Повести и рассказы

ЧТО-ТО СМЕШНОЕ _{Серьезная повесть}

— Пить хочется, — сказал мальчик.

— И мне, — сказала девочка.

— Мы уже почти что дома, — сказал мужчина. — Скоро дойдем, и пейте, сколько вам пожелается.

— Вон тот наш дом?

— Нет, чуть подальше.

Они двинулись дальше по пыльной дороге, вдоль узкого канала, заросшего травой. Стоял жаркий полдень, и воздух был полон мошкары и запаха листьев, воды и плодов.

Дом был старый, белый, уже порядком поблекший и какой-то нелепый на вид, но тут, видно, у всех дома были такие.

— А ключ ты захватил? — сказала женщина.

— Конечно, захватил.

— Покажи-ка нам его.

— Даже если я и без ключа, — сказал мужчина, — мы все равно войдем, так что ты не волнуйся.

Он показал ключ.

— Иначе как пешком нам добраться, конечно, нельзя было?

— А разве для тебя такая прогулка не удовольствие? — сказал мужчина. — Для меня это удовольствие. Что ж хорошего в жизни за городом, если и погулять неохота?

— После пяти часов тряски в поезде?

— Почему бы и нет? Ну, вы устраивайтесь, а я пойду обратно за чемоданами.

— И конечно, вернешься пешком?

— Да.

— С двумя тяжелыми чемоданами?

— Они не тяжелые.

— Ох, возьми такси!

— Я хочу пройтись. Нравится тебе дом?

— Снаружи не бог весть что, — сказала женщина.

— Ты погоди, — сказал мужчина. — Рэд, тебе он нравится?

— Он вот-вот как будто повалится, а? — сказал мальчик.

— Да. Со смеху.

Они поднялись по ступенькам на крыльцо, мужчина вложил ключ в замочную скважину, повернул его, потом толкнул дверь. Мальчик обернулся посмотреть еще раз на виноградник. В дом он вошел последним. В доме было сумрачно и прохладно.

— Где тут вода? — сказал мальчик.

— Ты можешь попить из крана, — сказал мужчина. — Но если минутку потерпишь, я запущу насос и накачаю тебе воду из земли.

— Я потерплю, — сказал мальчик.

Скоро они спустились во двор, где были насос и рядом с ним бочка. Мужчина взялся за дело, насос заработал, вода переполнила бочку и стала литься на землю.

— Ну давай, — сказал он, — побудем здесь немного. Скинь ботинки и походи по воде.

Мальчик скинул ботинки и зашлепал по луже.

— Славно! — сказал мужчина. — Теперь подставь-ка лицо сюда под струю и пей сколько захочешь.

— Без чашки?

— Без. Смотри, вот так.

Мужчина наклонился к воде и напился, мальчик сделал то же самое — и все лицо у него стало мокрое. Девочка и женщина вышли из дома, девочка тоже попробовала попить и тоже вымочила себе лицо.

Девочка сняла туфли и зашлепала по луже вместе с мальчиком. Мужчина подошел к инжирному дереву, ухватился за ветку, пригнул ее, потянулся выше. Женщина следила за ним, а мальчик и девочка разгуливали по луже. Мужчина поискал глазами и нашел на ветке четыре спелых инжира; один из них он съел сам, не очищая, второй очистил и протянул его женщине, потом очистил два других для мальчика и девочки.

— Что это? — сказала девочка.

— Инжир, — сказал мужчина. — Ну ладно, я пошел за чемоданами. А вы тут пока поболтайте.

Он повернулся и зашагал к дороге. Мальчик очутился с ним рядом.

— И я с тобой.

— Идти не меньше мили. И столько же обратно.

— Мы ведь туда же?

— Туда же. На станцию.

На станции какой-то человек улыбнулся мальчику и сказал мужчине:

— Вы, если не ошибаюсь, брат Дейда? Я — Уоррен Уолз. А это, конечно, ваш сын, очень уж похож на вас.

Отец мальчика стоял на платформе, возле путей, и разговаривал с Уорреном Уолзом. Уолз был в негнущейся соломенной шляпе, и когда он снял ее, Рэд увидел, что на макушке у него совсем нет волос.

Чуть подальше стоял локомотив, и из него высунулся человек и смотрел прямо на Рэда.

— Эй! — сказал Рэд.

А тот спросил:

— Это твой отец?

— Вот этот, — сказал Рэд.

— Его-то я имел в виду, — сказал машинист. — У того другого три дочки.

— Тебе бы сострить, — сказал Уолз Коди Боуну, машинисту. — Коди, это брат Дейда, Ивен.

— Вы, кажется, профессор?

— Преподаю в университете.

— А по какой именно части вы профессор?

— По части английского.

— У них и по этой части профессора имеются?

— У них профессора по чему угодно имеются.

— И даже профессора по паровозам?

— Нет, но, пожалуй, надо бы.

— Возьмите меня туда, — сказал Коди, — все равно, где это.

— В Станфорде.

— В Станфорде? Такой молодой и учите в Станфорде?

— Сорок четыре мне.

— Совсем не похоже. Дейду ни за что не дашь пятидесяти или сколько ему, и вам ни за что не дашь сорока четырех.

Коди Боун перевел взгляд вниз, на Рэда, который так и уставился на него, стоя у самого паровоза.

— Отчего он такой горячий и черный?

— Это один из старых «малышей», — сказал Коди. — Сам я гоняю его здесь, в Кловисе, лет уже двадцать пять. Ты что, тоже собираешься стать профессором, вроде отца?

— Да.

— Надеюсь, вы поживете тут сколько-то времени?

— Неделю, наверно.

— Ну вот и хорошо. Непременно приходи сюда покататься со мной, прежде чем уедешь с отцом обратно в Станфорд.

Машинист посмотрел из своего окошечка на мужчин, помахал им рукой и двинул машину. Рэд стоял и смотрел, как идет паровоз. Он увидел, как уже далеко на путях огромный черный «малыш» подкатил к товарным вагонам и толкнул их. Потом он увидел, как паровоз, протолкнув вагоны ярдов на сто вперед, перешел на другую колею и умчался вдаль. Он смотрел до тех пор, пока смотреть уже стало не на что, кроме виноградников, раскинувшихся по обе стороны железной дороги.

— Рэд, — позвал его отец. — Хочешь поехать домой в машине мистера Уолза?

— А ты?

— Видишь ли, нам предлагают поехать, а решай ты.

— Мне все равно.

— Он хочет прогуляться, — сказал мужчина Уолзу. — Большое вам спасибо.

— Хорошо. Но давайте я хоть чемоданы подкину.

— Отлично, и еще раз спасибо. Может, увижу вас, когда мы доберемся?

— Нет, — сказал Уолз. — Мне нужно домой, но я уверен, что Мэй захочет прийти как-нибудь вечерком повидать миссис Назаренус и детишек. Я хочу сказать, ей будет приятно, если мы встретимся. И мне, конечно, тоже.

— И нам, — сказал отец Рэда, — так что давайте сделаем это сегодня же.

— Я оставлю их на крыльце. — Уолз поднял оба чемодана и быстро зашагал через станцию к своей машине.

— Ну как, плиты не очень горячие? — сказал Ивен мальчику.

— Не холодные.

— Ногам приятно?

— Да. Посмотри-ка туда, на рельсы. Там тоже трава.

— О, да.

— Почему всюду трава?

Они пошли назад, к дому, неторопливо, с ленцой.

— Трава — могучая штука, — сказал мужчина. — Я как-то ехал на поезде через Францию, и он остановился возле какого-то замка. Замок был из твердейшей горной породы. Один из камней его дал трещину. И прямо из трещины росла трава.

— Как она туда попала?

— Ветер.

— Ветер вдул траву в треснувший камень?

— Нет, он занес туда пыль, песок и тому подобное, — сказал мужчина, — и семена травы. Дождик проник в эту смесь, к семенам, и из камня проросла зеленая травка.

— По-настоящему зеленая?

— Да. Тебе нравится все это вокруг?

— Нравится. Особенно трава.

— А инжир тебе понравился?

— Я и раньше ел его.

— Ел, но не с дерева. Разве это одно и то же?

— Нет. С дерева лучше.

— Покатаешься как-нибудь с Коди на паровозе?

— А куда мы поедем?

— Ну, скажем, объедете железнодорожный парк.

— Я подумаю.

Теперь они шли через город, который назывался Кловис. В повозке, запряженной лошадью, проехали мимо старик и старушка.

— Здравствуйте, — сказал Ивен и кивнул старой чете, а те улыбнулись проезжая.

— Кто это такие? — сказал Рэд.

— Не знаю.

— Разве не все люди знают друг друга?

— Нет. Но с той минуты, как они встретились, они почти друг друга знают. Главное — встретиться.

— Если я вижу их, я их знаю.

— Ты любишь их?

— Люблю?

— Да.

— Не знаю, — сказал Рэд. — Я вижу их. Я знаю их. Но я не знаю, люблю я их или нет. Ты хочешь сказать, люблю ли я их, как маму и тебя?

— А про сестру забыл?

— И так, как ее? Ты хочешь сказать, люблю ли я их так или же по-другому?

— Нравятся ли они тебе вообще, так или по-другому?

— Мне нравится их видеть.

— Но ведь понравился тебе Коди Боун?

— Да.

— А почему?

— Ну, потому… Ну, разве ты не видишь, я не знаю, почему он мне понравился. Мне нравится трава, но почему — не знаю. Тебе обязательно знать — почему?

— Нет. Нравятся тебе деревья?

— О, да.

— Виноградники?

— Тоже.

— А что скажешь о солнце?

— Я люблю солнце.

— Это сильное слово.

— Я люблю солнце больше всего на свете.

Полдень прошел давно, и солнце начало уже опускаться. Оно было ближе, чем мальчику приходилось видеть когда-нибудь, ближе было и горячее. И даже ступнями ног он любил это солнце в мягкой пыли на дороге.

— Посмотри-ка туда, папа, — сказал он. — Вон мама и Ева босиком идут встречать нас. Ты чудесно выглядишь, мама, — сказал он, когда они все четверо сошлись на дороге.

— Правда? — сказала женщина.

— Ты выглядишь прекрасно.

— А ты как думаешь? — сказала женщина мужчине.

— Он сказал и за меня, — ответил мужчина.

В доме пахло кофе, кожей и камнем. Кофе Рэд отыскал: он был молотый и оказался не на кухне, вопреки ожиданиям, а в гостиной, в открытой баночке на книжной полке.

— Почему кофе на книжной полке? — сказал Рэд.

— Дейд не любит держать вещи в полном порядке, — сказал мужчина. — Если вещи вокруг него в полном порядке, он делается от этого несчастнее, чем обычно.

— Разве он несчастен?

— Ты ведь помнишь своего дядю?

— Да, но разве он несчастен?

— Ну, может и нет.

— Он несчастен? Скажи мне.

— Во всяком случае он не придает этому значения, так что, может, и не несчастен.

— А почему он несчастен, если несчастен?

— Так уж бывает.

Тут есть что-то такое, что нужно выяснить, подумал Рэд. Всегда есть что-то такое, что нужно выяснить о каждой малейшей вещи вокруг тебя. Сначала ты видишь вещь, потом что-то о ней узнаешь, потом оказывается, есть что-то еще, что надо бы выяснить, и если ты не выяснил, то чувствуешь себя несчастным.

— Где розы? — сказал он.

— Розы? — сказала женщина. — Какие розы?

— Которыми здесь пахнет. Разве ты не чувствуешь, как пахнет розами, мама?

— Ты чувствуешь, чтоб здесь пахло розами? — спросила женщина мужчину.

Мужчина понюхал воздух.

— Что-то вроде, — сказал он.

Женщина тоже понюхала воздух.

— Не чувствую, чтоб тут пахло розами, — сказала она. — Впрочем, я ни черта не смыслю в запахах. Никогда не смыслила. — Она обернулась к девочке: — Как по-твоему, тут пахнет розами, Секси?

— Ева, — сказала девочка.

— Как по-твоему, тут пахнет розами, Ева? — сказал мужчина.

— Нет, папа, — сказала она. — И спасибо, что ты так хорошо со мной разговариваешь.

— Ладно, — сказал мужчина.

Девочка повернулась к матери:

— Меня зовут Ева Назаренус, — сказала она.

— Я сама дала тебе имя, — сказала женщина. — И уж наверно его знаю.

— Тогда почему ты сказала Секси?

— Это твое прозвище, так же как Рэд [1] — прозвище твоего брата.

— Его имя Рэкс.

