Повести и рассказы

Художник В. Челинцова.

ПОЕДИНОК

Военная карьера Кости Верховых поначалу сложилась неудачно. И всё из-за того, что он имел маленький рост, щупленькую фигуру и совсем детское веснущатое лицо. До призыва в армию ему оставалось ждать не больше года, но Костя решил итти на фронт немедленно. Председатель колхоза не хотел отпускать его и только отшучивался:

— Подрастёшь, тогда и с богом, сами проводим.

Но Костя настойчиво твердил:

— Всё равно уйду!

А тут Костю назначили везти добровольцев в район, и он как уехал с ними, так и не вернулся.

В учебном батальоне тоже началось неладное. Костю не захотели принимать. Командир спросил его:

— С какого года?

Костя ответил не сразу.

— Уже давно пора служить, — сказал он и покраснел.

— Ну, какой же из тебя солдат, ты и винтовки-то не унесёшь, — усмехнулся командир.

— Я, товарищ капитан, трактор водил. Понимаете, трактор? — Костя поднял сухие, тонкие руки, словно хотел показать, как управляют трактором.

— Убедил! — с улыбкой согласился командир. — Оставайся, посмотрим, что из тебя получится.

Костя был любознательным малым, но вопросы его, особенно о борьбе с фашистскими танками «Тиграми», вызывали у солдат добродушную усмешку.

— Гранатой «Тигра» уничтожить можно?

— Можно, только осторожно, — отвечал ему кто-нибудь из бойцов, намекая на Костин неказистый вид.

Но Костя всерьёз задумал стать истребителем вражеских танков.

И, может, всё было бы хорошо, если бы не случай с шинелью, который, прямо скажем, окончательно испортил Костину репутацию. А произошло это уже в прифронтовой полосе.

Однажды Костю послали с донесением в штаб. Тут-то и случилось несчастье. Костя и сам точно не знает, как всё это произошло, но получился форменный конфуз. Костя не любит вспоминать об этом случае. Только бойцы нет-нет да и спросят:

— А где твоя шинель, Костя?

Костя пробовал отмалчиваться, но тогда кто-нибудь из солдат такое начинал рассказывать, что уж и совсем конфузно получалось. Вот почему он старается рассказать всё сам, подробно, чтобы другие ради смеха не перевирали фактов.

— Она была замаскирована в соломе…

— Кто она? Шинель?

— Собака… Я прохожу мимо и ни о чём не думаю. Вдруг сзади кто-то бросается на спину — и хрясь меня на землю, рычит и кусает. Ну, думаю, пропала новая шинель. А отбиваться не могу, рукава длинноваты, да и сама шинель не по мне, запутался.

Все покатываются от смеха.

— Ну, хорошо, шинель пропала, а зачем ты плакал?

Костя снова объясняет:

— Вот вы смеётесь, зубки моете, а шинель была новая, мне жаль её, да и обидно, что какой-то пёс до воротника разодрал её…

После этого товарищи безнадёжно заключали:

— Какой ты, Костя, истребитель «Тигров», когда с собакой не совладал.

Так и пошло всё к одному.

…Раз ночью их отделение встретилось лицом к лицу с врагом. На щупленького Костю навалился сзади огромный солдат. Схватил его за плечи, словно железными тисками, и, казалось, пришёл конец Косте, да не тут-то было. Костя повернул ствол автомата назад, под левую руку, и нажал спусковой крючок. Вражеский солдат так и осел, как куль с мукой.

— Хорошо действуешь, — крикнул командир, бежавший на выручку.

С этих пор за Костей утвердилась добрая слава храброго и ловкого человека, но всё же сослуживцы говорили:

— Фашистский солдат — не «Тигр», Костюха, берегись!

Костя молчал. Он, конечно, думал, что и с «Тигром» справится, но сказать пока не решался, чтобы не давать повода к пустым разговорам. Дело покажет.

Теперь Костя уже видал «Тигров» своими глазами, но встретиться один на один не приходилось. Поединок, о котором идёт речь, произошёл неожиданно. Когда взвод был в обороне, залёг в окопах, Костя принёс с собой связку гранат, два диска с патронами для автомата и мешочек табаку с запасом на месяц. Друзья шутили: «Табачку-то на взвод запас». Но потом, когда не стало табаку, многие просили у Кости на цыгарочку.

Стрельба шла с обеих сторон. Неожиданно появились три «Тигра». Два вылезли на пригорок и бьют. А третий подошёл совсем близко к нашим окопам и остановился. Затаив дыхание, Костя лежал в окопе.

Когда «Тигр» подошёл ещё поближе и опять остановился, Костя решил действовать. Вылез из окопчика и ползком к танку. Бросил связку гранат под гусеницы и рванулся обратно в окоп. И не успел нырнуть в яму. Услышал взрыв — и больше ничего не помнит.

Три дня Костя, контуженный, пролежал в медсанбате, а на четвёртый пришёл к своим. Ребята говорят:

— Ты, Костя, «Тигра» подбил, а мы вражеских танкистов, что из него вылезли, поймали.

— Спасибо, — отвечает Костя, — спасибо, ребята. — А сам думает: «смеются»…

А они ему:

— Нет, это тебе, Костя, спасибо. Ты настоящий гвардеец-истребитель.

С тех пор Костю всерьёз стали называть истребителем «Тигров», а командир части, вручая ему орден Красной Звезды, назвал его не Костей и не просто Верховых, а Константином Николаевичем Верховых.

СОРОКА ПОМОГЛА

Историю эту рассказал мне пожилой снайпер. До войны он был лесником, охотником, хорошо изучил повадки птиц и зверей.

— Дело зимой было, — начал он, — в это время мы оборону держали. Место лесистое, тихое, кругом снег, сосны, изредка берёзки голые да осины. В лесу хорошо, и казалось мне, будто я не в Брянских лесах, а у себя на Урале.

Рассказчик закурил и продолжал:

— Только одна неприятность — враг близко. Стоишь в лесу, в секрете, и смотришь в оба. Фашистские молодчики ходили в разведку или рано утром, или под вечер, а ночами не решались. Зато мы делали вылазки больше ночами. Ходим по лесу свободно, умеючи, да и птица в ночное время спит — не мешает.

Вот, значит, стою я раз в секрете. Вернее сказать, не стою, а полусидя укрываюсь в траншее. А траншея прикрыта хворостом и снегом занесена, точно медвежья берлога. Только «окна» оставлены. Через них всё кругом видно.

Стою, а сам думаю, скоро ли смена будет. Дело перед утром было. Уж сквозь сосны зорька зарделась, морозец крепчать начал, ветерок повеял. Ну, думаю, в такую пору, чего доброго, враг полезет. Раз ветерок, значит шумно в лесу станет, легче пробираться. И только подумал так, слышу, где-то застрекотала сорока. А, матушка, проголодалась, стрекочешь, думаю я, и сразу веселее стало. Как-никак живое существо голос подаёт. И так мне захотелось закурить, размяться… да нельзя.

А сорока-плутовка всё ближе и ближе голос подаёт. Да так настойчиво тарахтит. Я только тут понял, что кто-то её беспокоит. Дело в том, что по крику сороки обычно птицы и звери узнают об опасности. Всматриваюсь в ту сторону, где она тарахтит.

Так прошло несколько минут. Наконец вижу, сорока пролетела и скрылась где-то на дереве, а сама выводит: «Тра-та-та-та-та!» Ну, думаю, будешь ты, зверюга, сегодня в большом горе: сорока и позавтракать тебе не даст. И вдруг, совсем недалеко от меня в стороне мелькнула лисица. Ах, это ты, голубушка, думаю, ну, так тебе и надо. Опять, поди, охотилась за глухарём или зайчишкой. А самого так и подмывает прицелиться и выстрелить. Преотличный бы воротник вышел. Да только не имею права — служба. А сорока перепрыгивает с дерева на дерево, смотрит вниз и все продолжает «тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та». Лисица посмотрит на неё, остановится, залезет в мягкий снег, один хвост торчит и лежит. Тоже хитрющая. Думает отделаться от сороки.

Вдруг где-то треснула ветка, послышался неясный шорох. Тут моя лисица как прыгнет!.. Только её и видели. Но сорока осталась и перелетает с дерева на дерево, стрекочет, волнуется. Ну, думаю, тут что-то совсем не то, кто-то ещё есть. Мне даже весело стало, дремота прошла. И только хотел я вылезть из своей «норы», проверить, кто беспокоит сороку, как послышался отдалённый хруст снега.

Притаился я, слежу из щели, а хруст всё ближе и яснее. Вижу, у молодой поросли сосняка стоят три гитлеровца с огромной собакой. Вот оно что! — думаю. Сорока не зря тарахтела. Один солдат поднял бинокль в мою сторону. Пора, Иван Петрович, — говорю я себе. Осторожно поднимаю винтовку и целюсь. А у самого руки почему-то трясутся. То ли от того, что враг так близко, то ли действительно немного замёрз. Только бы не промазать, не оскандалиться. Прицелился — и трр-ррах! Фашист, что с биноклем был, сунулся вперёд, другие хотели подхватить его, но я снова выстрелил и ещё одного свалил. Третий кинулся наутёк вместе с собакой… Тут я ещё два раза выстрелил вдогонку.

— Вот какие штуки бывают, — закончил Иван Петрович и показал на ложе винтовки, где среди многих зарубок стояли три свежие.

УЧЁНЫЙ СКВОРЕЦ

— В разведвзвод пришёл я из тыла, из запасного батальона, — начал свой рассказ бывалый солдат Тюлькин. — Командир спрашивает: «Воевали?» Никак нет, говорю, не приходилось. «И фашистов не видели?» Видел, товарищ лейтенант, на картинках да в газете.

