Повести и рассказы

Лаз

«Пожалуйста, нам из-за тебя не по себе. Ты вечно за нами наблюдаешь. Преследуешь, будто призрак…»

Вдова до сих пор ездила мимо дома, в котором они с мужем прожили более двух десятилетий, хотя ее супруг вот уже семь лет как скончался.

Зачем она это делала?.. Непонятно.

Чтобы разбередить до крови старую рану? Чтобы разбередить душу? Зачем, зачем?

У нее теперь была новая жизнь. Старая осталась позади.

Он-то знать не мог. Он умер, и его прах, как положено, покоился на кладбище. Прошлое ушло. Ушло из ее новой, благополучной жизни — жизни, где она одна.

И все же… иногда она умышленно проезжала мимо прежнего дома, а иногда (почти) неосознанно сворачивала к нему и потом вдруг потрясенно оглядывалась: опять она здесь.

«Нет, пожалуй. Не сегодня», — часто говорила она себе за рулем, но, доезжая до решающей развилки, обнаруживала, что не способна ее проехать — это казалось предательством памяти горячо любимого мужа.

И он тоже ее любил. Очень-очень.

Схожие чувства посещали вдову в городке, где покоился его прах: на кладбище позади старинной пресвитерианской церкви из красного кирпича, построенной в середине девятнадцатого века.

У кладбища она невольно останавливалась. Попросту не могла иначе.

«Только мы вдвоем. Мы, и никого больше».

«Очень-очень…»

Разумеется, она сознавала всю неправильность своего поведения. Не было никаких оснований проезжать мимо прежнего дома или останавливаться в маленьком поселке, который с тех пор, как рядом открылась объездная автострада, совсем захирел и обезлюдел.

Унылая Центральная улица с пустующими магазинами. Таблички «Продается». Давно некошеное маленькое кладбище, которое в это время года устилает ковер одуванчиков. Еще немного, и они облетят.

Вдова ставит машину возле кладбища, идет на могилу мужа.

«Я сама, сама так решила. Не чья-то воля меня толкает».

И все же она убирает с могилы листья и прочий мусор. Ставит прямо керамический горшок с глициниями (искусственными). Их жилистые стебли и лавандовые соцветия перезимовали на удивление хорошо. Цветы почти как настоящие…

«Не ахти какой знак внимания с твоей стороны, любимая жена. Но спасибо».

Проезжая мимо прежнего дома, она испытывала неприятное чувство: за ней наблюдали.

Наблюдали, никаких сомнений. Новые жильцы. А все потому, что ее машина так часто мелькает под их окнами.

Затем, в моменты здравомыслия, она говорила себе: «Конечно нет». Иначе новым владельцам (при встрече показавшимся ей довольно милыми людьми) пришлось бы выглядывать в окно каждый раз, когда ее автомобиль проезжает мимо. И знать, кому тот принадлежит.

И все же, стоило приблизиться к бывшему дому, начинало частить сердце. Некая интуитивная тревога вроде той, что охватывает на краю глубокой пропасти. Головокружение… так это называют. И страшно — и хочется заглянуть вниз. Ты не осмеливаешься приблизиться, и в то же время тебя будто что-то тянет. Словно кто-то давит ладонью на поясницу, мягко подталкивая вперед.

«Подойди! Ближе!»

«Да! У тебя отлично получается».

Новые владельцы из сочувствия к ее вдовьему положению (как ей казалось) уверили, что она может навещать прежний дом в любое время. Эта супружеская чета вела себя очень дружелюбно и внешне очень сердечно, но вдове претило возвращаться в дом благодаря им. Она сознавала, что не права, и все же невольно думала о них как о презренных захватчиках, которых ее порою вздорный супруг несомненно презирал бы с неистовой силой.

Сколько лет она проездила этим маршрутом… возвращалась к себе на Линден-роуд из маленького пригородного колледжа в пяти милях, где преподавала английский; сворачивала на асфальтированную подъездную дорожку; с предвкушением, а то и мрачным предчувствием приближалась к двери, потому что никогда (почти) точно не знала, в каком настроении найдет мужа.

Тот практически всегда был на месте. Дело в том, что он работал на дому, консультируя по прикладной математике.