— Ладно, — сказала женщина. — В наши дни каждый хочет быть кем-то, никто больше не желает быть никем. Ты — Ева Назаренус. Твой брат — Рэкс Назаренус. Твой отец — Ивен Назаренус.

— И моя мать Суон Назаренус.

— Все верно, — сказала женщина. — Ну а теперь ступай поищи розы.

— Не хочу я их.

— А что же ты хочешь?

— Ничего.

— А мальчика, который тебя любит, хочешь? Принца?

— Ничего не хочу.

— А лимонаду?

— Нет.

— А помадку? Я приготовлю сама, а ты мне поможешь.

— Помадку?

— Да, Секси.

— Ничего не хочу.

— Почему?

— Ты опять сказала то слово.

— Прощу прощения.

— Что оно значит? — сказала девочка.

— Оно значит «красавица», — сказала женщина. — Разве не правда? — обратилась она к мужчине.

Мужчина посмотрел на маленькую девочку, сидящую на полу с тремя книгами, которые явно уже надоели ей.

— Правда, — сказал он. — Это значит «красавица».

Девочка поднялась, взяла мать за руку, и они вместе направились к двери. Выходя, девочка остановилась, чтоб сказать что-то отцу.

— Мы девочки, — сказала она.

Женщина засмеялась, и «девочки» ушли на кухню.

— Весь дом хорошо пахнет, — сказал Рэд. — Но я не могу найти розы.

— Они должны быть где-то тут, — сказал мужчина.

— Я знаю. Я чувствую их запах.

Он как рыжий сеттер, подумала женщина. Он улавливает все запахи.

— Вы не поколете для нас орехов? — позвала она из кухни.

— Нет, — сказал мужчина.

— А ты, Рэд?

— Нет, мама. Мне нужно отыскать розы.

— Зачем, Ивен? Зачем ему отыскивать эти розы?

— Затем, что они где-то здесь, а он хочет узнать, где именно.

— Ox, — сказала женщина.

— Я найду их, мама, — сказал мальчик. — Они, наверно, старые, засохшие и заложены куда-нибудь в книгу.

С миской в руках женщина вошла в комнату, и девочка стала рядом с ней, крепко держа деревянную ложку.

— Ну неужели, Ивен?

— Вполне возможно.

— Да, но откуда ему в голову могло прийти такое?

— Он видел розы, заложенные в книгу.

— Ты видел, Рэд?

— Конечно, видел, мама.

— Где?

— Дома. Две белые розы, заложенные в словарь, и четыре маленькие красные — в библию.

— Кто же их заложил туда?

— Ты, мама! Ты что, не помнишь того, что сама же сделала? Ты не помнишь, как я однажды нашел их и стал тебя расспрашивать?

— А зачем ты их положила туда, мама? — сказала девочка.

— Ох, не знаю. Наверно, я когда-то обнаружила в книге засохшие розы и решила при случае тоже так сделать.

Они ушли обратно на кухню, но мужчине было слышно, как они там хлопочут и разговаривают, и мальчику тоже. Время от времени мужчина и мальчик все оставляли, чтоб только послушать. Они знали, что девочки говорят для того, чтоб их слушали, а девочки знали, что к ним прислушиваются. Они забавлялись. Было так прекрасно — находиться в деревне, в доме на винограднике, в доме хоть и стареньком, но прохладном и чистом.

— Вот они, — сказал Рэд. — Не в книге. Вот маленький букетик роз, перевязанный и брошенный в эту серебряную вазу на камине. Они были красные, наверно. То есть ярко-красные, не такого цвета, как сейчас. — Он направился к кухне: — Хочешь понюхать их, мама?

Женщина посмотрела на розы.

— Сейчас я заплачу, — сказала она.

— Нет!

— Да, заплачу.

Она подошла к пианино в гостиной, опустилась на скамеечку и — заплакала, мальчик подошел и стал рядом, вглядываясь в ее лицо, девочка оказалась тут же, мужчина поднялся со стула.

— Ты не плачешь, мама, ведь ты не плачешь? — сказал Рэд. — Мама не плачет, ведь нет, папа? — Он обвил руками мать и сказал: — Мама, ради бога, ведь ты не плачешь?

Девочка обняла своего брата.

— Мама, — сказала она, — не плачь. О чем она плачет, Рэд?

— В чем дело, Суон? — сказал мужчина.

— Я не могу смотреть спокойно на прекрасные вещи, которым пришел конец, — сказала женщина. — Один только вид их пугает меня до смерти.

— Перестань, Суон, — засмеялся мужчина.

— Хочу инжир с дерева, — сказала женщина, — как это было сегодня днем. Хочу, чтоб так было все. И навсегда.

— Навсегда? — сказал Рэд. — Что это значит?

— Ах, Суон, — засмеялся мужчина. — Перестань, пожалуйста.

— Нет, — заплакала женщина.

Мужчина широко раскинул руки и заключил в объятие всех троих.

Женщина перестала плакать и рассмеялась, обнимая их одного за другим и целуя.

— Мои малютки, — смеялась она. — Мой муж и мои малютки.

Она быстро встала и вернулась на кухню, словно ничего не произошло особенного. Что было на уме у матери? Почему она плакала, а потом смеялась и обнимала и целовала их всех? Рэд забрал розы и положил из назад, в серебряную вазу на каминной плите. Потом, не слезая со стула, он обернулся к отцу, который стоял сейчас спиной к нему, в открытой наружной двери, и глядел на дорогу.

— Папа?

— Да, Рэд.

— Почему мама плакала?

— Не знаю. Суон, — сказал он вдруг, — я пойду погуляю.

Она выбежала из кухни.

— Подожди меня!

— Хорошо, Суон.

— К черту эту помадку! — сказала она. — Кому нужна помадка? И зачем это я вдруг взялась за нее, не знаю. Куда пойдем?

— Ну, скажем, в город. До станции и обратно.

— Обратно на такси?

— На такси, конечно.

Почти всю дорогу до города Ивен нес девочку на руках. Но когда они дошли до города с его огоньками, она слезла, чтобы хорошенько осмотреться вокруг. Что-то особенное было здесь, но что именно, она не могла разобраться, пока не увидела над собой неба, похожего на вспышку фейерверка.

— Я сейчас достану их, — сказала девочка. — Достану, схвачу себе все эти звездочки.

— Ивен, — сказала женщина, — взгляни на небо. Взгляни на звезды в небе.

— Да, я смотрю.

Пока они все четверо, стоя на улице, смотрели вверх на звездное небо, из кинотеатра вышла женщина с тремя девочками и, завидев их, подошла и сказала со смехом в голосе: «Я Мэй Уолз».

Рэд и Ева оторвали глаза от звезд и увидели рядом трех девочек. Вскоре они все вместе играли, вертелись, скакали и прыгали по тротуару, Мэй и Суон беседовали, а Ивен стоял рядом и слушал. Потом их новая знакомая, очень полная и крепкая и, как видно, очень добродушная женщина, предложила своим дочкам поймать ее, и они тут же, схватившись за руки, зажали ее в кольцо.

— Приходите к нам, — сказала Суон.

— А не слишком ли поздно?

— Нет. Приходите, посидим на веранде, поболтаем.

Мэй и ее девочки попрощались и ушли.

— Они все — девочки, — сказала Ева. — Где же их мальчик?

— Их папа не пошел в кино, — сказала женщина. — Он остался дома.

— А где другой их мальчик?

— Другого у них нет. Только отец.

— Почему он не захотел с ними в кино?

— Не знаю. Наверно, он уже видел картину.

В Кловисе, помимо звезд, были и огни, мерцающие огни. Освещение улиц и магазинов было не очень яркое, и все-таки город выглядел весело.

Рэд услышал, как несколько человек смеются в баре.

Мужчина, проходивший по улице, попросил у Ивена мелочи, а Ивен дал ему четверть доллара.

— Удивить хочешь? — сказала женщина.

— Нет, — сказала Ева. — Человек потерял свою маму. Папа дал ему денег, чтоб он смог ее найти.

В такси, уже почти засыпая, девочка сказала:

— Папа, когда он ее найдет?

— Завтра.

Она заснула, прежде чем они доехали до дому. Он отнес девочку на руках в ее комнату, раздел и уложил в постель.

Рэд стоял один в гостиной. Женщина была на веранде, в качалке.

— Может, это вода здесь пахнет камнем? — сказал Рэд. — Как ты думаешь, может быть? Или этот запах идет снаружи? Ведь дом из дерева. Откуда же пахнет камнем? Здесь есть стулья, обитые кожей, гладкой черной кожей, но здесь, в этом доме, нет никакого камня.

— Запах может быть и снаружи, — сказал мужчина. — И может, это не камень и даже не вода, или, во всяком случае, не только вода. Может, это и вода, и земля, и трава, и листья — все, что есть вокруг живого. Ты не устал?

— Устал, папа.

Он посмотрел на отца, и глаза его улыбались, но лицо было грустное.

— Мама смешная была в Кловисе. И когда она сказала, что ты удивить хочешь, и когда разговаривала с Мэй и девочками. Она все время там была какая-то странная и смешная.

— Неужели?

— Очень она была странная и смешная. Она любила там все. И была очень грустная. Когда ты все вокруг любишь и тебе грустно, ты делаешься от этого каким-то особенным, смешным каким-то, разве неправда?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, когда ты видишь, что кто-то так любит все и такой грустный, тебе, ну и вообще всякому, кто видит, делается смешно и весело. Он грустный, а ты смотришь на него, и тебе весело.

— Ох!

— Вот что, папа, — сказал он, — завтра я буду искать и найду этот камень или же выясню, откуда тут запах камня. Сухого камня.

— Хорошо, Рэд.

— Мама, — сказал мальчик.

— Да, Рэд.

— Ты была очень смешная в Кловисе.

Мальчик вышел на веранду, припал к сидевшей в качалке матери, взял ее руку и повернул и поцеловал в ладонь, потому что ему приходилось видеть, как это делал мужчина, и потому что это было приятно. Женщина сжала руками его голову, посмотрела на него, и в глазах ее он увидел грусть.

— Ты тоже был странный и смешной, Рэд.

— Значит, я тоже любил там все?

— Любил все?

— Да, как и ты, когда мы были в Кловисе.

— Разве в Кловисе я любила все?

— Да, мама, я это видел. Но скажи, я тоже любил там все?

— Конечно же, Рэд. Конечно, любил.

— Спокойной ночи, мама. — Он поцеловал ее в обе ладони, выпрямился и, не посмотрев на нее, медленно направился в дом.

Она услышала, как он сказал в гостиной:

— Спокойной ночи, папа.

— Тебе помочь не нужно? Справишься сам? — спросил мужчина.

— Мне шесть лет! Шесть с половиной!

— Ладно, Рэд.

Ивен мыл на кухне под краном персики и черный виноград, оставленные Дейдом в холодильнике.

С Дейдом было так: у него была семья, и он потерял ее, и все, что осталось, был этот дом, построенный для многих, дом, который Дейд построил сам, когда ему было двадцать девять, — две большие спальни и три маленькие — три маленькие для малышей, для тех, кого он едва успел увидеть, одна из больших для него и его жены, другая для его брата Ивена с женой на случай, если им захочется навестить его.

Ну вот он и помыт и уложен на блюдо — черный виноград с виноградника Дейда. Ивен уже собрался идти с виноградом к Суон, как вдруг на кухне опять появился Рэд и сказал:

— Папа, а может быть, это сам Дейд и вовсе не камень? Как по-твоему, может быть такое, а?

— Да, — сказал мужчина, — возможно, что это и так. Если и не вполне, то отчасти. Дать тебе персик?

— Нет, папа, спасибо.

Мужчина вышел на веранду, в одной руке неся маленький столик, в другой фрукты. Он пристроил столик около женщины и поставил на него блюдо.

— Может, ты предпочитаешь выпить, Суон?

— С удовольствием напилась бы.

— Хорошо. А на фрукты мы будем смотреть.

Он снова пошел на кухню, откупорил бутылку, наполнил серебряное ведерко льдом из холодильника, достал высокие стаканы, очистил лимон и набрал в графин холодной воды. Вернувшись к жене, он налил ей и себе, и они выпили. Он зажег сигарету, и Суон потянулась за ней. Он дал ей сигарету и закурил другую. Они пили и курили молча. Мужчина сел на перила, чуть в стороне от жены. В молчании они прислушивались друг к другу, и каждому было слышно дыхание другого, и наконец женщина произнесла его имя. Не прошептала — произнесла, но так тихо, так мягко, как это получилось бы только у Евы Назаренус, и то не сейчас, а годик тому назад, — такой мягкой речи они не слышали ни у кого, никогда.