Тут при командире солдаты сидели… все ха-ха-ха! И один другому шепчет: «Вот Тюля, а разведчиком хочет быть». Только командир, спасибо ему, поддержал меня.

— Что тут смешного? Ну, не воевал, человек, ну, не видал ещё врага. Да ведь и вы тоже не сразу гитлеровцев увидали. А что касается фамилии, то тут тоже смешного мало. Вот Трибабунько тоже фамилия не ахти-какая, а разведчик хоть куда.

Погодите, думаю, я тоже покажу себя.

Но показать себя негде было. Была, как; писали в газетах, оперативная пауза. Мы тогда на реке Сбруч стояли. По одну сторону мы, по другую — немцы. Стоим друг против друга и побухиваем из пушек да из пулемётов строчим. Время идёт медленно. Наш взвод расквартировался в доме одной вдовы. У неё фашисты убили мужа, он партизан был. И был у этой вдовы сынок, Серёгой звали. Вот я и познакомился с ним. Он такой дошлый, смелый мальчуган. Сидим как-то вечером, а он спрашивает:

— Можно мне к вам разведчиком поступить?

— Нет, говорю, мал ты ещё.

А он начинает расспрашивать меня:

— Хорошо у вас на Урале?

— Хорошо, даже преотлично! — отвечаю.

— Птиц у вас там много?

— Много.

— А какие?

— Всякие: утки, гуси, глухари, косачи, лебеди и прочая дичь.

— А голуби есть?

— Есть.

— А скворцы?

— И скворцы есть.

Тут я Серёге рассказал не только про птиц, но и про волков, лис, медведей, коз, сохатых. Про наши огромные, всегда зелёные леса, про уральские реки, горы, города. Вечерами, когда был свободен от службы, я рассказывал Серёге про Урал. И за это он полюбил меня. Подружились мы. Только ребята наши шутили: дескать, нашёл себе дружка-приятеля.

Наступила весна. Закапали с крыш светлые капельки, заговорили ручьи, запели птицы, а там, где снег сошёл, зазеленела травка, перелётные птицы потянули в наши края.

Как-то раз я смотрю: тащит мой Серёга из кладовой скворешню. Принёс он этот домик в хату и говорит:

— Дяденька Фрол (это меня так зовут), помогите, пожалуйста, скворешню выставить.

Поставили мы птичий домик, а через несколько минут бежит ко мне Серёга и кричит:

— Дядя Фрол! Дядя Фрол! Дедушка тоже выставил. Посмотрите-ка!

И правда. Через реку на вражеской стороне в деревушке, что на пригорке, возле белого домика увидел я скворешню на шесте.

— Там мой дед живёт, — пояснил Серёга. — Он, наверное, заметил мою скворешню и свою поставил.

— Что, — говорю, — небось, к деду хочется?

— Ух, как хочется! — с тоской отвечает Серёга.

— Ну, погоди малость. Вот пойдём в наступление, вышибем фашистов из той деревушки, и увидишь ты своего деда, разузнаешь, как он живёт.

— Да это, пожалуй, мы и раньше узнаем, — говорит Серёга.

— Как это так? — спрашиваю.

— Очень просто, — отвечает Серёга. — Вот только бы скорее прилетел мой «учёный» скворец, и всё будет в порядке.

Тут, признаться, я сначала ничего не понял. Стал расспрашивать Серёгу подробнее. А он и говорит:

— А это ещё два года назад было. Я тогда у деда жил, мне было восемь лет. Как-то раз прилетел откуда-то скворчик, и бац на нашу крышу. Дед говорит мне: «Скворушка-то, видать, подбит или больной. Лезь, Сергунчик, на крышу, он там упал». Я скорее на крышу. И правда. Скворец лежит на боку, клюв раскрыл, глаза белой пеленой заволокло, и тяжело дышит. Я взял его и к деду. Осмотрели мы скворца. Оказалось, что кто-то переломил скворушке лапку и крыло повредил. С неделю я скворушку держал в хате. Лечил, поил, кормил. Потом он летать начал. Я тогда выпустил его на волю, и начал он жить в нашей скворешне. Только, когда открыли окна в хате, скворец нет-нет и прилетит в комнату. Я тогда стал собирать ему червей, наливать воду в блюдечко. А он поест, попрыгает и снова улетит. Прямо ручной стал, привык. Открою створку, начну его манить: «Скворушка, скворушка!», а он и прилетит. А дедушка посоветовал мне такую штуку сделать. Ты, говорит, Сергунчик, унеси его со скворешней домой, к себе. Я унёс. И что вы думаете? Ведь то же самое стал делать скворец и у меня дома, что делал у деда. Открою окно, поманю его, и он тут как тут… А дедушка сделал другую такую скворешню, ну, прямо не отличишь от первой. И стал наш скворушка летать то к деду, то ко мне. Я корм запасаю: червей, крошек, зёрнышек, семечек. И хитрый же: то прилетит и поклюет всё у меня, то опять к деду — и там всё приготовленное поклюёт. Потом начал я посылать со скворушкой почту. Привяжу к лапке бумажку и отпущу. А в этой бумаге напишу деду: «Жди вечером, дедусь, меня в гости». Или ещё что-нибудь. Через год скворка снова прилетел. Правда, был сначала диковат, а потом опять привык и так же стал летать от деда к нам, от нас к деду…

— Вот это, Серёга, штуку ты мне открыл! — удивился я и задумался насчёт того, как этого скворушку приспособить к военному делу.

А наш командир как раз очень уж хотел знать, как живут немцы в той деревне, где дед Серёги находился, что у них есть там в смысле обороны и прочее. Я возьми да и скажи ему насчёт скворца. В ту пору скворцы прилетели, и «учёный» скворец Серёги от деда уже весть принёс. Я взял да и брякнул командиру: «Могу кое-что проделать насчёт разведки той деревни при помощи учёного скворца».

— Как? — спрашивает командир.

— А вот как, товарищ комбат. Скворец учёный есть, который нам может сослужить службу как связной при разведке.

И рассказал комбату весь свой план.

— Хорошо, — говорит, — попробуем, Тюлькин.

Дело в том, что лазить в разведку через линию обороны, да ещё через реку — дорогое дело. Потери большие неизбежны. В то время разведчикам надо разузнать всё до тонкости: где у врага огневые точки, где минные поля, много ли сил.

Вот я и предложил такой план: я пробираюсь к немцам, останавливаюсь у деда Серёги, разузнаю, что полагается, и посылаю донесения со скворцом.

— Ну и Тюлькин! Ну, и чудак же ты! — шутят солдаты, а я только помалкиваю.

Обсудили мы с Серёгой насчёт его участия. Только я не сказал, конечно, что ночью ухожу к его деду, но договорился, что все записочки, какие Серёга будет находить у скворца, пусть мигом передаёт нашему командиру. На том с ним и порешили.

К деду Серёги я пробрался ночью. Его хата была самая крайняя в деревне, у самой реки Сбруч. Фашистов дед ненавидел. Они его сына, отца Серёги, расстреляли. Ну, рассуждаем с дедом о том, о сём, а я ему и говорю:

— Я к вам, папаша, от Красной Армии, по служебному делу.

— Всё, — говорит, — понимаю. Мы знаем, что за речкой наши, да только не время, видать, вот и не приходят до нас.

В ту же ночь я узнал, что враги имеют у самой речки окопы и ночью и днём там сидят, а когда холодно или дождь, то идут в село: спят, варят кур, гусей, поросят — всё, что отберут у сельчан.

Узнал я это, записал на тонкую курительную бумагу, а утром дед заманил скворца, намотал бумагу на ножку, привязал ниточкой, и скворушка улетел. Вечером, когда я вылез из погреба, где скрывался днём, дед подал крохотный клочок бумаги. Там было написано: «Спасибо. Всё получено». Тут меня такая радость взяла, что я готов был смеяться и плакать. Ну, опять с дедом за дело. Он кое-что разведал. Я тоже.

— В деревне, — говорит дед, — штук двадцать танков, только стоят они в саду, с километр отсюда будет, там раньше совхоз был. А за деревней, в овраге, стоят у них миномёты и пушки. Овраг тоже недалеко, версты полторы, не больше. — И опять я всё записываю.

Вечером получаем вторую бумажку: «Благодарим дедушку». Больше ничего не пишут. А так нам хотелось знать, что там наши думают. И вдруг ночью слышим — советские самолёты летят. Прошло минуты две, не больше, как начали рваться бомбы.

На третьи сутки докладываем, что наши самолёты подожгли в саду десять танков, машины с горючим и боеприпасами. И тут же сообщаем опять про овраг. Теперь враг перегнал туда оставшиеся танки.

Когда наши овраг разбомбили, фашисты взбесились. Всех жителей из деревни угнали в тыл и деда тоже.

— Что делать? Как быть?

Я скрывался в селе один-одинёшенек. Утром осторожно вылез из ямы, осмотрелся кругом и забрёл в избу. Сижу. Окно во двор открыл. И вот вижу скворушка прилетел. Я и так, я и этак, а он видит меня и не допускает, не признаёт. Так я и не мог ничего сделать, улетел скворушка с бумажкой, которую наши с ним прислали.

Зло меня гложет, обида берёт. И только тут я вспомнил, что на подоконнике ничего не было: ни червей, ни семечек. Начал я искать. Нашёл банку, а в ней черви. Я их на окно, а сам опять сижу я жду. Прилетел скворец и давай уничтожать еду. Я кое-как поймал его, говорю: «Скворушка, скворушка», — а сам бумажку от ножки отвязываю. Руки у меня трясутся, волнуюсь. И совсем не заметил, как гитлеровцы в соседний двор забрели. Они птицу искали: уток, гусей, кур. Я поторопился скрыться и свою бумагу-донесение не успел пристроить к ножке скворца. Улетел мой «связной».