Не хотел уподобляться винтику в «отлаженном механизме вселенной», ведь мы, живя своими жизнями, жизнями своих тел, мы совсем не механизмы, мы не считаем себя механизмами, каждая секунда для нас свежа, скоротечна, каждая являет собой нечто неопределенное и нечаянное.

Нечаянное… В тот день она вернулась домой, но не из колледжа, а из клиники. С новостью, которая потрясла обоих.

Причем его сильнее. Ведь наотрез не хотел ребенка именно он.

В его семье бывали умственные расстройства. Так он их называл. Нет, не душевные болезни, сумасшествие или психозы — ничего такого, что можно диагностировать и вылечить. Просто расстройства.

Она, тогда еще молодая жена, не захотела напирать с вопросами, потому что видела боль на красивом впалощеком лице мужа. Видела, что он страдает, не находит себе покоя.

В его манере себя держать чувствовалась некая подчеркнутая мужественность, внешняя несгибаемость, за которой люди не замечали его педантичности и дотошности. Перфекционист, ее муж во время обучения в магистратуре совсем себя загонял. По его грустным репликам стало ясно, что незадолго до их встречи он был на грани нервного срыва или даже его пережил и больше не хочет рисковать чем-то подобным.

Настоящий мужчина, мужественность… что вкладывают в эти слова? Она невольно сочувствовала супругу, считавшему несовершенство чем-то вроде позора, и не хотела лезть ему в душу, в его так называемую «личную жизнь».

И все же считала, что «умственные расстройства» — это не так уж страшно, можно рискнуть…

Возражения он воспринял чуть ли не с яростью — нет!

Никакой беременности. Прерви — и все тут! Нельзя! Нельзя испытывать судьбу. Мало ли. Нет.

Но…

«Нет. Я тебе уже говорил».

«Мы не можем рисковать».

«Даже если ребенок… э-э… без отклонений. Даже тогда…»

«Наши собственные жизни. На первом месте — они».

«То, что мы значим друг для друга».

Она уступила его желаниям. Или, скорее, требованиям.

Уступила с мыслью: «Я тоже этого хочу… Конечно, хочу».

Муж был эмоциональным центром ее жизни. На профессиональном пути возникало не так уж много интересных задач: она совершенно не желала всеми силами карабкаться наверх, пробиваться в своей сфере; просто была высококомпетентной, ответственной и ценимой сотрудницей. В маленьком пригородном колледже было несложно войти в высший преподавательский состав, после чего она отклоняла (неоднократно) предложения повыситься до административных должностей. Платили не очень много, но ее доходов, дополненных заработками мужа, вполне хватало для ощущения финансовой безопасности.

«Мы можем позволить себе ребенка. Даже детей».

Но она этого не сказала. Не осмелилась.

Возможно — мелькали мысли — не стоило после смерти мужа селиться так близко от прежнего дома. Тот дом пришлось продать, разумеется. Продать вскоре после скоропостижной кончины супруга, вызванной тяжелой болезнью. Подавленная горем, она тогда осмотрела ряд мест, ища жилье поблизости от своего колледжа, но почему-то ничто не устраивало, и в итоге выбор пал на квартиру в жилищном товариществе, расположенном меньше чем в миле от прежнего дома на Линден-Роуд.

И вот, приближаясь к нему точно так же, как в прошлом, порой одна, а порой с мужем за рулем — Джед не позволял вести никому, — она не могла избавиться от дурного предчувствия, хотя знала, конечно же, знала, что дом теперь принадлежит чужакам и — возможно! — эти чужаки не стоят на страже у окон, выжидая, пока проедет вдова. Тем не менее вблизи бывшего дома сердце начинало биться быстрее: мысленно она привычно ставила машину перед гаражом, проходила мощеный дворик, открывала входную дверь, крашенную в глубокий рубиновый цвет, переступала порог… Ты здесь? Я дома…

Муж не любил, когда она, как это порою бывало, входила в дом. Входила, предвкушая несколько минут для себя… так сказать, личное время, чтобы перевести дыхание, отнести на кухню продукты, купленные по дороге, и уже тогда звать его: «Здравствуй, Джед! Это я…»

Иногда, услышав ее, Джед выходил поздороваться, но чаще она шла к нему в кабинет, большую, уютную комнату на втором этаже в задней части здания, и находила его там.

Однажды вечернее собрание отменили, и она вернулась домой раньше обычного. Двери — все двери — оказались запертыми.