— Да, Суон?

— Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Я до смерти боюсь.

— Не надо бояться.

— Я и сама не хочу, но боюсь. Я знаю, какие люди и ты, и Дейд, и каким был твой отец, и какой будет Рэд.

Мужчина спрыгнул с перил и наполнил стаканы — себе и ей. Он знал: она хочет сказать ему что-то еще. Он весь как-то внутренне сжался, чувствуя, до чего трудно ей это сказать. Он протянул ей полный стакан и заглянул в глаза. Потом отставил стаканы в сторону, поднял ее из качалки и обнял. Он не стал целовать ее, а только крепко прижал к себе. Он еле подавил в себе ярость, когда услышал ее рыдание. Он отпустил ее, взял стакан и сошел по ступенькам.

— В чем дело, Суон?

— О господи, Ивен.

— В чем дело?

— Лучше б я умерла.

— Почему, Суон?

— Дай мне чуточку выпить, — сказала женщина. — Пожалуйста, дай мне сначала выпить.

Он вспрыгнул на веранду, схватил бутылку и стал лить из нее виски на лед в свой стакан и, наполнив его до краев, поднял и осушил до дна.

— Выпей немного, Суон, — сказал он и наполнил ее наполовину пустой стакан, и она выпила залпом, так же как он.

— Я знаю, что ты за человек.

— Что я за человек?

Теперь он уже почти догадался, что именно она никак не может ему сказать. Он бросил кусочки льда в свой стакан, налил себе снова виски и снова выпил и — не поверил. Отказался поверить.

— Послушай, — начал он. — Может, будет лучше, если ты не скажешь мне?

— Нет. Я должна.

Она кончила пить и смотрела на него, не отрываясь.

— Мальчик сказал, что в Кловисе ты любила всех. Он сказал, что в Кловисе ты была особенно красивая. Он сказал, что ты была странная и смешная, потому что любила там всех и все.

— Да, — сказала женщина.

— В чем же дело, Суон?

— Налей мне еще. Ну, пожалуйста, налей мне!

— Нет! — крикнул он. — Говори, в чем дело. Скорее! Кончай! Выкладывай все!

— Я жду ребенка, — сказала женщина быстро, решившись. — Он не твой.

Мужчина схватился за горлышко бутылки. Женщина сжалась от страха, подумав, что сейчас он ударит. Он налил свой стакан на четверть, добавил воды и протянул его женщине. Потом взял ее стакан, налил почти до краев и, откинувшись, выпил.

Он снова сел на перила, со стаканом в руке, и еле слышно заплакал. Женщина встала с места и подошла к нему.

Он отпрянул, спрыгнул с перил на землю, отшвырнул стакан далеко в виноградник и зашагал прочь. Выйдя на дорогу, он остановился, посмотрел назад и увидел, что женщина спускается по ступенькам.

Он бросился бежать по той же дороге, по которой всего какой-то час назад они вчетвером возвращались с прогулки. Пробежав немного, он снова остановился и обернулся и увидел, что женщина упала и лежит на ступеньках лестницы.

Навстречу ему быстро приближалась машина. Она замедлила ход, стала. Он увидел, что в машине Уоррен Уолз и его жена Мэй, но повернулся и пошел в сторону. Машина медленно поехала дальше, перед домом остановилась, и он увидел, как Уоррен выскочил и поспешил к женщине.

Тогда он бросился бегом через дорогу в виноградинки.

Рэд услышал крик своего отца, но ему приходилось слышать его и раньше, много раз. Крик отца всегда пугал его и немножко злил. Однажды он даже исполнился внезапной ненавистью к отцу и бросился на него, но тот только поднял его на руки и сказал:

— Ты не понимаешь.

Ивен опустил Рэда, и мальчику стало стыдно, потому что в эту минуту он понял. И все же ему не хотелось, чтоб Ивен так на нее сердился. Когда Суон сердилась на Ивена, это тоже ему не нравилось, но в этом было всегда и что-то забавное. Рэду неприятно бывало видеть разозленного Ивена, а вот гнев Суон никогда не представлялся ему серьезным, за ним всегда чувствовалось что-то другое, или, во всяком случае, так Рэду казалось.

Мальчик рывком поднялся и сел на постели. Потом слез с нее, подошел к двери и остановился, чувствуя, как его охватывает слабость и дрожь. Наконец он выбрался в темный коридор, потом в гостиную.

Когда подоспел Уоррен Уолз, он увидел, как мальчик силится поднять свою мать, то хватая ее за руку, то поддерживая под голову.

— Я — Уоррен Уолз, — сказал он мальчику, — мы познакомились на станции.

— Что с мамой?

— А ну-ка, — сказал Уоррен. — Дай-ка я подниму ее.

Подбежала и Мэй, муж и жена подняли женщину на ноги и медленно повели по лестнице. Она увидела Рэда, распахнувшего перед нею дверь, рванулась к нему, схватила на руки и вошла в дом. Она захлопнула дверь и с мальчиком на руках двинулась через погруженную во тьму комнату. Где-то она натолкнулась на стол и, не удержавшись, упала. Рэд высвободился из ее объятий и помог ей встать.

— Мама, — сказал он, — включи свет.

— Нет, — прошептала она, — я не хочу света.

Оставшиеся за дверью муж и жена переглянулись.

— Это он был на дороге? — спросила жена.

— А то кто же.

— Не лучше ли тебе пойти за ним?

— Не знаю. Не наше это дело.

— Тебе, пожалуй, надо пойти за ним, — сказала жена. — Мы просто не имеем права сесть сейчас в свою машину и укатить домой. Я побуду здесь, на веранде, пока она не почувствует, что снова может выйти, или пока ты вернешься назад.

— Поехали домой, — сказал мужчина. — Я думаю, лучше нам не встревать.

— Что-то случилось, — сказала женщина. — Почему она не включает свет?

— Поехали домой.

— Ступай-ка ты за ним. А я подожду здесь.

— Черт подери, — сказал мужчина. — У них была маленькая стычка. Им обоим стыдно, и лучше оставить их в покое.

— Ступай за ним, Уоррен.

— О господи, — сказал мужчина.

— Его брат — твой друг, — сказала женщина.

— Ничей он не друг — его брат, — сказал мужчина. — Не наше это дело.

— Заткнись ты, ради бога, и ступай за ним, — сказала женщина.

— А ну тебя к дьяволу! — сказал мужчина и пошел к машине. Он развернулся и поехал назад по дороге. Женщина проводила глазами машину, потом, с тревогой и страхом в сердце, на цыпочках поднялась по ступенькам и подошла к двери. Из дома не слышно было ни звука.

Мальчик снова лег в постель, и женщина была где-то рядом, во тьме.

— Не плачь, — сказал он.

— Он твой отец, — всхлипнула женщина. — Он любит тебя. Он любит Еву.

— А тебя, мама, он любит?

— Да, любит.

— Тогда почему ты плачешь?

— Я не могу сказать тебе, Рэд. Я не могу сказать тебе этого, но я люблю тебя.

Почему она плачет так, как не плакала никогда? Что происходит? В чем дело? Почему все не так, как должно быть, как надо? Почему все и всегда так загадочно, странно, так опасно, хрупко, готово разбиться вдребезги?

— Я люблю и тебя, и его, Рэд, — сказала женщина. — Я не люблю Еву, потому что она такая же, как я. Я ненавижу Еву.

— Мама!

— Я люблю ее. Я ее тоже люблю, Рэд.

— Она показала нам звезды.

— Да, я люблю ее.

— Никто не замечал их, и только она заметила. Разве нет?

— Да, только она.

— Что случилось, мама?

— Не могу я сказать тебе.

— Ты не знаешь?

— Знаю.

— Тогда скажи мне.

— Я не могу сказать тебе.

— Что же мы будем делать?

— Не знаю, Рэд, — заплакала женщина.

Когда он пересек виноградник и выбрался на другую дорогу, он перестал бежать и пошел медленно, весь горя в огне, чувствуя, как захлестывает его теперь опьянение и смертельная усталость. Вдруг он споткнулся обо что-то — «моя гнусная жизнь!» мелькнуло в голове, — и больно упал. Он остался лежать как упал, вдыхая поднявшуюся от падения пыль, чувствуя ее привкус. Он потянулся вперед, вцепился пальцами в землю, поднялся на ноги.

Он поплелся дальше, снова споткнулся обо что-то, снова упал и на этот раз вскрикнул: «О, Рэд, мой сын! О Ева, моя дочь!» — и заплакал, не стыдясь своих слез, и слезы смешались с кровью на его разбитом лице.

Рядом остановилась машина, кто-то подошел и наклонился над ним.

— Я еду во Фресно. Если хотите, подвезу.

Он поднялся, не дожидаясь помощи. Ему хотелось поблагодарить, но он просто был не в состоянии смотреть сейчас на кого бы то ни было. В машине он вытер с лица кровь и слезы.

— За городом не часто попадаются пьяные.

— Я страшно благодарен вам, — сказал он шепотом. — Мне не хочется разговаривать.

— Но вы не против, если буду говорить я?

— Нет.

— Так вот, я увидел вас не только что, а еще раньше, когда вы вышли из виноградника. Я решил, что должен подъехать и справиться, каково вам тут. Не знаю почему. Не мое ведь дело. В другой раз я проехал бы мимо. Вот и все.

Водитель замолчал и больше уже не проронил ни слова до самого города. Они приехали в центр, он поставил машину на стоянку, и мужчина повернулся посмотреть на него — в первый раз — и поразился, увидев совсем молодого человека, почти юношу.

— Ивен Назаренус, — сказал мужчина.

— Знаю, — кивнул юноша. — Я сын Коди Боуна. Я знаю Дейда. Вы очень похожи. Коди сказал мне, что видел вас на станции. — Он улыбнулся и вылез из машины.

Мужчина тоже вышел и зашагал прочь. На углу был бар, он вошел туда, окинул взглядом пьющих у стойки, потом снова вышел на улицу. Подъехало такси, из него высадились молодой человек и девушка, и Ивен занял их место.

— В аэропорт, — сказал он.

В аэропорту он попросил билет на Сан-Франциско, потом зашел в телефонную будку и попробовал дозвониться к своему брату. В отеле сказали, что брат его вышел. За пять минут до отлета он позвонил еще раз и услышал в телефон голос своего брата.

— Я вылетаю в Сан-Франциско. Можешь меня встретить?

— Конечно. Когда?

— Через час, я думаю.

— Я буду там. — И через мгновение: — Ивен?

— Расскажу, когда встретимся.

— Хорошо.

Он вышел из кабины и направился к самолету.

Он увидел своего брата, мужчину лет пятидесяти, — тот стоял у выхода, чуть в стороне от группы человек в семь-восемь, в которой были мальчик лет четырех и девочка лет шести. Подойдя к выходу, Ивен Назаренус взглянул на этих малышей и почувствовал, что любит их и страшно жалеет.

Братья быстро оглядели друг друга. Ивен предложил:

— Может, пройдемся?

— Давай.

Они молча пошли по шоссе в сторону Сан-Франциско.

Он рассказал брату тихо, вдруг.

— Как Рэд? — сказал его брат.

— Из-за него у меня сердце надрывается, Дейд, но она его мать.

— Как Ева?

— И из-за Евы.

— Как Суон?

— Что?

— Как Суон?

Младший брат остановился. Он не был уверен, что не повернется сейчас и не уйдет.

— Ты, может, шутить вздумал, а, Дейд?

— Как мать твоих детей, Ивен?

— Ты не слышал, что я тебе рассказал?

— Все слышал. Как Суон?

Они молча зашагали дальше и вышли на перекресток.

— Куда ведет эта дорога? — сказал Ивен.

— В Сан-Бруно.

Младший брат повернул на дорогу в Сан-Бруно, старший за ним.

— О чем же мне спросить тебя?

— О чем угодно, Дейд. Спроси, почему я не убил ее.

— Ладно. Почему?

— Потому что люблю. Что это с нами такое?

— Как она?

— Не знаю. Наверное, умирает. Что это с нами такое, а, Дейд?

— А дети что-то знают?

— Рэд не может докопаться, отчего в твоем доме пахнет камнем. Что это такое с Рэдом, Дейд?

— Он знает?

— Знает. Сейчас он уже знает. Запах кожи от стульев в твоей гостиной. Кофе он нашел на книжной полке, а букет засохших роз на камине, в серебряной вазе. Он хотел узнать, откуда же запах камня — не от тебя ли, от одинокой жизни в доме, в котором когда-то было трое детишек — два сына и дочь. Сейчас он уже знает. Что-то знает. Он очень привязан к ней. Он любит ее, как я, и вдобавок еще по-своему, больше, сильнее. Что это такое с нами, Дейд?

