выразительными, хотя и поблёкшими уже голубыми глазами, в очках, выглядел человеком спокойным, малоразговорчивым и несколько болезненным. От работы зубного техника (его работа по усидчивости и сложности почти ничем не отличалась от работы часовых дел мастера) он ходил, наклонив голову и туловище вперёд, словно что-то искал.

У него была манера говорить не торопясь, делать всё спокойно, даже, пожалуй, медленно. На деле же доктор Шпачек был очень энергичным, расторопным человеком. Работа у него спорилась необычайно, и он поражал всех, кто знал его близко, своим умением справляться с любым заданием партии.

В тяжёлые дни оккупации партия поручила Иосифу Шпачеку организовать подпольную типографию и возглавить её работу. Типография печатала листовки, газеты, сообщения из Советского Союза и небольшие брошюры.

С тех пор как Иосиф Шпачек вернулся из Советского Союза, он много думал о своём единственном сыне. За два года жизни в СССР Ян привык к образу мышления и действия советских ребят. И сейчас доктору Шпачеку стоило большого труда уберечь сына от грозящих ему опасностей. И хотя мальчик учился среди детей рабочих-горняков, всё же ему нужно было очень строго держать язык за зубами и совсем ничего не говорить о Советском Союзе ни в школе, ни на улице, ни с кем из товарищей. И только дома в разговоре с отцом ему иногда разрешалось говорить откровенно.

Вернувшись с Влтавы, Янек рассказал отцу о том, что он видел на улице.

— Папа, скажи, пожалуйста, немцы дойдут до Урала?

— А почему до Урала? — переспросил отец.

— Ах, какой ты, папа! Ведь на Урале мой друг, Серёжа Серов.

— Ах, да! Ну-ну… Помню, — сказал отец. Он вспомнил фотографию из Артека, недавний разговор с Яном о торжественном пионерском обещании. Подумав, отец сказал уверенно: — Можешь, Янек, быть спокоен, немцы никогда до Урала не дойдут!

— Ну, вот и хорошо! Я просто рад, папа, что ты сказал это, а то Зденек говорит, что немцы всюду пройдут.

— Только помни, Янек: со Зденеком говори осторожнее, ведь ты больше его понимаешь. Ты теперь большой и с такими разговорами надо быть осторожнее…

Разговор сына с отцом продолжался долго, пока не пришли клиенты из рейха. «Они всегда приходят не во-время», — подумал Ян и недовольный ушёл в свою комнату дочитывать новую книгу. Но как он ни старался сосредоточить свои мысли на книге, события дня не выходили у него из головы. Случайно подслушанный разговор отца с дядей Вацлавом о каких-то заложниках после убийстве Гейдриха, лозунги на домах, обыски и аресты по всей Праге — всё это говорило о большой и напряжённой борьбе, смысл которой ещё весьма туманно представлял себе Янек. Но он понял, что ему теперь действительно надо быть очень осторожным. А как хотелось поделиться со Зденеком своими мыслями, рассказать о Серёже Серове, об Артеке…

БОЕВОЕ ЗАДАНИЕ

Листовки национального комитета, напечатанные в типографии, нужно было срочно передать в Кладно боевой группе горнорабочих-коммунистов, возглавляемых Ярославом Конюшем. Вечером доктору Шпачеку сообщили, что ему категорически запрещается лично переправлять листовки. Связной, посланный оттуда, утром в Праге арестован гестаповцами. Причина ареста пока не известна, но это говорит о необходимости особой осторожности. Иосифу Шпачеку предлагалось любыми путями переправить листовки, но самому оставаться на месте.

Сложность заключалась ещё и в том, что по железной дороге ездить с таким «грузом», как листовки, очень опасно. В вагонах нередко обыскивают пассажиров. Оставался один выход — отправить кого-то из Праги пешком. Листовок было совсем немного, около пятисот экземпляров, напечатанных мелким шрифтом на тонкой бумаге, размером меньше тетрадного листа. В листовках были последние новости из Советского Союза, а также призыв к патриотам Чехии об организации борьбы с врагом.

Доктор Шпачек долго не мог придумать, с кем и как переправить листовки. Надо было найти такого человека, который бы лично знал Ярослава Конюша, так как никакого пароля между Шпачеком и Конюшем не было установлено: до сих пор они встречались как давнишние друзья. К тому же доктору Шпачеку ничего не было известно за последнее время о делах в боевой группе Конюша.

Посоветовавшись с дядей Вацлавом, Шпачек пришёл к выводу, что это задание мог бы выполнить только Ян. Он жил в Кладно, хорошо знал Ярослава Конюша. Доктор хорошо понимал, что если Ян попадётся с листовками — мальчику смерть. И всё-таки другого выхода не было.

Всю ночь доктор Шпачек думал о сыне. Он знал его пытливый ум, выдержку, отвагу. Но всё же мальчик есть мальчик. Доктор решил не открывать Яну истинную причину его визита в Кладно.

Докторская кожаная сумка, в которой сделали запасное днище, служила не раз для переправки листовок. Время от времени доктор наезжал в Кладно, как специалист, и вёл приём в больнице. Отправляясь в Кладно, он клал в свою сумку инструменты, медикаменты и продукты. А в двойном дне лежали листовки. На этот раз сумку должен был доставить Ян.

На случай, если Яна спросят по дороге, куда и зачем он идёт, мальчик может сказать, что решил навестить деда Шпачека, проживающего в Кладно. Старик Шпачек давно не работает по старости лет и подозрений никаких вызвать не может. Но сомнение может вызвать другое, почему мальчик не едет на поезде, а идёт пешком в такую даль. Но и в ответ на этот вопрос можно сказать, что теперь лето и мальчику совершить пеший туристский переход гораздо интереснее, чем ехать на поезде. И, пожалуй, лучше, если Ян пригласит с собой своего школьного товарища Зденека Кворжика.

Утром Ян проснулся как всегда рано и выбежал во двор, чтобы поплескаться водой у колонки. Там всегда, ещё с вечера, он наливал в бачок воду, чтобы она была не очень холодной. Вернувшись в дом, он сказал отцу обычное «доброе утро» и шмыгнул в библиотеку. В планы Яна входило сегодня с утра дочитать новую книгу, полученную от Зденека, а после обеда, если погода будет хорошая, пойти с ребятами купаться на Влтаву.

Отец, сидя в своём кабинете, позвал сына.

— Ты бы, Янек, хотел навестить деда?

— Очень бы хотел! — радостно воскликнул Ян.

— А тебе не хочется пойти туда пешком?

— Как пешком, до Кладно?

— Ну, да…

— Почему же пешком, папа?

— Лето, хорошая погода, прогулка может быть просто чудесной. Я думаю, что это может быть настоящий туристский поход…

— Верно, папа! Вот если бы ещё Зденека уговорить…

— А ты попробуй!

— Сегодня?

— Зачем же откладывать доброе дело, — подтвердил отец.

Ян про себя подумал о том, что у отца, наверное, есть какое-то дело к дедушке. Так просто он вряд ли предложил бы такую прогулку. Но всё равно это занятно. Вот только бы Зденек не отказался…

Ян прибежал от Зденека весёлый. Он сообщил отцу, что Зденеку разрешили поход и он уже собирается, что они поедут на велосипедах сразу же после обеда.

— Велосипеды у Зденека есть, его и папин, — с восторгом докладывал Ян.

— Ну, что ж, на велосипедах ещё лучше, — сказал отец. — Только вот что, Янек… У меня к тебе маленькое поручение…

— А ты знаешь, папа, я ведь так и знал. Я сразу догадался, что у тебя к дедушке есть какое-то дело… Так бы ты не отпустил. Правда, папа?

— Почему же, отпустил бы, — ласково ответил отец. — Ведь ты у меня молодец, умеешь себя вести порядочно и дорогу знаешь.

— Конечно, папа!

— Только вот что, Янек. — Отец встал, прошёлся по комнате и, о чём-то подумав, сказал: — Дедушка болен, не пишет и я приготовил ему лекарство. Ты возьмёшь мою сумку… Когда приедешь к дедушке, сходи, пожалуйста, к Ярославу Конюшу… Ты его не забыл?

— Нет, папа, помню.

— Вот и отлично. Сходи к дяде Конюшу и пригласи его к дедушке на чашку чая. Ведь дедушка, сам знаешь, не ходит далеко, и ему скучно одному целыми днями сидеть дома. Ему будет приятно поговорить с давним товарищем по работе. Да и тебя повидать он хочет. И ещё вот что. Я написал письмо дедушке, ты его не потеряй. Как приедешь, так сразу передай. Хорошо?

— Хорошо, папа! Я всё понял: и дядю Конюша пригласить к дедушке, и письмо передать, и отлично себя вести.

После обеда Зденек и Ян отправились в путь. Доктор Шпачек очень переживал за них. Правда, он был почти уверен, что ничего не случится (обнаружить листовки не так-то легко), но всё равно — всякое бывает. Мальчишки могут напороться на опытного гестаповца, начнут ему говорить всякое, и тогда их могут заподозрить, начнут обыскивать… Но с другой стороны, мало ли летом ездит на велосипедах таких огольцов, как Ян и Зденек. Пожалуй, именно они и могут лучше всех выполнить это поручение.

Только одно сомнение мучило отца: не лучше ли было сказать Яну истинную цель его поездки?.. Но когда доктор Шпачек доложил в комитете, там нашли, что он поступил правильно. Зная о листовках, мальчик мог бы впасть в излишнюю насторожённость и тем самым скорее привлечь к себе внимание.

Казалось, всё было рассчитано верно, но тревога за сына не покидала доктора Шпачека и он буквально не находил себе места. Уже не раз он жалел о том, что разрешил пробыть Яну в Кладно три дня — это такой большой срок, когда не знаешь, всё ли хорошо кончится…

СЕРЁЖА СЕРОВ

Серёжу окружили. «Новичок! Новичок!» — раздалось несколько голосов.

— Это мой братишка, двоюродный, — сконфуженно объяснял Володя Серов, с беспокойством поглядывая на Серёжу: угловатый он какой-то. Серёжа стоял в кругу ребят посреди коридора, несколько растерявшийся, удивлённо моргал глазами и не понимал, почему все с таким любопытством смотрят на него.

— Из деревни, видать, — сказал кто-то.

— И без тебя видим, — ответил Ваня Спицын и подумал: «А, тоже мне, Володька говорил: «У меня брат, что надо, — смелый, музыкант».

Серёжа и впрямь в эту минуту отличался от остальных и поведением и внешностью. На нём была синяя сатиновая рубашка-косоворотка, подпоясанная пояском с кисточками, и широкие чёрные брюки из бумажной диагонали, заправленные в подшитые валенки, которые были ему явно велики. Подмышкой вместо портфеля он держал какую-то сумку, напоминающую большой конверт, только с пуговицей на клапане. Да ещё, как на зло, с носом непорядок, вместо того, чтобы достать платок и высморкаться, Серёжа беспрестанно шмыгал носом. Он стоял, не зная, куда скрыться от сверлящих, любопытных взглядов, и даже руки казались ему лишними.

— Скоро звонок? — наклонив голову, шопотом спросил он Володю, но тот не ответил.

— А ты в каком классе будешь учиться в «А» или в «Б»? — спросил школьный силач и забияка Ваня Спицын, подойдя к Серёже вплотную.

— В «Б», — независимо ответил Серёжа.

— Вот хорошо, а то я думал, в нашем.

— А если бы и в вашем, так что? — спросил Володя, чувствуя некоторую обиду за брата.

— А то, что мочёных куриц у нас и своих хватает.

— Сам ты мочёная курица! — не утерпел Серёжа. — А ещё пионер, при галстуке.

— Ты полегче насчёт галстука, — обиделся Ваня и легонько толкнул Серёжу в плечо. Мальчик потерял равновесие, немного покачнулся и, взмахнув руками, выронил сумку. В упавшей сумке что-то глухо звякнуло, и на полу показалась струйка фиолетовых чернил. Ребята засмеялись.

— Я же говорю: курица, — заключил Ваня.

Серёжа покраснел и, попрежнему шмыгая носом, спокойно произнёс:

— Свою отдашь чернильницу. Понял?

Среди окружавших Серёжу раздался дружный, задорный смех. Смеялись, кроме Серёжи и Володи, все, потому что знали: сильнее и смелее Вани никого во всей школе нет, а тут какой герой нашёлся.

— Что ты сказал? — задорно спросил Ваня, не отходя от Серёжи, но тот не ответил, а наклонился, чтобы поднять сумку, и не видел, как в эту минуту к ним подошёл учитель.

— Это что тут такое? — спросил он у Серёжи.

— Вот он толкнул меня, — указывая на Ваню, ответил Серёжа. Он ещё не знал, кто такой этот высокий мужчина в больших роговых очках, но явно волновался, потому что чернилами запачкал пол.

— Что же ты, Спицын, так неласково встречаешь нового школьного товарища? — спокойно спросил Фёдор Тимофеевич, сразу понявший, что этот мальчуган — Сергей Серов, о котором вчера был разговор с мамой Володи. — Чернильницу товарищу разбил. Не хорошо, Спицын, поступаешь. Не по-пионерски!

Последние слова Фёдор Тимофеевич произнёс с такой интонацией, что всем стало ясно: Ваня схватил четвёрку за поведение. Сейчас ему наверняка приплюсуют всё: и окно, разбитое камнем из рогатки, и это.

— Да он сам разбил, — с невозмутимой уверенностью в своей правоте произнёс Ваня.

— Но ведь ты его толкнул? — спросил учитель.

— Я его легонько, а он…

Фёдор Тимофеевич посмотрел на часы и, уходя, сказал Спицыну:

— В перемену зайдёшь в учительскую.

Серёжа многозначительно подмигнул Ване и спокойно произнёс:

— Понял?

Зазвенел звонок. Все бросились в классы. Шум в коридоре настолько усилился, что Серёжа не расслышал, какие слова в ответ произнёс Ваня. Он видел только, как Ваня показал язык, потом, оглянувшись вокруг и убедившись, что никто на них не смотрит, выкинул вперёд руки и выставил два кукиша, по-смешному вытягивая шею. Это очень оскорбило Серёжу.

— А ты тоже хорош, сразу с ябедой, — недовольно сказал Володя, когда они входили в класс.

— Я сказал правду, — твёрдо произнёс Серёжа, садясь за парту.

Урок начался.

Серёжа Серов сидел за партой строго и прямо, но веки его были полуопущены и он почти ничего не видел и ничего не слышал. Он думал с обидой и огорчением о своей судьбе. Из деревни его привезли в город всего три дня назад.

Всё случилось неожиданно быстро. Мать заболела и умерла. Серёжа остался один. Отец на фронте, родных в деревне нет, а жить у чужих людей не хотелось, и он попросил председателя колхоза дать телеграмму тёте в город.

Узнав, что тётя берёт его к себе, он как-то легче стал переносить горе. «Вот приеду в город, начну вместе с Володей учиться, а там, смотришь, и папка с фронта вернётся», — решил он.

В город Серёжа ехал впервые и с большой охотой. В городе ведь, известно, не то, что в деревне. «Там и ребята, наверное, не такие, как у нас», — думал он, сидя в санях, закутанный с головой в овчинный тулуп. Только всё же было тяжело ему покидать деревню, где он прожил почти двенадцать лет, где было столько счастливых дней с отцом, с матерью, с товарищами. Найдутся ли такие товарищи в городе? Кроме того в деревне была своя, знакомая до каждой мелочи изба, щеглы в клетке, и своя собака Дружок, очень хорошая, ласковая такая…

Щеглов с клеткой Серёжа подарил школьному товарищу, избу отдали в колхоз на сохранение, но Дружка он забрал с собой в город. Дружок будто понимал горе своего хозяина. Он лёг у ног мальчика, свернувшись в кольцо, и всё смотрел, смотрел добрыми, похожими на крупные смородинки глазами. Серёжа накрыл собаку полой тулупа, приговаривая:

— В город, Дружище, едем.

И на душе у Серёжи стало как-то спокойнее, будто говорил с настоящим товарищем.

— Значит, Дружка с собой забрал? — вдруг спросил дед, колхозный кучер.

— Я без него не могу, дедушка, — ответил Серёжа.

— Да, брат, неладно у тебя вышло.

Дед помолчал, затянулся едким дымом из «козьей ножки» и, погоняя лошадь вожжами, добавил:

— Ну, ничего, стерпится. В городе оно, брат, тоже своё житьё. Обвыкнешься, учиться станешь, новые дружки-товарищи заведутся. Стерпится всё помаленьку. Только собаку зря везёшь. Война, брат, людям пайка нехватает, а ты собаку с собой тащишь. Кормить-то чем станешь?

Серёжа не ответил, но про себя подумал: «Свой паёк буду делить пополам, только без Дружка мне нельзя».

Дружок сейчас был для Серёжи единственным, что осталось от той счастливой жизни, которая так неожиданно оборвалась. А при расставании сейчас всё, что он оставлял, казалось таким родным, неповторимо дорогим. Всё, всё: и деревня, окружённая вечно зелёными хвойными лесами, и река, на которой так хорошо летом, и увлекательные походы с ребятами за ягодами и грибами, на охоту с отцом за боровой птицей… Отец у него сильный, боевой, всегда весёлый. Уходя на фронт, он не плакал, как мама, а всё шутил. На прощанье сказал: «Разобьём фашистов, вернусь домой с победой, и тогда мы заживём с тобой по-настоящему. Только ты учись хорошо, мать слушайся»… И вот не стало матери, похоронили… Отец на войне, а Серёжа едет в город…

Вдруг лошадь остановилась, и кучер как-то задушевно, но повелительно сказал:

— Ну, Сергунька, иди-ка на кладбище, к могиле матери, да попроси у неё счастья…

Серёжа отбросил воротник тулупа и увидел деревенское кладбище. У самого края, недалеко от дороги, виднелся деревянный обелиск, выкрашенный красной краской и увенчанный звёздочкой. Серёжа сбросил тулуп и направился к могиле. Погода стояла тихая, тёплая. С неба валил крупными хлопьями снег и вокруг было всё так бело, даже резало глаза.

Не скажи бы дед Серёже, что надо пойти на могилу матери, он бы не додумался. Но когда мальчик подошёл к могиле, он понял, что ему именно этого недоставало все эти дни. В голове появилось так много мыслей, дорогих воспоминаний, что он невольно, но от всего сердца заплакал. Крупные слёзы текли по щекам, но мальчик не вытирал их. Хвойный венок, большой, запорошенный снегом, казался ещё свежим. Его иглы были темнозелёные, такие же, как на верхушках крупных сосен вокруг кладбища.

Серёжа припал на колени к холмику могилы и вдруг неожиданно для себя громко зарыдал. Он сам не знал, почему именно сейчас он плачет больше, чем в день похорон матери, но, наверное, потому, что сейчас он один, совсем один, а вокруг только снег, безмолвные сосны да мёрзлый холмик, под которым лежит мать. Мама ласковая, добрая, любимая! Сердце Серёжи сжалось, защемило в груди, горло перехватила спазма, и он припал щекой к холодному дереву надгробья.

Он не просил счастья, как советовал дед, а с мучительной ясностью вновь переживал минуты, проведённые около матери в последний час её жизни. Прикасаясь своей невесомой, бессильной рукой к руке сына, мама говорила:

— Я умру, Серёженька, умру… А так мне хотелось пожить, дождаться отца да тебя вырастить. Ох, как мне тяжко, Серёженька, об этом думать…

Потом мать помолчала и тихо, ласково добавила:

— Серёженька, посмотри мне в глаза, посмотри, сыночек, мне так хочется верить, что ты будешь, как твой отец: честным, добрым, настоящим тружеником. Тогда будет легче жить, люди не обидят тебя и сам ты найдёшь правильную дорогу в жизни… обещаешь?

— Обещаю, мама, — с трудом сказал Серёжа и заплакал. Мать тоже заплакала, но беззвучно. Только лицо её переменилось, поблёкло ещё больше, а из глубоко запавших глаз выкатились слёзы, спадая на белую наволочку подушки, совсем вот так, как сейчас слёзы Серёжи падают на белый снег могилы.

Серёжа не слышал, как подошёл дед. Он положил ему на плечо руку, хорошо, по-отцовски сказал:

— Хватит, Сергунька, плакать. Поплакал и довольно, пойдём…

Когда за холмами скрылись и деревня, и кладбище, Серёжа успокоился немного. Ему захотелось думать о другом, о том, как он теперь будет жить, учиться, ждать отца. Но мысли почему-то переносили его всё к прошлому. Может быть, потому, что прошлое было хорошим, радостным, счастливым.

Вспомнился Серёже Артек. Его посылали туда и как отличника учёбы, и как самого хорошего в районе баяниста. «Из-за баяна-то не видать, а музыкант настоящий», — говорили в колхозе и школе… Артек оставил у Серёжи много незабываемых воспоминаний. Но особенно он запомнил дружбу с мальчиком-чехом. Тот смешно говорил по-русски, коверкал слова, часто переспрашивал, когда не понимал какого-нибудь слова. Писал хорошо, а говорил по-смешному… «Где-то теперь Ян Шпачек?» — закутанный в тулуп, засыпая, думал Серёжа. Он, конечно, не знает, что у Серёжи не стало матери. А Серёже так хотелось пригласить Яна к себе, чтобы он узнал, какая у него добрая, ласковая мать. Серёже особенно хотелось это сделать после того, как он узнал, что мать Яна посадили в тюрьму фашисты. Серёжа знал, что фашисты оккупировали Чехословакию, а Ян всё-таки уехал на родину. Может, решил освободить мать. Доведись до него, он бы тоже жизни не пожалел, а маму свою выручил.

…В городе Серёжу встретили хорошо. Только тётя, мама Володи, почему-то всплакнула, когда Серёжа снял с себя полушубок и она увидела его худенького, с заросшей головой, в залатанной рубашке.

Зато Володя встретил шумно, весело. Он сразу же начал говорить о школе, подарил цветные карандаши, ходил с Серёжей в парикмахерскую и даже заплатил за него, хотя у Серёжи были свои деньги. И Дружка Володя сразу полюбил. Когда Серёжа высказал опасение насчёт того, как прокормить собаку, Володя солидно заверил:

— Коллективно прокормим. Даю честное пионерское.

Кажется, всё шло хорошо до прихода в школу. А вот теперь Серёже стало грустно от того, что не успел он перешагнуть порог школы, как сразу чернильницу разбили, сумку испачкали и Володя на него обиделся. А всё из-за этого вихрастого мальчишки.

За весь день Серёжу ни разу не спросили на уроках, и мальчик втайне порадовался этому. Всё-таки он почти на две недели отстал, да ещё чувствовал себя неловко от случившегося утром, а кроме того, как ему показалось, вообще ученики городской школы ушли далеко вперёд и он вряд ли их быстро догонит.

На улице, когда Володя и Серёжа вышли из школы, к ним подошёл Ваня Спицын. Руки и кончик носа у него были в чернилах. Из-под шапки, чуть державшейся на макушке, торчала белая, как лён, чёлка волос, полы пальто расстёгнуты, и вообще у него был законченный вид мальчишки-забияки.

— Спи́кала твоя чернильница, — задиристо начал Ваня.

— Свою отдашь, — повторил Серёжа, но ещё более решительно и смело, чем утром.

— Мы, Серёжа, из одной будем писать, — примиряюще произнёс Володя.

— Кляксить, а не писать, — насмешливо фыркнул Ваня.

— То-то и видать, что ты сплошная клякса. Носом пишешь. — При этих словах Серёжа указательным пальцем притронулся к кончику носа Вани.

Это уж было чересчур обидно для Спицына, который до сих пор слыл героем среди ребят. А главное, все засмеялись, точно только теперь увидели кончик его носа, запачканный чернилами. Не успел Серёжа опомниться, как получил подножку и полетел в мягкий, пушистый снег.

Все, разумеется, понимали, что это не драка, а только проверка сил и ловкости новичка, но никто не одобрил действий Вани. Всем было немножко жаль Серёжу, но вступиться за него никто не смел. Да Серёжа и не нуждался в этом. Он быстро вскочил на ноги и, бросив сумку в снег, сказал:

— Давай, по-настоящему поборемся.

— Это ещё как «по-настоящему»?

— А вот так! — И Серёжа взял Ваню одной рукой за воротник, а другой за пальто у поясницы.

— Не тронь! — грозно предупредил Ваня.

— Боремся! — настойчиво повторил Серёжа.

— Отпусти, а то плакать будешь. Брось, говорю.

Серёжа ударил под ногу Ване и повалил его в снег почти в то же самое место, где недавно лежал сам.

— Вот и бросил, понял? — возбуждённо, но без восторга произнёс Серёжа, когда Ваня встал на ноги.

Все ребята сразу повеселели, почувствовали, что Серёжа себя в обиду не даст, а Володя восторженно добавил:

— Что я тебе говорил, Ваня!..

Сконфуженный Спицын, отряхивая снег с пальто, что-то невнятно бормотал. Ребята шумели и с удивлением смотрели на Серёжу. Он видел их добрые, сочувствующие взгляды и, одобренный словами брата, сказал, обращаясь к Ване:

— Ну, понял теперь?

Ваня не ответил.

— Чернильницу отдашь Серёже? — писклявым голоском с неожиданной храбростью спросил худенький Юра Громов.

— Я вот тебе покажу чернильницу, — ответил Ваня угрожающе, направляясь к Юре. Тот попятился.

— Не трожь его! — строго сказал Серёжа.

— А вот и трону! — повторил Ваня, но остановился.

И вдруг всем стало спокойно и приятно от того, что Серёжа не боится Вани и даже слабого Юру защитил. Только Ваня чувствовал себя неловко, сконфуженно. Но мысленно он не сдавался, думая о том, что сумеет ещё не один раз испытать силу Серёжи.

Шли вместе квартала четыре. Шли весело, смеялись, шутили.

Серёжа был рад, что у него появилось сразу столько товарищей, которые с охотой разговаривают с ним и слушают его. Особенно ему понравился Юра. Прощаясь, Громов сказал:

— Приходи, Серёжа, с Володей к нам. Он знает, где я живу. Играть в шахматы научу. Придёте?

— Посмотрим там, — снисходительно ответил Серёжа.

Ваня Спицын повернул к своему дому как-то незаметно. Когда Серёжа посмотрел ему вслед, Ваня обернулся, но сделал вид, что не замечает взгляда Серова, и начал непринуждённо пинать ком снега.

— Гордый, видать, — сказал Серёжа.

— Ну, теперь немного сбавит гордости-то.

— А он мне всё же нравится, — сказал Серёжа, и они вошли во двор своего дома.

ТАЙНА ВАНИ СПИЦЫНА

Ваня Спицын учился без заметного прилежания. Особенные нелады у него были с чистописанием. Страницы его помятой, с оборванными корочками тетради были сплошь испещрены кляксами, бесконечными поправками учителей и жирными, подчёркнутыми тройками, а иногда и двойками.

В графе «поведение» у него тоже стояли далеко нерадостные отметки. Ваня любил обижать слабых. А случалось, что «по нечаянности» и окна выбивал в школе камнем, метко пущенным из рогатки, и мелом стены пачкал. У Вани была особая страсть рисовать. На перемене он нередко пачкал школьную доску такими «портретами»: голова огромная, нос длинный, рот большой и глаза высоко на лбу… В общем смешно и уродливо. Нарисует так и напишет: такой-то ученик нашего класса. Спросят у него: «Зачем ты это делаешь?» Ответит: «Учусь смешных людей рисовать».

Однажды самого Ваню нарисовали в стенной газете очень карикатурно, с длинными руками и большой головой. Он не утерпел и украдкой исчеркал всю газету синим карандашом, но так и не сознался потом, что сделал это он.

Ваня любил читать книги про героев, про военные подвиги и сам старался быть смелым. Он был организатором военных игр, устраивал походы, сражения, строил крепости. Как-то раз, когда выпал первый снег, он из снега слепил фигуру Гитлера. Голова огромная, глаза большие, черные, сделанные из древесного угля, рот с оскаленными зубами, которые Ваня выстрогал из палочек и покрасил чёрной краской.

Снежного идола «расстреливали» целой гурьбой из рогаток под общим командованием Вани. Тому, кто попадал в голову, присваивалось звание снайпера, а тот, кто промажет, в наказание обязан был «ремонтировать» изуродованного «фюрера».

Ваня сам назначал себя и командиром, и главнокомандующим, всегда называя свою группу красными и навязывая другим именоваться либо синими, либо зелёными, ибо белыми никто не хотел называться.

Но за последнее время всё переменилось. Два отряда, две группы ребят готовились в ближайшее воскресенье провести военную игру. И опять бы, наверное, всё было так, как хотелось Ване: он — главнокомандующим, его отряд — красные. Но появился Серёжа, который может отнять у Вани славу непобедимого.

Как-то вернувшись из школы, Ваня вопреки обычаю сразу сел за спешное приготовление уроков. Уроки он приготовил не очень добросовестно, но быстро. Оставалось сходить в магазин за хлебом, наносить дров и воды до прихода мамы с работы, а там можно было подумать и о военной игре. На пути в магазин Ваня встретил школьного дружка Сашу Храмова.

Рослый, худенький Саша был тихим, скромным мальчиком. Его, как и многих других, эвакуировали из осаждённого Ленинграда совсем больным и распухшим от голода. Саша долго лежал в больнице, потом находился в санатории и только с половины зимы начал учиться в школе.

Смелость и сила Вани подкупили Сашу Храмова. Он учился прилежно, хорошо и помогал Ване. Но и Спицын, пожалуй, одного Сашу Храмова не обижал в классе. Не обижал не потому, что тот помогал ему, а потому, что очень любил Сашу за рассказы о военном Ленинграде, о том, что он, Храмов, и его школьные товарищи дежурили на крышах домов, тушили немецкие бомбы «зажигалки», помогали школе добывать топливо и делали многое другое вместе со взрослыми. Может быть, поэтому Саша и не хотел играть в военную игру, так как по-настоящему испытал действительную войну. Это понимал и Ваня, но теперь он особенно нуждался в советах и помощи Саши Храмова по военным делам. Шутка ли, перехитрить Серёжу Серова!

— Саша, а может, ты будешь моим военным помощником? — спросил Ваня, когда они встретились.

— Нет, не хочу.

— Ну, тогда ты — командир, а я твой помощник. Согласен?

— Что-то мне не хочется. Опять Гитлер, опять стрелять из рогаток…

— Нет же, Саша. Настоящая военная игра. Крепость будем строить.

— Это, пожалуй, другое дело, — уступчиво произнёс Саша.

— Серёжа Серов уже свой отряд организовал.

— Ты помирился с ним? — спросил Саша.

— Конечно. И чернильницу ему отдал свою. А ты знаешь, Серёжа, Володя и Юра организовали команду тимуровцев и уже ходили пилить дрова Зиминым.

— Вот это я понимаю, тимуровцы! — вырвалось у Саши.

— Ну, и мы не отстанем. Только бы нам придумать такое, чтобы ещё лучше, чем у них…

— Подумаем…

Друзья разошлись. Прощаясь, Ваня взял слово с Саши, что он будет у него заместителем командира.

Вернувшись домой, Ваня начал обдумывать военную игру. Ему очень хотелось показать себя перед Серёжей хорошо знающим «военное дело». Но сколько он ни думал о военной игре, в голове была почему-то одна мысль: Серёжа организовал тимуровский отряд и уже дрова распилил у Зиминых, а вот я ничего придумать не могу…

А тут ещё мать долго с работы не шла. Отца Ваня не ждал. Отец — мастер танкостроительного завода — работает много и приходит домой обычно ночью, а иногда и совсем не приходит, оставаясь ночевать на заводе. А вот мама что-то сегодня задержалась неожиданно. «Не сходить ли мне к заводу, не встретить ли её?» — подумал Ваня.

На улицах уже горели фонари. По тротуарам шли заводские люди на работу и с работы, по асфальту скользили автомашины, звенели и грохотали переполненные людьми трамваи. Всё это любил Ваня: и поток машин, и людей, и трамваев, но особенно нравился ему вечно несмолкающий рокот моторов, которые испытывались на заводе, где работал отец.

У заводских ворот, на высокой решетчатой арке, щедро освещенной электрическими лампочками, висел огромный плакат. С плаката смотрел большой человек в военной одежде: каска на голове, зелёная шинель, ремень с подсумком и винтовка в руке. Боец смотрел прямо на Ваню и указывал пальцем на него. Ване казалось, что боец вот-вот шагнёт с плаката и спросит о чём-то. Взгляд Вани невольно скользнул ниже, где было написано:

Ещё ниже, под плакатом, на красном полотне, висел лозунг, как бы отвечавший на вопрос бойца:

Ваня долго не мог оторвать взгляда от плаката. Вот это настоящий воин. Он, как живой, спрашивает: «Чем ты помог фронту?» Но чем я помогу? Вот папка — другое дело. А я что? Если бы на фронт самому пойти. Это да!»

Ваня так увлёкся собственными размышлениями, что не заметил, как подошла мать.

— Ты что, Ваня, пришёл? Что случилось?

— Вон видишь, — Ваня указал на плакат, — он будто на меня смотрит.

— Он сейчас на всех смотрит, сынок, — серьёзно ответила мать.

— Но чем же я могу помочь фронту?

— Как чем? Хорошей учёбой, дома помогай, чтоб мы с отцом могли спокойно работать.

— Ну это что!.. Вот если бы на фронт…

Мама рассмеялась.

— Пойдём домой, вояка, — сказала она.

Пока арка завода не скрылась за дымкой наступавшей ночи, Ваня несколько раз оглядывался назад и всё думал о словах под плакатом.

— Как там дома? — спросила мать.

— Дров наколол, воды принёс, за хлебом сходил.

— Молодец. А какие у тебя сегодня отметки?

— Четыре по арифметике и три по письму.

— Неважно. Вот тебе и помощь фронту. Отец план перевыполняет, день и ночь на заводе, а ты — «тройка по письму». Я тоже две нормы даю, а ты «четвёрка по арифметике». Ты бы порадовал пятёрками, вот это было бы по-фронтовому.

Ваня ничего не ответил, но задумался над плакатом, над словами мамы. Ни отец, ни мать никогда не наказывали его даже за шалость в школе, но сегодня Ваня впервые почему-то почувствовал в словах матери законный упрёк. Как-то невольно вспомнился Серёжа, этот деревенский мальчик. Он и учился хорошо, и организовал отряд тимуровцев, и успевает играть с товарищами. «Вот он, значит, помогает фронту» — думал Ваня.

Ложась спать, Ваня дал себе слово: исправить тройку по письму и четвёрку по поведению, которую он скрыл от мамы.

Думая о том, как стать хорошим учеником, отличиться чем-то, он вдруг вспомнил статью в газете, в которой говорилось о патриотизме советских людей, о Ферапонте Головатом, купившем самолёт для Красной Армии. И Ваня решил: «А что если нам собраться всем, всей школой, да и купить танк? Вот это будет помощь фронту!..»

Мысль эта теперь не давала уснуть Ване. Сразу возникло столько вопросов и забот… Например, сколько стоит танк, как собрать деньги и купить его, что скажут ребята, поддержат его или нет? Во всяком случае, он решил выяснить все вопросы, посоветовавшись с отцом, а пока эту мысль держать втайне от других, особенно от Серёжи. С этими мыслями он заснул. Ване снился сон, будто он на фронте. Сначала танкистом, потом разведчиком, а под конец лётчиком стал. Так и проснулся с мыслью, что он лётчик.

Нет, фронт не давал Ване покоя.

ПОДГОТОВКА К «БОЮ»

Серёжа сидел на прясле огорода, точно верхом на лошади и что-то сосредоточенно писал. Вид у него был боевой: на груди настоящий бинокль, за плечами самодельный автомат-трещотка. И одет Серёжа по-военному. Правда, и шлем, и полушубок, и валенки не по росту Серёже. Дядин шлем, сохранившийся ещё с времён гражданской войны, велик. Полушубок сшит на него: аккуратный, дублёный, тёплый, но с запасом на рост года на два. И всё же Серёжа походил на командира: ремень туго затянут, лицо серьёзное, взгляд острый с прищуром, да и выправка строевая. Недаром товарищи прозвали его Чапаем.

Сидя на прясле, «Чапай» принял решение закончить сегодня сооружение крепости, названной «Сталинград». Работы предстояло много. Ребята успели сложить стены, а надо было ещё пробить в них смотровые щели, сделать несколько башен для наблюдения.

Крепость строили из снежных кирпичей, нарезанных лопатами. Зима в этом году была снежная. Шёл март, днём уже немного пригревало, и снег хорошо резался, кирпичи ложились плотно. «Чапай» составил приказ номер один, в котором говорилось:

Держа в одной руке кусочек сахара, сэкономленный за обедом, в другой — спичечную коробку, в которую был положен приказ, Серёжа подозвал Дружка.

Ребята любили Дружка за то, что он всегда был с ними. Хорошо обученный доставке разных поносок, пёс включался в военные игры как послушная и весьма боеспособная единица. Кормили Дружка понемногу все. Каждый приносил что мог: кости, картофель, завалявшийся сухарь или украдкой припрятанный кусочек хлеба. Изредка ему перепадал комочек сахара или конфетка.

— Дружок, ты понял меня? Отнеси вот это.

Дружок старательно хлопал хвостом по снегу и, конечно, ничего не понимал. Он жадно глядел больше на кусочек сахара, чем на спичечную коробку. У него в эту минуту были такие глупые, но в то же время добрые и просящие глаза, что Серёжа готов был отдать кусочек сахара сейчас же. Но он знал: Дружок проглотит сахар и будет вертеться около хозяина, и вряд ли после этого заставишь его бежать домой.

Многозначительно подмигнув Дружку и положив сахар в карман полушубка, Серёжа привязал коробку к ошейнику собаки и повторил приказ:

— Пошёл домой! Марш! — и шлёпнул собаку по боку.

Дружок нехотя побежал мимо огородов, как бы говоря хозяину: «Ладно уж, сбегаю…»

Серёжа наблюдал за собакой в бинокль и думал: добежит Дружок до дому, а там Володя догадается снять коробок и прочитать приказ.

Занятый приказом и его отправкой, «Чапай» и не подумал посмотреть на крепость, которая была почти рядом, у овражка, на берегу которого стояла кудрявая, запорошенная снегом, одинокая сосна. Но когда Дружок скрылся за сараем, Серёжа посмотрел в сторону крепости и чуть не свалился с забора. Две стены крепости были развалены.

Прошло минут десяток. Дружка Серёжа заметил не сразу. Собака вернулась скоро и, прибежав, лизнула хозяину руку в тот момент, когда он, осматривая и определяя объём работы по восстановлению стен, развёл руками удивленный коварством «противника».

— Отвяжись ты! — уныло проворчал Серёжа, но тут же, запустив руку в карман, вынул кусочек сахара, откусил чуток, а остаток отдал Дружку, проговорив:

— Вот, Дружок, какие у нас дела, всё поковеркали. Понял?

Дружок, похрустывая сахаром, умильно смотрел на Серёжу.

Прибежали Володя и Юра. В первую минуту Володя от обиды вообще сказать ничего не мог, но, отдышавшись, заявил, что это не по закону, это просто свинство. Ему действительно было обидно. Он первый предложил это место для крепости, доказывая, что даже летом оно будет самое выгодное…

— Летом, — говорил он, — около сосны всё зарастёт бурьяном, и мы на сосне устроим наблюдательный пункт, а в бурьяне скрываться будем. А овраг, как только стает снег и заполнится водой, мы назовём Волгой.

— И всё будет, как в Сталинграде, даже корабли можно будет строить! — добавил Юра.

Ваня сразу понял те преимущества, которые сулит «противнику» выбор этого места, и стал притворно доказывать, что оно никуда не годится. А когда Серёжа решительно заявил, что он именно здесь, у этой сосны, воздвигнет свою крепость, Ваня предложил бросить жребий: кому достанется сосна.

Тут вмешался Юра. Он внёс предложение решить спор по другому. Кто взберётся на сосну до сучков, тот и получит это место. Первым пробовал сделать это разгорячившийся Ваня. Но куда ему! Толстячок, на коротеньких ножках и с такими же короткими, пухлыми руками, он не мог подняться даже на два метра от земли. Зато Юра взобрался, как кошка: сухощавый, длиннорукий и цепкий, он, подбадриваемый Серёжей и Володей, сбросил с с себя пальто и долез до сучков и, усевшись на одном из них, объявил:

— Сосна наша, а вы, Ванечка, займите место у старой мельницы, за оврагом.

Собственно, мельницы уже давно не было, а была лишь одна невысокая, метра три в длину, каменная стена.

Ваня тут же решительно заявил:

— Посмотрим ещё, что у вас выйдет. За сосну мы будем воевать…

Всё это ребята вспомнили теперь и поняли, что Ваня, видимо, всерьёз решил отвоевать у них крепость «Сталинград».

Зато у мельницы кипела работа. На старой мельничной стене росли новые, снежные стены крепости. Там орудовал Ваня со своим отрядом, будто не замечая того, что у Серёжи и его друзей паника.

Но обиднее всего показалось Серёже то, что у старой мельницы зазвучал гонг. Это был тот самый кусок рельса, который с таким трудом был подвешен к сосне на крепком шпагате так, что его можно было спускать и подымать.

— В наш гонг тарабанят и важничают, — с горечью усмехнулся Юра.

— Я верну гонг, — горячо воскликнул Володя. — Они воруют, а нам нельзя? Так и знайте, верну! А Юра залезет опять на сосну и перекинет через сучок верёвку…

— Я больше не полезу, — хмурясь, заупрямился Юра.

— Как командир крепости запрещаю красть гонг, — строго произнёс Серёжа и решительно добавил: — А Спицына проучим.

Он уже решил про себя, что его отряд выиграет бой и вернёт гонг как трофей.

Ваня возглавлял отряд «зелёных». Друзья выбрали его командиром за то, что он мог от любого одноклассника отбиться в снежки, кого угодно обхитрить, словом, умел вести военную игру по-боевому. Правда, он проиграл выбор места у сосны, но тут скорее был виноват Женя. Это он посоветовал: «Ты, Ваня, скажи, что сосна на косогоре — место плохое, и тогда Серёжа откажется от него, а мы выстроим там свою крепость». Но не тут-то было. Серёжа тоже хитёр. Пока Ваня со своими товарищами решал, как назвать крепость и отряд, Серёжа уже сделал это. И когда прибыли делегаты из отряда Вани, у сосны на косогоре уже стоял фанерный щит и на нём было написано:

Всё уже было решено бесповоротно. Отряд Серёжи назывался «красным» и у каждого «бойца» на рукаве была надета красная повязка. Тут уже никакие дипломатические хитрости Вани помочь не могли. Оставалось назвать свой отряд «зелёным», но назвать крепость у разрушенной мельницы «Берлином» Ваня долго не соглашался.

— Я так думаю, ребята, — сказал Ваня, чтобы рассеять огорчение своих товарищей, — дело не в названии, а в том, кто кого победит. Верно?

— Верно!

— Точно, Ваня!

— Не Ваня, а командир «зелёных».

Ребята засмеялись.

— Что смеётесь? — раздражённо оборвал их Ваня. — Сам знаю, что мне надо бы быть Жуковым или Рокоссовским, но как же мы тогда будем наступать на Сталинград. Не буду же сам себя Гитлером обзывать.

Вчера вечером Ваня решил: «Крепость «Сталинград» не должна быть построена раньше ихней». Для этого он собрал тайный сбор, где было решено: Ваня, Женя и Саша вечером развалят стены крепости «красных», а ночью пойдёт снежок (погода как раз хмурилась), и следы их заметёт. Так и не узнает Серёжа, кто им всё испортил. По условиям военная игра должна начаться в воскресенье. Оставалось два вечера, Серёжа не успеет закончить крепость, а значит, атаковать их будет легко и просто. «Вышибем их с бугра, — размышлял Ваня, — отвоюем крепость Сталинград, а сами будем называться «красными». А Серёжкин отряд пусть тогда будет «зелёным» и переходит к старой мельнице. Тогда мы до лета будем драться за сосну и ни за что не отдадим её. А летом будет там замечательно. От сосны крутой спуск в овраг. Значит, хорошо держать оборону. Тут можно будет устроить бухту, флот из щитов и досок».

Но сегодня командир «зелёных» чувствовал себя неловко. Следы вели от стены старой мельницы к крепости «красных». Значит, не было сомнений, что Ваня организовал «диверсию», развалил две боковых стены крепости «Сталинград».

Но Серёжа и его товарищи не растерялись. Они решили, что всё можно поправить, если дружно взяться за дело. Были приняты срочные меры. Юру отправили ко всем ребятам с приказом «Чапая», в котором говорилось:

Не успел Юра пересечь овраг и поровняться с крепостью «зелёных», как навстречу ему вышел Ваня Спицын. Он уже вошёл в роль командира и потому с «противником» разговаривал строго.

— Ты куда? — начал он.

— А тебе зачем?

— А затем, что ты «противник», ясно?

— Ну, и что? Игра-то ещё не началась…

— Выворачивай карманы, — приказал Ваня.

— Не буду! — решительно произнёс Юра.

— Не разговаривать! Сам не вывернешь, так я помогу, — ещё строже заявил Спицын и взял Юру за рукав пальто.

— Попробуй! — уже испуганно произнёс Юра и подумал: «Еще приказ заберёт».

— Ну?! — строго, как подобает говорить с противником, произнёс Ваня.

— Не дам! Тоже мне, командир, а гонг тяпнул у нас…

— Пожалуй, нюнить будешь. Но я тебя не стану бить, а карманы выверну.

Юра рванулся, но упал. Пока он думал, как ему обмануть Спицына, хрустящая бумага была уже в руках неприятельского командира.

— Теперь иди за мной, — приказал Ваня. — А не пойдёшь — утащим.

Юра покорился, но когда они зашли за стену крепости «зелёных», он закричал, чтобы дать знать своим товарищам. Но сильный ветер отнёс его голос в сторону, да к тому же в крепости «Сталинград» шла упорная работа, и голоса Юры там никто не услышал.

Расчёт Вани был прост: задержать Юру ещё минут тридцать, а потом отпустить. Пока он добежит до деревни, пока соберёт своих товарищей — наступит темнота, восстановить крепость Сталинград Серёжа не успеет.

Но Ваня просчитался. Другой гонец Серёжи уже возвращался с группой ребят. Их было человек восемь, то-есть почти весь отряд, не считая «несчастного» Юры.

«Значит, крепость будет, генеральное сражение неизбежно», — решил Спицын, когда наблюдатель сообщил, ему о новых силах противника, появившихся у стен крепости «Сталинград». Пришлось отпустить опозоренного пленника, который с большой неохотой поплёлся к своим, чтобы рассказать о бесчинствах командира «зелёных».

Оба отряда серьёзно готовились к «генеральному сражению».

ОПАСНАЯ СТЫЧКА

Пан Краузе — новый учитель немецкого языка — был прислан в школу после того, как старый учитель-чех осенью, перед учёбой, куда-то исчез. Одни говорили, что старый учитель уехал из Праги, другие — будто он болен, а некоторые утверждали, что его забрали в гестапо. Всё же толком никто не знал, что случилось с учителем, которого так любили ученики.

Пан Краузе — молодой немец, прямой и тонкий, с узким, но приятным лицом, с гладко причёсанными светлыми волосами, — был всегда изысканно одет, чисто выбрит и подчёркнуто вежлив. С первых дней работы в школе он добился расположения учеников простотой и весёлостью. Он не страшился посмеяться со всем классом, пошутить даже во время урока, а иногда и не прочь был сразиться с ребятами на спортивной площадке. Пан Краузе казался ученикам очень справедливым и добрым, совершенно не похожим на своих соотечественников — гитлеровских оккупантов Праги. Он всегда был готов помочь каждому, кто обращался к нему. Он ни разу не оставлял без помощи ученика, пропустившего занятия по болезни или по другой уважительной причине. Нередко пан Краузе приглашал к себе на квартиру отстающих учеников и давал им дополнительные уроки…

Учитель Краузе интересовался не только учёбой своих учеников, но и тем, как они живут, кто их родители, чем дети занимаются после уроков, как отдыхают, как развлекаются. Казалось, нет такого события в жизни ученика, которым бы не интересовался пан Краузе.

Он любил и умел навести разговор на интересную тему, но когда ребята увлекались, начинали спорить, учитель переставал говорить и только слушал. Слушал и время от времени вставлял какое-нибудь слово: то смешное, то очень умное, то такое, которое вызывало новый спор, новые мысли.

Привыкли к учителю ребята за зиму так, что готовы были делиться с ним и горем и радостью, всем, чем жили в школе и дома.

Скоро всех своих учеников пан Краузе, что называется, видел насквозь. Только Ян Шпачек наводил его на размышления своей замкнутостью и какой-то сознательной пассивностью во всех детских шалостях и развлечениях. Мальчик был явно не по возрасту серьёзен, умён и сдержан. Да и Яну Шпачеку учитель не казался очень симпатичным. Особенно насторожился мальчик по отношению к своему учителю после одного разговора с отцом.

Однажды Ян Шпачек вернулся из школы и сказал отцу:

— Пан Краузе — наш новый учитель немецкого языка — расспрашивал меня о тебе.

— Он немец?

— Да, папа.

— О чём же он тебя расспрашивал? — отец поднялся со стула и медленно стал прохаживаться по столовой.

— Кто ты, где работаешь, как мы живём, и вообще…

— Ну-с, а что же ты сказал ему об отце? — остановившись и прямо глядя на сына, спросил доктор Шпачек.

— Я, папа, не очень с ним разболтался.

При этом Ян многозначительно и серьёзно подмигнул отцу, как бы говоря: «Ты, папа, можешь на меня надеяться, я лишнего не скажу».

— Ну-с, а всё же, что именно ты сказал?

— Я сказал, что ты доктор, работаешь дома и что, если у пана Краузе болят зубы, то ты можешь выдрать ему их в два счёта и вставить какие только пан Краузе пожелает: хоть чугунные, хоть из слоновой кости.

— Так и сказал: «хоть чугунные, хоть из слоновой кости?» — сдерживая смех, переспросил отец.

— Да, папа, а он тоже, как и ты, засмеялся.

Вдруг отец стал серьёзным. Долго ходил по комнате в раздумье, потом сказал:

— Да, сынок, сложная штука человек. Может оказаться, что учитель расспрашивал тебя отнюдь неспроста. Надо быть осторожным. На твоём месте я бы сам присмотрелся к учителю повнимательнее, — проверил, действительно ли он хороший, или только хочет казаться хорошим.

С тех пор Ян Шпачек стал пристально наблюдать за паном Краузе. Постепенно Ян Шпачек обнаруживал в новом учителе всё больше неприятных черт. Смеялся, например, пан Краузе не так, как другие: рот улыбается, а глаза холодные, настороженные. Говорил он с ребятами тоже как-то не так, как взрослые говорят с детьми, держался с напускной важностью, ходил, точно на параде. Но особенно Яну Шпачеку не нравилось в новом учителе то, что он требовал от учеников разговаривать с ним только на немецком языке. Это помогло почти всему классу за зиму научиться сравнительно хорошо говорить по-немецки, но то, что Пан Краузе никогда не говорил на уроках по-чешски — это не нравилось Яну.

Когда Ян Шпачек выполнил боевое задание отца в Кладно и услышал настоящую тайну — он кое-что понял и почувствовал себя взрослым. Правда, отец ни разу затем не поручал ему ни большого, ни малого дела, ни разу не возвращался к разговору о поездке в Кладно, но у Яна сложилось новое представление об отце, рассказавшем о врагах Чехословакии. Ян и сам теперь лучше увидел гитлеровцев, которые захватили его родину. Он понимал страдания своего народа, чувствовал по каким-то деталям борьбу старших товарищей с оккупантами, и это его настораживало по отношению к пану Краузе, заставляло быть ещё осторожнее с товарищами, мучило каждый раз, как только учитель начинал разговор с учениками на темы, не относящиеся к урокам в школе.

Как-то раз один мальчик не был в школе три дня, а потом пришёл очень расстроенный и грустный. Пан Краузе спросил его:

— Что с тобой, ты болен?

— Нет, пан Краузе, — ответил мальчик.

— Почему же ты такой скучный?

— Так…

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет…

Но пан Краузе не унимался. Он подошел к парте, сел рядом с учеником и снова заговорил с ним тактично, ласково.

— Может, у тебя дома горе какое? — спросил пан Краузе и погладил мальчика по голове.

Ученик не ответил и заплакал.

— Успокойся. Что же ты молчишь? — участливо, по-отечески настаивал учитель.

— У меня папу забрали в гестапо…

— За что?

— Не знаю…

— В гестапо? Это очень плохо, — сказал пан Краузе. Потом помолчал и добавил: — Попасть в гестапо — дело скверное.

Весь класс насторожился. Ян Шпачек готов был сорваться с места, чтобы не дать мальчику продолжать разговор с учителем. Но учитель и сам не стал продолжать разговор и начал урок. Когда занятия кончились, пан Краузе сказал мальчику:

— Ты отстал за три дня. Приходи сегодня ко мне домой, я тебе помогу…

В другой раз Зденек, товарищ Яна, пришёл в класс с конфетами. Они были завёрнуты в листовку. Зденек купил конфеты по дороге в школу у какой-то женщины и о листовке ничего не знал. Она была помечена апрелем 1943 года и сообщала, что на территории Советского Союза организуются части чехословацкой армии. Далее в ней писалось:

Заканчивалась листовка боевыми призывами подпольного национального комитета Чехии к развёртыванию партизанского движения в Чехословакии и укреплению национальных комитетов, борющихся с гитлеровскими оккупантами.

Зденек сидел за первой партой рядом с Яном Шпачеком. После перемены, когда конфеты были съедены, Зденек оставил листовку на парте, даже не прочитав её. Но после перемены Ян увидел листовку на столе пана Краузе. Начался урок, всё шло своим чередом, но когда кончились занятия, пан Краузе мягко спросил:

— Чья бумажка?

— Моя, — просто ответил Зденек.

— Мусор надо убирать, — поучительно заметил учитель, однако листовку свернул и положил к себе в карман.

— Я оставил бумагу на парте, пан Краузе, с тем, чтобы выбросить, как пойду домой.

— Вот это правильно, — согласился учитель.

Но когда ребята вышли из школы, то оказалось, что пану Краузе по пути с Яном и Зденеком. По дороге учитель вынул из кармана листовку, подал её Зденеку и, как бы запросто, спросил:

— Завтрак завёртывал?

— Нет, пан Краузе, с конфетами утром купил.

— Где же ты их покупал?

— У Карлова моста[36].

— Вкусные?

— Леденцы, пан Краузе, всегда вкусные.

— Кто же их продавал? — не унимался учитель.

— Какая-то пожилая женщина.

— Ты её знаешь?

— Нет, — ответил Зденек.

— Жаль, — сказал учитель. — Я бы с удовольствием купил немножко.

— Идёмте, пан Краузе, может она ещё там торгует, — с охотой предложил Зденек.

Попрощавшись с Яном, они повернули к центру города, на Карлов мост.

На другой день Ян узнал, что ночью на квартире у Зденека был обыск. Мальчик подробно рассказывал о своих переживаниях, о том, как его родные перепугались.

С тех пор Ян Шпачек ещё больше невзлюбил учителя. Он был полон глухой, ещё неосознанной, но непреклонной ненависти к нему, всегда хотел чем-нибудь досадить пану Краузе, вызвать на грубость, на спор с классом, со всей школой. Но как?!

Но пан Краузе словно бы сам хотел помочь Яну Шпачеку поссориться с ним. В этот день он дал задание на дом: написать сочинение на немецком языке. Тема была вольная, кто о чём напишет, но учитель, между прочим, поставил несколько вопросов, как бы для облегчения:

Что я люблю больше всего?

Чего бы я хотел для себя и своих близких?

Какой литературный герой мне больше всего нравится?

Что я думаю о войне с Россией?

Кем бы я хотел быть?

Заканчивая урок, пан Краузе сказал:

— Итак, друзья мои, любой из вопросов может служить исчерпывающей темой для сочинения. Однако не возбраняется использовать все вопросы в одном сочинении. Тем более, задание вы получили в субботу, и каждый имеет достаточно времени, чтобы отлично написать своё сочинение до вторника.

Пан Краузе покинул класс, как всегда, подтянутый, молодцеватым твёрдым шагом, будто шагая на параде. Ребята собирали свои книжки, тетради. Выходя из класса, Зденек Кворжик сказал:

— Я напишу сочинение на тему: «Кем бы я хотел быть». А ты, Ян?

— Я ещё не знаю, — ответил тот. — Мне на все вопросы хочется ответить в одном сочинении, но как — не знаю…

Ян Шпачек уже знал, что он напишет… Ему хотелось ответить всему классу и пану Краузе, что он больше всего любит, чего хочет для себя, для своих товарищей по школе, для всех чехов, и, конечно, о том, что он думает о войне.

В воскресенье доктор Шпачек, как правило, уходил куда-то из дому часов в двенадцать и возвращался поздно вечером. Ян знал его привычки и поэтому, когда они завтракали, он спросил:

— Папа, что ты думаешь о войне?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — ответил отец вопросом на вопрос.

— Я, папа, хочу знать, ведь сейчас же война.

— Ну, что же… Я думаю о войне, Янек, многое, и просто ответить на этот вопрос нельзя. Война — дело страшное, гибельное для человечества. Но войны бывают разные… Вот, например, ты спрашиваешь о войне, которая идёт сейчас; ты знаешь, что Германия воюет с Советским Союзом…

— А мы, папа, тоже воюем? — вставил Ян.

— Мы? — отец ответил не сразу. — Мы, конечно, тоже воюем.

— Против Советского Союза? — возбуждённо спросил Ян.

Доктор Шпачек был в явном затруднении. Но, подавив, тревогу, он ответил с деланым безразличием:

— Ты ещё мал, Янек. Тебе рано и трудно разобраться в этих делах.

— А почему пан Краузе, наш учитель немецкого языка, говорит, что мы тоже воюем с Россией?

— Вот что, Янек. Хотя пан Краузе ваш учитель, но ты не очень-то верь ему. Помнишь наш разговор? Ты будь внимательным. Если тебе что не ясно — не спрашивай учителя, я сам лучше отвечу на твои вопросы. Ведь пан Краузе немец, ты это знаешь. И он, конечно, не может говорить за чехов. Есть честные чехи, которые не хотят и не воюют с Советским Союзом. Понял?

— Понял, папа, — ответил Ян, но на самом деле у него ещё больше возникло вопросов. И он даже немножко рассердился на отца за то, что тот всё ещё разговаривает с ним, как с маленьким. Ян, наконец, решил прямо спросить:

— Папа, а ты воюешь с Советским Союзом?

— Я, сынок, не воюю, а лечу людей, делаю зубы, занимаюсь своим делом…

— Но ты же, честный чех?