Она подергала входную — заперто. Думая, что это случайность, подергала другую — заперто.

Следующую — заперто.

Разумеется, в сумочке должен был лежать ключ. Так почему же его не оказалось?

Муж очень редко покидал дом. Теперь его машина стояла на подъездной дорожке. Давно отвыкнув брать с собой ключ, она после небольшого колебания постучала в дверь — не громко и не грубо, потому что не хотела побеспокоить супруга, если тот ушел с головой в работу, но ответа все равно не последовало, и — насколько можно было судить — по дому никто не ходил.

Она обошла здание, заглядывая в окна.

— Джед? Джед?!

Наверное, наверху. Или в наушниках — слушает музыку.

Но откуда тогда взялось такое волнение? Подмышки взмокли, по лицу, как заблудившаяся слезинка, стекала тонкая струйка пота.

Впрочем, он был, несомненно, один. Муж никогда никого не приводил в ее отсутствие. Она ему верила.

— Джед? Это я…

Двери были заперты все до единой. В окна она из гордости заглядывать не стала.

В мозгу родилось решение: «Я уеду, будто ничего не случилось. Никто не узнает».

Это произошло еще в досотовый век. Однако шестое чувство подсказывало, что даже если бы она тогда позвонила, муж не снял бы трубку.

Она ушла прочь и вернулась через несколько часов, в обычное время. Все двери оказались незапертыми. Внутри горел свет. Когда она вошла в дом, муж вручил ей небольшой букет из нивяника, гвоздик и красных роз в бутонах.

— Это тебе, любимая. Я соскучился.

Она была тронута. Испытала облегчение. Радостно просияла сладко-наивной и доверчивой улыбкой молодой новобрачной. Поцеловала его в щеку и задала естественный для молодой новобрачной вопрос:

— За что? Сегодня особенный день, да?

— Любимая, с тобой любой день особенный.

Он побрился, гладкие впалые щеки пахли лосьоном. Белая хлопчатобумажная рубашка была свежей, а рукава — закатаны до локтей, чего он практически никогда, а то и вообще никогда не делал.

Позже, когда муж отлучился и не мог ее засечь, она осмотрела его кабинет. Его шкаф в их спальне. Их постель.

Осторожно приподняла одеяла и взглянула на простыню. Та, насколько представлялось возможным судить, была заправлена точно так же, как утром, когда она сноровисто застилала постель.

«Что я пытаюсь тут выискать?»

Она устыдилась самой себя. Она не понимала, что делает.

«В кого он меня превратил, как такое случилось? Как эта женщина стала… мною?»

В браке один плюс один больше, чем просто два, но временами в браке один плюс один меньше, чем два.

Муж был прав: ребенок не стоил связанного с ним риска.

Постепенно она пришла к тому же мнению. Их особенное чувство друг к другу, их уникальная любовь безвозвратно изменились бы с вторжением третьего.

Семь лет! Время пролетело быстро или, наоборот, тянулось с черепашьей скоростью.

Насколько видно с дороги, дом мало изменился. И все же перемены есть.

Проезжая мимо, она сбрасывает скорость, чтобы на него посмотреть. Сердце учащается от неприятного предчувствия. Сейчас она увидит то, что ей не понравится.

Как же ей ненавистны изменения в облике прежнего дома! Они ее расстраивают. А от мысли о том, как они огорчили бы мужа, расстраиваешься еще больше.

Новые владельцы зачем-то убрали забор из мамонтова дерева, которым ее супруг отгородился от чужих глаз.

Ну и чем им этот забор помешал? Сгнил? Вряд ли.

И вот еще… дом перекрашен: стены грязно-бежевые, ставни коричневые — сочетание куда менее броское, чем первоначальный кремовый с темно-красными ставнями.

Однажды, увидев, что новые владельцы убрали большой старый дуб с лужайки перед входом, она почувствовала, как от негодования ее глаза застилает белая пелена. Ей случилось проехать мимо, когда умирало дерево, и бензопила разрывала слух в кровоточащие клочья. Кричала.

А вот он не кричал, не поносил свою судьбу. Точнее, от лекарств не мог возмущаться. Он даже не сознавал (хотелось ей думать), что происходило в его теле. Тихо, неумолимо угасал.

Вообще-то нет… Он кричал, он поносил судьбу. Поносил ее.