— Я знаю, откуда запах камня, — сказал Дейд.

— А что это за букет?

— Ее.

— Как она? Как твоя жена, Дейд?

— Не знаю, Ивен.

— Меня легко было спрашивать, — сказал младший брат. — Меня ты спрашивал, но вот я спрашиваю тебя, а ты в ответ — не знаю. И это все? Мне уже жаль ее. Все это не из-за нашей ли гордости? Ты не знаешь. И это все?

— Это все, Ивен.

— Спустя столько времени? Спустя девять лет?

— Да.

— Почему? Кто мы такие, в конце концов? Кем себя мним?

— Все это так или иначе скверно, — сказал старший брат, — но еще скверней, если у человека нет гордости.

— Ладно, Дейд, — сказал он. — О господи, ладно. Но неужели нам нельзя быть сквернее? Неужели нам нельзя быть скверней других?

— Не знаю. Можно ли нам? Нельзя ли?

— Я сказал тебе, что уже жалею ее. Что же это такое с нами, Дейд? Ты хочешь, чтобы я жалел и дальше, раз уж проснулось во мне это чувство. Ты не принимаешь всего, но хочешь, чтоб я все принял.

Они вышли к домам, к тротуарам, миновали три квартала, потом младший брат повернулся, и они зашагали назад. В аэропорту Ивен направился к кассе и взял билет во Фресно.

Было пять утра, когда он добрался до дома в Кловисе. Вошел сначала к дочке: она лежала на кровати, совсем голенькая, крепко спала — раскинувшись в покое, которого, казалось, ничем не нарушить. Он подумал, что теперь нужно взглянуть на мальчика, но мальчик и мать оказались вместе. Мальчик лежал почти так же покойно и безмятежно, как и его сестра, но в позе женщины была напряженность. Он долго стоял, не отводя от них взгляда, и наконец женщина открыла глаза. В первое мгновение она не помнила ни о чем, потом вспомнила, быстро привстала. Лицо ее исказилось, она беззвучно заплакала, голова свесилась, волосы упали на грудь. Она соскочила с постели, обвила его руками и прошептала что-то, не похожее ни на какие слова. Он повел ее в предназначавшуюся им двоим комнату, откинул покрывало с кровати. Она легла, все еще вздрагивая, всхлипывая, а он сел рядом и стал ждать, хотя и невозможно было представить себе, чего он ждет, чего ему еще ждать.

Он сидел в мертвом оцепенении, уставившись в пол, — глаза его были широко открыты, но слепы, — слушал бедную женщину, ни о чем не думая. Так прошло больше часа. И тут в комнату вбежала их дочь, бросилась к нему на руки — так, словно это не она была, а ее мать, но уже прощенная. Он обнял дочь, прильнул губами к ее шее, прижался к ней в том же мертвом оцепенении, все еще неспособный думать, понимать, говорить. Женщина перестала плакать, потому что она знала, что при дочери нельзя.

— Ты встал раньше меня, папа, — сказала девочка, — а я всегда встаю первая. — Она обернулась к женщине. — Мама! — сказала она. — И ты проснулась!

Женщина попыталась улыбнуться. Девочка забралась к ней в постель и мигом устроилась так, чтобы потеснее прижаться к матери.

— Папа, — сказала она, — что это с твоим лицом?

— Я споткнулся.

— Папа! — сказала девочка, ничуть не поверив. — Ты не мог споткнуться! Это Рэд спотыкается! Это я спотыкаюсь! Ты никогда не спотыкаешься, папа.

— А вот споткнулся.

— Ты упал? Ударился?

— Да. Лицом.

— О, папа! — сказала девочка, слезая с кровати.

Она кинулась целовать его. Он следил за женщиной и по глазам ее видел, что сейчас она расплачется. Он качнул головой, и она сдержалась.

— Бедный папа, — сказала девочка. — Ты споткнулся и упал, как маленький мальчик?

— Нет, — сказал он. — Я споткнулся как муж, как отец. — Он внезапно обнял девочку, ожесточенный, злой на себя, и потом сказал почти со смехом: — Каждый может споткнуться.

— А это больно, папа?

— Нет.

— Мама, — сказала девочка, — в другой раз, если папа опять споткнется, ты помоги ему.

— Хорошо.

— Можно, я пойду скажу Рэду, папа?

— Конечно.

Девочка выбежала из комнаты, и тогда женщина снова прошептала его имя — так тихо, как могла бы только их дочь.

— Ты лучше встань, — сказал мужчина. — Дай им позавтракать. Поспишь, когда они будут во дворе.

Женщина спрыгнула с кровати и побежала в ванную. Девочка вернулась вместе с мальчиком.

— А ну, покажи мне.

Рэд внимательно изучал лицо своего отца.

— Папа?

— Да, Рэд.

— Я слышал тебя ночью.

— Мы поговорим об этом в другой раз. А теперь ступай одеваться.

— Ты мне поможешь одеться, папа? — сказала девочка.

— Помогу.

Он встал и отправился с девочкой в ее комнату, через минуту туда прибежал и мальчик, прихватив свою одежду, чтоб одеться тут, с ними.

— Ночью я слышал, как поют птицы, множество птиц, — сказал он.

— И я, — сказала девочка.

— Я не слез с постели, чтоб посмотреть на них, — сказал он. — Я даже не проснулся как следует, чтоб послушать их, но все равно я их слышал. Они пели долго и до сих пор поют. А одна птичка — по-моему, это была одна и та же — пела в темноте, среди ночи, все время, пока мама плакала, плакала и ждала, когда ты вернешься.

— Рэд!

Мужчина посмотрел на сына и покачал головой.

— Да, папа, — сказал мальчик. И потом: — Что такое птица?

— Видишь ли, — сказал мужчина, — чем бы она ни была, она существует на свете по воле случая, так же, как и все живое.

— Случай? — сказал мальчик. — Это как тот несчастный случай на шоссе, который мы с тобой видели? Когда две машины наехали друг на друга и перевернулись вверх колесами?

— Нет, — сказал он. — Это как случай, по воле которого ты встречаешь ту, кого раньше никогда не видел, и она нравится тебе так, что вы вместе создаете семью. Твоя встреча с ней — случай, и твои дети — какие они у тебя родятся, какими окажутся, — тоже случай.

— Не понял.

— А я поняла, — сказала девочка.

— Нет, — сказал мальчик. — Ты только так говоришь.

— А вот и поняла, — сказала девочка. — Да!

— Тогда объясни, — сказал мальчик.

— Ну… — сказала девочка. — Ну…

— Ну…

Мальчик рассмеялся.

— Она ничего не сказала, папа.

— Не смейся, — сказала девочка. — Я что-то все-таки сказала. Разве нет, папа?

Женщина вошла в комнату, умытая, чистая, аккуратно причесанная, в голубеньком ситцевом платье.

— Я приготовлю вам роскошный завтрак, — сказала она, изо всех сил стараясь вести себя так, словно ничего не произошло. — Будет жареная свинина, яйца и молоко. А еще я сорву несколько инжиров с дерева, помою, разрежу и полью кремом.

Выходя, она бросила взгляд на мужчину, но Ивен не смотрел на нее.

Он пошел в ванную, принял душ, и когда оделся, дети были уже во дворе, мальчик взобрался на дерево, а девочка стояла под ветками и ловила спелые плоды, которые он отыскивал для нее. Они разговаривали — громко, громче, чем обычно, потому что они были сейчас за городом, в таком счастливом месте, где все росло и созревало и где солнце было близкое и горячее.

Он подошел к телефону и попросил соединить его с Уорреном Уолзом. Уоррену он сказал: «Приходите сегодня к нам на обед. Приведите девочек. Приходите к шести, мы с вами выпьем».

Он вышел на крыльцо и постоял там на солнце. Подъехала машина, из нее вылез Коди Боун.

— Я встретил ночью вашего сына, — сказал Ивен.

— Он говорил мне, — сказал Коди. — Я каждый день проезжаю здесь по пути на работу, вот и подумал: дай-ка остановлюсь — может, мальчик захочет покататься на паровозе.

— Он хочет знать, куда вы поедете.

— Объедем железнодорожный парк.

Они подошли к дереву, и с высоты его мальчик увидел Коди. Вначале он не был уверен, что это Коди, потому что, когда он видел его в первый раз, Коди был частью паровоза, но мужчина улыбнулся, и, увидев его ровные зубы, Рэд узнал, кто это.

— Вот моя дочь, Ева, — сказал Ивен.

— Ева, — сказал Коди.

— Здравствуйте, — сказала девочка.

Мальчик спустился с дерева, чтоб хорошенько посмотреть на человека с паровоза вдали от паровоза — такое вот действительно интересно понаблюдать! Разница была огромная, но Коди и такой, какой он был здесь, понравился Рэду.

— Хотите инжир? — сказал Рэд.

— Хочу, конечно, — сказал Коди и целиком сунул ягоду в рот. — Я заглянул пожелать вам доброго утра.

— Нет, — сказал Ивен. — Мистер Боун зашел узнать, не хочешь ли ты прокатиться на паровозе. Объехать парк.

— Когда? — сказал Рэд.

— Сейчас, если ты, конечно, согласен.

Мальчик перевел взгляд с отца на Коди, раздумывая над предложением и, может, чуточку испугавшись.

— Хорошо, — согласился он. — А ты хочешь прийти посмотреть, Ева?

— Хочу, — сказала девочка.

Обойдя дом, они направились к машине Коди Боуна. Женщина перешла из кухни в гостиную, чтоб видеть их лучше. Машинист помог детям поместиться на переднем сиденье, а Ивен сел сзади. Когда они укатили, она горько заплакала. И все плакала, бродя по дому и что-то прибирая и расставляя.

Она слышала, как муж ее говорил по телефону с Уолзом, и знала, что к шести часам ей придется взять себя в руки. Но как ей справиться с собою? И что ей делать? Что?

— Он точь-в-точь как его брат, — сказал Уоррен Уолз своей жене. — Ни слова об этой ночи. Ни слова о том, чего мы натерпелись, стараясь помочь им. Даже не спросил ради приличия, захотим ли мы прийти на обед к ним. Приказ. Прийти на обед. Прийти в шесть. Привести девочек. Мы с вами выпьем и точка.

— Что-то необычное стряслось у них, — сказала Мэй Уолз. — Не могла она быть так груба, будь это что-нибудь обычное. Она хлопнула дверью прямо в лицо мне.

— Я объездил весь Кловис, разыскивая его, — сказал мужчина. — Побывал во всех заведениях, которые еще были открыты. Бары, парк, биллиардные, дом Сюзи.

— Сюзи? Ты этого не сказал мне.

— Я был слишком занят попытками успокоить тебя. Ты была так напугана.

— Я не сомневалась, что она вернется и откроет дверь. Ссорятся ведь многие, но другие ухитряются все же сохранять приличия. В конце концов, они сами нас пригласили. А ты… Не настолько ты был занят, чтоб не рассказать мне всего. И про дом Сюзи. Как он выглядит?

— Погано.

— Был там кто-нибудь?

— Два мексиканских парня и какой-то старик.

— Что за старик?

— Не знаю.

— Как бы не разнеслось повсюду, что тебя там видели.

— Мне это и в голову не пришло.

— От таких вещей потом не оберешься неприятностей, — сказала женщина. — Это не большой город, как Фресно, и не огромный город, как Сан-Франциско, где такие вещи проходят незамеченными. Ведь Дейд ездит в Сан-Франциско не затем, чтоб музеи посещать, как ты думаешь, а?

— То есть?

— Каждые два месяца он уезжает на недельку, а то и две, не так ли?

— Да.

— Он никогда не занимается этим с кем-нибудь, кого мы все тут знаем.

— Ничего я о Дейде не знаю, — сказал мужчина. — И знать не желаю. Не мое дело, зачем он ездит в Сан-Франциско. Я люблю его брата не больше, чем его самого. Я позвоню и скажу, что мы не сможем прийти.

— Мы должны пойти.

— Почему?

— Чтоб помочь им соблюсти хотя бы видимость приличий, — сказала женщина. — В конце концов, если они не умеют вести себя, то мы умеем.

— Оба они поставили меня в дурацкое положение, — сказал мужчина. — И даже в унизительное. Не пойду я.

— Мы должны пойти, — сказала женщина.

— Ну конечно, ты жаждешь выяснить, что у них стряслось, — сказал мужчина. — А мне это безразлично. Он сумасшедший, вроде своего брата. У них была стычка, и он ушел. Он вернулся, и все в порядке. Не желаю я идти. Не люблю, когда мне велят явиться на обед.