— Конечно…

В это время затрещал звонок, и Ян бросился открывать дверь.

Это был дядя Вацлав, который пришёл за доктором Шпачеком. Отец и дядя Вацлав скоро ушли.

…Урок проходил необычно. Пан Краузе как будто знал, с кого начинать, и первому предложил прочитать своё сочинение Яну Шпачеку. Немного растерявшись, Ян встал, и так как крышка парты мешала ему стоять прямо, он сделал шаг в сторону.

— Моё сочинение называется «Правда», — сказал он.

— Читай, Шпачек, — учтиво предложил учитель.

— «Правда, — начал Ян Шпачек, — как птица. Как всех птиц нельзя посадить в клетку, так и правду невозможно скрыть от людей. Птицы любят свободу и могут парить в необъятном небе. Человек тоже любит свободу. Я люблю правду и свободу. Я бы хотел не только для себя, но и для всех людей на земле правды и свободы. Недавно я читал в листовке на стене, что Россия воюет за правду. Если это так, то её нельзя скрывать. Но я войну не люблю, она есть несчастье. Я читал книжку о Яне Гусе. Он был храбрым, любил правду. Этого героя я полюбил так же, как люблю правду. Поэтому я бы хотел быть таким же, как Ян Гус».

Всё время, пока Ян Шпачек читал своё сочинение, пан Краузе неслышно ходил между партами, едва сдерживая свой гнев на этого мальчишку, которого в душе уже давно считал «красной бациллой». Однако пан Краузе сдержал свой гнев. «Дети — это зеркало души своих родителей», — думал пан Краузе и продолжал внимательно слушать Яна Шпачека.

Ян читал своё сочинение, а думал об учителе. Думал о том, что, наконец, весь класс увидит сейчас настоящего пана Краузе и уже не будет таким доверчивым к его внешней доброте и задушевности. Но этого не произошло. Пан Краузе, как всегда, спокойно и кротко сказал:

— Садись, Ян Шпачек. Сочинение у тебя получилось очень интересное.

Ян Шпачек, разочарованный, красный, сел на своё место. В классе стояла такая тишина, что он совершенно отчётливо слышал, как бьётся его маленькое сердце.

В других сочинениях были не менее интересные «находки» для пана Краузе, и он предложил старосте класса собрать тетради «для проверки».

Доктор Шпачек принял пана Краузе, как он привык принимать своих постоянных клиентов. Когда учитель вошёл в дом, они обменялись приветствиями, познакомились и сели у маленького круглого столика.

— Чем могу быть полезен, господин Краузе? — мягко спросил доктор.

— Я к вам по очень важному делу, доктор, — любезно улыбаясь, ответил пан Краузе. — Учитель должен беспокоиться за своих учеников.

— Это в высшей степени приятно, господин Краузе. Знаете, мы сейчас все так заняты, что, откровенно говоря, у меня нет времени заниматься единственным сыном, а у вас их много и вы находите время… Я, видите ли, — продолжал доктор, — сейчас работаю в офицерском госпитале, но и дома у меня тоже уйма заказов. И вы знаете, господин Краузе, честное слово, нет времени даже для сна. Так много работы. Отказывать — не могу, а сделать всем во-время — значит не жалеть себя.

— И всё-таки, господин Шпачек, я должен прямо сказать, что сыном вы должны интересоваться. Вы полюбуйтесь, к чему приводит бесконтрольность родителей.

Пан Краузе подал тетрадь Яна.

Пока доктор Шпачек читал, пан Краузе наблюдал за ним, рассчитывая уловить на лице доктора хоть какие-либо признаки растерянности, удивления или страха за поступок сына. В свою очередь, доктор, чувствуя внимательный взгляд учителя на себе, думал не о содержании сочинения сына, а о том, чтобы не выдать своего волнения.

«Визит пана Краузе, конечно, не случаен, — думал доктор Шпачек. — Он, разумеется, догадался, с кем имеет дело». Но доктор Шпачек на хорошем счету у самого шефа гестапо. Именно от гестаповского начальства ещё вчера вечером доктору стала известна история в школе. Он только не знал содержания написанного сыном, не знал о том, что пану Краузе поручено быть у него. Вообще это ловко придумано. Учитель Краузе идёт к отцу ученика. Попробуй заподозрить его в чём-нибудь дурном.

— Вы знаете, господин Краузе, это просто листовка подпольщика! — откровенно сказал доктор, кладя тетрадь на стол.

— Я тоже так думаю, господин Шпачек.

— Но что нам делать, когда эти листовки, эта пропаганда всюду? Вы знаете, как-то на днях я отобрал у сына листовку. Спрашиваю: где взял? Отвечает: «Содрал со стены». Вот откуда все эти детские шалости.

— Но согласитесь, доктор, подобные шалости опасны.

— Да, конечно, очень опасны. Чувствую, что придётся заниматься сыном по-настоящему.

На прощание доктор поблагодарил учителя, и внешне они расстались очень вежливо. Но как только пан Краузе вышел, доктор Шпачек снова обратился к сочинению сына. Всё было бы ничего, если бы не вопрос о войне. Доктор подумал: «Какие тонкие сети расставляет гестаповец Краузе, чтобы ловить неопытные души доверчивых ребят». Он решил, что с Яном говорить нужно совершенно серьёзно, говорить языком правды. Но больше всего его тревожило другое. Сейчас, конечно, гестаповцы не оставят его дома без внимания. Нужно немедленно доложить подпольному комитету о случившемся и принять срочные меры. Дело с сыном вдруг приобрело серьёзное значение для большой и важной работы доктора Шпачека в подпольном комитете.

Улыбка на лице пана Краузе сразу исчезла, как только за ним закрылась дверь квартиры Шпачека. Шагая по уютной и тихой улице Градчан, гестаповец размышлял: «Или этот доктор действительно только и способен рвать зубы, или такой хитрец, что не сразу раскусишь. Одно несомненно: надо присмотреться к нему…»

«ГЕНЕРАЛЬНОЕ СРАЖЕНИЕ»

У Серёжи Серова много забот. Две группы тимуровцев ещё утром в воскресенье, в день игры, должны по решению пионерской дружины помочь семьям фронтовиков. Одна группа привезла сено и сметала его на сеновал в доме работницы завода, муж которой воевал на Ленинградском фронте. Другая — отвозила собранные подарки для детей, эвакуированных из Ленинграда и находившихся в детском санатории в пяти километрах от города. Эту группу возглавлял Серёжа.

В крепости «Берлин» ещё с утра достраивались две башни, одна для установки знамени, другая для командира отряда. В крепости «Сталинград» было тихо, но в двенадцать часов дня для охраны её был выставлен пост. Володя Серов и Юра Громов по переменке охраняли крепость.

Наблюдатели «зелёных» вдруг заметили, что у наружных стен крепости «Сталинград» на белом снегу появились жёлтые пласты соломы.

— Тоже мне! — с издёвкой произнёс Ваня. — Боятся в снег падать, так соломенную подушку подстелили.

Но тут Ваня явно не дооценил одну из хитрых уловок противника. Серёжа и его товарищи полукольцом прорыли перед крепостью канаву, а сверху набросали прутьев и закрыли соломой. Получилось отлично. Даже сами «красные» не могли сейчас точно определить, где именно прорыта канава.

Ровно к двум часам дня представители отрядов сошлись на нейтральной земле, в центре оврага около торчавших из снега голых веток кустарника. «Зелёных» представляли Ваня Спицын и Саша Храмов, «красных» — Серёжа Серов и Юра Громов.

Ваня, сероглазый, с широким добродушным лицом, плотный, низкорослый, насупившийся и важный, шёл впереди. За ним шагал его заместитель, ленинградец Саша, худенький, рослый, черноглазый, немного застенчивый, но улыбающийся, словно он хотел подчеркнуть всем своим видом, что серьёзного ничего тут нет, игра есть игра.

Серёжа был при полной боевой выкладке. На груди висел бинокль, и это сразу внушило Ване уважение к своему «противнику». Серёжа был не менее важен, чем Ваня, но всё же не мог погасить окончательно свою ясную, приветливую улыбку, так что Саша даже подумал про себя: «Вот бы мне у него быть заместителем»… Но заместителем командира «красных» был Юра Громов. Худенький, но не высокий, с писклявым голоском, с глазами неопределённого цвета, он сейчас особенно старался важничать перед Ваней, которого всегда побаивался.

Встретившись в овраге, представители сторон обменялись приветствиями и приступили к делу. Совещались недолго. Ещё накануне Ваня и Серёжа выработали условия игры. Сегодня только предстояло обменяться «ратификационными грамотами». «Зелёные» отдают свой экземпляр за подписью командира и заместителя «красным», «красные» свой, так же с подписями — «зелёным». С этого момента отряды вступали в эру чисто официальных отношений.

Получив экземпляр правил от «зелёных», Серёжа и Юра вернулись в свою крепость. Серёжа выстроил отряд и прочитал условия игры. Они гласили:

Прочитав условия игры, Серёжа обратился к отряду с короткой речью:

— Считаю, что нам нелегко будет выиграть сражение. Противник у нас сильный и поэтому в разведку назначаю своего заместителя Юру Громова. Пусть сам выбирает себе помощника и, кроме того, в его распоряжение поступает Дружок. Задача: выкрасть или с боем забрать знамя у «зелёных». Как действовать дальше — разъясню позднее. Остальным выходить на край оврага и ждать сигнала. Охрана крепости — за моим резервом. Знамя убирать не будем. Боем руковожу я. Цель отряда: заманить «зелёных» к нашей крепости через канаву, замаскированную соломой. Всем понятно? — спросил командир.

— Всем! — дружно ответили «красные».

— А теперь споём боевую песню, пока противник не прогорнил начало боя.

Серёжа присел на санки, на которых возили солому, и, растянув меха своего старенького баяна, запел:

И весь отряд подхватил:

В крепости «Берлин» раскрыли рты. «Зелёные», конечно, знали, что делается у противника, но что в крепости «Сталинград» такое веселье, когда надо готовиться к бою, им казалось непонятным.

— Уж веселились бы, когда мы их поколотим, — комментировал свои наблюдения командир «зелёных».

Но музыка и песня неслись над снежными просторами, отвлекая «зелёных». Одни слушали с завистью, вот, мол, у «красных» весело, а у нас не очень-то; другие, вдохновившись боевой музыкой, усердно готовились к «сражению».

До начала «генерального сражения» оставалось не больше десяти минут. Ваня всё предусмотрел. Двое оставались в крепости для охраны. Флаг после сигнала решено было спрятать так, чтобы никто никогда не мог найти его. Наступать «зелёные» решили всем отрядом, враз навалиться на крепость «Сталинград» и разрушить всю до основания. Было рассчитано всё до мелочей, кто заваливает правую сторону, кто левую, кто фронтальную. Сам же Ваня имеет главную задачу: завязать схватку и, дважды поборов Серёжу, вывести его из игры и заполучить знамя «красных»…

— От крепости «Сталинград» идёт связной! — доложил наблюдатель командиру «зелёных».

— Волнуются, идут узнавать насчёт сигнала, — заключил Ваня, продолжая важно стоять на башне своей «твердыни».

Юра Громов не спеша шёл к крепости «Берлин» как связной своего отряда. По дороге он думал о самом важном. Ещё вчера Серёжа строго-настрого наказал: Дружка не кормить. «Пойдёшь к «зелёным» — попробуй тонкий кусок мяса пристроить к их флагу… Если они зароют флаг, то Дружок поможет нам найти его». Но как это сделать? Юра, да и сам Серёжа не представляли себе этого, и всё же мясо приготовили, Дружка не кормили.

Юра пришёл в лагерь «противника» как раз в тот момент, когда флаг уже был спущен и Саша Храмов снимал его с древка. У Юры мелькнула мысль: сейчас он начнёт свёртывать флаг. Нельзя ли как-нибудь завернуть кусочек мяса, который у него в кармане уже давно растаял?..

— Мой командир приказал сообщить, что мы к бою готовы! — серьёзно доложил Юра, поглядывая на знамя противника.

— Если вы готовы, мы можем горнить хоть сейчас, — ответил Ваня.

— Сколько времени? — спросил Юра.

— Пятнадцать часов пятьдесят пять минут, — важно глядя на часы, сообщил помощник командира «зелёных» Саша.

Юра подошёл к нему ближе. Отряд «зелёных» выстраивался у внешних стен крепости, но внутри ещё оставались Ваня, стоявший на башне, его помощник Саша, сидевший на корточках и свёртывавший флаг, и Юра — связной «красных». Он присел тоже на корточки к Саше и, как бы рассматривая флаг и щупая его незаметно, спросил:

— Вы решили флаг прятать?

— А вы? — повернув голову в сторону Юры, спросил Саша.

— Мы, пожалуй, не будем прятать. У нас башня высокая, — растягивая слова и действуя рукой, сказал Юра.

Это сообщение поразило Сашу, и он пристально уставился на Юру, не замечая, как тот завёртывает в их флаг кусочек размякшего мяса. Вся эта операция заняла не более полминуты. Юре было приятно, что он обхитрил ротозея Сашу, который так долго смотрел на него, чтобы определить — правду ли говорит он.

— Если не хочешь быть в плену, уходи, сейчас дам сигнал «к бою», — важно сообщил Ваня, обращаясь к связному «красных».

Юра стремглав вылетел из крепости, думая: «Теперь и удирать можно». Подбегая к своим, Юра услышал звуки марша, исполняемого на баяне.

«Бой» начался.

— Юра, ты берёшь двоих ребят и обходными путями, через огороды, чтобы вас не заметили, нападаешь на крепость «Берлин» с тыла. Мы, — продолжал Серёжа, — отвлекаем отряд «зелёных» на себя, постепенно отступаем и заманиваем в ловушку. Остальное зависит от вас, но без знамени не возвращаться. Дополнительная помощь будет прислана…

— А я уже кусочек мяса завернул в их флаг, — лукаво улыбаясь, доложил Юра.

— Молодец! — похвалил командир и поднялся на башню крепости с биноклем в руках.

«Бой» в овраге уже развернулся в полную силу. Ваня решил: «Раз на крепости «Сталинград» флаг не снят, значит, половина отряда будет его охранять. Мы их перехитрим», — думал он, убеждаясь в правильности своего решения наступать всем отрядом.

Коренастый, коротконогий командир «зелёных» не поспевал за своим отрядом, но и сзади кричал что есть силы:

— Строй не растягивать!

Первые бегуны «зелёных» уже забрасывали снежками «красных». Володя Серов, получивший строжайший приказ не увлекаться борьбой, оказывая достойное сопротивление «противнику», начал медленно отходить.

Серёжа стоял на башне и видел, как ловко Володя ведёт задуманное отступление. Правда, двое ребят уже упали, то-есть вышли из игры, но зато и у «зелёных» тоже упали двое…

Отряд Вани азартно теснил «красных». Серёжа, наблюдавший за «боем», с удовлетворением отмечал, что всё идёт отлично. Правда, левый фланг не успевает отступать; Володя, очевидно, малость растерялся, торопится, но чувствовалось: как только его отряд преодолеет подъём оврага, ему сразу будет легче бомбить снежками «зелёных», которым предстоит подняться по склону оврага. И всё-таки Серёжа послал своего связного с приказом:

Юра со своей группой уже миновал огород и свернул в сторону крепости. Там остались только двое: Саша Храмов и Женя Шлагин, сильный и ловкий мальчик. Серёжа видел, что Юра горячится и, пожалуй, подойдёт к крепости «противника» преждевременно. Если Ваня их заметит, он сейчас же часть ребят бросит на спасение своей крепости. Эх, как это Юра сам не догадается, надо бы помедлить. Но Серёжа сейчас уже ничего не мог сделать, Юра, проворно вытаскивая валенки из сугроба, бежит к крепости «противника». Дружок на поводке тащится за Юрой. Увидев собаку, Серёжа улыбнулся и подумал: «А вдруг унюхает мясо?»

Отряд «зелёных» уже выбрался из оврага. Если бы не надежда Серёжи на замаскированную канаву, вырытую полукольцом перед крепостью, то, пожалуй, Ваня, наступавший единым, собранным кулаком своего отряда, был бы прав в выборе тактики.

До крепости «Сталинград» оставалось не более ста метров. Серёжа волновался, но тем не менее, как и было намечено, дал приказ резервной группе стороной бежать к крепости «Берлин». Судя по всему, там уже шла свалка, Юра со своей группой скрывался в яме у старой мельницы.

Ваня заранее торжествовал… Он уже думал, что бой выигран, и кричал, что есть силушки: «Ура!» Отряд, ободрённый командиром, повторял: «Ура! Ура! Ура!» Мягкие комья снега «зелёных» летели со всех сторон. «Красные» продолжали оказывать отчаянное сопротивление, отступая под давлением дружной стены «зелёных». В отряде «красных» оставалось всего пятеро, так как двое вышли из игры при отступлении.

Серёжа приказал Володе: «Держись левой стороны!» А сам бросил бинокль и, так как крепости «Сталинград» угрожала опасность, кинулся навстречу «противнику» с правой стороны, где находился Ваня. Но командир «зелёных» понял замысел Серёжи, перебежал к центру, где было ядро его отряда из наиболее сильных ребят. «Зелёные» с полной уверенностью в победе шли напролом.

— Вперёд, на штурм крепости! — командовал Ваня.

Но в это время отряд «красных» разделился на две группы, одна группа бросилась к левой стороне крепости, в обход условленного места, засыпанного соломой, другая, во главе с Серёжей — к правой. Ваня отдал команду:

— Громи! Ломай!..

— Ура! — раздались крики в его отряде. Но в это время почти одновременно Ваня и ещё четверо «зелёных» провалились в замаскированную ловушку.

Отряд «зелёных» сразу уменьшился наполовину, штурмовать крепость было некому. Серёжа довольный ходом игры, снова поднялся на башню командира. Его отряд сейчас стал равен отряду противника и успешно продолжал отбиваться. Ваня сообразил, что ему больше уже нельзя падать, иначе он выйдет из игры. Надо собраться с силами и попытаться вывести из боя командира «красных».

Между тем в крепости «Берлин» шла схватка. Женя Шлагин и Саша Храмов оказали достойное сопротивление группе Юры, и если бы не во-время подоспевшая вторая группа «красных», трудно было бы сказать, кто победит. Но у «красных» был явный численный перевес, и они сейчас же начали разваливать крепость.

Когда вторая группа отряда «красных» ворвалась в крепость «Берлин», Женя был взят в «плен», а Саша выведен из строя. Его вывели из крепости и начали допрашивать, где спрятано знамя, но он только улыбался и повторял:

— Сами найти не сможем!

— Иди, Дружок, иди! — кричал Юра, оставшийся в крепости противника, но Дружок лениво помахивал хвостом и глядел умильными глазами, как бы говоря: «И чего этому смешному мальчишке от меня надо?»

— Дружок не по закону в игре! — кричал Саша. — Мы протестовать будем.

Всё же, когда Юра начал палкой разгребать снег, не переставая требовать от Дружка поиска, собака вдруг сунула морду в снег, фыркнула и начала усердно его разгребать лапами. Юра понял: флаг здесь. Мясо было отдано Дружку, а знамя Юра положил за пазуху. Выходя из крепости «Берлин», он схитрил, обращаясь к пленному Саше:

— И куда вы только запрятали своё знамя?..

В крепости «Сталинград» продолжалось сражение за отрядное знамя. Ваня подбежал к башне, на которой стоял Серёжа Серов, и схватил его за полу полушубка. Серёжа упёрся одной ногой в стену, рассчитывая, что шуба выдержит, и резко рванулся назад. Ваня предвидел это и выпустил из рук полу. Серёжа свалился с башни. Вскочив на ноги, он бросился на командира «зелёных», рассчитывая свалить его и таким образом вывести из игры, но это оказалось нелёгким делом. Ваня боролся с достоинством. Не известно, чем бы кончилась их борьба, но подоспевший Юра помог своему командиру уложить Спицына в снег. Как только Ваня поднялся на ноги, Юра торжествующе радостно сверкая глазами, вынул из-за пазухи зелёное знамя с чёрными полосками и подал его своему командиру, доложив:

— Приказ выполнен. Крепость «Берлин» разрушена, знамя вручаю!

Командир «зелёных», изумлённый тем, что их знамя оказалось в руках щуплого Юры, очень обиделся на Сашу за его ротозейство, однако поднялся на башню крепости «Сталинград» и прогорнил сбор. «Зелёные» признали себя побеждёнными, но Ваня заявил:

— Не очень-то радуйтесь. В другой раз и мы победим!

ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА

— И что ты за человек несознательный, — чуть не плача, упрекал Юра свою семилетнюю сестрёнку Леночку. — Тебе же говорят, что я иду на пионерский сбор. Вопрос у нас военный, понимаешь, фронтовой вопрос.

— Опять играть в войну пойдёшь, а я дома сиди. Мама же тебе сказала, чтобы ты меня не оставлял одну, — возражала Леночка.

— Не играть в войну, а решать военные вопросы. Я пионер, понимаешь, я должен быть на сборе!

— Я не останусь, вот и всё! Я одна боюсь.

— А ты ложись спать, Ленка, и спи себе спокойно. Я закрою тебя на замок и конфет принесу.

Конфеты, обещанные Юрой, как будто подействовали на Леночку, но когда она легла на кровать и Юра закрыл её с головой, она пришла к выводу, что всё равно уснуть не удастся.

Юра собирался. Он надел новую рубашку, подвязал пионерский галстук, радуясь, что уговорил сестрёнку. Но девочка неожиданно отбросила одеяло и категорически заявила:

— Юрка, я не буду спать. И конфет мне твоих не надо. Ещё светло, а ты спать заставляешь.

— Ну, и противная же ты девчонка, — возмутился Юра. — Не будешь спать, — играй!

— Сам ты противный, но не уходи, буду реветь!

— Ну я тебя, как порядочную, Леночка, прошу: усни, поспи с часок, а когда я вернусь, разбужу тебя.

Тоненький голосок Юры сделался особенно нежным. Леночке понравилось это. Но она знала, что уснуть не сможет. Юра подошёл к её кроватке и ещё мягче заговорил:

— Хочешь, Ленка, я научу, как надо быстро уснуть?

— Как? — с интересом спросила она.

— Накройся одеялом.

— Я, Юрка, накрылась.

— А теперь повторяй за мной: один слон да один слон — будет два слона. Два слона да один слон — будет три слона. Три слона да один слон — будет четыре слона…

Леночка добросовестно повторяла за братом и думала: «Ну, и чудак Юрка». Но у самого Юры терпения хватило только на четыре слона. Он перестал считать и сказал:

— Вот так и считай слонов. Как до сорока досчитаешь — сразу уснёшь. Только ты считай не вслух, а про себя и медленно. Хорошо?

Вместо ответа Леночка шопотом считала. Обрадованный Юра поспешно собирался уходить. Только, как назло, пропал где-то ключ. А когда он был найден, Леночка вдруг снова сбросила одеяло и простодушно сказала:

— Юрка, я сорок пять слонов насчитала, а всё равно не уснула, и ты не уходи.

Вместо бесполезного разговора с Ленкой Юра только и мог произнести горькое «ох». Ему, действительно, было горько и обидно. После занятий они договорились сегодня же, в семь часов вечера, собраться в пионерской комнате школы и решить вопрос о покупке танка. Это предложение Серёжа держал в тайне. Он своему звену по секрету сказал: «На сбор приходить с деньгами, у кого сколько найдётся, чтобы первыми открыть список по сбору средств на танк». И вот теперь рушилось всё. Леночка, эта непутёвая девчонка, не хочет оставаться дома одна. Но не может же Юра из-за неё подводить своих товарищей. Обидно было ещё и потому, что Юра Громов рассчитывал первым внести свои сбережения на танк. Он ещё в обед расковырял гипсовую копилку-зайца и вытряс из неё около десяти рублей, да своих денег у него накопилось рублей двадцать, да у мамы выпросил тридцать рублей. Деньги большие, шутка ли сказать, больше шестидесяти! И, конечно, Юра был бы одним из первых. «Кто ещё может внести так много?» — думал он, сидя на табуретке, одетый и расстроенный.

Часы с кукушкой упрямо продолжали отсчитывать секунды и минуты.

Времени оставалось совсем мало, но Юра так и не решил, как ему быть. Уйти — Ленка будет реветь на весь дом, от мамы опять будет взбучка. Отпроситься у мамы тоже нельзя: она работает во второй смене и вернётся поздно.

— Вот что, Ленка, — решил Юра, — собирайся со мной!

— А куда мы пойдём, в кино? — обрадовалась девочка.

— Я же сказал тебе, дурёха, что на пионерский сбор, танк покупать будем.

— Покупать танк?! Настоящий? — обрадовалась сестрёнка.

— Да, танк, настоящий танк.

— И я хочу танк купить, Юра. А сколько надо денег на танк?

— Сколько есть, столько и давай!

— У меня пять рублей, мама дала на завтраки в школу.

— С тебя и этого хватит! — не очень охотно ответил Юра, побаиваясь, как бы Ленка не бросилась к копилке-зайцу, у которой было выдавлено дно (копилка считалась общей).

Но Леночка не вспомнила про копилку. Она поспешно собиралась, ведь Юра мог передумать и не взять её с собой.

Сбор пионеров открыл старший пионервожатый:

— Слово для доклада имеет пионер Серёжа Серов.

Ваня и Женя захихикали. Кто-то дёрнул Ваню сзади, но он не смутился и полушепотом произнёс: «Тоже мне, докладчик»… Потом повернул голову к товарищу и добавил: «Смотри, Серёжка красный, как рак. Это ему не в снежки побеждать».

Но Серёжа робко подошёл к столу, накрытому красным полотном, раза три крякнул, положил какие-то бумаги на стол и застенчиво начал:

— Ребята! Мы недавно очень хорошо провели военную игру. Эта игра, конечно, дело неплохое. Мы на деле проверили нашу ловкость, смекалку, и немного закалились физически. Выиграли «красные», то-есть мы, победили, потому что назвали себя «сталинградцами». Сами знаете, сталинградцев победить нельзя.

Ваня ёрзал, сидя за партой в третьем ряду, и думал: «Расхвастался. Подожди, ещё так налупим, что и рта не раскроешь, и называться сталинградцем больше не дадим».

Серёжа продолжал:

— Но вот мы здесь играем, а в мире идёт война. Очень жестокая война. Вчера мы прочитали в газете «Комсомольская правда» статью о том, что гитлеровские палачи уничтожили в Чехословакии деревню Лидице и всех взрослых людей этой деревни, а детей до четырнадцати лет, наших товарищей, угнали в концлагери. До войны я был в Артеке и там познакомился с мальчиком-чехом. Его звали Ян. Может, этот мальчик, мой друг, тоже попал фашистам в лапы… Я думал об этом всю ночь. И выходит, что нам надо на деле помогать Красной Армии, чтобы она скорее разбила фашистов. Тогда опять все станут жить хорошо, как до войны.

Серёжа сделал паузу и неожиданно перешёл на свои, школьные дела:

— У нас в классе много хороших ребят, но у нас ещё есть ученики, которые имеют двойки и тройки. У нас в классе есть такие, которые обижают слабых, и такие, которые считают, что вымыть пол дома — позор.

Ваня ещё больше заёрзал. Вчера мама попросила его вымыть пол, а он сказал, что он не девчонка и грязными делами заниматься не станет. Но больше всего Спицына возмутило то, что Серёжа говорит об этом на пионерском сборе. «Пусть он только назовёт меня, я ему обязательно всыплю».

Серёжа продолжал:

— Я так думаю, ребята, нам нужно от военных игр переходить к настоящим пионерским делам. Вот наше звено тимуровское. Мы помогли старикам Зиминым, жене фронтовика Захаровой, собрали подарки ребятам, эвакуированным из Ленинграда. Но мы можем сделать во много раз больше.

В зале уже стали перешёптываться. Женя Шлагин сказал, обращаясь к Ване:

— Я думал, что мы сегодня устроим вечер-встречу с фронтовиками, а тут опять собрание, опять Серов хвастает, что его звено победило в военной игре.

После краткой паузы, пока Серёжа искал какую-то бумажку, ребята начали шуметь, но старший пионервожатый сказал:

— Ребята! Прошу соблюдать тишину. Сейчас будем решать очень важный вопрос.

Серёжа вышел из-за стола, подошёл поближе к свету, так как электрическая лампочка светила желтовато-бледным светом, а ему, видимо, надо было что-то читать.

— Сегодня в газете, — сказал он, — написано:

Серёжа, вспотевший и взволнованный, снова вернулся на прежнее место за столом. И пока он вытирал платком лицо, пока он собирался с мыслями, Ваня вдруг понял, что он снова опоздал со своим предложением. Он уже хотел поднять руку и сказать, что он давно думал о том, как помочь фронту, но в это время Серёжа заключил:

— Я, ребята, предлагаю пионерам нашего города собрать деньги и купить свой танк. Лично я думаю так: мы объявим сбор средств на покупку танка, а когда соберём деньги, нам помогут в обкоме комсомола купить танк. Мы уже узнавали, и мы можем купить, если только все возьмёмся за это дело дружно.

Серёжа ещё не успел сесть, как к столу подошла Леночка и неожиданно для всех сказала:

— Я хочу купить танк!

В зале все засмеялись, но Леночка, роясь в карманах, вынула пять измятых рублёвых бумажек, положила на стол и совершенно серьёзно заявила:

— Пишите, меня зовут Леночка Громова, хочу купить танк для Красной Армии.

В зале снова засмеялись, но старший пионервожатый начал аплодировать. Его поддержала вся пионерская комната.

Не успела Леночка отдать свои деньги, как сразу человек восемь подошли к столу. Вторым, волнуясь и выворачивая карманы, выложил на стол сто рублей Володя Серов. За ним записали Юру Громова. Он внёс шестьдесят рублей и был очень огорчён, что попросил у мамы так мало денег.

Серёжа еле успевал записывать. Первыми подходили пионеры его звена. Это очень обижало Спицына. Он, конечно, очень рад, что пионеры и школьники купят танк, но ему было обидно, что его опередили. Ведь он давно думал об этом, но докажи теперь, что он придумал первым! У него даже копейки с собой нет, а тут какая-то Леночка, эта писклявая девчонка, первой внесена в список. Думая об этом, он подошёл к столу и важно заявил:

— Серёжа, пиши меня первым, я внесу двести рублей. Мой папа стахановец, и мы даже облигации можем добавить.

— Деньги с собой? — просто спросил Серёжа.

— Деньги завтра, — сконфуженно ответил Ваня.

— Ну, завтра, Ваня, я тебя и запишу.

— Первым? — спросил Ваня.

— Почему же первым? — задал вопрос Юра, как всегда прячась за спину Серёжи.

У стола толпились и шумели возбуждённые ребята. Когда, наконец, удалось несколько утихомирить шумевших, Серёжа сказал:

— Вот все вы кричите наперебой и не поймёшь, кого слушать, а деньги уже никто не вносит. Я думаю, что сегодня мы сделали только начало. Завтра мы продолжим сбор, а сегодня давайте поговорим о другом.

В зале постепенно снова наступила тишина. Ободрённый Серёжа продолжал, как настоящий вожак:

— Я предлагаю, ребята, решить вопрос: как мы назовём свой танк?

Из середины зала кто-то крикнул:

— «Гвардия»!

— Нет, предлагаю назвать «Суворов»!

— Лучше «Уралец»!

Снова поднялся шум. Леночка забралась на стул и кричала таким звонким голоском, что даже Ваня решил, что ему нечего связываться с этой писклявкой.

— Моя мама тоже облигации внесёт! — кричала Леночка. — А танк надо назвать «Уралец»!

— Облигации, облигации, — передразнил Ваня. — Подумаешь, важность!

— А его папа танки делает, — перебил Леночку Женя, стремясь поддержать товарища.

— Тише, ребята, ти-ише! — кричал старший вожатый.

Ему, наконец, удалось добиться тишины, и когда стало тихо, он сказал:

— Порядок такой: каждый вносит своё предложение, а все слушают и обсуждают его. Кто первый имеет слово?

— Я хочу сказать, — горячился Ваня. — Раз решили покупать танк мы, пионеры, значит, предлагаю назвать танк «Пионер»!

— Правильно! — поддержал Женя.

— Точно! — кричал Саша.

— Я, ребята, предлагаю назвать так: «Пионерский танк» — предложил Володя Серов. В зале снова стало шумно.

— Правильно!

— Согласен!

— Давай голосовать!

Пока шли горячие споры о том, как назвать танк, и пока, наконец, дошли до голосования, никто не замечал учителя Фёдора Тимофеевича. Он сидел где-то сзади, волнуясь, гладил седую бороду, снимал большие роговые очки и вытирал платком глаза. Несколько раз он улыбался и даже смеялся от души со всеми ребятами, особенно когда Леночка первой подошла к столу и заявила, что хочет купить танк. Но всё это время он не переставал наблюдать за Серёжей, который очень нравился ему, как организатор, как вожак. Приятно было старому учителю видеть, как горячо и вместе с тем деловито решают большое дело его питомцы.

— Разрешите слово, — вдруг сказал Фёдор Тимофеевич и подошёл к столу.

В зале стало тихо.

— Сегодня Серёжа Серов обратился в дирекцию школы с этим предложением. Мы посоветовались в райкоме комсомола, в горкоме партии и нам сказали, что инициатива пионера Серова заслуживает самой широкой поддержки пионеров и школьников не только нашей школы. Это большое патриотическое дело.

— Ребята! — сказал учитель пионерам. — Я думаю, что вы решите правильно, назвав свой танк «Пионер». Это предложение поддержат все учителя. — Фёдор Тимофеевич сделал паузу, поправил очки, хотя они сидели на переносице совершенно правильно, и добавил:

— Я думаю, что все учителя школы согласятся с моим предложением и помогут вам купить танк «Пионер». Что касается лично меня, то я из своих сбережений вношу в вашу кассу тысячу рублей.

Все ахнули. Шутка ли, тысяча рублей! Хотели Фёдора Тимофеевича записать в список первым, но он сказал:

— Ребята! Первой деньги внесла Леночка Громова. Пусть она и останется в списке первой. Все вы делаете большое и, благородное дело. Родина никогда не забудет вашего славного патриотического почина.

ТАНК «ПИОНЕР»

Наступили каникулы. Юра, Серёжа и Ваня были выбраны в «Боевой штаб» по сбору средств на покупку танка «Пионер». Собрать деньги, купить боевую машину — стало самым большим, самым важным делом пионерской организации школы. Весть об инициативе пионерского звена Серёжи Серова облетела всю школу на другой же день.

Городской комитет комсомола вынес специальное решение, в котором горячо одобрил начинание Серёжи Серова и его товарищей и призвал всех пионеров и школьников, комсомольцев школ города подхватить почин юных патриотов, собрать в фонд обороны Родины и на формирование Уральского добровольческого танкового корпуса как можно больше средств.

И хотя школьников распустили на каникулы, в школе, где учился Серёжа и его товарищи, не переставал работать «Боевой штаб». В пионерской комнате было установлено ежедневное дежурство членов штаба по приёму денег на покупку танка.

На пионерском сборе решили начать сбор металлолома, в течение недели закончить сбор денег, а затем побывать у директора завода, узнать, как купить танк, съездить к танкистам-добровольцам, познакомиться с ними и выбрать самый лучший экипаж, которому пионеры могли бы вручить свою боевую машину.

Наконец пионеры собрались, чтобы обсудить, кто поедет на завод выбирать и покупать танк. Снова сбор проходил очень бурно. Первым взял слово Юра Громов. Смущённый, он подошёл к столу с каким-то узлом, перевязанным проволокой, и положил его у своих ног. Ваня с издёвкой громко спросил:

— Юрка, ты что это, речь свою в узле принёс? Красота!

Все громко засмеялись. Юра ещё больше смутился, заморгал глазами, сжался как-то и казался таким беззащитным, таким растерянным, что Володя Серов не стерпел обиды за Юру и крикнул:

— А ты, Спицын, не ори! Пионер ты или нет?..

Защита Володи ободрила Юру. Но говорить он всё равно не мог и молча принялся развязывать свой узел. Ребята зашептались, заёрзали на своих местах, кто-то громко засмеялся, а Ваня встал и с подчёркнутым любопытством направился к первому ряду, чтобы посмотреть, что за чудо принёс Юра Громов в своём узле. Серёжа тихо сказал Юре:

— А не мог ты свою «музыку» раньше приготовить?

— Я сейчас, — оправдывался Юра и вдруг, бросив развязывать узел, громко сказал: — Ребята, прошлый раз мы решили собирать лом в фонд обороны Родины.

Ваня подумал: «Неужели он железки принёс на пионерский сбор?» Юра продолжал:

— Денег у меня больше нет, а вот сбор металла я считаю важным делом. Говорят, что для танков нужна не только сталь, но и медь…

С этими словами Юра поставил на стол, казалось, совершенно исправный медный самовар.

— Ну, теперь и чай можно пить! — крикнул кто-то.

Хохот ребят нарушил весь ход пионерского сбора, но тут вмешался Фёдор Тимофеевич. Он подошёл к столу и поднял руку, совсем как на уроках. Тишина водворилась моментально. Он сказал:

— Зря, ребята, смеётесь. Юра правильно сделал, он понял патриотическое значение вашего решения о сборе металла. Если каждый школьник и пионер нашего города сдаст один килограмм меди или по десяти килограммов железа, то металла наберётся столько, что хватит построить два танка.

Простые, но убедительные слова учителя заставили ребят по-новому оценить поступок Юры. Даже Ваня и тот подумал про себя: «А ведь получилось здорово! Ну, и Юрка, трусишка, а сообразил, что к чему».

— Прошу извинить, друзья, что перебил необычную речь Юры Громова, — сказал Фёдор Тимофеевич и присел.

— И вот, — продолжал Юра, уже осмелев, — я считаю, что мы все дружно начнём сбор металла, и это будет наша помощь фронту. А что касается покупки, то я скажу: купить танк — дело серьёзное. Это вам не погремушка, а танк, — с видом знатока продолжал говорить Юра. — Надо, чтобы всё у танка было на «отлично»: и мотор, и башня, и пушка, и гусеницы. Не можем же мы, пионеры, покупать танк, у которого вдруг окажутся недостатки или там ещё что-нибудь. Ведь танк будет вручён лучшему экипажу, комсомольскому экипажу!

— А как ты узнаешь, есть у него недостатки или нет? — спросил Ваня.

— Будем смотреть в оба, вот и узнаем, — важно заключил Юра Громов.

— Я думаю так, ребята, — начал Саша Храмов. — Танк, конечно, покупать надо с умом, правильно говорил Юра, но мы все одинаково понимаем в них. Я танки видел в Ленинграде разные, а спроси у меня сейчас, который из них самый лучший, я не отвечу. А поэтому предлагаю пригласить специалиста, ну, скажем, какого-нибудь боевого танкиста. Вместе с ним, — продолжал Саша, — предлагаю послать на завод Серёжу, Ваню, Фёдора Тимофеевича и Леночку Громову. А металл надо собирать всем. Юра молодец, что первый принёс медь, она тоже нужна.

Но тут поднялся возбуждённый до предела Ваня и, волнуясь, заговорил:

— Я протестую против Ленки Громовой. Тоже мне, нашли специалиста по танкам! Вместо неё я предлагаю Сашу Храмова. Он видел танки, стало быть, хоть чуточку знает в них толк. А то там какую-то Ленку, которая и внесла-то всего пять рублей. Я возражаю категорически.

— Я, ребята, против предложения Вани. Сашу Храмова, правильно, надо послать. Но Леночку тоже надо послать. Она в первом классе собрала на танк «Пионер» сто пятьдесят четыре рубля. И хоть она самая маленькая, но самая активная в своём классе, — сказал Володя Серов.

— Правильно!

— Послать Леночку!

— Всех послать!

Перед тем как голосовать, Серёжа подвёл итоги:

— Я, ребята, предлагаю так: пошлём весь боевой штаб, Фёдора Тимофеевича, Сашу Храмова и Леночку Громову. А с завтрашнего дня включимся все в сбор металла. А танк, я думаю, мы и сами сумеем выбрать. А ещё я хочу вам сообщить о танкистах. Мы с Юрой были у добровольцев. Когда мы приехали к ним, то так и сказали: кто будет отличником в учебе, тому мы и вручим наш танк «Пионер». Ещё мы сказали им, что дадим экипажу свой пионерский боевой наказ. Я думаю, это самое главное. Вы все знаете, когда мы решили собирать деньги и мечтали о покупке танка, мальчик из соседней школы смеялся над нами, назвал нас хвастунишками, говорил, что из этого ничего не выйдет и танка нам не продадут. Но теперь вы все видите, что это дело правильное и большое. А раз мы взялись за большое дело, надо его сделать по-пионерски, хорошо.

Серёжа сделал паузу и закончил свой рассказ о встрече с танкистами:

— Один весёлый боевой лейтенант, по фамилии Бучковский, очень уж нам понравился. У него в экипаже все комсомольцы, все отличники, и он сам отличный командир. Он даже песни с нами пел, а когда пошёл нас провожать, то сказал: «По всем статьям, ребята, мой экипаж подойдёт для вас. Уж мы, говорит, постараемся из всех наших сил учиться военному делу так, чтобы танк «Пионер» был непременно у нашего экипажа, в надёжных боевых руках уральцев-добровольцев». Вот какое мы дело затеяли, и поэтому я предлагаю на завод послать тех, за кого будет большинство пионеров.

Говорили почти все. И о сборе металла, и о самом главном: о покупке танка. Так и решили: танк купить в ближайшие дни, сбор металлолома объявить первоочередной задачей.

По дороге домой Ваня, как бы по секрету, сказал своему другу:

— Ты знаешь, Женька, ведь Юрка самовар-то того, тяпнул…

— Ну-у?.. У кого? — удивился Женя.

— «У кого», у мамки.

— Вот потеха!

— Не потеха, а сплошная смехота. Рассказать ребятам, так Юрку засмеют. А дома ему обязательно головомойку устроят.

Говоря об этом, Ваня надеялся, что его предположение, выданное Жене за правду, подтвердится, и тогда Юрка не станет задирать нос.

Завод огромный. Длинные, высокие корпуса, широкие светлые окна, большие ворота в цехах, и открываются они на две половины. Заводской двор тоже большущий, весь устлан камнем да металлическими плитами. В цехах много каких-то непонятных, но интересных машин и станков. Всюду много людей, серьёзных, занятых важным делом. Стучат кузнечные молоты, гудят прессы, моторы, и тут же выходят из цехов, входят в цехи паровозы с платформами, а на них большие-пребольшие машины, только они накрыты чехлами и ничего не видно. Всё было очень интересно, но непонятно, и пионеры, конечно, сначала растерялись. Уж больно всё их захватывало, вызывало любопытство. Они пришли выбирать себе боевую машину, но танков не видно. Где они?

Делегатов встретил в цехе директор. Высокий, очень стройный, в генеральской форме, с усами, но такой весёлый и разговорчивый, что ребятам сразу стало легче на душе. «Уж он-то, наверное, покажет нам самые лучшие танки», — решил про себя Ваня.

— Может, ещё и не продаст танка, — тихо заговорил Юра с Серёжей. Но Серёжа успокоил его.

— Продадут, обязательно продадут.

Когда остановились у огромного пресса, всем казалось, что вот сейчас директор скажет: «Ну, ребята, танк ваш ещё делается». Но директор рассказал немного о машине, о том, кто на ней работает, а потом как-то просто спросил:

— Как вы, ребята, учитесь? Наверное, все отличники?

Серёжа хотел сказать, что все, но вспомнил, что у Вани есть тройки, и ответил:

— Нет, товарищ директор, не все, но мы сейчас выправляем дело.

— Выправляете, значит, ребята деловые. Похвально, молодцы.

Ну, прямо не директор завода, а учитель. Поэтому с ним легко разговаривать. Кто знает, сколько бы так тянулось, но Леночка выручила всех. Она запросто спросила у директора:

— Вы нам танк покажете?

— Обязательно, деточка, покажу.

— А продадите? — допрашивала девочка.

— А у вас денег много? — неожиданно спросил директор.

— На танк хватит, — ответил Серёжа за Леночку.

Ваня стоял за спиной Леночки и хотел её дёрнуть за косичку, чтобы она не совалась раньше старших. Но её теперь остановить было невозможно. Ваня решил не связываться, ещё запищит, испортит всё дело. «Пусть уж сейчас как хочет, но когда выйдем с завода, дёрну её за рыжие косички обязательно», — подумал Ваня.

Вышли на огромный заводской двор. Чистый, ни одной соринки на нём и такой гладкий, что хоть на самокате катись. А как только завернули за большой корпус, сразу увидели столько танков, что у ребят глаза от радости засияли.

— Какой вам танк, друзья, нужен? — улыбаясь, спросил директор.

Ребята попали впросак. Заговорили все враз, кто о чём думал, но какой танк им нужно — не знали. И опять выручила Леночка. Она уже не отходила от директора и была как бы за главную.

— А какой лучше? — спросила она.

— Слишком тяжёлый нам не нужен, — важно дополнил Ваня. — Нам бы вроде «Клима Ворошилова»…

Директор улыбнулся и сказал:

— Таких мы не делаем.

Ребята смутились. Не то сказал Ваня. На этот раз выручил сам директор. Он повёл ребят около танков. Что тут увидели ребята! Сто, нет, двести, а может быть, и ещё больше танков стояло на заводском дворе. Выбирай любой, но как можно выбирать самый лучший, когда их много и все они одинаковы, все новенькие, тёмнозелёные и ото всех пахнет краской и маслом.

— Вот это здорово! — не скрывая радости, произнёс Серёжа. Глаза у него сверкали, руки хотели прикоснуться к танку. Он подошёл к одному, что стоял во втором ряду с края, и начал его рассматривать. За ним к танку подошли остальные. Смотрели долго, пока директор о чём-то говорил с их учителем и секретарём горкома комсомола. Делегаты «обследовали» танк со всех сторон. Заглядывали в пушку, просили запустить мотор, повернуть башню. Всё до винтика рассматривали, щупали, проверяли. Хорошо, что мастер был добрый, не возражал, всё им показывал. Наконец. Серёжа сказал:

— Можно, товарищ директор, поговорить нам между собой?

— Это что, решили совет держать?

— Ну да, совет, товарищ директор. Танк ведь — не шутка, — ответил Юра.

— Конечно, конечно. Ну, посоветуйтесь.

Когда ребята отошли в сторону, директор, обращаясь к секретарю горкома комсомола и Фёдору Тимофеевичу, сказал:

— Вот какие строгие заказчики!

— Да, — тоже улыбаясь, согласился секретарь горкома, — куда строже иного военпреда.

По предложению Юры Громова решили так. Все танки подходящие, но сами они выбрать не могут. Пусть товарищ директор на совесть посоветует им. Какой танк самый лучший, тот они и купят.

Серёжа объявил это решение директору, а тот вдруг засмеялся. Снова ребята было растерялись, но Леночка первая захохотала, да так звонко, что не утерпели другие, засмеялись.

Не известно, откуда появился лейтенант Бучковский. Он доложил директору:

— По приказу командира части прибыл в ваше распоряжение!

— Вот покупатели танка, — сказал директор лейтенанту. — Для вас выбирают.

Серёжа уже хотел подойти к лейтенанту, но тот стоял на вытяжку перед директором, и Серёже было неудобно мешать их разговору. Однако директор отошёл к танку, а лейтенант подошёл к ребятам и поздоровался. С Серёжей и Юрой за руку, как со старыми знакомыми. Он их узнал сразу. Ребята окружили танкиста.

По просьбе Леночки и Вани лейтенант Бучковский сел в танк. Рядом с ним пристроилась и Леночка. Даже Ваня сейчас относился к ней с покровительственным снисхождением и подсадил её в люк танка. Сам же он сел вместо стрелка-радиста. Остальные забрались на броню танка, словно десантники.

Мотор загудел, танк задрожал, но стоял на месте. Сразу вокруг стало темно. Сначала танк выбросил большие хлопья густого чёрного дыма, загудел, зафыркал, потом вздрогнул и пошёл. Ребят провезли до проходной. Там директор, прощаясь с ними, сказал:

— Танк № 23 — ваш, но пока побудет на сохранении у завода. По первому вашему требованию будет выдан. Согласны?

— Согласны! — в один голос ответили покупатели..

Все были довольны, только ребятам совсем не хотелось расставаться с директором, уезжать с заводской площадки, где стояло столько прекрасных танков и их «Пионер» — большая славная боевая машина с поднятой в небо пушкой.

Лейтенант Бучковский проводил пионеров до трамвая. Он сказал, что машина, которую они выбрали, отличная и что название «Пионер» ему очень нравится.

Когда ребята остались одни, у них только и разговора было, что о танке и лейтенанте Бучковском.

— Ах, как он танк водит! — сказала Леночка.

— Что это тебе лошадь, чтобы водить? — возразил Ваня. — Товарищ лейтенант взял за рычаги, потянул их на себя, и танк вздрогнул, а потом сам пошёл, — заключил он.

— А Ленка правильно сказала, танк именно водят. Я в газете читал, — заступился Юра за сестру.

— Правильно, Леночка у нас — настоящий танкист, — добавил Серёжа шутя. — Она всё знает.

ЖИЗНЬ СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ

Нелегальную типографию, находящуюся в Змихове[37], по указанию подпольного комитета должны были перебросить в другой район. Уже несколько дней гестаповцы шныряли по всей Праге в поисках типографии. Они прежде всего бросились в рабочий район Змихов и, наверное, нашли бы её, если бы подпольщики не приняли срочных мер.

Наступал апрель. Подпольщики готовили очередной выпуск газеты «Руде право»[38] к празднику Первое мая. Но всё сложилось так, что типографию из рабочего района нужно было срочно перевести в более надёжное и безопасное место. Было решено разместить её в подвале небольшого частного особняка, где жил подпольщик-железнодорожник. Переносили типографию спешно, в одну из дождливых апрельских ночей. Небольшая типографская машина была перенесена на новое место по частям. Шрифты в сумках из полотна переносили двое рабочих. Когда один из них проходил по глухому переулку, где-то совсем недалеко послышались свистки полицейских. Рабочий решил, что гестаповцы устроили облаву. Он бросился в первую же попавшуюся калитку и оказался в маленьком дворике, наглухо обнесённом забором. Назад идти было поздно: в переулке уже стучали кованые сапоги гестаповцев. Тогда рабочий решил перебраться через забор. Он перебросил сумку со шрифтами, а затем быстро перепрыгнул сам. В лихорадочной спешке он не заметил, что сумка при падении лопнула по шву. Когда шрифты были доставлены на место, то оказалось, что часть их утеряна.

Маленький дворик с высоким забором находился поблизости от школы. Днём во время перемены кто-то из мальчиков подобрал у забора десятка два литер[39] и принёс их в класс.

Как всегда, ласково и спокойно пан Краузе спросил у мальчика, где он взял литеры. Тот ответил, что подобрал у забора недалеко от школы. В следующую перемену любопытные ребята, а вместе с ними и пан Краузе, «обследовали» район находки и собрали там ещё десятка полтора литер. Пан Краузе решил, что где-то поблизости есть типография или человек, у которого хранятся типографские шрифты. В ту же ночь в этом районе был устроен повальный обыск, но гестаповцы ничего не обнаружили.

Однако в гестапо не успокоились. На другой день в доме у Франтишека Марека, который первым подобрал шрифты, был обыск. Мальчик в школу не пришёл: арестовали его отца, хотя тот не знал ничего о шрифтах. Франтишек особенно тяжело переживал всё это, считая себя виновником ареста отца. Об этом он рассказал в школе своему товарищу в присутствии Зденека Кворжика.

Возвращаясь из школы, Зденек поделился новостью с Яном Шпачеком, а тот рассказал всё своему отцу. Этот случай полностью убедил доктора Шпачека в том, что пан Краузе — агент гестапо и что школа является местом его грязной работы. Значит, гестаповцы не оставляют этот район без внимания. А уж теперь они приложат максимум усилий, чтобы обнаружить типографию и усилить «работу» в школе.

И хотя типография находилась далеко отсюда, но квартиры доктора Шпачека и дяди Вацлава были в этом районе. Кроме того, вызывало тревогу ещё одно обстоятельство. Наборщику дяде Вацлаву было поручено добыть недостающие шрифты, которые он маленькими частями переносил за голенищами сапог, добывая их с большим риском.

С тех пор как временно квартира доктора Шпачека перестала быть явочной, даже дяде Вацлаву было запрещено бывать здесь без особого приглашения или вызова. Всё это случилось после того, как Ян Шпачек написал своё сочинение и пан Краузе удостоил доктора своим посещением. Связь между доктором Шпачеком и дядей Вацлавом теперь осуществлялась только через «больных» — специальных связных подпольного комитета — и Яна Шпачека, который тоже время от времени выполнял поручения отца.

После рассказа Яна об истории с литерами в школе у отца появилась срочная необходимость предупредить дядю Вацлава. Всё это произошло в субботу, а в воскресенье дядя Вацлав должен был набирать новый материал для газеты «Руде право» и бюллетеня «Мир против Гитлера», который редактировал Шпачек.

Доктор Шпачек сидел у себя в кабинете за рабочим столиком, на котором лежали инструменты и все необходимые материалы для протезирования зубов, но ничего не делал. Он думал о том, как сложно и тяжело работать в подполье. Часы, висевшие на стене, пробили не то десять, не то одиннадцать. Доктор даже не посмотрел на них. Он думал о Москве. Вот в эту же минуту Кремлёвские куранты тоже отбивают часы и там, в Кремлёвском дворце, товарищ Сталин и его соратники разрабатывают новые удары по гитлеровской армии, изучают то, что происходит на полях великих сражений. Они руководят огромной страной, самой славной и боевой армией в мире, и всё у них получается превосходно. А он, доктор Шпачек, сидит и думает о том, как трудно быть участником даже «малой войны» с нацизмом, которую они, патриоты Праги, ведут сейчас в условиях подполья и жестокого террора гитлеровских оккупантов.

Поймали рабочего, читавшего листовку, — смерть. Нашли в доме типографские литеры, случайно поднятые мальчиком на улице, — застенок и концлагерь. Обнаружили коммуниста — пытки, виселица. Кажется, нет такого угла в Праге, где бы не было гестаповца в чёрном мундире или замаскированного агента, сыщика типа пана Краузе. И всё-таки народ борется.

Конечно, ещё не весь народ борется, ещё слабо развёрнута эта борьба, но вести с Востока, постепенное собирание сил коммунистической партии и беспартийных активистов всё усиливают эту борьбу потому, что честные люди верят в победу, знают, что жизнь сильнее смерти. Даже дети принимают участие в этой борьбе.

Доктор думал о сыне. Его судьбу он связывал со своей работой, жизнью. С одной стороны, страшно за него, с другой — не будь его сочинения, не будь его рассказа о придирках и других опасных стычках с учителем, ни доктор Шпачек, ни в подпольном комитете не узнали бы так быстро о пане Краузе, ещё об одном замаскированном и опасном враге.

За такими размышлениями застал доктора Ян, вернувшийся из школы в весёлом, беззаботном настроении.

— Что нового в школе, Янек?

— Ничего нового, папа.

— Урок немецкого был сегодня?

— Был, а что?

— Я подумал: вам, наверное, опять сочинение задали писать?

— Нет, у нас устный был, учились говорить по-немецки.

— Ну, и как у тебя получается?

— Пятёрку получил, — небрежно, но с заметным удовлетворением ответил сын.

Доктор давно собирался и, наконец, решил поговорить серьёзно с Яном. Поговорить начистоту. Он посмотрел на сына, улыбнулся и сказал:

— Садись, Янек, поговорим о деле. Но разговор только между нами.

— Я понимаю, папа. Значит, секретно?

— Да, сынок, секретно…

Мальчик присел рядом, на стул для больных. Ещё ни разу отец не разговаривал с ним так серьёзно.

Отец некоторое время молчал и смотрел на сына, как бы раздумывая: «Нужно ли говорить с ним откровенно или ещё подождать?» И всё же решил открыть тайну, давно скрываемую от сына.

— Твоя мама, — начал отец, — сидит в тюрьме. Ты меня часто, Янек, спрашивал, где она, что с ней, но я тебе не говорил… И если бы мы с тобой в своё время не жили в Советском Союзе, то и я бы сидел, наверное, тоже в тюрьме… — Доктор Шпачек не сказал, что мать Яна уже казнили.

Ян сильно побледнел и лихорадочно вцепился руками в подлокотник стула. Он долго, молча смотрел на отца, потом мрачно, с недетской серьёзностью проговорил:

— Ты говорил, что мама нас бросила… Значит, это неправда?

— Неправда, Янек, но я должен был так сказать. Признаюсь, тогда я обманул тебя…

— И я обманул, — огорчённо сказал Ян.

— Кого? — спросил отец.

— Серёжу. Знаешь, он мой настоящий друг, а я его обманул…

— Ну, это поправимо, сынок. Придёт время, и ты, может быть, опять встретишься с Серёжей, объяснишь всё, и он будет твоим другом ещё больше, чем тогда, в Артеке.

А сам Иосиф Шпачек подумал: «Значит, действительно крепкая дружба завязалась у сына с уральским мальчиком Серёжей». Он посмотрел на Яна и удивился. У мальчика исчезла весёлость, потухли горящие голубые глаза, и весь он выглядел так, как будто ему объявили смертный приговор. До сих пор от него всё скрывали, и вот неожиданная трагическая новость. Доктор Шпачек подумал, что это будет большим ударом для сына, но решил начать разговор именно с этого, чтобы сын до конца понял всё, о чём он будет говорить дальше.

— Твоя мать, — продолжал отец после паузы, — хотела для тебя, для твоих товарищей, для нашей родины счастья и свободы, боролась за то, что ты видел в Советском Союзе, боролась за новую Чехословакию, как все честные чехи, которые борются сейчас с оккупантами и фашистами… Ты меня как-то, Янек, спрашивал о войне, о честных чехах и о своём учителе пане Краузе. Теперь, я думаю, ты лучше поймёшь меня. Ты ведь теперь мальчик большой, кое-что и сам понимаешь, а это очень важно и для тебя, и для меня… Ты недавно сказал мне, что один мальчик нашёл литеры и у него был обыск дома. Этот мальчик Франтишек Марек? — просто спросил отец.

— Да, папа. А ты откуда знаешь? — удивился Ян.

— Отца Франтишека гестаповцы посадили в тюрьму. Он, вероятно, вернётся нескоро. И привёл гестаповцев на квартиру к Марекам ваш учитель, пан Краузе…

— Но Франтишек пана Краузе не видел…

— Конечно, пан Краузе сам не ходил с обыском, но он агент гестапо. Он донёс, и гестаповцы пришли…

Так постепенно отец и сын разобрали все события в школе за зиму, и по каждому из них Ян получил подробное, страшное и в то же время неопровержимо убедительное объяснение. Тут были и конфеты Зденека, завёрнутые в листовку, и сочинение Яна. Были проанализированы все разговоры пана Краузе с учениками, о которых доктор знал от сына. И теперь Яну сделалось ясным всё, о чём раньше он только смутно догадывался.