Не то чтобы он тогда сознавал, кто перед ним. Не то чтобы ненавидел именно ее.

В глубоком полузабытьи она медленно въехала во двор. Дело в том, что ей показалось… «Конечно же, я еду домой. Это обычный вечер».

Но почему тогда она так боялась? Обычное ведь не вызывает страха.

Что интересно, ему становилось неуютно как раз таки от обычного. Его работа была связана с крайне сложными математическими расчетами для производителей цифрового оборудования и непонятна ей, даже когда он пытался объяснить как можно более простым языком.

Также ему становилось неуютно от отдыха. За двадцать с лишним лет их знакомства он ни разу не брал отпуск. Одно время он работал по целых сто часов в неделю, консультируя компании (конкурирующие). И теперь, после его смерти, оттого, что он больше не сможет сделать ничего значительного, ей становилось как-то не по себе. Это точно причинило бы ему боль, уязвило его гордость.

Как бы он удивился незнакомцам, столь вольготно расположившимся в его доме. За его рабочим столом, длинным, белым, удивительно практичным и универсальным. В его постели. «Что это? Что случилось?»

«До чего наши жизни похожи на сюжеты научной фантастики, — думала она. — Альтернативная вселенная, в которой мы, наивные и несведущие, продолжаем существовать, как прежде, хотя в параллельной нас давно нет».

Не отдавая себе отчета, вдова припарковала машину на Линден-роуд перед своим бывшим домом.

О, ну почему?! Ведь хотела проехать мимо.

Она думает: «Но я теперь в безопасности. Теперь мне нельзя причинить боль. Я жива. Я больше не болею».

После смерти мужа она какое-то время хворала. Болезнь снаружи — лишай. Болезнь внутри — сердечная боль, что едва ее не убила.

«Где ты? Я тебя заждался. Будь ты проклята! Ты что, меня предала?»

Она не предавала! Не предавала.

Сны. Она забредает в реку и плывет. Руки и ноги наливаются свинцом. Мысли полусонные. Хочется покориться свинцовой воде, что утаскивает вниз, в сон без сновидений.

«Пора. Семь лет! Крысы и те преданнее тебя!»

— Вам что-то нужно?

Голос незнакомый, но вроде бы доброжелательный. Она неуверенно стоит на дороге. Странно… вроде бы и не выходила из машины…

С асфальтированной подъездной дорожки к бывшему дому машет женщина. Наверное, это миссис Эдрик, с которой она встречалась семь лет назад, когда продавала дом через риелторов.

До чего неловко! А вот и еще кто-то на заднем плане… какой-то мужчина, видимо, супруг.

Ее заметили. Придется заговорить. Та внешне доброжелательная женщина уже идет навстречу.

«Пожалуйста, нам из-за тебя не по себе».

«Ты вечно проезжаешь мимо нашего дома. Вечно за нами наблюдаешь. Мы это ненавидим. Ты не даешь нам жить, преследуешь, будто призрак!»

Вот бы она удивилась, заговори с ней Эдрики таким образом! Дыхание перехватило, как при сердечном приступе.

Однако миссис Эдрик не произносит этих неприязненных слов. Миссис Эдрик приятно улыбается. Женщина лишь немногим моложе, руки сложены на груди, будто защищая тело от холода. Чуть дальше переминается с ноги на ногу мистер Эдрик, словно раздумывает: подойти или вернуться в дом, как это порой делают в подобных случаях мужья.

— Здравствуйте! Вы… Бренда?

— Брианна.

— Бри-анна. Конечно же. Давненько не общались. Как дела?

Вопрос кажется неуместным, даже назойливым. Ну как, ну как… Вдова она — такие дела.

— Э… хорошо. Извините, если я…

— О, нет-нет! Что вы! Мы бы и сами вам позвонили, но неправильно записали ваш номер. Мы порой видим, как вы проезжаете мимо нашего дома — то есть мимо вашего прежнего, — и подумали, что возможность сказать представится. Видите ли, в доме осталось кое-что ваше, то, о чем вы, скорее всего, не знаете.

«То, о чем вы, скорее всего, не знаете». Воспитанно-вежливый тон миссис Эдрик наводит на мысль, что они на такую встречу надеялись, репетировали ее. Теперь вдова видит, что под улыбкой этой женщины скрывается какая-то стальная непоколебимость.