Смотрю, а мне приказ: «Разведать место, где можно было бы наиболее безопасно пройти минёрам».

Ночью мне удалось всё разведать, как о том приказывали, а утром я заранее припас бумагу и жду скворца. С трудом поймал его, отвязал бумагу и привязал свою. Хорошо мне стало, приятно, что задание выполнил. Сразу захотелось спать. Ночь-то целую занимался разведкой. Прочитал я бумагу. А в ней написано: «В чём дело? Что случилось? Почему нет донесений?» Вот, думаю, хороший ответ послан.

На следующую ночь пришли наши минёры. Трибабунько и ещё четверо, да я пошли ставить мины на перекрёстке большой дороги, которая идёт за оврагами… Когда всё сделали и перешли Сбруч, к своим, Трибабунько и говорит мне:

— Утром наше наступление будет. Когда фашисты будут драпать, так их машины полетят на воздух от мин, которые мы поставили.

Командир встретил меня ласково, поблагодарил и сказал:

— Серёге за «учёного» скворца командир соединения медаль «За боевые заслуги» выдал, а тебе Тюлькин, медаль «За отвагу». И деду Серёги тоже медаль «За отвагу».

Вот и всё. Потом я заезжал к Серёге и деду, когда ехал с фронта в отпуск. Живут хорошо. Оба медали носят. Встретили меня как родного. Рассказали они мне, что скворец ихний жив и здоров и улетел куда-то в тёплые края: дело к зиме было. Но на следующую весну ждут они опять скворушку к себе.

ЖУРАВЛИ ЛЕТЯТ НА ЮГ

Наша танковая часть уже около недели находилась в тылу врага. Уничтожая немецко-фашистские гарнизоны, их склады с горючим и боеприпасами, танкисты были неуловимы. Ворвутся ночью танки в село, занятое фашистами, разобьют гарнизон, уничтожат технику врага и скроются. Время было осеннее, ненастное. Целыми днями лили дожди, стояли густые туманы, и это помогало танкистам. Враг опомнится, соберётся с силами, кинется преследовать, да не тут-то было: танкистов и след простыл. Уже по всей округе носились слухи о неуловимости русских богатырей, которые появляются на стальных машинах-танках то тут, то там. Фашисты приходили в ужас, а наши советские граждане с нетерпением ждали своих освободителей и радостно говорили: «Вот придут наши, да как тряхнут немчуру, так только мокренько будет!»

Однажды герои-танкисты решили напасть на один город, где у фашистов были сосредоточены большие силы. Командир части, отведя свои танки южнее города километров на 30—40 в степь, решил сначала разведать путь. В разведку он послал два танка с самыми храбрыми и находчивыми танкистами. Они должны были дойти до небольшого села и разузнать о силах противника. Прощаясь с танкистами, командир наказал им вступать в бой лишь в крайнем случае, если вынудит враг.

Танки шли ночью. Повёл их лейтенант Лукьянов, командир умный и храбрый. Он не раз уже выполнял рискованные боевые задания.

Ночь выдалась тёмная и холодная. Лукьянову иногда казалось, что он сбился с пути. Несколько раз он останавливал танк и высылал вперёд бойца или ходил сам, чтобы проверить дорогу.

Наконец они добрались до села. Немцев там не было. Лейтенант Лукьянов собирался возвращаться, но жители предложили танкистам отдохнуть немного, обогреться и закусить. Те не стали отказываться, тем более, что им нужно было поподробнее расспросить о неприятеле.

За беседой незаметно прошло минут сорок. Вдруг из-за печной трубы показалась чёрная голова и детский голос известил:

— Дяденька, кажется, ещё танки идут…

И, действительно, танкисты услышали характерный глухой рокот вражеских машин, шедших на село.

Не успели танкисты встать из-за стола, собраться, как с печи шмыгнул крепкий мальчуган и, торопливо накидывая поношенный ватник, сказал командиру:

— Дяденька, я покажу вам место, где можно укрыться.

— А мы и не думаем укрываться, — сказал командир.

— Будете стрелять?

— Может, и будем, — улыбнулся Лукьянов, рассматривая мальчика и надевая шлём.

— А мне можно посмотреть?

— Это тебе, мальчик, не в кино: смотреть опасно. Лезь лучше в подполье, — ответил командир.

— Я не боюсь, дяденька! — упрямо настаивал мальчик, и Лукьянов только теперь разглядел детское лицо с упрямым подбородком и смелыми чёрными глазами, которые как бы говорили: «Я тоже воевать буду!..»

— Тебя как зовут?

— Вася.

— Ну, что же, Вася, добре, идём, может, пригодятся твои сведения.

Танкисты и Вася вышли из хаты и направились к танкам. Перед Лукьяновым встал вопрос: как быть? Итти обратно было поздно, принимать бой — опасно. Посоветовавшись с товарищами, командир всё же решил принять бой. Ведь враг не знает, сколько у него танков, да и у него, может быть, не больше машин, чем у Лукьянова… Если же советские танкисты не дадут опомниться врагу, встретят его по-боевому, то напуганные фашисты отступят.

Решив так, лейтенант вывел танки на окраину села, тщательно замаскировал их и приготовился к бою. Вскоре показались огни вражеских танков. Не подозревая о засаде, они подошли совсем близко. Лукьянов приказал открыть огонь и первыми же выстрелами поджёг две неприятельские машины. В первую минуту внезапного нападения советских танкистов враг растерялся, но тут же выключил свет и развернулся для боя. Пока вражеские танки шли со светом, Лукьянову легко было отыскивать цель, сейчас же положение усложнилось.

Хотя Лукьянов менял огневые позиции, но фашисты быстро сообразили, что противник имеет меньше сил, и начали окружать село.

Бой продолжался долго. Одна машина Лукьянова получила повреждение ходовой части и могла вести огонь только с места. Другая, продолжая менять позиции, наносила врагу урон. «Ничего, в родном селе и стены помогают», — подбадривал Лукьянов товарищей, а сам думал о том, как предупредить командира, кого послать. У него и так было мало людей. В селе остались одни старухи, женщины и дети.

И тут он вспомнил о мальчонке. Сейчас Вася сидел в повреждённом танке. Лейтенант позвал его.

— Вася, ты знаешь дорогу в деревню Луговую? — спросил командир.

— Знаю.

— Найдёшь её ночью?

— Найду, — твёрдо ответил тот.

— Так слушай: у деревни Луговой, в овраге, стоят наши танки. Я тебе дам записку и ты беги туда. Только скорее, как можно скорее…

Теперь лейтенант Лукьянов больше уже на думал о том, как ему быть. Он знал, что полчасика-час он ещё сможет продержаться, а там и помощь подойдёт.

Вася выбрался из села и побежал в сторону Луговой. Летом он не раз бывал там и никогда не ходил дорогой, а всегда напрямик, степью. Это сокращало путь вдвое. Теперь он тоже побежал напрямик в густую темноту ночи.

Время перевалило за полночь. Уже пора быть в Луговой, а деревни всё не видно. Вася устал, измучился. Он присел на холодную и мокрую траву и заплакал. «Заблудился, не выполнил приказа лейтенанта… Они там, может, кровью обливаются, ждут помощи, а я тут плутаю», — думал мальчик.

Он стал прислушиваться к разрывам снарядов, чтобы определить, где их село, но глухие разрывы, казалось, доносились с разных сторон. Это совсем сбило его с толку. Он хорошо знал, что ему надо итти на юг, но как в эту тёмную, беззвёздную ночь определить, в какой стороне юг.

Вася сидел и плакал, думая о том, как ему быть. Ждать утра нельзя. Итти искать Луговую, — можно дальше уйти в степь. Итти обратно он тоже не мог, так как теперь уже не знал, в которой стороне родное село, а главное, стыдно перед командиром.

«Что делать? Как быть?» — спрашивал он себя. Вдруг высоко над головой мальчик услышал журавлиный крик: кур-лы, кур-лы, кур-лы. Журавли кричали где-то далеко, потом всё ближе и ближе и, наконец, прямо над головой, только высоко в небе.

— Милые мои, родные, — шептал Вася, догадавшись, что это журавли летят на юг, в ту сторону, куда и ему надо спешить…

Он вскочил и побежал за улетавшими журавлями, всё время прислушиваясь к их тревожному курлыканью.

Кто знает, сколько бы Вася бежал так, если бы не налетел в темноте на изгородь у деревни Луговой.

А через несколько минут советские танки неслись к Васиной деревне. И хотя Вася проблуждал больше положенного времени, танки подоспели во-время.

Когда бой кончился, командир поблагодарил Васю, снял со своей гимнастёрки медаль «За боевые заслуги» и вручил ему.

Через день танки русских богатырей разгромили фашистов в городе.

МУЖЕСТВО (Быль)

Мы сидели в палатке на опушке густой рощи. Перед нами открывался замечательный пейзаж тургеневских мест с вековыми клёнами и могучими дубами. Наступал вечер. Далеко на западе пряталось ласковое солнце. Ярко-золотистые лучи играли бронзовым отливом на листьях весёлой рощи. Стояла необыкновенная тишина, и только узорные листья деревьев чуть-чуть трепетали от свежего и тихого ветерка.

После жарких боёв мы чувствовали себя здесь, в тридцати километрах от переднего края, как на даче, и не спеша распивали чай.

Но тишина и мирные размышления скоро были нарушены. Глухие разрывы бомб, доносившиеся с передовой, сразу напомнили нам картины недавних боёв.