Разговор с отцом не ограничился только событиями в школе. Отец и сын вспомнили торжественное обещание пионера, которое Ян знал наизусть, письмо Серёжи, разговор о Советском Союзе и тетради Яна. Они говорили просто, говорили, как товарищи, о необходимости быть осторожным, если хочешь бороться за свободу Чехословакии. Яну никогда не было так ясно, как сейчас, что такое борьба, и он почувствовал себя сразу на голову выше своих школьных товарищей, которые не знают того, что он узнал сегодня. Но это не вызвало у него ни чувства легкомысленной гордости, ни желания похвастаться перед товарищами. Он просто повзрослел и решил, что отныне будет вести себя осторожнее и умнее с учителем, с товарищами, с каждым, с кем приходится встречаться, разговаривать.

Больше всего Яну понравилось то, что отец с ним разговаривал, как с равным. А ещё Яну понравились рассказы отца о победах Красной Армии под Москвой и Сталинградом, о том, как честные чехи помогают Красной Армии. Был разговор и о трусах. Трус, побоявшийся за свою жизнь, за себя, всегда может погубить не только себя, но и подвергнуть смертельной опасности своих товарищей, оказаться предателем, — заключил доктор Шпачек разговор с сыном.

Только о своей работе доктор Шпачек пока ничего не сказал сыну. Для мальчика достаточно и того, что он узнал сегодня.

А Ян уже думал о том, как ему быть с учителем. Сейчас он возненавидел учителя окончательно и думал, думал о том, как вести себя, чтобы не выдать правды, с которой он будет жить всегда. Но мало только верить в правду, надо и бороться за неё. Только не знал ещё Ян, как бороться…

О многом Ян ещё хотел спросить у отца, но пришёл дядя Вацлав, которому уже сообщили, что его ждёт доктор Шпачек.

— Дядя Вацлав, у вас зубы заболели? — спросил Ян.

— Болят, Янек. Ничего не поделаешь, стар я, пора и моим зубам болеть.

У доктора Шпачека давно было заведено дело на «больного» дядю Вацлава, чтобы при случае отвести подозрения.

Когда Яна выпроводили «погулять», доктор и дядя Вацлав присели. «Больной» — в кресло, где только что сидел Ян, доктор — на своё место. Они давно работали вместе и понимали друг друга с полслова. Но на этот раз доктор подробно рассказал о пане Краузе, о сыне, о последних событиях в школе со шрифтами.

— Как у вас? Все шрифты в порядке? — спросил доктор.

— Сегодня принёс последнюю партию…

— Дома?

— Да.

— Уберите сегодня же.

— Будет сделано! — понимающе ответил дядя Вацлав.

Потом они говорили о сводке из Советского Союза, о подготовке к Первому мая. Оба, конечно, понимали, что не будет никаких торжеств, как раньше, когда улицы Праги заполнялись густыми толпами радостных людей, морем развевающихся знамён, звонкими и боевыми песнями. И всё же революционный долг требовал отметить этот великий пролетарский праздник по-боевому.

Говорили о Юлиусе Фучике, который, по данным от верных людей из тюрьмы «Панкрац», всё ещё находится: в Праге в ожидании окончания следствия и суда… Они оба хорошо знали его, и каждый из них думал, что, наверное, допросы, на которые Фучика вызывают во дворец Петчек, в гестапо, проходят совсем недалеко от Градчан, но ни они, ни Фучик не знают подробности жизни и работы друг друга. А как бы ему было приятно знать, что газета живёт и Прага продолжает бороться.

До праздника Первое мая времени оставалось не так уж много. Да и забот немало — с газетой, с листовками, с распространением напечатанного. Из Кладно были получены приятные новости. Там успешно действовала группа подпольщиков. Наладилась более прочная связь с другими промышленными центрами страны — всё это было большой, опасной, но героической работой подпольщиков-коммунистов, в которой дядя Вацлав и доктор Шпачек принимали активное участие.

ПРОВОДЫ

Новенькая грузовая машина «ЗИС» вырвалась из-за поворота просёлочной дороги, окаймлённой весёлыми, недавно распустившими свои яркозелёные листья берёзками, и понеслась, шурша колёсами, к лагерю танкистов. В кузове машины сидели пионеры, празднично одетые, с красными галстуками, возбуждённые предстоящей встречей с экипажем, которому они завтра вручат свой танк «Пионер».

В центре кузова сидел Серёжа с баяном. Он играл сегодня с большим чувством, и песни, то просто весёлые, то боевые, зовущие, неслись по дороге вслед за машиной пионеров. Только Леночка Громова, сидя в кабине с шофёром, немного грустила, потому что там, в кузове, весело, а тут, в кабине, не очень. Но её посадили сюда потому, что она самая маленькая и недавно прихворнула. Когда собрались ехать, думали Леночку совсем не брать, но Серёжа Серов сказал:

— Без Леночки нельзя. Она завтра будет читать наказ и пусть по-настоящему знакомится с танкистами, чтобы завтра не робеть…

На опушке берёзовой рощи, обнесённой редкой изгородью, за которой раскинулся военный лагерь, стоял лейтенант Бучковский, ожидая гостей. Его экипаж находился в палатке, готовил встречу пионерам. Недалеко от палатки стоял танк, на темнозелёной башне которого было написано «Пионер». Танк был прекрасен и грозен. Его сделали из уральской стали уральские мастера оружия, и вот теперь он стоит и ждёт, когда уральские танкисты-добровольцы поведут его в бой с врагами Родины.

Длинный стол, накрытый красным бархатом, был украшен зелёными берёзовыми ветками и подснежниками. Всё это сделал механик-водитель сержант Агапов. На противоположной от входа в палатку стене висели портреты Ленина и Сталина, любовно обрамлённые молодой хвоей. Это постарался башенный стрелок Русанов. Радист Фролов накрывал на стол. Он аккуратно расставил бутылки с фруктовой водой, небольшие вазочки с конфетами и печеньем. Всё уже было готово к приёму гостей. Танкисты Агапов, Русанов и Фролов в начищенных сапогах, ожидая гостей, стояли возле палатки.

Пионеры, встреченные лейтенантом Бучковским, сошли с машины, построились в колонну по три и с песней направились к палатке. Впереди шли Серёжа с баяном, Ваня с пионерским знаменем и Юра с барабаном. Только Леночка да лейтенант Бучковский не были в строю. Они шли сбоку колонны, и Леночка, больше всех возбуждённая и радостная от того, что их встретил сам командир танка «Пионер», держала лейтенанта за руку.

Когда все сели за стол, Серёжа открыл пионерский сбор. Лейтенант Бучковский рассказал об экипаже, познакомил пионеров с механиком-водителем, башенным стрелком, радистом. Двое из экипажа, Фролов и Русанов, в бой пойдут первый раз. Они работали на заводе, делали танки. Механик-водитель Агапов уже воевал — на груди его горел орден Боевого Красного Знамени. Лейтенант Бучковский — участник Сталинградской битвы. Всем пионерам хотелось знать о боевых делах командира танка «Пионер». Когда он рассказал несколько боевых эпизодов, Леночка вдруг спросила:

— В бой идти страшно, товарищ лейтенант?

— Страшно, Леночка, но если знаешь, почему ты идёшь в бой, страх проходит… — и лейтенант Бучковский рассказал о первом бое.

— … В тот памятный день под Сталинградом, — начал лейтенант, — наша рота шла в наступление. Я воевал тогда в пехоте. Все бойцы, как один, даже новичок Зотов, безусый, совсем молодой и очень робкий парень, смело шли на врага. Фашисты ответили нам «психической» атакой. В серозелёных шинелях, с оркестром эсэсовцы шли в полный рост, сомкнутым строем, заносчиво и нахально. Их было втрое больше. Каждому из нас, не только молодому и необстрелянному бойцу Зотову, надо было много сил, чтобы мужественно преодолеть страх.

Эсэсовцы пёрли нахально, сопровождаемые бешеным и сумбурным громом медных труб.

— Занять оборону! — спокойно, чётко приказал командир роты, усатый лейтенант.

Две сотни пехотинцев залегли и приготовились к бою. Противник разомкнул свою колонну. И хотя землю ещё опутывал утренний туман, мы ясно видели пьяных эсэсовцев, отчётливее слышали гром оркестра и шаги кованых сапог фашистов. Наши мускулы напряглись до предела, глаза смотрели сосредоточенно, и каждый из нас заранее выбрал себе живую мишень. Сила и воля бойцов сосредоточились на одной мысли: враг не пройдёт!

— Приготовиться к бою! — громко приказал ротный. Кто-то бросил клич:

— За Родину! Смерть фашистам!

Мгновенно застрочили наши автоматы и два пулемёта. Однако нам казалось, что враг не чувствует нашего огня. Их было так много, шли они так нахально, эти пьяные эсэсовцы, будто этой живой лавине не будет конца. Но огонь нашей роты стал таким дружным, что, наконец, враг дрогнул. Его живая стена, будто поражённая невероятной силы ударом, всколыхнулась и начала медленно распадаться. Бой нарастал, враг ещё продолжал лезть, но оркестр, бывший где-то сзади за эсэсовцами, потерял стройность, начал выть, а потом совсем смолк. И тут мы поднялись в штыковую атаку и врезались в шеренгу врага. Вдруг я увидел, как боец Зотов, бежавший впереди меня с возгласом: «За Сталина! За Родину!», взмахнул винтовкой. Воронёный штык его трёхлинейки блеснул под первыми лучами утреннего солнца и описал в воздухе полудугу. Видно было, что боец ещё неумело владеет оружием. Но эсэсовец, вставший на пути Зотова, рухнул на землю, сражённый другим бойцом, подоспевшим на помощь Зотову…

Это был обычный штыковой бой, но такой, которого мы, наша рота, не вели ни до сих пор, ни после. Когда всё кончилось, командир роты, усталый, с мокрым и грязным от пыли лицом, но довольный солдатами, подошёл к новичку Зотову и, улыбаясь, сказал:

— Ну как, Зотов, страшновато было?

— Нет! — смущённо ответил тот и покраснел.

— А ведь неправду говоришь, Зотов. Конечно, страшновато было, правда?

— Разве что вначале, — неловко согласился Зотов, и его молодое лицо ещё гуще залилось краской. — Я ведь, товарищ лейтенант, сами знаете, первый раз, — оправдывался он, чувствуя себя несколько виноватым за неискренность.

— Каждый раз, Зотов, когда идёшь в атаку, вначале страшновато, а переборешь в себе страх, и всё становится обычным. Вот и ты ведь тоже переборол страх не сразу. Расскажи, как переборол?

Зотов не нашёл подходящих слов.

— Разрешите мне, товарищ лейтенант, за него сказать, — вмешался сержант.

— Говорите, — ответил командир.

— Зотов, товарищ лейтенант, до того, как нам залечь, шёл за мной. Когда вы приказали ускорить шаг, он хватил своим сапогом в мою пятку так, что я думал, сапог с меня сдёрнет.

Пионеры, слушавшие Бучковского, засмеялись. Только Ваня был серьёзен. А лейтенант Бучковский продолжал:

— Обернулся сержант, а Зотов, чудак, говорит: — Извините, товарищ сержант, только я вам хочу сказать… — А у самого лицо бледное, глаза большие, виноватые почему-то… — Чего тебе? — Разрешите итти рядом с вами. — Это почему? — Чтобы вы видели, как я… — И Зотов запнулся. А тут ещё кто-то крикнул: «Чего там разговорились!» Я, конечно, понял Зотова. Ему нужно, чтобы за ним кто-нибудь наблюдал и в критическую минуту поддержал его.

— И ты поддержал? — спросил командир.

— Само собой, товарищ лейтенант.

— Это как же?

— А вот как, — вдруг заговорил Зотов. — Когда мы залегли, заняли, так сказать, оборону, я немного успокоился и думаю: действительно, чудак я. Да ведь кругом мои товарищи. И так мне стало от этой мысли хорошо, да только я ничего не вижу, будто во сне. Страх ещё во мне не прошёл, а чувствую, что враг близко. И повторяю про себя ваши слова, которые вы сказали перед атакой: «За нами Сталин смотрит, он всегда рядом!»… Вдруг, слышу сзади звонкий и боевой голос сержанта: «За Сталина! За Родину!» Я опомнился и почувствовал стыд за себя, за свою трусость. Ах ты, думаю, кисляй чортов, а ещё в гвардейской роте служишь, лежишь и не стреляешь. А тут и поднялись в атаку все. Ну и я тоже вскочил, и захотелось мне самому вслух произнести такие слова, чтоб враг дрогнул. Тут я бросился в атаку и как только крикнул: «За Родину вперёд!» — на душе стало сразу легко и радостно, а главное — страх прошёл.

Зотов замолк и, вытирая рукавом шинели пыльное и усталое лицо, добавил:

— Преодолел я, товарищ лейтенант, страх потому, что шёл в атаку с чувством долга перед Родиной…

— Вот как, Леночка, первый раз ходят в бой. Я думаю, ребята, вы все поняли, почему преодолевают воины страх, — заключил лейтенант Бучковский.

— Все! — ответили ребята, довольные рассказом лейтенанта.

Долго шли разговоры о боевых подвигах советских воинов, а когда закончились рассказы о войне, пионеры и танкисты веселились. Серёжа играл на своём баяне, ребята пели и плясали. Даже лейтенант Бучковский пустился в круг и плясал с Леночкой. Так началось знакомство пионеров с экипажем своего танка.

На редкость тёплое, солнечное утро выдалось 9 мая 1943 года. Городская площадь, залитая асфальтом, гудела и ликовала. Грозные танки, новенькие бронемашины, красивые мотоциклы заполнили широкую прямую улицу, пересекающую площадь. Тысячи людей: старики и дети, женщины и девушки, рабочие и работницы, мужественные, с загорелыми лицами и натруженными руками собрались сюда, чтобы проводить добровольцев на фронт, на защиту своей любимой Родины.

Люди пели боевые песни, шутили, разговаривали. Молодёжь то тут, то там образовывала круг и под звуки гармоники или баяна устраивала танцы. Вместе с шумным говором людей, песнями, гудением моторов лились по площади звуки духового оркестра. А когда к трибуне красиво, по-военному прошли первые колонны добровольцев, отовсюду пронеслись восторженные возгласы: «Ура!», «Слава уральцам-добровольцам!», «Слава великой Родине!».

Почти у самой трибуны, недалеко от того места, куда должен был подойти первый танк с надписью на башне «Пионер», собрались пионеры. Они с волнением и гордостью ждали экипаж, готовили подарки, цветы и свой наказ.

Танкисты Бучковский, Агапов, Русанов и Фролов — лучший экипаж в части. Отличной боевой учёбой они завоевали право на пионерский танк и готовились дать клятву пионерам, уральцам, Родине.

На площади всё стихло. С трибуны прозвучали слова наказа, торжественные, боевые и грозные.

Отеческие и грозные слова наказа летели в эфире по всему Уралу, провожавшему своих сыновей на славную, грозную битву с фашистскими оккупантами. Колонна пионеров стояла по команде «смирно» так же, как и добровольцы. Ребята были охвачены гордостью от сознания того, что вместе со всеми провожают добровольцев-танкистов на фронт, что и они принимают участие в делах защиты своего Отечества.

На трибуну поднялся генерал. Он подошёл к секретарю обкома партии, читавшему наказ, принял книгу в кумачовом бархатном переплёте, поцеловал наказ, встал у микрофона и начал:

— Товарищи уральцы! Вы доверили нам повести грозные боевые машины в бой. Вы создавали их, не досыпая ночей, напрягая всю волю и силы свои. В броне наших танкистов, в наших пушках и автоматах — ваша мысль и энергия, ваша неукротимая ненависть к детоубийцам, ваша всепобеждающая страсть и уверенность в победе. На заводах, на фабриках и в колхозах мы с честью несли трудовую вахту. Теперь, находясь в рядах Красной Армии, мы произносим слова боевой воинской клятвы на верность Родине. Клянёмся быть образцом высокой воинской дисциплины! Свято соблюдать порядок и организованность! В совершенстве владеть боевой техникой! — читал генерал, и сотни голосов танкистов-добровольцев повторяли за ним слова своей клятвы.

— Клянёмся метко бить врага из уральского оружия! Никогда не дрогнуть в боях за землю русскую! Крови и жизни не жалеть ради свободы и счастья советского народа!

Клянёмся не опозорить вековой славы уральцев и ваш наказ выполнить с честью!

Впереди победа! Мы вернёмся на родной Урал со знаменем славы! Мы готовы к боям, родные! Мы идём добывать победу!

Да живёт и здравствует любимая Родина!

Наконец наступила торжественная минута для пионеров, приготовившихся вручать свой танк «Пионер». У танка выстроился экипаж лейтенанта Бучковского. Пионеры подошли к экипажу и выстроились напротив. В новенькой военной форме, с погонами, в танкистских шлемах, в сапогах, начищенных до блеска, молодые и серьёзные, стояли высокий и стройный лейтенант Бучковский, плотный и широкоплечий сержант Агапов, молодые и крепкие танкисты Фролов и Русанов.

Серёжа Серов объявил:

— Пионеры! К торжественному вручению нашей боевой машины будьте готовы!

— Всегда готовы! — отчётливо и громко ответили ребята.

Под барабанную дробь и звуки горна Серёжа подошёл к лейтенанту Бучковскому, отдал пионерский салют, и когда командир танка поздоровался с пионерами, он вручил ему паспорт на танк № 23 и, волнуясь, произнёс:

— От имени пионеров и школьников нашего города вручаю танк «Пионер» экипажу лейтенанта Бучковского, получившему высокую оценку в боевой и политической учёбе. Слово по нашему наказу танкистам предоставляю Лене Громовой.

Танкисты и пионеры зааплодировали. Леночку подсадили на танк, и она стала на его башню, маленькая, в чёрном сарафанчике, в белой блузке с красным галстуком на груди, посмотрела кругом, подняла небольшую красную папку в шёлковом переплёте и сказала:

— Это наш пионерский наказ танкистам-добровольцам, экипажу танка «Пионер».

Леночка раскрыла красную папку и начала отчётливо и медленно читать:

Вытянувшись, с высоко поднятой головкой, читала Леночка наказ чистым серебристым голосом. Её маленькая головка немного вздрагивала. Непокрытые золотистые волосы трепал тёплый майский ветер, и от этого Леночка казалась такой лёгкой, такой маленькой, будто вот-вот ветер подхватит её, и она полетит. Собранная, строгая стояла Леночка и продолжала своим звонким и чистым голосом:

Серёжа видел, как взрослые люди, слушая Леночку, вытирали слёзы. Он тоже украдкой, кончиком пионерского галстука смахнул слезу и слушал наказ, который им помогли составить товарищи из райкома комсомола.

Леночка, раскрасневшись, продолжала:

Люди волновались и плакали, когда Леночка закончила читать пионерский наказ танкистам. Но она не плакала, ей нельзя было, ведь она читала наказ, ведь она стояла выше всех, и сотни глаз смотрели на неё, слушали её. Она говорила не только за себя, но и за каждого, кто присутствовал сегодня на этой площади.

Лейтенант Бучковский снял Леночку с танка, и танкисты-добровольцы начали её качать. Пионеры кричали «Ура!» Люди на площади поддержали их, только тут духовой оркестр заиграл походный марш и пионерам пришлось расстаться с танкистами.

Серёжа Серов и его товарищи проводили танкистов за город. Дорога, тянувшаяся сероватой лентой, уходила на запад, сливаясь далеко-далеко с горизонтом. Танк «Пионер» уходил последним, и когда пыль заволокла дорогу, скрыв танк, ребята перестали махать ручонками. Только грозный рокот моторов ещё стоял в их ушах. Они проводили своих боевых товарищей на фронт, туда, где идут бои день и ночь за их жизнь, за их прекрасную Родину, за мир и счастье на земле.

БОРЬБА ОДИН НА ОДИН

Школа не готовилась к празднованию Первого мая. Послушные правители Чехословакии в угоду Гитлеру запретили этот праздник давно. С 1939 года чехи отвыкли праздновать, радоваться, вообще собираться даже по воскресным дням, чтобы не быть заподозренными в нелойяльности к режиму Гитлера. Но смелая школьная уборщица накануне праздника вымыла окна, полы, навела чистоту в школе до такого блеска, что нельзя было не заметить её старания.

Ян Шпачек решил, что надо как-то дать понять друзьям Франтишеку и Зденеку, а также всем ребятам, что пан Краузе — агент гестапо. Мысль эта не давала ему покоя. Он дал себе слово, что будет бороться с паном Краузе. Но Ян понимал, что бороться надо умно, осторожно, без ошибок…

Давно пришла мысль Яну написать листовку о пане Краузе и подбросить её в школу. Это не такое лёгкое дело, да к тому же вряд ли этим достигнешь цели. Во-первых, надо написать не одну листовку и так, чтобы не узнали почерка. Другое дело, если бы её напечатать на машинке, но об этом и мечтать нечего.

Как-то сама по себе пришла совершенно неожиданная и дерзкая мысль, когда Ян увидел небольшую хлопушку с конфетти, оставшуюся ещё после празднования Нового года. Он решил, что её можно ловко использовать. На тонкой курительной бумаге написать совсем малюсенькую листовочку и свернуть в маленький лёгкий шарик или квадратик и вложить в хлопушку вместо конфетти. Туда можно поместить не одну листовочку, а десять и больше. Но как потом взорвать хлопушку? Не будешь же сам это делать. Ян Шпачек вскрыл трубку хлопушки, вытряхнул из неё конфетти и убедился, что листовок в пять-десять слов на тонкой бумаге можно поместить не менее двадцати. Тогда он попробовал составить текст листовки.

Написал, свернул бумагу несколько раз, и получился малюсенький квадратик, меньше тонкой мятной лепёшечки.

Левой рукой, по-печатному выписывая буквы, написал под копирку несколько экземпляров листовки.

Теперь Ян размышлял о другом: как подвесить эту хлопушку где-нибудь в школе. А там найдутся любопытные, дёрнут за нитку…

Затея, как показалось Яну Шпачеку, была превосходна, проста и вполне осуществима. Одно он знал твёрдо: сделать это нужно самому, без каких бы то ни было советчиков. Решил и сделал.

На следующий день Ян Шпачек ходил по школьному коридору, заглядывая то в спортивный зал, то в свой класс, но нигде не находил удобного места для того, чтобы незаметно подвесить свою «игрушку» с микролистовками.

Борьба один на один показалась Яну интересной и дерзкой. Вернее это была борьба не один на один, а в одиночку. За спиной пана Краузе — гестапо, за спиной Яна Шпачека не было никого. Была лишь жгучая ненависть к врагам родины и сознание своей правоты.

Наконец Янек выбрал место в своём классе, но для того, чтобы повесить хлопушку, нужно было добраться до крючка, вбитого в стену почти под потолком. Но как это сделать?

В воскресенье Ян с трепетом и страхом пошёл в школу. По воскресеньям в спортивном зале иногда занимались ученики старших классов. И на этот раз там было несколько мальчиков…

Ян заглянул и в свой класс. Он был пуст. Окна открыты настежь.

Ян сел за парту, ещё раз проверил заготовленную петлю на хлопушке, попробовал прочность нитки и решил действовать.

В классе было тихо. Так тихо, что Ян Шпачек слышал, как звенит в ушах от этой неприятной, подстерегающей тишины. Он встал, легонько сдвинул две парты, поставил учительский стул на них, призадумался. Тишина оставалась прежней. Тогда он залез на стул. Кое-как ему удалось дотянуться до крючка и закинуть на него петлю хлопушки.

Ян тяжело дышал и чувствовал, как кровь приливала к вискам, покрывая лицо яркокрасным румянцем. В коленях разливалась слабость, ноги дрожали, и по всему телу будто прошёл электрический ток, обессиливший все мышцы. Если бы кто-нибудь вдруг сейчас вошёл в класс, у Яна, вероятно, лопнуло бы сердце. Но вот он слез со стола и пошёл в спортивный зал. Его лицо покрыл холодный пот, наступила минута бессилия, ему хотелось немедленно присесть.

Через несколько минут вместе со всеми Ян Шпачек вышел из спортивного зала и направился домой. Он не думал застать отца так рано дома, но, к его удивлению, отец сидел и читал какую-то книгу. Ян подумал: «А что бы сказал отец, если бы узнал о моих листовках?» Но отец спокойно спросил:

— Где ты был, Янек?

— Ходил гулять, папа.

— Ты устал?

— Нет, папа, но я хочу отдохнуть.

— Пойди, сынок, отдохни.

Доктор Шпачек давно стал примечать, что после разговора о печальной судьбе матери мальчик очень изменился, стал больше замыкаться. Но это не пугало, а скорее радовало отца. Он знал, что Ян стал осторожнее, сдержаннее в разговорах и, как казалось доктору Шпачеку, повзрослел, а значит, больше думает и, следовательно, по-настоящему растёт, как сознательный борец. Но доктор бы не одобрил действий своего сына с его «снарядом», если бы узнал об этом.

В школе, как и думал Ян Шпачек, быстро «разрядили» хлопушку с листовками. Всё произошло в отсутствие Яна. Когда почти весь класс собрался, кто-то заметил болтавшуюся над головой нитку и тут же, долго не думая, подпрыгнул и дёрнул её. Лёгкий взрыв напугал ребят. Белые четырёхугольнички из хлопушки разлетелись по классу. Ребята бросились собирать их.

Ян Шпачек вошёл в класс, когда Зденек Кворжик и Франтишек Марек читали листовку. Да, это была его листовка, её читали! Но нашлись и такие, что побежали с находкой к директору школы. Часть листовок была вручена директору, часть ребята припрятали или уничтожили. Но, судя по всему, о листовке стало известно ученикам всей школы. Держать этот факт в тайне от пана Краузе не решился и сам директор.

Пан Краузе решил всё по-своему. Он был уверен, что это подстроили ученики старших классов в знак праздника Первое мая. Здесь, решил пан Краузе, действует опытная рука, и не одного ученика, а целой группы. Пан Краузе не мог не доложить своему начальству о таком происшествии. В старших классах начались расследования, учеников вызывали к директору, а некоторых «подозрительных» педагогов — в гестапо.

Листовки Яна Шпачека вызвали размышления у многих ребят, уже подозревавших учителя в недобрых делах. Через несколько дней в открытое окно класса влетел камень, завёрнутый в первомайскую листовку, содранную, вероятно, кем-то с забора. На стенах школы стали появляться надписи карандашом, мелом, углём с требованием убрать из школы шпиона и агента гестапо пана Краузе.

В гестапо во всём обвиняли самого господина Краузе. Было ясно, что в этой школе он больше работать не сможет, но начальство приказало ему делать вид, что ничего страшного не произошло. В гестапо убедились, что учителя-шпиона из пана Краузе не вышло, но пока оставили его работать в школе.

Ян Шпачек решил более откровенно говорить со своими товарищами. Он, как мог, растолковал историю с леденцами Зденека Кворжика, обыск в квартире учеников, арест отца Франтишека Марека и многое другое. Однажды он пришёл домой и подробно рассказал отцу обо всём, что произошло в школе. Отец выслушал Яна и решил, что там, вероятно, действует какая-то молодёжная подпольная организация. Снова отец и сын долго разговаривали, как товарищи, а когда разговор подошёл к концу, Ян признался:

— Папа, листовку придумал я.

Поражённый доктор Шпачек долго молча смотрел на своего сына. Ян понял, угадал настроение отца и добавил, как бы оправдываясь:

— Ты просил меня, папа, выучить торжественное обещание пионера. Я выучил его…

Доктор подумал: «Нельзя не гордиться таким мальчиком, но он ещё не понял, сколько прибавилось мне заботы о его судьбе». Потом он встал, прошёлся по комнате и сказал:

— Ленин и Сталин, Янек, тоже в такие годы начинали бороться с врагами. Будем вместе и мы учиться у них борьбе за счастье нашей родины.

ПОБЕГ

Проводили танкистов на фронт, и всё переменилось. Ни военных игр, ни бурных сборов — только и знают собирать металлолом, учиться в школе да всё время твердят: «помогая взрослым, ты помогаешь фронту»… Как всё было здорово, увлекательно, интересно! А сейчас скука. Этот Серёжка, небось, не скучает. Он чего-нибудь да придумает. Даже Юрка и тот нос задирает: собрал сто килограммов разных железок да самовар принёс. Серёжка затеял новое дело — организовал тимуровскую команду по ремонту школы. Тоже под лозунгом: «Всё для фронта, всё для победы!» Но какой же это фронт, какая тут победа, когда надо просто таскать кирпичи, глину, доски, мусор и разную дребедень со школьного двора. И Ваня наотрез отказался итти с ребятами на очистку футбольного поля у школы.

Скучно и обидно. В учении не повезло: плохо написал сочинение, пожалуй, оставят на второй год. А тут ещё новая неприятность. Лучший друг Сашка Храмов уехал не простившись. Говорят, у него нашёлся брат, а скорее всего потихоньку на фронт укатил. И Женька тоже называется друг, важничает, стал тимуровцем, с Серёжкой заодно.

Книжку принимался читать — не хочется. Папа и мама заставляют готовиться, чтобы осенью всё-таки сдать экзамен, а вот не хочется, да и только. И, как назло, погода стоит такая, что дома усидеть невозможно. Уж так хороша погода! Ярко сияет солнце, на дворе тепло, зелено кругом, тихо. На небе ни облачка и оно глубоченное и голубое-голубое. Сейчас бы пойти на городской пруд купаться, но один не пойдёшь, а будь друг настоящий, сейчас бы махнуть на пруд, и пусть Серёжка со своей командой кирпичи, глину таскают, да собирают ржавые вёдра, консервные банки. Ух, и хочется сделать что-нибудь особенное!

«Вот везёт же людям, — про себя рассуждал Ваня. — Просто везёт. Добровольцы! На фронт их проводили, танки дали, а как они все одеты, какие у них автоматы, машины! Ух, и здорово всё получается! А я сиди дома, зубри грамматику или иди с Серёжкой таскать глину да кирпичи. Тоже мне, жизнь тыловая…»

Который день Ваня занят мыслью уйти на фронт. Уйти из дома тихонько, чтобы никто не заметил. На поезд — и пошёл на фронт, а там сразу в разведку… Ведь писали же о юном разведчике Косте Пчёлке. Его тоже командир поначалу не брал. Выпроводил из части, а Костя спрятался в кустах в тот самый вечер, когда часть уходила в бой… Спрятался и ждал, а когда все пошли, и он пошёл и стал разведчиком. Да ещё каким, орден дали… Вот это настоящая жизнь, а не то, что сиди и учи грамматику. «Уйду, всё равно уйду на фронт!» — решил Ваня.

Он уже неделю готовил продукты в дорогу. Каждый день откладывал от общего пайка по сто граммов хлеба, сушил в печи сухари, когда родители уходили на работу. Набралось граммов двести сахару, кусок свиного сала, несколько головок луку, картошки и ещё кое-что. Всё продумано, всё хорошо, но как бежать одному? Будь Саша с ним, всё было бы куда с добром, так нет его, уехал. Хотел Женю пригласить, рассказать ему свой план, но Женька тимуровцем заделался, к Серёжке перемахнул, уже неделю не показывается. Вот тебе и дружба!

А план побега просто замечательный. Ваня уходит на Пригородный разъезд. Он недалеко за городом, в лесу. Уходит и дома оставляет записку:

Ваня прочитал свою записку, приготовленную родителям, и заплакал. Ему было жаль оставлять родной дом, родителей. Особенно маму. Она такая хорошая… Маленькая, глаза у неё ласковые, лицо белое-белое, руки тоже маленькие, но сильные, она по две нормы выполняет за смену, стахановка!.. И какая же она хорошая! Ни разу не поругала, ни разу не обидела. Не то, что папа. Папа серьёзный, высокий, сильный. Разговаривает мало, но если говорит, то так, будто каждое слово вбивает в голову. Только разговаривать с ним приходится редко, он всё на заводе да на заводе. Но и его жаль. Ведь они останутся одни, совсем одни. И даже за хлебом сходить будет некому, дров никто не принесёт и воды тоже.

Ваня представил, как папа и мама вернутся с работы, а у них ни дров у печки, ни воды в умывальнике, и продукты не выкуплены. Только все продуктовые карточки на столе и деньги, да ещё записка… Мама, конечно, сразу заплачет, а папа своим окающим басом скажет:

— Вот и нет у нас больше сына. Удрал, мошенник…

В дверь постучали. Ваня вздрогнул, торопливо засунул записку в карман, вытер рукавом слёзы и побежал в сени открывать дверь.

— Привет! — громко и весело сказал Женя Шлагин.

— Здравствуй!

— Ты что, плакал?

— Нет, лук чистил, глаза чуть не выело. Обед готовить приходится, — слукавил Ваня.

— А я думал, плакал, — с недоверием повторил Женя и усиленно пошмыгал носом, не чувствуя запаха лука в комнате.

— Купаться пойдём?

— Пойдём.

— А как же обед?

— Потом приготовлю, — ответил Ваня, чуть смущаясь.

По дороге Женя рассказал о том, что они сделали сегодня по две нормы. Брали обязательство поднести тысячу кирпичей, а поднесли две. Директор объявил всему отряду благодарность. Серёжку премировать обещал.

— Серёжка-то премию получит, а вы… — Ваня показал фигу.

— Но ведь ему за организацию, — возразил Женя.

— А вам за то, что кирпичи да глину, да песок, как ишаки, таскаете, что пообещал директор?

— Ничего, благодарность…

— А хочешь, я тебе три благодарности сразу объявлю?

— Так то ты, а то директор!

Всегда уступчивый, Женя на этот раз не соглашался с Ваней. Нравился Женя всем своей простотой, скромностью, весёлостью. Был он мальчик рослый, но только чересчур скромный. И ещё нравился Женя своей опрятностью. Мама его работала уборщицей, деньги получала небольшие, и жили они скромно. Но костюмчик у Жени всегда чистенький. Только мама Женина казалась суровой. Она не оставит без внимания ни одну жалобу на сына. Но с Женей нельзя задирать нос. Сам он первым не тронет никого, но спуску не даст.

Ребят подкупало в Жене развитое чувство товарищества. Предложи Жене пойти кому-нибудь помочь в домашней работе — пойдёт. Попроси у Жени последний кусок хлеба — отдаст. В то же время, если сам будет голоден, никогда не попросит. Не то он стесняется, не то просто такой у него характер. Ваня иногда злоупотреблял Жениным характером.

— Женя, а ты хотел бы на фронт? — вдруг спросил Ваня.

— Как на фронт, по-настоящему?

— Ну да, по-настоящему.

— А кто меня пустит? Ты не знаешь мою маму. Она такой фронт задаст, что три дня не сядешь, так и будешь стоймя ходить.

— Так ты же будешь уже на фронте?

И Ваня нарисовал картину фронта, как он её представлял сам.

— Так нас же ни один командир не возьмёт, — снова возразил Женя.

— А если возьмёт?

— Нет, где там возьмёт, малы мы ещё.

Ваня понял, что на этот раз даже добрый Женя не может быть ему попутчиком, и решил, что пойдёт один, а Женька пусть потом кусает себе локти, как узнает о Ваниных фронтовых делах.

Возвращаясь с купанья, Ваня ещё раз попытался заговорить о фронте, но Женя попрежнему не соглашался. Так они и разошлись. Женя на прощание сказал:

— Серёжка и Юрка дубасить тебя собираются.

— А вот это видели? — Ваня показал фигу.

— Смотри, и поколотят. Почему ты сказал, что Юрка самовар украл?

— А что, не правда?

— Нет, мы у его мамы узнавали, она сказала, что в самоваре труба прогорела и она отдала его Юрке для фронта.

— Ишь ты, — уклончиво ухмыльнулся Ваня.

Под вечер тридцать первого июля 1943 года Ваня покинул родительский дом. Ключи от квартиры он спрятал на том месте, где их всегда прятали. Записку свою и выкупленный хлеб он положил на стол. За его плечами висел тощий вещевой мешок отца, в кармане лежало десять рублей, компас, которым он не умел пользоваться, и два спичечных коробка — один с солью, другой со спичками.

До разъезда Пригородный от города было не более пяти километров, если итти прямиком через сосновый лес, если же по дороге, то путь удвоится. Ваня выбрал путь лесом. Во-первых, безопаснее, не увидят, а во-вторых, близко, — решил он и, взяв в качестве попутчика сосновую палку, отправился «во фронтовой поход». По дороге он решил, что, пробравшись на перрон разъезда, попросит солдат одного из эшелонов взять его с собой до Москвы, к родителям… «Возьмут. А когда станут подъезжать к Москве, я им откроюсь… Они люди военные, знают, что такие ребята, как я, всегда в разведке пригодятся, не сбросят с поезда, возьмут к себе в часть… А Серёжка и Юрка с носом окажутся, отдубасить будет некого!..»

К несчастью Вани, в этот день ни один эшелон с солдатами не уходил на Москву. Шли с фронта, везли раненых, шли пустые чёрные цистерны, потом платформы с лесом и железом. На запад же, на Москву прошло много поездов с танками, орудиями, машинами, но с войсками не шли. Зато Ваня ходил там же, где ходят военные, и никто его ни разу не спросил, зачем он здесь. Но когда стало темнеть, его остановил какой-то сержант:

— Ты кого, мальчик, ждёшь?

— Никого. Мне в Москву надо…

— К кому же в Москву? — улыбнувшись, спросил сержант.

— К батьке, он нашёлся, а я был эвакуирован, — жалобно ответил Ваня.

— Так тебе не здесь надо садиться в поезд, а на вокзале. А здесь билетной кассы нет.

— У меня денег нет, а тут я с солдатами укачу.

— Так-таки укатишь, значит?

— Угу! — ответил Ваня и подумал: «Вот бы сейчас и всплакнуть, смотришь, сжалится и посадит».

Но сержант сухо сказал:

— Сегодня, мальчик, таких поездов не предвидится. Иди-ка в город, отдохни, а завтра валяй на вокзал. Тебя там посадят в поезд… Знакомые-то в городе есть?

— Нету, — жалобно ответил Спицын, рассчитывая на сочувствие сержанта.

— Где же ты жил тогда?

Ваня догадался, что не так сказал, но уже было поздно. Сержант, наверное, всё понял… Вместо дальнейшего разговора Ваня направился в сторону леса. Он не был робким и леса не боялся. Приходилось с отцом бывать не в таком лесу, как этот, у города, а даже в настоящей уральской тайге. Вот почему он твёрдо решил заночевать в лесу. Возвращаться домой — засмеют. А завтра-то уж наверняка удастся уговорить сержанта и сесть в поезд с солдатами.

Лес шумел, загадочно и немного страшновато. Нет-нет да и хрустнет сухая ветка под ногами, или упадёт с сосны прошлогодняя шишка. Темно, где-то недалеко посвистывают и шипят паровозы, где-то лязгают буфера вагонов, а Ваня всё идёт и идёт, поближе к городу, чтобы не так было страшно…

На опушке молодого соснячка, в затишье, действительно, не так страшно, как в гуще старых сосен. Отсюда видны огни города. От них как-то веселее.

Ваня снял мешок, положил его около облюбованной сосны и снова стал смотреть на город. И чем больше он смотрел на далёкие огни, тем больше его брало раздумье о доме и родителях, о товарищах и школе. Вот там, справа, где меньше огней, — чудесный хвойный парк культуры и отдыха. До войны там всегда звенела музыка и было весело, шумно, празднично. А вот там, слева, — папин завод. Огромный «завод-красавец», так говорил не раз отец. Там и сейчас полыхает в небе багровое зарево, его видно отсюда… На этом заводе рождаются грозные уральские танки, куётся победа…

Выплыла луна, словно огромное начищенное медное блюдо, и озарила лес. Тени стали не чёрными, а какими-то иссиня-тёмными, и лес уже не пугал Спицына так, как полчаса назад. Небо тоже стало веселее. Бездонное и далёкое, оно походило на темноголубой шатёр в дырках, через которые просвечивают мерцающие огоньки. Одни яркие, другие бледные, а третьи совсем едва заметные.

Хорошо в лесу.

Он выбрал ямку, чтобы в ней развести костёр. Потянуло сизым дымком, затрещали сухие сучки и ветки, и всё вокруг, весь лес ожил. А когда костёр ярко запылал и закипела вода в котелке, Ване стало совсем легко и приятно.

Спицын выложил у сосны весь свой продовольственный запас, собранный для поездки на фронт. Тут, на салфетке, прихваченной из дому, лежали кусок сала, немного сыра и несколько жёлтых головок лука. А когда в котелке запарила горячая картошка, Ваня вынул коробок с солью и не спеша принялся за еду. Есть хотелось по-настоящему, но Ваня ел только картошку с луком, а сало выложил как бы для украшения стола. Правда, он всё же поджарил над костром на длинном сыром прутке кусочек сала: не мог утерпеть от соблазна. Когда-то в лесу они с отцом делали так же… Костёр постепенно притухал, только угли ещё продолжали тлеть. Ваня решил, что теперь можно и соснуть. Он положил под голову вещевой мешок, накрылся лёгоньким плащом и всё смотрел и смотрел на догоравшие угли. Ветерок донёс со стороны воинской платформы всхлипывания гармоники. Мелодия лилась, задушевная и грустная, но что исполнял неизвестный гармонист, Ваня так и не понял, а только подумал: «Вот если бы Серёжка был порядочный, настоящий друг, мы бы вместе могли уйти на фронт, и он бы сейчас на своём баяне исполнил нашу любимую песню:

С мыслями о фронте Ваня заснул у потухшего костра крепким, здоровым сном.

ТАНК «ПИОНЕР» В БОЮ Письмо первое

«Дорогие друзья!

Сейчас у нас отдых после первого боя. Мои товарищи заняты подготовкой танка «Пионер» к новому сражению. Пользуясь свободной минутой, я от себя лично и от моего экипажа решил написать вам письмо, рассказать о нашем боевом крещении. Письмо это отправляю с офицером, который сегодня летит на Урал.

Во-первых, мы передаём вам боевой комсомольский привет и нашу благодарность за ваш прекрасный танк. Мы, ребята, хорошо помним ваш наказ, читаем его перед боем и вспоминаем Леночку Громову, Юру, Серёжу, Ваню и всех-всех пионеров и школьников, вручавших нам боевую машину.

Во-вторых, мы очень бы хотели знать, как у вас идут дела, чем вы заняты сейчас, как проводите лето. Что же касается нашего первого боевого крещения, то я высылаю вырезку из нашей газеты «Доброволец», в которой рассказывается об экипаже танка «Пионер».

В этой газетной вырезке было напечатано следующее:

Дорогие друзья! Я думаю, что заметка в газете даст вам некоторое представление о войне. Но это только небольшой эпизод. Война — штука такая, что всего нельзя описать ни в письме, ни в заметке. Вот встретимся после победы, и тогда мы вам расскажем много боевых эпизодов.

Весь мой экипаж и я желаем вам хорошо провести лето, набраться новых сил и здоровья, чтобы зимой, с новой энергией приняться за учёбу. Ещё раз шлём вам большое спасибо за прекрасную боевую машину — танк «Пионер».

Командир танка лейтенант Бучковский».

30.7.43.

СЛУЧАЙ В ХУХЛЕ

Ян Шпачек стал помощником отца. Правда, он выполнял скромную роль, но тем не менее опасную, как любая большая или малая работа человека, связавшего себя с революционным подпольем. Ян был связным. Избавить взрослых от частых личных встреч, отнести зашифрованную записку, а иногда просто зайти и сказать какие-то слова, значения которых и сам Ян не знал, — вот к чему сводилось его участие в подпольной работе. Он полюбил это дело, очень гордился доверием отца, и хотя догадывался, сам точно не знал, сколь важную работу выполняет он, помогая отцу.

Доктор Шпачек долго не решался привлечь Яна к подпольной работе. Он знал, что если случится провал, то сын всё равно не повредит делу, так как, в сущности, ничего о работе подполья не знает. Но он боялся за судьбу Яна. Неосторожным поступком, даже словом, он может погубить себя. И прежде чем дать первое поручение доктор долго и незаметно готовил к этому сына.

Ян выполнял всё прилежно, с большой охотой и осторожностью. Он догадывался, для чего отец частенько просит его сходить к дяде Вацлаву или отнести какую-нибудь записку другим людям. Он знал, что такое гестапо. Попасть туда — означало нечто худшее, чем смерть. Но рассказы отца о жестокостях гестаповцев не испугали Яна. Он только стал ещё осторожнее не только в делах, но и в разговорах в школе и на улице.

На Малой Стране (в Заречье)[40] на стенах домов и на специальных стендах для реклам и объявлений появились большие разноцветные афиши, в которых пражцы извещались, что в воскресенье первого августа 1943 года, в долине Влтавы, в Хухле, состоятся дерби с розыгрышем «Больших летних призов» для орловских рысаков, доставленных недавно из России. Это были «трофеи», как сообщалось в афишах, немецких войск с Восточного фронта.

Живописная долина Влтавы Хухле служила традиционным, местом сбора любителей дерби. Но с тех пор как в Прагу пришли оккупанты, праздники эти стали редкими. И вот вдруг снова появились афиши, извещающие о празднике. Они привлекли внимание многих жителей Праги.

Ян Шпачек тоже остановился у афиши и, протолкавшись вперёд, прочитал всё от начала до конца. Его особенно заинтересовало то место, где говорилось об орловских рысаках, вывезенных из Советского Союза. Тут же Ян приобрёл у мальчика программу скачек и побежал домой с надеждой поскорее уговорить отца поехать в воскресенье в Хухле. В прежние годы раза два ему приходилось бывать с отцом на скачках, и ему нравилось смотреть на резвых лошадок, несущихся по гладким дорожкам ипподрома. Сейчас же этот интерес был вызван лошадьми, которых немцы привезли из России. Были ли это в самом деле орловские рысаки из Советского Союза, или это только выдумка оккупантов — всё равно Яну хотелось побывать на бегах.

Отец был дома.

— Папа, поедем в воскресенье в Хухле?

— Там что-нибудь интересное будет? — спросил отец.

— Вот! — Ян поспешно протянул купленную программу. — Я слышал, как какой-то господин сказал, когда я читал афишу, что это будут «самые интересные дерби за последние годы». Поедем?

Отец не спеша прочитал программу, минуту подумал и сказал:

— Ладно, сынок, подумаем… Только ты сейчас сходи к дяде Вацлаву.

Доктор Шпачек вырвал из блокнота листок чистой бумаги написал:

«Значит, всё-таки папа думает поехать, если удастся уговорить дядю Вацлава». Так понял Ян записку отца.

С этими мыслями он и побежал. Однако доктор Шпачек вложил другой смысл в содержание записки. Он звал к себе дядю Вацлава для того, чтобы посоветоваться, как лучше использовать праздник в Хухле для борьбы за дело народа.

Дядя Вацлав встретил Яна ласково. Он угостил его свежими черешнями, а когда прочитал записку доктора Шпачека и Ян начал уговаривать его поехать с ними, он сдвинул очки на кончик носа, улыбаясь, посмотрел на Яна добрыми, немного лукавыми глазами и ответил:

— Наверное, придётся ехать, Янек, раз ты так хочешь…

О чём разговаривали отец с дядей Вацлавом и зачем им понадобилась программа скачек, которую купил Ян, он не знал. Но в день праздника ему стало всё понятно.

Оккупанты, устроившие большие дерби в Хухле, думали отвлечь внимание чехов от событий на Восточном фронте, показать, что ничего особенного не произошло, что гитлеровские войска в России успешно воюют. Доказательством служат даже такие «трофеи», как орловские рысаки. Но этот замысел оккупантов сорвали чешские патриоты.

Ян встал рано утром, чтобы поскорее собраться и поторопить отца, умылся, надел новую шёлковую безрукавку, светлосерый костюмчик, жёлтые летние туфли и чёрный берет, который так любил. Приятным и радостным кажется воскресный день, когда знаешь, что ты с отцом поедешь за город. Такие дни у Яна бывали редко. Отец, как правило, занят и занят всегда, а вот сегодня они поедут за город, на бега. Поэтому, наверное, и воскресенье выдалось особенное: ясное, солнечное. На небе ни единого облачка, оно спокойно и бездонно голубело над городом. Воздух чист и прозрачен. В такой день Прага особенно величава: прекрасны её башни и шпили дворцов и замков, её красавица Влтава и её чистые улицы, утопающие в зелени.

Настроение у Яна превосходное, глаза горят от счастья, сердце горячо бьётся. Вот только жаль, что отец, как всегда, не спешит. Он всё ещё что-то делает у себя в кабинете, хотя уже около одиннадцати, а к часу надо быть на месте.

Перед выходом из дома отец позвал Яна к себе в кабинет и протянул ему программу скачек, ту самую, которую он несколько дней назад отдал отцу. Ян начал перечитывать. На первых трёх страницах было всё то же, что хорошо запомнил Ян. Только на четвёртой странице он прочитал совсем другое. Вот что было написано на четвёртой странице этой программы:

Прочитав это, Ян так растерялся, что даже сам стал сомневаться: было или не было это сообщение в программе, которую он передал отцу.

— Папа, а ведь в программе, которую я дал тебе, этого не было? — с волнением спросил Ян.

— А ты, как думаешь, Янек, было или не было? — сказал отец и улыбнулся хорошей, умной улыбкой, как своему боевому товарищу. Ян понял его и совершенно серьёзно сказал:

— Я думаю, что было.

— И я так думаю, — спокойно подтвердил отец.

— Так, значит, чья же это программа?

— Это программа честных чехов, Янек, — ответил отец, пристально наблюдая за тем, как реагирует сын на его ответы. Затем, подумав немного, доктор Шпачек рассказал сыну, что эту остроумную листовку подготовили патриоты Праги, воспользовавшись программой скачек. Товарищи просили его, Иосифа Шпачека, при удобном случае распространить листовку в Хухле, если представится такая возможность.

— А как же, папа, ты это сделаешь, ведь там будет много народу, и это, наверное, опасно?..

— А как ты, сынок, думаешь, можно будет это сделать?

— Не знаю, — ответил Ян, немного растерявшись.

— Я думаю, что можно.

— Как, папа?

— Ты, Янек, программу купил?

— Купил у мальчика.

— А ты бы взял её, если бы какой-нибудь мальчик отдал тебе такую программу бесплатно?

— Взял бы, конечно.

— Ну вот. Так мы и поступим. Возьмём листовки и отдадим мальчикам, которые там будут продавать программы. Ведь у нас так же напечатано…

Отец вынул программу, которую несколько дней назад отдал ему Ян, и протянул её сыну со словами:

— Вот программа, которую принёс ты и которую печатали оккупанты, а вот эту печатали наши товарищи. Похожи они?

— Да, не отличишь.

Доктор Шпачек, как всегда, немного согнувшись и заложив руки за спину, ходил по комнате, пока Ян сличал две программы, не находя между ними разницы. Их действительно можно было отличить только после того, как прочтёшь. Ян думал о программе, а доктор Шпачек — о сыне. Нелегко заставить себя дать сыну столь опасное поручение.

— Как ты думаешь, Янек, будут эту программу покупать?

— Будут. Но тебе, папа, опасно продавать её.

— А тебе, Янек? — прямо спросил отец.

У Яна загорелись глаза. Он всё, наконец, понял. Разумеется же, ему это делать тоже опасно, но если быстро раздать одному-другому мальчикам небольшие пачки этой программы и скрыться в толпе людей, то, пожалуй, можно… Ведь народу, наверное, будет много…

В Хухле, действительно, было очень много людей, и всюду носились мальчишки, предлагая купить программу. Отец купил сразу три, на всех. Потом они отошли с Яном в сторонку, так, чтобы их никто не заметил. Отец вынул небольшую аккуратную пачку цветных бумаг и, подавая Яну, сказал:

— Берет и пиджак дай мне, а то жарко тебе.

— Хорошо, папа.

— Ну, сынок, будь молодцом!.. Подойди вон к тому мальчику, отдай быстренько и тут же ко мне. Я буду ждать тебя вон там. — Он указал на густую безлюдную аллею.

Ян вернулся быстро. Он явно волновался, и не без восторга сообщил отцу, что мальчик, которому он предложил программы, удивлённо посмотрел на Яна, но взял их охотно, когда узнал, что получает бесплатно.

— Теперь, сынок, надень пиджак и берет.

— Так мне жарко, папа.

— Ничего, так будет лучше…

Доктор Шпачек и дядя Вацлав уже видели, как один рабочий вместо того, чтобы смотреть на лошадей, жадно читал листовку. Но, прочитав её, он незаметно выбросил программу и куда-то скрылся. Видно было, что рабочий опытный, знает, что даже за чтение листовки легко попасть в гестапо. Доктор Шпачек подумал: «Значит, наши труды не пропали даром». Он был в очень хорошем расположении духа и, когда объявили небольшой перерыв, предложил дяде Вацлаву пойти в павильончик и выпить по кружке пива.

Между тем один юный продавец программы был задержан агентом гестапо и допрошен, где он взял эти программы с листовкой. Перепуганный мальчик сказал, что получил их от какого-то мальчика в белой шёлковой безрукавке. Больше он ничего не мог приметить.

Когда кончился перерыв и дядя Вацлав с доктором Шпачеком вернулись на своё место, какие-то любопытные люди то тут, то там просили у посетителей скачек разрешения «взглянуть программу». Было ясно, что это гестаповцы «вылавливают» опасные листовки.

Ян был так увлечён лошадьми, что ничего не видел, кроме манежа, лошадей и наездников. Зато доктор Шпачек и дядя Вацлав наблюдали другое. Они видели, как какой-то интеллигентный господин прочитал листовку и сунул в маленький карманчик пиджака. Другой прочитал и сделал удивлённое лицо, но передал товарищу…

— Папа, мне жарко, возьми мой берет, — сказал Ян и хотел снять его с головы, но отец недовольно сказал:

— Потерпи, скоро домой поедем.

Ян снова увлёкся орловскими рысаками.

ПО «БОЕВОЙ» ТРЕВОГЕ

Володя Серов чистил картофель к ужину. Кто-то постучал в дверь. Он соскочил и побежал открывать, думая, что наконец-то пришёл Серёжа. Но перед ним стояла мама Вани Спицына. Володя смутился, вспомнив, что на нём неумело подвязанный фартук, а рукава рубашки засучены по локоть. Галина Ивановна перешагнула порог и поздоровалась. Она сразу догадалась, что Володя занимается приготовлением ужина. Ей понравился этот немного растерявшийся заботливый мальчик, и потому она так внимательно, с уважением посмотрела на него, хотя ему казалось, что она смотрит на его наряд с осуждением.

Володя шмыгнул за перегородку, чтобы сбросить фартук, но Галина Ивановна торопливо заговорила:

— Ты, Володя, занимайся своим делом, я забежала на минутку.

— Я сейчас, Галина Ивановна. Вы присядьте.

— Володя, ты сегодня Ваню видел?

— Нет, Галина Ивановна.

— А вчера?

— Вчера он с Женей весь день был. Ходили на пруд купаться.

— А Женю тоже сегодня не видел? — спросила Галина Ивановна. Она не догадывалась, что Володя стесняется за свой «не мужской» наряд, в котором он её встретил, и потому подумала, что Володя всё знает о Ване, но не хочет сказать правды.

— И Женю не видел. Мы сегодня в школе работали, — всё также, не подымая головы, — ответил Володя, думая: «И что это Галина Ивановна расспрашивает о ребятах? Неужели опять чего-нибудь натворили?..»

— А ты, Володя, с Женей ни о чём не разговаривал? — вкрадчиво продолжала Галина Ивановна. — Он про Ваню ничего не говорил?

— Нет, не говорил, — ответил Володя, совсем не понимая причины прихода Ваниной мамы.

Ни один из товарищей Вани не знал, что он ушёл из дому, а Галина Ивановна не могла представить себе, чтобы сын решился итти на фронт один, как было сказано в его письме. Теперь она стояла задумчивая, молчаливая, а Володя — растерянный, не понимающий в чём дело. Галина Ивановна подала ему письмо Вани и стала наблюдать за ним.

— Ушёл на фронт?! — удивлённо, с испугом произнёс Володя, прочитав письмо.

— Да, ушёл сегодня, — с огорчением ответила мама Вани. — Прямо не знаю, что делать и где искать несносного озорника. Отец на работе, а я пришла со второй смены и вот это письмо нашла на столе. Может, ты, Володя, поможешь мне узнать, где он, с кем собирался…

— Это я мигом, Галина Ивановна, — охотно согласился Володя и подумал: «Надо поднять всех ребят, по «боевой тревоге».

Ему очень хотелось помочь Галине Ивановне; она такая расстроенная, уставшая, маленькая. Но он не знал, с чего и как начать. «Без Серёжки, — подумал Володя, — мне не собрать ребят, поздно уже, хотя сейчас все дома».

Серёжа появился весёлый, возбуждённый. Он не застал Галину Ивановну и ничего ещё не знал о случившемся, только заметил, что Володя не в духе.

— Ты чего надулся? — спросил Серёжа, сдвигая набекрень свою кепку.

— Чего-чего… Вот, прочитай! — буркнул Володя и подал письмо Вани Спицына.

Серёжа подошёл поближе к свету и начал вслух читать:

— «…Тогда, даю вам честное пионерское, я сдам экзамены по-русскому на пятёрку, буду учиться лучше всех, даже лучше Серёжки Серова. Не ругайте меня, папа и мама. Я ведь хороший у вас сын…»

— Ничего себе, хорош сынок, бежать на фронт собрался, — с иронией произнёс Серёжа, дочитав письмо.

— Я, Серёжа, дал пионерское слово Галине Ивановне, что соберём ребят по боевой тревоге и найдём Спицына.

— Правильно. Согласен! Ну, и простодум этот Иван Иванович, — не замечая, что подражает взрослым, с иронией сказал Серёжа. — Тоже мне — «буду учиться лучше всех в школе, даже лучше Серёжки Серова», а сам простых вещей не соображает, «фронтовик» липовый.

Уж больно задел Спицын Серёжу своим письмом. За всё Серёжа сейчас обиделся на него. И за то, что он на ремонте школы отказался работать, и за то, что позорит пионерский отряд своими двойками, и за то, что решил удрать на фронт, и за то, что налгал на Юру, обвинив его в краже самовара… Однако одним негодованием делу не поможешь. Надо было действовать немедленно.

— Ты, Володя, беги к Жене, а я к Юре. Соберите с ним всех, кого только можно. Мы с Юрой — тоже. Сбор в двадцать два ноль-ноль у сосны. Ясно?