— По-моему, он старался быть настолько любезным, насколько возможно при таких обстоятельствах, — сказала женщина. — По-моему, он оказал нам доверие, дав тебе понять, что ему совестно. По-моему, он надеялся, что ты поймешь, и потому пригласил так просто и коротко. В конце концов, он помнил и позвонил. Значит, не так уж ему безразлична наша причастность к этой истории. Он позвонил с утра. Мы оскорбим их, если не пойдем все вместе к шести.

— Не нравится он мне, — сказал мужчина.

— Даже если так, — сказала женщина. — Я думаю, у нас достанет вежливости пойти, как если бы ничего и не было. У них милые ребятишки, и они так хорошо поладили с нашими. Дети-то уж повеселятся во всяком случае.

— Мне эта идея не нравится и точка, — сказал мужчина. — Я предпочитаю придумать мало-мальски приличный предлог и отделаться.

— Отделаться от этого можно легко, — сказала женщина, — но отделаться от этого, не нарушая приличий, нет никакой возможности. Наш отказ скажет им слишком многое. Не проще ли будет забыть эту ночь и пойти?

— Разумеется, — сказал мужчина. — Но я не уверен, что хочу забыть ее. Мне нелегко пришлось из-за тебя. Да ты и сама помучилась. Какого черта ради? Ты пришла из кино и сказала, что они просят нас непременно зайти. Мы уложили спать детей, оставив с ними миссис Блотч, и поехали туда. И что же? На дороге мы встретили этого пьяного психа, который даже поздороваться с нами не соизволил. Жену его мы нашли в обмороке перед домом, а сына — пытающимся поднять мать. Жена захлопнула дверь перед самым нашим носом. Я обыскал весь город, заглядывая в такие местечки, где вовсе не хотел быть увиденным. И все из-за него. Ты простояла там, на веранде, перед дверью, полночи, напуганная до смерти. Да еще дома мы просидели до трех утра, потому что были взвинчены, потому что полагали, что они могут позвонить. Я не уверен, что хочу забыть эту ночь. Я охотнее забуду его заодно с братом.

Мэй Уолз никогда раньше не видела своего мужа таким разговорчивым и таким раздраженным.

— Я знаю, что мы сделаем, — сказал он. — Мы сегодня же уложим вещи и уедем на неделю в Йосемит. Мы ж собирались поехать туда в конце лета. Почему не поехать сейчас? Я съезжу и скажу ему, вместо того чтоб звонить. Это будет достаточно вежливо. Он поймет. Ему же так лучше. Я скажу, что девочки давно мечтали попасть летом в Йосемит, а теперь им уже невтерпеж стало, и мы решили на сей раз угодить своим детишкам.

— Мы так часто им угождаем, не правда ли? — сказала женщина.

— Это неважно, — сказал мужчина. — Я даже предложу им поехать вместе с нами. Он, конечно, откажется. Я хочу поскорее покончить с этой историей. Не нравится мне она. Поеду сейчас же. А ты пока собери вещички.

— И не подумаю, — сказала женщина. — Все это не так страшно, как ты расписываешь.

— Нет, Мэй. Не желаю я здесь околачиваться.

— Ну, это уже глупо.

— Что ж, — сказал мужчина. — Пускай так, но можно ведь иногда и ради меня что-то сделать? Пожалуйста, собери вещи.

— Не понимаю, — сказала женщина. — Что случилось?

— Мы сами себя ставим в дурацкое положение.

— Мы?

— То есть они нас ставят в дурацкое положение.

— Они?

— Мы растравляем себя из-за людей, которые не питают к нам ни малейшего интереса, которые считают нас тупыми и скучными, думают, что мы страшно забавны, и потешаются над нами.

— Вот что я тебе скажу. Давай не будем пока решать. Еще рано. До Йосемита мы всегда доберемся за три часа. Можно мне взять машину? Я хочу съездить во Фресно, сделать покупки. Когда вернусь, тогда и решим.

— Сколько ты там пробудешь?

— Часика два.

— Ну хорошо. А я тут уложу вещи.

— Уоррен, — сказала женщина удивленно. — Давай решим, когда я вернусь.

— Ладно.

Она посмотрела на него холодно, как чужая, и он заметил это.

— Мэй, — сказал он, — я просто не люблю унижаться.

— Мы решим, когда я вернусь, — сказала женщина.

Она надела желтую кофту, застегнулась и вышла. Уоррен последовал за ней. Он отправился искать пилу, чтоб заняться пока работой. Дети играли под старой оливой, ветки которой как раз и требовалось подрезать.

— Мама едет во Фресно, хотите с ней? — сказал он им.

Вскоре он стоял один под деревом и высматривал мертвые ветки. Потом полез на дерево и принялся подрезать самую нижнюю из высохших ветвей, но вдруг бросил это дело, спустился, вошел в дом и позвонил другу в Мадеру, человеку, которого он знал лет двадцать, еще раньше, чем Дейда Назаренуса. Он позвонил этому человеку неспроста, но пока они болтали, он решил не раскрывать ему причину звонка. Вместо этого он попросил своего друга выбраться к ним как-нибудь на днях, чем скорее, тем лучше. Потом он снова пошел к оливе, — надо же было хоть что-то на ней подрезать.

Сидя за рулем своего «бьюика», женщина не переставала удивляться: что могло так задеть и расстроить ее мужа? Щебет детей, — обычно она так любила его, — теперь раздражал. Шлепнув вдруг самую маленькую за то, что та не притихла, даже когда мать дважды ее попросила, Мэй Уолз свернула машину с шоссе и затормозила. Она молча заплакала вместе с ребенком, и спустя мгновение плакали уже все четверо, словно знали — о чем и почему.

Ева Назаренус сидела между Коди Боуном и Рэксом Назаренусом, с одного боку машинист, с другого мальчик. Третий мужчина, ее отец, сидел сзади.

Она была с тремя мужчинами, с тремя мальчиками, и ехала в машине по жаркой дороге, по обе стороны которой тянулись узкие оросительные канавы, заросшие всякой травой. Позади канав были виноградные кусты и деревья, посаженные в таком прекрасном порядке, что каждый раз, когда ты смотрел на них, перед тобой открывалась первым делом одна единая широко раскинувшаяся картина, а потом уже и малые отдельные ее куски.

Место здесь было совсем иное, совсем иною была и дорога. Солнце и птицы ранним утром — вот какой была здесь дорога. Не суматоха, не толпы людей, а ряды деревьев — вот какая дорога. Каждое дерево стояло на своем месте. Оно стояло так долго, что если бы какому-нибудь мальчику захотелось взобраться на него, то для этого понадобилось бы сделать только то, что сделал ее брат Рэкс: подняться по стволу вверх и потом подниматься все выше и выше и, добравшись до спелых инжиров, бросать их вниз так, чтобы они падали из рук в руки. Большую часть инжиров она не поймала. Те, что поймала, помялись немного, но она все равно их съела — целых три. Остальные же припрятала для отца, для матери и для человека, потерявшего свою маму, — на случай, если он где-то тут появится.

Она давно слышала о Кловисе. О Дейде Назаренусе и о Кловисе. И вот она здесь и едет в машине на станцию — посмотреть, что будет делать Рэд.

Интересно, что он собирается делать? Не иначе как что-нибудь особенное. Человек рядом с ней тоже был особенный. Она не знала его, но чувствовала, что он хороший. Рэд вначале сидел спокойно, но вдруг увидел зайца, переметнувшегося через дорогу, и сразу же заерзал, заговорил.

— Заяц, папа! — сказал он. — Ты увидел зайца? Почему он такой?

Ева слышала, как ее отец, прилагая все усилия, старается ответить на вопрос Рэда, — так он делал всегда: всегда старался ответить и Рэду, и ей, и маме, и к каждому вопросу относился серьезно, раздумывал, искал для них правильного ответа. Ей захотелось хоть как-то ему помочь, и она встала, чтоб перелезть к нему.

Ивен помог девочке перебраться через сиденье, все еще продолжая отвечать Рэду, но, отвечая, он заглянул ей в глаза и потом усадил рядом с собой. Она обняла его крепко-крепко, потому что он был единственный, он был самый хороший, лучше, чем все остальные на свете, он был тот, кто действительно понимал и любил ее, тот, от кого пахло совсем особенно, так, как — она знала — должно пахнуть от мужчины, тот, в котором ей нравилось все — и этот запах, и лицо, и руки. Она обняла его крепко-крепко, а потом оторвалась и — села спокойно рядом, сложив на коленках руки, и всю дорогу оставалась на заднем сиденье, с ним.

Коди Боун знал Дейда Назаренуса лет двадцать с лишним, с тех пор, когда Дейд прикатил сюда в фордовском родстере с открытым верхом и ездил по всей округе, подыскивая себе виноградник. Наконец он выбрал превосходный участок Орвала Олби. Свои шестьдесят акров Орвал приобрел почти задаром. Дейд приехал из города, из штата Нью-Джерси. Он ничего не знал о виноградниках, ничего о ценах на землю, он просто хотел места, где можно поставить дом, ему понравился Кловис, ему понравилось за городом, и ему понравились шестьдесят акров Олби. Он купил землю — его, конечно, надули, — построил себе прекрасный дом, поболтался тут пару лет, обрабатывая участок один и заводя помощников только при уборке урожая, а потом уехал куда-то на месяц. Вернулся Дейд с девушкой, она была невысокая, темноволосая и казалась очень влюбленной в него. Она была городская девушка с умными глазами и с горячей, нетерпеливой страстью добираться до сути вещей или просто забавляться, не вникая в суть, когда это не интересно. При виде ее каждый испытывал радость. Она умела быть милее и обходительней любой другой женщины в Кловисе — но только в первые минуты, а потом ей становилось скучно, до смерти скучно с кем бы то ни было. Она любила цветы и уговорила Дейда привезти садовода и разбить целый сад — там были все сорта роз, сирень, олеандр и еще много чего другого. Ее звали Беатрис, но Дейд называл ее Трикс. Коди слышал, что у Дейда есть младший брат, преподающий где-то в университете, но оба раза, когда этот брат приезжал к Дейду, Коди упустил его из виду. Из года в год он видел вместе Дейда и Трикс, двух мальчиков и девочку и уверен был, что ничего на свете не может разбить того, что соединяет Дейда и Трикс. Но в один прекрасный день до него дошла новость — Дейд живет на винограднике один, Трикс с детьми уехала, и Дейд не желает этого обсуждать.

А потом Коди увидел наконец его брата — тот стоял на станции с Уорреном Уолзом, и Коди сразу же узнал его, а рядом с ним был сын, как две капли похожий на отца и на дядю. Придя домой, Коди рассказал своему младшему, Барту, о брате Дейда и его сыне, которого зовут Рэд.

— Братья, ну, просто во всем одинаковые, одинаково стоят, одинаково двигаются, одинаково разговаривают, — сказал он. — Он профессор в Станфорде. Я предложил покатать его сынишку на паровозе. У мальчика на редкость умненькие глаза. Я знаю, он боится, но поездить ему все равно захочется, очень.

Барт вернулся из Фресно, как раз когда Коди собирался уже лечь. Отец и сын вдвоем занимали весь дом, мать Барта умерла десять лет назад, а его братья и сестры обзавелись уже семьями и жили кто в Лос-Анджелесе, кто в Сан-Франциско.

— Ну вот, — сказал юноша, — и я с ним повстречался.

— С кем? — сказал Коди.

— С братом Дейда, — сказал Барт. — Еду я себе на машине и вдруг вижу: кто-то пересек дорогу и бегом в виноградники. Я сделал круг, подрулил к виноградникам с другой стороны, смотрю — он выбежал, споткнулся и упал, потом поднялся, потом снова споткнулся и упал и больше уже не поднялся. Я и понятия не имел, кто это. Подъехал, подошел посмотреть. Отвез его во Фресно. В скверном он был состоянии, по-моему.

— Пьяный, что ли?

— Не думаю, чтоб в этом было дело. Хоть он и выпивши был.

— Где ты его оставил?

— Возле публичной библиотеки. Он вошел в бар на углу.

— Говорил он что-нибудь?

— Ничего. Сказал, что ему неохота разговаривать.

— Днем он был в порядке. Значит, так-таки ничего?

— Назвал свое имя, когда мы остановились. Ну вроде как выразил благодарность.

— Не иначе как ссора, — сказал Коди. — Дейд и Трикс вечно ссорились. Скорые они на ссору. К утру все забудется.

— Никогда никого не видел я в таком отчаянном состоянии, — сказал Барт. — Испугался даже.