— Это, наверное, наши бомбят, — сказал мой собеседник, но, немного помолчав, добавил: — А может, фашисты опять лезут…

— Вам приходилось бывать под бомбёжкой? — спросил я.

— Бывал, конечно.

— Ужасное ощущение?

— Честно говоря, страшно… Но когда я находился в окопчике, то оттуда я наблюдал за разрывами бомб так же спокойно, как вот сейчас из этой палатки мы смотрим на рощу. Но позднее я видел людей под настоящей бомбёжкой… Вот им, наверное, было действительно страшно…

Собеседник отпил глоток чая и начал рассказывать. Говорил он не торопясь, словно опасаясь, как бы не пропустить важную деталь.

— Случилось это вот так же, под вечер. На подступах к городу Орёл наши части вели бой за одно село. К переднему краю нужно было срочно подвезти снаряды. К несчастью, дорога оказалась перерезанной фашистами, а другого пути к передовой шофёр Сидоркин, наш уралец, не знал. Он остановил, машину на окраине только что освобождённого села, полыхавшего в огне, и задумался, как быть, как проскочить к своим людям, которые ждут снарядов? Сидоркин знал, что у артиллеристов боеприпасы на исходе и они ждут его с минуты на минуту. Чувство ответственности за выполнение боевого долга, за товарищей, которые, быть может, в эту минуту отбиваются от врага врукопашную, охватило его. С другой стороны, шофёр знал, что рисковать машиной с драгоценным грузом он не имеет права и потому не может необдуманно лезть напролом.

«Вот если бы проскочить где-нибудь сторонкой, в обход противника, — думал Сидоркин, — было бы дело. Но кто укажет путь, если в селе не единой живой души?»

Прошло несколько минут. Шофёр решил посигналить, не покажется ли на его зов кто-нибудь из местных жителей. Он нажал несколько раз на сигнальную кнопку машины, оглядываясь по сторонам, но никто не показывался. Сидоркин продолжал подавать протяжные зовущие сигналы. И вдруг за углом чудом уцелевшей от огня хаты он увидел белую, как лён, голову.

— Эй, кто там, подойди сюда! — крикнул Сидоркин. Голова сразу исчезла. Тогда шофёр начал снова сигналить, на этот раз часто и отрывисто.

И вот из-за угла вышла девочка. Маленькая, худенькая, с испуганным взглядом, с коротко подстриженными, как у мальчика, волосами, она издали наблюдала за машиной с детским любопытством.

— Подойди сюда, не бойся, — хотел ласково сказать шофёр, но огрубевший голос его от волнения прозвучал сурово, и девочка, выйдя из-за угла, не пошла к машине, а остановилась у дома.

— Не бойся, доченька, подойди.

— Да я совсем вас не боюсь, — сказала она и медленно направилась к машине.

Ей было лет двенадцать. Она подошла к шофёру. Тот спросил:

— Доченька, кто-нибудь в селе есть из взрослых?

— Не знаю.

— Как же так не знаешь, ведь не одна же ты тут?

— Ни, одна.

— Так-таки никого, одна?

— Похоже, одна, всех фашисты угнали, а я заховалась на хату…

— М-да, — произнёс Сидоркин. — Знаешь, доченька, может, ты мне поможешь… Понимаешь, я везу снаряды нашим бойцам. Они фашистов бьют на передовой, а у них уже, наверное, все снаряды кончились… И проехать по дороге нельзя, её враг занял… Вот если бы как-нибудь другой дорогой проскочить к селу Ш. Где-нибудь сторонкой. Не знаешь?

— Та как же не знаю, я усе тут знаю, — ответила она живо и, уже совсем осмелев, встала на подножку машины.

— Садись в кабину, — пригласил Сидоркин.

— Ни, я тут буду, — ответила девочка, ухватившись худенькой ручонкой за дверцу кабины.

«Бойкая», подумал шофёр и сказал:

— Тогда держись хорошенько.

Машина мчалась по узкой просёлочной дороге, вздрагивая и подпрыгивая так, что белая головка девочки качалась из стороны в сторону. Встречный ветер развевал светлые волосы и так рвал уголки воротничка ситцевого платья, что они трепыхались, как листья дерева в бурю. Сидоркин правил машиной и время от времени взглядывал на эту худенькую девчурку с серыми доверчивыми глазами. Ему вдруг стало жаль её. Он сказал:

— Может, ты, доченька, больше не поедешь, боишься?

— Ни, не боюсь.

Проводница была немногословна, за дверцу машины держалась крепко и время от времени, на развилках и поворотах дороги показывала свободной рукой путь шофёру. Так они подъехали к оврагу и, чтобы не обнаружить себя, решили проехать оврагом метров триста, но, как нарочно, машина застряла. Сидоркин заволновался: и так уже изрядно задержался, а тут снова неприятности.

В это время фашистские самолёты начали бомбить овраг. Воздух наполнился рёвом моторов, трескучим шумом зениток и противным воем падающих бомб. Осколком бомбы шофёр был ранен в ногу. Другая бомба подожгла машину. Пламя подбиралось по горящему брезенту к ящикам с боеприпасами. Казалось, взрыв неминуем. Перепуганная девочка, по сигналу шофёра, начала срывать брезент, но у неё нехватало ни сил, ни уменья.

Превозмогая боль, Сидоркин с помощью девочки боролся с огнём. Осыпаемые осколками рвущихся бомб, они торопливо срывали горящий брезент и, бросая обгоревшие куски материи на землю, топтали ногами.

— Уходи, доченька! — вдруг испуганно вскрикнул Сидоркин. Пока они возились с брезентом, на другой стороне машины загорелись ящики. Ещё минута — и машина вместе с боеприпасами, с шофёром и этой маленькой смелой девочкой взлетит на воздух. Шофёр видел это, но, пренебрегая опасностью, с самоотверженной яростью старался спасти боеприпасы.

Эта драма разыгралась в трёхстах метрах от нас. Мы не сразу заметили это, а заметив, кинулись на помощь. Не добежав до места метров пятьдесят, мы увидели, как вдруг машина рванулась и скрылась за поворотом оврага, туда, где шёл бой. Девочка оставалась некоторое время на месте. Она постояла секунду-другую и бросилась бежать назад, откуда пришла машина. Мы попытались кричать ей вслед, но грохот боя заглушал наши крики…

Собеседник умолк, залпом допивая остывший чай.

— Кто же была эта девочка? — спросил я.

— Никто не знает ни фамилии, ни имени. Шофёр тоже не знал, — ответил мой собеседник и, как бы уточняя, добавил:

— Потом, после боёв, я узнал, что Сидоркин заезжал в село на обратном пути, но девочки там не нашёл. Он рассказывал об этом каждому встречному, надеясь, что это поможет разыскать её. Однако поиски не увенчались успехом. Потом он написал письмо в редакцию фронтовой газеты и просил рассказать о мужественном подвиге юной патриотки.

Я слушал об этом с волнением и дал себе слово: всё равно когда это будет — теперь, когда идут бои и у нас нет ни минуты свободного времени, или после, когда наша Родина вновь обретёт мирную счастливую жизнь, но я обязательно напишу об этом патриотическом подвиге неизвестной девочки из села Сорокино Орловской области и разыщу её.

В госпитале, который стоял на опушке тихого уральского леса, в такой же тёплый вечер с красивым закатом, как тогда на фронте, я вспомнил об этом случае и решил рассказать о нём юным читателям. Кто знает, может, и та девочка прочтёт о себе и более подробно расскажет, как она помогла Родине в борьбе с оккупантами.

СЛУЧАЙ С ПЕТРОМ ЧАЙКИНЫМ (Быль)

Это произошло в дни войны, когда мы вошли в пограничный город Н. и стали готовиться к боям на чужой территории.

Невысокий старик по имени Влас с умными синими глазами и аккуратной седой бородкой всё время суетился, помогал Петру вносить вещи, поторапливая старуху готовить обед, и, ласково обращаясь к Чайкину, приговаривал:

— Не стесняйтесь, устраивайтесь, как дома.

— А ты, мать, обед приготовь для дорогого гостя да поищи там где-нибудь самогоночки, — с весёлым стариковским лукавством заключил Влас. Потом молча набил свою трубку самосадом и снова заговорил, будто оправдываясь:

— Водочки давненько у нас не водится. Фашисты всё позабирали.

Вечером старуха начала взбивать пуховики на единственной деревянной кровати в избе. И старик не переставал хлопотать тут же, то и дело подчёркивая своё простосердечное гостеприимство. Пряча улыбку в клубах табачного дыма, он сыпал ласковой скороговоркой:

— Так, так, старуха! Фронтовику после боёв приятно будет поспать в мягкой постельке.

— А где же вы будете спать? — спросил Чайкин, довольный и вкусным обедом, и чаркой самогона, настоенного на вишне.

— Ничего, ничего, сынок, на старости лет нам и на печи хорошо. Ты, небось, намучился в боях да на холоде. А мы что? Мы всё же в избе, да в тепле.

Чайкин поблагодарил стариков за заботу и с удовольствием лёг на мягкую, чистую постель.

— А что, бабуся, — обратился Пётр к бабке, — давно фашистов прогнали отсюда?

— Да, почитай, с месяц будет… Ох, сынок, трудное житьё было при чужеземцах. Собаки, а не люди. Всего натерпелись, всяких мук повидали.

— Ничего, бабуся, скоро им за всё придётся ответ держать.

— Дай бог, дай бог, — вздыхала бабка.

Малоразговорчивый по натуре, Пётр в эту ночь разговорился со стариками и долго не мог уснуть, встревоженный рассказами о зверствах врага и растроганный отеческим вниманием к нему, Петру Чайкину, простому солдату.