— Ага! — коротко ответил повеселевший Володя.

Галина Ивановна побывала у всех школьных товарищей сына, но никто, даже Женя, не знал о побеге друга. Он только рассказал ей, что вчера, когда ходили купаться, Ваня спрашивал: пошёл бы Женя на фронт или нет, но Жене не очень хотелось итти на войну и он не стал поддерживать такого разговора. Вот и всё, что мог рассказать Женя.

Возвращаясь домой, уставшая, растревоженная Галина Ивановна уже думала о том, как её «несносный озорник» едет где-нибудь в поезде, без денег, без продуктов и неизвестно куда. Очень ей было обидно и не менее жаль сына. Она знала, что теперь не обойдётся без серьёзных разговоров отца, который всегда упрекал её за мягкость и невзыскательность к единственному сыну. Она не позвонила отцу. Во-первых, надеялась, что Ваня может ночью вернуться, а во-вторых, понимала, что найти сына не так легко; наконец, она не хотела расстраивать мужа, так как в этот день завод начал выпускать новую продукцию и у мужа слишком много производственных забот. Теперь только одна была надежда на Серёжу Серова, но она его так и не нашла.

Галина Ивановна звонила на вокзал и узнавала о поездах, проходящих на Москву. Ей назвали два пассажирских поезда, хотя она хорошо знала, что ежедневно проходит много разных поездов и Ваня скорее мог уехать на товарном, чем на пассажирском, куда вряд ли посадят без билета и пропуска. Всё же после ужина она пошла на вокзал, подробно узнала о поездах, и в два пассажирских были даны телеграммы о розыске. Ночью обещали дать ответ.

Сбор у сосны состоялся почти в назначенный срок.

Серёжа объявил:

— Мы собрались, ребята, по «боевой тревоге» потому, что Ваня Спицын убежал на фронт. Во-первых, это позорит наш отряд, во-вторых, это доставляет много забот и хлопот Ваниным папе и маме. Дело, ребята, очень серьёзное, и мы должны найти беглеца. Потом, конечно, мы дадим на сборе «припарку» Спицыну, а сейчас надо прежде всего найти его. Только дома надо предупредить родителей, куда и зачем идём. Всем ясна задача?

— Ясно, всем ясно! — ответили ребята.

— Кто видел Ваню сегодня? — спросил Серёжа.

Оказалось, никто.

— А вчера?

— Я! — застенчиво ответил Женя.

— Рассказывай, Женя, всё, о чём говорил с ним.

Женя подробно рассказал. Но ребята ничего нового не узнали.

Только сию минуту Юра Громов начал смутно догадываться о том, что произошло. Он видел Ваню, когда тот огородами, с сумкой за плечами и с палкой в руке, пошёл к лесу, в сторону Пригородного разъезда. Но тогда Юра не был уверен, что это именно Ваня. Сейчас его рассказ приобрёл для товарищей определённый смысл.

Было принято решение. Один отряд с Володей и Женей идёт на вокзал. Задание: обшарить все привокзальные закоулки, все скверы и обязательно заглянуть в воинский зал, в общий зал и вообще всюду, где только будет можно. Действовать организованно: доложить начальству вокзала о причине прихода, чтобы отряду не чинили препятствий.

— Поскольку завтра воскресный день, — сказал Серёжа в заключение, — можно сегодня и не поспать, но завтра в двенадцать ноль-ноль сбор у сосны.

Другой отряд во главе с Серёжей и Юрой отправляется на разъезд Пригородный.

— Освобождается от похода тот, кто не может оставить дом или кому родители не разрешат пойти, — объявил Серёжа.

Ночь светлая, безветренная, сияет полная луна. Ни один куст, ни одна ветка на деревьях не шелохнётся. В такую ночь приятно пройтись по тихим улицам родного города, чувствуя, что ты не просто ходишь, а выполняешь важное задание.

Отряд Серёжи вышел из города. Шли не спеша, шумно, весело. Особенно когда дорога завела в тёмный сосновый бор с высокими деревьями. Дорога напоминает узкую аллею. Воздух, чист, пахнет летними травами и терпкой сосновой смолкой. От звонких ребячьих голосов несётся перекатное эхо по молчаливому, мрачному бору. Хорошо на Урале в такую пору в лесу!

Когда прошли половину лесной дороги, Серёжа предложил отдохнуть. Все согласились. Луна попрежнему светила ярко, бросая сквозь косматые шапки сосен голубоватые пятна на землю. Сели у дороги и замолкли. Тихо в бору, даже немножко жутко. Только комары бунчат «бунь-бунь» да какие-то беспокойные пичужки нет-нет перекликнутся где-то в глубине леса. А там, за лесом, звенят вагоны буферами, свистят и шипят паровозы, гудят рельсы под тяжёлыми составами. Любопытно ребятам слушать этот своеобразный оркестр. Кругом ночь, а жизнь Родины идёт себе вперёд, бурно, шумно, для неё нет остановки ни днём ни ночью.

— А что, Серёжа, найдём мы Спицына? — спросил одноклассник Вани.

— Обязательно найдём. Не иголка же он, да и Дружок нам поможет, — ответил шутя Серёжа и погладил собаку. Дружок то и дело убегал вперёд, носился где-то по лесу, но когда ребята присели, он прибежал и улёгся около хозяина. С собакой было веселее.

— Спицын, наверное, уже едет себе в поезде, — возразил Юра.

— Так его и посадили! — ответил Серёжа, но подумал: «Ваня — парень смелый, может и на товарный прицепиться…»

Разговаривали недолго. Потянуло ночной прохладой, и Серёжа поднял товарищей в путь.

На разъезде Пригородном у одноэтажного здания, выкрашенного светложёлтой краской, стоял часовой. Это было помещение пригородной станции. Серёжа подошёл к часовому и спросил:

— Можно пройти к дежурному?

— Одну минутку! — чётко ответил солдат и нажал кнопку звонка. Он понял, что мальчик пришёл по делу, раз не один да ещё ночью. Ребята стояли метрах в десяти от крыльца, тихие, молчаливые, немного усталые.

В комнате дежурного было накурено. За столом, разговаривая с кем-то по телефону, сидел офицер. Рядом сержант что-то писал в большую книгу.

— Слушаю, мальчик! — сказал офицер, положив трубку на рычаг.

— У нас один пионер, Ваня Спицын, убежал сегодня на фронт…

— Сегодня и прямо на фронт? — улыбаясь, перебил офицер.

— Сегодня. Вот его письмо. — Сережа протянул бумажку офицеру. — Мы решили узнать, не был ли кто из ребят у вас и не просился ли в поезд.

Сержант перестал писать. Он положил ручку на чернильный прибор, закрыл книгу и посмотрел на Серёжу. Офицер дочитал письмо, широко улыбнулся и сказал:

— Герой! И письмо написал здорово!

— Он у нас парень боевой и озорной, — пояснил Серёжа.

— Видно по письму, что вояка будет, — подтвердил офицер.

— Он с сумкой, такой толстенький, крепкий? — спросил сержант.

— Да, — обрадованно ответил Серёжа. — В кепке, сероглазый такой, невысокий…

— Как же, видел я этого вояку, товарищ капитан.

Сержант рассказал о том, как к нему подошёл вечером мальчик с сумкой за плечами, с палкой и просил посадить его в поезд с солдатами. Серёже не терпелось узнать все подробности, но капитан, как нарочно, начал его расспрашивать, как зовут мальчика, есть ли у него родные и прочее. Но Серёжа вспомнил о ребятах и спросил у капитана:

— Разрешите, товарищ капитан, ребятам сюда зайти, я не один тут.

— Позовите, — приказал капитан сержанту.

— У-у, да вас целый взвод, молодцы! — произнёс капитан, когда ребята заполнили небольшую комнату.

Пришлось Серёже давать полную справку о беглеце. Капитан и сержант не раз смеялись, пока он кратко рассказывал о своенравном Ване Спицыне.

— Ну что же, товарищ сержант, придётся помочь ребятам, — сказал капитан. — Они, пожалуй, побоятся одни пойти в лес.

— Нет, что вы, товарищ капитан, мы не боимся. Нам бы только показали, куда, в какую сторону он ушёл, — бойко ответил Юра.

Капитану нравились эти славные, смелые ребята, прошедшие ночью километров восемь, чтобы избавить товарища от неприятности. Только теперь он заметил собаку, которая жалась к хозяину.

— Твой пёс?

— Мой.

— Поди, «учёный»?

— Нет, но умный, хороший пёс, — пояснил Серёжа.

— Теперь вижу, что вы найдёте своего героя. Прямо отряд разведчиков, — похвалил капитан.

Время близилось к утру. Когда сержант вышел с ребятами, чтобы проводить их, они увидели за синевшим лесом полоску рассвета. Лучисто мигали звёзды, но небо заметно бледнело, и луна стала не такой яркой. От леса тянуло сыростью и прохладой, он попрежнему казался тихим и таинственным.

Сержант проводил ребят до тропинки, хотел сам с ними пойти, но они отказались и заявили, что этот лес знают и не боятся. Тропинка была узенькая, и пионеры растянулись по ней гуськом. Первый шёл Юра, замыкал Серёжа. Шли молча и важно, как в бою! У ручья, где не раз ловили пескарей, присели. Решили развести костёр, умыться и с рассветом обшарить лес. Когда развели костёр, стало совсем хорошо, даже усталость пропала, только кушать хотелось, но ни у кого не было ничего съестного.

Ваня Спицын проснулся от прохлады. Встал, потянулся и решил, что ему совершенно необходим костёр. Скоро из-за гор и лесов поднимется яркокрасное солнышко, и Ваня снова отправится на Пригородный разъезд. Сегодня-то он уж наверняка уедет. Только опять мучили мысли о доме, о маме с папой, о ребятах. Снова, как и вчера вечером, когда запылал костёр, стало веселее, приятнее на душе.

…Ранние лучи солнца ударили Серёже в глаза, когда он поднялся, чтобы лучше разобраться, где лает Дружок. Собака явно сигнализировала о присутствии постороннего человека.

Серёжа свистнул. Услышав зов хозяина, пёс вернулся. Серёжа пожалел, что поступил так. Надо было итти сразу же на лай, а не звать собаку. И ребята пошли в ту сторону, откуда вернулся Дружок.

Когда Дружок залаял. Ваня испуганно вскочил. Но лай скоро прекратился, и Ваня, успокоившись, присел к костру.

Подбрасывая сухие сучья в пламя, Ваня то и дело заглядывал в котелок с картофелем, висевший над костром. Если бы он знал, что скоро окажется в плену у товарищей, он ни за что не стал бы разводить, костёр и варить картошку. А между тем отряд Серёжи шёл по верному пути…

Первым увидел Ваню Юра Громов. Он остановился и сделал рукой предупреждающий знак Серёже. Остановились и другие. Из-за кустов открывалась живописная картина. Весёлая опушка соснового леса, далёкий, потонувший в сизой дымке город и маленький костёр с котелком, у костра спокойно и беззаботно почёсывая затылок, сидит Спицын.

Серёжа, словно кошка, подкрался к Ване почти вплотную и спокойно произнёс:

— Здравствуй, герой!

Ваня вздрогнул, вскочил на ноги, но, увидев Серёжу, снова присел к костру и, не отвечая на приветствие, сосредоточил всё своё внимание на котелке, стараясь палочкой повернуть крупную картофелину, высовывающуюся из воды.

Ребята ждали сигнала Серёжи, укрывшись за мелким сосняком.

— Ты, как Робинзон, устроился, куда с добром, — заговорил Серёжа.

— В лесу всегда хорошо, — уклончиво, не то виновато, не то примирительно ответил Ваня. Теперь он пытался палочкой выбросить из кипящей воды в котелке уголёк, но никак не мог его зацепить.

— На экскурсию вышел, кустарём-одиночкой? — не унимался Серёжа и незаметно сделал рукой знак Юре. К костру враз подошли все ребята, и молча смотрели на костёр, на забавного Ваню. Юра, как всегда, прячась за Серёжу, сказал:

— Мы думали, ты уже к Казани подкатил, а ты картошку варишь. Дай нам по одной.

Спицын покосился на Юру, но не ответил. Ему не жаль картошки, но уж очень плохо он себя чувствовал, догадываясь, что ребята искали его, да ещё, наверное, всю ночь. Мысли у него были сейчас нестройные, сбивчивые.

— Он в дорогу варит, а ты просишь, — сказал кто-то, когда Серёжа предложил всем присесть к костру.

— Садись, ребята, — повторил приглашение Юра.

— Значит, решил воевать? — спросил Серёжа.

— А тебе что?

— А то, что твоя мама всю ночь, наверное, плачет.

— Чего ей плакать…

— От таких писем даже мне реветь хочется, — произнёс Серёжа.

Ребята засмеялись. Серёжа подал Юре письмо и добавил:

— Читай, у тебя трогательно выходит.

Это было уж слишком, — чтобы Юра читал Ванино письмо в присутствии стольких ребят! Но Юра был рад исполнить это поручение. Он прочитал письмо и протянул его Серёже, плутовато глядя на Ваню. Тот, как ястреб, выхватил письмо и побежал. Этот неожиданный порыв Вани смутил Серёжу, но он как сидел, так и остался сидеть у костра.

— Никуда не убежит, — сказал одноклассник Спицына, как бы угадывая мысли Серёжи. — Сумка-то его здесь.

Ваня бежал в чащу леса. Он решил, что отныне ему совершенно нельзя возвращаться домой. И от папы попадёт, и от ребят прохода не будет, засмеют. Думая о том, что за ним гонятся, он бежал что было сил. И вдруг упал, споткнувшись о какой-то корень, и вскрикнул от боли. Боль была сильная. Ваня почувствовал, как моментально начала расти шишка на лбу, но не заплакал, а поднялся, посмотрел назад и, убедившись, что за ним никто не гонится, пошёл в сторону разъезда, ощупывая ушибленное место.

— Ну и упрямый чертёнок! — сказал Юра.

— Куда там, с гонором, — подтвердил Серёжа.

Ребята предлагали догнать Ваню, но Серёжа не согласился.

— Давайте лучше картошки поедим, — предложил он. — Ване она не нужна больше: сейчас ему один путь — домой.

Картошка была съедена с большим аппетитом, костёр залит водой, а вещевой мешок беглеца, как «трофей», перешёл на плечи Серёжи. Его отряд спокойно шёл к городу, в надежде, что голодный Ваня через час-другой будет дома слёзно просить у мамы чего-нибудь покушать.

Ещё не успели смениться ни капитан, ни сержант, как появился Спицын. На лбу у него сияла красновато-синяя шишка, но он прикрыл её кепкой. Ване и в голову не пришло, что здесь побывал Серёжа со своим отрядом.

— Что тебе, мальчик, нужно? — мягко спросил капитан.

— Я в Москву хочу! — ответил Ваня.

— Прямо в Москву?

— В Москву, к родным мне надо…

Капитан сразу понял, с кем имеет дело. Улыбаясь, он продолжал говорить с Ваней, сделав знак сержанту, чтобы тот молчал. Ваня стоял, потупив глаза.

— Значит, в Москву? — повторил капитан. — А у тебя документы есть?

— Нету.

— Без документов только дезертиры ходят.

— Я потерял их, — продолжал Ваня.

— Вот если бы на фронт, другое дело, — неожиданно сказал капитан, рассматривая мальчика с ног до головы.

Спицын забыл про всё, даже про шишку на лбу. Он лихо снял кепку и, глядя на капитана искрящимися глазами, воскликнул:

— Отправьте, товарищ капитан!

Капитан увидел шишку, снова улыбнулся и подумал: «Ну, и парень! Наверное, от всего отряда отбился…»

— Шишка-то отчего у тебя?

— На сосну налетел в темноте, — не задумываясь, ответил Ваня и снова натянул кепку на лоб.

— Это плохо. Солдат и в темноте должен всё видеть, а ты сосны не разглядел.

— Так темно же ночью в лесу.

— Твоя фамилия Спицын? — неожиданно спросил капитан.

Ваня растерялся. Он не знал, сказать правду или не говорить.

— Спицын? — повторил капитан.

— Угу, — нехотя сознался Ваня.

— Зовут Ваней?

— Да.

— Вот что, Иван Спицын. Только что звонил твой папа. Они с мамой ждут тебя и просили передать, чтобы ты скорее бежал домой. А на фронт таких, как ты, не берут, ты ещё мал. Понял?

Вместо ответа Ваня кивнул головой, почувствовав необыкновенную слабость и всю силу Серёжи и капитана.

— Я еду сейчас в город. Поедешь? — спросил капитан.

— Угу…

— Ну вот и отлично.

Капитан и Ваня вышли из пригородной станции.

НЕОЖИДАННЫЕ РАДОСТИ

Любили ребята свою школу. Её построили в войну. Вместе с новым заводским городком выросло и здание средней школы, с большими светлыми классами, с уютными залами библиотеки, пионерской комнатой и просторными коридорами. Школа стояла на окраине городка, на опушке зелёного хвойного леса и походила на дворец в тайге.

Городок продолжал расти, радуя жителей всё новыми и новыми двухэтажными домами, а школа пока оставалась одна и становилась тесной. Занимались в три смены, но к новому учебному году учащихся прибавилось, и поэтому было решено один из спортивных залов оборудовать для классов. Не очень хотелось это делать ни дирекции школы, ни товарищам из гороно, да только шла война и другого выхода не было.

Комсомольцы-учащиеся и учителя решили своими силами провести необходимые работы по строительству, а заодно и ремонт всей школы.

Как только пионеры узнали об этом, они тоже решили помочь старшим товарищам и организовали свою бригаду. Больше месяца бригада Серёжи Серова работала в школе по два часа ежедневно. Подносили кирпич, глину, доски, убирали мусор. Словом, делали всё, что им было по силам, чтобы к учебному году школа могла принять ещё несколько десятков новых учащихся, таких же, как они. И вот, наконец, строительство закончено.

В воскресенье в школе было назначено комсомольское собрание и сбор пионеров — участников строительства. Приятно было ребятам, что и они вложили свой труд в общее дело. Слово «строители» приобрело для них какое-то особое значение. Они гордились им, с упоением называя друг друга «строитель», и к сбору готовились с трепетным ожиданием. Фёдор Тимофеевич сказал:

— Вам, как строителям, мы приготовили свой подарок.

Что это был за подарок — никто пока не знал. Но вот ребята пришли на сбор. Фёдор Тимофеевич и секретарь горкома комсомола сообщили ребятам радостные вести. Во-первых, было получено письмо с фронта от экипажа танка «Пионер». Секретарь горкома вручил его пионерам на хранение. Это был первый документ боевой истории, участниками которой были и пионеры-уральцы. Заметка о боевых действиях танка «Пионер», которую прислал в своём письме лейтенант Бучковский, глубоко взволновала ребят.

Спицын слушал заметку с особым вниманием. Конечно, все ребята слушали очень внимательно, но у Вани она вызвала особые чувства. Он представил настоящую войну, её тяжесть и отвагу людей. Ему было сейчас стыдно за свою попытку убежать на фронт.

— Я закончила первый класс на пятёрки, — сказала Леночка Громова, — и обещала нашим дорогим танкистам закончить второй класс так же. Призываю всех ребят учиться так, как воюют наши родные добровольцы-уральцы.

Женя сказал Ване, что Леночке написал речь Серёжка, но это не тронуло Ваню. И мама с папой, и капитан с Пригородного разъезда и Серёжка, — думал Ваня, — были правы, говоря о нём на этом сборе. Спасибо им за то, что во-время задержали. Товарищам Ваня дал слово: двойку ликвидировать и быть настоящим пионером. Однако в заключение не утерпел. Торжественно и твёрдо заявил:

— Закончу школу, вырасту, тогда обязательно буду танкистом или разведчиком. Так и знайте…

Ему дружно аплодировали. Он понял, что товарищи всё простили. Никто над ним не смеялся, и Серёжа, который собирался набить его, первый подошёл к нему и пожал руку, но сказал:

— Зря, Ваня, пустил слух, что Юра украл дома самовар, извинись.

На сборе была ещё одна радость. Фёдор Тимофеевич объявил, что на двадцать дней августа в школе открывается пионерский лагерь.

— Всех ребят — участников строительства, — закончил он, — горком комсомола и отдел народного образования премирует путёвками в школьный пионерский лагерь.

Спицын подумал, что ему путёвки не будет, но когда стали зачитывать список, он услышал свою фамилию. Ему было неловко, стыдно, что он в школе не работал, а путёвку получил. И опять же никто из ребят его не упрекнул. Юра подошёл к нему и спросил:

— Ваня, организуем военную игру?

— А как Серёжа? Если согласен — организуем. И флот построим в овраге. А за самовар извини…

— Ладно, добро, — согласился Юра.

Письмо танкистам писали коллективно. Помогали секретарь горкома и Фёдор Тимофеевич. Всё честно написали: о строительстве в школе, о сборе металлолома, о жизни и делах пионеров и про Ваню Спицына. Но он решил написать сам танкистам отдельное письмо и объяснить, что хотел помогать им на фронте. «Поймут меня танкисты, они ведь сами ушли добровольно», — решил он.

В тот же день вечером закипела работа в новом пионерском лагере. Неожиданные радости вызвали у ребят новую энергию. Составляли распорядок дня, устанавливали шест для подъёма пионерского флага, распределяли обязанности, составляли планы работы, игр, отдыха. Работа захватила всех. Ваню назначили горнистом. Это очень радовало его. За весь вечер никто не упрекнул беглеца, не вернулся к разговору о встрече в лесу. Это он оценил. Только Юра, когда они шли домой, сказал:

— Ваня, а картошку мы твою того, съели у костра. Ох, и вкусная же была картошка! Только соли не нашли в мешке. Как же ты собрался без соли на фронт?

— Она у меня в кармане была, — краснея, ответил Ваня. Он помолчал и неловко добавил: — Мы теперь у пионерского костра её печь будем, правда?..

Все ребята изрядно проголодались и теперь рисовали себе вечер у костра с печёной картошкой, как некое пиршество.

Вместе с Ваней радовались и ребята за силу своего коллектива, за силу пионерской организации. Ваня дома рассказывал маме:

— Серёжка обещает мне ежедневно диктовки устраивать на каждое правило. Даю честное пионерское, мама, что экзамен меньше, чем на четвёрку, не сдам.

Но тут, как из-под земли, прозвучал бас папы из соседней комнаты:

— Ну-ка, герой, иди сюда, поговорим по душам.

Дрогнуло сердце у Вани. Однако разговор был очень хорошим. Правда, Ваня разок всплакнул, но ушёл спать с чувством благодарности маме, папе и пионерской организации.

РОКОВАЯ ОШИБКА

Слухи о боевых действиях диверсионной группы имени Яна Гуса[41], взорвавшей цех на военном заводе, взбудоражили доктора Шпачека. Вести были настолько важными, что не сообщить о них народу, читателям газеты было нельзя. Коммунистическая партия попрежнему работала в труднейших условиях подполья. Еще не везде была налажена связь с разрозненными группами подпольщиков, работавшими самостоятельно на заводах, шахтах, предприятиях и в городах. Не было связи с подпольем и того завода, где произошёл взрыв.

Доктор Шпачек понимал, что листовка или сообщение в газете, хотя бы краткое, о боевых действиях патриотов усилит борьбу с оккупантами, поможет активизировать разрозненные подпольные организации, создать новые отряды сопротивления врагу. Но доктор Шпачек не знал подробностей, а они были так необходимы, чтобы рассказать о них жителям Праги. Первая попытка наладить связь с кем-нибудь из товарищей на этом заводе не удалась. После ареста многих коммунистов и активистов в связи с убийством Гейдриха такие попытки не всегда заканчивались успешно и были небезопасны. На старых явочных квартирах запрещалось появляться, так как за ними, вероятно, была установлена слежка. Значит, осуществить и наладить связь можно было только через людей, которых хорошо знаешь.

Карел Вандер был известен доктору Шпачеку ещё до гитлеровской оккупации как коммунист. Сейчас он работал на том заводе мастером, и это обстоятельство заставило Шпачека попытаться узнать через Вандера по-подробнее о диверсии. Доктор Шпачек поехал под предлогом заказать деталь к бормашине, без которой он не мог работать. Доктор думал, что в разговоре о различных делах и работе ему удастся узнать кое-что и о диверсии и, возможно, наладить связь.

Карел Вандер полный, невысокого роста, мрачноватый человек с хитрыми глазами, встретил старого знакомого не очень приветливо, но это не смутило Шпачека. Он всегда знал мастера таким: немного суховатым, замкнутым, но, несомненно, честным.

Разговор между старыми товарищами не клеился. Вандер расхаживал по комнате маленькими шажками, не торопясь, заложив руки за спину, словно собрался уходить куда-то, и сам ни о чём не спрашивал, только отвечал на вопросы нежданного гостя.

— Как поживаете, пан Вандер? — начал Шпачек.

— Живу, как тот гость, которому подали кашу без ложки.

— Время такое, пан Вандер, завидовать такому житью не приходится, — согласился доктор.

— Да, времена…

— Вы попрежнему на заводе?

— Работаю без охоты, но приходится…

— А я, знаете, пришёл к вам с большой просьбой. Работы у меня сейчас много, а тут как нарочно, произошла авария.

Доктор Шпачек показал старую поломанную деталь, нарочно прихваченную с собой. Пан Вандер остановился на минуту, присел и, глядя на доктора своими узенькими глазками, сказал, немного оживившись:

— Это пустячное дело. Можно сделать.

Доктор видел по лицу Вандера, что он скучает по работе.

— Я знаю, что из ваших рук любая работа не выпадет, пан Вандер, потому и пошёл к вам. Знаете, сейчас вообще приходится или работать, или сидеть дома, — снова заговорил доктор, думая заставить, наконец, разговориться мастера.

— Не всем сидится дома, да и не всем просто работается. Одни работают и сидят дома, другие просто сидят и не работают, как, например, я, а некоторым времени хватает на всё и на более важные дела…

Доктор Шпачек подумал, что вот сейчас пан Вандер расскажет о тех, которым хватает времени «на более важные дела», но тот опять замолчал, внимательно рассматривая деталь, словно готовился немедленно приступить к работе.

— Верно, пан Вандер, — согласился доктор. — У вас на заводе, говорят, недавно авария была?..

— Не авария, а кое-что посерьёзнее, — поправил мастер.

— Подумать, в такое время и диверсия. Крупная? — прямо спросил Шпачек.

— Цех взлетел на воздух, — с нескрываемой улыбкой ответил мастер.

— Во время работы? Жертвы были?

— До начала работы, только несколько фашистов из охраны погибло.

Разговор попрежнему шёл не очень активно, но всё же доктор Шпачек узнал некоторые подробности, безусловно, представляющие интерес. Взрывной волной не только снесло крышу цеха, завалив обломками оборудование и станки, но причинило немалый вред соседним цехам, вывело завод на длительное время из строя. Всё это не очень охотно, с опаской рассказывал пан Вандер, отвечая на вопросы доктора, но Шпачеку так и не удалось узнать о личном отношении пана Вандера к этому делу.

По дороге к дому Иосиф Шпачек размечтался о том, как будет выглядеть в листовке или газете «Руде право» это сообщение и какое впечатление произведёт оно на читателей. Он понимал, что такие вести ободрят многих, дадут им новые силы для сопротивления врагу, а ему, Иосифу Шпачеку, это сухое сообщение коммуниста Вандера поможет наладить связь ещё с одним заводом. Иосиф Шпачек торопился домой и надеялся при новой встрече с Вандером поговорить более откровенно.

Воскресным вечером доктор сидел дома, размышляя о работе, о Яне, которого он отправил в Кладно. Занесли свежий номер газеты «Руде право». Приятно было сознавать значение газеты. Одни передают тайком её из рук в руки; другие читают только сами; третьи, прочитав, рассказывают близким о новостях с Восточного фронта, о борьбе патриотов в Чехословакии. Важные вести идут о массы, возбуждают их на борьбу, вселяют веру в победу над гитлеризмом.

Как ни опасна была работа подпольщика, Иосиф Шпачек любил свою вторую профессию газетчика-революционера. Он многое знал о жестокостях гестапо, понимал, что любой провал приносит пытки, издевательства, смерть в застенках Панкраца[42] или в каком-нибудь концентрационном лагере, но он выполнял долг коммуниста и патриота без колебаний.

Доктор читал газету у себя в рабочем кабинете. Было около десяти вечера. Прага ещё шумела. Гремели трамваи, переполненные людьми, мчались легковые комфортабельные машины оккупантов. Впрочем в машинах раскатывали не только они, но и некоторые чехи-предатели. Шли пешие люди по улицам.

Доктор Шпачек сидел у открытого окна, вслушиваясь в своеобразную жизнь любимой Праги. Хотя город по-прежнему был шумен и бурлив, всё же чувствовалось в его дыхании что-то тревожное, неспокойное, даже нервозное. В довоенное время в такую пору дети ещё гуляли на улицах. А сейчас и взрослые поторапливались домой и шли не так, как ходят на прогулке, а торопливо, с опаской. «Да, это отпечаток ненавистной оккупации», — думал доктор, дочитывая газету.

Размышления доктора Шпачека прервал резкий, нетерпеливый стук в дверь. Он положил газету под подставку с карандашами, поднялся и, как всегда, не спеша пошёл узнать, кто этот нетерпеливый гость, который не желает пользоваться звонком, а стучит, будто пьяный или доведённый до крайности зубной болью. «Опять, наверное, больной?» — подумал он.

— В чём дело? — мягко спросил доктор.

— Откройте больному!

Доктор вспомнил, что на столе оставил свежий номер газеты, но решил не возвращаться в кабинет, а принять больного в передней или открыть и пройти вперёд и прикрыть её чем-нибудь, но тут же подумал с сожалением, что не успел её дочитать и уничтожить. Но стук повторился с такой силой, что медлить было нельзя.

— Откройте! Больной! — повторил нахальный голос в тот момент, когда доктор Шпачек подходил к двери.

Трое гестаповцев вошли в дом. Один сразу грубо отстранил доктора и первым шагнул в переднюю. Двое остались около доктора, закрывавшего дверь. Только теперь Шпачек понял, что настал момент расплаты. Он думал сейчас о газете и ещё о кое-каких бумагах, которые лежали в ящике письменного стола, правда, шифрованные, но всё же…

— Поторапливайся! — услышал доктор грубый голос, который только что слышал за дверью. Гестаповцы были под хмельком, пистолеты вынули из кобур.

В несколько минут всегда образцово прибранная маленькая квартира доктора Шпачека превратилась в груду разбросанных вещей, книг, перевёрнутой мебели, врачебных инструментов. Доктору Шпачеку не разрешили сделать ни шагу. Как только гестаповцы вошли в квартиру, так сразу офицер предупредил его: «Вести себя смирно и стоять здесь». Он указал место у круглого стола.

Всё время, пока шёл обыск, доктор Шпачек грустным и спокойным взглядом наблюдал за двумя гестаповцами, наводившими «новый порядок» в его квартире. Третий стоял у него за спиной.

Как ни странно, но маленькая газета «Руде право», свёрнутая вчетверо, ещё лежала на письменном столе под карандашной подставкой, и её не коснулась рука гестаповца. Доктор Шпачек думал в эту минуту о сыне. Он был доволен, что Ян не видит этого разбоя, учинённого блюстителями «нового порядка» в Европе. Хорошо, если Яна предупредит о случившемся кто-нибудь из соседей. Но кто мог предупредить? Кто мог знать, что происходит в маленьком особнячке в Градчанах? Дядя Вацлав? Но может быть, и в его квартире гестаповцы наводят такой же «порядок»?..

Когда офицер-гестаповец вынул из ящика стола блокнот и перелистал его, сердце доктора Шпачека дрогнуло. Там были свежие наброски статьи для газеты. И хотя записи были сокращённые, условные, гестаповец, видно, оказался мастером по таким делам. Он подошёл к доктору Шпачеку вплотную, ткнул его в лицо блокнотом и резким, лающим басом спросил:

— Твой?!

Доктор Шпачек пожал плечами.

— Твой? Отвечай!

— В моей квартире всё моё!

Удар по лицу был настолько сильным, что Шпачек чуть не потерял сознание, но не упал.

— Марш! — рявкнул тот же гестаповец и снова ударил доктора Шпачека, на этот раз по голове рукояткой пистолета.

В голове зашумело, и всё же Шпачек шагал достаточно твёрдо. Его бросили в крытую машину и куда-то повезли. «Наверное, в Панкрац», — решил он, но мысли были о другом. Кто выдал?.. Как всё это случилось, почему?.. Может быть, мой мальчик уже в тюрьме и его пытали?.. Может быть, дядя Вацлав попал туда же и не выдержал пытки?.. Или это простая случайность?.. Кто, кто мог выдать его, ведь он всегда, казалось ему, действовал осмотрительно?!

В ту же ночь избитого, согнувшегося, в рваной одежде на окровавленном теле доктора Шпачека привезли на допрос. Там он увидел Карела Вандера, беспомощного, смертельно бледного. Значит, гестаповцы, заполучив газету, бросились на завод и произвели аресты… Но ведь мастер Вандер не мог знать, что я воспользовался его рассказом для «Руде право»?

И всё-таки доктор Шпачек был прав. Его не обманули предположения. Он верно догадался, что за мастером Вандером следили гестаповцы. «Значит, — сделал он вывод, — Вандера арестовали после появления газеты, и он, не выдержав пытки, рассказал о том, как я заходил к нему, расспрашивал о диверсии на заводе… Но откуда они знают, что я работаю в газете?..»

— Ты этого знаешь? — спросил следователь, указывая доктору Шпачеку на Карела Вандера, которого только что облили холодной водой. Старик сидел на скамейке, поддерживаемый охранником.

— Не знаю! — твёрдо ответил Шпачек.

— Ты лжёшь!

— Как вам угодно, но я его не знаю.

— А ты его знаешь, старая обезьяна? — рявкнул следователь на мастера Вандера.

— Нет, — слабым голосом, с хрипотой ответил мастер, и его голова опустилась на грудь, точно подрубленная.

— Ты рассказал ему о диверсии на заводе?

Вместо ответа пан Вандер слабо попытался поднять голову, но потерял сознание. Мастер Вандер умирал.

— Ты просчитался, Шпачек. Советую быть благоразумным и отвечать на вопросы добросовестно.

— Как вам угодно, — повторил доктор, — но я этого человека не знаю.

— Твоя настоящая фамилия Грубек?

— Моя настоящая фамилия Шпачек, — ответил доктор и подумал, что дело значительно сложнее, чем ему показалось.

— Твоя жена казнена, ты это знаешь?

— У меня нет жены, она умерла своей смертью семь лет назад.

— Довольно!

— Ты связан с газетой «Руде право»?

— Нет!

— Где подпольная типография?

— Не знаю…

— Врёшь! — заорал следователь, соскочил со стула и ударил доктора Шпачека по лицу. Затем кто-то сзади начал бить чем-то тяжёлым в такт отрывистой команде: ещё, ещё, ещё…

Доктора Шпачека били несколько раз, потом приводили в сознание и снова допрашивали. Но пока работал его мозг, он думал о сыне, о дяде Вацлаве, об умиравшем мастере Вандере и был доволен тем, что гестаповцы ничего не знают ни о типографии, ни о людях, выпускающих газету. «Значит, — решил он, — газета будет жить, пока живы и на свободе боевые товарищи. Я умру, но их не выдам! Газета будет жить!»

И всё же арест Шпачека был загадкой и для него и для товарищей. Единственным правильным предположением было то, что гестаповцы сделали налёт на его квартиру по доносу Краузе. И если бы не блокнот доктора, у гестапо не было бы повода к аресту.

Ян Шпачек приехал в Прагу накануне занятий в школе и был встречен на вокзале одним из подпольщиков. От дяди Вацлава он узнал о большом горе. Переживания мальчика были настолько сильными, что он несколько раз терял сознание и заболел горячкой. У дяди Вацлава появилось много новых забот. Для осторожности он и его товарищи перенесли типографию в новое место. «Кто знает, — думали они, — гестаповцы будут пытать доктора Шпачека и он может не выдержать, сдаться…» Другая забота заключалась в том, чтобы на время скрыть мальчика, которого могли подвергнуть пытке. Поэтому Ян был отправлен к надёжным людям, которые ухаживали за ним и скрывали его от гестаповцев.

ВЕСТИ С ФРОНТА Письмо второе

«Милые ребята!

Как вам рассказать в коротком письме о больших делах, об успехах наших, танкистов и в то же время сообщить вам тяжёлую весть…

Это письмо пишет вам комсомолец-танкист Василий Мягков, боевой друг лейтенанта Бучковского. Я долго думал о том, как всё рассказать, и решил, что буду писать правду, всё как было на самом деле в этот день боёв за нашу Родину.

Представьте себе, ребята, прекрасные тургеневские места. Чудесный, весёлый лес, просторы полей, перерезанные оврагами, балками, перелесками и небольшими журчащими речушками. Правда, на полях стоят хлеба, жёлтые высокие и уже переспелые, но неубранные: рожь, пшеница, овёс… Их не убирают. Здесь война, и людей нет. Взрослых и здоровых фашисты угнали в Германию, на каторгу. Дети, старики беспомощны.

Стоят знойные августовские дни. Вы уже начнёте, наверное, учиться в школе, набравшись сил за лето, когда это письмо дойдёт до вас, а у нас сейчас идут жаркие бои…

Полыхают деревни. Вечерами страшное зарево пожаров охватывает всё небо на западе. Кажется, горит всё, не только дома и постройки, но и земля, и поля, и небо. Фашисты жгут всё, отступая под натиском наших войск…

По одну сторону реки (западный берег) — они, по другую — мы, советские танкисты, артиллеристы, пехотинцы. Перестрелка не смолкает ни днём, ни ночью. Бухают тяжёлые пушки, завывают миномёты, трещат автоматные и пулемётные очереди, но мы пока стоим, накапливая силы, чтобы снова, как и в первых боях, рвануться вперёд и отбросить врага как можно дальше на запад.

Так, примерно, обстояло дело и в тот день, когда мы готовились в наступление в первых боях.

Мы собрались у своих танков. Танкисты лейтенанта Бучковского сидели у танка «Пионер». Один наш товарищ играл на баяне, и мы дружно пели боевые песни, шутили, разговаривали, вспоминая родной Урал, вас. Когда настала пора расходиться, чтобы отдохнуть перед боем, механик-водитель Агапов читал нам стихи, стоя на танке.

Ребята! Я рассказываю вам об этом потому, чтобы вы поняли, как нам было тяжело смотреть на пылающие дома и поля, думать о людях, живущих в плену у гитлеровцев и ждущих своего освобождения. В этот день перед боем мы видели всё это, чувствовали горечь за судьбу наших людей и горели ненавистью к врагу, непрошенно пришедшему в наш дом, на нашу священную землю…

В бой мы пошли, как всегда, после того, как наши самолёты обработали передний край противника, после того, как прогремела наша артиллерия и пророкотали наши славные «катюши». И всё-таки враг оказывал такое сопротивление, что наступать было нелегко.

Первым форсировал водный рубеж (то-есть с боем переправился через реку) танк «Пионер». За ним пошли другие танки, и бой разгорелся за населённый пункт на подступах к железнодорожной станции Ш. За день боёв мы, продвинулись немного, километров на пять, но это была немалая победа. И первым в этом бою шёл экипаж танка «Пионер», которым умело и храбро командовал лейтенант Бучковский.

Наступила ночь. Опять ярко запылали новые деревни, новые поля неубранных хлебов. Всё жгут, отступая, фашисты. Жгут, взрывают, чтобы ничего не оставить советским людям. Вот почему каждый танкист считает, что надо наступать стремительно, чтобы враг не успевал сделать своё чёрное дело.

Лейтенант Бучковский вырвался далеко вперёд, но в это время фашисты бросили в бой новую танковую дивизию под названием «Мёртвая голова», и на несколько часов наступление нашего батальона приостановилось. Экипаж славного танка «Пионер» оказался в тылу противника, не подозревая об этом. Советские танкисты продолжали сражаться. Ночью лейтенант Бучковский радировал, что ведёт бой за деревню недалеко от станции Ш.

Мы ещё не знали, что в это время на этом участке у фашистов было превосходство в танках. Мы рассчитывали, что наш батальон вырвется вперёд и тогда не один «Пионер», а десятки наших танков перережут железную дорогу Брянск — Орёл и выполнят ещё одну боевую задачу. Командир радировал лейтенанту Бучковскому:

Но попытки прорвать танковый заслон противника так скоро, как мы рассчитывали, нам не удалось. Слишком неравны были силы. Нас — один батальон, немцев — целая дивизия. Но мы вели бой всю ночь. На поле сражения, как свечи, горели фашистские танки, однако нам удалось выполнить задачу только поздно утром.

На рассвете командир получил ещё одну радиограмму с танка «Пионер». Лейтенант Бучковский сообщил:

Наконец наш батальон вырвался вперёд…

Более шести часов четвёрка храбрых танкистов — Бучковский, Агапов, Фролов, Русанов — отбивалась, окружённая врагами. В танке нечем было дышать, оставались считанные снаряды, но экипаж продолжал драться. Никто из нас не знает последних минут жизни и борьбы танкистов. Мы можем только предположить, что когда кончились последние снаряды, фашисты окружили смельчаков, навалились всей своей силой на одинокий, повреждённый, безоружный танк… Кто-то уже забрался на башню, кто-то стучит в люк, чтобы открыть его и расправиться с четвёркой храбрых танкистов…

Когда наш батальон вышел к дороге Брянск — Орёл, танк «Пионер» был обнаружен в двух километрах от станции. Правая гусеница перебита, ствол пулемёта погнут, броня боевой машины поцарапана осколками мин и снарядов, но танк стоял таким же грозным, как и перед боем… Вокруг него валялись трупы фашистских солдат, по его следу легко было обнаружить вмятую в землю противотанковую пушку противника, два миномёта, несколько исковерканных станковых пулемётов. Это боевая работа экипажа Бучковского и танка «Пионер».

В стволе пистолета лейтенанта Бучковского мы обнаружили записку:

Мы знаем, ребята, что вам тяжело будет читать это письмо о гибели ваших старших товарищей-комсомольцев. Но мы заверяем вас, что начатое дело разгрома врага мы, советские воины, доведём до полной победы. Ваш танк «Пионер» мы решили собственными силами восстановить. Командование вручило ваш танк моему экипажу. Впредь по приказу командира танкам комсомольских экипажей будет присваиваться это дорогое имя «Пионер» за отвагу и храбрость в бою. Вместо одного погибшего экипажа в бой пойдут десятки, вместо одного танка «Пионер», будет много, и они отомстят врагу, выполняя ваш наказ.

Желаем вам хорошо учиться, расти и быть такими, как воины танка «Пионер» — лейтенант Бучковский и его славный экипаж.

С комсомольским приветом

Василий Мягков,

командир танка «Пионер».

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Ян Шпачек выздоравливал медленно. Добрые люди приютили мальчика, как родного, но он всё равно чувствовал себя одиноким. С отцом они всегда были вместе, говорили, как взрослые, как товарищи. Здесь, в чужом доме, отношение к Яну было, как к маленькому. Все были с ним трогательно нежны, это стесняло его. Ян каждый раз с нетерпением ждал дядю Вацлава, но тот приходил редко. Он был очень занят. После ареста доктора Шпачека у него появилось много новых забот с типографией. За последнее время дядя Вацлав совсем постарел, осунулся, но попрежнему приходил весёлым и немножко забавным в шляпе с узкими полями, согнутый, низенький, сухой, но всегда опрятный, чисто выбритый, чем-то похожий на отца. Придёт, сдвинет свои большие очки на кончик носа, сядет к Яну поближе и обязательно скажет:

— Ну, герой, как у нас дела? На поправку дело пошло или всё ещё немножко киснем?

Говорит, а сам улыбается, и не поймёшь: не то он шутит, не то серьёзно.

Ян Шпачек лежал на мягкой тахте лицом к стене и думал… Думал о многом. О страшной и неожиданной разлуке с отцом, о болезни, школе, товарищах и дяде Вацлаве. Мысли об отце не покидали его ни на минуту, даже во сне он часто видел его, говорил с ним, ходил куда-то с ним. Тяжко без отца. Был отец — и вот нет его, забрали в гестапо… Может, его уже и в живых нет, а может, он сидит сейчас в тюрьме и, наверное, думает о нём, о своём сыне… Всё Яну казалось неясным, жутким, будто в тяжёлом сне.

Мысли об отце у Яна непрерывно переплетались с думами о врагах, которые лишили его отца, о прожитом и, конечно, о Советском Союзе, где они так хорошо жили. Ян теперь часто вспоминал Серёжу Серова. Вот были бы такие ребята с ним, такие, как Серёжа, наверное, ему было бы всё-таки легче. Можно было бы сказать откровенно, что он хочет отомстить за отца. А интересно, как бы поступил на его месте Серёжа?

Так думал Ян. И тогда у него крепла мысль о борьбе. Как только он оправится от болезни, так непременно будет бороться с оккупантами. Да, он будет с ними бороться до тех пор, пока бьётся его сердце, бороться так, как его отец, как дядя Вацлав. Как-то он услышал от дяди Вацлава: «Честный чех даже мёртвым будет мстить оккупантам». Эти слова очень понравились Яну, и тогда сразу, как-то сама по себе воскресла в памяти кинокартина, которую он и отец смотрели в последний раз вместе. Это было не так давно, но сейчас стало особенно свежо в памяти, потому что в картине были враги…

В последние дни, перед отъездом Яна в Кладно, отец и он дважды ходили в кино. Отец не был частым посетителем кинематографа, особенно во время оккупации, потому что демонстрировались чаще немецкие военные фильмы да изредка трофейные, вывезенные немцами из Франции и других стран. Но у Яна наступили каникулы. Отец решил, как он выражался, побаловать сына, а заодно и сам посмотреть с ним немецкий военный фильм. Ян забыл название картины, но хорошо запомнил лица врагов.

Фильм начался с парада в Нюрнберге. Колонны военных и толпы гражданских людей проходили мимо трибуны и кричали «Хайль Гитлер!»

Сам «фюрер» стоял на трибуне. Невысокий, с каким-то дурацким чубом, свисавшим на лоб, с полубессмысленной улыбкой и неприятным оскалом зубов, подняв руку кверху. Рядом с ним, справа, находился Геринг в военной форме немецкой авиации, со множеством орденов и такой толстый, что, пожалуй, три Гитлера не заменят его… Тут же, слева, находился Гесс, худощавый, с вытянутым лицом и крохотной головой, длинный, как оглобля, а рядом Геббельс, низенький, щупленький, с огромной головой, похожей на расплюснутую тыкву… Любопытно было Яну смотреть на эти лица и в то же время страшно. Ведь они, эти фашистские главари, правят не только Германией, но и Чехословакией, Францией и другими оккупированными странами. Они же ведут сейчас войну против Советского Союза, где у Яна есть хороший маленький друг.

Кадры фильма меняются: то Гитлер в кабинете у карты Европы, то во Франции у Эйфелевой башни, то в войсках с генералами…

Ян не очень разобрался в картине, но понял главный смысл — фашисты хвалятся своей силой.

Когда они вышли с отцом из кино и дошли до глухого переулка, Ян спросил:

— Папа, тебе понравилась эта картина?

— Нет, Янек, не понравилась.

— Почему, папа?

— Дома расскажу…

Дома Ян напомнил отцу о незаконченном разговоре на улице.

— Там, в этой картине, сынок, столько побед Гитлера, что вряд ли он сам верит этому.

— Но ведь это, папа, документальный фильм?

— Всё это, Янек, верно, но Гитлер допобеждается, что его повесят.

Эти слова особенно запомнились Яну, и сейчас, лёжа на тахте, он думал: «Вот если бы Гитлера повесили, а папу выпустили на свободу…» Мысль об этом не покидала Яна ни на минуту. Он слышал много рассказов отца о зверствах в гестапо и поэтому представлял, как тяжело отцу в тюрьме и как бы он, Ян, стал вдруг сильным, настоящим героем и ворвался бы в тюрьму, чтобы освободить не только отца, но всех, кто там томится. С этой мыслью он и встретил дядю Вацлава.

— Ну, как наши дела, Янек? — спросил дядя Вацлав и сдвинул очки на кончик носа.

— Хорошо, на поправку идут, дядя Вацлав.

— Значит, поправляемся?

— Я совсем себя хорошо чувствую.

— Вот и отлично! — сказал дядя Вацлав и присел на стул у тахты.

— Ох, и надоело мне лежать, — с горечью произнёс Ян.

Дядя Вацлав не мог не посочувствовать мальчику, но ответил:

— Рановато тебе выходить. Полежать надо ещё недельку, а там мы с тобой заживём!

Дядя Вацлав пришёл необычно весёлый. Это Ян увидел сразу: наверное, опять принёс какое-нибудь лекарство, которое сейчас трудно достать. Дядя Вацлав и в самом деле принёс какие-то сладости, глюкозу в тюбиках.

— Вот тебе на поправку, кушай.

— Я так и знал, дядя Вацлав, что вы что-нибудь принесёте, — обрадовался Ян.

— Да, Янек, я тебе ещё кое-что принёс, — подтвердил дядя Вацлав, и в его добрых, хотя и потускневших глазах заискрилась радость.

— Ещё что-то принесли?

— Принёс, Янек. Принёс добрые вести.

Дядя Вацлав придвинулся ближе и, нагнувшись к Яну, приласкал его взглядом, положил свою высохшую, немного шершавую руку на голову мальчика, добавил:

— Весточку об отце… Верные люди сообщили, что твой отец жив. Понял, Янек?

Так вот отчего так весел был сегодня дядя Вацлав! У Яна едва хватило силы произнести:

— Жив?

— Да, Янек, жив, и мы все очень рады.

— Где он?

— Он сейчас в Бухенвальде[43].

— А письмо папе можно послать?

— Думаю, что да, — ответил дядя Вацлав, решив, что Яна надо осторожно подготовить к мысли, что в Бухенвальд письмо также трудно послать, как и в тюрьму Панкрац.

Разговаривали долго, дядя Вацлав высказывал надежду на возвращение доктора Шпачека. Правда, думал он несколько иначе. «Немногим счастливым людям удаётся бежать из этого лагеря, а те, что остаются там, умирают от голода и побоев или их просто убивают гестаповцы».

— Письмо мы напишем вместе, когда ты поправишься, — сказал дядя Вацлав.

— А может, папа и сам скоро вернётся? — добавил Ян.

— Может, и вернётся…

— Уж тогда мы не так будем бороться с оккупантами. Правда, дядя Вацлав?

— Будем, конечно! — неопределённо ответил тот.

Разговор начался такой, что дядя Вацлав не знал, как отвечать на многие вопросы. Он только теперь понял, что пытливый, наблюдательный Ян Шпачек знал больше о делах отца, чем он, дядя Вацлав, мог предположить. Он не знал, что Шпачек немало рассказывал сыну о борьбе патриотов родины, и то, что Ян довольно ясно представляет дела отца, как подпольщика, удивило старика.

Уходя, дядя Вацлав думал не только об устройстве Яна в школу, но и о том, чтобы сохранить его в роли связного, тем более, что эту роль Ян выполнял не так уж плохо, живя с отцом. Правда, теперь обстановка изменилась. Отец хорошо знал характер, мечты и дела сына, а дяде Вацлаву эти качества ещё придётся изучить, по-настоящему узнать Яна, чтобы не навлечь на него и на себя беды.

С приятным удивлением и благодарностью дядя Вацлав думал о том, что доктор Шпачек воспитал в мальчике непримиримую ненависть к врагам Чехословакии. Доктора Шпачека нет с ними, но есть младший Шпачек, который непременно будет продолжать бороться, если не сегодня, не завтра, так в будущем. «Да, борьба честных чехов продолжается, она будет продолжаться до полной победы», — думал дядя Вацлав, уходя от мальчика.

К счастью Яна Шпачека, в школе, где он учился, многое переменилось. Во-первых, не стало учителя немецкого языка пана Краузе; во-вторых, совершенно неожиданно выяснилось, что Ян может продолжать учиться в своей школе, так как директором назначен свой человек. Об этом дядя Вацлав пока ничего не сказал мальчику, потому что и без того у Яна было сегодня много приятных новостей.

Были у Яна и новые горестные вести, но дядя Вацлав не сообщил ему ничего. Умер старый Шпачек в Кладно, потрясённый трагической историей, случившейся с доктором Шпачеком. «Сказать Яну о смерти дедушки — значит продлить его болезнь», — думал дядя Вацлав, всецело взявший на себя заботу о сыне друга по подпольной работе.

У КОСТРА

Открытие пионерского лагеря при школе было праздничным событием в жизни ребят. Большинство из них хорошо потрудилось на ремонте школы. И хотя дети работали без утомления, всего по два-три часа в день, директор школы и педсовет считали, что ребята своим трудом заслужили лагерный отдых перед новым учебным годом. Нелегко было организовать этот своеобразный пионерский лагерь с трёхразовым питанием. Много было забот и у дирекции школы и у ребят. Но дела шли хорошо. Овощами снабдила лагерь школа со своего участка. Отдел рабочего снабжения завода, где работал отец Вани, обещал ежедневно выдавать пионерскому лагерю сто литров молока — почти по поллитра в день на каждого отдыхающего. И, наконец, дирекция школы открыла интернат для самых маленьких с тем, чтобы они могли круглосуточно находиться в лагере.

Всё это было объявлено на открытии пионерского лагеря. И каждый ещё раз подумал, что суровая война, посадившая не только взрослых, но и детей на нормированный паёк, заставляла, как выразился директор школы, подтянуть животы, а тут, точно с неба, свалилось такое богатство. Ребята давно научились беречь каждую крошку хлеба, кусочек сахара, колбасы, сыра. Они, пожалуй, лучше взрослых знали им цену, потому что именно многим из них приходилось мёрзнуть в очередях, чтобы получить паёк в магазинах.

Жизнь в лагере обещала быть занимательной, интересной, а главное, большинство гордилось тем, что именно они, участники ремонта школы, обеспечили этот заслуженный отдых. Поэтому не обошлось и без того, что те, кто не работал на ремонте школы, но был зачислен в лагерь, жестоко «прорабатывались» в кругу товарищей за несознательность.

Не обошлось без упрёков и в адрес Вани. В первый же день его назначили на кухню. С группой товарищей он сидел в школьном дровянике и чистил картофель на обед. Не очень увлекало его это занятие. Августовский день, будто нарочно, выдался на редкость жаркий и, конечно, хотелось сбегать на речку и выкупаться. Но ребята не начистили ещё и половины положенного. Пользуясь тем, что Спицын был старшим среди чистивших картофель, он сговорился с Женей под каким-то предлогом выйти из дровяника и потихоньку сбегать выкупаться.

По дороге он снова заговорил с Женей на свою излюбленную тему. Его до сих пор не покидали мысли о фронте. Он считал, что если бы действовал не один, а с Женей, то они теперь уже были бы настоящими разведчиками или связными, которым поручают важные военные дела. Думая об этом, Ваня спросил:

— Тебе, Женя, нравится в лагере?

— Очень.

— А мне не нравится.

— Почему?

— Ну, что это за лагерь! Картошку чистить заставляют, а там, смотри, и дрова пилить придётся, да ещё что-нибудь, а я хочу отдыхать.

— Так мы и будем отдыхать, — возразил Женя.

— Тоже мне отдых! Скучно! Ни интересных игр, ни походов. Я смотрю в план работы, а там расписание игр в городки да в футбол, встреча с каким-то Зиминым, а мне ещё заниматься придётся. Вчера Серёжка мне дома диктант устроил. И опять я три ошибки сделал…

Ваня запустил пальцы под свою серую кепку, почесал голову, прищурил один глаз, сморщился и мечтательно заявил:

— Знаешь, Женя, вот если бы мы жили где-нибудь в прифронтовой полосе? Вот было бы интересно.

— А я не хочу… Там страшно, война, стреляют, бомбят…

— Вот чудак. Ведь в прифронтовой полосе, а не на войне, — возразил Ваня.

— Всё равно, не хочу.

— Нет, ты, Женя, не понимаешь. Представь себе, мы бы вдруг ночью поймали какого-нибудь шпиона или фрица и отвели бы его к командиру.

Ваня так разрисовал героическую картину поимки шпиона, что Женя заслушался и даже немного струхнул.

Они сидели на берегу реки после купанья. Ваня говорил, говорил, а Женя слушал и удивлялся, как ловко всё получается. Тут и тёмная дождливая ночь, и густой таинственно-чёрный лес, и ловко устроенная засада. Они лежат, замаскировавшись в кустах, и прислушиваются, как переговариваются два фашиста, идущие прямо на них. Ваня, Женя и другие ребята терпеливо и храбро ждут врагов, приготовившись навалиться на них, связать, забить им рты.

Но тут Женя не выдержал и возразил:

— Но фашисты без оружия не ходят…

— Ну и что же…

— А как же мы их поймаем и свяжем?

Разгорелся жаркий и долгий спор. Друзья забыли и о том, что их товарищи чистят картофель, а они позорно сбежали. Вспомнил об этом Женя. Ваня, разумеется, как всегда, спокойно ответил, что ничего особенного не случилось, они быстренько ещё раз искупаются и бегом в лагерь…

Нельзя сказать, чтобы они бегали очень долго, но их отсутствие было замечено. Бригада на чистке картофеля задержала приготовление обеда. Хватились искать старшего, однако не нашли не только его, но и Женю. Молчаливый и строгий повар, бывший фронтовик, недовольно заявил, что подобного «ЧП»[44] он больше не потерпит.

Серёжа, поскольку дежурили на кухне ребята из его отряда, принял вину на себя и, чтоб спасти положение, послал на кухню подкрепление. Это разозлило его, так и хотелось отдуть Спицына.

Стычка произошла неожиданно. Серёжа встретил Ваню за углом школы, когда тот с Женей возвращался с купанья.

— Ты почему срываешь обед? — нахмурился Серёжа, схватив Ваню за грудки.

— Отстань, я тебе не повар! — резко рванувшись, ответил Ваня.

Но Серёжа всё же успел дать ему такого шлепка, что тот упал.

Когда Женя и Ваня скрылись за углом, Серёжа понял, что поступил неверно. Только в пионерской комнате он немного успокоился. Здесь было шумно. Сюда приходили ребята по неотложным делам. Одни за футбольным и баскетбольным мячами, другие за шахматами, третьи за советом по выпуску стенной газеты. Одним словом, жизнь в лагере началась бурная, хлопотливая. Ещё с утра Юра Громов со старшим пионервожатым начали готовиться к пионерскому костру, который предполагалось провести недалеко от школы, в лесу. Выбрать место для костра, заготовить сучья, пригласить старого большевика с рассказами о революционном прошлом Урала — всё это увлекало ребят, но и требовало немало забот. Пионеры были увлечены важными делами, но Серёжа ходил мрачный. Неприятно докладывать на линейке о случившемся вместо того, чтобы коротко, по-пионерски сказать: в день открытия лагеря в отряде никаких происшествий не было.