— Ничего, — сказал Коди. — Больно скорые они, вот и все.

— Это само собой, — сказал Барт. — Но тут, по-моему, было что-то еще.

— Я утром поеду мимо и загляну на минутку, — сказал Коди.

Утром Барт сказал:

— Что-то все-таки произошло там. Не знаю, что именно, но что-то там было. А испугался я, наверно, вот почему: я почувствовал, что он может сейчас умереть на месте или убить кого-нибудь, так в нем кипело все.

— Кипело?

— Вот именно. Похоже, он был в ярости. И это было всерьез, ничего смешного. В такой ярости человек способен убить.

Сейчас, катя в машине с Ивеном и его детишками на станцию, на товарно-сортировочную станцию Кловиса, Коди Боун прислушивался к разговору отца с сыном и по тому, как разговаривал с ним отец, понял, что Барт был недалек от истины. Он не хотел вмешиваться не в свое дело, но когда его машину чуть было не стукнула другая, не затормозившая у знака «стоп», и Коди пришлось свернуть и наехать на кусты, от чего их всех здорово подбросило, он сказал: «Что поделаешь, жизнь полна неожиданностей, не так ли?»

Он вовсе не думал затевать своим замечанием разговор, а так только — обронил словечко, но после того как Ивен Назаренус не ответил ему тут же каким-нибудь пустяком — значит, вопрос этот для него не пустяковый, — Коди понял, что Ивен и вправду был в отчаянном состоянии и что ему до сих пор еще не полегчало.

— Я хочу сказать, — поспешно добавил Коди, — никогда не угадаешь, что тебя ждет и откуда что выскочит. Вот хотя бы этот глупый мальчишка, который чуть было не врезался в нас. Но слава богу, он этого не сделал, так что мы целые и невредимые едем все вместе дальше, к нашему паровозу.

Он повернулся посмотреть на мальчика рядом с собой. Глаза у Рэда были огромные, испытующие. Испуг уже исчез из них, но волнение осталось.

— Где я сяду? — сказал Рэд.

— Справа от меня.

— А можно будет мне посидеть на вашем месте и высунуться, как вы, из окна?

— Конечно.

— Ева, — сказал Рэд, — ты будешь смотреть снизу, будешь смотреть, как я поведу паровоз.

— Хорошо, — сказала девочка.

Коди Боун остановил машину перед станцией.

— Я переоденусь в рабочее, — сказал он, — и буду здесь минут через пять со своим большим черным бэби.

— Мы подождем на платформе, — сказал Ивен.

Через улицу, в доме над биллиардной Гарри было шесть комнат, зала, кухня и две ванные. Дверь на улицу была заперта — с четырех утра. Сюзи, пожилая, дородная негритянка, и две ее «девочки» сидели в комнате, выходящей окнами на станцию, курили и попивали кофе и смотрели, что там на станции происходит.

— Вон Коди Боун, — сказала Сюзи.

— Он когда-нибудь бывал здесь? — сказала «девочка», которую звали Пегги.

— Коди? — сказала негритянка. — О господи, нет! Мы с ним друзья с тех пор, как я нанимаю этот уголок. Он всегда помнит мой день рождения. Только потому, что я однажды сказала ему: «У меня сегодня день рождения, Коди». Я вся была разодетая, да еще как! Но в тот день у меня был такой же день рождения, как и сегодня. Смотрите, там есть еще кто-то. Там этот мужчина с мальчиком и девочкой.

— А тот, что ночью заходил? — сказала «девочка», которую звали Той, полумексиканка-полуяпонка. — Уоррен Уолз? Он раньше бывал здесь?

— Минуточку, — сказала Сюзи. — Мои девочки не знают, кто приходит сюда. Хорошо, что ты сболтнула здесь, а не где-нибудь еще. Мужчины бывают у нас не за тем, чтоб об этом весь свет прослышал.

— Знаю, — сказала Той. — Мне только интересно, бывал ли он тут и раньше.

— Вон они идут, — сказала Сюзи. — Остановились на платформе, мужчина держит за руки мальчика и девочку. — Она обернулась к девице: — Не бывал. А что?

— Он плакал, как мальчик.

— Взгляните-ка туда, — сказала Сюзи. — Коди Боун подъехал на своем большом черном бэби. Так он называет машину. Но этим он вовсе не хочет обидеть черных. Он любит своего большого черного бэби. Посмотри-ка, Той. И ты, Пегги. Вот Коди спустился. Вот он поднимается обратно с мальчиком. Он был всегда моим другом. И в беде выручал. Вон мальчик сидит уже на месте Коди. Смотрите-ка, сейчас они поедут.

Три женщины увидели, как паровоз выпустил пар и пошел, и мальчик помахал рукой мужчине и девочке.

— Все они плачут. Не в этот, так в другой раз, — сказала Сюзи, когда паровоз исчез из виду, и мужчина с девочкой пошли вслед за ним. — Сначала они сдерживают слезы, потом дают им волю. Ты только не называй имен где-нибудь на людях. И ты, Пегги, тоже.

— Нужно мне очень его имя, — сказала Пегги.

Она всегда была чуточку склонна к самообороне, потому что, хоть она и блондинка была и фигуру имела получше Той, большинство мужчин, посещавших заведение, особенно которые поинтереснее, выбирали Той, а ей доставались мексиканцы, метисы, филиппинцы, негры, словом, все те, кто мало чем отличался от бессловесных тварей. Никогда ей не доставались такие, что умеют плакать. Такие, по крайней мере, люди, а не твари, — думала она.

— Отправляйтесь-ка вы обе к доку Роха. У вас есть часик, приведите себя в порядок, вымойтесь, приоденьтесь и отправляйтесь к доку, — сказала Сюзи. — В полдень жду вас обратно, на перерыв заглянут, наверно, рабочие.

Каждый раз, собираясь покинуть свой дом в Кловисе, Дейд Назаренус звонил брату и уговаривал его приехать со всей семьей и пожить там, пока он не вернется.

И раньше как-то, в начале декабря, Ивен собрался поехать в Кловис, но Суон слегла от гриппа. К тому времени, когда она поправилась, подоспели рождественские дни, и они не поехали, потому что рождество хотели провести в своем доме.

Дом был не бог весть какой. Они купили его в рассрочку под заклад облигаций фронтового займа, с обязательством внести всю сумму в течение двадцати лет, то есть за двести сорок месяцев. Из двухсот сорока прошли пятнадцать месяцев. И все-таки это был их дом. Во всяком случае, им нравилось считать его своим. Дом стоял обособленно, но двор был маленький и до соседей рукой подать. Что там ни говори, а он был неплохой, хотя, правда, не годился для большой семьи, а Ивен уверен был, что семья у них разрастется.

Университетского жалованья Ивена хватало только на взносы по дому и оплату счетов из бакалейной и других лавок — словом, на самую скромную жизнь. О собственной машине они и не помышляли. Когда из университета Небраски Ивену предложили приехать поработать у них в летние месяцы, он посоветовался с Суон и принял предложение, рассчитывая по возвращении обзавестись машиной, уплатив за нее первый взнос. Он привез домой девятьсот долларов и уже собирался купить машину, как вдруг Суон попросила его повременить с этим или потратиться пока на машину попроще. К тому же в это самое время, в начале августа, всего через несколько дней после возвращения Ивена из Небраски, позвонил Дейд и снова пригласил их к себе.

— Тут приходила женщина, все прибрала, так что дом готов к приему гостей, — сказал Дейд. — Ключ я выслал по почте, сегодня получите. В холодильнике у меня полно всякой всячины, в морозилке найдете мясо — какое захотите. Инжир поспел. Мне б, конечно, всех вас хотелось видеть, но сейчас никакой возможности. Приезжайте и оставайтесь здесь сколько пожелаете. Мне нужно в Сан-Франциско. По меньшей мере на неделю. Может, на две. А может, и на три. Когда у тебя начало занятий?

— Через месяц, — сказал Ивен, — но мы так долго не пробудем.

— Приезжайте пока, а там уж решите — надолго вы или ненадолго. Я знаю, Суон и детишкам будет весело. Здесь сейчас жара.

— Ты не сможешь заехать к нам по пути в Сан-Франциско?

— Я лечу, — сказал Дейд. — Машина в капитальном ремонте. Домой ее пригонят дня через три-четыре. Когда она будет дома, свези Суон и детей на пикник. Тут в окрестности есть несколько чудных местечек.

— Утром мы выедем поездом, — сказал Ивен. — Хорошо бы застать тебя. Надо ведь детям повидать своего дядю.

— Мы как-нибудь устроим это, — сказал Дейд. — Может быть, на рождество.

В Патерсоне, еще совсем молодым, Дейд перепробовал всякую работу, он нанимался куда попало, но каждый раз в конце недели, когда выручка была в кармане, надевал дорогой костюм и исчезал из вида. И куда его только ни заносило. Он находил вещи, каких Ивену в жизни не найти было. В семнадцать он уже знал такие закоулки в городах Джерси, о которых ни Ивен, ни старик понятия не имели. Он стал куда-то ездить и в перерывах между поездками навещал Ивена и старика на недельку, две, иногда на месяц. Потом он снова уезжал на очередные полгода.

— Он игрок, — говорил старик Ивену. — Он уезжает играть. Я хочу, чтоб мой сын зарабатывал деньги трудом. Азартная игра — штука недобрая. В молодости я сам был игроком, и я знаю своего Дейда.

Проходили годы. Когда Дейд приезжал на побывку, они со стариком разговаривали спокойно. Старик не сердился на Дейда, но Ивен знал — ему хочется, чтобы Дейд взялся за работу, как все другие.

Когда Дейду было двадцать пять, а Ивен учился в Принстоне, старик как-то позвонил рано утром Ивену и на их собственном, родном языке попросил его сейчас же приехать домой.

Приехав домой, Ивен нашел Дейда в постели, старика же тщетно пытающимся сделать что-то с его простреленной у плеча левой рукой.

— Я вызову доктора, — сказал Ивен.

— Нет, — сказал Дейд. — Я не хочу, чтоб об этом узнали. Покопайся тут и посмотри, нельзя ли вытащить пулю.

— Не могу я, Дейд, — сказал Ивен. — Это дело хирурга.

— Открой верхний ящик стола, там у меня в коробке кой-какие инструменты, — сказал Дейд. — Вскипяти их в воде. Потом покопайся тут и достань пулю. Достань ее и дай мне поспать. Я гнал машину всю ночь.

Ивен сделал так, как ему было сказано. Наконец брат его уснул. Он потерял очень много крови. Он пролежал в постели две недели. Потом, все еще слабый и неоправившийся, встал и уехал. А через несколько дней вернулся назад на поезде и провел дома три месяца. Он оставил старику три тысячи долларов и тысячу Ивену на учебу.

— Ради бога, — сказал Ивен, — хоть изредка присылай ему весточку о себе. Он знает, что у меня все в порядке, но за тебя тревожится. Он слишком горд, чтоб попросить самому. Звони, или телеграфируй, или пиши иногда.

— Не могу, — сказал Дейд. — Но это будет последний раз. Потом я приеду домой, и мы что-нибудь придумаем. Может, переберемся в Калифорнию. Многие из его друзей с родины живут там. Скажи ему это, если хочешь. Сам я не хочу говорить, — а вдруг не получится. Хотя, я думаю, получится. Правда, на это понадобится время. Ты не мог бы на выходные ездить домой?

— Я и так приезжаю при каждой возможности.

— Мы придумаем что-нибудь, как только я возвращусь. Как у тебя с учебой, все в порядке?

— У меня все в порядке.

— Мы поедем в Калифорнию, — сказал старший брат. — Купим виноградник. У всех его друзей с родины там виноградники. Построим дом. Это будет его дом. Купим машину. Будем ездить на машине к его друзьям. Не знаю, чем ты намерен заняться, но, думаю, ты сможешь делать свое дело и там. Скажи ему все это. Я не сумею.

— Ладно, Дейд.

— Спасибо. Так чем же ты все-таки намерен заняться?

— Попробую писать.

— Книги?

— Да.

— Ты знаешь, как это делается?

— Пока нет, но это то, что мне хотелось бы делать. А на жизнь буду зарабатывать преподаванием.

— Что будешь преподавать?

— Литературу, наверно.

— Неплохо, — сказал Дейд. — Назови мне несколько книг — почитать иногда.

— Возьми с собой вот эту, — сказал Ивен.

Он протянул брату маленькую книжицу. Дейд опустил ее в карман, даже не посмотрев названия.

— Спасибо, — сказал он. — Я ее прочитаю. От корки до корки. Честное слово. Только приглядывай за стариком, пока я вернусь.