На утро такая же неусыпная заботливость чувствовалась в каждом жесте хозяев. Не успел Пётр взять мыло и полотенце, как бабка кинулась в сени и загремела вёдрами.

— Ах я, старая, совсем забыла, что нет холодненькой водицы.

Чайкин сам бросился было по воду, но шустрая старушка уже выбежала со двора.

Петру Чайкину очень понравились необыкновенно приветливые, ласковые старики. Они напоминали Петру родной дом, давно забытые хлопоты родителей, некогда усыновивших его, и, наверное, поэтому он почувствовал к старикам особенное уважение.

Однажды около двора Петру повстречался мальчик лет четырнадцати. Низкорослый, с бледным лицом и карими большими глазами, он показался Петру болезненным и каким-то страшно одиноким. Чайкин заговорил с ним:

— Как тебя зовут?

— Кузьма, — робко ответил тот.

— У тебя мама есть?

— Нету.

— А папа?

— Он в партизанах.

— С кем ты живёшь?

— Ни с кем, я нищий.

— А ты бы шёл к кому-нибудь жить, ну вот, например, к деду Власу, и тебе стало бы лучше, — сказал Пётр, и про себя подумал: «Меня ведь тоже когда-то чужие приютили, а как в родном доме жил…»

Мальчик ничего на это не ответил, но по его лицу Пётр понял, что это предложение Кузьме не очень понравилось.

— Значит не хочешь к деду Власу?

— Нет.

— Напрасно, Кузьма. Мальчик ты, я вижу, хороший, смирный, да и они славные старики. Хочешь, я поговорю с дедом?

— Нет, не хочу. Возьмите меня лучше сыном полка.

Пётр Чайкин улыбнулся и ответил:

— Во-первых, я, Кузьма, только писарь, а не командир, во-вторых, никакого полка здесь нет.

— Ну, тогда сыном батальона, — настаивал Кузьма.

Петр засмеялся, но пообещал поговорить с командиром. Мальчик хмуро посмотрел на Чайкина и, понуро сгорбившись, ушёл.

Во всей фигуре мальчика, во всём его поведении было столько горького сиротского одиночества, что Чайкину захотелось во что бы то ни стало приласкать его, согреть, устроить его судьбу.

Чайкин подолгу засиживался в штабе батальона и только поздно вечером приходил на квартиру. Летние ночи были душными, и Чайкин решил спать в чулане.

Однажды, возвращаясь из штаба уже в сумерках, он заметил Кузьму, который лежал на завалинке, свернувшись калачиком. Пётр позвал его с собой, напоил чаем и уложил спать вместе с собой. И вновь Чайкину захотелось пристроить Кузьму у деда Власа.

— Так ты попрежнему не хочешь к деду Власу? — с доверительной задушевностью спросил он Кузьму.

— Нет, я к нему ни за что не пойду, — твёрдо ответил Кузьма.

— Но почему? Объясни почему.

Кузьма помолчал, потом приблизился к Петру и прошептал:

— Он фашист.

— Кто? — изумился Чайкин. И тут Кузьма рассказал, что дед Влас служил у немцев. Он был сторожем в их столовой, и когда Кузьма приходил за объедками, старик не только ничего не давал ему, но даже прогонял прочь.

— Ну, сторож в столовой — не велик фюрер, — сказал Кузьме Чайкин. Однако после этой ночи несколько изменил своё суждение о хозяевах квартиры. «Может быть, поэтому они ко мне хорошо и относятся, что боятся за своё прошлое», — подумал Чайкин.

Стояла прекрасная погода. Вечера были тихие, зовущие на простор. До поздней ночи по селу разносились весёлые девичьи песни и смех танкистов. Только Пётр сидел в штабе, проклиная судьбу батальонного писаря, у которого всегда после боя уйма дел.

В один из таких вечеров Пётр уставший возвращался на квартиру. Вдруг затявкали зенитные установки. В ту же секунду завыли фашистские бомбы, затряслась земля, зазвенели выбитые стёкла окон. Пётр вбежал во двор: «Где же старики? Ещё погибнут!» Но и после, когда вражеские бомбовозы улетели, Пётр не нашёл стариков ни в хате, ни во дворе.

Вскоре Чайкина вновь вызвали в штаб. Комбат приказал заготовить акты на приём танков, которые ожидались завтра с соседней железнодорожной станции. «Вот оно что! Теперь ясно, почему пожаловали самолёты врага», — подумал Пётр.

Вернувшись из штаба и собираясь умываться, он вдруг заметил беспорядок в своём вещевом мешке. Кто-то посторонний рылся в нём. «Кто бы это мог сделать, и для чего? — размышлял Чайкин. — Неужели Кузьма? Но нет, не может быть. И если бы мальчик залез в мешок, так, только для того, чтобы взять что-нибудь, а между тем ни одна вещь не исчезла».

Пришли Влас и старуха. Они проклинали немецкие самолёты, а Влас сердито сказал:

— Не удалось собакам прорваться к станции. Там, говорят, танки разгружают…

Такая осведомлённость деда насторожила Чайкина, и он опять вспомнил про свой вещевой мешок. В нём, конечно, ничего секретного нет, но кто же всё-таки проявил такое бесцеремонное любопытство?

В это время заглянул в окно Кузьма. Чайкин пригласил его ночевать к себе. Пётр с Кузьмой устроились в чулане. Сначала Чайкин рассказывал мальчику о боевых делах товарищей, а затем незаметно подвёл разговор к тому, что за Власом надо присматривать. Вскоре Чайкин уснул, но Кузьма не мог. Растревожил его боец своим увлекательным рассказом о войне. Особенно мальчику понравился рассказ о том, как он, Пётр Чайкин, и его фронтовой товарищ поймали однажды матёрого шпиона. «Ну, и повезло же им, — думал Кузьма. — Вот бы мне такое счастье, тогда бы, наверное, сразу меня взяли сыном батальона…» И Кузьма вдруг подумал, что дед Влас и в самом деле подозрительный старик и за ним надо последить.

В эту минуту мальчик услышал тихий скрип двери. По запаху табачного дыма Кузьма понял, что прошёл дед Влас. Дед, словно вор, осторожно выполз из хаты, прошёл мимо чулана на улицу и его глухие, едва слышные шаги, затихли где-то на дворе. Но не прошло и минуты, как мальчик услышал новые шаги. За стариком вышла и бабка, бесшумная, словно кошка. «Что бы это значило?» — подумал Кузьма и толкнул легонько в бок Петра Чайкина. Тот проснулся и недовольно буркнул:

— Ну, что тебе?

— Они куда-то пошли.

— Кто?

— Дед Влас и бабка.

— Оба враз пошли? — уже совсем очнувшись, спросил Пётр.

— Нет, сначала дед, а следом бабка, да тихонько.

— Давно?

— Только что, крадучись пошли, — повторил Кузьма.

Пётр Чайкин быстро встал и, как был босой, вышел тихонько во двор. Прижавшись к стене, Пётр увидел едва заметную сгорбленную фигуру бабки, которая пробиралась в угол двора, где рос бурьян. Там был погреб — это Чайкин хорошо знал. Вдруг бабка подошла к калитке, что вела в огород, остановилась, оглянулась вокруг и, будто тень, исчезла за забором. Чайкин, стараясь шагать бесшумно, подобрался к погребу. Он осторожно прилёг ухом к крышке ямы. Из-под земли послышался глухой стук телеграфного ключа, выбивавшего азбуку морзе.

Взволнованный Чайкин торопливо вернулся в дом. Он добыл свет, наскоро оделся, проверил пистолет и сел поджидать хозяев, а Кузьму послал за комбатом.

В сенях заскрипела дверь. Первым вошёл Влас, а за ним бабка. Чайкин подумал: «Дед в яму, а бабка, значит, на охрану… Здорово!»

— Почему, Петя, не спишь? — улыбаясь, спросил дед. — Может, нездоровится?

— А вы почему не спите? — заговорил Пётр обычным голосом.

— Беспокойная старость, сынок, по хозяйству хлопот много, — сказала бабка как ни в чём не бывало.

Чайкина начало лихорадить… Он встал и резко, с иронией спросил:

— Ну, как работал передатчик?

Влас побледнел, выхватил нож из-за голенища сапога и кинулся к Чайкину, но дуло воронёной стали остановило его. Старик выронил нож и мешком опустился на лавку. Бабка кинулась в ноги Чайкину и заголосила:

— Не погуби душу стариков, как родного просим.

На пороге хаты появился комбат и шустрый Кузьма с довольными сверкающими глазами, уверенный в том, что уж теперь-то он будет сыном танкового батальона.

УЧИТЕЛЬ

Боря Шилов стоял у двери и беспокойно оглядывался. Ему очень хотелось убежать. «Не останусь я здесь, и всё тут», — повторял он про себя. Но как убежать? В коридоре, у самой двери, сидела пожилая сторожиха и проверяла пропуска на вход и выход. Она показалась Боре сердитой, придирчивой. «От этой не удерёшь, — подумал он и посмотрел на открытое окно: — Эх, прыгнуть бы!» Но окно находилось на третьем этаже.

Боря думал и проклинал цепкого «придиру» — милиционера. «И как я только попался ему? Зачем вышел из вагона? А всё из-за того слепого, дяди Степана. Сидел бы на месте, так нет, пошёл и пропал. А тут теперь вот выкручивайся…»

Борю Шилова привели в милицию. Там допрос: кто, откуда, куда едешь, чем живёшь, почему не хочешь в детдом? Ух, сколько спрашивали…

Боря сейчас огорчался, что сказал в милиции не так, как надо. Ему бы сказать, что едет к деду, как учил дядя Степан, а он ответил: «Езжу потому, что хочу». Ему бы сказать, что у него есть мать и что отец служит на войне. Так нет же, Боря сказал правду: мать погибла во время бомбёжки, а отец пропал на войне, не известно где. «Пропал без вести», — как говорил тот же дядя Стёпа. Ну, и забрали Борю, как беспризорника. А потом милиционер, который задержал Борю на вокзале, привёл его в детский дом.