«В доме осталось кое-что ваше». Серьезное заявление. Ее охватывает дурное предчувствие и вместе с тем надежда.

— По крайней мере, Брианна, мы думаем, что вещи принадлежат либо вам, либо вашему покойному супругу. Там пара коробок…

Мистер Эдрик объясняет, что недавно к ним приходил ремонтник чинить отопление, и он нашел в лазе коробки, заклеенные черной изолентой. Похоже, они пролежали там немало времени.

Лаз… Какое странное слово, подумала она. Муж хранил в подвале, в «лазе», вещи, которые не хотел выбрасывать, хоть и думал, что они вряд ли понадобятся: старые рецепты, чеки, налоговые декларации, истекшие гарантии и прочие бумаги, запакованные по коробкам. Сам лаз она никогда не видела, только вход в него — отверстие высотой с метр в сырой стене подвала. Муж залезал через него внутрь и оставлял коробки, но ее саму никогда не тянуло исследовать этот темный туннель в стене.

«Зачем вообще в доме лаз?» — как-то спросила она, и муж ответил, что собирался использовать его как дополнительную кладовку, а еще лаз нужен рабочим, чтобы добираться в труднодоступные места подвала — к электрике, например.

Миссис Эдрик с приятной улыбкой ведет Брианну на кухню.

Брианна видит, что кухня, ее бывшая кухня, одновременно выглядит знакомой и совершенно чужой. Новые жильцы что, перекрасили стены? И потолок больше не белый, а гнетуще-бежевый. Половую Плитку густых красно-бурых тонов на полу заменил назойливый и неприглядный водоворот крошечных цветных точек. Стена из сервантов исчезла.

— Вот, держите! — Миссис Эдрик вручает ей грязную обувную коробку, перетянутую черной изолентой. — Ремонтник принес эту коробку наверх. Она самая маленькая. Но, по его словам, там есть еще штуки две-три побольше. Мы хотели с вами связаться… надеемся, в коробках не лежит ничего слишком важного.

«Хамит, что ли?» — думает Брианна.

Хотя нет, очевидно, нет. Никакого преднамеренного хамства.

— Да… в смысле нет, — поспешно говорит она. — Наверняка в коробках ничего важного. — Ее голос звучит неуверенно, взгляд устремлен на коробку, источающую ауру неуловимой угрозы.

Что Джед мог хранить в коробках такого размера? Ничего необычного, конечно. Финансовые записи? Корешки квитанций? Письма?

Да, но что же это за письма, если их прячут в лаз?

До чего сложно перевязана обувная коробка! Брианна вспоминает, как тщательно, даже чересчур тщательно ее муж запаковывал почтовые посылки. Не спешил, словно наслаждался простой методичной операцией — заклеиванием наглухо.

Ее веки трепещут. Внезапное видение, будто кадр из сюрреалистического фильма… человеческое лицо, маленькое, возможно, детское, глаза и рот заклеены черной изолентой.

«Так лучше. Не задавай вопросов».

На коробке сильно выцветшая наклейка, печатные буквы характерным почерком мужа: 12 февраля 2009 года. И на этом все. У него была ручка «Паркер», солидная, старая. Пережиток другой эпохи, еще отцовская или дедовская, из тех, что заправляются жидкими чернилами.

После смерти мужа эта ручка исчезла.

— Ах, милая!.. Надеюсь, коробка не пострадала от воды. Прошлой весной наш подвал немного затопило из-за всех этих дождей…

— Да-да, наш тоже.

Но почему вдова говорит о себе «мы»? Она одна живет на съемной квартире в миле отсюда, больше нет никаких «мы».

— Мы тоже храним всякую всячину, — по-соседски доверительно говорит миссис Эдрик. — По большей части в гараже. Просто ужасно, как вещи копятся в наших жизнях, будто у них есть собственная…

Вдова утвердительно мычит. Она не слушает, что ей говорят. К глазам подступают слезы, миссис Эдрик из вежливости не замечает.

Взвешивает замызганную обувную коробку в руке. Да, наверное, бумаги.

Письма. (Любовные?)

Но вдова с мужем не писали друг другу любовных писем. С момента знакомства он не покидал ее ни на минуту.