Ивен приглядывал за стариком по мере возможности, приезжал домой на все выходные, беседовал с ним о том о сем, ел состряпанные стариком обеды — такие ели у них на родине. Но Дейд что-то очень задерживался с возвращением. Приехав однажды в конце недели, Ивен застал старика в постели.

— Что ж ты не позвонил? — сказал Ивен.

— А, — сказал старик. — Это ничего. Пройдет.

Однако «это» оказалось воспалением легких, и через шесть дней Петрус Назаренус скончался. А еще через три месяца Дейд Назаренус вернулся домой, и Ивен впервые в жизни увидел брата плачущим.

Дейд стоял в комнате старика и плакал, как маленький мальчик. И Ивен услышал, как он сказал:

— Гнусная моя судьба!

Спустя годы, спустя больше чем двадцать лет, подходя к самолету на обратном пути к Суон, к Рэду и Еве, младший брат вернул старшему его же слова.

— Что же это такое, скажи мне, Дейд? За что? Что мы сделали? Я. Ты. Что сделал наш старик? Он приезжает в Америку, трудится до седьмого пота, через три года вызывает жену и сына. Они приезжают, рождается второй сын, и он думает, что вот теперь наконец сложится у него семья, такая, какую ему хотелось, — эти мальчики и еще другие, и еще девочки, и все они — дай бог какие хорошие, и мать живет довольная, и отец довольный, словом, порядок. Но не прожив и двух лет в Америке, жена его умирает, и после этого он даже смотреть не желает на женщин. Он превращается в печального старика в глупой маленькой табачной лавчонке в Патерсоне, Нью-Джерси, и живет только для своих сыновей. Ты знаешь, что случилось с тобою, Дейд. И вот то же самое теперь со мной. За что, Дейд? Что сделал он плохого? Или ты? Или я?

Он замолчал, потом заговорил опять, тихо, но торопливо.

— Ведь ясно же, Дейд, ты хочешь увидеть своих детей. Ведь ясно же, единственное, о чем ты думаешь, твои дети. Единственное, ради чего ты живешь, твои дети. Ты сейчас здесь, в Сан-Франциско, с одной целью — добыть побольше денег и послать своим детям. Но правильно ли это — жить жизнью гордой и одинокой?

— Это правильно, — сказал старший брат на их родном языке.

— Тебе уже пятьдесят, — сказал Ивен. — Ты уже не тот проворный парнишка, которого куда только ни заносило из Патерсона. Что ты намерен делать дальше? Неужели ты конченый человек, Дейд? Неужели все мы конченые?

Брат только посмотрел на него.

— И что теперь делать мне? — сказал младший. — Тоже кончиться?

Ивен снова замолчал, но ненадолго.

— Я не могу покинуть Рэда. Я не могу покинуть Еву. Я еще и не знаю их. Я не имею ни малейшего понятия о том, кто они и какие? Что я напутал? В чем провинился, Дейд? Я уехал на восемь недель работать, добывать деньги на машину, чтоб у нас была возможность куда-то поездить и что-то повидать. Всего два месяца, и она каждый день мне писала. Да, каждый день. И я отвечал ей. Что же это такое, Дейд? Что такое с нами?

И вдруг:

— Послушай. Я не вернусь обратно. Я не могу на нее смотреть. Я никогда больше не смогу на нее смотреть. Нет смысла возвращаться. Пусть так. Все кончено. Рэд умер, Ева пропала. Пусть так. Я не могу вернуться туда.

И все таки он направился к самолету, быстрыми шагами и не оглядываясь.

Дейд видел, как он поднялся по трапу и вошел в самолет. Дейд видел, как самолет повернулся на колесах и медленно покатился к взлетной площадке. Когда самолет поднялся и полетел, Дейд медленно направился к стоянке такси.

Маленькая книжица с тоненькими страничками — оксфордское издание Блейка [2] — была при нем. Дейд до сих пор еще не прочел ее всю, но каждый раз, когда он уезжал из дому, книга была при нем. Сейчас, возвращаясь в такси в Сан-Франциско, он достал ее из кармана, раскрыл и всю дорогу читал ее.

Рэд был слишком занят, чтобы бояться, но вообще-то это была опасная штука. В этой штуке пылал громадный огонь и нагнеталась масса жару. Эта штука была на громадных колесах. Она была слишком тяжелая, чтобы двигаться, потому что движение — это сама легкость, но она все-таки двинулась, и именно он привел ее в движение. Коди Боун опустил руку Рэда на рычаг управления, помог потянуть его книзу, и тогда машина зашипела, засвистела и тронулась. Отец и сестра Рэда помахали ему рукой и теперь наблюдали за ним, стоя далеко внизу.

Он дернул ручку гудка только раз — хватит и раза. Он потянул за шнурок свистка, тоже только раз — тоже хватит и раза. И вот они замедлили ход и стали возле паровоза, отдыхавшего на соседнем пути.

— Эй-эй! — сказал Рэд машинисту, высунувшемуся из окна соседнего паровоза.

— Эй-эй, — откликнулся машинист. Он был моложе Коди Боуна, жевал табак и сплевывал, лицо его было сплошь в саже, и улыбался он одними глазами.

Два машиниста поговорили о чем-то с минуту, потом новый сказал:

— Внучок твой, Коди?

— Да, — сказал Коди. — Сынишка Пэта. Мы зовем его Рэд.

Когда их машина отъехала, Рэд сказал:

— Разве я ваш внук?

Рэд подумал, что, может, он и внук Коди, но до сих пор не слыхал и не знает об этом.

— Ну, не то чтобы в самом деле, — сказал Коди. — Я так ответил потому… ну, видишь ли, мне б хотелось, чтоб ты был моим внуком.

— А если я буду, — сказал Рэд, — я потеряю моего отца?

— О нет, — сказал Коди. — Ивен твой отец. Ты никогда его не потеряешь. Твой отец останется всегда твоим отцом, а дедушка дедушкой.

— А кто мой дедушка? — сказал Рэд.

— Отец Ивена.

— Но он умер.

— Отец твоей мамы. Он тоже тебе дедушка.

— Почему дедушек у меня двое, а отец один?

— И бабушки у тебя две. Мать твоего отца и мать твоей матери. Сейчас мы должны проехать чуть дальше, подцепить три товарных вагона и подтащить их к станции. Ты там снова увидишь своего папу. Тем и кончится твое катание на черном бэби. Как он тебе нравится?

— Ужасно большой он, — сказал Рэд. — И горячий. И мрачный. Вы его не боитесь?

— Боюсь, — сказал Коди.

— Я тоже, — сказал Рэд. — Если вам хочется, будьте моим дедушкой, я согласен.

— Хорошо, — сказал Коди. — Я твой дедушка и ты мой внук, но называй меня Коди. Будь ты сынишкой Пэта, я бы обязательно попросил тебя называть меня так.

— А сынишка Пэта называет вас Коди?

— У Пэта нет мальчика. У него две девочки, но когда у него появится мальчик, он будет называть меня Коди. Теперь внимание, Рэд, прицепляемся к товарным вагонам. Ты готов?

— Готов, — отозвался мальчик.

Они зацепили три товарных вагона. Человек, стоявший возле путей, быстро прошел туда, где произошла сцепка, повозился там с чем-то, потом просигналил Коди, и тогда только они двинулись обратно.

Через несколько минут показалась станция, и там была его сестра Ева и его отец Ивен Назаренус.

Спустившись вместе с Коди с паровоза, Рэд подбежал к Ивену, обнял его и молча прижался к нему лицом, так как — и это была правда — в последнюю минуту в нем проснулось такое чувство, будто он может больше не увидеть своего отца.

Вернувшись домой, Ивен нашел жену лежащей на кушетке в гостиной и увидел, что она плачет. Он увидел, что она в отчаянии, что ей нужна помощь. Он увидел, что глаза ее так и просят: «Помоги мне, ты мой муж, ты отец моих детей, какая б я ни была, что б я ни сделала и что бы ни стала делать, если ты мне поможешь, — помоги, это не грех помочь и тем, кто тебя предал, они тоже одиноки, они тоже преданы, помоги мне, Ивен!»

— Я управлял паровозом, — сказал Рэд. — Сам. Коди Боун сидел рядом, но управлял паровозом я. Правда, папа?

— Да, ты.

— Да, он, — сказала Ева. — Я видела. Он поднялся вместе с Коди, и это он повел паровоз, мама. Он сам. Правда, Рэд?

— Ах, Ева, — отмахнулся Рэд, — я же только что сказал. — Он отвернулся от Евы к женщине, которая теперь уже встала. — Если б ты видела, мама! Папа видел меня. Но если б и ты увидела!

— Звонил мужчина, — сказала Суон, и в голосе ее было: помоги мне!

— Какой мужчина?

— Я забыла его имя. Сказал, что ему очень жаль, но дети хотят уехать.

— Ничего не понимаю.

— Ты пригласил их на обед. Он сказал, что они, к сожалению, не смогут прийти.

— Кто это, папа? — сказал Рэд.

— Уоррен Уолз, — сказал Ивен.

— Да, он самый. Сказал, что они будут рады, если мы как-нибудь навестим их. — Она смотрела на него взглядом, молящим о помощи, но он не смотрел на нее, не мог. Он посмотрел на нее, войдя, но дальше уже не мог. — Завтрак для детей на столе, — сказала она. — А после завтрака, по-моему, им хорошо бы соснуть. Такой жаркий день и столько происшествий… Вам не хочется полежать после завтрака, Рэд?

— Хорошо, — сказал Рэд. — Хорошо, мама. Если надо, я могу уйти в свою комнату, закрыть дверь и побыть там немного. Могу даже и лечь. А засну или нет, я не знаю.

— Может… — сказала она мужчине, — может, нам удастся поговорить спокойно, пока они поспят?

Мальчик наблюдал за ними, чувствуя что-то неладное. Запах паровоза был все еще с ним — запах угля, огня, пара и стали, — и к этому примешался еще и запах камня, хотя в доме Рэд так и не нашел никаких камней. И теперь здесь запахло чем-то еще, чем-то, таящимся не в вещах, а в людях, чем-то совсем не веселым.

— Я думала… — сказала она.

— Тебе, пожалуй, надо умыться, Рэд, — сказал мужчина. — И тебе, Ева.

Рэд и Ева вместе ушли в ванную.

Они остались одни в гостиной, и женщина ждала, что он на нее посмотрит, но он был не в силах. Оставаться в комнате — вот все, что он мог. Ни уйти, ни говорить он был не в состоянии.

— Я думала… — сказала она снова.

— Ничего ты не думала, — сказал он. Сказал спокойно — может быть, потому, что говорить с ней сейчас иначе было нельзя, а может, просто не хотел, чтоб слышали дети. — Ничего ты не думала, так что помолчи.

Она ушла на кухню, а он на веранду, но это было то самое место, где она призналась ему, так что он сошел по ступенькам вниз, пересек зеленую лужайку и вошел в виноградник. Листья на лозах уже потемнели и погрубели. Виноград поспеет через неделю, другую. Уже и сейчас попадались спелые грозди. Виноград был великолепный — крупный и черный. Ивен отвел в сторону листья, чтоб поглядеть на притаившиеся под ними грозди, и нашел несколько совсем налившихся, зрелых. Листья сейчас высыхали, но те, что оставались в тени, были еще по-молодому зеленые.

Пожалей ее, подумал он. Нехорошо быть безжалостным.

Я попрошу Дейда найти человека, который поможет ей, подумал он. Дейд, наверно, знает кого-нибудь такого. Кого-нибудь в Сан-Франциско. Я возьму ее туда. И тот, кто поможет ей, кто бы он ни был, не будет знать ни ее, ни меня и не будет знать, почему он ей помогает, только поможет и все. Он помогал и другим. Он каждый день это делает. Такие вещи случаются каждый день. Случаются с кем угодно.

Он побродил среди виноградных кустов и незаметно для себя дошел до конца виноградника, окаймленного ровной полосой деревьев — гранатовых и оливковых вперемешку. Гранаты были еще маленькие, и оболочка их еще целая и гладкая, а не в трещинах, которые появятся позже, когда они созреют. Они были красные, маленькие и гладенькие и копьеца у них на макушке еще прямые, а не изогнутые, как у созревших. Маслины тоже были маленькие и зеленые, и ветки гнулись под их тяжестью. Он брел вдоль деревьев, пока не пришел к другому краю шестидесяти акров. Здесь границей служил оросительный канал, воды в нем было лишь на одну пятую, и текла она очень медленно. Он сел на краю канала, стал смотреть на сорняки, растущие на дне, растущие в самой воде и чуть сгибаемые медленным ее течением.