Милиционер скрылся за дверью, на которой мальчик по складам прочитал: «Ди-рек-тор». Боря остался в длинном и скучном коридоре. Милиционер сказал: «Подожди здесь». Вот и ждёт Боря. А чего ждёт? Они думают его оставить в этом скучном сером доме? «Всё равно удеру, и всё тут», — решил Боря, оглядываясь по сторонам.

— Пройди-ка, мальчик, сюда! — позвал милиционер, и Боря вошёл в кабинет.

— Тебя как звать? — спросил седой старик.

— Борис Шилов, — нехотя ответил мальчик.

— Сколько тебе лет?

— Десятый!

— Родители есть?

— Есть…

— Ты же в милиции сказал, что у тебя нет родителей, — недовольно возразил милиционер.

— Не говорил я, — пытался оправдаться Боря и покраснел.

— Да, как же не говорил? Вот и протокол, — и милиционер полез в свою сумку.

— Ну, нет… — со слезами произнёс Боря, испугавшись, что сейчас его уличат во лжи.

— Не «ну», а просто «нет» надо сказать, — мягко поправил седой старик.

Боря сразу почему-то невзлюбил этого старика с большими синими глазами, смотревшими из-под нависших густых рыжевато-белых бровей.

— Ну-с, так, — неопределённо сказал седой старик, потом посмотрел на Борю и добавил: — Вот подождём директора, а там решим, куда тебя определить. А вы, товарищ милиционер, можете итти.

Когда шаги милиционера затихли за закрывшейся дверью, Боре стало не по себе. Он хотел выбежать вслед и сказать решительно: «Не останусь здесь и всё». Но в это время старик перебил его мысли:

— Ты что же такой скучный?

Боря хотел ответить какой-нибудь вызывающей грубостью, но вместо этого хмуро проворчал:

— Небось, у вас тут с тоски умереть можно.

— Вот как! — улыбнулся старик. — Это ты напрасно. Вот поживёшь и сам увидишь, что всё хорошо будет.

— Нет! — отрубил Боря.

Оба замолчали. Старик смотрел на мальчика и о чём-то сосредоточенно думал, а Боря стоял, опустив голову. У него было такое состояние, точно он лишился способности думать. Глаза были открыты, но не видели ничего, их заволокло слезами горькой обиды.

— Ну-с, давай знакомиться по-настоящему, — произнёс, наконец, старик ласково и просто.

— А я не хочу знакомиться, — дерзко ответил Боря, не поднимая головы.

Старик словно не слышал ответа Бори и продолжал:

— Меня зовут Илья Ильич. Я учитель, твой будущий учитель, если хочешь…

— Не хочу! — снова с дерзким вызовом сказал Боря.

Илья Ильич вышел из-за стола и подошёл к мальчику. Он положил свою высохшую руку на плечо Бори и, глядя на его голову с грязными, нестриженными волосами, сказал:

— Ты напрасно сердишься. Напрасно. У нас хорошо тебе будет. Учиться будешь, работать, расти.

Илья Ильич погладил Борю по голове и неожиданно спросил:

— Читать умеешь?

— Нет, — ответил Боря и мотнул головой так, что рука учителя повисла в воздухе.

— Ну-с, а писать? — снова спокойно спросил учитель.

— Ничего не умею. Ни писать, ни читать, и всё тут!

— И считать тоже не умеешь?

Боря не ответил.

— Сто разделить пополам — сколько будет? — спросил Илья Ильич, внимательно глядя в лицо мальчику.

— А мне зачем знать, сколько будет? — ответил Боря, хотя хорошо знал, что будет пятьдесят. Ведь слепой и он деньги, что собирали по вагонам, делили пополам. Но он решил до конца грубить Илье Ильичу, надеясь, что это поможет ему избавиться от детского дома.

Наконец, осторожно ступая несгибающейся левой ногой, вошёл директор. Он был высок ростом, в кителе защитного цвета. На левой стороне груди в два ряда разместились разноцветные колодочки. Учитель стал рассказывать ему о Боре. Директор внимательно слушал, изредка бросая на паренька пристальный взгляд. Поймав этот взгляд, Боря подумал: «Злой, ещё бить будет…»

Потом Илья Ильич повёл Борю на четвёртый этаж. Там он попросил дежурную подготовить постель новому мальчику, постричь и выкупать его, дать чистое белье.

Как только Боря услышал, что его хотят постричь, он сразу про всё забыл и крикнул:

— Не дам стричь волосы!

— Почему, мальчик, ты такой упрямый? — спросила женщина, заправлявшая кровать.

— Не хочу, и всё, — ответил Боря, почти взвизгивая.

— Ну-с, я думаю, ты мальчик умный, поймёшь, что это для тебя же лучше, а завтра я проверю. Приходи на уроки во второй класс, мальчики тебе покажут.

Борю заставили сесть на стул и остригли машинкой длинные грязные волосы. После купанья он ходил ужинать с ребятами и удивился, что на столе было вдоволь хлеба, вкусная каша с маслом и сладкий кофе. Боря сильно проголодался, быстро съел кашу и начал кусочком хлеба вытирать тарелку. Соседний мальчик сказал:

— Если не наелся, попроси добавки. У нас полагается.

Но Боря из гордости не попросил, хотя мог бы съесть ещё по меньшей мере три порции такой вкусной каши.

После ужина он вернулся в свою комнату. В коридоре часы пробили десять. Ребята стали ложиться спать. Боре не хотелось спать, не привык он ложиться так рано. Собственно, он вообще не знал, когда следует спать. Он спал обычно после того, как они со слепым дядей Степаном заканчивали ходить по вагонам и забирались в старый заброшенный вагон в тупике или напрашивались к кому-нибудь в дом, чтобы передохнуть и поесть…

Мальчик, домовито улёгшийся на соседней койке, спросил имя Бори, сообщил, что его зовут Андрейкой и доверительно заговорил:

— Ты в каком классе учиться будешь? Во втором, со мной?

— Не знаю, в каком, — нехотя ответил Боря, накрываясь чистым одеялом.

— Давай к нам, во второй класс. Будем за одной партой сидеть. У меня и линейка есть, и карандашей много, и лишняя тетрадка есть. Я могу тебе её отдать. Хочешь?

— Ладно, завтра посмотрим, — уклончиво ответил Боря, а сам подумал: «Неужто учиться заставят?»

Уже давно все спали. Не спал только Боря. Всё ему казалось странным: и тихая комната, в которую через окно заглядывала луна, и ровное дыхание его новых товарищей, и эта постель с чуть колючим одеялом. Запах свежего белья напоминал ему другую комнату и милое лицо матери, черты которого он уже забывал. Боря закрыл глаза, и эти дорогие черты уплыли, появился слепой музыкант с голосистой гармоникой и заунывными, печальными песнями. Совсем другая жизнь. Вот они входят в вагон и останавливаются у дверей. Дядя Степан запевает:

Боря снимает фуражку и говорит: «Подайте, граждане, слепому калеке и сироте-мальчишке на хлебушко, кто сколько может…» И тогда начинают в фуражку падать, позвякивая, серебряные монеты, а то и бесшумные желтоватые бумажки — рубли, а он и слепой музыкант идут тихонько, пока не дойдут до конца следующего вагона.

Боря вспоминает, как они подружились со слепым… Было это в 1941 году. Поезд шёл из Харькова. Боря с мамой ехали на Урал. И вдруг на одной станции их поезд остановился. Боря помнит, как мать быстро проговорила: «Бежим, Боренька, бомбит проклятый!» Они побежали. На улице было темно, шумно, страшно. Где-то рядом громко звала женщина: «Доченька, милая, где ты?» В ответ слышался плач девочки: «Мамочка, родненькая!» Но было так темно и тесно, что мать и девочка не могли найти друг друга.

Мама тащила Борю за руку, а он всё не мог поспеть за ней, запинался и ничего не мог понять. Вдруг что-то полыхнуло, подбросило Борю, и он забыл всё: и маму, и крик женщины и плач девочки. Очнувшись Боря искал мать до утра, звал и плакал, а утром увидел — лежит мама холодная, неживая. Только кровь ещё сочилась из чёрной раны на голове.

Боря плакал около мёртвой мамы и никуда не уходил. Потом недалеко у вагона появился слепой. Он играл на гармонике с колокольчиками и пел:

Песня растрогала мальчика. Она точно о нём пелась. Боря подошёл к слепому и пожаловался:

— У меня тоже мама погибла, а папа на войне…

— Пойдёшь со мной? — спросил слепой. — Тебе будет лучше, а то куда ты один-то…

— Пойду, — нерешительно ответил Боря: ему страшно было оставить маму и уйти с незнакомым человеком.

И началась жизнь с дядей Степаном. Привык Боря к нему, полюбил его за песни и сам стал петь с ним. Пели на вокзалах, в вагонах, на базаре. Им подавали деньги, хлеб, яблоки, сахар, иногда даже масло или сало. Деньги делили пополам, хотя дядя Степан был большой, а он, Боря, маленький.

«Может, и сейчас ходил бы я, если бы дядя Степан не потерялся», — подумал Боря, засыпая.

Илья Ильич подошёл к Боре.

— Ну-с, покажи, что у нас получается.

Он взял тетрадь, посмотрел и сказал:

— Хорошо.