Ее дыхание учащается. Каждая частица естества удивленно восклицает: «Как такое возможно? Муж оставил это мне? Или, наоборот, хотел навсегда скрыть?»

На миг ее охватывает головокружение. Паралич. Она принимает коробку из рук миссис Эдрик, но содержимое очень тяжелое. Приходится поставить на стол.

Вдова чувствует не себе взгляд другой женщины. Сзади молча подходит муж. Эдрики загадочно переглядываются.

Почти осязаемые, их просьбы пронизаны нетерпением, гневом.

«Пожалуйста, уходи! Оставь этот дом в покое. Не преследуй нас… Сколько можно!»

Но миссис Эдрик опять выглядит весьма дружелюбной.

— Бренда… извините, Брианна, если есть желание, можете проверить лаз самостоятельно, — предлагает она, заметив на лице вдовы смесь боли и тоски. — Мы не против. Ремонтник говорил, там еще минимум две коробки. Он бы их вытянул, но я тогда не догадалась попросить. И мы оба… — миссис Эдрик поворачивается к мужу, чье лицо Брианна до сих пор не видела, — не горим желанием за ними ползти.

Вдова сбита с толку. Ей знакомо это ощущение… взвинченность, дурные предчувствия… странная смесь страха и надежды… те же чувства, которые она неизменно испытывает, проезжая мимо прежнего дома, только возведенные в превосходную степень. И вдруг, совершенно неожиданно, безо всякой подготовки, она оказывается там, где когда-то жила.

Что привело ее сюда? Это был… он?

Разумеется, ей не хочется спускаться в подвал! Да и забираться в лаз! Если не изменяет память, там грязно, все затянуто паутиной и сильно воняет сырой землей.

И все же она слышит, как честнейшим голосом говорит:

— Э… пожалуй, я гляну. Да. Мне бы хотелось увидеть, что в тех коробках, которые оставил муж.

Эдрики провели ее до подвала — будто ей, прожившей двадцать лет в этом доме, нужны провожатые. Здесь вдову тоже охватывают смешанные чувства, сразу замешательство и спокойствие. Появились разномастные кресла и плюшевый диванчик, которые смотрят на незнакомый уродливый телевизор, зато потолок из небрежно подогнанных квадратов точь-в-точь такой же, как она помнит, да и оливково-зеленая плитка на полу тоже, просто стала чуть более затертой.

Джед телевизоры терпеть не мог. Их был куда меньше этого. Она смотрела его нечасто и всегда при этом чувствовала вину.

«Твой разум. Твой мозг. Берегись гнили».

Мистер Эдрик подтянул стул, чтобы вдова могла встать на него и заползти в отверстие на уровне пояса.

— Не забудьте вот это! Вам понадобится и то, и другое.

Почти радостно миссис Эдрик вручает вдове фонарик и ножницы.

Вдова залезает на стул и становится на колено. Эдрики ее подстраховывают, помогая заползти в низкий, не больше метра высотой, туннель, чем-то похожий на звериную нору. Достаточно, чтобы ремонтник прошел на корточках, но вдова предпочитает ползти — будто зверь или ребенок.

Сердце стремительно колотится. Нос зажат, чтобы уберечься от прелого земляного запаха.

Тесный туннель не более нескольких ярдов в длину, но к тому времени, как она добирается до нужного места, от слишком долгой задержки дыхания начинает кружиться голова.

«Почему ты здесь? Тебе здесь не рады».

«Крысы и те вернее тебя».

Вдова с трудом спускается к камере-складу. Она размером с маленькую ванную комнату или большой шкаф. Пол грязный, из выщербленного бетона. В тусклом свете фонарика видно, что с низкого потолка свисает неожиданная здесь лампочка, которую вдова включает, — тоже тусклая, ватт сорок, не больше. На полу всего две приземистые коробки, сильно поврежденные водой и тщательно обмотанные изолентой. Запах земли тут удушающе силен. На волосы и лицо налипла паутина. Надо было надеть что-нибудь на голову! Да и летние туфли без мысков — не самая подходящая обувь для этого коварного места. Слышны шорохи — жучки…

Теперь она хватает воздух, почти задыхается. Легким не хватает кислорода.

Эти жучки всегда ее пугали. Или, скорее, вызывали отвращение. Но она выдержит.

До чего низкий потолок! Более того, гнетущий. Встать во весь рост нельзя, приходится сгибаться, как обезьяне.