У огромного сухого соснового пня, на бугре, названном Лысой горой, был заложен пионерский костёр. Место выбрали на славу. Одной стороной Лысая гора спадала к шумевшей реке, терявшейся в зарослях смешанного леса и кустарника, другой — уходила в густую сосновую тайгу, видимо, соединяясь где-то далеко-далеко с Уральским хребтом. Со стороны города лес был редким, но сосны стояли высокие, стройные. Таким образом, небольшая Лысая гора была со всех сторон окружена лесом. Кругом деревья, деревья, а над ними бездонное темноголубое небо.

С наступлением темноты затихал ветер, и тайга начинала засыпать. На бескрайней синеве августовского неба мерцали звёзды, тоже точно засыпающие и холодные. Только горная река нарушала этот покой, перекатывая мелкие гальки, ударяясь в извилистые берега, да вдали перекликались паровозные и заводские гудки вечно неспящего трудового города.

Но как ожил лес, когда зажгли костёр! Потянуло приятным дымком, запылали сухие иглы, затрещали пересохшие сучья, и огромное пламя озарило Лысую гору, тайгу, возбуждённые и радостные лица ребят.

Пионеры не подозревали, что тот самый Зимин, у которого сыновья на фронте и которому они, ребята, помогли зимой, — старый большевик. А между тем Иван Иванович Зимин, невысокий полный старик, с большой белой, бородой и добрыми глазами, пришёл к ним, к пионерам, поделиться своими воспоминаниями о революционной борьбе уральских большевиков.

Иван Иванович начал свой рассказ издалека, с детства, которое было у него безрадостным и тяжёлым. Говорил он о простых вещах, а слушать было интересно.

— Дед мой и отец, — начал Иван Иванович, — потомственные уральские железоделатели. Мне было лет восемь, когда я пошёл работать, помогать отцу. Богат наш Урал-батюшка железом, ух, как богат. В ту пору мой отец работал на одном маленьком заводе, затерявшемся вот в такой же тайге. Сначала я был «будильником»… Каждое утро вставал в шесть утра, шёл по заводскому посёлку от дома к дому и стучал в окна. Как только откликнутся хозяева, так я должен сказать: «Пора на работу», а сам — дальше, к другому дому. Так каждое утро мне приходилось раньше всех вставать и будить рабочих нашего заводского посёлка.

В те далёкие времена часов у рабочих не водилось, а заводской гудок не каждого разбудит, когда посёлок от завода далеко, а люди на горячих работах умаются, работая часов двенадцать-четырнадцать. Вот я и был «будильником» заместо часов, или петуха, чтоб люди не опаздывали на работу…

Ребята засмеялись. Было смешно и самому Ивану Ивановичу. Он сделал небольшую паузу и продолжал:

— Плата мне за это полагалась невеликая: десять копеек в день. Всё подмога, говорил мой отец. Семья у нас была большая, а работник в доме — один отец. Вот и приходилось помогать…

Потом я стал с отцом углежогом работать. Валить с корня деревья, корчевать пни, пилить лес и жечь его на уголь. Работа была тяжёлая, трудились, не зная, когда начинается утро и когда кончается день. Хотелось заготовить побольше угля и, значит, побольше получить денег.

Отец мой был молчалив и суров. С горя иногда напивался крепко. С получки нет-нет, да и зайдёт в кабак — такое заведение было, где торговали водкой да самогоном. Ну, а напьётся, придёт домой — и пошла тут карусель такая, что мы нередко голыми и босыми на снег выбегали, и оставались на холоде до тех пор, пока отец спьяна не уснёт. И всё-таки это было ещё не настоящее горе.

Так вот мы и жили, пока настоящее горе не свалилось на нас. Как-то раз отец поехал в город. Это было зимой после очередной получки. Он думал купить что-нибудь из одежды, ну, конечно, обещал привезти подарки нам, матери на платье, да только вышло всё по-иному. Уехал он и ничего не купил потому, что всё дорого, а денег мало. Вот он с горя и напился и неизвестно как поехал домой. Лошадь-то пришла, но отец не вернулся. Так до весны мы не знали, где он. Потом говорили, что отец наш вывалился пьяным из саней, замёрз в снегу, да так до весны и лежал где-то совсем недалеко от нашего посёлка.

Мне шёл двенадцатый год, когда больная мать и четверо моих братьев мал-мала меньше остались сиротами и я стал главным кормильцем семьи, главой нашего бедного дома…

Пионеры слушали этот рассказ-быль и думали: неужели было такое время? Им трудно было поверить, что человек может очень много работать и всё же быть голодным, разутым, бесправным. Ваня возмущался хозяевами, которые платили Ивану Ивановичу десять копеек в день, и поэтому когда рассказчик сделал паузу, не утерпел:

— Я бы, Иван Иванович, не стал работать за десять копеек в день, а нашёл бы другого хозяина.

— Это на тебя походит, — заметил кто-то, думая о сегодняшнем приключении Спицына на чистке картофеля.

Все весело засмеялись.

— Вот так мы и жили… Потом, — продолжал Иван Иванович, — я работал на горячих работах в заводе, за взрослого. Сила была, а уменья нехватало. И хоть делал работу «большого», то есть взрослого, а платили мне всё равно, как подростку. И так бы, наверное, всю жизнь мы, рабочие, мучились, но пришло время, великой революции. А как мы её делали, и как потом защищали её завоевания тоже можно много рассказывать…

Было это в 1918 году. На Урале свирепствовал Колчак да интервенты, чужеземные союзники белых. Рабочие Урала организовались в отряды Красной Гвардии, чтобы бороться с врагами, защищать молодую Советскую республику рабочих и крестьян. Таких отрядов Красной Гвардии было много в ту пору, но были они разные: большие и малые. Да и действовали они где сообща, а где и в одиночку.

Заняли белые Челябинск, а тут вскоре ночной звон церковного колокола известил наш городок о приходе непрошенных гостей и к нам. Звонили, конечно, церковники, купцы да кулаки. Они обрадовались приходу белых, а нам, красногвардейцам, пришлось в эту же ночь покинуть город и уйти в горы Уральские. Но мы не ушли, как трусы, мы приняли бой с врагом, да только нас было мало, а их очень много. К тому же на весь наш малый отряд был один пулемёт да немного винтовок. А у большинства — дробовики да самодельные пики.

Белые знали, что в лесах есть красногвардейцы, и потому все окрестные деревни, посёлки, станции и разъезды железной дороги кишели карателями. Они рассчитывали, что голодные красногвардейцы рано или поздно выйдут из леса и сдадутся в плен. В боях они не одолели нас, так решили одолеть голодом.

— Голод нас, действительно, донимал сильно. Запасы наши истощились, хлеба не стало, соли тоже. Питались мы травой да ягодами. Так продолжалось недели две. Мы, наконец, решили соединиться с другим отрядом. Но куда итти — не знали. Надо было сначала разведать.

Ваня сидел у ног Ивана Ивановича и с открытым ртом слушал его рассказ. А когда Иван Иванович заговорил о разведке, возбуждение Вани особенно возросло.

— Назначили в разведку трёх человек, меня тоже с ними, — продолжал Зимин. — Итти на ближайшую железнодорожную станцию надо было через горы. Мы настолько отощали от голода, утомились от жары, что едва передвигали ноги. Но мы шли и шли, так как люди не могли больше голодать, и командир решил, что через три дня весь отряд поведёт по нашему следу.

К утру следующего дня мы с трудом добрались до станции. Железнодорожные линии проходили между гор и лесов. Место красивое, да и для боя удобное: леса густые, горы скалистые. Вышли мы на склон горы, с которой всё видно: станция, несколько домиков лесничества, недалеко составы красных теплушек, а кругом белые казаки… Все мы очень хотели есть. Нам казалось, что за кусок хлеба, за горсть солдатских сухарей и глоток воды можно было отдать всё на свете. Но куда пойдёшь днём, когда на станции враги? И вот мы лежали в кустах на склоне горы. Лежим и думаем, как узнать, сколько здесь белых, можно ли добыть хлеба, есть ли белые в селе, что в трёх километрах от станции. Решили, что будем ждать темноты, а вечером или ночью можно будет найти кого-нибудь из рабочих и поговорить с ним. Так вот и лежим. Солнце, как назло, палит и кусты не спасают. Знойно, жарко и душно, а у нас не только хлеба, но и воды нет. Все три фляги давно пустые, ещё когда через горы переходили, выпили воду.

Наконец наступил вечер. Солнце скрылось за вершинами сосен, на землю начали ложиться сумерки. Потянуло с низины туманом, капельки росы покрыли душистые августовские травы да кустарники, и нам стало легче дышать, но голод мучил попрежнему.

Надо итти на станцию. Там белые казаки, их, конечно, много, а нас трое. Итти туда — рисковать головой, жизнью. Чуть ошибёшься или нарвёшься не на того, на кого следует, и пропал. Но итти надо. И тут я, как старший, принял такое решение: сначала надо итти одному. Какой смысл рисковать сразу тремя жизнями. Товарищи согласились с моим предложением, и один из нас сам вызвался итти. Фамилия его была Сухов. Молодой, коренастый паренёк, слесарь с завода. Если бы до голода, который мы пережили в лесу, Сухову встретились два казака, он бы с ними легко справился, да и троих, пожалуй, одолел бы, но теперь силёнки у него поубавилось немного, а всё же он пошел уверенно.

— До встречи, товарищи, — сказал Сухов. — А если что случится, напишите матери, что честно погиб за нашу Советскую власть.

Нам стало тяжело от этих слов, хоть всем в пору итти. Как говорят, на миру и смерть красна, но когда один идёт — дело невесёлое. Мы молча пожали руку товарищу, и он тихонько пошёл на станцию, прижимая винтовку к груди.

Время тянулось мучительно долго. Мы ждём час, два, наконец, наверное, прошло и три часа, а Сухов не возвращается. И тогда пошёл я.

Иван Иванович сделал паузу, закурил, а ребята нетерпеливо ждали, что расскажет он дальше о Сухове, о себе.

— Мне посчастливилось. На станции у одного дома, на пустыре я встретил рабочего.

— А я собирался вас искать, — сказал он, когда мы встретились и объяснились. — Ваш товарищ арестован.

— Как это случилось? — спросил я.

— Он зашёл ко мне. Я рассказал ему, что его интересовало, дал хлеба. Потом проводил его до ворот и остановился во дворе. Прошло минут пять. Я думал, что он успел скрыться, но вдруг услышал окрик казачьего патруля. Прошло ещё несколько минут, и я увидел казаков и вашего товарища. Они вели его в арестантский вагон. Вот и всё, что я знаю. Надо выручать парня, — добавил он.

— Казаков много?

— Около ста штыков. Они охраняют станцию и мост.

— Пулемёты есть?

— Есть пулемёты и одна пушка…

Рабочий сказал, что надо спешить, если мы собираемся помочь товарищу, казаки могут его расстрелять.

Мне, действительно, надо было торопиться. Когда мы прощались, рабочий достал из-за пазухи калач хлеба, а из кармана — бутылку молока. И хотя я смертельно был голоден — есть не хотелось. Я решил немедленно итти к своим, доложить командиру о делах на станции, а рабочему сказал, что мы ночью вернёмся.

— А как же Сухов? — нетерпеливо спросили пионеры.

— С Суховым вот что вышло, — продолжал Иван Иванович: — Я думал, что мы попытаемся выручить его сами. Но когда я вернулся на место, на склон горы, товарища моего не было… Тогда я пошёл в отряд. По дороге прикидывал себе: отряд наш почти в полтора раза больше, чем гарнизон казаков на станции. Правда, они лучше вооружены, но у нас преимущество — внезапность нападения и, кроме того, мы узнали, где у них стоят пулемёты и пушка, где штаб, да и рабочие станции ненавидят белых и помогут нам. Значит, мы сможем освободить Сухова, а потом пойти на соединение с другим отрядом.

Подкрепился я молоком с хлебом и пошёл снова через горы в свой отряд. А между тем жизнь Сухова была на волоске от смерти. Звали его Василием. А командир нашего отряда, его двоюродный брат, был ему тёзка, только отчество да возраст у них разные.

Утром Сухова привели на допрос к казачьему полковнику. Сухов сказал: накормите да напоите, тогда буду отвечать. Вид у него был измученный бессонной ночью, побоями и голодом, но держался он молодцом. Полковник приказал принести ему котелок солдатской каши и воду. Сухов поел, попросил закурить. Ему дали. Он покушал, покурил и сказал: «Теперь спрашивайте».

— Фамилия? — спросил полковник.

— Василий Сухов.

Полковник сразу переменился в лице. Он думал, что ему попался командир нашего отряда. О Василии Петровиче Сухове шла хорошая молва среди добрых людей, и белобандиты охотились за ним. Даже назначили премию за его голову в тысячу рублей золотом. Полковник встал, прошёлся по комнате, подумал: «Хорошая птица попалась». Сухов смотрел на него и тоже думал: «Как бы удрать?» Лицо у полковника холёное, нос острый и тонкий, глаза узкие, злые, а сам толстый, неуклюжий. Решив, что перед ним знаменитый партизанский командир, полковник ещё больше заважничал и потому казался совсем медведем.

— Как ваша фамилия? — после продолжительной паузы снова спросил полковник.

— Я уже сказал — Василий Сухов.

— Ты командир отряда большевиков?

— Я красногвардеец! — гордо ответил Сухов.

— Хорошо. Где ваш отряд?

— Наш отряд действует…

— Где действует?

— На Урале…

— Где? — уже нервозно повторил полковник, почувствовав, что от этого не сразу добьёшься правды.

— Я ответил, — спокойно сказал Сухов. Он тоже подумал, что его принимают за брата и потому решил не уронить чести командира отряда. Это даже прибавило ему сил.

Полковник сел за стол, долго смотрел на Сухова и потом, навалившись на стол, сказал тонким, квакающим голосом:

— Вот что, Сухов! Давайте будем говорить откровенно. Ваше дело проиграно! Я обещаю вам сохранить жизнь. Понимаете?! Я вам — жизнь, а вы мне — всё необходимое об отряде. Я говорю с вами, как русский офицер, слово которого — закон. Ясно? — Полковник стал вежлив. Вначале он говорил Сухову «ты», теперь обращался на «вы».

— Вполне понимаю, господин полковник.

— Ну-с, а раз так, — ближе к делу.

Полковник снова поднялся из-за стола и начал ходить по длинной комнате, заложив руки за спину, как бы давая время противнику подумать. На столе он оставил свой наган. Было ли это преднамеренно сделано им или по рассеянности, но когда взгляд Сухова упал на оружие, а полковник был у двери, Сухов схватил наган и выстрелил в спину врага. К сожалению, Сухов промахнулся и полковник вывалился за дверь. Сухов закрылся в его кабинете. Поднялась суматоха, но Сухову некуда было выйти, кроме двери. Только теперь он увидел, что окно зарешечено.

Долго белые думали, как войти в эту комнату. Несколько раз вели они с Суховым переговоры через дверь, несколько раз ему приходилось отстреливаться, но скоро кончились патроны, и тогда казаки сломали дверь, Сухова избили, связали и снова бросили в арестантский вагон. Полковник не решился расправиться с ним самолично и срочно по телефону доложил начальству, что пойман командир отряда красных.

Ночью в вагон к Сухову вошёл полковник и какой-то другой человек с папкой. Сухов понял, что второй — следователь. Снова пытались допрашивать. На этот раз избили Сухова до потери сознания, но он ничего не сказал. Потом его облили холодной водой, и следователь заявил:

— Я должен объявить тебе постановление военно-полевого суда. Ты — Василий Сухов… — Он сделал длинную паузу, как бы давая понять Сухову, что он не торопится зачитать приговор, вытер лысую голову серым платком и заключил: — приговорён к расстрелу…

Сухову было всё безразлично. Он часто терял сознание, чувствовал себя смертельно усталым и очень хотел спать. Только бы спать, а там что угодно. И когда полковник со следователем ушли, он уснул… Казаки не ожидали нападения. И хотя наши люди были сильно утомлены переходом и голодом, бой вызвал у нас подъём. Мы выбили белых со станции, освободили Сухова, а через день соединились с другим отрядом Красной Гвардии. И вскоре мы начали изгонять белобандитов с родного Урала.

— Иван Иванович, а что случилось с третьим разведчиком? — спросил Ваня.

— Не знаю. Мы его так больше и не видели. Он, наверное, решил уйти от нас и, может быть, к белым попал, и они его расстреляли. Туда ему и дорога. Поступил он, конечно, как трус и предатель.

Ребята провожали Зимина до самого дома. По дороге много было расспросов, а когда расходились по домам, Серёжа сказал Ване:

— Ты сегодня поступил так же, как третий разведчик у товарища Зимина.

— Ну да! Я не трус…

— А вот и трус… — заметил Юра.

— Думать надо, Ваня, — добавил Женя.

— Устал я сегодня, — неожиданно отозвался тот.

— Ему мама запретила сегодня переутомляться и думать, — съязвил Серёжа.

Ребята громко засмеялись, но Спицын принял эту шутку, как оскорбление мамы, и сказал с угрозой:

— Ты маму сюда не впутывай, а то я драться буду.

— Это ты умеешь, — спокойно заметил Серёжа.

По домам разошлись довольные первым днём лагерной жизни.

СЛОЖНАЯ ЗАДАЧА

Иван Иванович Зимин прихворнул. После недельной болезни он впервые вышел из дому. День был тёплый, тихий, и потому старик пошёл на воздух, а заодно хотел посмотреть свой приусадебный огород, в котором кто-то ночью напакостил. Очень неприятным и обидным показалось старикам это неслыханное озорство.

Огород у Зиминых был малюсенький. Иван Иванович сам городил несколько дней прясло, дважды перекапывал лопатой землю, а его жена посадила две грядки картофеля, да по маленькой грядке моркови и капусты.

Лето было сухое, и Зимины часто поливали свой огород, таская воду из колодца за четыре квартала от дома. Одним словом, много труда положили старики на свой крохотный огород, надеясь запастись овощами на зиму. Но каково было их огорчение, когда за две ночи с огорода исчезло несколько кочанов совсем ещё молодой капусты, полгрядки моркови и порядочное количество картофеля!

После обхода огорода Иван Иванович сидел на завалинке и думал: кто бы это мог напакостить. Сначала ему казалось, что это могли сделать ребята из пионерского лагеря, так как в вечер встречи с ними он видел, как они в большой костёр положили много картофеля. Однако, подозревая ребят в этом, он не высказал этих предположений даже своей жене. Тем более, что отпечатки обуви на грядках явно принадлежали взрослому. Но ведь и подросток мог надеть сапоги взрослого.

Юра, Женя и Володя Серов ходили в магазин покупать волейбольную сетку. Увидев Ивана Ивановича на завалинке, они остановились и радостно поприветствовали его:

— Здравствуйте, Иван Иванович.

— Здравствуйте, ребята, — как всегда ласково ответил он и пригласил присесть. Пареньки охотно согласились.

Разговор завязался быстро. Юра безудержу рассказывал о впечатлениях от встречи с Иваном Ивановичем, о делах в лагере и вдруг в приливе откровенности сказал, что у его сестрёнки пропал в лагере портфельчик с книгой. Этого «секрета» никто не должен был знать вне лагеря, но Юра и сам не знал, как так случилось, что он проболтался.

— У меня, ребята, тоже пропажа случилась, — со вздохом сказал Иван Иванович.

— Обокрали?

— Так, пустяк, — сказал Зимин и добавил, глядя прямо в глаза ребятам: — Кто-то в огород мой начал ночью похаживать. Позавчера вырыл картошку, нынче ночью капусту и морковь попробовал. Прямо напасть! Всё лето поливали, ухаживали, а к зиме всё выдерут, самим ничего не останется, видать.

— Вот подлость какая! — искренне возмутился Володя, а Женя добавил:

— Поймать бы да в милицию…

Иван Иванович, улыбнувшись, посмотрел внимательно на ребят и подумал: «Нет, эти не украдут, зря я о них плохо подумал…»

Ребята ушли, а Иван Иванович ещё долго сидел на завалинке и упрекал себя, называя старцем, выжившим из ума, за то, что заподозрил ребят без всякого на то основания.

Ребята вернулись в лагерь к обеду. Юра и Володя нашли Серёжу на футбольной площадке и, волнуясь, рассказали ему всё, что слышали от Ивана Ивановича. Рассказ взволновал и Серёжу.

— Это, действительно, свинство! Надо что-то придумать.

— Чего тут придумаешь? — возразил Юра. — Украли, так теперь ведь не вернёшь. Вот только плохо, что украли уже дважды, значит, могут ещё залезть.

Серёже вдруг стало ясно, что раз вор побывал дважды, то пойдёт и в третий раз. Кому-то понравилось это занятие, знает, что старик да старуха плохие охранники своего огорода.

К вечеру у ребят созрел план охраны огорода Зиминых.

Когда об этом плане рассказали Ване, он сразу же увлёкся им. Женя, как всегда, ответил:

— Я пойду, только надо с мамой договориться, она не очень-то разрешает мне шляться по ночам.

Ему пообещали, что дело с его мамой будет согласовано. Нехватало ещё хотя бы двух-трёх ребят, но подходящих не было.

Собрались, как всегда, у сосны, важные, решительные. Ваня уже рисовал картину, как они поймают вора, надают ему тумаков, а потом отведут в милицию. Он вслух высказал свои мысли Жене. Тот, конечно, согласился со всеми доводами товарища, только ни одним словом не комментировал его план: рот его был забит сухарями.

Юра тоже был похож на взъерошенного петуха, гордился, что он первый подал эту мысль и не побоялся пойти с товарищами ночью выслеживать вора.

Но важнее всех и озабоченнее был Серёжа. Он держал на поводке Дружка, из-за пазухи его короткого пиджака торчал конец большой прочной и длинной верёвки. И кроме того, у него был трофейный немецкий электрический фонарик — мечта многих ребят.

— А что мы его, связывать будем? — спросил Ваня, увидев верёвку.

— Там видно будет, — неопределённо ответил Серёжа.

Ещё до наступления сумерек ребята сходили к огороду Ивана Ивановича и посмотрели место, где удобнее устроить засаду. На задах огорода, на меже, росла высокая полынь. Слева шёл высокий тын. Отсюда вора можно было не ждать. Справа, рядом с пряслом Ивана Ивановича, шёл узкий проулочек, заканчивающийся тупиком. Значит, и отсюда вора нечего ждать. Но, кто его знает, откуда он появится. Серёжа предложил, что им нужно сесть так: двое в один угол огорода, остальные — в другой и от одного угла до другого протянуть верёвку. Когда вор побежит из огорода, стоит только натянуть верёвку, и тот непременно запнётся и упадёт. Тут останется только сцапать его.

Так и договорились. Ваня, Женя и Володя сели в один угол огорода, а Юра и Серёжа — в другой. Шестым участником засады был Дружок, добрейший и умный пёс. Он всех товарищей Серёжи знал так, что наступи ему на хвост — и Дружок только взвизгнет, как бы извиняясь, и уйдёт с дороги, но ни за что на свете не укусит. За такую доброту Ваня назвал Дружка ленивым телёнком. Только Серёжа и его брат Володя знали подлинный «характер» Дружка и его повадки. Пёс был предан своему хозяину и хорошо натренирован. Если Серёжа лежал на кровати, никто из домашних, кроме Володи, не мог подойти к нему. Тихий и ласковый, пёс отлично выполнял команду «взять».

Ночь выдалась тёмная. Луна всходила поздно, а тут ещё накрапывал мелкий дождь, хотя на небе там и сям пробивались из-за туч тускло мерцающие звёзды.

Сидели долго, молча всматривались в темноту ночи. Пахло горьковатой полынью и перегоревшим навозом. Всех давно клонило ко сну. Было тихо, даже ни один стебелёк полыни не шелохнулся, поэтому и сидеть надо было абсолютно тихо. Но вор всё не шёл и не шёл. Вдруг что-то треснуло у самой изгороди, покачнулось прясло. Серёжа насторожился и чуть привстал на коленях. Сквозь верхушки полыни он увидел чёрную фигуру, показавшуюся ему очень высокой.

Ёкнуло сердце, но он не подал вида Юре, так как знал, что тогда паника обеспечена. Но Юра давно уже дремал. Серёжа стал наблюдать за тёмной фигурой, и думал, заметили ли Ваня и его товарищи вора. Но Ваня, Женя и Володя долго молча сидели рядом, пригрелись и уснули…

Дружок потянул носом воздух, пытаясь встать, но Серёжа легонько хлопнул его по спине, прижал к земле и скомандовал шопотом: «Лежать смирно!» Пёс повиновался, но задрожал, чувствовалось, что он волнуется.

Фигура спокойно, не торопясь, пошла в глубь огорода, вдруг остановилась. Не то вор услышал голос Серёжи, не то просто решил прислушаться. Дружок неожиданно тявкнул. Медлить было нельзя.

— Взять! — скомандовал Серёжа и дёрнул верёвку, но она свободно подалась и осталась лежать на траве.

Через несколько секунд, а может, и через минуту, у самого прясла человек истошно закричал, будто его режут. Серёжа испугался и необычным голосом крикнул:

— Вор! Вор!

В эту минуту проснувшийся Ваня сорвался с места, не помня себя, ринулся прочь и, наверное, раньше вора оказался за пряслом… Только Женя и Володя так и остались у изгороди, продолжая похрапывать.

Вор исчез в темноте, но ещё было слышно, как он бежал.

— Ребята, где вы?! — крикнул Серёжа, но ему никто не ответил.

— Же-ня! — враз позвали Серёжа и Юра.

— Я здесь! — спокойно ответил сонный голос.

Серёжа включил электрический фонарик и пошёл на голос. Когда они подошли к Жене, он, переступая с ноги на ногу, спокойно спросил:

— А Ваня где?

Только теперь всем стало ясно, что Спицын сбежал. Юра сквозь зубы процедил:

— Я же говорил, что он трус! — хотя сам только-только пришёл в себя.

Подошли к пряслу, где Дружок настиг вора. Посветили фонариком и обнаружили лопату, мешок и клок чёрной материи, видать от брюк.

— Ого, трофеи! — удовлетворённо сказал Серёжа. — Это мы заберём, как доказательство…

Ваня опомнился, когда оказался у дома на противоположной стороне улицы и увидел слабый свет фонаря в огороде. Возвратиться к товарищам он постыдился, постоял ещё немного и, огорчённый, зашагал к своему дому.

Остаток ночи Ваня не мог уснуть, мучали думки о собственной трусости. Чего только он не передумал за ночь и решил, что в лагерь утром не пойдёт.

— Да, — заключил Ваня, — мечтать легко, а вот попробуй выполнить задуманное.

Теперь его разбирало зло на себя, на товарищей, даже на Дружка.

На следующий день Володя, Сережа, Юра и Женя рассказали Ивану Ивановичу о случае в его огороде, доказывая, что если бы Ваня не струхнул, они бы поймали вора. Они сдали Зимину трофеи: лопату, мешок и лоскут от брюк вора. Зимин был растроган заботой ребят, просил навещать его и, провожая до ворот, сказал:

— Вы уж, ребята, не очень Ваню журите, он мальчик хороший, исправит ошибку…

По дороге в лагерь Юра предложил товарищам рассказать отряду о неудачной попытке поймать вора и о трусливом бегстве Вани.

— Теперь мы с этим трусом поговорим по-пионерски, — задорно добавил он.

Товарищи молчали. Они и сами не проявили храбрости, поэтому только Серёжа сказал с гневом и укоризной:

— А ещё на фронт собирался, кисляй чортов…

Утром Спицын не пошёл в лагерь. От бессонницы у него болела голова, настроение было угнетённое. Ему казалось, что сейчас все ребята лагеря знают о его позоре. Серёжа, наверное, разболтал всем, что Володя, Женя и Юрка (даже Юрка Громов!) не струсили, а он, Ваня, позорно удрал. Но и дома сидеть целый день нестерпимо. Под вечер он вышел в ближайший сквер, сел на скамейку, задумался.

Высокий молодой человек в чёрной, сильно замусоленной куртке, в чёрных галифе, на которых Ваня увидел свежую большую заплату сзади, шёл по скверу. Человек немного прихрамывал и на бечёвке вёл собаку. Ваня сначала удивился, когда увидел Дружка, хотел броситься к этому здоровому парню, спросить, почему он ведёт чужую собаку, но обида на Сережу взяла верх. Он решил: «Пусть ведёт. Вот возьму и ничего не скажу. Будет знать, как меня позорить!..»

Парень уже выходил из сквера, когда Ваня вдруг вспомнил, что несколько раз видел его на рынке. Он торговал штучными папиросами, камнями для зажигалок и, кажется, спиралями для электрических плиток. Дружок упирался, вертел головой, но парень не обращал на собаку ни малейшего внимания, тащил её в сторону базара. Человек шёл себе, прихрамывая, время от времени дёргал поводок так, что Дружок жалобно взвизгивал. Жаль было Дружка, но Ваня окончательно решил не мешать вору.

В лагере на утренней линейке удивились, когда Серёжа доложил, что в его отряде отсутствует Ваня «по неизвестной причине». Ему хотелось рассказать старшему пионервожатому всё, но отговорили Володя и Юра.

После линейки Женя сказал:

— Надо бы к Ване сходить домой, а то ещё подумает, что мы его опозорили.

— Сам придёт, — спокойно ответил Серёжа. Он сердился на Спицына и всю вину за неудачу с поимкой вора приписывал ему.

Вечером было обнаружено загадочное исчезновение Дружка. До поздней ночи Серёжа, Юра и Володя бегали по улицам городка в поисках Дружка. Вернулись поздно, уставшие, голодные, очень расстроенные, но Дружка так и не удалось найти. Очень обидно было потерять такую собаку — настоящего друга.

Назавтра Ваня явился в лагерь раньше всех, с независимым видом, будто ничего не случилось. Но это только внешне он казался таким, а внутренне мучился из-за того, что струсил и из-за того, что о Дружке ничего не сказал. На его полных щеках горел лихорадочный румянец, узенькие серые глаза глядели виновато и упрямо и вся его мешковатая, неловкая фигура как бы говорила: «Хоть я и сбежал от вас, и понимаю, что не очень хорошо поступил, но извиняться не стану». Конечно, если бы Ваня знал, что ребята обнаружили в огороде в качестве трофеев лопату, мешок и лоскут от брюк, то ему бы сразу стало ясно, кто вчера вёл Дружка. Но он ничего об этом не знал.

— Ты почему, Ваня, вчера не был? — просто спросил Женя.

— Голова у меня болела, — не очень охотно ответил тот и опустил глаза.

— А я к тебе собирался вчера вечером, да не успел. Понимаешь, Дружка кто-то увёл, вот мы допоздна и бегали, искали.

Ваня почувствовал, как его лицо залила краска. Ему так стало неприятно, будто не тот загадочный парень с рынка увёл Дружка, а он, Ваня. Всё же он собрался с силами и неестественно как-то спросил:

— И не нашли?

— Нет, — со вздохом ответил Женя.

Он помолчал, глядя на носок Ваниного ботинка, бороздящего сухую землю под ногами, потом добавил:

— Мне очень жаль Дружка, а Серёжка чуть не плачет.

Ваня чувствовал себя скверно, и в его голове пронеслось сразу несколько мыслей. Первая, не покидавшая его не только в эту минуту, но и потом, целый день, — это мысль о том, что он поступил скверно, вторая — сожаление о том, что в лагере знают об этом. Теперь ему казалось, что все ребята смотрят на него и осуждают, а у него нет оправдания. И сейчас, когда подошёл Серёжа и предложил пойти играть в футбол, Ване было не по себе.

Однако и во время игры Ваня чувствовал себя очень плохо: часто подавал мяч не туда, куда следует, ноги не слушались…

После обеда он спросил у Серёжи:

— На рынке Дружка не искали?

— Нет, — ответил он.

— Так надо побывать.

— Пожалуй, — живо согласился Серёжа и побежал искать Володю.

Пока Серёжа искал товарищей, Ваня отправился на рынок. Ему хотелось найти Дружка самому, а потом всё рассказать Серёже, Володе и Юре на чистоту, по-пионерски.

Сережа на рынок не пошёл. Они с Юрой зашли в милицию и встретили там Ивана Ивановича. Он сказал им, что их трофеи сдал кому следует, а заодно рассказал и о их поступке. Серёжу и Юру принял младший лейтенант милиции, выслушал их и обещал помочь найти Дружка. Разумеется, он имел в виду не столько собаку, сколько вора.

Ваня без труда узнал на рынке того самого человека, который увёл собаку. Он стоял у лавки под навесом около какой-то женщины, которая торговала картофелем. Спицын и не подозревал, что это и есть тот самый «огородник», которого ищет милиция. Увидев вора, Ваня побежал в отделение милиции и лицом к лицу столкнулся с товарищами. Он запыхался от быстрого бега и волнения и долго не мог толково рассказать о том, что его так взволновало.

ГЕРОЙ ДНЯ

Лагерные дни отдыха подходили к концу. Приближалась осень, начало учебного года в школе. Пожалуй, не было ребят, которые ежедневно не говорили бы об этом и не готовились к занятиям. Это как-то особенно почувствовали все в один из дней, когда Володя Серов принёс загадочный пакет, завёрнутый в газету, и о чём-то пошептался с Юрой. После завтрака, когда все собрались на площадке, Володя сделал знак, означавший, что сейчас он будет говорить.

Не сразу замолчали ребята, но старший пионервожатый призвал к порядку и предоставил слово Володе Серову.

— Ребята! — начал он. — Вы знаете, что у Леночки Громовой пропал её портфельчик с книжкой.

— Знаем! — пренебрежительно выкрикнул Ваня. — Она уже все глаза проревела из-за своей старой сумки…

— А вот и не старой, мне её мама купила в день рождения, — вспылила Леночка.

— Да замолчи ты, — недовольно сказал Юра и легонько дёрнул сестрёнку за косичку.

— А ты не тронь меня, — крикнула Леночка. — Почему он говорит, что я глаза проревела, а сам-то он какого рёву дал, когда его прорабатывали за трусость…

Леночка не закончила своей мысли о том, как «прорабатывали» Ваню, потому что Володя продолжал громко:

— Вообще, ребята, получилось у нас в лагере второе: «ЧП». И мы решили коллективно купить Леночке портфель. Нехорошо, ведь через три дня начнём учиться, а у неё нет портфеля.

Он неловко развернул газету и подал чёрный портфель с блестящим замком растерявшейся, но счастливой Леночке и спросил:

— Какая у тебя, Леночка, книга была в портфеле?

— Для чтения во втором классе.

— А ну, открой портфель…

Леночка начала было открывать, но замок почему-то-не поддавался. Ваня снова не утерпел и заметил:

— Свою-то старую сумку, небось, сразу бы открыла. — Он сказал это потому, что считал несправедливым вместо старой утерянной покупать новую вещь.

Леночка открыла, наконец, портфель и, к своей радости, извлекла новенькую книгу.

— Поди, и книга-то была старая, а ей, смотри, новую купили, — снова высказался Ваня на этот раз негромко, а только для Жени. Ему, конечно, не жаль было своего рубля, внесённого на эту покупку, но обидным показалось всеобщее внимание к Ленке, которую он ещё с зимы недолюбливал.

Этот незначительный, на первый взгляд, случай с вручением Леночке портфеля и книжки многих сразу заставил вспомнить об осени и учёбе.

Ваня тоже вспомнил о школе, но по-своему. Если он не сдаст экзамен по русскому языку, назначенный на сегодня, значит, прощай пятый класс, останется он на второй год в четвёртом. Эти мрачные мысли пришли ему именно сейчас, когда он увидел новый портфельчик в руках счастливой Леночки.

Юра Громов во всей этой истории испытывал чувство неловкости. Ему было как-то не по себе от того, что все ребята вносили деньги на покупку портфеля его сестре.

— Зачем это, мама сама купит, — говорил он.

Но Серёжу не переспоришь. Он сказал:

— Маме не надо ничего говорить, а соберём деньги и купим.

— Почему не надо? — возразил Юра.

— А потому, — ответил Серёжа, — чтобы о нашем лагере никто из родителей плохо не думал…

Потом, когда деньги уже были собраны и Володя пошёл за покупкой, Серёжа посоветовался с Фёдором Тимофеевичем (он был начальником лагеря). Учитель сказал, что они поступили благородно, но что вручать портфель надо в присутствии всех, чтобы каждый, кто давал деньги, знал, куда они израсходованы.

И всё-таки Юра чувствовал себя неловко, особенно перед Ваней, который громко высказал своё недовольство. Юра подошёл к Ване и заговорил с ним впервые после приключений в огороде дружелюбно:

— Ты, Ваня, сегодня сдаёшь экзамен?

— Да, — неохотно ответил тот.

— Хочешь, мы ещё раз повторим с тобой некоторые правила?

— Где же мы будем повторять? — уже более покладисто ответил Ваня, и в его серых глазах заискрилась радость.

— Пойдём на берег и там будем заниматься.

— Ну, пойдём, — как бы нехотя протянул Ваня, но в душе был рад этому предложению. Он хотел как-нибудь и чем-нибудь отвлечь себя от мысли об экзамене, в успехе которого не был уверен, да и от других мыслей, которые до сих пор мучили его.

На берегу реки, у крутого и обрывистого берега, свисавшего над бездонным зеркалом воды, Юра и Ваня уселись за скалой, чтобы их никто не видел и не мешал им заниматься.

В лагерной столовой уже заканчивался обед второй смены, а Юра с Ваней продолжали заниматься. Уж чего-чего, но обеда Ваня, любивший поесть, никогда бы не пропустил, если бы Юра не увлёк его. Но тут они оба забыли про обед. И вот вдруг случилось новое «ЧП», как теперь в лагере любили называть всякое происшествие с легкой руки повара-фронтовика.

На том же обрывистом берегу, на котором они сидели, метрах в пятнадцати от них, вдруг кто-то отрывисто вскрикнул, и ребята услышали всплеск воды, будто в реку бросили пень или камень. Ваня тотчас заметил человека, неумело барахтавшегося в воде.

— Смотри, Юра, кто-то в воду свалился! — крикнул Ваня, срываясь с места.

Но Юра и сам видел всё и тоже бросился бежать. Ваня сейчас ни о чём не думал, кроме утопленника. Он даже не заметил, что Юры около него нет, — тот бежал в лагерь. Спицын подбежал к обрыву и с ходу прыгнул в воду. Вынырнув, он увидел голову пострадавшего. Левой рукой он вцепился в волосы и, подгребая правой, медленно поплыл к берегу. До берега было не более пяти-шести метров, но Ване нелегко было преодолеть это расстояние. Он бил ногами по холодной воде, поднимая брызги, задирал к небу голову и всё-таки его тянуло ко дну.

Выбиваясь из сил, он продолжал бороться, пока, наконец, на берег не прибежали ребята и не помогли ему. К счастью, Юра встретил ребят в лесу, почти совсем рядом с обрывом.

Ваня посинел и от дрожи не мог выговорить ни слова. Но как он был удивлён, когда увидел, кого спасал! Это была Леночка Громова. Её вынесли на берег тоже посиневшую, с закрытыми глазами и со слабым дыханием. Ясно было, что она уже успела наглотаться воды. Тут ей стали делать искусственное дыхание, и когда из лагеря прибежали старшие товарищи, Леночка уже стонала и хныкала.

Серёжа увидел прежде всего мокрого и потрясённого случившимся Ваню. Потом он увидел Леночку, и в его голову пришла мысль: Ваня толкнул девочку в реку. Он подбежал к дрожащему Спицыну и громко спросил, указывая на Леночку:

— Ты!

— И я… — едва выдавил тот, всё ещё стуча зубами.

— За что?! — снова резко и громко спросил Серёжа и тут же увидел, как лицо Вани переменилось. Он понял, что не то подумал Серёжа, но было уже поздно. Из добродушных серых глаз Вани от обиды брызнули слёзы.

— Он её вытащил из воды, — плача, объяснил Юра, испугавшийся за сестрёнку.

Серёжа бросился обнимать Ваню, но тот не унимался и уже громко рыдал не то от обиды, не то от радости.

Леночку унесли в лагерь, Серёжу и Ваню окружили ребята. Только Женя, всё время молчавший, вдруг сказал:

— Ему ведь холодно.

Все сразу стали предлагать Спицыну свои пиджаки, а Серёжа сказал:

— Идём скорее в лагерь.

Шумной гурьбой направились ребята к школе…

Вечером Ваня Спицын сдал по-русскому на четыре, его перевели в пятый класс. Это была общая победа ребят, которые всё время помогали ему. На вечерней линейке Ваня был объявлен героем дня. Сбылась давнишняя мечта Спицына совершить какой-нибудь подвиг. В лагере только о нём и говорили. Ваня ходил весёлый, возбуждённый и не без гордости вытягивал короткую шею, стараясь всем глядеть прямо в глаза, думая: «Вот я какой, совсем не трус, а в огороде это так, сон помешал…»

На второй день Леночка, как ни в чём не бывало, азартно рассказывала, как она потянулась за пожелтевшей веткой боярышника и сорвалась в воду. Себя она тоже почему-то считала героиней и уже в который раз повторяла не без гордости:

— Я как упала, сразу поплыла к берегу, а тут и Ваня подоспел.

— Это как же, Леночка, ты поплыла к берегу, когда оказалась чуть не посредине реки? — возразил Юра.

Ваня громко, со смехом комментировал:

— Тоже мне, поплыла, как топор…

— А вот и поплыла, — упорствовала Леночка, не смутившись от громкого смеха собравшихся.

Ваня сдержал смех, надув и без того полные щёки, и, грозя пальцем Леночке, заключил:

— Говори спасибо, что я не струсил, а то бы тебе капут…

С этого дня за Ваней Спицыным вновь утвердилась слава смелого парня.

ЗАПАДНЯ СМЕРТИ

Доктор Шпачек был направлен из одного концентрационного лагеря в другой, с более строгим режимом. Осуждённых везли на открытой машине. Погода стояла дождливая, холодная, а многие спутники Иосифа Шпачека, как и он, были одеты очень легко. Одни были в обычных летних костюмах, другие в лёгкой полосатой лагерной одежде, а некоторые в одних рубашках.

Конвойные-гитлеровцы в серозелёных непромокаемых плащах с капюшонами, в добротных сапогах, сытые, довольные, сидели на скамейке у кабины машины молча, с тупыми взглядами. Их не трогала судьба осуждённых, сидящих тут же, рядом, на металлическом дне машины, иззябших и больных.

Среди осуждённых были поляки, чехи, французы и один немец. Это стало ясно доктору по тому, что все переговаривались по-чешски, по-польски, по-французски, а этот, что сидел рядом с ним, ответил на вопрос соседа по-немецки, а потом всю дорогу молчал.

Прижимаясь друг к другу от холода, люди мечтали совсем о малом: как бы скорее попасть в тепло, выпить по стакану кипятку, немного обсохнуть, согреться и уснуть. Дождь, точно в наказание, неприятно и резко хлестал людей по лицам и обнажённым рукам. Мокрая одежда прилипала к телу, а сильная тряска машины беспокоила свежие раны. Сидеть было неприятно: на дне холодного железного кузова образовалась лужа воды. Шпачеку казалось, что он сидит не в машине, а в бетонированной камере смертника.

Немец, сидящий рядом, держал на коленях какой-то маленький свёрточек, предохраняя его от дождя. Доктор Шпачек устал сидеть. Хотелось подняться, вытянуться, но сам без посторонней помощи он не мог этого сделать: от побоев болели руки, плечи, всё тело. Всё-таки он сделал попытку переменить положение, но повалился лицом в колени немца.

Тот выронил пакет, торопливо и заботливо помог доктору сесть и спросил по-немецки:

— Что, приятель, плохо?

Доктор Шпачек не ответил. У него сильно кружилась голова. Шпачек виновато посмотрел на соседа через одно стекло разбитых очков и сделал попытку улыбнуться, но вместо улыбки немец увидел болезненную гримасу на искажённом кровавыми ссадинами лице с беззубым ртом.

— Закурить хотите?

Не дожидаясь ответа, немец развернул пакетик, извлёк из него трубку, зажигалку и маленький кожаный мешочек с табаком. Тряска и дождь мешали ему набивать и разжигать трубку, но немцу всё же удалось это сделать. Пахнуло табачным дымком, и доктор Шпачек точно проснулся и смотрел на соседа благодарными глазами. Немец подал ему трубку. Шпачек затянулся два-три раза и ему стало чуть легче от приятного опьянения и чуткого внимания незнакомого человека. Так они встретились в пути, не зная друг о друге ничего…

В Бухенвальде они сразу же расстались. Доктора Шпачека бросили в барак для больных, а его нового товарища, немца, отвели со всеми остальными куда-то в другой барак, и Шпачек долго никого из своих спутников на встречал. Встретились они в каменоломне, куда доктора Шпачека послали работать, как только он немного оправился.

Доктор Шпачек, перенёсший пытки в тюрьме Панкрац, избитый и простуженный, долгое время болел, но как только лагерный врач-эсэсовец нашёл, что он «совершенно здоров», его отправили на самую тяжёлую работу. Доктора Шпачека трудно было узнать. Он поседел, глаза ввалились, поблёкли, лицо, изуродованное шрамами, стало прозрачно-жёлтым, а его узкие высохшие плечи опустились вниз, будто к рукам привязали непосильную тяжесть. И всё-таки его послали работать в каменоломню, где даже молодые заключённые не выживали больше месяца. Шпачек знал, что дело идёт к смерти. Его или убьют, как убивают многих, или он умрёт сам от непосильного труда и издевательств.

На утренней перекличке перед работой молодой здоровый эсэсовец подошёл к доктору Шпачеку и спросил:

— Новый?

— Да, первый день.

— За что, старая свинья, сидишь? — спросил он, хотя видел на рукаве доктора Шпачека красный треугольник — знак политического заключённого.

— За коммунистическую пропаганду, — ответил доктор Шпачек, так как скрывать не было смысла, эсэсовец всё равно знал.

— За красную пропаганду, говоришь? — ехидно переспросил эсэсовец и добавил: — Ну, теперь ты будешь писать киркой и лопатой. Это тебе, старая обезьяна, не бумагу пачкать. Мы тебя постараемся отучить от этого лёгкого занятия.

Всё время, пока эсэсовец произносил этот издевательский монолог, любуясь своим красноречием, доктор Шпачек должен был стоять на вытяжку и смотреть эсэсовцу в глаза. Так было заведено в лагере.

Доктор Шпачек стоял перед эсэсовцем и не слушал его. Он думал о любимой Праге, о людях, что остались там и продолжают бороться, думал о сыне, которого любил больше жизни, о дяде Вацлаве — своём лучшем товарище по подпольной работе. Он твёрдо верил, что фашизм не вечен, что победа не за горами и уж если он, Иосиф Шпачек, умрёт, то умрёт за дело, в которое верит. Он хорошо знал, что смерть витает рядом, только не знал, наступит ли она скоро, сейчас и будет лёгкой, или будет длительной, мучительной. Только бы не показать своей физической слабости врагу, а продолжать сопротивляться до последнего вздоха, и если уж придётся умереть, то умереть непокорённым.

В карьере доктор Шпачек, как и другие, носил камни и складывал их в штабель. У него попрежнему болели все кости, а ноги, обутые в башмаки на деревянной подошве, казались чужими, слушались плохо. От непосильного труда и голода кружилась голова, темнело в глазах, и он запинался, иногда падал, в кровь обдирая колени, но ни остановиться, ни отдохнуть он не имел права. Малейшая остановка — удар плети или приклада. Ему очень хотелось выжить, вернуться в родную Чехословакию к своим людям, к сыну. Мысли о них прибавили ему сил.

Миновал первый день. На второй уже было легче, а потом всё вошло в обычную колею жизни заключённого, которого в любую, минуту могли избить, уничтожить и никто не имел права остановить этого произвола. Кажется, выжить один день в этом аду сверх человеческих сил, а человек всё живёт, работает, надеется, по ночам тихо переговаривается с товарищами, получает от них помощь и сам помогает им.

Как-то раз, после работы, доктор Шпачек задержался в столовой. Он был совершенно голоден и надеялся найти что-нибудь из еды, хотя это было почти невозможно. Ужин состоял из кружки какой-то бурды, порции гнилых овощей к куска хлеба. Вряд ли кто мог не доесть, оставить что-нибудь, но иногда это случалось. За каждый стол полагалось садиться по десять человек и к столу подавали десять порций. Часто было так, что стол был накрыт раньше, чем партия заключённых садилась за него. Если кто-нибудь не доживал до обеда, то оставшуюся порцию отдавали более слабому, чтобы поддержать товарища.

Партия, в которой работал доктор Шпачек, уже поужинала и ушла, но он остался поджидать новую, прячась за стойку, подпиравшую потолок барака. Кто-то принёс на стол бачок с супом. Доктор Шпачек не разглядел человека, он теперь совсем плохо видел, да и очков у него не было, но заключённый сразу узнал его. Это был немец, с которым они познакомились ещё в пути. Он торопливо подал руку доктору Шпачеку и впервые назвал своё имя. Его звали Максом. Немец огляделся по сторонам, так же торопливо подал доктору Шпачеку два куска хлеба и на ходу, тихо сказал:

— Барак три, вторая секция, заходите.

— Я рядом, в четвёртом, — ответил доктор Шпачек.

Так снова встретились два товарища, чех и немец. Макс попал в лагерь тоже за «красную пропаганду», хотя никогда не был связан ни с какими «красными». Но гестаповский произвол только помог ему по-настоящему возненавидеть фашистов и гитлеровский порядок. Чувство ненависти к фашизму сблизило его с доктором Шпачеком. Они подружились: чех, зрелый коммунист-подпольщик, и немец, честный рабочий, понявший смысл борьбы с фашизмом только теперь, в лагере.

Доктор Шпачек медленно входил в сложную жизнь лагеря, искал пути сближения с людьми, для которых главное в жизни — борьба. Сознание именно этого долга утраивало его силы, помогало не только жить и сопротивляться, но продолжать борьбу.

Постепенно группа заключённых чехов, французов, немцев, уже объединённая общими целями борьбы, начала подпольную работу. Время от времени в лагере стали появляться листовки, написанные от руки, в которых говорилось о положении дел на фронтах войны и в тылу врага. Этому помогали заключённые немецкие коммунисты, установившие связь со своими товарищами, живущими на свободе. Нашёл пути связаться с лагерной группой подпольщиков и доктор Шпачек, ставший её активным участником.

В лагере получили новые вести о поражении немецко-фашистских войск на Восточном фронте. Доктор Шпачек решил размножить небольшую листовку. Нужно было сделать перевод листовки с немецкого языка на чешский. Через Макса, который работал в столовой, доктор Шпачек достал бумагу. Это были небольшие листки жёлтой обёрточной бумаги, аккуратно нарезанные Максом для удобства передачи. С тех пор как появилась первая листовка на такой бумаге, администрация лагеря запретила выдавать её заключённым. Правда, не всем, а только политическим. Однако и это не спасло лагерь от листовок. Подпольщики находили возможность доставать бумагу и выпускать листовки.

Шпачек перевёл листовку, написал несколько экземпляров и днём, на работе в каменоломне, должен был, при удобном случае, передать их товарищам. Это не всегда удавалось, так как нередко эсэсовцы ни на шаг не отходили от карьера. Листовки не вывешивались и не наклеивались на стенах бараков. Их просто передавали из рук в руки, а если этого сделать было нельзя, незаметно разбрасывали на рабочих местах.

Первое время охранники не обращали внимания на то, что какой-то листок валяется в каменоломне или на дворе лагеря, но с тех пор, как обнаружилось несколько листовок, началась слежка. Следили не только охранники, но и уголовники, провокаторы, купленные охраной.

Если людей убивали в карьере, названном Западнёй смерти, только за то, что заключённый выбился из сил и не мог работать, то за прочитанную листовку подвергали нечеловеческим пыткам, избивали плётками, прикладами, резиновыми дубинками и вообще всем, что попадёт под руку озверевшему эсэсовцу. И всё-таки это не останавливало мужественных борцов за свободу.

Работа в каменоломне началась, как всегда, рано утром, после обычной переклички. Доктор Шпачек как раз был в той партии, которая работала на разделке камня. Когда пришли на работу, он не мог передать листовки, охранник сидел тут же, наверху откоса, и зорко следил за людьми.

Бывало так, что охранник приведёт заключённых в карьер и ходит где-нибудь недалеко. Из карьера никуда не уйдёшь. С тех пор, как одного заключённого, не выполнившего норму, оставили на всю ночь в карьере и он не только не ушёл, но и умер там, карьер назвали Западнёй смерти. Однако сегодня охранник не уходил.

Ни доктор Шпачек, ни люди из его партии не знали, что ещё ночью в лагере была обнаружена листовка на немецком языке. В немецком бараке был обыск, но там ничего не нашли. Комендант лагеря приказал охране не спускать глаз с заключённых: на пост были поставлены все наиболее отъявленные эсэсовцы. Особенная слежка была за теми, кого судили за пропаганду. Вспомнили и о докторе Шпачеке, с которого сейчас не спускал глаз охранник, сидя на камне, возвышающемся над карьером.

Комендант лагеря был взбешён тем, что у немцев ничего не нашли. Он только после понял, что допустил ошибку и решил исправить её. Комендант приказал по карточкам заключённых выбрать «красных пропагандистов» и учинить за ними особую, негласную слежку. Так и было сделано в этот день, когда доктор Шпачек заготовил листовки на чешском языке.

Шпачек не торопился. Он надеялся, что охранник не высидит и часа и уйдёт, а тогда будет удобно переброситься с товарищами словом и передать им листовки. Но охранник, как ни странно, сидел на своём месте уже больше часа и не уходил. Он несколько раз вставал, прохаживался по краю обрывистого карьера, наблюдая сверху, как с охранной вышки, за каждым, кто работал здесь.

Опытный подпольщик, доктор Шпачек не мог не заметить утром в столовой нечто необычное. Там, недалеко от их стола, тоже сидел охранник, чего почти никогда не было. Это удивило его, но не насторожило. Когда к их столу подошёл Макс и поставил бачок с супом на стол, доктор Шпачек поприветствовал товарища взглядом. Макс на ходу прошептал:

— Вечером зайдите, есть дело…

Припадая на одну ногу, Макс ушёл. Шпачек так, и не понял, что за дело у него, но решил повидаться вечером обязательно. А между тем, тот хотел предупредить товарища, что у них был ночью обыск, и надо быть настороже, но сказать об этом у стола не решился.

Охранник походил и снова сел на своё место, так же рьяно наблюдая за людьми, как час назад. Всем показалось несколько странной его собачья преданность службе, но это не вызвало особенной настороженности. Люди думали, что это новичок или провинившийся, который теперь выслуживается перед начальством.

Если бы доктор Шпачек знал, как за ним следят и что ночью был обыск у немцев, он бы как-нибудь освободился от листовок. Но сейчас он думал об одном: выбрать момент и передать листовки кому следует. Только бы охранник отошёл, хотя бы на несколько минут, которые нужны для того, чтобы освободить руки от кирки, достать из-под заплатки брюк листовки и молча передать их товарищам — одному и другому. Как раз рядом работал один из тех, кому следовало передать; другой находился тоже почти рядом. Но охранник сидел, как истукан, и то мурлыкал под нос что-то, похожее на пение, то курил вонючую сигарету и отплёвывался в карьер, наблюдая, как плевок летит с высоты на каменные плиты. Можно было подумать, что он не охраняет заключённых, а забавляется от безделья.

Доктор Шпачек уже несколько раз на секунду прерывал работу, выпрямлялся, опирался одной рукой на черенок кайла и незаметно бросал взгляд на охранника. Ему казалось, что тот смотрит только на него. Но остановиться можно было именно только на несколько секунд. Люди должны работать, как автоматы. Пусть они медленно поднимают и опускают лом или молоток, кирку или лопату, но они должны всё время двигаться, что-то делать. Через два часа они имеют право сесть тут же, на своём рабочем месте, и покурить пять, ровно пять минут по сигналу.

Взглядом доктор Шпачек сделал знак товарищу, когда охранник дал сигнал на перекур. Оба немного, шага два-три, отошли от рабочего места, выбрав поудобнее камень, присели на него. Собираясь закурить, доктор Шпачек снова показал взглядом товарищу на движение своих рук, вынул из-под заплатки брюк несколько жёлтых листков и опустил их на камни. Передать листовки из рук в руки было рискованно. Товарищ понял всё, но не нагнулся и не взял. Охранник смотрел сейчас в их сторону. Доктор Шпачек не видел этого, но чувствовал взгляд охранника и всё-таки с облегчением закурил, думая о том, удастся ли товарищу взять листовки. Но взять их оказалось невозможным.

Кончился перерыв. Снова начали работать. Доктор Шпачек не сразу заметил, как охранник сошёл со своего места, не спеша спустился по плитам в карьер и подошёл к тому месту, где сидели несколько минут назад заключённые.

Охранник поднял листовки, медленно, с каменным выражением на лице подошёл к доктору Шпачеку и, сжимая зубы, так, что скулы слегка зашевелились, ударил его по голове дубинкой. Доктор Шпачек уже всё знал, видел, чувствовал и ждал этого. В его голове пронеслись тысячи мыслей. Но одна из них, мысль о сыне, не оставляла его до тех пор, пока тяжёлый удар не свалил его на камни. Когда он пришёл в себя, около него в Западне смерти стояли уже новые охранники. Они пришли за ним. Товарищи попрежнему работали, будто ничего не произошло.

ПОГОВОРИМ О ДРУЖБЕ

— Странная штука жизнь, — задумчиво начал Серёжа. — Живёт человек, учится, дружит, работает, воюет. И вдруг нет его.

— А почему так? — спросил Юра.

— Да просто не стало, убили на войне.

— Ну, на войне, конечно, убить могут, — с видом глубоко осведомлённого человека, солидно произнёс Ваня.

— Я не об этом, — возразил Серёжа. — Ясно, на фронте убить человека — раз и готово. Я вот думаю сейчас о письме танкистов… Вот хожу который день и думаю. Когда Фёдор Тимофеевич читал, я видел, как у него тряслись руки. Он даже очки поднимал на лоб и вытирал глаза платком, волновался сильно. А сколько ребят плакало. А почему ты, Ваня, плакал, и Юра плакал, и я? Почему?

— Потому что нам товарища Бучковского жаль, танкистов жаль, вот и плакали, — ответил Женя.

— Хорошо. Тебе жаль товарища Бучковского, и ты плакал. А почему ты не плачешь, когда в сводке с фронта сообщают, что наши войска потеряли столько-то танков. Ведь в танках, наверное, были люди, и они погибли. А ты не плачешь. Почему? — спросил Володя и на всех по-очереди посмотрел, словно хотел подвести итог начатого Серёжей разговора.