— Плохо! — нервозно возразил Боря. На самом деле он не знал, хорошо или плохо он пишет, но сказал «плохо» потому, что окончательно невзлюбил Илью Ильича. А теперь учитель раздражал его ещё и тем, что, несмотря на все Борины грубости, не только не сердился на него, а даже, как казалось Боре, ещё больше, чем другим, уделял внимания, словно маленькому.

Мысль о побеге не покидала Борю. Привязывал только Андрейка. Уж очень он хороший товарищ. Как только кончаются занятия, Андрейка тащит Борю на двор, а там они дают себе волю: играют в снежки, катаются на санках…

Шла подготовка к празднику. Ребята украшали классы под наблюдением своих учителей. Илья Ильич заставил Борю и Андрейку прибивать плакаты и предупредил:

— Не порвите. Ты отвечаешь за эту работу, — сказал он Боре, а сам стал посреди класса и командовал: — Ниже, Боря, ещё ниже, чуть повыше, дружок, вот так…

Только всё это Боре не нравилось. И почему бы Илье Ильичу не заставить прибивать эти плакаты с красными буквами других мальчиков? Так нет, опять его заставил.

«Вот, возьму и порву», — решил Боря, когда залез на стол, чтобы прибить плакат к стене. Андрейка стоял на другом столе и держал противоположный конец длинного плаката. Боря нарочно так дёрнул плакат, что тот лопнул посередине. Боря подумал: «Сейчас Илья Ильич закричит и выгонит меня, и всё тут…»

— Как же так, дружок, получилось? Порвали, значит? Ну, ничего, мы его сейчас склеим…

Илья Ильич будто не заметил дерзости Бори и принялся склеивать плакат. К нему сразу подбежали несколько учеников. Это Боре тоже не понравилось. И вообще к Илье Ильичу все ученики относились с особенной любовью, засыпали вопросами, бежали сломя голову, если Илья Ильич просил в чём-либо помочь.

Как-то Андрейка увидел в окно идущего Илью Ильича, который три дня не приходил в школу из-за болезни, и так закричал от радости, как будто целый год не видел его:

— Мой учитель идёт! Илья Ильич, идёт, к нам идёт!..

— Почему твой? — вдруг спросил Боря. — Подумаешь, «мой учитель», «Илья Ильич идёт», — передразнил он.

Боре было неприятно, что Андрейка, его лучший друг, радостно кричал «мой учитель» точно так же, как сам Боря говорил когда-то: «Моя мама» или «мой папа».

Все мальчики наперебой обращались к учителю:

— Илья Ильич, а я буду прибивать портрет Ленина?

— Я буду украшать уголок пионера?

— Я, Илья Ильич, я, — пищал Андрейка.

Илья Ильич всем успевал отвечать, всюду был с ребятами, точно он не седой старик, а их ровесник.

Обидно было Боре, когда, заканчивая украшать класс, Андрейка спросил старого учителя:

— Илья Ильич, а вы будете с нами, с нашим классом, на празднике?

— Буду, дружок, буду, непременно.

— И с нашим классом петь будете?

— И петь буду, — ответил Илья Ильич, улыбаясь в поглаживая Андрейку по светлым волосам.

— Не поеду на праздник, и всё тут, — сказал Боря, когда Андрейка заговорил с ним о празднике.

— Почему?

— Илью Ильича не люблю.

— Почему не любишь? — с испугом спросил Андрейка.

— А так. И за уроки, и за то, что ходит за нами везде, и за то, что ты и вы все льнёте к нему. Вот и всё тут…

Весной, когда так тянет на улицу, Боря был дежурным по классу. Он заранее обдумал, как «насолить» учителю, чтобы Илья Ильич выгнал его из класса во время урока, как он иногда делает с провинившимися. Илья Ильич любил, когда дежурный вытирал начисто доску, приготавливал мел, мокрую тряпку для доски и стирал пыль с учительского стола.

Боря не вытер доску, мел бросил под парты, стол повернул ящиками к партам, а класс закрыл и дежурил у двери, чтобы впустить учеников только точно по звонку.

— Кто же сегодня у нас дежурный? — спросил Илья Ильич, войдя в класс и рассматривая диковинную картину. Доска была грязная, а на его столе были начерчены мелом каракули и чёртик.

— Я дежурный! — вызывающе ответил Боря.

— Где тряпка, Боря? — спокойно спросил учитель.

— Я её не нашёл.

— Так-с, дружок, не нашёл, значит. И мел не нашёл.

Кто-то из учеников уже вылетел за дверь и мигом принёс мел, тряпку и принялся вытирать доску.

— Но ведь не ты дежуришь сегодня, — сказал Илья Ильич и взял тряпку у мальчика, вытиравшего доску. — Спасибо. Садись, дружок, а доску я вытру сам… Значит, я у вас сегодня дежурный.

Двадцать девять пар глаз недовольно смотрели на Борю, а кто-то даже сказал по его адресу, но так, чтобы не услышал Илья Ильич:

— У-у, бродячий музыкант с колокольчиками!..

Боря злился. Ему хотелось побить того, кто сказал обидные слова, и тех, кто хихикал, и досадить старому учителю.

Урок шёл своим чередом. Андрейка у доски разбирал задачу:

«5 мальчиков купили 75 яблок, поровну каждый». Нужно было узнать, сколько купил яблок каждый. Если бы Андрейка был не у доски, не волновался, то, может, и решил бы задачу.

Лес рук поднялся вверх. Это были желающие помочь Андрейке, но Илья Ильич не спросил тех, кто поднял руку, а вызвал почему-то Борю.

— Ну-с, Боря, пойди к доске, помоги товарищу.

— Я не пойду. Я руки не поднимал.

В первый раз, как показалось Боре, он «допёк» учителя. Но Илья Ильич сказал, как всегда, ровным голосом:

— Боря Шилов, выйди из класса!

Все ученики провожали Борю недовольными взглядами до самой двери. С радостью и торжеством вылетел Боря. Он думал о том, что наконец-то победил старого учителя. Сразу же, не заходя в общежитие, он направился к выходу, на улицу. Но тут ожидала его неприятность. Сторожиха, та самая, которая не понравилась Боре ещё в первый день знакомства с детским домом, преградила ему путь и строго заявила:

— Уроки идут… Нечего баклуши бить на дворе. Марш в класс.

Боря ничего не сказал строгой женщине. Он бросился на четвёртый этаж в свою комнату. Плюхнулся на кровать, не снимая ботинок, и зарыдал. Но и здесь его не оставили в покое. Вошла женщина, та, что распоряжается бельём и убирает в их комнате.

— Ты что это улёгся, как медведь, с грязными ногами на чистое одеяло? И вообще днём, да одетому не полагается ложиться на чистую кровать. Сейчас же встань, а то живо к директору отведу.

Директора Боря боялся. Он вскочил с кровати, выбежал в коридор и… наткнулся на директора. Тот строго спросил:

— Почему, Борис, не на уроке?

— Я… я… — запинаясь, начал было Боря, но директор догадался, в чём дело.

— Понимаю, — сказал он. — Вот это уж плохо, Борис. Все учатся, а ты окна в коридоре считаешь… Кончится война, вернётся твой отец, а ты будешь неучем… Ах, как папа обрадуется! Правда?

Боря всхлипнул:

— Извините меня, пожалуйста.

— У Ильи Ильича проси извинения, а не у меня.

Но извинения у Ильи Ильича Боря не попросил. Учитель разрешил ему сесть за парту, но за все уроки в этот день не спросил ни разу, хотя Боря несколько раз поднимал руку.

Ребята перестали с Борей разговаривать не только в школе, но и дома. Все считали, что он должен попросить у Ильи Ильича извинения. Так у них было заведено: коли провинился, проси прощения.

Только Андрейка, да и то тайно от других разговаривал с Борей.

— А ты, Боря, возьми, да и скажи: «Илья Ильич, простите меня, я больше не буду так поступать». Он ведь у нас вон какой хороший, добрый. Он сразу тебя простит.

Боря не ответил Андрейке, но всю ночь проплакал, думал и решал: или ждать лета и летом бежать, или, как говорит Андрейка, пойти извиниться перед Ильёй Ильичей… Уснул Боря только под утро. Во сне он видел слепого музыканта, который всё время звал его куда-то, а Боря почему-то и хотел и не хотел итти с ним, ему жаль было оставлять Андрейку одного.

Утром Боря вдруг сказал Андрейке:

— Пойду к Илье Ильичу.

— Вот это здорово! Вот хорошо! — кричал обрадованный Андрейка.

Летом ребята трудились на подсобном хозяйстве детского дома. Илья Ильич тоже работал в поле с учениками своего класса. «Война, всем работать надо», — говорил он. И в поле Илья Ильич оставался хорошим учителем. Он учил ребят беречь каждый колос, каждое зерно. Легко было ребятам со своим учителем. Начнут работать одни — обязательно кто-нибудь раскиснет, устанет, начнёт ныть и, смотришь, всем скоро захочется бросить работу да отдохнуть, а то и совсем уйти. Но если в поле вместе с ребятами работает Илья Ильич, никто не устаёт, не жалуется, и все делают больше обычного, весело, с песней и шутками. Хорошо это понимал и Боря. Он долго и часто думал об Илье Ильиче с тех пор, как они помирились, и понял, какой сильной любовью полюбил старого учителя. В короткие перерывы ребята тесным кольцом окружили Илью Ильича, и он рассказывал им про русских богатырей, про былые походы русских дружин. И как рассказывал! Слушают его ребята и боятся перевести дыхание.