Она тянет одну из коробок, но та тяжелая, не сдвинуть. Внутри книги? У Джеда было множество книг, часто нестандартных размеров, первоиздания математических светил.

Вряд ли получится вытащить эти коробки на себе. Чтобы забрать содержимое, придется распаковывать их прямо здесь.

Ножницы совсем не такие острые, как должны быть, но после долгой возни первую коробку получается открыть — и впрямь просто книги.

К тому же малоинтересные, думает она. Разочарование!

«История математики», «Дискретная математика», «История нуля», «История счисления», «Бесконечность и за ее пределами»… Зачем Джед все это спрятал? А она-то надеялась найти здесь что-то уникальное, какое-нибудь откровение, нечто такое, что Джед не хотел делить со своей женой.

«Ты не хочешь знать. Зачем тебе это?»

Внезапно подкатывает паника. Грудь сдавило, захлестывает страх. Прочь! Прочь отсюда!

Она неуверенно пробирается к туннелю. Протискивается в него, ползет на четвереньках. Но что это?.. Дальше пути нет?

Наверное, ошибка. Еще недавно тут можно было пробраться, хоть туннель и становился в одном месте поразительно узким.

— Эй! Миссис Эдрик! Вы там?

Нет ответа. Она подумывает протиснуться через завал, похожий на одну цельную глыбу, но голову и плечи просунуть в зазор боится. Вдруг застрянут в этом ужасном месте?

— Эй! Что вы сделали? Помогите мне…

Без ответа. Она старается не впадать в истерику.

— Эй! Эй? Эй?! Что вы сделали? Миссис Эдрик, ау…

Нет ответа. Слышно лишь, как она сама задыхается в панике.

Новым владельцам так надоело то, что она не оставляет в покое их дом, их собственность. Они не нашли другого способа ее остановить. Возможно ли это?

Конечно нет. Что за глупости!

Тем не менее они поднялись к себе наверх. Выключили свет в подвале и затворили дверь. Они уйдут, а их гостья останется здесь, в ловушке. Они замышляли это годами, и к их возвращению крики вдовы станут глуше.

А когда они вернутся во второй и в третий раз, ее жалобный голос вообще замолкнет.

И все равно она зовет на помощь. Она думает: «Возможно, это просто предупреждение. Это чтобы проучить меня, припугнуть».

— Ау! Помогите! Миссис Эдрик! Я больше не вернусь… я прекращу вас «преследовать»… обещаю…

Она умоляет. Она в отчаянии. Но ответа нет. Эдрики ушли и закрыли за собой дверь подвала.

«Ты сама во всем виновата. Что ты себе думала, хотела присоединиться ко мне в могиле? Долговато ты, целых семь лет».

Кислорода все меньше. Мысли путаются. Чтобы занять разум, чтобы занять трясущиеся от страха пальцы, она распаковывает первую коробку полностью — да, это все математические книги, сильно попорченные водой.

В некоторых Джед сделал многочисленные пометки. Неужто этот чудак думал, что такие беглые записи, такие вычисления кому-то нужны?

Вторая коробка выглядит более многообещающе. В подстилке из грязных скомканных газет проглядывает что-то маленькое, усохшее… мумифицированное? Кукла?

Нет, это не человеческий младенец, вдова уверена. Но поразительно похоже.

Или… все-таки человеческий младенец, просто настолько усох, что лицо утратило сходство с человеческим?

Руки трясутся от ужаса, и от возбуждения тоже.

Осторожно она вынимает находку из картонной коробки, стряхивает налипшие газеты. Блестящие жуки бросаются врассыпную, но ей не до них. Она смотрит в сильно попорченное водой выцветшее личико, миниатюрное личико с незрячими глазами… разбитое стекло или пластик, или просто нечто атрофированное, в котором не осталось ничего человеческого. Крошечный нос-пуговица вдавлен, ноздри — две кляксы.

Рот — растерзанное «О», будто у снятой с крючка маленькой рыбки.

— Ах, бедняжка!..

Ее захлестывает волна грусти от бренности всего человеческого и нечеловеческого. Прижав куклу к груди, она баюкает ее, как младенца. К глазам подступают слезы. Кто бы мог подумать, что боль окажется настолько остра? Столько лет, столько дней, но их будто и не было.