— Ну и чудак ты, Володя, — улыбнувшись, наставительно произнёс Ваня, — Ведь тебе толком говорят, что жаль лейтенанта Бучковского, вот и плакали.

— А ещё потому, что они на нашем танке воевали, — добавил Юра.

— А я думаю, ребята, нам жаль их потому, что лейтенант Бучковский и его боевые товарищи были наши большие друзья, — возбуждённо заключил Серёжа. — Конечно, жаль каждого советского человека, которого убили фашисты. Но когда гибнет человек, которого ты хорошо знал, как своего близкого друга, тогда становится особенно больно. Вы помните последнее письмо танкистов, которое они перед смертью спрятали в стволе пистолета? Они писали: «Просим вас передать нашим юным друзьям, что их наказ и свою клятву уральцам мы выполнили»… Я наизусть знаю эти строки. — Он сделал паузу и повторил: — «Нашим юным друзьям», — вот как они писали перед смертью.

— Помним, — с тоской сказал Юра.

Ваня тоже хотел что-то сказать. Ему казалось, что вот сейчас, сию минуту, надо, наконец, сказать товарищам, что он поступил неправильно, не так, как поступают настоящие друзья. Но в последнюю минуту он снова заколебался: как сказать, как они это примут?

— Когда-то мы мечтали, — продолжал Серёжа, — купить танк, и купили. Все мечтали по-разному, а дело сделали общее. Ваня, например, мечтал уйти на фронт. Он, наверное, думал о героизме. Правда, Ваня? А танкисты наши мечтали о победе над фашистами.

— Я и сейчас думаю о героизме, — перебил Ваня. — Ух, как мне хочется сделать что-нибудь такое, ну, понимаете, героическое.

— Тоже герой, а из огорода драпанул, — вставил Юра.

Все засмеялись. Ване стало неловко, и мысль о душевном признании опять заглохла.

— Ну вот, у всех у нас свои мечты, — говорил Серёжа, — а подружила нас одна общая мечта: купить танк и помочь фронту. Теперь наш «Пионер» на войне и, может, дойдёт до самого Берлина. Вот что может сделать настоящая дружба. А без дружбы мы бы это могли сделать?

— Нет, — ответили товарищи, а Ваня возразил:

— Только насчёт Берлина ты загнул. Вон как до него далеко…

— Ничего не загнул! — горячо воскликнул Юра.

Серёжа предложил:

— Давайте проведём сбор. И так назовём его: «Поговорим о дружбе».

— Согласны, — враз ответили Юра и Женя. — Здорово будет!

— А что мы будем о дружбе говорить? — спросил Ваня.

— Вот, что я думаю: поговорим о нашей дружбе, вспомним всё, что она дала нам, — ответил Серёжа.

— А о нашей дружбе будет интересно? — вдруг спросил Володя. Он сильно переживал трагическую гибель танкистов и потому во время этого разговора был молчаливее других.

— Думаю, будет интересно! — заверил Серёжа, скрывая от ребят, что ему подсказали эту тему старшие товарищи.

Друзья обсуждали предложение долго. В памяти восстанавливалось многое. Каждому было что рассказать, найти хороший пример о дружбе в школе, в лагере, дома. Вспомнили о том, как собирали металлолом, как помогали Ване готовиться к экзамену, как работали на ремонте школы и охраняли огород стариков Зиминых, как покупали танк и многое другое.

Юра шёл домой полный всяких дум. Рядом с мыслями о дружбе возникали другие. О честности, смелости, отваге. О Серёже он думал так: Серёжа умеет дружить, помогать товарищу, быть смелым, даже отважным. Это, наверное, потому, что он всех старше на целый год и умный. И Ваня тоже смелый. Мог же он один решиться, пойти на фронт или броситься в воду и спасти Ленку. Конечно, Юра тоже может быть смелым, но не таким, как они. Он, например, не побоялся пойти ночью ловить вора. «Я же не убежал тогда из огорода, а Ваня убежал. Значит, я тоже смелость имею… Но как быть по-настоящему смелым, отважным? Вот бы на сборе поговорить не только о дружбе, но и о смелости, отваге».

Юра вспомнил рассказ Ивана Ивановича о разведчике Сухове, который попал в плен к белым, но не струсил, боролся с ними… Вспомнил о танкистах лейтенанта Бучковского, которые на танке «Пионер» воевали с фашистами до последнего снаряда. «А всё-таки интересно, страшно им было или не страшно? Вот бы об этом узнать. Но у кого узнаешь, ведь они погибли? Серёжа говорит, что им было страшно, но они сказали себе: «Не будем бояться». А по-моему, раз они герои, то им ничего не страшно. Мне бы, конечно, было страшно, я не герой».

Думая об этом, Юра решил, что когда-нибудь он тоже будет бесстрашным. Раньше он один без сестры боялся оставаться дома. Боялся он особенно ночью, когда мама работала в ночной смене, Ленка, ясно, трусиха, а всё-таки вдвоём было веселее. А вот сейчас он уже не боится оставаться дома совершенно один хоть на целую неделю…

Леночка вернулась из школы и застала брата задумавшимся. Он сидел на кухне у плиты, облокотившись на подоконник, и смотрел неизвестно куда. Погода стояла осенняя, улица казалась унылой. Только через дорогу, у леса, виднелись красивые аккуратные домики — новый посёлок для рабочих. А там, за посёлком, виднелся в осенней дымке лес: берёзы с жёлтыми листьями, почти красные листья осины и темнозелёные сосны. Юре хотелось сейчас уйти из дома, убежать в этот замечательный лес, остаться там одному на всю ночь и проверить себя, будет ему страшно или нет.

— Юра, я кушать хочу, — заявила Леночка.

— Давай, будем кушать. Я тебя уже целый час жду, — ответил он.

Они сели за стол. Леночка проголодалась, ела хорошо, но торопливо, потому что спешила — ей надо было бежать к подружке, готовить уроки.

— Ленка, ты могла бы одна ночевать в том лесу? — спросил Юра и показал ей в сторону леса.

Леночка выскочила из-за стола, подбежала к окну, посмотрела в него и, как бы взвесив обстановку, сказала просто:

— Нет, там холодно и сыро.

— Я бы ночевал.

— Не ври, Юрка, там ночью страшно.

— А вот ночевал бы. Понимаешь?

— Ну, иди и ночуй! — быстро согласилась Леночка с таким безразличием, что Юра подумал: «Ничего она не понимает. Куда уж ей, девчонке!..»

И опять Юра вспомнил Сухова. Ему представилась картина: лес, тёмная ночь, на станции белые, а Сухов идёт в разведку… Он высокий, сильный, смелый, а всё же его схватили и посадили в арестантский вагон, одного, избитого. Вот уж он, действительно, был смелым. Ему прочитали приговор, а он всё равно не испугался, не стал просить, чтобы его не расстреливали. И как он сидел в вагоне? Один, кругом враги, а он сидел и не боялся даже смерти. Вдруг Юре пришла в голову мысль: испытать одиночество где-нибудь в тёмной комнате, закрытым. И тут он вспомнил о чулане. Вышел в коридор, открыл дверь в чулан, оглядел его и решил, что попробует. Вернулся в комнату и сказал сестрёнке:

— Ленка, закрой меня в чулан.

— В чулан? Зачем?

— Закрой и всё.

— Не буду.

— Я же тебя по-хорошему прошу, закрой, — взмолился Юра.

— А скажи, для чего, тогда закрою, — пищала Леночка.

— Потом скажу.

— Нет, сейчас, — настаивала сестрёнка.

— Но имей в виду, Ленка, больше я не буду помогать решать задачки, так и знай, — угрожающе заявил Юра.

— Ладно, давай закрою, — согласилась Леночка и подумала: «Ну, и чудак. Юрка».

Закрыла и ушла. В чулане темно, неуютно, прохладно. Сначала Юра несколько минут пытался прохаживаться. Потом ему это надоело. В чулане было очень мало места, чтобы ходить. Чулан крохотный, неприятный. Пахло мышиным помётом. Когда Юра перестал ходить, прислушался, то в ушах зазвенело от жуткой тишины и где-то под полом начали пищать мыши, наверное, совсем, как в камере.

Юра не заметил, когда ушла Леночка. Он сидел в чулане, примостившись на ящике, в котором лежали какие-то старые вещи. Сидеть неудобно, места совсем мало. Юра взобрался на ящик, сел так, чтобы колени удобно обхватить руками, прижался спиной к стене, положил голову на колени и отдался размышлениям…

Серёжа тоже мечтал. Володя пошёл в магазин за хлебом, а он остался один, и те же мысли о танкистах, о их письме снова захватили его. Да, тяжело было примириться с мыслью о том, что экипаж танка «Пионер» погиб. Серёжа хорошо помнил всё: как они собирали деньги, ездили на завод выбирать танк, на встречу с танкистами, как провожали их на фронт. Но прошла та горячая пора, нет больше в живых весёлого, боевого лейтенанта Бучковского, важного и приветливого механика-водителя Агапова, добрых танкистов Русанова и Фролова. Именно такими запомнил их Серёжа.

«Бывает же так, — думал Серёжа, — когда наступают такие минуты, что ты сразу вспоминаешь всё. И, странно, всё приходит как-то само по себе. Как будто бы ты об этом и не хотел подумать, а мысли лезут в голову одна за другой и появляются всё новые и новые, как кадры в кино. Вот сейчас надо бы думать о сборе, как лучше его провести, так нет, не думается. Придумать бы такое, чтобы всем вместе делать и не скучать». Уж который день ему тоскливо, одиноко. Так одиноко, так почему-то пусто, что плакать хочется. Пока Володя дома — ничего, как уйдёт куда-нибудь — скучно, тоска гложет. А тут, как нарочно, от папы с фронта нет и нет писем. Может, и он как танкисты… «Но нет, не такой у меня папа, чтобы не вернуться домой», — решил Серёжа, а у самого щемило сердце от пережитого за последние дни.

Начали заниматься в школе хорошо, с настроением. Правда, легко, пока идёт повторение, но всё равно интересно — пятый класс. Утрами Серёжа вставал раньше Володи, часто будил его, чтобы скорее пойти в школу, встретиться с товарищами, поговорить о делах, играх, новых планах пионерской работы. Всё шло хорошо, пока не получили письмо танкистов.

По ночам, особенно с вечера, Серёжа долго не мог уснуть. Закроет глаза, нарочно замолчит, чтобы не разговаривать с Володей, и начинает думать. Интересно думать, думать и вспоминать хорошее, радостное, весёлое. Не раз думал Серёжа об отце и матери, о днях, когда был в Артеке. Как-то снова вспомнил мальчика-чеха, такого весёлого, белоголового с голубыми глазами. Уж больно он любопытно говорил по-русски. Но почему именно его, Яна, вспомнил Серёжа вот сейчас? Да, понял почему. Ему хочется рассказать на сборе именно о дружбе с мальчиком-чехом. Где всё-таки теперь Ян, что он делает, как живёт? Вот интересно бы узнать, встретиться… А когда-то он первый подружился с Яном. Старший пионервожатый сказал тогда: «Этот мальчик, ребята, из Чехословакии, он ещё не совсем выучился говорить по-русски, но кое-что умеет, и вы, как настоящие друзья, должны помогать ему, чтобы он не скучал, не чувствовал себя одиноким».

Только сейчас Серёжа понял, почему одиноким быть плохо. Ведь Ян мог только думать про себя, быть с самим собой, если бы они не дружили с ним, не учили его разговаривать по-русски, если бы они не окружили его настоящей дружеской заботой. Да, много у Серёжи мыслей о дружбе. Эту дружбу он испытал и на себе, когда приехал в город, встретился с Володей, с Юрой. Без их дружбы ему тоже было бы тяжело первое время, пока он не привык к новым ребятам, к новой жизни.

Серёже захотелось сейчас же пойти к Юре и поделиться с ним своими мыслями. Так захотелось, будто они неделю не виделись. Он написал записку Володе и ушёл.

Юра сидел на ящике долго. От прохлады, темноты и гнетущей тишины в чулане ему вдруг стало жутко, неприятно, и он начал стучать в дверь, звать Леночку. Вначале ему показалось, что сестрёнка спит, не слышит ни его стука, ни его голоса. Потом ему показалось, что он рассказал Леночке о причине самозаточения в чулан и она нарочно не открывает ему, чтобы проверить, боится он один быть в чулане или не боится. Наконец, Юра забарабанил в дверь так, что и мёртвый бы проснулся, но Леночки не было дома. Тогда Юра от обиды всплакнул немного, сел на ящик, задумался, пригрелся и уснул.

Во сне ему снилось необыкновенное видение. Будто он попал в арестантский вагой вместе с Суховым. Вот они двое сидят и думают, как им освободиться. Но кругом темно, жутко и охрана злая и строгая. Казаки страшные, стоят у вагона с винтовками. Юра думает, что скоро их поведут в лес, и всё кончено. Думает он и о Леночке. Ему жаль её. Как она будет без него? Мама на работе всегда, а Юры уже нет и вот живёт Леночка одна. Она плачет часто потому, что одна боится быть дома. И никто — ни Серёжа, ни Женя не помогают ей. Юре становится обидно. Ведь он всегда относился к товарищам хорошо, а вот они не очень, даже Леночку забыли…

Потом он видит, как появился танк. «Это, наверное, лейтенант Бучковский выручать нас решил», — думает Юра и плачет от радости. Ему так тяжело и в то же время так приятно. Вдруг он куда-то падает. Все думают, что Юры уже нет в живых, но тут прибегает откуда-то Дружок. Он такой хороший, по-собачьи ласковый, юркий. Он лижет Юре лицо, лоб, а Юра не может сам подняться, не может пошевелить ни рукой, ни ногой, и ждёт, что ему кто-нибудь поможет. Но тут нивесть откуда появляется страшный казак. Глаза у него большие, горящие. Он кричит на Юру: «Вставай, убью!» Но Юре безразлично, он никого не боится, только у него нет сил подняться. Тогда казак сильно стучит в пол прикладом винтовки и хватает его за плечи, хочет поднять, чтобы увести расстреливать… Юра пытается вырваться — и просыпается… Его, действительно, кто-то трясёт за плечи. Юра хочет кричать, ему страшно уже не во сне, а на яву, но в это время Серёжа мягко говорит:

— Ну, и спишь ты, Юрка, как сурок в норе.

— Где Ленка? — с обидой спрашивает Юра.

— Она во дворе, играет в классы. Увидела меня и говорит: «Юра в чулане, я его закрыла».

— Я ей покажу классы! — сердится Юра, и Серёжа, едва сдерживая смех, спрашивает:

— Ты уже выспался?

— Я не спал, — не сознаётся Юра.

— Хорошее «не спал». Да тебя с пушкой будить надо было. Я подошёл к двери, да как тресну по доскам кулаком. Аж сам испугался, как загудел ваш коридор, а ты всё спишь.

— Так я нарочно не отвечал, — упорствовал Юра.

Ему неловко было сознаться, как и почему он оказался в чулане, но Юра ничего не мог придумать, и его выручил сам Серёжа.

— Я пришёл в шахматы играть.

— Пойдём, — обрадовался Юра.

Ваня пришёл домой и расплакался. Один, всё время один. Мама приходит поздно вечером, отец ночью, а иногда и по неделям не ходит домой, всё на заводе да на заводе. Скучно Ване, а ещё хуже, что его до сих пор мучительно терзают мысли о своём поступке. Совсем уж будто забыл, а сегодня, как заговорили о сборе, так снова вспомнил всё…

Ничего Ване не хотелось делать. Даже уроки не стал учить, а лёг на свою кровать, закрыл глаза, да так и лежал один, пока кто-то не постучал в дверь. Ваня кинулся в переднюю, чтобы открыть. На пороге стоял отец.

— Па-па! — произнёс Ваня, будто целую вечность не видел отца.

— Что с тобой? — опросил отец удивлённо. Вид у Вани был усталый, измученный. — Ты здоров, сынок?

Вместо ответа Ваня захныкал.

— Что ты, что с тобой? — забеспокоился отец. — У тебя болит что-нибудь?..

— Болит…

— Ну вот, вместе, кажется, заболели. Я тоже, сынка, заболел.

«Вот почему папка пришёл так рано», — понял Ваня, и ему стало нехорошо от сознания, что он сказал неправду.

— Что у тебя болит, сынок?

— Сердце болит, папа, — сказал Ваня, и его губы задрожали, из глаз покатились слёзы.

Отец обнял Ваню сильными руками.

— Ну пойдём, сядем, сынок, да поговорим.

Они сели на диван. Хорошо стало в доме от того, что отец пришёл.

— Ну, рассказывай о своём сердце…

Ваня рассказал всё. Начал с разговора о дружбе, вернее о подготовке пионерского сбора на эту тему, потом рассказал всё по порядку: об истории на чистке картофеля, о том, как он спас Леночку, как ходили охранять огород Ивана Ивановича, и о том, как он удрал в трудную минуту от товарищей и как потом получилось с Дружком…

Отец слушал внимательно, не перебивая. Когда Ваня окончил, он спросил:

— Всё рассказал?

— Всё, папа.

— Ничего не утаил?

— Ничего, честное пионерское.

— Если так, — молодец! Конечно, нехорошо поступать так, как ты поступил, но это дело поправимое. Только ты по-честному, по-пионерски, пойди и скажи своим товарищам всё, как было.

— Мне стыдно, папа.

— Лучше пусть будет один раз стыдно, чем всю жизнь, — сказал отец.

Он тоже говорил о дружбе, о честности, говорил так много, что Ване показалось, будто он впервые узнал отца. Такой он у него хороший и умный. Вот, наверное, и у Серёжи такой же отец, потому что Серёжа сам умный. «Признаюсь ребятам, ведь отец меня понял и они поймут».

Ваня давно спал, но Ивану Кузьмичу не спалось, он задумался о сыне и его товарищах. Только сегодня он узнал от Вани, чем тот живёт, о чём думает. Давно отцу не приходилось говорить с ним, всё на заводе да на заводе. Домой приходит — сын спит, на завод уходит — сын тоже спит. А между тем у ребят свои заботы, свои дела и мечты. Энергии много, а куда её девать ни Ваня, ни его товарищи толком не знают. «Надо их занять чем-то увлекательным», — подумал отец.

Так у Ивана Кузьмича родилась мысль о мастерской для пионеров. Из разговора с сыном он узнал, что в школе нехватает столов и скамеек для целого класса. «А что если организовать ребят, дать им одного толкового столяра, инструменты, тогда они постепенно увлекутся трудом, да, пожалуй, и сделают столы и скамейки. Парты, конечно, им не сделать, а столы и скамейки сделают», — решил он.

На другой день, когда Ваня ушёл в школу, Иван Кузьмич поехал на завод. Он договорился с начальником модельного цеха и тот выделил одного столяра и дал необходимые инструменты для школьной мастерской. Конечно, в другое время заводу следовало бы сделать парты для школы, но сейчас, когда люди и без того день и ночь трудятся для фронта, когда на заводе нехватает людей, чтобы делать оружие, это была единственно возможная помощь. Кроме того, Иван Кузьмич преследовал самое главное: занять ребят, увлечь их полезным трудом. Он ещё не был в школе, не знал, как к этому отнесутся там, но затратил несколько часов, подобрал инструменты и отправил их пока к себе на квартиру.

Пионерский сбор о дружбе состоялся. Каждый рассказал всё, что он думал об этом в одиночестве. Но не менее интересным был рассказ Ивана Кузьмича Спицына о делах завода. А его предложение организовать мастерскую при школе вызвало у ребят такой интерес, что после сбора они только об этом и говорили. Фантазии их не было предела. Говорили о том, что сами сделают парты, будут строить модели самолётов, танков, а Юра уже почти как наяву видел красивый ящик для будущего радиоприёмника, о котором он давно и страстно мечтал. Ещё, собственно, ничего в школе не было: ни самой мастерской, ни помещения, ни инструмента, ни инструктора, которого выделил завод по просьбе Ивана Кузьмича. И всё же ребята уже загорелись этим делом. Получилось неожиданно. Никто и не подозревал, что отец Вани Спицына сам придёт на сбор пионеров. Даже Ваня удивился, когда увидел отца. Сначала он подумал, что отец пришёл, чтобы послушать, как его сын будет рассказывать товарищам то, что обещал отцу. Это его очень волновало, но, к счастью, случилось так, что сначала слушали Ивана Кузьмича, а когда он ушёл, начали решать свои вопросы.

На этом сборе Ваня рассказал всё, и даже то, о чём не хотел говорить, а именно, что на днях его приглашали в милицию. Там он видел задержанного вора…

Только Дружка так и не нашли работники милиции. Это волновало Ваню и не менее огорчило его товарищей, когда он сказал, что вор пойман, а Дружка нет смысла искать, так как этот «огородник» продал собаку, и сам не знает кому.

Больше других переживал за Дружка Серёжа, но сбор, на котором вдруг решили такой важный вопрос, как организация школьной мастерской, затмил всё остальное. Неясная мечта «придумать бы такое дело, чтобы всем вместе делать и не скучать» стала явной и увлекательной.

Только Ваня почему-то не очень увлекался мастерской. Он сказал:

— Понимаешь, Женька, мастерская, может быть, и хорошее дело, только мне это кажется не очень интересным.

— Почему?

— А так… Ещё ничего нет. Потом делать парты или там скамейки мне не хочется.

— А модели самолётов не интересно?

— Ну, это другое дело…

Ваня вспомнил при этом, как его отец говорил: «Научитесь, ребята, делать парты и скамейки, вот и будет ваша настоящая, большая помощь школе, да и в жизни это пригодится». Словом, всё Ване нравилось, но «делать парты и скамейки» не увлекало его.

В ШКОЛЕ

Ян Шпачек шёл в школу после болезни с тяжёлым чувством и страхом. Ему казалось, что именно пан Краузе виновник ареста его отца. Поэтому, как только Ян появится в школе, учитель начнёт допрашивать и выпытывать об отце, а если Ян откажется разговаривать, нагрубит, — его исключат, а то и в гестапо заберут.

Но всё обошлось хорошо. Оказалось, что Краузе уже нет и в школе многое переменилось, а Зденек Кворжик и Франтишек встретили Яна сердечно, вызвались помочь наверстать упущенное. Первые уроки прошли спокойно. Ян с удовольствием слушал учителя по родному языку, усердно решал задачи, а на переменах расспрашивал товарищей о том, что они прошли, что нового в школе. Всё его интересовало, но о пане Краузе он спросить не решался. От одного воспоминания о нём по телу Яна проходила нервная дрожь. Черноголовый и долговязый Зденек Кворжик сам рассказал ему о бунте, который школа устроила против папа Краузе. Когда Зденек говорил, глаза его горели, сам он становился таким энергичным, будто готовился с кем-то драться. Собственно, никакого бунта в школе не было, однако Зденек с гордостью несколько раз повторил это слово, хотя первыми его произнесли не учащиеся. Это пан Краузе, доведённый до бешенства, назвал школу бунтарской…

— Ты помнишь, Янек, ту листовку, маленькую? — спросил Зденек. — Ту, которую у нас в классе разнесло хлопушкой из-под потолка?

— Помню, — с дрожью в голосе ответил Ян.

— А помнишь, как на стенках писали про Краузе?

— Ну, конечно, помню.

— А ты знаешь, что случилось, когда мы начали учиться?

— Не знаю. Я же болел.

— Вот, слушай, — начал Зденек. — Ребята как-то пронюхали, что Краузе от нас уберут. Одни говорили, что его на фронт отправят, а другие — будто его вызывают в Германию, но всё это враки. Его ребята видели на площади Святого Вита совсем недавно в форме гестапо. Он в Праге, только у нас ему кисло пришлось, выперли из школы.

Зденек Кворжик размахивал руками и время от времени оглядывался по сторонам как бы для осторожности.

— Когда мы узнали, что у тебя отца арестовали, мы возненавидели Краузе. Наш класс не стал так хорошо к нему относиться, как прежде. И ты знаешь, этому помогли листовки и надписи на стенах школы. Все раскусили этого гестаповского гуся. Стали бояться говорить с ним, а он такой стал, что готов был с нами даже после урока сидеть сколько хочешь, только бы мы болтали. Мы, конечно, на уроках как полагается, отвечали ему, выполняли все задания, но только на вопросы о домашних и других делах отвечали: «Не знаем, пан Краузе», «Нам ничего не известно» и так далее. Ему не нравилось, а нам этого только и нужно было. Вот, поверишь, будто все сговорились, так здорово получилось.

— А что за бунт был? — спросил Ян.

— Бунт был такой, что директора школы попёрли, хотя он и фашист. Все говорят, что он фашист. А с паном Краузе вот что получилось. Кто-то написал такую листовку: «Я, пан Краузе, не учитель, а шпион из гестапо, опасайтесь меня!» Написали эту листовочку так, что прямо заглядение. Не написали, а разрисовали немецкой тушью «Пеликан» на хорошей бумаге и приклеили пану Краузе на спину его плаща. Словом, плакатик получился первый сорт! Вот как разрисовали!

— Ну? Прямо на спину? — восхитился Ян.

— Да, прямо на спину. А ты знаешь, он, ничего не подозревая, надел свой плащ, вышел из школы. Мы шли следом за ним. Много нас было, но никто не сказал ему об этом. Одни боялись, что он сразу отправит за это в тюрьму, другие считали, что так ему и нужно.

— Кто же это сделал? — спросил Ян с завистью, что не он так здорово придумал.

— А кто его знает, — ответил Зденек, разводя руками. — Только сделали это явно наши.

— Ну, и ну! Вот это молодцы!

— Ух, как хорошо! — подтвердил Зденек. — И понимаешь, умудрились приклеить. Вот так сработали, просто прима, первый сорт, — сказал мой папа, когда я ему об этом рассказал.

— Ну, а дальше как было? — нетерпеливо спросил Ян.

— Дальше? Сначала нас всех по-одному вызывали на допрос. Но мы-то откуда знаем, кто это сделал. Потом вызывали подозрительных. Допрашивали ласково. Мол, не знаешь ли ты, кто у вас в классе занимается нехорошими делами, пишет оскорбительные записки и так далее. Ну мы, конечно, тоже отвечаем вежливо, будто ничего не видели.

— Ты, Кворжик, знаешь, кто у нас неблагонадёжный ученик? — спрашивает директор.

— Как это, пан директор, неблагонадёжный? — спрашиваю я. — У нас все ребята очень славные, уроки делают хорошо. Нет ни у одного плохих отметок. И так далее. Святая Мария, я так отвечал, а сам думал: «Так бы я и сказал, если бы даже знал кто». А директор смотрит на меня своими глазищами, будто просверлить хочет, и опять спрашивает: «Да я, говорит, не об этом, Кворжик, может, ты знаешь, кто в вашем классе мастер на всякие выдумки, ну там подбросить какую-нибудь свёрнутую записочку учителю или товарищу, или ещё что-нибудь в этом роде». «Нет, — отвечаю, — пан директор, у нас, кажется, нет таких учеников. У нас отличные ребята, вежливые, смирные».

Зденек Кворжик лукаво подмигнул Яну, вот, мол, как я отвечал, и с ещё большим азартом продолжал:

— Так после этого в школе и прозвали пана Краузе «меченый гестаповец». Это тоже кто-то написал на стене мелом, а потом даже ему стали такие бумажки подбрасывать. Тут и началось в школе дельце. Почерки сличали, да у нас тоже не дураки. Я, например, тоже подбрасывал такую бумажку, только писал не сам, а сестрёнку просил… Она дома напишет, а я принесу в школу готовенькую… После этих событий пан Краузе «заболел» и больше не появлялся в школе.

Рассказ Зденека Кворжика удивлял и радовал Яна. Он чувствовал, что школа по-настоящему поднялась, взбудоражилась, потому что все ненавидят оккупантов.

В «бунтарской» школе кое-что переменилось. Учащихся старших классов перевели в другие школы, а некоторых исключили и даже, говорят, посадили в тюрьму.

Потом установили негласную слежку за всеми подозрительными, строго стали наказывать за малейшее нарушение школьных порядков. Однако это не спасло ни пана Краузе, ни директора. Пана Краузе отозвали на работу в гестапо, о чём, конечно, в школе никто не знал, а директора сняли с работы. Для ребят это было очень хорошо. Появились новые учителя, да и много новых учеников. Директор — чех, учитель немецкого языка — тоже чех. Это было большим и радостным событием в школе.

Ян Шпачек всё это рассказал дяде Вацлаву с большим радостным воодушевлением. Перемены в школе окрылили Яна, ему хотелось учиться, он не стал бояться и думал только о том, как бы скорее догнать товарищей.

Вечерами к Яну приходили Зденек и Франтишек. Зденек был живой, энергичный, очень пытливый паренёк, под стать своему другу Шпачеку. Это их сближало. Франтишек, напротив, тихий, худенький, рыжий и флегматичный мальчик. Он больше молчал, но учился хорошо, ни с кем, кроме Яна и Зденека, не дружил, и возвращение Яна Шпачека было для него личной радостью: вернулся хороший школьный товарищ. Втроём они делали уроки, помогали Яну, вместе развлекались, спорили, ходили в кино, занимались спортом. Одним словом, для Яна внешне началась прежняя жизнь. Только, когда он оставался один, мысли об отце не покидали его. Он ждал отца, надеялся на встречу, мечтал об этом.

Дядя Вацлав получил небольшую записку от неизвестного Макса. Он ничего о Максе не знал, но записка была тёплая и грустная. Макс извещал о том, что доктор Шпачек умер от пыток в Бухенвальде. Дядя Вацлав верил и не верил этой записке незнакомого человека. Но как узнать правду, кому написать? Он знал, что более подробно о докторе Шпачеке узнать невозможно. Часто он думал, что доктор Шпачек, возможно, жив, вернётся когда-нибудь на родину и решил пока ничего не говорить Яну.

Теперь дядя Вацлав много думал о мальчике, больше полюбил его, помогал, как родному сыну. У него не было детей, он жил одиноко, нанимал скромную комнату, но с тех пор, как Ян Шпачек переехал к нему, дяде Вацлаву пришлось арендовать новую квартиру в две комнаты. Они бы давно перебрались в особнячок доктора Шпачека, но дядя Вацлав не решался это сделать в целях осторожности.

Часто дядя Вацлав наблюдал за Яном со стороны и видел, что он повзрослел, за очень короткий срок вытянулся, стал серьёзнее, молчаливее, не улыбался попусту, как это было прежде. Лицо у Яна стало прозрачно бледным, задумчивым, глаза немного усталыми и печальными. Весь он переменился — и походка, и манера разговаривать стали другими. Всё это вызвало молчаливую грусть у дяди Вацлава, и он часто думал про себя, что детство отнято у Яна фашистами, ненавистными оккупантами.

Каждый раз, когда Ян приходил из школы, дядя Вацлав, если только был дома, начинал расспрашивать о делах, об учёбе. Они нередко долго просиживали за стаканом чёрного кофе, рассуждая, как равные. Дядя Вацлав иногда просил Яна выполнить какое-нибудь несложное дело по подпольной работе, и тогда глаза Яна зажигались особенным блеском. Он всегда охотно выполнял любое задание, и это радовало дядю Вацлава. Он видел, что растёт настоящая смена доктору Шпачеку, погибшему за счастье своей родины.

Радовало дядю Вацлава и другое — вести с Востока. Дела немцев на Восточном фронте складывались скверно. Доблестные русские войска, а с ними и чехословацкая бригада, наступали на врага, очищали русскую землю от фашистских орд, и это по-настоящему воодушевляло всех честных патриотов Чехословакии. Вести с Востока пробивались сквозь все преграды, как бы гестапо и военная цензура ни следили и ни оберегали чехословацкий народ от проникновения правды с фронтов военных действий.

Однако подпольщикам приходилось работать в очень сложных и опасных условиях. Чем хуже складывались дела для гитлеровских войск на Востоке, тем свирепее они расправлялись с патриотами Чехословакии.

Гитлеровские оккупанты ввели жестокий террор. Гестаповцы бросали в тюрьмы и концлагери многих заложников. На заводах и фабриках был введён такой порядок: директора должны были давать подписку оккупационным властям, из которой следовало: «Я буду немедленно расстрелян, если вверенное мне предприятие прекратит работу без уважительной причины». В школах директора несли такую же ответственность за действия учителей и учащихся. Однако в школе, где учился Ян Шпачек, ни директор, ни пан Краузе — тайный агент гестапо — не понесли подобного наказания. Это, конечно, насторожило всех учителей и окончательно открыло им глаза на то, что в школе орудовали два матёрых фашиста.

Весь коллектив учителей и особенно новый директор и новый преподаватель немецкого языка старались сознательно не замечать вольностей наиболее смелых и передовых учащихся. В школе наступил такой период, когда все учителя понимали необходимость жить в дружбе и всячески оберегать своих воспитанников от ненужного риска. Да и причины, вызывавшие протесты ребят, исчезли.

Ян Шпачек скоро понял это. Он знал, что в школе стало легче дышать, вольнее вести себя, однако это совсем не значило, что он или его товарищи могут открыто выступать против врагов.

Всё шло своим чередом, а если кто-либо из ребят восставал против изучения немецкого языка, то новый учитель умел доказать его неправоту. По-особому Ян Шпачек стал относиться и к делу подпольщика. Однажды дядя Вацлав сказал:

— Янек, у меня есть к тебе срочное дело.

— Я слушаю, дядя Вацлав, — с радостью ответил мальчик.

— Дело важное, очень ответственное, Янек. В новом городе, на Парижской улице живёт один наш товарищ. Тебе надо пойти к нему и передать вот этот пакет. Адрес ты должен запомнить наизусть… И то, что я тебе скажу, ты должен знать как стихи. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Ян и уже с гордостью подумал о том, что, наконец, и дядя Вацлав доверяет ему важные дела. Невольно он вспомнил отца, вспомнил, как радовался и гордился он сыном, когда задание было выполнено. И хотя отец никогда об этом не говорил ему, Ян и сам хорошо понимал это. Сейчас он смотрел горящими голубыми глазами на дядю Вацлава и ловил каждое его слово, чтобы ничего не забыть, ничего не пропустить.

— Запомни: улица Парижская, дом пятьдесят девять, квартира три… Ты пойдёшь через Манесов мост, мимо Парламента, выйдешь к Художественно-промышленному музею и в этом районе найдёшь Парижскую улицу.

— Так, дядя Вацлав, — ответил Ян Шпачек и повторил наизусть адрес и маршрут.

— Там, в доме пятьдесят девять, квартира три — ты позвонишь два раза… Когда тебе откроют дверь, ты спросишь: «Здесь живёт представитель фирмы «Батя»? Тебе должны ответить: «Я представитель фирмы «Батя». Тогда ты скажешь: «Меня послали из магазина «Верке» узнать, готов ли наш заказ». Он тебе скажет: «Заказ ещё не готов». Если там никого постороннего не будет, отдашь пакет. Понял, Янек?

— Всё понял, дядя Вацлав. Только вы скажите мне, а если этот представитель будет не один?

Дядя Вацлав нарочно не всё сказал, ожидая этого вопроса. Он мягко, по-отечески, улыбнулся и добавил:

— Тогда он скажет тебе: «Одну минуточку, сейчас я напишу ответ». Ты подождёшь его, он выйдет проводить тебя и тут ты передашь пакет, не выходя на улицу. Повтори всё, Янек.

Ян Шпачек повторил всё слово в слово. Он чувствовал, как всё лицо его горело, ему казалось, будто у него вспотело вокруг глаз и по телу прошли электрические токи. Дядя Вацлав заметил его волнение и одобряюще произнёс:

— Ну, молодец! Только никуда не заходи. С товарищами не задерживайся. Я буду ждать тебя дома.

Бодро шагая по улицам Градчан, Ян Шпачек не раз про себя повторял пароль. Ему хотелось выполнить поручение так, чтобы в следующий раз дядя Вацлав мог доверить более сложное задание. Ему нравилась работа связного. Делал он всё аккуратно, с большим чувством ответственности. Иногда Яну хотелось поделиться своими мыслями об этом с другом по школе Зденеком, но как только они встречались, как только Зденек начинал что-нибудь торопливо и запальчиво рассказывать, Ян про себя думал: «Нет, он ещё совсем мальчишка, с ним нельзя делиться».

Как нарочно, на Манесовом мосту он встретил Зденека Кворжика. Зденек стоял и смотрел с моста на мутную воду Влтавы, побрасывая камешки. Время шло к вечеру, на улицах и мостах людно. Ян, войдя на мост, пошёл по левой стороне, ближе к перилам, чтобы скорее проскочить. Тут, у перил, он и столкнулся с глазеющим на воду Зденеком.

— Ты куда идёшь? — спросил он.

— В новый город.

— Зачем?

— Есть дело.

— Я провожу тебя? — беззаботно предложил Зденек.

Ян Шпачек не сразу ответил. Он знал, что ему нельзя ни с кем задерживаться и, тем более, брать с собой. Но как сказать товарищу, чтобы он не провожал его. Что может подумать Зденек, если Ян откажется. Прошло несколько секунд, пока Ян собрался с мыслями.

— Знаешь, Зденек, тяжело заболел дядя Вацлав. Я спешу за лекарством к одному доктору.

— Вот уж и врёшь! — возразил Зденек.

— Ну и не верь! — сердился Ян.

— Я же сам сегодня видел его. Он совсем здоров.

— Вот что, Зденек, не веришь, беги сейчас к нам и проверь, — сказал Ян, рассчитывая отделаться от товарища.

— Была нужда! — ответил тот.

— Ну, я пошёл.

— Пойдём, я провожу тебя, — просто сказал Зденек.

Яну Шпачеку ничего не оставалось, как согласиться с товарищем. Он проклинал себя за то, что пошёл по левой стороне, жалел, что проторчал тут три-четыре минуты, тогда как его ждут дома и там, на Парижской улице, дом пятьдесят девять, квартира три. Но больше всего тяготило его присутствие Зденека, который шёл молча, беззаботно размахивая руками, и всё глазел по сторонам: сначала на реку, потом, когда они поровнялись с Парламентом, — на это прекрасное здание. Ян шёл, никуда не глядя, сосредоточенно думая о том, как найдёт того человека, к которому несёт важные бумаги, как будет с ним говорить и как, наконец, передаст пакет. Не будет же он передавать бумаги в присутствии Зденека…

Не успели мальчики выйти к Художественно-промышленному музею, как неожиданно встретились с паном Краузе. Теперь он был в чёрном мундире гестапо, ещё более подтянутый, чистый и, как показалось Яну, когда он поровнялся с ними, строгий. Ян увидел его первым, нахмурился, испугался и растерянно произнёс не своим голосом:

— Здравствуйте, пан Краузе!

— Здравствуй, Шпачек, — остановившись, ответил бывший учитель.

Зденек тоже поздоровался, но на его лице Ян ничего не уловил. Оно попрежнему было таким же простоватым и беззаботным, как и тогда, когда Ян встретил его на мосту. Ян позавидовал Зденеку, его смелости, но тут же подумал: ему-то бояться нечего, а мне другое дело…

Пан Краузе остановил их тотчас, как только они поздоровались и, как полагается бывшему учителю, начал с ними разговор о школе. Ян сразу заявил, что был болен и ничего не знает, зато Зденек вступил в несложный разговор. Тысячи мыслей пронеслись в голове Яна Шпачека. Он боялся, что вот сейчас этот ненавистный фашист начнёт его расспрашивать, что с отцом, где Ян живёт, с кем, и всё это для того, чтобы ему сделать плохо. И всё же уйти от него нельзя.

…Дядя Вацлав сидел дома и ждал возвращения Яна. Он отправил с ним свеженабранную листовку о новом наступлении Красной Армии с участием чехословацкого корпуса. Эту листовку должен прочитать «представитель фирмы «Батя», а точнее, подпольщик-редактор, и ночью вернуть её в типографию для печати. Время — половина седьмого. Ян должен, по расчётам дяди Вацлава, вернуться, но его не было. Полчаса лишнего — срок невелик, но сколько это доставило беспокойства дяде Вацлаву… Ян всегда исправно выполнял всё, и дядя Вацлав каждый раз радовался, что школу подпольной мудрости и мужества мальчик проходит неплохо, но раньше Ян носил зашифрованные записки, а сегодня — настоящую листовку, и к тому же ещё опаздывал.

ВСТРЕЧА

Леночка не вошла, а влетела в комнату. Волосы выбились из-под зелёного беретика, пальтишко на распашку, глазёнки сверкают, дышит тяжело, словно за ней кто-то гнался. Не успела переступить порог, как громко и торопливо выпалила:

— Юрка, в школе будут танкисты.

— Какие танкисты? — спокойно спросил Юра, не отрываясь от письма, — он заканчивал домашнее задание.

— Которых мы на фронт провожали.

— Ленка, у тебя голова не болит? — с издёвкой спросил Юра.

— Нет, не болит, — бойко ответила Леночка.

— И не горячая?

Леночка тотчас приложила холодную ладонь ко лбу и удивлённо раскрыв рот, запинаясь, ответила:

— Го-горячая, Юрка.

— Ну, я так и думал, ты больна, — с важностью заключил Юра и не спеша продолжал скрипеть пером.

Леночка опешила, она совсем не понимала Юру. Бежала, что есть силы, чтобы сообщить новость, а он какой-то совсем непонятный: не радуется и сидит себе за столом, что-то пишет и говорит ерунду. Однако насчёт горячей головы Леночка задумалась. Теперь ей показалось, что у неё, действительно, болит голова. Она скинула пальто, сняла беретик, бросила портфель на стул и как ни в чём не бывало заявила:

— Раз у меня голова, не буду уроки делать.

— Уже заболела? — спросил Юра и покосился на неё недовольным взглядом, означавшим: «Помолчи, несносная, и садись за уроки».

— Болит, — жалобно подтвердила Леночка.

— Подожди. Закончу сочинение, покажу тебе, как не делать уроки.

Слово «сочинение» Юра произнёс с важностью и превосходством над сестрёнкой, думая: «пусть знает, что я занят важным делом, и нечего мне мешать». Леночка сразу поняла, что сейчас ни разговаривать, ни спорить с братом нельзя, всё равно будет так, как сказал он. Она затихла, забившись в свой угол, где стоял её столик с куклами и книжками.

Так бы, наверное, в этот вечер Юра Громов и не узнал, что в школе, действительно, ждали танкиста. Об этом стало известно только после окончания уроков второй смены. Леночка училась во второй и, выходя из школы, прочла объявление:

Но Юра не хотел её слушать, не поверил, и она сидела, терпеливо ожидая, когда брат закончит сочинение.

Вдруг произошло событие до того неожиданное, что Юра не сразу опомнился. Вошёл возбуждённый Володя Серов и точно также, как и Леночка, ещё с порога, отчеканил:

— Юра, собирайся! Командир танка «Пионер» приехал к нам на встречу! — Он произнёс эти слова одним залпом, без пауз, но с таким накалом, будто рядом горел дом.

— Я уж ему говорила, — спокойно добавила Леночка.

Юра почувствовал, как у него от волнения закружилась голова. Ведь эта встреча была его мечтой. Сколько раз они думали о ней вместе и поодиночке, а сейчас, когда Володя сказал ему об этом, Юра подумал: «Может, лейтенант Бучковский не погиб…» Он засуетился, опрокинул чернильницу, но, к счастью, это была «непроливашка». Торопливо, как попало, собрал всё со стола и обеспокоенный тем, как оставить Леночку одну дома, сказал, обращаясь к ней:

— У тебя, Леночка, болит голова?

— Болит.

— Ну, ты сиди дома.

— Нет, уже не болит, и я пойду с тобой, — живо возразила Леночка. Юра понял: спорить бесполезно, ещё расплачется.

— Пусть идёт с нами, — снисходительно сказал Володя, до сих пор стоявший у порога, как всегда скромный и неразговорчивый.

Они торопливо вышли из дома.

Стоял погожий майский вечер 1944 года. Небо было чистое, воздух наполнен запахом листьев берёзы, тополей и сирени, от чего улицы небольшого южноуральского городка казались особенно уютными и тихими. Тротуар главной улицы, по которой сейчас торопливо шагали Юра, Володя и Леночка, был асфальтирован и походил на ковровую дорожку с необычным рисунком от света, пробивавшегося сквозь молодую листву деревьев. Хорошо было на душе у ребят и от весны и от неожиданной новости.

В школе стоял шум. Из открытых окон пионерской комнаты неслись звуки баяна и песен. «Серёжка уже там, на баяне играет», — подумал Юра, когда они подошли к центральному входу школьного здания. Ему не терпелось увидеть танкистов. Какие они? Загорелые? Боевые? С орденами? О чём они будут рассказывать? Неужели только для того, чтобы с нами встретиться, приехали?

Войдя в пионерскую комнату, Юра и Володя остановились у стены, недалеко от маленькой школьной сцены. На стульях, в переднем углу сидели Фёдор Тимофеевич и военный в форме лейтенанта танковых войск. На его золотых погонах Володя сразу заметил по две белых звёздочки и эмблему танкиста. Военный, как заключил Володя, был невысокого роста, но широкий в плечах, плотный, с приятным загорелым лицом. Это лицо нельзя было теперь забыть всю жизнь. На левой щеке виднелся красноватый рубец — след, очевидно, недавней раны.

Военный и Фёдор Тимофеевич разговаривали. Вероятно, они кого-то поджидали. Танкист что-то рассказывал, но ни Володя, ни Юра его слов не слышали: мешали музыка и песня. Серёжа сидел в центре комнаты на скамейке с баяном. Он негромко играл знакомую песню «Три танкиста», и ребята также негромко, но дружно, подпевали ему. Не было только Вани. Юра это заметил, когда осмотрелся. Леночку он потерял сразу же. Она уже пробралась в первый ряд и сидела совсем недалеко от танкиста, не сводя с него шустрых глаз. Юра посмотрел на неё, встретился глазами и тихонько погрозил кулаком. Леночка прищурилась и показала кончик языка.

— Ты кому это? — спросил Володя.

— Ленке. Вон, видишь, как гвоздь, втиснулась.

— Ну и пусть, ведь ей интересно посмотреть на командира танка «Пионер».

— Ей всё интересно, — недовольно ответил Юра.

Володе с Юрой самим хотелось протиснуться поближе к танкисту, но они ведь не маленькие и должны соблюдать определённый такт… Пришёл директор школы, высокий, с чисто выбритым лицом. Танкист встал, поздоровался с ним и, наклонив голову, что-то заговорил. Фёдор Тимофеевич тоже встал и сделал знак Серёже.

Музыка прекратилась. Директор школы, сказал, обращаясь к Серёже, как-то уж слишком официальным тоном:

— Ну-с, Серов, давай открывай вечер встречи с боевым другом пионерии.

При появлении директора Серёжа заметно встревожился. Он продолжал играть на баяне, а сам то и дело подсматривал на Григория Петровича. И сейчас в голосе директора он не уловил обычного ободряющего добродушия, и это ещё более усилило тревожные предчувствия Серёжи. Но он ничем не выдал себя.

Серёжа молодцевато забрался на сцену, шагая через две ступеньки лестницы, встал около стола, поднял руку и сказал:

— Дорогие ребята! Сегодня у нас в гостях командир нашего танка «Пионер», гвардии лейтенант, орденоносец товарищ Василий Мягков.

Гром детских рукоплесканий заглушил последние слова Серёжи.

Когда аплодисменты стихли, обращаясь к директору, Серёжа добавил:

— Прошу занять места за столом.

Снова ребята зааплодировали. Только теперь все отчётливо увидели на груди лейтенанта Мягкова орден Боевого Красного Знамени, медаль «За отвагу» и гвардейский значок. Гость чувствовал себя несколько стеснённо, даже немного покраснел, как показалось ребятам, когда предоставили ему слово.

Гвардии лейтенант Мягков начал свою речь просто. Он коротко рассказал о причине приезда на Урал, потом о гибели лейтенанта Бучковского и его боевых друзей и о том, как танкисты завоевали гвардейское звание. Перед тем, как рассказать о боевых операциях танкистов-уральцев, он сказал:

— Я, ребята, выступать не умею. Воевать, конечно, немного научился, а с докладами выступать не очень. Но так как говорить я буду о военных делах, о том, что мы делаем на фронте, то думаю, что это не будет для меня слишком трудно.

Леночка уже пристроилась на место, где сидел раньше танкист, и была довольна тем, что оказалась ближе всех к сцене. Она попрежнему не сводила глаз с лейтенанта и сидела так неподвижно, точно маленькая статуя. Юра и Володя тоже устроились поближе и с интересом смотрели на танкиста, слушая его рассказ. Голос у Мягкова оказался хоть и грубоватым, а звонким, слова чёткими, а рассказ настолько увлекательным, что ребята готовы были слушать своего гостя до утра.

— …Всякое в бою бывает, — рассказывал лейтенант. — Вышел командир танка из строя, кто его заменит? Механик-водитель или башнёр, а может, и радист. Так я и стал командиром танка. Это ещё под Орлом случилось. Воюем мы, идём вперёд, стреляем из танков. Только одно плохо: никак не войдём в соприкосновение с врагом. Удирают фашисты и баста! Ведут, так сказать, «планомерное отступление», — а по-нашему, по-русски, драпают. Нелегко, конечно, нам было наступать вначале, а потом всё же мы погнали их на запад. И тут впервые мы видим фашистскую пехоту. Мечутся вояки Гитлера в совершенном беспорядке, как перепуганное стадо. Я говорю механику: «Подождём, пусть «маневрируют», всё равно мы их сейчас накроем».

Пока враг метался из стороны в сторону, мы тем временем взяли вправо. Танк наш перевалил через склон оврага, и мы остановились, отрезали врагу путь к отступлению. Фашисты поняли, что всё проиграно, заметались, стали разбегаться по равнине, гладкой, как поле стадиона. А мы прямо, не сходя с танка, решили собрать их в кучу. Башенный стрелок открывает люк, высовывает голову и кричит, что есть силы: «Батюшки мои, сколько их!» И действительно, их было много. Я думал: вот наши «пушечки-игрушечки» наделали беды фрицам. Полюбовались мы этим «пейзажем» и вдруг видим: фашистов стало ещё больше. Тут нам уже не до шуток. Приказываю механику:

— Заводи!

Первое время туго нам пришлось. Враг замаскировал пушки в овраге и открыл такую стрельбу, что в несколько минут наш танк заволокла огненная пурга. Ничего не видно: пыль, осколки снарядов, глыбы сухой земли так и гложут броню нашего «Пионера». С полного хода мы навалились на пушку врага и раздавили одну, позднее другую. Танк тяжёлый, скорость держим предельную. Как только врежемся в пушку врага, только треск слышно… Подавили мы несколько огневых точек противника — легче стало дышать. Теперь задача: собрать пленных. Я кричу, что есть мочи: «Хенде хох!», то-есть «руки вверх», но они даже родной язык перестали понимать, как оголтелые мечутся по степи, готовы залезть в мышиную нору, и всё чего-то лепечут. И зло нас берёт. Вот думаем, вояки, а тоже Россию хотели завоевать. Наконец собрали мы их до кучи. Башнёр развернул пушку, вылез из танка, красный, усталый, но весёлый и кулаком грозит:

— Черти, давно бы, говорит, сдавались в плен, а то всем будет капут.

Фашисты бросают оружие у танка, таращат на нас перепуганные глаза, бормочут: «Гитлер капут, Гитлер капут». Один упал на колени, плачет. Механик тоже вышел из танка, сказал:

— Не плачь, дурень. — А сам, давай, с них снимать фашистские награды: у кого железный крест, у кого медаль там какую-то, и в пилотку к себе складывает.

…Гвардии лейтенант Мягков сделал паузу и взял пакет со стола, которого до сих пор почему-то никто не заметил, и вывалил из него на стол «трофеи».

— Это вам, ребята, наш фронтовой подарок, что собрал механик-водитель. Он у нас чудак. «Пусть, говорит, ребятам будет подарок, вроде бы как коллекция знамён побеждённых врагов».

Загорелись глаза у детей. Каждому хотелось рассмотреть этот необычный подарок танкистов, пощупать руками, но гвардии лейтенант Мягков продолжал свой рассказ:

— Наши танкисты сейчас на Украине… Нам дали отдых, и вот я с делегацией нашего соединения уральцев-добровольцев приехал к вам, чтобы поделиться боевыми успехами, а заодно сделать и другие военные дела. Бои тяжёлые, ещё много нам придётся воевать, чтобы очистить Родину от врага и завоевать мир на земле.

…Есть такой город на Украине, называется Каменец-Подольск. Бой за этот город выпал на долю уральцев. Наши танки подошли к городу ночью. Фашистский гарнизон, защищавший Каменец-Подольск, не сразу опомнился. Наши танкисты, артиллеристы и пехотинцы-десантники на танках начали атаку внезапно. Мы знали, надо действовать стремительно, ошеломляюще, чтобы враг не мог опомниться. Это было необходимо по многим причинам. Во-первых, в Каменец-Подольске было много боевой техники и живой силы врага, во-вторых, это город-крепость…

…Река Смотрич, над которой стоит город, течёт по глубокому скалистому ущелью и своим течением образует полукольцо. В центре этого полукольца, на высокой горе, как на острове, раскинулся город. На том месте, где река Смотрич почти вокруг обходит этот остров, грозными громадами возвышается крепость.

Через реку проходит Турецкий мост, как бы висящий над бездной, — единственные ворота в город. Об этом городе мы узнали интересную историческую быль. О ней я должен вам рассказать, ребята, чтобы потом вы лучше поняли, какие трудности предстояли, чтобы взять эту крепость. В 1677 году славяне защищали её от турок. Триста тысяч войска бросили турки на штурм города-крепости. Но они не могли взять его. Осаждённый гарнизон славян был невелик, но хорошо укрепился и очень долго держал оборону. Длительная осада, голод и тяжёлые бои принесли защитникам крепости много страданий и жертв. Турки предложили сложить оружие, но комендант крепости отклонил их предложение и, чтобы не сдаться в плен, взорвался с остатками верных защитников в «Донной башне» крепости. Только тогда турки построили мост и вошли и пустой город.

Конечно, тогда не было такой техники, как теперь. Тем не менее и нам тяжело было брать этот город.

…Танки подошли вплотную к Турецкому мосту. Гул моторов насторожил неприятеля. Враг открыл сильный артиллерийский и миномётный огонь. Трудно было устоять на открытом месте от взрывных воздушных волн. Ночь тёмная, точно все мы погрузились в вечную тьму, но город брать надо. На то и война. Тогда наш командир батальона приказал:

— Штурмовать с зажжёнными фарами!

Пятьдесят боевых машин засветили фары. Первых три танка уже ворвались на мост, давя своей тяжестью вражеские пушки. Справа от нас задымил, потом, как свеча, загорелся один наш танк, затем другой, третий… Товарищи, попавшие в беду, не бросили свои машины. На полной скорости два горящих танка первыми ворвались на улицу города. Танки и люди погибли, но открыли нам ворота в город.

За нашим танком в город вошло ещё несколько машин. Бои шли за каждый переулок, за каждый перекрёсток, за каждый дом, сотни немецких автомашин запрудили главную улицу. Ничего не оставалось, как итти на таран, чтобы открыть путь к центру города. И тогда наш танк вместе с другими врезался в машины противника. Треск дерева, звон и скрежет металла, разрывы снарядов и мин оглушили город, наполнили его страшным громом, будто на острове, на котором стоит Каменец-Подольск, началось сильное вулканическое извержение. Фашисты начали отступать, бросая оружие, машины, раненых. Бой длился до утра, а на рассвете, когда Каменец-Подольск, зажжённый отступающими фашистами, погрузился в серую дымку, уральцы начали штурм крепости, в которой ещё держались фашистские отряды СС, вооружённые пулемётами, пушками, фаустпатронами.

Город был взят. Вечером радио из Москвы принесло радостную весть — благодарность товарища Сталина за освобождение древнего города Каменец-Подольска танкистами Уральского добровольческого соединения. Однако бои только начинались. Фашисты опомнились и к вечеру попытались осадить наши войска. Они стянули вокруг города много танков, пушек, с воздуха бомбили тяжёлыми фугасными бомбами. Город снова наполнился страшным громом.

Мы сумели выбить фашистов из нашего украинского города, но фашистам, как они ни старались, не удалось вновь захватить старинный город-крепость. Несколько суток шли тяжёлые бои, но враг не только не вошёл в Каменец-Подольск, а был отброшен к границе Румынии. Наши танкисты пошли в новое наступление, освобождая города и сёла Украины от ненавистных оккупантов.

…Ваня появился в конце встречи, с опозданием. Он вошёл чем-то встревоженный, стараясь не показываться на глаза Серёже, сразу же около дверей сел. Но тотчас он обо всём забыл, захваченный рассказом гвардии лейтенанта Мягкова. Когда Мягков закончил говорить, ребята окружили командира танка «Пионер». Серёжа, Юра, Женя, Леночка и другие наперебой расспрашивали о боевых эпизодах, о подвигах уральцев-добровольцев и экипажа танка «Пионер». Ваня с достоинством сказал, что название танка принадлежит ему, что он и сам хотел бежать на фронт, да только его задержали…

— У вас в батальоне есть ребята? — спросил он Мягкова.

— Какие ребята?

— Ну вот, как я?

— Таких нет.

— А почему?

— Нельзя маленьким на фронт. Кто же в школе учиться будет? — с улыбкой ответил Василий Мягков.

— А мы потом бы доучились…

Вдруг Юра набрался смелости и перебил Ваню:

— Подведёшь танкистов так же, как и нас подвёл в огороде…

Ваня стиснул зубы, но увидел подходившего Серёжу и спрятался за спины других ребят.

Леночка протиснулась поближе и, глядя снизу вверх на добродушное и весёлое лицо Василия Мягкова, просто спросила:

— Скажите, наш «Пионер» до Берлина дойдёт? Вы нам писать будете?

— Может быть, и дойдёт, — приподнимая Леночку за локти, ответил лейтенант. — А писать обязательно будем. Мы вам и боевой дневник будем присылать. Договорились?

— Договорились, — хором ответили ребята.

После перерыва начались выступления школьной самодеятельности. Серёжа сыграл «Землянку», сам подпевая себе. Ребята танцевали, декламировали стихи, пели хором и в одиночку, словом, показали всё, чем они могли повеселить гостя.

— Весело у вас, ребята. Я очень рад, что побывал у вас. Приеду на фронт, расскажу о вас своим товарищам, — сказал на прощанье гвардии лейтенант.

Он спешил на завод, где ждали его новые танки — пополнение батальона. Гурьбой провожали ребята своего дорогого гостя, полные новых мыслей и сил. Только на обратном пути Серёжа подошёл к Ване и необычайно строго спросил:

— Где бумага, в которой я тебе писал о нашем секретном плане?