— Эту легенду мне поведал один боец, — рассказывал Илья Ильич. — Будто Василий Иванович Чапаев не утонул в реке Урал, а скрылся с помощью одного верного солдата. Солдат переплывал реку на резвой вороной лошади, и когда увидел плывущего раненого командира, бросился к нему, посадил на своего коня, и Василий Иванович ускакал, а солдат принял смерть вместо него. Много ещё Василий Иванович водил бойцов в бой против врагов Родины… И теперь помогает нашим славным воинам громить фашистов. Однажды фашисты окружили отряд советских конников. Стреляют, кричат: «Хенде хох![52] Сдавайтесь!»… Но вдруг откуда ни возьмись Чапаев на резвом вороном скакуне, в своей бурке. Летит, машет острой светлой саблей.

— Вперёд! Вперёд, товарищи-друзья! — командует он и, как стрела, несётся на врага.

Бойцы с криком «Ура!» бросаются за ним на фашистов, рубят их, топчут лошадьми. А потом опомнились, оглядываются, а Чапаева уже нет… И не верят сами себе: был или не был с ними Василий Иванович. Но кое-кто уверял, что будто лично видел Чапаева в этом бою и потому так смело шёл в атаку…

Однажды ребята убирали горох. Поле было в километре от детского дома. Погода стояла жаркая, тихая. Работали дружно, пели песни. Илья Ильич всюду успевал, хотя будто и не торопился. Никто и не заметил, как подошла пора отдыха — двенадцать часов дня.

Отдыхали в тени берёзок. Ильи Ильича не было: он ушёл с бригадиром обмерять поле. Пахло душистой травой, листьями берёзы. Отдохнули, закусили и вдруг вспомнили о воде.

— Ах ты беда какая! Да как же это мы водичку-то не захватили? — сокрушался Андрейка.

— Вы с Борей прозевали, — ответили ребята. — Вам воду поручали нести.

Боря лежал на мягкой траве вниз лицом. Он уже дремал, но всё слышал. Правда, это они с Андрейкой должны были нести деревянный лагунчик с водой, но забыли. Вышло это не намеренно, но Боря чувствовал себя виноватым. «Учитель придёт, попросит воды, а мы что скажем», — подумал Боря. Он вскочил на ноги и, не сказав никому ни слова, побежал.

Он бежал к детдому. «Как же это я? — волновался Боря. — Вот, скажет, давал слово, говорил, что всё буду делать честно, хорошо, а тут взял, да и выкинул штучку… В такую-то жару ни глоточка воды…» Ему хотелось как можно скорее исправить ошибку, принести воду.

Боря вернулся усталый, вспотевший. Лагунчик оказался тяжёлым для одного. И первую кружку воды Боря налил учителю. Илья Ильич улыбнулся, положил руку на его вымокшую от пота голову и сказал:

— Вот вернётся твой отец с фронта и спросит: «Как ты, Боря, прожил войну? Как учился?»

— А папа, правда, вернётся? — спросил Боря.

— Конечно, вернётся. Как же ему не вернуться… Ведь ты у него один сын?

— Один.

— То-то и есть. Один сын, да чтоб отец не нашёл его…

— Так он же без вести пропал, — возразил Боря.

— Это, дружок, ещё неизвестно. Это тебе дядя Степан сказал, а откуда он мог знать это.

С этого времени Боря сильно переменился, полюбил учителя. Доводилось Боре и от других слышать такие слова об отце, но никому не верил, а вот Илье Ильичу почему-то верил.

Прошло три года. Боря Шилов нынче кончал четвёртый класс. Для Ильи Ильича нынешний год тоже был знаменательным: он отмечал четырёхлетие работы в школе детдома.

Готовясь к выпуску учеников, Илья Ильич всегда испытывал тревожное чувство. Не раз ему приходилось прощаться со своими питомцами. Но в этом году он делал свой первый выпуск из школы детского дома. У многих детей не было ни родителей, ни родных. Семилетки в детдоме ещё не организовали. Значит, ребята должны уехать в город, в другую школу, в новую жизнь.

Когда Илья Ильич произносил своё последнее напутственное слово перед выпускниками, он никак не мог удержаться от слёз, а потом долго тосковал по ребятам.

Как-то вечером Илья Ильич по просьбе директора подбирал письма от бывших своих учеников и их родителей для того, чтобы прочесть на выпускном вечере. Роясь в пожелтевших конвертах и письмах, он вдруг обратил внимание на знакомую фамилию. Это было письмо командира Советской Армии Шилова, полученное ещё в 1941 году, почти за два года до появления в детдоме Бори Шилова.

«Постой… Да что же это такое?.. Шилов? Кто же этот Шилов?» — думал Илья Ильич и невольно вспомнил Борю. К сожалению, в письме не указывалось ни имени, ни места жительства. Письмо было не очень длинное, простое, написанное, может быть, в короткой передышке между боями. Командир Шилов писал:

Илья Ильич на минуту отложил письмо и начал припоминать, когда и при каких обстоятельствах получил он это письмо. Шилова он не помнил. Да и вообще запомнить всех людей, что учились у него почти за тридцать лет, было невозможно. Но автор письма, командир Шилов, наверное, уралец, а Боря Шилов жил в Харькове… Постой… Да ведь, кажется, Боря Шилов рассказывал, что они ехали с матерью на Урал… Правда, тогда на Урал многие ехали. Может быть, Боря Шилов и его мать ехали на Урал к родным командира Шилова?

Илья Ильич хотел было сейчас же пойти в детский дом к Боре Шилову, чтобы выяснить, нет ли у него на Урале родных по отцу или матери, но был уже час ночи. Илья Ильич решил сейчас же написать по адресу полевой почты на командира части запрос об офицере Шилове, а с Борей поговорить утром. Вдруг это отец Бори Шилова? Но тут Илья Ильич вспомнил, что, по словам Бори, его отец пропал без вести. Но, скорее всего это была выдумка дяди Степана. Откуда мог нищенствующий слепой получить сведения о судьбе отца Бори! Ясно, что выдумал сам.

Именно ему было удобно так говорить: «Пропал без вести». Найдётся отец — так никто же не говорил, что его нет в живых. В то же время эти слова надолго закрывали Боре дорогу к поискам отца и привязывали мальчика к слепому. Ну, конечно, как же это Илья Ильич раньше не догадался. Он тут же принялся писать запрос, излагая трогательную историю Бори Шилова. Написал не только в часть, но и в несколько других адресов…

Засиживаясь вечерами в красном уголке, Боря в последнее время сильно грустил. Он думал о том, куда поедут они с Андрейкой учиться, как встретят их в новой школе и как они начнут жить. И Андрейке тоже было-грустно.

— А что, Андрейка, вдруг найдётся твой папа, ты тогда оставишь меня одного и уедешь с ним? — спросил Боря, когда друзья обсуждали свои будущие планы.

— Ни за что на свете! Я ему, знаешь, что скажу?!

— Что?

— Я ему так заявлю, — продолжал Андрейка: — «Если, папка, хочешь, чтобы я с тобой поехал, то бери и Борю».

— Правда, ты так окажешь? — обрадованно переспросил Боря, не желавший разлучаться с Андрейкой.

— Вот клянусь тебе честным пионерским! — заверил Андрейка. — А если твой папа найдётся? — спросил он.

— Ну мой-то уж не найдётся, — печально произнёс Боря. — Мой без вести пропал.

— Ну, а если найдётся? — настаивал Андрейка.

— Тогда?.. Тогда я скажу ему: «Это, папа, мой братишка, и мы не можем жить друг без друга». Вот как я скажу, только пусть найдётся мой папа. Честное пионерское!

Долго в этот вечер Боря и Андрейка мечтали вместе.

На вечере всем ученикам вручали удостоверения об окончании четвёртого класса и похвальные грамоты отличникам. В просторном клубе детдома было шумно. Каждый окончивший четвёртый класс подходил к учителю, получал удостоверение, и Илья Ильич тепло пожимал руку взволнованному ученику. Детдомовский духовой оркестр то и дело играл туш.

Когда к столу подошёл Боря Шилов, старый учитель по его лицу понял, что у мальчика нет той радости, какую испытывали другие. Илья Ильич знал, что Боре Шилову тяжело расставаться с детдомом. Илья Ильич взглянул ласковыми глазами на Борю, отдал ему документ и, пожимая руку, сказал тихо, так, чтобы слышал только он:

— Ничего, дружок, всё будет отлично…

Когда окончили вручение документов, директор детдома выступил с напутственным словом. После него говорил Илья Ильич. Голос его был тих и слегка дрожал: видно было, что Илья Ильич с трудом сдерживает волнение.

Ответное слово от учеников держал Боря Шилов.

— Дорогой наш учитель, Илья Ильич, — начал, волнуясь, Боря. — Мы будем помнить вас, нашего любимого учителя, как родного отца, как лучшего нашего друга. Спасибо вам, Илья Ильич, спасибо детскому дому. Спасибо нашей советской Родине!..

Когда Боря закончил свою маленькую речь, все громко начали аплодировать и оркестр заиграл Гимн Советского Союза, а Илья Ильич вытирал платком влажные от слёз глаза и широко улыбался.

— Разрешите, товарищи, зачитать вам одно письмо, — начал было директор, но в это время распахнулась дверь, и на пороге появился офицер. Он в замешательстве остановился и стал извиняться, обращаясь к директору. Все замерли и смотрели на вошедшего.

— Я, — сказал офицер, — получил письмо Ильи Ильича и разыскиваю своего сына…

…Через три дня состоялись проводы. Вместе с Борей уезжал и Андрейка, ставший приёмным сыном гвардии полковника Шилова. Провожать вышла вся школа. Хотя Боря и Андрейка были счастливы, но им нелегко было расставаться с товарищами и особенно с Ильёй Ильичём, который так много для них сделал.