— Не знаю, я её потерял, — виновато сознался тот.

— Растяпа ты…

ПОРТРЕТ СТАЛИНА

С тех пор, как Ян и Зденек встретились с паном Краузе, прошло много времени, но дядя Вацлав помнил об этом постоянно. Из разговора с Яном он узнал, что Краузе очень интересовался школой. Это не могло не вызвать подозрений у дяди Вацлава. Он понимал, гестаповец может и впредь при случае приставать к Яну, а заодно, пожалуй, проявит интерес и к нему, поскольку мальчик живёт у него.

Это стало ещё очевиднее, когда Ян однажды рассказал дяде Вацлаву о встрече с подозрительным субъектом. Ян, Зденек и Франтишек ходили в кино. Это было в один из воскресных дней, под вечер. Мальчики вышли из театра и остановились у новой афиши. К ним подошёл жиденький, невысокий, с рыжими усиками человек, в шляпе с узкими полями, в модном костюме и спросил:

— Вы, ребята, кажется, из школы № 3 на Градчанах?

— Да, — ответил за всех Зденек.

— Вы, случайно, не знаете сына доктора Шпачека?

Франтишек с подозрением посмотрел на человека с рыжими усиками и хотел уже сказать, что сын его здесь, рядом с ним. Только Ян сразу понял, что этот вопрос задан неспроста, и поспешно заговорил сам:

— А что вам от него нужно?

— Мне бы надо его повидать. Он, говорят, осиротел, бедный мальчик.

Подозрительный субъект посмотрел на Яна таким пронизывающим взглядом, что тому стало ясно: это не добрый человек, и, наверное, знает, что перед ним сын доктора Шпачека. Но тут вперёд выступил Зденек.

— Это я, — сказал он, — я и есть сын доктора Шпачека.

— О, неужели? Это очень приятно, — притворно улыбаясь, сказали рыжие усики.

— Ну, нам пора, — вмешался Ян, увлекая Франтишка и Зденека за собой.

Но человек не отставал от них.

— А скажи-ка, дорогой, как ты живёшь без отца, плохо? Ах, эти паршивые гестаповцы! — тихо, как бы опасаясь, произнёс он.

— А вам-то что за дело до моего отца? — огрызнулся Зденек уже с сердцем.

— Видишь ли, мы с твоим отцом когда-то вместе служили. Я зубной техник.

Ян Шпачек был зол на этого субъекта. Ему хотелось нагрубить. Но он сдерживал себя, так как понимал, просто от этого субъекта не отделаешься. Человек с рыжими усиками начал говорить о школе, спрашивал, как живётся сыну доктора Шпачека, не нуждается ли он в помощи. Зденек как ни в чём не бывало отвечал на вопросы за товарища и вдруг сказал, что они хотели бы сходить ещё на одну картину, но у него нет денег. Субъект быстро сунул руку в карман, и, неприятно улыбаясь, подал Зденеку бумажку в несколько крон.

Зденек растерялся и нерешительно взял деньги. Потом опомнился, сказал:

— Спасибо. Теперь, ребята, пошли в кино.

Такого оборота дела не ожидал ни субъект с усиками, ни Ян Шпачек, ни тем более Франтишек, молчавший всё время, пока шёл непонятный для него разговор. Однако Франтишек подумал, что им неожиданно свалилось счастье. Нашёлся щедрый человек, выдавший деньги на кино. Ян сразу сообразил, что это единственный способ отделаться от навязчивого субъекта и потому не возразил, когда Зденек принимал деньги. Ребята остановились, чтобы вернуться обратно. Субъект неожиданно спросил у Зденека:

— Ты где живёшь?

— Нерудова улица, дом пять, — не задумываясь, ответил тот.

Он сознательно солгал. Друзья только ухмыльнулись про себя. Франтишек подумал: «Правильно, а то ещё зайдёт за долгом».

— С кем ты живёшь?

— У чужих людей.

— Я тебя как-нибудь навещу, хорошо?

Разговор мог бы ещё продолжаться, но снова выручил Ян. Он почтительно поклонился субъекту с рыжими усиками и торопливо сказал:

— Будьте здоровы, а то мы опоздаем в кино…

Ян чувствовал в этой неожиданной встрече что-то неладное, что-то гадкое, но в то же время колебался: а может, и в самом деле это был какой-нибудь знакомый отца.

Вернувшись из кино, Ян рассказал дяде Вацлаву об этой встрече. Старик безошибочно угадал в субъекте с рыжими усиками шпика.

С этого вечера Яну Шпачеку уже не давалось поручений, даже самых ничтожных. Дядя Вацлав принял и другие меры предосторожности.

Каждый раз, когда происходили случайные встречи с подозрительными людьми, подпольщики всегда докладывали в национальный комитет. Даже за самым пустяковым случаем могла таиться большая опасность, провал важных дел. Подпольщики знали историю ареста не только Иосифа Шпачека, но и таких опытных и умных конспираторов, как Юлиус Фучик. Поэтому рассказ Яна Шпачека послужил предупреждением не только ему, не только дяде Вацлаву, но и всем, кто работал в подпольной типографии.

Как раз перед Первым мая было решено перенести типографию на новое место. Это делалось периодически. У подпольщиков не было сомнения в том, что гестаповцы, сломя голову, рыскают по всем закоулкам Праги, особенно в рабочих кварталах, чтобы разыскать типографию, в которой печатаются листовки, коммунистическая подпольная газета и брошюры. Гестаповцы, разумеется, не знали, что существует не одна такая типография, но подпольщики понимали: любой, даже незначительный провал лишит определённую группу борцов за свободу родины связи с другими такими же группами. Как-то вечером (это было, кажется, в субботу) дядя Вацлав вернулся домой мрачный. Ян сразу заметил это.

— Дядя Вацлав, почему вы сегодня такой грустный?

— Я просто устал.

— У вас что-нибудь случилось?

— Ничего особенного.

— А вы скажите, что всё-таки? — не отставал Ян.

Ему последнее время было немножко обидно, что дядя Вацлав стал с ним говорить сдержаннее. Мальчику казалось, что ему не доверяют, что ему ставят в вину встречу со шпиком, что на него смотрят, как на неосторожного мальчишку, но он-то себя знает, и уж если случится что-нибудь, он скорее умрёт, чем скажет хотя бы одно слово, которое может повредить делу. Так думал Ян Шпачек, глядя на дядю Вацлава, который сидел за столом, опустив голову. Его узловатые руки лежали на столе, глядел он куда-то вниз, будто действительно случилось что-то непоправимое.

Яну очень хотелось утешить как-нибудь дядю Вацлава. Он вышел из-за стола, подошёл к столику неслышно, обнял седую голову и сказал так нежно, как может сказать только очень любящий человек:

— Ну, скажите же, дядя Вацлав!

Тот поднял голову, посмотрел в голубые глаза Яна и, улыбнувшись, ответил:

— Хороший ты мальчик, но помочь мне не сможешь.

— Вот возьму и помогу! — оживился Ян. — Скажите только…

— Понимаешь, Янек, нужен портрет одного большого человека. Был у меня портрет, но…

И вдруг Ян сам догадался, какой портрет нужен дяде Вацлаву. Он это понял потому, что был канун Первого мая. С этими мыслями он вспомнил портрет, подаренный Серёжей Серовым, тот самый портрет-открытку от далёкого друга с Урала. Вспомнил Ян всё. Свой дом, тот день, когда прятал портрет и письма на чердаке, разговор с отцом. Ему стало радостно от того, что он может помочь. Однако Ян ничего не сказал. Теперь ему хотелось удивить, удивить так, чтобы дядя Вацлав снова стал ему доверять, давать поручения.

— Когда вам нужно? — тихо спросил Ян.

Дядя Вацлав снова улыбнулся и ничего не ответил. Вопрос Яна показался ему наивным. Он подумал: «Хорошо быть мальчиком, которому кажется всё просто…»

— Когда? — повторил Ян.

— Завтра к вечеру, — в шутку сказал дядя Вацлав. Он встал и начал прохаживаться по комнате.

Ян незаметно вышел на улицу. Сначала он решил бежать к Зденеку, а потом, если застанет его дома, они зайдут за Франтишеком и все вместе ещё сегодня, быть может, сумеют сделать важное и нужное дело. По дороге к товарищу Ян составил план действий. «Разумеется, ничего сложного нет, — думал он. — Нужно только пробраться на чердак своего дома и взять пакетик». Ян хорошо помнит, куда его положил. Но сложность заключалась не в этом. В их доме теперь живут какие-то люди. Кто они, Ян не знал. Вдруг кто-нибудь заметит, как он лезет по наружной пожарной лестнице к слуховому окну и пробирается на чердак. «А если лестницы уже нет? — снова подумал он. — Как тогда заберёшься на чердак? Одному, конечно, сделать это невозможно. Обязательно нужно двоим, лучше даже троим».

Один должен встать у решетчатой калитки дома и дежурить, другой — быть во дворе… Второму задача сложнее. Он обязан наблюдать из-за какого-нибудь укрытия, маскируясь, чтобы из дома кто-нибудь не вышел. А если выйдут, предупредить Яна. Да и первому поручение важное. Если он увидит гестаповцев или полицейских, тоже должен предупредить.

— Я не понимаю тебя, Янек. Почему тебе надо ночью лезть на свой чердак.

— Да ты пойми, Зденек, в другое время я не могу. Ты же знаешь, что там живут чужие люди. Вот и посуди сам, кто меня пустит на чердак.

— А ты скажешь, что у тебя там? — флегматично спросил Франтишек.

— Потом скажу, а сейчас нет — секрет.

— Не валяй дурака, говори, — Зденеку не терпелось. — Пистолет?

— Что ты, я с такими вещами не вожусь.

— А может, бомба? — не унимался Зденек. Его увлекала эта таинственная ночная «экспедиция» на чердак дома Шпачеков.

— Ты потише, Зденек, а то и на самом деле кто-нибудь подумает, что мы идём за бомбой, — предупредил Ян, волнуясь за успех дела.

У дома Шпачеков тускло мигала лампочка. Вечер был тёмный, отчего ребятам казалось, что за каждым углом их стерегут. Они осторожно подошли к дому и остановились. Прислушались, потом подошли к калитке. Она оказалась закрытой. Ян попробовал открыть, думал, на задвижке, но нет, — на замке. Придётся лезть через забор из соседнего двора.

Франтишек с точной «инструкцией» остался у калитки. Он присел на выступ фундамента, спокойно, как у своего дома. Он точно знал дело. Если его спросят, что он здесь делает, Франтишек должен ответить: «Поджидаю товарища». Если же появятся чернорубашечники[45] или жабы[46], он должен запеть какую-нибудь песню. Всё равно любую, только петь.

Ян и Зденек легко забрались в соседний двор. Здесь жили знакомые, и если Ян встретится с ними, то ему будет легко ответить на любой вопрос. Через каменный невысокий забор они перемахнули во двор Шпачеков. Здесь Ян знал каждый уголок, каждый кустик сирени, под которыми он не раз валялся с книгой в руках. Грустно было от сознания, что он в собственном дворе, а приходится пробираться, как вору. У домика с черепичной крышей стояла лестница. Зденек засел в кустах сирени, не сводя взгляда с входных дверей в дом. Ян уже ступил одной ногой на узкую металлическую перекладину лестницы. Она тихо и жалобно скрипнула, отчего он немного растерялся, но тут же ловко полез вверх, перебирая руками перекладины. Они были грязные, это Ян чувствовал, так как к ладоням рук прилипали не то мелкие песчинки, не то отлетавшая ржавчина.

Дверца слухового окна оказалась довольно крепко прикручена проволокой. «Хорошо, что проволока медная», — подумал Ян, торопливо раскручивая в темноте проволочный узел.

Наконец Ян на чердаке. Паутина неприятно липла к лицу, пахло сухой пылью и известью, которой не раз они с отцом белили чердак. И как бы хорошо Ян ни помнил место, куда он запрятал свои сокровища, сейчас, в темноте, он не сразу нашёл пакет. Что-то хрустнуло под ногами, потом Ян нащупал свой пакет и с радостью извлёк его, засовывая под рубашку.

Возвращаясь к слуховому окну, он решил, что скажет товарищам, будто в темноте ничего не нашёл. Но в это время с улицы донеслась песня Франтишека. Чувствовалось, что поёт он её неестественно, не своим голосом, видать, растерялся. По телу Яна пробежала холодная дрожь, ему хотелось сейчас не слезть, а спрыгнуть и бежать скорее, но рассудок взял верх. Он высунул голову в окно и оставался в таком положении, пока песня не прекратилась: опасность миновала…

Когда товарищи возвращались домой, Ян ещё раз повторил с напускной горечью, что его «хозяйство» кто-то «ликвидировал».

— Но теперь ты можешь сказать, что там было? — спросил Зденек. Франтишек был, как всегда молчалив.

— Какая теперь разница, раз нет того, за чем шли, — недовольно ответил Ян.

— Ты нам шарики не закручивай, — возразил Зденек. Он почему-то не верил, что Ян зря лазил на чердак. Не такой он парень.

— Хорошо. Скажу, — начал Ян, — у меня там были стальные гвозди.

— Зачем они тебе? — опросил Франтишек.

— Затем, что их можно набить на доски, а доски эти подбрасывать незаметно на дороге, где ходят машины оккупантов, — сочинил Ян.

— Вот это дело! — восторженно согласился Зденек.

— Да, только жаль, что их не оказалось, — поддержал Зденека Франтишек.

Остаток дороги шли молча, каждый думал, что с гвоздями действительно кое-что можно сделать.

— До встречи, ребята, — сказал Ян, когда дошли до переулка, где нужно было разойтись.

— До завтра, — ответил Франтишек, не очень довольный результатом похода.

— А гвозди я достану, — сказал Зденек.

Ян чувствовал, что товарищи поверили ему, но было как-то неловко перед ними за неправду.

Дядя Вацлав спал, когда Ян вернулся. Мальчик тихонько прошёл переднюю, очень осторожно открыл дверь своей маленькой комнаты и ещё тише прикрыл её за собой, включил свет. Ему не терпелось скорее развернуть дорогой пакет. И вот в его руках цветная открытка с портретом Иосифа Виссарионовича Сталина. На обороте он с трудом прочитал давно написанные детским, но красивым почерком русские слова:

Ян ясно сознавал, что этому портрету суждено было попасть в руки, может быть, не одной сотни людей Праги, да и не только Праги. Портрет был нужен для праздничной листовки, посвященной Первому мая.

«МИНАРХОС ШАН ХЕЦ!»

Иван Кузьмич за время своей болезни помог ребятам так много, что они бы даже не поверили этому, если бы не были участниками и свидетелями того, что сделано. В школе нашёлся угол подвала, куда провели электричество, сделали перегородку, установили несколько маленьких верстачков, и мастерская загудела. Самое замечательное было то, что инструктор-столяр (так они назвали столяра дядю Сашу) сам почти ничего не делал, он учил ребят, показывал, что и как следует делать. Даже лозунг они придумали сами и протянули его через всю стену: «Труд — дело чести каждого пионера и школьника!»

Да, они создали мастерскую. С завода привезли огромный ящик с инструментами. И каких только инструментов тут не было: ножовки, фуганки, свёрла, молотки, плоскогубцы, щипцы, да разве всё перечислишь! А ещё у них появился небольшой переносный токарный станок по дереву. Эта машина особенно увлекла ребят.

Всем, даже Ване, который вначале холодно отнёсся к организации мастерской, нравился «Наш цех», как они называли мастерскую.

Правда, ребята думали совсем по-иному, чем директор школы. Директор считал мастерскую необходимым, но временным явлением. Пусть ребята сделают недостающие скамейки и столы и хватит с них. Ребята же думали иначе. Они надеялись, что у них будет такая мастерская, где они смогут постоянно работать, учиться, и уже мечтали о том, как превратят мастерскую в настоящий цех.

Вначале дирекция думала, что вряд ли наберётся много школьников, которые полюбят столярное дело. Но, когда в мастерской стало появляться всё больше и больше ребят, директор растерялся. А тут ещё кто-то написал в гороно, что в средней школе вместо учёбы заставляют учеников работать, вместо того, чтобы преподавать основы наук, обучают столярному ремеслу.

Когда ребята уже сделали скамейки, столы, отремонтировали парты, а мастерская продолжала работать, пришло грозное письмо из гороно — «прекратить безобразие, закрыть мастерскую». Только Фёдор Тимофеевич поддерживал начинание братьев Серовых, Громова, Шлагина, Спицына и других. Он говорил, что не видит никакого греха в том, что ребята полюбили труд в мастерской. Но указание свыше разрушило все планы ребят.

Тут-то и родилась у пионеров идея, обозначенная столь секретными и непонятными словами:

«Минархос шан хец!»

Как только Юра принёс весть о том, что мастерская закрывается, они тут же решили собраться у той самой сосны, где решались их большие и малые дела.

Прежде всего было решено, что ребята пойдут к директору школы, а если надо, то и в гороно, но отстоят свой цех. Если же этого сделать не удастся, то они тайно, без ведома директора школы, перенесут свой цех в другое место, но работу не бросят. Так родился план «Минархос шан хец». Это слова — «сохраним наш цех», написанные в обратном порядке для того, чтобы, ребята знали, о чём идёт речь, а другим было непонятно.

Пионерский сбор «Поговорим о дружбе», действительно, помог рождению хорошей и прочной дружбы между ребятами. И эту дружбу помогла закрепить мастерская, в которой всё свободное от учёбы время проводили пионеры. Работа увлекла их, сдружила, они стали чувствовать себя взрослее и серьёзнее. Ваня Спицын, названный бригадиром по сборке скамеек, отнёсся к этому с таким увлечением и так преуспел в новой роли, что достаточно было ему надуть и без того пухлые щёки, поморщиться, как занятым на той или иной работе ребятам становилось ясно: делают плохо, не так. Достаточно Серёже Серову, начальнику цеха, перед концом работы пройтись по мастерской и бросить замечание, что, мол, всюду валяются инструменты, как тут же находились «хозяева» этих инструментов, и всё убиралось на место. Словом, к тому моменту, когда пришло решение «закрыть мастерскую», у мальчиков сложилась своя дисциплина, свои порядки, своё отношение и к труду, и к своему цеху. И вот теперь всё это перечёркивалось. Но ребята решили не сдаваться.

— Как же мы перенесём наш цех? — спрашивал Юра.

— Куда, где найдём место? — приставал Женя.

А Володя, побаиваясь за дерзкую идею брата, говорил Серёже:

— Ну, помогли школе и довольно, раз нельзя иметь мастерскую.

Только Ваня вдруг проявил небывалую настойчивость и поддержал Серёжу. Может быть, потому, что инициатива организации мастерской принадлежала его отцу. Он заявил:

— Было бы место, а цех перенесём. Каждый из нас сходит в мастерскую два-три раза, захватит с собой по нескольку инструментов, и от мастерской останутся одни стружки да наш лозунг на стене…

— А станок по дереву? — спросил Юра.

— И это унесём, как устроимся на новом месте.

— Но ведь это же получается, что мы украдём всё? — возразил Женя.

— А вот и нет. Мы же всё сохраним, и если надо, потом сдадим заводу. Правда, Ваня? — спросил Серёжа.

— Точно. Я папке потом так и скажу: унесли, так как хотели работать!

В тот же вечер «цех» начал «перекочёвывать» в дровяник Серёжи, помещавшийся в подвале трёхэтажного кирпичного дома. В один вечер там появился электрический свет и порядочное количество различных инструментов, аккуратно переписанных в тетрадь для учёта и сохранности.

И вот вскоре перепуганный сторож прибежал к директору школы и доложил, что с мастерской беда, все инструменты исчезли. Директор не поверил, но когда зашёл в подвал, то, действительно, увидел только стружки да токарный станочек по дереву. Даже лозунг, написанный на ватмане, и тот исчез.

Отсутствие лозунга, собственно, и привело директора к мысли, что мастерскую разорили ребята.

Директор, многозначительно хмыкнув, ушёл, а сторож принялся за уборку помещения. Вот здесь он и обнаружил важную улику против Серёжи и Вани.

В день, когда предстояло осуществить «великое переселение» мастерской в подвал Серовского дровяника, Серёжа написал следующую записку:

Если бы в другое время сторожу школы попала в руки такая записка, он бы с лёгким сердцем искурил её, так как она была написана на тонкой бумаге. Однако сейчас, подбирая стружку в бывшей мастерской, сторож, словно Шерлок Холмс, принюхивался, присматривался, что называется, старался изучить и обследовать все уголки, чтобы понять, кто утащил инструменты. Он развернул листок и начал читать, но так ничего и не понял. Всё же забавную бумагу он сунул в карман и принялся за своё дело по уборке подвала.

Озадаченный случившимся, директор поднялся к себе в кабинет и решил позвонить на завод Ивану Кузьмичу, чтобы узнать, не увезли ли инструменты обратно на завод. Однако он тут же одумался: такого произвола никто из заводских людей учинить не мог, да и кто мог забрать обратно, коль инструменты официально подарены пионерам.

Больше того, такой разговор Ивану Кузьмичу мог показаться странным, и он мог бы сказать: «Как же так, пионерам школы подарили инструмент, а вы, директор, допустили, чтобы их растащили». Обозвав про себя сторожа «шляпой», рассерженный директор решил лично заняться розысками инструментов. Первая мысль была о том, чтобы завтра же вызвать Серёжу Серова и Ваню Спицына. Директор был уверен, что это их рук дело, но доказательств никаких не было и публично «позорить» Серова, организатора сбора средств на танк «Пионер», отличника, — не совсем педагогично. Начинать со Спицына также неудобно. Тот, чего доброго, расскажет отцу, и кто знает, что подумает Иван Кузьмич о порядках в школе.

Между тем мастерская, или, как теперь ребята звали её, «Наш цех», действовала вовсю, но для малого круга ребят. Там были оборудованы верстаки, подготовлено рабочее место.

Ничего не зная о событиях в школе, Иван Кузьмич как-то заговорил с Серёжей и сыном:

— Ну как, ребята, мастерская?

— Ух, мы и поработали! — живо отозвался Ваня.

— Сколько скамеек, столов сделали и все парты починили! — добавил Серёжа.

— А теперь что делаете?

Ребята замялись. Они не знали, что сказать.

— Нет работы? — спросил Иван Кузьмич.

— Угу! — неопределённо буркнул Ваня.

— А у нас, ребята, так много работы. Были бы вы постарше, небось помогли бы нам!..

Ребята словно того и ждали. Оба сразу оживились, готовые на всё, чтобы как-нибудь оправдать свой поступок.

— Мы и сейчас поможем, Иван Кузьмич, у нас же каникулы! — подхватил эту мысль Серёжа.

— А что надо сделать, папа?

— Да дело-то пустяковое, ребята, только вряд ли что выйдет.

Цех, в котором работал Иван Кузьмич, очень нуждался в рабочих. Простые ящики для снарядов некому было делать, вернее, их не успевали делать. Ящиков надо было так много, что как ни старались, а тары всё нехватало. Ставить на эту работу квалифицированных рабочих никто не разрешит, а подростки из школы ФЗО не справлялись. «Конечно, — подумал Иван Кузьмич, — ребята могли бы, помочь, но вряд ли на это пойдут в школе». Он высказывал свои сомнения так, как если бы говорил со взрослыми, но Ваня и Серёжа пристали к нему с просьбой дать им изготовить хотя бы сотню ящиков для пробы. Собственно, нужны только размеры, доски и гвозди, а всё остальное они, ребята, сами сообразят, что к чему.

— Ну, что же, попробуем, — вдруг согласился Иван Кузьмич, и ребята в тот же вечер организовали бригаду в двенадцать человек.

Было решено, что Ваня с группой ребят завтра поедет на завод и привезёт в свою мастерскую машину досок и ящик гвоздей. Машину даст Иван Кузьмич, а об остальном можно не беспокоиться, — заверили организаторы нового дела. Но когда старший Спицын пообещал им ещё и дядю Сашу в качестве старшего, у ребят не было предела радости.

Нравились эти задорные, работоохотливые мальчишки Ивану Кузьмичу, но в то же время он был уже не рад, что затеял это дело. «А вдруг покалечат себя, наделают какой-нибудь беды», — думал он. Но тут же думал и о том, что совсем недавно ребята выполняли куда более сложную работу. Он решил посоветоваться завтра в райкоме, но Серёже и Ване сказал:

— Добре, ребята, если всё будет у вас хорошо, мы вас тоже не оставим без внимания.

В новой мастерской, которую ребята решили оберегать любой правдой и неправдой, закипела работа.

Иван Кузьмич не знал, что мастерская теперь не в школе, а в дровянике дома Серовых. Ребята же, в свою очередь, совершенно открыто говорили во дворе, что они помогают фронту, делают заказ заводу, гордились этим и целыми днями суетились в мастерской. Только дядя. Саша, приехавший с первой машиной, удивился:

— Это когда же вы успели сюда перебраться?

— В каникулы! — ответили ребята. — В школе у нас опять ремонт…

Между тем директор школы на время каникул отложил «расследование» дела. Теперь у него не было сомнения в том, что всё это сделали ребята. Записка, найденная сторожем, убедила его в этом окончательно. Одновременно эта же записка и несколько запутывала дело. Опять же повинен сторож. Свёрнутую вдвое записку он случайно оборвал так, что на листочке получилось следующее:

В таком виде он вручил её директору, заявляя, что записка эта «подозрительна». Директор, разумеется, понял в чём дело. Записка — документ, уличающий ребят в краже. Но кто автор её — он не знал.

Он расценил этот поступок как обычную кражу, как мщение за то, что мастерскую ликвидировали, и собирался примерно наказать виновников.

В то время, когда над ребятами и, в частности, над Серёжей и Ваней нависла серьёзная опасность, они, ничего не подозревая, с увлечением делали ящики для снарядов.

Мастерская по изготовлению ящиков превзошла себя. За время каникул ребята сдали для завода более тысячи ящиков. Заводу это стоило всего одну рабочую единицу (инструктор), а помощь была значительная, ребята помогли выполнить план по отгрузке боеприпасов на фронт.

Лозунг: «Труд — дело чести пионеров и школьников!» — стал боевым знаменем мальчиков, с полной энергией и страстью отдававшихся работе.

Но вот каникулы кончились, начались уроки, и вместе с этим началось так называемое «расследование».

ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ

Напрасно ребята думали, что директор забыл о мастерской. Как только кончились каникулы, для мальчиков начался «экзамен», которого они сильно опасались. Перед последним уроком дежурный сказал:

— Серёжу Серова и Ваню Спицына вызывает директор школы. Зайти после уроков.

Женя легонько толкнул Ваню локтем, лукаво улыбнулся и буркнул:

— Попался!

Ваня покраснел до волос. Он злился на Женьку, на себя и боялся итти к директору. Заметив, как струсил Ваня, Серёжа подошёл к нему и с укором произнёс:

— Конспиратор, а ещё разведчиком хотел быть!

— Да ну вас всех… — всхлипнул Ваня.

Володя не утерпел, ему жаль было Серёжу, и он впервые отважился сказать неприятные слова Ване:

— Тоже, пионер! Посмотришь на тебя, так с тоски захворать можно.

— Ну, и хворай! — не вынес упрёка Ваня.

Действительно, у Вани Спицына всё получалось как-то не так, негладко, а почему — он и сам не мог понять.

Женя молча переживал за всех и за себя. «Узнает мама, будет мне баня!» — подумал он.

Ваня и Серёжа пошли к директору, но, к их счастью, его не оказалось. Вышли из школы. Ваня, считавший себя главным виновником, предложил:

— Пойдём, Серёжа, к папке, пусть выручает. Ведь мы заводу помогли…

— Вот ты всегда так: всё надеешься, что кто-нибудь выручит, — проворчал Серёжа. Но идея эта ему понравилась.

— А что, Серёжа, пойдём? — поддержал и Юра.

Иван Кузьмич Спицын встретил ребят ласково, усадил на диван.

Комната мастера цеха, то-есть Ивана Кузьмича, ребятам понравилась. На столе стояла модель танка. На стенах висели чертежи, а у стены, на длинном и узком столе лежали какие-то детали с белыми ярлычками. Сам Иван Кузьмич тоже понравился. Огромного роста, полный, с седыми висками, в военном костюме, но без погон, он походил на командира. Над правым карманом гимнастёрки были яркие колодочки трёх орденов. Но особенно поражал ребят его голос: сильный, чисто уральский, окающий. Им казалось, что Иван Кузьмич очень строгий, но как только он заговорил, улыбнулся, ребятам сразу стало легко. Они рассказали ему о своей беде, признались во всём: и как решили перетащить инструменты, и как оборудовали мастерскую, и о том, как делали ящики…

— Ну, вот что, орлы, поступили вы, конечно, скверно. Да и меня втянули в это дело не очень честно. Надо было сразу обо всём рассказать. Но теперь выходит, что и я в ответе, придётся выручать вас.

Тут же Иван Кузьмич снял трубку телефона и позвонил директору школы:

— Григорий Петрович? Здравствуйте… Вас беспокоит Иван Кузьмич… Спасибо, рад… Да, многих наградили… Я, Григорий Петрович, звоню вот по какому вопросу… Мы посоветовались с райкомом и решили, что для ребят вашей школы организуем в клубе уголок техники… Да, да… Конечно, это больше, чем уголок… Помещение отведём, дадим токарный, фрезерный, сверлильный станки и, конечно, полный набор различных инструментов. А там видно будет, со временем можно и техническую станцию открыть…

Иван Кузьмич многозначительно подмигнул ребятам, улыбнулся. Ребята тоже заулыбались: «Дескать, мы всё понимаем…»

— Да, конечно, конечно… За что? Как же, за их настоящую помощь заводу… Они нас выручили здорово, больше тысячи ящиков сделали. Как? Вы ничего не знали? Да что вы? Мастерскую растащили? Ой, ой, как нехорошо, вот уж не подумал бы, — сдерживая улыбку, говорил Иван Кузьмич, а на его лице ребята читали: «Ничего, уладим дело с вашим директором». — Да, конечно, но победителей, Григорий Петрович, не судят… Разумеется, это временное явление, им учиться надо, правильно… Да, признаться, туговато с ящиками. Но план поставки снарядов фронту мы перевыполнили, мальчики помогли, спасибо…

Иван Кузьмич повесил трубку и весёлым голосом сказал ребятам:

— Всё в порядке. Только завтра зайдите к директору школы и начистоту признайтесь, извинитесь, но ни словам о том, что были у меня. Понятно?

— Спасибо, папа, а то мы струхнули, — просияв, сказал Ваня.

— Спасибо, Иван Кузьмич! — радостно повторили товарищи Вани.

— Вам, ребята, спасибо, помогли заводу, фронту, а это сейчас очень важно. Ну, а уголок техники у вас будет настоящий, директор завода уже подписал приказ…

Ожидаемый «экзамен» у директора школы больше не страшил ребят. Недаром же Иван Кузьмич сказал «Победителей не судят». Эти слова так понравились ребятам, что они забыли всякие обиды на Ваню Спицына.

Дела вне школы несколько отвлекли Ваню от той тайной тревоги, которая уже давно охватила его. Дело в том, что он снова совершил проступок и сейчас не знал, как его загладить. У Вани оказалось два дневника. Их обнаружил его друг, Женя Шлагин. Первый дневник был с хорошими отметками. Его Ваня «оформлял» самолично. Это для мамы и папы. Но папе подписывать дневник приходилось редко. Папа такой, что сразу может догадаться, а мама — другое дело… Второй, официальный, с плохими отметками и замечаниями учителей, Ваня носил с собой в школу, а возвращаясь домой, прятал, чтобы он случайно не попал маме.

Шла война, шло время. Рос Ваня, росли его школьные товарищи, и все изменялось как-то само по себе, быстро, стремительно, будто во сне или в сказке. Ваня часто задумывался над этим. Вспоминал недавнее прошлое, и оно становилось то очень далёким и неясным, то очень близким и понятным. И всякий раз в его мыслях и воспоминаниях первым почему-то был Фёдор Тимофеевич, потом Серёжа, Женя, Юра, Володя Серов. Каждый по-своему был близким. С ними он жил, рос, учился, спорил, играл. Но больше всех любил он Фёдора Тимофеевича. Удивительный человек, этот Фёдор Тимофеевич. За четыре года Ваня и его товарищи привыкли к учителю, к его спокойной речи, увлекательным рассказам, к его по-отцовски задумчивой улыбке, к его справедливости и строгости. Ване часто казалось, что и в пятом классе Фёдор Тимофеевич присутствует на уроках. Странно, очень странно и непривычно было ему в пятом классе. Вместо одного учителя стало много. Попробуй, привыкни к ним. Приходит один — история, другой — немецкий язык, третий — русский язык. Считать их и то устанешь.

С этого и начались всякие неприятности у Вани Спицына. Он часто скучал на уроках. История первой двойки по немецкому языку запала в душу на всю жизнь. Это случилось во второй половине года.

…Слышно, как по коридору идёт учительница немецкого языка. Она старая, седая, строгая. В классе всё, как полагается, каждый на своём месте. Только Ваня сидит упершись одним коленом в край парты и ни о чём не думает. Открывается дверь, входит учительница, и все встают. Ваня тоже пытается встать, но колено срывается, и он больно ударяется им об угол парты, и вместо того, чтобы встать, наклоняет голову под парту, хватается руками за ушибленное место, и когда все уже садятся, он встаёт, морщась от боли. Начинается урок. Учительница, как нарочно, обращается к нему.

— Спицын, что у нас было задано на дом?

Ваня неловко встаёт, морщит лоб, его, всегда пухленькие щёки заливаются краской, и он не своим голосом говорит:

— Я не помню…

— Ты, Спицын, частенько не помнишь, это плохо.

Ваня стоит, ещё больше краснея, и с обидой думает, почему она именно с него начала. Он смотрит на учительницу, следит за её руками. Она уже развернула журнал и что-то написала. «Поди, двойку припаяла», — с грустью решает про себя Ваня.

— Серов! — вызывает учительница.

Поднимаются Володя и Серёжа. Учительница только теперь, видимо, вспомнила, что Серовых двое, и, глядя на Володю, повторила вопрос.

— Выучить новые слова и составить два предложения, — отвечает Володя.

— Какие новые слова ты выучил?

Володя чётко повторяет новые слова. Их немного.

— Шлагин, читайте первое предложение.

Женя встаёт и начинает читать.

— Серёжа Серов, поправь товарища!

Серёжа поднимается и поправляет Женю.

— Громов, переведи первое предложение.

Юра поднимается и мнётся. Потом хрипло говорит:

— Я вчера не был в школе, болел.

— Садись. И ты, Спицын, садись.

Ваня садится, опускает голову и, не слушая урока, смотрит на чёрную крышку парты. Он видит почему-то не всю парту, а только вылезший сучок, который выделяется черновато-жёлтым пятном. Ваня старается ногтем выковырнуть его, но не может и продолжает ковырять заострённым концом карандаша.

Учительница встала, медленно пошла между парт, слушая, как следующий ученик читает второе предложение. Не доходя до парты, за которой сидит Ваня, она остановилась и, когда ученик кончил читать предложение, сказала, обращаясь к Ване:

— И как тебе, Спицын, не стыдно? Все учатся, а ты чем занимаешься?

Стыдно Ване, но теперь ему хочется досадить учительнице. Она уходит на своё место и садится. Ваня видит трещину на крышке парты. Тонкая полоска крышки откалывается. Ваня оттягивает её, упругая и узкая полоска срывается, и по классу раздаётся дробный звук, напоминающий стук дятла по сухому дереву. И вслед за этим слышится приглушённый смех всего класса. Но Ваня сидит уже смирно, положив руки на парту. Он открыто, почти вызывающе смотрит своими маленькими, довольными глазками на учительницу.

— Кто шалит? — спрашивает она.

В классе становится тихо, будто он пуст. Все молчат.

— Просто беда с вами, ребята. Что-нибудь да устроите, — журит класс учительница.

Ваня доволен, что его никто не выдал. Ему хочется ухмыльнуться, но учительница смотрит в его сторону, и он незаметно, тихо отворачивается к товарищу. На душе у него всё же озорное самодовольство от того, что доставил учительнице неприятность.

До звонка он кое-как досидел. На перемене Ваня, Женя и Володя заспорили. Ваня сказал:

— Кто по физкультуре отличник — тот разведчиком будет, а кто по арифметике — артиллеристом. (У Вани по физкультуре пятёрка).

Женя поддержал его. У Жени по арифметике хорошие и отличные оценки.

— А кто двойку по немецкому имеет, тот тоже может быть разведчиком? — иронически спрашивает Володя.

— Может! — убеждённо заявляет Ваня. — Сколько у нас разведчиков, да каких, а думаешь, все они знают немецкий?

— Знают! — неуверенно утверждает Володя.

— Вот уж не ври, — заключает Женя.

— И вообще надо учиться по-настоящему. Помните, Фёдор Тимофеевич на сборе о дружбе говорил о Ленине. Что сказал Ленин?

Ваня сразу вспомнил слова Ленина, сказанные Фёдором Тимофеевичем: учиться, учиться и учиться.

— Ну и вот. Слова Ленина помнишь, а немецкий не учишь, — упрекнул Володя.

— Так то немецкий, а остальные уроки учу.

Спор только начинался, но звонок прервал его, и ребята пошли в класс. На втором уроке Ваня занимался, как все. Перед концом он старательно записывал задание на дом, но совсем не потому, что Володины доводы считал правильными, а потому, что уже успокоился, и ему на первом уроке надоело сидеть без дела.

Так часто бывало на уроках по немецкому языку. Если Ваня понимал, он занимался. Если не понимал, переставал слушать учительницу. «Всё равно не пойму», — убеждал он себя и находил другое дело. То книжку читал украдкой, то просто занимался шалостями, за что давно был прозван непоседой.

Время шло быстро. Скоро должны были начаться экзамены, а Ваня во второй половине провалил ещё и арифметику. Учителя несколько раз посылали с Ваней записки его родителям, но записки не попадали по назначению.

Чтобы дома всё было спокойно, Ваня придумал второй дневник для родителей, а в школе говорил, что мама прийти не может, — то она больна, то на работе, то ей вообще некогда.

И вдруг всё провалилось. Случилось это перед экзаменами. Женя и Ваня вместе готовились. Это было у Вани дома. Вместе с книгами и тетрадями Ваня, сам не заметив этого, вытащил из ящика стола свой второй дневник. Он положил всё на стол и побежал на кухню, где варился картофель.

Женя взял дневник, раскрыл его и диву дался. Он был заполнен чистенько, старательным почерком и ни одной отметки ниже четвёрки.

— Вот это фокус! — произнёс про себя Женя, торопливо закрыл дневник и положил его на видное место. Ему хотелось сейчас же расспросить Ваню, но по своей застенчивости он не знал, как это сделать.

Ваня вернулся и начал разбирать книги. Он увидел дневник, покраснел, взялся за него, но тут же суетливо, будто обожгло руки, засунул тощую зелёную книжицу под учебник истории. Женя взволнованно наблюдал за товарищем. «Он читал дневник», — решил Ваня и спросил:

— Женя, ты мне друг?

— Друг.

— Настоящий?

— Самый настоящий, вот тебе честное пионерское.

— Ты… Ты читал мой дневник? — запинаясь, спросил Ваня.

— Нет, — ответил Женя и покраснел.

— Врёшь, читал!

— Ну, читал, — застенчиво произнёс Женя, но прямо посмотрел в глаза товарищу.

Ваня обмяк, присел на табурет и положил голову на руки. Ему было и стыдно смотреть на товарища, и обидно за свой тяжкий проступок. Они оба молчали несколько минут. Жене было жаль Ваню, и в то же время он не понимал его, не мог понять, для чего он так сделал.

— Понимаешь, Женя, — начал Спицын, — понимаешь, это всё из-за немецкого.

— Не надо так, — неопределённо сказал Женя. — Ты бы лучше… Я ведь хорошо знаю немецкий… И арифметику… Ну, мы бы вместе, а ты…

Женя не закончил мысли. Ваня заплакал. Потом снова, глядя в сторону, заговорил:

— Ты ведь мой друг, Женя?

— Друг.

— Ты не скажешь в школе? Никому не скажешь?

Женя молчал. У него сейчас боролись два чувства: жалость к Ване и чувство пионерского долга. В его голове пронеслись мысли о встрече с танкистом Василием Мягковым, сбор пионеров, на котором Ваня рассказывал историю с Дружком, и, наконец, совсем недавний спор об учёбе. Он еще больше взволновался, но сказал уже более твёрдо.

— Понимаешь, Ваня, ведь об этом всё равно узнают.

— Не узнают. Хочешь, я сейчас порву его.

— Ну, рви…

Однако Ваня не порвал дневника. Он сразу вспомнил о маме и, особенно, папе. Совсем недавно папа сказал: «В воскресенье, если только вернусь с завода рано, займусь тобой. Давно мы с тобой не разговаривали». А вдруг он спросит дневник? Как я ему покажу тот, с двойками?

Идя домой, Женя встретил Володю. В одной руке Володя нёс сумку с хлебом и продуктами, а в другой — какую-то доску, поднятую по дороге.

— Это для чего? — спросил Женя, указывая на доску.

— Да у нас дров нет, — просто сказал Володя. — Мы с Серёжей уже в лес ходили, насбирали по вязанке сухих сучьев, но маловато…

Женя знал, что живут Серовы тяжело. Ему, например, нечего о дровах думать, мама живёт при учреждении, в котором работает. У Вани тоже всё есть, а вот им, Володе и Серёже, — другое дело, они сами заботятся о дровах.

— А ты где был? — спросил Володя.

— У Спицына…

— Занимались?

— Угу… — неопределённо буркнул Женя.

— По немецкому? Или по арифметике?

— Да, плохо у Вани с арифметикой.

— Сам виноват, — сказал Володя, и они пошли вместе — им было по пути.

Не терпелось Жене поделиться с Володей тяжкой новостью о втором дневнике товарища. Но как? И Ваню жаль, и утаить совесть не позволяла. Он всё же надеялся, что Серёжа как-нибудь найдёт выход, и рассказал Володе всё, что видел и знал о дневнике.

Сообщение Жени очень взволновало ребят. Они спешно собрались у Серовых и стали решать, как быть. Сначала все очень рассердились на Ваню и хотели придать делу сугубо официальный ход: сам заварил, сам пусть и расхлёбывает. Но тут кто-то сказал, что это в сущности подделка документов, а за подделку документов сажают в тюрьму. Сажать Ваню в тюрьму ребятам всё же не хотелось. Потом ребята хотели посоветоваться с Фёдором Тимофеевичем. (Они всё ещё считали его своим первым доверенным лицом). Но вдруг Фёдор Тимофеевич посоветует отдать Ваню под суд: дело-то не шуточное, подделка дневника, обман родителей.

Срочно вызвали Ваню для личных объяснений. Когда ребята растолковали ему всю тяжесть его проступка, Ваня совсем растерялся, не мог сказать ни одного слова, а только с тоской и мольбой смотрел то на одного, то на другого товарища.

— Ну, вот что, Ваня, — строго сказал Серёжа, — раз уж сам плохо соображаешь, то обещай сделать всё, что мы тебе скажем. Я думаю, ребята, теперь остался один выход: надо, чтобы он на деле оправдал те отметки, которые сам себе выставил. Если оправдает, тогда посмотрим, что делать дальше, а не оправдает — пусть пеняет на себя.

Ваня согласился.

И теперь каждый день после уроков ребята собирались у Серовых. Спицын был послушен, как ручной ягнёнок. Занимались с ним все: Серёжа, Женя, Володя и даже Юра, хотя у него у самого по арифметике больше тройки не было отметки. Навалились на Ваню так, что он за эти недели похудел, но уже кое-что знал. Закрепил в памяти то, что было непрочно.

Экзамены начались. Серёжа сдал русский на пятёрку. Он после окончания пятого класса собирался поступить в ремесленное училище. Большое горе случилось у него: погиб отец в боях за освобождение Украины. Извещение пришло неожиданно, короткое, тягостное. Командир части сообщал на имя Серёжи Серова:

Потом Серёжа получил несколько писем: от командира части, от бойцов, служивших с отцом, но эти письма не успокаивали его, а ещё больше вызывали страданий и горя.

Через несколько дней после траурного извещения при шла небольшая посылка. Там были личные вещи отца и орден «Отечественной войны первой степени». Несколько дней Серёжа ходил в каком-то тягостном тумане. В доме плакали все: тётя, Володя, Серёжа, а когда узнали о печальной вести Ваня, Женя и Юра, слёз в доме стало ещё больше. В тот же вечер пришёл к ним и старый учитель Фёдор Тимофеевич. Он просидел с ребятами допоздна, много и хорошо говорил, успокаивал, как мог, Серёжу и посоветовал ему итти учиться в ремесленное. Другого выхода у Серёжи не было. Или бросить учёбу в школе и поступить на работу, или итти в ремесленное, чтобы приобрести себе специальность, а потом учиться в вечерней школе. Мама Володи худенькая, уставшая от работы, забот и горя, всё время успокаивала Серёжу, говорила, чтобы он продолжал учиться в школе и жить у них. «Как нибудь потерпим, переживём», — говорила она по-матерински искренне, но Серёжа понимал, что жить им будет очень тяжело. Дядя на фронте, они учатся, а тётя одна работает. Им постоянно нехватало денег, которые зарабатывала мама Володи. Правда, они получали по двум аттестатам, от папы Серёжи и папы Володи, и всё же кое-как сводили концы с концами. А сейчас положение усложнилось. Кто знает, когда кончится война, когда Серёжа получит пенсию, как всё сложится, — ведь у него не стало отца, не стало надежды на его возвращение.

Сразу возмужал Серёжа Серов. Он стал серьёзнее, оставил обычные игры с товарищами и только знал школу, пионерскую работу, дом. Кончит учёбу в школе, бежит домой, садится за книги.

Любил Серёжа вечерами, после домашних уроков, сесть с баяном у дома и поиграть задушевные песни. Но и к баяну он не притрагивался с тех пор, как пришла весть о гибели отца.

Скучно стало ребятам без Серёжи. Реже они собирались, позади остались их военные игры, интересные споры. И всё из-за войны, которая принесла так много горя каждому из них. В горе Серёжи ребята как-то особенно явственно ощутили войну.

Первый экзамен Вани волновал не только его, но и друзей. Серёжа, Юра и Женя пришли в школу с волнением за товарища. Проверялась их работа, их товарищеская помощь, её результаты.

— Ты не робей, Ваня, — успокаивал Серёжа, когда начался экзамен.

Ваня попал с первой половиной класса.

— Сдашь, только лучше думай, — подбодрил Женя. Он особенно хотел помочь Ване, так как считал себя как бы несколько виноватым за то, что рассказал о его втором дневнике.

Ване попала самая тяжёлая для него задача на проценты. Его полное лицо, как всегда в трудную минуту, залилось румянцем. Он сел на место и начал обдумывать, а за партами волновались его друзья.

Исписанный листок Ваня подал учителю несмело, с сомнением. Ему казалось, что решил он не всё правильно. Его листок тут же начали проверять. Спицын стоял у стола и смотрел на классного руководителя. Когда учитель арифметики взял его листок — дрогнуло сердце. Однако по взгляду учителя, по его тихому разговору с классным руководителем Ваня понял, что примеры у него, кажется, решены.

— Молодец, — сказал классный руководитель и что-то записал в ведомость.

Ваня подумал: «Наверное, тройка». Но учитель объявил:

— Хорошо решил, Спицын.

Первую минуту Ваня не поверил учителю. Вернее, не то, что не поверил, а не совсем понял. Он не отходил от стола, хотя был уже свободен. Учитель понял Ваню, посмотрел на него и добавил:

— Поздравляю, Спицын, с четвёркой!

Как только закрылась дверь класса, Ваня громко, на весь коридор, отрапортовал:

— Ур-ра, четвёрка!

Его все поздравляли. Друзья были искренне довольны. Дело шло о чести класса, пионерского отряда, школы. Теперь впереди остался экзамен по русскому языку.

Серёжа попрежнему помогал Ване и Володе. Занимались последние три дня с утра до вечера. Спицын к концу дня чувствовал себя так, будто он вообще ничего не знал. Но удивительно, на утро у него в голове всё прояснялось, и он понимал, что месяц перед экзаменами, проведённый с товарищами в упорной учёбе, дал свои результаты. На экзамен по русскому попали все вместе. Ваня сдавал с Женей и Юрой. Первым к столу подошёл Юра. Ему поставили отметку четыре. Женя получил пять. «Какую же получу я?» — думал Ваня. Он волновался больше, чем на экзамене по арифметике. Сейчас речь шла о том, сумеет ли он оправдать доверие ребят, будет ли он и дальше равноправным товарищем, или окончательно отмахнутся от него, и тогда Ване в одиночку придётся держать ответ за всё, а в частности и за второй дневник.

Тройка не велика отметка. Это понимал и он. Но когда услышал, что ему поставили тройку — всё-таки обрадовался. Не столько за то, что сдал экзамен, сколько за то, что слово, данное товарищам, сдержал. Это был его первый настоящий экзамен на крепкое слово пионера, на дружбу, которую он только теперь по-настоящему оценил.

…Утренник был шумным. И лето у ребят обещало быть весёлым. Снова поговаривали об открытии лагеря в школе. Только Серёжа был невесел. Он играл на баяне и видел, как в весёлом танце кружатся радостные, возбуждённые мальчики и девочки, приглашённые из соседней школы, но сам был грустным, озабоченным скорой разлукой с товарищами и школой. Его попросили прочитать стихи. Он любил стихи Лермонтова, Пушкина, Маяковского, но сегодня ему не хотелось читать. Его уговорили. Серёжа поднялся на сцену, и когда большой зал школы утих, прочёл короткое, всего четыре строчки стихотворение поэта, частично переделанное им самим:

Товарищи аплодировали ему, но он их не видел и не слышал. Его глаза заволокла пелена горьких слёз. Он знал, что в этой школе читает стихи в последний раз. И если для многих из них только что закончились экзамены, то для него они впереди, сейчас он стоял перед большим жизненным экзаменом, который предстоит выдержать без отца.

КЛЯТВА

Сады, парки и скверы давно покрылись яркозелёной листвой, издающей непередаваемый аромат. Акация уже отцветает. Ян Шпачек лежит под кустом и смотрит в чистое, очень чистое голубое небо. Оно сейчас кажется ему бездонным океаном, в котором, наверное, легко и просторно. Яну хочется подняться высоко, высоко, и оттуда, с большой и прозрачной высоты, посмотреть на Прагу, да что на Прагу, на весь необъятный мир. Вот уже тогда он бы, наверное, увидел эту «сатанинскую пляску войны», о которой говорит дядя Вацлав. Но он знает, что это невозможно, и мысли его тут же возвращаются от фантазии к действительности. Он задумывается: что такое «сатанинская пляска войны»?

Когда он шёл сюда, в глухой и безлюдный уголок запущенного сада, он видел тех же людей, которых привык видеть во все времена года на улицах Праги. Они казались ему мрачными, озабоченными и очень усталыми. Такими он их видел зимой, такими он их привык видеть весной и такими он видел их сегодня. И всё потому, что война. Кому же будет весело от войны?

Хорошо мечтать в уголке, окружённом зеленью, жужжащими пчёлами и разноцветными бабочками, без конца порхающими в чистом и тихом воздухе. Вот какая-то птичка села на куст акации, под которым лежит Ян, и как ни в чем не бывало щебечет, выводит незамысловатые трели. Ян не может не взглянуть на эту говорунью. Но едва он поднял голову, как птичка вспорхнула и скрылась в зелёной листве сада на берегу спокойной Влтавы.

Любит Ян это место. Оно совершенно глухое… Раньше, до войны, здесь бывало много людей, а вот сейчас никого нет. Ян, Зденек и Франтишек часто сюда приходят, но всегда, или почти всегда, они здесь одни. Этим и привлекает их этот глухой и безлюдный угол. Место чудесное. Отсюда видна златоглавая Прага-красавица со своими шпилями и остроконечными башнями дворцов и церквей. Здесь хорошо и безопасно посидеть, помечтать и поговорить о чём хочешь.

Под этим кустом акации в майское утро Ян впервые признался товарищам, что он был в Советском Союзе… Случилось это в пылу откровения. Первого мая они пришли сюда, чтобы отдохнуть, что-нибудь почитать и подготовиться к экзаменам. Франтишек и Ян пришли раньше, а Зденек почему-то запаздывал. Сели они с Франтишеком под куст, ожидая товарища, и разговорились. Но с Франтишеком много не наговоришь. Он всегда только молчит и слушает других. А тут вдруг разговорился. И хотя начал он издалека, говорил осторожно и неуклюже, со множеством оговорок и непонятных пауз, видно было, что ему хочется поговорить.

— Я сегодня рано-рано бегал в Змихов, — начал Франтишек. — И знаешь, что я по дороге нашёл?

— Что? — спросил Ян.

— А вот что-то нашёл, — мялся Франтишек.

— Ну, рассказывай.

— А ты никому не скажешь?

— Никому.

— И Зденеку?

— Ну, ему, пожалуй, скажу.

— Тогда не буду.

— Как хочешь, дело твоё. Только почему ты мне можешь сказать, а ему нет?

— Это всем знать нельзя.

— А мне можно?

— Ну, тебе, другое дело, у тебя отец был…

Франтишек хотел сказать, что у Яна отец пострадал от фашистов и потому ему можно рассказать этот секрет, но запнулся, не зная, как лучше выразить мысль. Ян засмеялся и перебил:

— А у Зденека и сейчас есть отец. Что из этого?

— Да нет, я совеем другое…

— Что другое?

— Другое хотел сказать.

— Ты, Франта, короче, — сказал Ян. — Хочешь — говори, а не хочешь — не надо. Тоже мне, тянешь, будто у тебя вата во рту застряла.

Но не так-то просто заставить Франтишека сразу всё рассказать. Он бы ещё морочил голову Яну, если бы не прибежал Зденек и с ходу не крикнул:

— Листовку я видел на стене, вот…

Он, как всегда, махал руками, говорил торопливо, на одном дыхании и, подсаживаясь к товарищам, закончил:

— А листовка та с портретом маршала Сталина…

— Где видел? — живо спросил Ян, сразу забыв про Франтишека.

— На стене забора у Святого Николая[47].

— Читал?

— Что ты, а вдруг жабы сцапают?!

— И она там осталась?

— Ну, конечно, висит, может, и сейчас ещё висит.

— Вот бы почитать, — мечтательно произнёс Ян.

Пока шёл этот разговор между Яном и Зденеком, Франтишек не мог опомниться. Он был поражён. Как это Зденек так просто и быстро рассказал о листовке, не думая ни о какой опасности. Теперь Франтишеку ничего не оставалось делать, как показать свою находку. А нашёл он ту самую листовку, о которой только что сказал Зденек.

— Я, я тоже… — нерешительно начал Франтишек.

— Что ты «тоже»? — перебил Зденек.

— Листовку…

— Читал? — спросил уже с завистью Ян.

— Нашёл, — едва выдавил Франтишек, заикаясь.

— В Змихове?

— В Змихове.

Он неловко держал руку в кармане и с испугом смотрел на товарищей, которые молчали, каждый о чём-то думая. Франтишек колебался, но потом, как видно, отважился и, вынув мятый листок из кармана, сказал:

— Вот…

Тесно прижавшись друг к другу, легли ребята под кустом, охваченные страхом и небывалым любопытством И как только развернули листовку, Ян увидел портрет Сталина, тот самый, который он передал дяде Вацлаву. По телу его разлился приятный жар, его охватила гордость. Ему хотелось прыгать, кричать, рассказать ребятам про этот портрет, но он сдержал себя.

Сначала долго не могли читать. Франтишек от страха, Зденек потому, что листовка была в руках Яна, а он потому, что не мог оторвать взгляда от портрета. Ему хотелось убедиться, точно ли это тот самый, мало ли ещё у кого мог быть такой портрет. Но у Яна была точная примета. Изображение пуговицы на левом кармане белого кителя товарища Сталина было с изъяном. Дело в том, что Ян когда-то неосторожно взял открытку пальцами и посадил пятно. Тогда он решил соскоблить его кончиком ножа, и соскоблил почти всю пуговицу. Теперь он видел этот дефект и на листовке: двух таких портретов быть не могло.

— Читай! — вдруг не своим голосом сказал Зденек.

— Постой, ребята! — ответил Ян и встал на ноги. Он посмотрел вокруг, убедился, что никого поблизости нет и снова сел. Читали вполголоса, волнуясь, несколько раз осматриваясь вокруг. Каждый из них знал, что читать листовку небезопасно.

Листовка начиналась и кончалась словами: «Смерть фашистским оккупантам!» Это были такие смелые, такие ясные и такие грозные слова, что ребята потом долго помнили их. Запомнили они из этой листовки и многое другое. Они узнали, что Красная Армия и Чехословацкая бригада вышли на границу Советского Союза и Чехословакии. В листовке говорилось о первомайском приказе маршала Сталина, в котором он призывал воинов Красной Армии добить раненого зверя «в собственной берлоге» и вызволить из неволи братьев поляков и чехословаков, находящихся под пятой гитлеровской тирании.

Но разве можно было за один раз понять смысл всего, что говорилось в этой листовке? Конечно, нет. И тогда Ян предложил товарищам спрятать листовку под тем кустом, где они сидели сейчас, и приходить сюда время от времени, чтобы ещё и ещё раз почитать её. Тут же они поклялись, что никому и никогда не скажут об этом. Франтишек был рад, что они решили дать такую клятву, так как ведь это он принёс листовку и побаивался, как бы кто-нибудь из товарищей не проговорился. Ян вдруг вспомнил, как он и Серёжа давали клятву.

Это произошло ещё в мае, а теперь был июнь. Ян лежал один, ожидая друзей и думал, как могло всё это случиться само собой, независимо от его желания. Он не хотел говорить ни Зденеку, ни Франтишеку о том, что был с отцом в Советском Союзе. Но перед клятвой — «держать в секрете прочитанную листовку» — он проговорился. Отсюда и пошло всё. Начали расспрашивать, задавать разные вопросы, и вот тогда Ян сказал друзьям:

— Вы знаете, что такое советский пионер?

— Нет, — ответили они.

Ян рассказал о пионерах, о себе, как он впервые надел красный галстук и как вместе со всеми советскими ребятами давал торжественное пионерское обещание.

Трудно было Яну Шпачеку в один раз рассказать всё, а ещё труднее объяснить, что раз они прочитали запрещённую листовку, раз они ненавидят оккупантов, то и они тоже пионеры. Но всё же он сказал:

— Давайте, ребята, поклянёмся, что мы будем бороться за дело Коммунистической партии.

Но слово «бороться» смущало Зденека и особенно Франтишека. Как это они, Зденек, Ян и Франтишек, будут бороться за дело коммунизма… И снова Яну пришлось объяснять, что значит бороться. Он и сам понимал это не очень твёрдо, но объяснял, как думал:

— Раз мы читали листовку и ненавидим оккупантов, — значит, мы тоже за коммунистов, — объяснил он. — Раз маршал Сталин называет нас братьями и хочет вызволить чехословаков, значит, мы с ним заодно.

— Верно, — сказал тогда Зденек. — Но как мы-то будем бороться?

Франтишек тоже согласился, но думал, что больше такую листовку, пожалуй, не рискнёт поднять…

— Мы, — начал Ян, — будем бороться так, как боролись до сих пор. Вот ты, Зденек, говоришь, что на твоей доске с гвоздями прокололи шины два фашистских грузовика. Это борьба? Да, борьба. А если каждый из нас что-нибудь подобное сделает в ущерб врагу, это уже борьба настоящая.

Весь этот разговор Ян решил завершить торжественным обещанием. Но как ни старался, он не мог вспомнить слов торжественного обещания пионера. Много прошло времени с тех пор, как он сам его давал. Он запомнил лишь один момент. Когда их выстроили там, в Артеке, и когда ему повязали красный галстук, старший пионервожатый сказал:

— Пионеры, к борьбе за победу коммунизма будьте готовы!

Пионеры ответили:

— Всегда готовы!

Зденек и Франтишек стояли рядом. Ян напротив. Они смотрели сейчас на Яна, как на героя. Он показал им, как надо отдать салют, как ответить на слова, которые он произнесёт, и они в точности всё исполнили. Всё было торжественно, хотя ребята не имели галстуков. Ян сказал:

— Вы теперь тоже пионеры. Значит, все мы вместе дали клятву, что никому не расскажем о листовке, которую читали, и никому не расскажем, что сегодня было у нас, но сами должны помнить об этом всегда, всю жизнь и поступать так всегда, при удобном случае, делать всё для того, чтобы оккупантам было плохо в нашей стране.

— Будем! — ответили Зденек и Франтишек.

С тех пор Ян, Зденек и Франтишек приходили сюда, к этому кусту акации и подолгу сидели, разговаривали, читали новые листовки. Но дороже всех им была старая, с портретом Сталина. Портрет Сталина был ясный. Сталин улыбался и, казалось, глядел с листовки прямо на них, как живой. У него была такая улыбка, такой взгляд, что теперь уже каждый чувствовал, что он действительно за них, за Франтишека и Зденека, за Яна и всех чехословаков, а все они — за Советский Союз.

…Пришли, наконец, Зденек и Франтишек. Ян не заметил, как они подошли. Друзья отдали салют; Ян ответил им тоже салютом, и они уселись, чтобы поговорить о делах, о том, кто что видел на улицах, что нового слышал о положении на фронте.

Только одного Ян не сказал своим друзьям, что он, как пионер, помогает подпольщикам. Это он думал рассказать им тогда, когда настанет подходящее время.

НА БЕРЛИН!

Накануне Нового года на танке «Пионер» заменили старую пушку новой, более современной. Экипаж был рад этому. С тех пор как вместе с пурпурно-красной книжечкой — наказом пионеров — Мягков получил этот танк, экипаж не переставал заботиться о своей боевой машине. Она не «подвела» их ни на большом, ни на малом марше, ни в бою.

О героической гибели лейтенанта Бучковского и его боевых товарищей знали в соединении все комсомольцы. Каждый знал, что экипаж, танка «Пионер» не сдался на милость врагу в необыкновенно тяжёлом положении, что лейтенант Бучковский, механик-водитель Агапов, башенный стрелок Русанов и радист Фролов предпочли смерть плену. Они погибли в танке, а танк не перестал быть грозным для врага, оставаясь в строю.

Ходил ли танк «Пионер» в разведку, был ли в числе ударных сил на прорыве новой линии обороны, штурмовал ли новые укрепления противника, — всюду экипаж был в числе победителей. На броне машины было много царапин, заусениц, меток от осколков вражеских бомб, снарядов, мин. Но на башне белела аккуратно подновляемая надпись «Пионер». А на пушке красовалось около четырёх десятков красных звёздочек — счёт уничтоженных фашистских пушек, танков и огневых точек. Это украшало замечательную машину, сделанную умелыми руками мастеров уральского оружия. Экипаж Мягкова был прямо-таки влюблён в свой танк. Может быть, «влюблён» — это не то слово, — не раз думал гвардии лейтенант Мягков, говоря о танке, — но он знал: экипаж любит свою машину беспредельно.

На небольшом привале, перед маршем, особенно перед боями, экипаж начинал «вылизывать (так говорили некоторые гвардейцы) своего «Пионера». Снова и снова проверялись пушка, пулемёт, управление, мотор. Проверялось всё, от простого болта, крепящего треки, до мотора и пушки. Танк «Пионер» всегда выделялся особенным зеленоватым блеском. Некоторые гвардейцы шутили, будто лейтенант Мягков натирает танк лаком, другие утверждали, будто он нашёл какую-то особую трофейную зелень, которая не только делает танк красивым, но и спасает его от зажигательных снарядов. Всё, это, конечно, никто не принимал всерьёз, но любовное отношение экипажа к танку «Пионер» в батальоне заставляло и других танкистов подражать комсомольцу Василию Мягкову и его товарищам.

Давно в танковом соединении стало традицией — перед новыми боями читать наказ трудящихся Урала и боевую клятву добровольцев. Гвардии лейтенант Мягков с экипажем, как правило, перед боем повторял наказ пионеров. Этим танкисты как бы напоминали себе о своей неразрывной связи с юными патриотами. Комсомолец Мягков умел вложить в это большой смысл. Особенно после встречи с пионерами на Урале, когда он узнал, как дети любят свой танк «Пионер», командира Бучковского и его экипаж. Эта детская чистая любовь к тем, кто шёл в бой за счастье Родины, за счастье всех детей на земле глубоко волновала его.

— Пора и отдыхать, — сказал лейтенант членам своего экипажа, когда закончилась очередная профилактика и чистка танка. Он пришёл в землянку и присел к печурке, в которой уже пылали сухие сосновые сучья.

Землянка сделана недавно из свежесрубленного соснового леса. Брёвна «слезились» капельками ароматной смолы, выступавшей от жарко-натопленной железной печурки. Лейтенант Мягков присел к ней, пригрелся и почувствовал некоторую усталость. Ему хотелось немного отдохнуть, подумать о делах перед новыми боями, потом написать письма родным, пионерам — «хозяевам» танка: им он обещал аккуратно писать не только письма, но и посылать записки из боевого дневника. Но времени нехватало.

Сейчас уральцы снова готовились к большим и решающим схваткам с противником. Бои предстояли сложные. Это Мягков знал из недавнего разбора разведывательных данных.

…До границы Германии немцы имели четыре линии хорошо оборудованных укреплений. Первая проходила на Сандомирском плацдарме, перед которой теперь находились войска Красной Армии и в том числе уральцы-добровольцы. Вторая — на реке Чёрно-Нида, третья — в районе города Ченстохова, и, наконец, четвёртая — Верхнесилезские возвышенности.

Все эти линии были сильно укреплены, имели траншеи полного профиля, хорошо оборудованные танковые рвы с проволочными заграждениями, минные поля и другие противотанковые заграждения, массу лесных массивов, где удобно маскироваться живой силе и технике врага, наконец, возвышенности и водные рубежи — важные естественные препятствия в бою. Лейтенант Мягков отлично понимал, что бои будут жестокими, а значит, надо быть готовыми воевать всюду, где прикажет командир, действовать уверенно, всё знать, всё предвидеть, всё преодолеть.

Василий Мягков решил познакомить экипаж с картой района боевых действий. Когда механик-водитель Смирнов, с живыми и бойкими глазами, вошёл в землянку, Мягков спросил:

— Где остальные?

— Радист Зуев ещё в танке возится, а башнёр Котов на репетиции, готовится к новогоднему вечеру.

— Добро, — сказал Мягков. — Я прилягу, а когда все соберётесь, — разбудите.

— Есть, товарищ гвардии лейтенант, — чётко ответил Смирнов и вышел.

На столе тускло мерцала лампа-гильза, забавно тикали «ходики», нивесть откуда попавшие на стену, а в печурке всё ещё потрескивали дрова. Уютно, тепло в землянке.

Но уснуть лейтенанту Мягкову так и не пришлось. За стеной, в соседней землянке, стоял шум, играл патефон. Глухо, точно из-под земли, неслась мелодичная песня «Есть на Волге утёс». Хриплый голос подпевал. Василий Мягков решил: «Командир батальона, его голос»… Песня навеяла бодрость, разбила сон, и лейтенант Мягков встал со своей «кровати», любовно сделанной товарищами из свежих жердочек, присел к столику, тоже из жердочек, и написал в новенькую тетрадь-дневник, предназначенный пионерам:

Лейтенант Мягков перечитал написанное, закрыл тетрадь и остался доволен тем, что, наконец, открыл страницу обещанного друзьям-пионерам дневника. С этого вечера он решил каждый раз, как будет возможность, вести дневник боевых дел танка «Пионер» и его экипажа и время от времени отсылать записи ребятам.

Когда весь экипаж собрался, лейтенант рассказал им о предстоящих боях и о своих делах. Рассказать было что, ведь они теперь скоро будут на территории врага, в Германии. Василий Мягков говорил тихо, не торопясь, просто, чтобы каждый по-настоящему понял, о чём идёт речь.

— Перед нами, — продолжал он, — сильный противник. Между Саном и Вислой фашисты сосредоточили группировку войск «А» или, так называемую, армию «Северная Украина». Сюда входят первая, четвёртая танковые армии и семнадцатая армия Гитлера, да в придачу штурмовые бригады, артиллерийские полки, сапёрные, охранные и прочие войска. Да резерв — около пяти танковых дивизий, четыре пехотных, инженерные и всякие другие войска. Если к этому прибавить фашистскую авиацию, то, думаю, вы поймёте, что воевать нам надо будет по-гвардейски, по-уральски, так, чтобы враг катился к своей берлоге безостановочно. Поэтому готовьтесь, товарищи, к жарким боям.

— Кто командует всей этой бандой? — спросил любопытствующий Котов.

— Генерал Модель.

— А у него есть запасные подштанники? — с серьёзным видом поинтересовался механик Смирнов.

— Наверное. Как же генералу без запасных! — подхватил Котов.

— А Модель — не родственник Манштейну? — вмешался Зуев.

— Этого не знаю, только быть ему битым, — заключил командир.

Гвардии лейтенант понял, что в этих шутках — вера солдат в победу. Сейчас Мягкову особенно хотелось поделиться своими мыслями и чувствами с пионерами. Он рассказал об этом товарищам, и они поддержали его предложение: записывать каждое значительное событие боевой жизни в дневник и посылать пионерам на Урал.

СТРАНИЦЫ ИЗ БОЕВОГО ДНЕВНИКА ТАНКА «ПИОНЕР»

«11 января 1945 года. Отпраздновали Новый год на исходном рубеже. Сегодня сырая, холодная ночь. К полуночи лес, в котором мы сосредоточились, начал затихать. Густой туман навис над лесом. Мы готовы к бою. И такая непривычная тишина, будто всё куда-то исчезло, провалилось в пропасть. Почти безмолвно в лесу, между тем здесь столько наших танков, «катюш», машин, что просто ни пройти, ни проехать. Этой ночью начнутся снова жестокие бои… С 2.00 до 5.00 приказано отдыхать…»

«13 января. Короткий привал. Прошлой ночью мы проснулись в положенный час от глухого шума, похожего на раскаты весеннего грома. Ничего сначала не поняли. Слышим, как командир батальона открывает дверь землянки и громко говорит:

— Что, товарищи, поспать не дают?

— Мы выспались, — отвечаем.

— Пора, товарищи, пора.

— Началось? — спрашиваем.

— Началось, — отвечает капитан и напоминает: — Через час в бой!

Сверяем часы. Нашу землянку встряхивает. Тусклый свет колеблется. Пламя лампы-гильзы то приседает, то прыгает вверх, будто его кто-то пытается погасить. Мёрзлые стены землянки скрипят, словно кто-то решил разворотить её.

— Вот это огонёк! — сказал радостно Смирнов, когда мы вышли.

— Поди, драпают уже непобедимые-то? — произнёс Зуев.

Я вижу, всем хочется скорее в бой. На западе, за лесом и над ним, по всему горизонту небо горит красно-синеватыми огнями. Ухают, трещат, рявкают пушки, гвардейские миномёты из нашего леса, позади нас и впереди. Огненным дождём поливает оборону врага наш бог войны — артиллерия. Яркие полосы, разноцветные вспышки, багряные пучки огня то появляются в небе, то исчезают во мраке, а пушки «говорят» и «говорят».

Воздух дрожит от канонады, земля гудит. Пахнет едким пороховым дымом, ползущим в нашу сторону вместе со слабым сырым ветром. Дым туманом стелется над нами, как причудливая густая паутина.

Так началось наше наступление на Сандомирском плацдарме. Мы уже с боями прошли первую линию укрепления врага. Путь — на Берлин, теперь мы это точно знаем…»

«25 января. Могучим потоком, сплошной лавиной идут наши танки, тяжёлые тягачи с пушками, машины с гвардейскими миномётами, с боеприпасами… Силища, какая силища! Мы всё в боях и в боях. Короткие передышки только для того, чтобы проверить машину, закусить и — снова в бой.

Наши самолёты покрыли небо, рвутся фугасные бомбы, гудят моторы, наполняя воздух сплошным гулом…

Утром наш танк «Пионер» вместе с другими подошёл к одному из городов… Фашисты бьют из пушек и миномётов с высоты, на опушке леса. Враг думает, что мы воспользуемся ею, но командир батальона ведёт танки в обход. Мы врываемся в город через небольшой овраг, минуя противотанковые рвы и проволочные заграждения. Город горит, улицы узкие, ничего не видно… Засевши на колокольне кирхи[48], фашисты не дают выйти на площадь, откуда мы можем пробить путь к центральной улице с хорошей дорогой в сторону Одера. Они обстреливают наши танки фаустпатронами.

Я приказываю механику Смирнову итти в обход, маскируясь за домами, чтобы потом ударить из пушки по колокольне. Жаль, колокольня красивая, с высоким шпилем, но выхода нет. Один, другой, третий снаряды ложатся точно в цель. Колокольня с грохотом рушится, поднимая в небо огромный столб пыли. Мы видим, как из окон кирхи на каких-то палках высовывается белое полотнище. «Враг, сдался!» — думаю я. Наш танк врывается на площадь, но из соседнего высокого дома, из-под крыши снова летят головки фаустпатронов. Горит одна наша самоходка, другая. Кто-то бежит без руки… Тогда танк командира батальона развернул пушку и ударил по дому…

Впереди уже наша пехота. Несколько танков вырвались к реке. Гитлер сказал: «Одер мы превратим в неприступную крепость, как русские Волгу, и ни один русский не будет за Одером»… Но мы уже на Одере…

Сапёры наводят понтоны[49] через реку. Огонь врага не прекращается ни с земли, ни с воздуха…. Вот фашистские самолёты уже пикируют на переправу, намереваясь сбросить бомбы. Один за другим (их около пятидесяти) развернулись для бомбёжки. Первые бомбы падают в воду, на берег, ухают, но переправа цела. Зенитчики наши молодцы! Они открывают меткий огонь по вражеским самолётам. Первый самолёт задымил и на полном ходу врезался в правый берег реки. Но тут мы видим, как бомбы рвутся у моста и выбивают один понтон. Тяжело сапёрам, они трудятся в воде, чинят переправу…

Неизвестно, почему фашистский лётчик не успел освободить горящий самолёт от бомб. Они рвутся вместе с самолётом, образуя столб пыли и осколков мёрзлой земли.

Наш танк «Пионер» ведёт огонь через переправу, маскируясь у домов. Здесь уже сосредоточилось больше ста танков. Мы ждём переправы…

Всюду ухают пушки и только ночью немного затихает бой, но враг не спит… Мы уже много суток спим, не раздеваясь. Грязные, на зубах потрескивает песок, фронтовая пыль разъедает тело, но сейчас нам не до бани, её мы устроили врагу, эту огневую «баню».

Только что пришли разведчики с западного берега Одера. Они принесли важные данные о расположении огневых точек и живой силы гитлеровских войск. В разведке погиб комсорг батальона Безруков… Его, смертельно раненного, товарищи несли на руках. Он сказал:

— Оставьте меня, ребята. Только напишите маме на Урал. Она у меня одна, напишите ей, что я честно погиб за Родину, а сейчас скорее к «Бате» (так называют командира соединения) и передайте: приказ выполнен.

Безруков умер, когда его принесли к своим. Ребята загрустили о нём. Кто-то пел с болью в сердце:

— Мстить врагу за смерть товарищей! — поклялись комсомольцы…»

«14 апреля. Нам выпал короткий отдых. В доме тепло. Топится печь. Механик Смирнов печёт пироги. Он такой чудак, то и дело веселит нас. Вчера где-то достал муки, а сегодня — сухих яблок. Он распарил их, смолол на мясорубке и возится у плиты.

Но, видно, не суждено было нам съесть пироги. Вбежал связной от комбата и с порога крикнул:

— Приказано заводить машины!

— Прощайте, пироги, — с грустью произнёс Котов.

— А может быть, всё-таки съедим? — говорит механик Смирнов, а сам смотрит на меня умоляющими глазами.

От плиты идёт приятный запах печёного хлеба и пригоревшего яблочного сока. Я говорю радисту Зуеву:

— Завёртывай их в бумагу, а там видно будет…

Шпрее. Это река, на которой стоит Берлин. Ещё одна укреплённая линия нацистов. Ночь звёздная, но безлунная. Опять всюду ухают пушки. Танки вытянулись в цепочку, идут почти впритык друг за другом… Впереди переправа. Как-то мы сумеем выйти на западный берег Шпрее, а там?..

Мы стоим уже сутки в густых горящих лесах Германии. Бой идёт от нас далеко, километрах в пяти. Скучно сидеть… Танкисты ещё и ещё раз проверяют боевые машины. На башнях многих машин красуются надписи: «На Берлин!», «Мстить за советских детей!», «С боем ворвёмся в логово зверя!» Только на нашем танке короткая надпись «Пионер». Смирнов стоит у башни, держится за ствол пушки и декламирует:

Ему устроили овацию, а он говорит: «В Берлине ещё не то прочитаю!..» А немного подальше от нас, тоже у танка, сидит баянист. Баян — подарок ЦК комсомола. Его вручили нам в Кубинке, под Москвой. На серебряной монограмме баяна надпись: «Пусть широко и свободно льются победные песни уральцев-добровольцев на освобождённой от врага земле». И песня «В лесу прифронтовом» несётся по лесу, но уже на чужой земле. Так отдыхают танкисты перед боем.

Жёлтая вода Шпрее пенится от рвущихся мин, снарядов и бомб. Но танки переправляются широким потоком. Первыми начали переправу танкисты-уральцы из Свердловска. За ними идут челябинцы и наш танк «Пионер».

Сегодня мы отправили пионерам первую тетрадь — дневник и письмо. Пусть ребята не осудят нас, что мы мало и бегло пишем… В бою много не напишешь. Но кое-что всё-таки о танкистах они узнают из этих записей…»

«26 апреля. Мы в Берлине! Позади канал Тельтов — юго-западная окраина фашистской столицы. Гитлер бросил на защиту её лучшие силы. Тут и отряды СС, тут и специальные гренадёрские части, танковые дивизии со страшными названиями «Мёртвая голова», «Адольф Гитлер», и особые полки «Тигров»[50], «Пантер»[51], авиационные части. Всё брошено на спасение Берлина, но война уже ворвалась на его улицы.

Утром после сильного артиллерийского налёта танкисты-уральцы пошли на штурм Берлина. Оборона врага на канале Тельтов была прорвана. Танкисты, пехотинцы, артиллеристы ворвались в городские районы Берлина: Целендорф, Далем, Лихтерфельде. Бои идут за каждый квартал, за каждый дом.

Ночью в Берлине была поднята воздушная тревога. Застонали и завыли сирены. Мы вышли из танка, но увидеть ни в небе, ни на улицах города ничего не могли. Еще раньше, с острова Ванзее гитлеровцы бросили против нас большие силы. Тут дрались не только старые солдаты Гитлера, но и тотальщики — то есть юнцы и старики. Попадая в плен, они ревели, кричали и охали:

— Аллес капут… Дер криг ист нихт гут… Хитлер ист нихт гут. — Но по ночам из чердаков домов, из зияющих провалов окон разрушенных зданий они стреляли по нашим танкам фаустпатронами…

Наш батальон вышел на окраину одного парка. Громыхание гусениц по мостовым привело врага в движение. Он открыл огонь вслепую на звук и лязг танков. Снаряды рвались то позади, то впереди, то где-то по бокам, но всё же нам досталось тяжело. У одного танка заклинило башню. Тогда танкисты превратили его в огневую точку и с места вели огонь по кварталу, куда враг стягивал новые силы…

Разведчики донесли, что слева, у парка, фашисты сосредоточили шесть самоходок, три «Тигра» и несколько пушек. Огонь был таким плотным, что нашим танкам пришлось укрываться в развалинах разбитых домов. Мы решили обмануть врага. Наш «Пионер» начал вести огонь по врагу, как бы давая понять, что наступление идёт отсюда. А остальные наши пять танков пошли в обход, по узкому переулку в тыл врага и открыли дружный огонь, уничтожая вражеские огневые точки. Когда на минуту прекращался огонь, мы слышали русское раскатистое «Ура!». Скоро наш «Пионер» соединился со своими танками, но их было уже не пять, а три, два погибли в бою…»

«2 мая 1945 года Берлин пал! На облупленной крыше рейхстага реет алое победное знамя советских войск… Мы уже несколько часов не ведём огня. Тихо в Берлине… Куда ни посмотришь, всюду обгоревшие развалины каменных стен. Из многих зияющих дыр окон спущены белые полотнища — флаги побеждённых.

Ради жизни, ради мира мы пришли сюда и выполнили приказ Сталина, приказ Родины. Сегодня мы празднуем победу. Думы наши о Родине, об Урале. Мы сидим на танке. Где-то недалеко льётся весёлая песня… Я пишу эти строки и думаю: пал Берлин… Ещё дымят развалины, но кончилась канонада, и в Берлине стало тихо. Непривычна для нас эта тишина. Но она приятна и радостна. Пройдёт время и, наверное, писатели и поэты напишут об этом книги. А пока я пишу в свой дневник эти строки, чтобы послать его вам, нашим славным друзьям-пионерам на родной Урал»…

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Ян Шпачек сидел дома, ожидая дядю Вацлава, но тот где-то задержался. Солнце уходило на запад. В открытое окно маленькой комнаты тянуло пьянящим ароматом сирени и лопнувших почек тополей. Воздух был неподвижен. В мягкой дымке голубого неба на горе виднелись башни Градчан. Ян смотрел на золотые от солнца башни, на утопающие в зелени кварталы родного города и думал о себе. Он остался совершенно один. Умер дед, не стало отца. Как ему плохо одному. Чем дальше его отделяло время от часа разлуки с отцом, тем чаще и чаще Ян думал: когда же, наконец, придёт хоть маленькая весточка? Неужто он забыл, забыл Яна? Нет, отец не мог забыть. Только он где-то так далеко, что и письма прислать не может.

Грустно Яну. Всегда грустно, как только он остаётся без товарищей. И Зденек не приходит, и Франтишек пропал, а ведь они собирались на Влтаву, в садик, где проводили тайные сборы. В этом году они ещё не были там. Хорошо бы, если дядя Вацлав дал какое-нибудь поручение. С тех пор как Ян помог ему добыть портрет, отношения у них наладились совсем по-деловому. Дядя Вацлав поговаривал о скорой победе, а недавно, между прочим, сказал, что фашисты скоро «уберутся из Праги».

У Яна с новой силой вспыхнула надежда на скорую встречу с отцом. Но когда это будет? Когда, наконец, враг «уберётся» из Праги? Говоря об этом, дядя Вацлав добавил:

— Наместник Гитлера в Чехословакии Франк объявил, что «если немецкие фашисты будут вынуждены уйти из Праги, то они громко захлопнут за собой двери».

— Как «захлопнут двери»? — спросил Ян.

— Э, мой мальчик, они это умеют. Грозят уничтожить Прагу так же, как в своё время деревню Лидице.

Ян сразу вспомнил газету и сообщение про Лидице, читанное когда-то. Тяжело стало Яну от таких мыслей. Что будет с Прагой? И он снова смотрел на купола и шпили Градчан, и ему казалось, что дядя Вацлав пошутил. Разве может рука человека подняться на такой город!

Зденек влетел в комнату первым. Долговязый, худой, возбуждённый. За ним тихий, но весёлый Франтишек. Ян бросился навстречу им. Друзья были возбуждены до крайности. Зденек сказал:

— Пал Берлин!

— Как «пал»? — спросил Ян.

— Красная Армия столкнула, — спокойно пояснил Франтишек.

— Красная Армия в Берлине?

— В Берлине!

— Вы откуда узнали?

— А вот и узнали. Понял?

— Значит, двери не захлопнутся, — машинально сказал Ян.

— Какие двери?

— Двери Праги…

— Ты чего нам голову морочишь? — сказал Зденек, глядя на Яна непонимающими глазами.

— И совсем нет, — ответил тот.

Друзья бойко разговаривали, обсуждая на свой лад неясные вести о Берлине и о своей Праге.

А между тем, в подвале одного дома шло совещание подпольщиков. В довольно большом, полутёмном помещении было тесно и душно. В зарешеченные окна едва-едва пробивались лучики заходящего солнца. Они играли на сосредоточенных лицах рабочих, на их простой одежде, золотились на сырых стенах. Здесь очень сыро — точно весь подвал под прессом, который выдавил из стен всю воду, и она ползёт струйками вниз. Люди сидели, устроившись, кто как сумел. Многим пришлось стоять.

Невысокий плечистый человек с усталым мужественным лицом говорил тихо и твёрдо. Каждое его слово всё увеличивало тревогу и заботу собравшихся.

— Товарищи! Мало надежд на скорую помощь. Красная Армия далеко на севере, у стен Берлина. На её пути огромное пространство и почти непреодолимые Рудные горы, через которые не так-то легко дойти до Праги… Но Красная Армия, только она, способна преодолеть этот невероятно тяжёлый путь. И мы будем надеяться…

Оратор сделал паузу, посмотрел на суровые, сосредоточенные лица людей и продолжал так же спокойно:

— Англичане ближе, но кто знает, помогут ли, придут ли?..

— Пока нам надо самим действовать, а там видно будет, — вставил кто-то.

— Горячиться не надо, — спокойно продолжал докладчик. — Для того и собрались, чтобы решить, как действовать. Но как? Вооружить людей нам почти нечем… Правда, рабочие Кладно прислали взрывчатку. Мины и гранаты мы готовим сами. Есть винтовки… Будем надеяться, что в арсенале мы сумеем захватить пулемёты. Там они есть, но будут ли боеприпасы? Однако всё это против танков эсэсовцев, против пушек и пулемётов — капля в море. Мы ещё, конечно, попытаемся связаться с Москвой, но для этого нам нужно прежде захватить Радиодворец и прилегающие к нему районы… Каждый должен ещё и ещё раз проверить всё, чем мы располагаем, и быть готовым к выступлению. Выступать решено пятого мая утром…

Докладчик подробно рассказывал план вооружённого восстания рабочих Праги, указывал, кто откуда должен начинать действовать. Всё было предусмотрено, но дело упиралось в недостаток оружия.

Заканчивая свою речь, докладчик сказал:

— Положение тяжёлое, скрывать нечего, но мы должны действовать, чтобы спасти Прагу от судьбы Лидице…

Ночные сумерки спустились на город. Внешне он как будто бы был спокоен. Всё было так же, как и неделю назад. Гудели сирены немецких машин, спешили прохожие, звенели трамваи, но там, в подполье, шла кропотливая, бессонная, тревожная и боевая работа. Люди из подвала — штаба повстанцев выходили по одному, по два, и скрывались в ночкой мгле. Это расходились командиры повстанческих отрядов.

Вернулся домой и дядя Вацлав. Он шёл усталый и тревожный. Забот ещё много. Верно, значительная часть работы уже выполнена. Осталось вручить товарищам ещё несколько маленьких пачек с воззванием. Их надо забрать на Парижской, пятьдесят девять, квартира три. Это с успехом выполнит Янек. Ему легче будет проскользнуть всюду. На детей не так обращают внимание эсэсовцы, как на взрослых.

— Дядя Вацлав, хотите я вам потрясающую новость скажу? — громко произнёс Ян.

— А ну, потрясай, потрясай, — добродушно улыбнулся дядя Вацлав, поправляя свои очки в металлической оправе.

— Берлину капут!

— Что ты говоришь?

— Да, я узнал от ребят.

— Да, мой мальчик! Берлин пал, это верно!

— Вот здорово! Значит, папа скоро вернётся?

Ян не заметил, как лицо дяди Вацлава сразу стало грустным. Он давно собирался рассказать Яну страшную правду, но всё откладывал… А сейчас тем более нельзя омрачать его радости — решил он и сказал:

— Янек, ты помнишь адрес на Парижской улице?

— Дом пятьдесят девять, квартира три, представитель фирмы «Батя», — отчеканил Ян.

— Точно. Молодец!

— Завтра, рано утром, пойдёшь туда и скажешь: «Я из магазина «Верке». Заказ готов?» Тебе ответят: «Готов». Там ты получишь пакет. Но будь с ним осторожен… Если вдруг попадёшься, говори: «Нашёл на дороге». Понял?

— Как не понять, дядя Вацлав!

Ян обрадовался поручению. Теперь бы только дождаться утра. Он решил завтра даже не ходить в школу, но дяде Вацлаву об этом ничего не сказал.

В ночь с 4 на 5 мая 1945 года отряд повстанцев решил захватить Радиодворец на улице, названной фашистами именем Бисмарка.

У подъезда, где стоят охранники, полумрак, тускло светят электрические лампочки. Несколько повстанцев пробираются у стены огромного здания. Из репродукторов слышна речь на чешском языке. Диктор читает приказ коменданта Праги о запрещении ходить по улицам в ночное время. За нарушение — расстрел.

Люди идут друг за другом, сливаясь с серыми стенами Радиодворца. Вот она, задняя стена, где другие товарищи уже разобрали кирпичи, чтобы попасть во внутренний двор. У входной двери стоит часовой, как бы прячась в дверном массивном выступе. Косые лучи света падают на его каску, на серозелёный мундир. Эсэсовец стоит с автоматом, висящим поперёк груди, и смотрит куда-то в темноту, на противоположную сторону улицы. Вдруг от стены быстро отделяется человек, бросается на часового, завязывается короткая схватка.

Эсэсовец оказался здоровым. Второй повстанец, подоспевший на помощь первому, ударяет эсэсовца, и тот медленно опускается на холодный асфальт.

— Готов, входите! — тихо говорит первый человеку в форме немецкого генерала. Это один из повстанцев. «Генерал» проходит коридор. Там второй часовой. Он отдаёт честь, но «генерал» неожиданно и сильно бьёт его рукояткой пистолета. Входят ещё трое: двое мужчин и женщина.

Задача повстанцев нелегка: захватить Радиодворец, передать обращение в Москву и объявить всем патриотам Праги, что в городе началось восстание.

Во внутреннем дворе уже началась стрельба. Семиэтажное здание Радиодворца крепко закрыто изнутри. Все фашистские посты уже ликвидированы, у дверей охрана повстанцев. Они решили драться за этот дом до последнего дыхания. Среди эсэсовцев паника. Где-то внизу уже трещат двери. Их ломают навалившиеся фашистские солдаты. На улице стрельба. Внутри здания, у входа в студию, троим повстанцам преграждает путь часовой. Человек в гражданской форме в упор стреляет в часового, но вместе с ним падает сам.

Женщина и «генерал» торопливо входят в студию. Женщина очень взволнована. Прядь её светлых волос выбилась из-под шляпки и прилипла к мокрому от пота лицу. Она тяжело дышит от нервного напряжения и от быстрой ходьбы по лестнице. Человек в военной форме обращается к ней:

— Можете начать?

— Одну минуту, мне бы глоток воды.

На круглом столике графин с водой. «Генерал» наливает стакан, подаёт.

Зубы женщины дробно стучат по тонкому стакану. Женщина жадно делает несколько глотков и, немного успокоившись, говорит:

— Я готова…

На улицах Праги, затаив дыхание, слушают взволнованный голос женщины на чешском языке, потом на русском…

— Внимание, внимание! Говорит Прага, говорит Прага! Дорогие русские братья! В Праге восстание, в Праге восстание. Мы обращаемся к вам, доблестные русские солдаты, мы обращаемся к тебе, Москва, мы обращаемся к маршалу Сталину… Помогите нам… Помогите восставшей Праге! На улицах нашей столицы на баррикадах, на площадях начались бои. Фашистские войска решили разрушить наш город, залить мостовые улиц и площадей кровью нашего народа. У нас почти нет оружия, у нас нехватает боеприпасов…. Русские братья! Прага ждёт вашей помощи! Над Прагой нависла смертельная опасность, помогите!

Город наполнился орудийными раскатами, пулемётным и оружейным треском, лязгом танков… На Староместском Намести горит древняя городская ратуша. Пламя бросает блики на шпили Тынского храма, на бронзу памятника Яну Гусу. Высеченные на бронзе слова гласят: «Знаю, что владения твои вернутся к тебе, народ чешский». Эти слова призывают всех честных чехов поднять оружие во имя спасения любимого города. В подвале, за гранитными стенами ратуши, работает штаб патриотов.

В другом районе Праги эсэсовцы на броневиках, вооружённые пулемётами, гонят впереди себя детей и женщин на баррикады повстанцев. Они собрали детей из школ, женщин из квартир и пустили их впереди себя. Офицер эсэсовец приказал своим молодчикам: «Гоните их впереди себя! Пусть расстреливают их собственные отцы!»

В первом ряду Зденек Кворжик и Франтишек Марек со своими школьными товарищами. До баррикады осталось метров триста. Зденек уже несколько раз смотрел по сторонам пустой узкой улицы, чтобы найти открытые ворота или калитку. Но восставший город на замках. Каждый двор, каждый подъезд закрыты наглухо — убежать некуда.

Среди смертельно перепуганных ребят многие плачут, едва передвигая ноги. Франтишек и Зденек, взявшись за руки, идут молча. Постепенно весь первый ряд связался цепочкой рук. Легче стало итти, прибавилось сил.

Зденек, собрав всю волю, какая у него могла быть в эту трагическую минуту, сказал Франтишеку:

— Давай остановим всех.

Франтишек только кивнул головой и покраснел от напряжения. И тогда первый ряд, по команде Зденека, остановился. Офицер охраны сразу увидел это. Он ловко соскочил с остановившейся бронемашины, бросился в гущу ребят.

— Почему остановились, свиньи? — рявкнул эсэсовец.

— Мы больше не пойдём! — твёрдо, хотя и с дрожью в голосе, сказал Зденек, высоко подняв голову.

— Молчать! — ещё громче рявкнул офицер и подумал, глядя на ребят, державшихся за руки: «Соединить бы им руки навечно смертью».

Офицер знал, что в 1939 году, в первые дни оккупации Чехии и Моравии, группа чешских ребят преградила путь немецким танкам. Тогда сам Гитлер приказал сделать детям пластическую операцию сращивания рук. Это было сделано для устрашения чешского народа. Но сейчас у этого офицера не было времени для такой потехи, как он называл трагический случай 1939 года.

За баррикадами — напряжённые суровые люди. Повстанцы видели, что кто-то смело остановил толпу, но не знали кто. За этой баррикадой был и дядя Вацлав. В одной руке он держал винтовку, в другой самодельную гранату, подарок горняков Кладно.

— Марш вперёд! — по-чешски скомандовал эсэсовский офицер и пригрозил расстрелом. По голосу Зденек сразу узнал пана Краузе и подумал: узнал ли его бывший учитель. Среди ребят произошло замешательство. Видимо, многие узнали пана Краузе. Но нет, ребята не тронутся с места.

Пан Краузе бросился к бронемашине. Застрекотали пулемёты. Поднялся истошный крик, плач, стоны детей. Из-за баррикады выскользнуло человек пятьдесят. Повстанцы с оружием в руках кинулись к машине врага. Теперь эсэсовцы стреляли в повстанцев через головы ребят и женщин. Дети стали разбегаться. Зденек лежал рядом с Франтишеком, делая вид, что мёртв.

У него сильно билось сердце, во рту всё горело, в глазах мелькали лихорадочные огоньки. Он хотел кричать, издать хотя бы какой-нибудь звук, но не мог. Он лежал так, что видно было голову Франтишека. Из виска друга сочилась алая кровь и струйкой стекала в ямку на асфальте. Франтишек был мёртв.

Зденек закрыл глаза, когда увидел, что прямо на него ползёт бронемашина. Ему хотелось вскочить и побежать или хотя бы позвать кого-нибудь на помощь, но он ничего не мог сделать…

Пулемётно-оружейный огонь немецких бронемашин и повстанцев слился в один общий гул. Повстанцы отступали за баррикады. Впереди немецких бронемашин уже никого не было. Одним удалось убежать, другие были мертвы, а кое-кто, притаившись, продолжал лежать на мостовой. Машины эсэсовцев ползли на баррикады.

Дядя Вацлав поднял гранату, чтобы бросить её в бронемашину, но вдруг почувствовал, как его грудь обожгло. Рука с гранатой опустилась, винтовка выпала. Он неловко присел, хотел снова поднять руку, но уже не смог. Он умирал, смертельно раненный…

Ян Шпачек вернулся домой, но дяди Вацлава не было. На столе лежала записка:

Ян пожалел, что он опоздал, но по улицам восставшего города так трудно было пробираться. Всё же он надеялся объяснить дяде Вацлаву своё опоздание и побежал по пустынным улицам Градчан, чтобы скорее выполнить его просьбу.

Как раз на углу Нерудовой он столкнулся лицом к лицу с рыжеусым господином. Цепкий субъект больно схватил его за руку и строго спросил:

— Куда идёшь, шельма? — А свободной рукой принялся обшаривать растерявшегося Яна.

Восстание разрасталось. Прага была в огне.

ПУТЬ НА ПРАГУ

Хмурые синевато-зелёные Рудные горы громоздятся под голубым небом. Дорога извивается среди скал, обрывов и густых хвойных лесов. Она то поднимается вверх, то падает вниз, то описывает головоломные зигзаги, но в конце концов ведёт всё выше и выше к вершинам гор.

Вторые сутки идут танки безостановочно. В них жарко, нечем дышать. Местами дорога завалена огромными деревьями. Эти завалы устроены в таких местах, где танкам нет иного пути.

Остатки фашистских войск вооружены излюбленными фаустпатронами. Местами, в лесах и скалах, замаскированы «Тигры», «Пантеры», пушки.

Впереди идут танки «Гвардия», «Богдан Хмельницкий», «Пионер». Но к половине пути от дорожной пыли и грязи зелёные боевые машины превратились в чёрно-серые и надписи на башнях почти не видно.

Уставший от бессонных ночей гвардии лейтенант Мягков открыл люк башни танка «Пионер» и зорко смотрит на ушедшие вперёд танки «Гвардия» и «Богдан Хмельницкий». Из-за поворота дороги он увидел, как яркая вспышка огня полыхнула у танка «Гвардия». Впереди из-за завала враг открыл огонь. Поворот дороги как раз такой, что Василию Мягкову хорошо виден завал. Он делает знак механику-водителю, чтобы тот сбавил скорость.

— Осколочным, по завалу, огонь! — приказывает лейтенант.

Ловко и слаженно действует Котов и Зуев. Первый выстрел отозвался эхом в густых лесах и скалах.

Снова выстрел… Лейтенант видит, как вздыбились брёвна завала от точного попадания, но по вспышкам он замечает другое — нацисты ведут огонь по передним машинам, откуда-то сбоку. Сзади, за танком «Пионер», кто-то тоже стреляет, но не по завалу, а именно в том направлении, где только что показались вспышки вражеских выстрелов. Танки только на некоторое время сбавили ход, открыв дружный огонь по затаившемуся врагу. Воздух мгновенно наполнился пороховой гарью, серой пылью и грохотом канонады. Но первые машины уже минуют завал и набирают скорость.

«Да, надо спешить, — думает командир «Пионера». — Нас ждут в Праге. Танкисты идут вперёд и вперёд, оставляя позади свеже-развороченные укрепления, исковерканные танки и пушки врага, приближаясь к чехословацкой земле. Местами, где можно, уральцы обходят завалы и засады, а где это не удаётся, боем открывают путь на Прагу.

На предельной скорости ведёт «Пионера» гвардии сержант Смирнов. Он чертовски устал, да и глаза уже плохо видят. Гвардии лейтенант чувствует это и, стараясь пересилить звон гусениц, кричит Зуеву:

— Подмени его, браток.

Зуев пробирается к Смирнову, но тот отказывается от замены.

— Доведу до Праги сам!

Зуев передаёт Мягкову слова механика. Командир снова громко кричит:

— Тогда жми, гвардия, на полную!

Лицо у командира усталое, шрам на щеке раскраснелся, но глаза горят радостным блеском за своих боевых друзей, которые чаще понимают его не по громкой команде, а по одному взгляду.

…«Пионер» ведёт танковую разведку. Минуя Рудные горы, танкисты спустились в долину. Приятно сознавать, что невероятно трудный путь пройден. Теперь и до Праги не так далеко. Но местами ещё приходится вступать в бои с остатками фашистских войск. В одном населённом пункте нацисты встретили уральские танки огнём орудий и миномётов. Лейтенант Мягков приказал механику Смирнову итти в обход. Но как только они свернули с дороги и спустились в небольшой овраг, вокруг танка начали рваться снаряды.

Пришлось атаковать противника. Каждая минута дорога в бою. Когда с «Пионера» открыли огонь по прилегающему лесу у населённого пункта, подоспели другие танкисты. Бой был коротким, но тяжёлым. Уральцы потеряли два танка, но враг бежал, оставив на поле пять танков, несколько противотанковых пушек, много автомашин и трупов своих солдат.

— Далеко ещё до Праги? — спросил механик Смирнов у своего командира на коротком привале.

— Один Суворовский переход! — шутя ответил тот.

— А я думал, один уральский! — вставил добродушный Зуев.

— Что же, дружище, правильно, по-суворовски это значит по-нашему, по-русски, стало быть, и по-уральски.

…Русские чудо-богатыри протаранили фашистскую оборону в районе Дрездена и, преследуя отступающего врага, приближались к Праге.

…Ян думал, что противный субъект с рыжими усиками отнимет у него листовки с воззванием, а его отведёт в гестапо. Он сделал попытку вырваться от шпика, но тот крепко держал его. Тогда Ян закричал, сколько хватило сил. И, к счастью мальчика, из-за угла вышло двое рабочих. Один из них был с винтовкой.

Субъект с рыжими усиками бросился бежать. Он раньше Яна сообразил, что это повстанцы, Ян уже держал листовки в руке, показывая их рабочим. Вооружённый рабочий понял, в чём дело, он приложил винтовку к плечу и выстрелил. Шпик как-то неловко взмахнул руками и упал на мостовую. Рабочий выругался и сказал:

— Давно мы за ним охотимся, а он вот где попался.

Повстанцы взяли листовки и сказали Яну:

— Листовки давай нам, а сам быстро домой. В городе ходить опасно.

Ян покорно отдал листовки и побежал, но совсем не домой. Он ещё не представлял себе всего, что происходило в Праге, и кинулся к школе, чтобы встретиться со Зденеком и Франтишеком.

На углу одной из улиц Градчан Ян увидел, как группа рабочих корчевала мостовую. Выворачивая камни, они складывали их стеной, перегораживая улицу. Там, где образовалась каменная стена, стояли разные ящики, наполненные песком и землёй. «Баррикады», — решил Ян и остановился у дома. Калитка была открыта, он заглянул туда и увидел Грубека, ученика их школы. Трое рабочих и какой-то господин в шляпе и приличном костюме ломами кантовали останки грузовой машины. Грубек, помогавший им, увидел Яна и крикнул:

— Ян, помогай!

Ян бросился помогать.

— Ты куда пошёл? — спросил Грубек.

— В школу.

— Что ты, с ума спятил? — А что?

— Эти паршивые жабы всех учеников погнали куда-то.

— Всех? — спросил Ян и вспомнил в первую очередь Зденека и Франтишека.

— Поголовно, а я тягу дал.

— Вот оно что, — протянул Ян и решил, что в школе ему делать нечего.

— Оставайся здесь, с нами, будем бить фашистов. В это время на улице затрещали выстрелы.

— Началось! — с любопытством бросил Грубек.

— Лезут, сволочи! — сказал господин в шляпе, и группа рабочих вышла с ним на баррикаду, унося оружие.

— Ох, что-то будет… — вздохнул Грубек.

— Эй, ребята, несите ящик!

Ян и Грубек подхватили ящик и понесли.

— Гранаты из Кладно рабочие прислали, — пояснил Грубек, точно ему тут всё ведомо.

Когда они поднесли ящик к баррикаде, стрельба уже была такой, что кто-то крикнул ребятам:

— Живо! По домам!

Ян и Грубек кинулись во двор, но господин в шляпе с пулемётом в руках, взбираясь на чердак дома, бросил им на ходу:

— Пока не началось, уходите, ребята.

Яну и его соученику по школе ничего не оставалось делать, как покинуть двор. Они выбежали на улицу и, прижимаясь к стенам, кинулись бежать всяк в свою сторону. Стрельба поднялась такая, что казалось, перепонки в ушах лопнут. Ян, изрядно перепуганный, не помнил, как оказался дома. И только он вошёл, как из репродуктора донеслось:

— Внимание! Внимание! Говорит Пражская радиостанция! Граждане Праги! Все патриоты, все солдаты, все полицейские, все честные чехи! В Праге восстание! Спешите все сюда, на Староместское Намести, здесь льётся кровь ваших братьев! К оружию, чехи! Смерть оккупантам Праги!

Словно волшебная бомба разорвалась в комнате Яна. Он смотрел в репродуктор и ловил каждое слово. Когда передача кончилась, он вдруг заплакал и бросился к хозяевам дома, жившим во второй половине. Но там никого не было. Квартира была на замке.

Яну стало жутко от одиночества. Сейчас же мелькнула мысль бежать к Зденеку, но теперь это было невозможно, там шла стрельба. В эту же минуту он вспомнил о дяде Вацлаве и понял, почему не застал его дома. Голос из репродуктора призывал:

— Стройте баррикады! Бейте фашистов насмерть. Настал час расплаты с врагом! Смерть оккупантам!

На улицах уже развернулся настоящий бой. Звенели разбитые стёкла, грохотали пушки. Чехи, вооружённые самодельными гранатами, присланными из Кладно, бутылками с горючей смесью, винтовками, добытыми с боем в арсенале, и пиками, сделанными рабочими завода Шкода, шли в бой…

Восстание длилось несколько дней, но силы были слишком неравны. И хотя вначале восстание быстро распространилось почти на все кварталы города, плохо вооружённые повстанцы были бессильны против танков, артиллерии и пулемётов эсэсовцев. К исходу третьих суток восстание начало угасать. Наступили трагические дни Праги. Город был на волоске от катастрофы.

Труден бой на узких улицах города, но советские танкисты имели богатый опыт уличных боёв. Фашистские войска в Праге совсем не предполагали, что русские танки могут появиться у стен города так скоро. Советская Армия пришла на помощь восставшей Праге в ночь с 8 на 9 мая 1945 года. Утром 9 мая танки уральцев-добровольцев ворвались в город. Первым к Пражскому Граду вышел танк «Гвардия», за ним «Богдан Хмельницкий» и «Пионер». После коротких боев, первых два танка прорвались через Карлов мост, минуя церковь Крестоносцев, на Староместское Намести, прошли к ратуше, где находился штаб повстанцев.

Следом за ними на площадь Святого Вита ворвались ещё три танка. Бои за город развернулись стремительно. Русским танкистам указывали путь повстанцы. Они садились на танки и вели их туда, где был враг…

В районе Пражского Града на танк «Пионер» вышло сразу несколько вражеских самоходок. Гвардии лейтенант Мягков приказал открыть огонь, как только первая самоходка противника показалась из-за угла огромного дома. Самоходка сначала задымила, потом начала ярко гореть. Однако прямо на танк «Пионер» шло ещё три самоходки. Маневрировать на узкой улице не было возможности, укрываться от противника некуда. Василий Мягков приказал:

— Полный, на таран!

Танк «Пионер» врезался в левое крыло фашистской самоходки И перевернул её. Но у «Пионера» лопнула правая гусеница. Танк не мог двигаться. Фашисты, покинув самоходки, бросились бежать.

Танк «Пионер» вёл огонь по врагу с места. Но скоро снаряд противника заклинил башню. Другим снарядом, словно ножом, обрезало пулемёт. Тогда Василий Мягков приказал бить по врагу из пушки. Отступавший враг понял, что советский танк поражён. Уже бежали к «Пионеру» несколько эсэсовцев с автоматами. Танкисты стали отстреливаться из автоматов, а когда враги подбежали близко, начали забрасывать их гранатами…

Ян Шпачек уже второй день был у постели больного Зденека. Он ещё ничего не знал о судьбе дяди Вацлава, но догадывался, что с ним что-то случилось. Иначе он бы обязательно дал знать Яну о себе. События восставшего города, смерть Франтишека и много других переживаний потрясли Яна. Он сильно изменился, похудел и сразу почувствовал себя старше своих лет.

В семье Зденека ничего не знали о русских танкистах, как и во многих других домах чехословацкой столицы. Утренний орудийный грохот, необычайный шум на улицах разбудили в доме всех. Людям казалось, что пришла смерть, конец жизни. Но, к счастью Праги и её жителей, это было избавление от фашистского ига.

Пражцы хоронили погибших героев. Гвардии лейтенанта Мягкова, его боевых товарищей Смирнова, Котова и Зуева, погибших смертью храбрых у Пражского Града, люди на руках пронесли по улицам Праги к месту похорон у здания парламента на берегу красавицы Влтавы. Тысячи жителей города пришли проводить в последний путь своих освободителей. Пожилые женщины плакали у холмиков сырой земли, принявшей героев, так, как плачут матери о погибших сыновьях. Мужчины и юноши крепко сжимали челюсти, давая себе клятву: «Фашизму больше не бывать!»

Холмики могил быстро покрывались живыми цветами. Чьи-то заботливые руки уже зажгли светильники. Бесконечным потоком мимо могил шли люди. Многие, роняя слёзы, шептали слова клятвы на вечную дружбу чехов и русских.

…К вечеру радио принесло из Москвы весть, которую ждал весь мир — закончилась война, повержена в прах и поставлена на колени фашистская Германия. Сталин поздравил народы с днём Победы…

Ликует Прага. Улицы города в цветах. На лицах людей тёплая улыбка и слёзы радости. Из уст стариков, мужчин, женщин, юношей, девушек и детей вырываются слова:

— Слава русскому народу-победителю!

— Да здравствует Красная Армия!

Плещутся кумачовые флаги Советского Союза, трёхцветные Чехословакии.

Льются звуки национальных гимнов, звучат гордые, весёлые и свободные песни на русском и чешском языках. Танки и машины русских солдат окружены толпами приветливых людей. Мальчишки давно забрались на танки и в кабины автомашин. Девушки улыбаются и весело беседуют с загорелыми мужественными солдатами. Танки, которые легко пробивали броню хвалёных «Тигров» и «Пантер», крушили оборону врага, закованную в железо и бетон, стоят на улицах освобождённого города и кажутся беспомощными перед морем цветов и людей.

Это торжество мира. Здесь невозможно отличить русского от чеха. Ещё утром они вместе орошали своей кровью мостовые Праги, и, как кровь, пролитая в совместном бою, слилась воедино, так они сейчас представляют единый монолит братства и дружбы.

ПАМЯТНИК

Розовые лучи летнего солнца легко падают на взлетевшие ввысь шпили и башни златоглавой Праги. Утро только начинается. Лёгкой испариной дышит Влтава, и в её голубой зеркальной воде отражаются чудесные мосты из гранита и металла, увенчанные скульптурами. Город просыпается спокойно, величественно, с песней, несущейся из репродукторов.

Заботливые дворники подметают тротуары, поливают цветы и зелёные деревца в скверах и на набережной. Раньше других проснулись первые труженики Праги — рабочие. Звенят трамваи, гудят сирены ранних машин.

Ян Шпачек и Зденек Кворжик тоже проснулись рано. У них своя забота. Ещё вчера они приготовили свои костюмы, отгладили шёлковые галстуки пионеров. Сейчас два друга только что миновали Манесов мост и остановились у здания Парламента, у могил павших за освобождение Праги. У пражцев стало традицией, проходя мимо этих священных могил, поклониться им, положить живые цветы или зажечь светильники. Эти светильники горят днём и ночью.

Проходя мимо памятников-обелисков, Ян, обращаясь к другу, сказал:

— Здесь похоронен Василий Мягков с Урала. Его танк назывался «Пионер».

— И вовсе не «Пионер», а «Богдан Хмельницкий».

— А я говорю: «Пионер», — упрямо повторил Ян.

— Ну, пусть будет по-твоему.

— Он, говорили повстанцы, первым вошёл на Градчаны.

— Их сразу много вошло, — возразил Зденек, размахивая длинными руками.

От этого он, казалось, становился ещё длиннее. Недаром же, когда они немного вздорили, Ян называл его журавлём. Но Зденек не обижался на это и в долгу не оставался. Он в таких случаях называл Яна белым телёнком за его светлые волосы и голубые глаза, хотя таких глаз он никогда не видел ни у одного телёнка.

Сегодня особенный день. В одном промышленном районе Праги, в небольшом парке, — открытие памятника в честь освобождения Праги Советской Армией в майские дни 1945 года. Этот памятник — танк. Никто не знал, тот ли это танк, что носил в боях имя Богдана Хмельницкого или имя «Пионер». Однако сами танкисты, уже после боёв установили, что это танк № 23, которым командовал Василий Мягков. Это он провёл его с далёких боевых полей Орловщины до стен Берлина и в Прагу.

Случилось так, что два танкиста поспорили, какой танк первым ворвался в Прагу. Долго не могли решить этого вопроса, пока не пришёл комбат. Но и он точно не знал этого, однако вспомнил, что с того танка, который ворвался первым в Прагу, во время боя повстанцы города передали ему пурпурную книжечку. Её он ни разу не читал: в бою не было времени, а потом, занятый военными делами, он забыл о ней. И вот теперь вспомнил. Легко было бы установить по ведомости, какое имя носил танк № 23, но ведомость сгорела вместе со штабной машиной на подступах к Праге.

Капитан разыскал пурпурную книжечку. И тут все стало ясно: в наказе пионерской дружины, которая вручала танк гвардейцам, говорилось, что пионеры передают свой танк № 23 экипажу Павла Бучковского. Здесь же лежала фотография, на которой снялись пионеры вместе с боевым экипажем.

В полдень к маленькому уютному парку собирались празднично одетые пражцы. Тысячи людей пришли сюда, чтобы принять участие в открытии необычного памятника. Да, это необычный памятник. Он не похож на бронзу прекрасного изваяния Яна Гуса, что возвышается на Староместском Намести. Он не похож и на памятник Святому Виту на Вацлавской площади. И тот и другой любят и чтут пражцы. Творцами нового памятника в Праге не были искусные мастера скульптуры. Его сделали рабочие руки уральских мастеров из уральской стали в неурочное время, а пионеры на свои сбережения приобрели эту грозную боевую машину и вручили её добровольцам-танкистам.

На сером граните с высокоподнятым пушечным жерлом, с натруженными гусеницами, с глубокими вмятинами на броне, стоит он под кумачовым шёлковым полотном — обычный боевой танк. Его привели сюда уральские мастера боя, принёсшие освобождение Праге.

…Еще не снято полотнище с танка-памятника, но к его подножью жители чешской столицы с любовью кладут цветы. Густые толпы заполнили парк и прилегающий к нему район. Людей так много и они так плотно стоят друг возле друга, что иногда кажется, что негде упасть песчинке.

Ян Шпачек и Зденек Кворжик с пионерскими галстуками, с огромными букетами роз. У Яна — красные, у Зденека — белые. Седовласый старик смотрит на ребят, на их цветы и на нашивки на груди — знаки повстанцев Праги. Он говорит:

— Пропустите этих ребят.

В толпе начинается лёгкое движение. Она раздвигается, образуя узкий проход. Два юных повстанца не спеша идут к серому граниту танка-памятника. На граните высечены слова на чешском и русском языках:

Ян Шпачек предлагает положить букеты к гусеницам танка, но ему туда не дотянуться: высок пьедестал памятника. Зденек, улыбаясь, говорит:

— Вот тут попросишь журавля.

Зденек выше Янека, и хотя с трудом и с помощью взрослых, он всё же дотягивается до верха пьедестала и осторожно кладёт букеты роз. Из толпы цветы видны как два огонька, как два светильника красный и белый — символы пролитой крови и светлой памяти о героях…

На трибуне генерал. Пражцы тепло приветствуют полководца. Генерал долго не может начать говорить от нахлынувшего волнения. У него есть на это свои причины. Это его боевые спутники, его солдаты и офицеры привели танки в Прагу, привели и этот танк, что стоит сейчас на граните пьедестала.

У памятника появляются всё новые и новые букеты живых цветов и венков из зелени, любовно обвитых шёлком.

— Вам, жители Праги, — говорит генерал, — вам, воины чехословацкой армии, передаю этот памятник героям-танкистам, павшим в боях за свободу и независимость нашей великой Родины, за счастье и мир на земле!..

Пражцы бурными возгласами одобрения покрывают последние слова генерала. И когда с танка-памятника медленно сползает кумачовый шёлк, в толпе на секунду наступает тишина. Грозный, величественный танк будто отрывается от земли, вскидывая в голубое небо жерло пушки… И снова зашумела площадь. Перекатное эхо разносит слова на всю Прагу:

— Слава русским воинам-богатырям!

— Да здравствует вечная дружба наших народов!

Памятник открыт. Давно закончились речи, давно отзвучали гимны Советского Союза и Чехословакии, но люди не покидают цветущего парка с памятником-танком. Старики, женщины, юноши, девушки, дети до позднего вечера идут и идут к памятнику, что стоит теперь на вечные времена в Змихове, в самом старинном рабочем районе златоглавой Праги. Не ушли ещё и Янек со Зденеком. Они подходят к советским воинам и спрашивают то у одного, то у другого, то у третьего, — какое имя носил этот танк: «Пионер» или «Богдан Хмельницкий»?

Сами они считают, что это танк «Пионер», тот, что первым ворвался в Градчаны.

Не будем с ними спорить.