Мы не могли дождаться, когда у нас появится третий, подумал он. Ну вот и он, третий. Если он и не мой, то он ее, это, по крайней мере, наполовину Рэд, наполовину Ева. Что же делать теперь? Как быть и с этим третьим, и с нею? Уехать? Вернуться в Патерсон? Вернуться в захолустье, где мы жили когда-то, снять меблированную комнату и начать писать историю моей смерти и писать ее. до тех пор, пока не умру? Что мне делать? Взять Рэда и Еву и с ними уехать в наш дом в Пало-Альто, а ей сказать, чтоб шла к своему любовнику? Попросить ее познакомить меня с этим самым любовником, так чтоб я мог поговорить с ним о случившемся? Сказать ему: «Что ты намерен делать? Создать с ней семью? Так ли это?» Сначала побеседовать тихо и мирно и потом вдруг в одно мгновение расправиться с ним?

Он поднялся и зашагал обратно к дому, по пути остановился, сорвал десяток спелых инжиров и взял с собой. Он положил их на изразцовый стол в кухне, потом пошел в гостиную. Женщина снова лежала на кушетке. Он увидел, что она встает, и отвернулся.

— Что мне делать? — сказал он.

— Только что звонила Мэй Уолз, — сказала она, — была очень любезна, сообщила, что они все-таки придут. Младшая девочка слегка простужена, поэтому они решили, что лучше пока не выезжать. Они будут у нас в шесть. Простуда у девочки не сильная, просто они подумали, что поездка будет не на пользу ей.

— Для тебя это много должно значить, очень много, — сказал он. — Больше, чем что-либо еще на свете. Больше, чем Рэд, больше, чем Ева, больше, чем…

— Раз уж они приезжают, — сказала она, — то нам, я думаю, лучше попытаться поговорить до обеда. Я не хочу, чтобы повторилось что-нибудь вроде случившегося ночью. Я хлопнула дверью ей в лицо. Я не хочу быть грубой с людьми, которые обращаются с нами так мило.

— Не хочешь?

— Попытаемся поговорить сейчас. Чем раньше, тем лучше. Я знаю, ты не можешь смотреть на меня.

— Знаешь?

— Есть средство. Я слышала о нем еще в школе. Но не могу я так. Это слишком жестоко. Не могу.

— Не можешь?

— Я так надеялась, что скажу тебе и… Я так надеялась, что ты сумеешь…

— Что сумею?

— Понять.

— Нет, — сказал он. — Нет. Я не понимаю. Говори, пожалуйста, но я не пойму. Я буду слушать, если тебе так легче, но не пойму. Я уехал на два месяца. Ты чувствовала себя неважно. Я думал, что для тебя же лучше побыть немного одной. Судя по твоим письмам, ты стала чувствовать себя лучше. Это не шутка. Ты его любишь? Он любит тебя?

— Не знаю, — сказала женщина.

Мужчина кинулся к ней, замахнулся, ударил по голове, снова замахнулся, снова ударил. Не по лицу. Даже и в гневе, в бессильном своем гневе он не ударил ее по лицу. Он хотел сдержаться, хотел перестать и не мог, даже помня о Рэде — не мог.

Женщина упала на кушетку, потом на пол. Он набросился на нее снова, не в силах остановиться.

Он не мог остановиться даже и тогда, когда услышал за спиною крик Рэда: «Перестань, папа! Будь ты проклят! Перестань же!»

Он не мог остановиться даже и тогда, когда Рэд, уже рыдая, колотил его по спине и вскрикивал: «Будь ты проклят, папа! Я убью тебя, папа!»

Старшую девочку звали Фэй. Ей было двенадцать, и она начинала походить на женщину. Рэду она понравилась. Она была как будто в испуге, и Рэду хотелось сказать ей: не бойся. Еве она тоже понравилась, потому что была уже почти как женщина и все еще девочка.

Среднюю звали Фанни. Ей было девять, и походила она скорей на мальчика, чем на девочку. Рэду она понравилась, потому что все, что она ни делала, все у нее получалось совсем как у мальчишки. Еве же Фанни не очень понравилась, потому что умела делать все что угодно и была не задумчивая, а чересчур шумная.

Самую маленькую звали Флора. Ей было около семи, и она была очень хорошенькая. Рэду она казалась красивой даже и тогда, когда улыбалась и он видел, что у нее не хватает переднего зуба, того же зуба, что и у него самого. Она была очень спокойная, совсем не испуганная и, что бы она ни делала, всегда оставалась красивой. Рэду Флора не просто понравилась, он полюбил ее. Каждый раз при взгляде на нее он смеялся. Ева тоже полюбила Флору.

— Она моя лучшая подруга, — сказала Ева Рэду.

Играли в прятки. Рэд первой обнаружил Еву, привел ее к инжирному дереву и теперь собирался найти кого-нибудь из сестер, может и двух заодно, а может и трех.

— В следующий раз искать тебе, — сказал Рэд. — Стой здесь, пока я найду еще кого-нибудь.

— Темно, — сказала Ева.

— Вовсе не темно, — сказал Рэд. — Это от того, что ты под деревом. Иди постой около насоса.

— Не хочу стоять тут одна, — сказала Ева. — Разыщи скорее Флору, мою лучшую подругу, чтоб мне не стоять тут одной.

Ева отошла к насосу, Рэд отправился искать остальных. Они могли забраться куда угодно. Они могли притаиться за углом дома, за этим или за другим, а может и перед домом, там, где сидели взрослые, или же в винограднике, или за гаражом, или за сараем.

Он быстренько обежал — сначала гараж, потом сарай. И когда выскочил из-за сарая, с ним была Фанни. Они мчались вперегонки к инжирному дереву. Успех был как будто на стороне Фанни, но вдруг она споткнулась и упала. Рэд остановился помочь ей, поднять. Но она в мгновение ока вскочила на ноги, первая добежала до дерева и расхохоталась над Рэдом, над тем, что он, видите ли, хотел ей помочь.

— Я думал, ты ушиблась, — сказал Рэд. — Тебе не больно?

— Мне никогда не бывает больно, — сказала Фанни.

— У тебя губа в крови, — сказала Ева.

Фанни пососала рассеченную губу, потом сплюнула кровь, как мужчина сплевывает табачный сок.

— А ну ее, — сказала Фанни. — Пускай течет.

Рэд ушел искать еще одну из сестер.

— Если ты разобьешь себе голову, — сказала Ева, — тоже будешь смеяться?

— Да, — сказала Фанни. — В прошлом году я ее разбила.

— Ой, покажи мне, — сказала Ева. — В каком месте?

Старшая девочка нагнулась к ней, чтоб показать рубец на макушке.

— Здесь, — сказала она. — Видишь? Это доктор зашил рану.

— Вижу, — сказала Ева. — И ты смеялась?

— Ну да, — сказала Фанни. — Мне ни от чего не бывает больно.

— А мне бывает, — сказала Ева.

— Это потому что ты маленькая.

— Но я расту, — сказала Ева, — и становлюсь большой. От еды. От инжира. Мы днем поспали, а после этого я съела их шесть штук. Рэд залез на дерево и нарвал для меня. От инжира делаешься большой.

— Не от инжира, — сказала Фанни. — Большой делаешься от картошки, от мяса и чего-нибудь вроде этого.

— Ты не любишь инжир? — сказала Ева.

— Терпеть не могу, — сказала Фанни. Она снова пососала ранку и снова сплюнула.

— Вот бы мне уметь так!

— Ты что, даже сплюнуть не умеешь?

— Нет, — сказала Ева. — И курить не умею.

— Курить? — сказала Фанни.

— Сигареты, — сказала Ева. — Я попробовала однажды. Папа разрешил, потому что мне захотелось. Я не могу курить сигареты.

— О! — сказала Фанни. — А пить можешь?

— Виски не могу, — сказала Ева. — Я его тоже пробовала. Папа разрешил мне. Я могу пить вино, разбавленное водой, но не люблю.

— Ну, ясное дело, — сказала Фанни. — Вино ведь приятнее без воды?

— Не знаю, — сказала Ева. — Я и без воды его не люблю.

Они увидели Рэда, появившегося из виноградника и намного обогнавшего Фэй, потому что Фэй хоть и бежала, но из кожи вон не лезла, чтоб первой оказаться у дерева.

— Отлично, — сказал Рэд. — Вот вас и трое.

— Но меня ты не перегнал, — сказала Фанни.

— Я перегнал бы, если б не остановился помочь, — сказал Рэд.

— Нет, не перегнал бы, — сказала Фанни. — Я бы все равно пришла первая, если б даже мы бежали еще целую милю.

— Ах, — сказал Рэд.

Смешная все-таки эта Фанни. Он стал прикидывать, где бы поискать теперь Флору. Куда бы она запряталась? Он был рад, что последней осталась Флора. Сейчас она, наверно, ушла куда-нибудь далеко, так что нелегко ему будет охотиться за ней, придется попыхтеть. Он решил пересечь виноградник напрямик.

Он бежал быстро, оглядываясь по сторонам. Два перепела всплеснули крыльями и взлетели, и он задержался на мгновение посмотреть на них. Потом он увидел большого кролика — тот неторопливо отпрыгнул, остановился, обернулся, помедлил и отскочил чуть подальше.

Раз уж он задержался из-за кролика, почему бы не попробовать заодно винограду? Рэд выбрал густую черную гроздь и начал есть прямо с лозы, а кролик следил за ним. Виноградины были с крупными косточками. Рэд обсасывал косточки и выплевывал.

Он вспомнил одного из друзей своего отца, темноволосого смуглого человека, который захаживал к ним в Пало-Альто. Однажды он зашел к ним, а Дейд прислал как раз ящик вот такого вот черного винограда. Суон поставила перед гостем тарелку с виноградом, и тот начал есть, но косточек не выплевывал. Он разжевывал косточки. Рэду слышно было, как он жует их. Этот человек знал еще с родины дедушку Рэда. Он не очень хорошо говорил по-английски. Он разговаривал с Ивеном на другом языке — на языке, который Рэду хотелось бы знать. Рэд спросил его, почему он не выплевывает косточки. Гость сказал: «Очень уж они маленькие, сынок. Некогда мне». Рэду он понравился, понравилось, как он говорил и как ел виноград, разжевывая с хрустом косточки и проглатывая их. Он съел всю гроздь до последней ягодки, словно иначе никак нельзя было, после чего положил черенок на тарелку и, протянув ее матери Рэда, сказал: «Спасибо тебе, Суон Назаренус».

Рэд съел с десяток ягод, кролик убежал, и теперь уж надо было искать Флору. Он пошел через виноградник к оросительному каналу. Если Флоры там не окажется, что ж, он посидит немножечко в одиночестве, посидит и посмотрит на траву, на всякие растущие в воде сорняки. Но добравшись до канала, он увидел, что Флора сидит на краю его, без туфель и без носков, опустив ноги в воду.

— Ты не прячешься, — сказал Рэд.

— Прячусь, — сказала Флора.

— Во-первых, ты ушла слишком уж далеко от дерева. Во-вторых, когда я нашел тебя, ты должна была вскочить и бежать со мной наперегонки к дереву.

— Знаю.

— Ты не хочешь играть?

— Хочу, но не все время. Сначала я спряталась не здесь. Я пряталась по разным другим местам. Я устала прятаться и, когда нашла это миленькое местечко, села отдохнуть и остудить ноги.

— Ох, — сказал Рэд. Он просто не мог придумать, что бы еще возразить, до того разумно она говорила.

— Как ты считаешь, надо нам вернуться назад? — сказал он наконец. — Надо нам вернуться и продолжить игру?

— Ну конечно, — сказала Флора. — Нам надо вернуться, но лучше останемся, мне здесь нравится гораздо больше.

— Тебе нравится сидеть одной, вот как сейчас?

— Да. А тебе?

— Иногда нравится.

— Мне всегда нравится, — сказала Флора, — а бывает, что я просто не могу иначе.

— Когда это?

— О, я не знаю. Когда тебе хочется побыть одному?

— Когда я сердит.

— А ты ни на кого сейчас не сердит?

— Сердит.

— На кого же?

— На своего отца.

— На отца? За что?

— Он ударил маму.

— Неужели ударил?

— Да.

— Почему?

— Он делается иногда злым и сердитым, — сказал Рэд. И подумав, добавил: — Иногда он делается ужасно сердитым.

— Это она его так сердит? — сказала Флора.

— Не знаю, — сказал Рэд. — Но когда он такой, он старается не тронуть ее, не ударить. Я сразу это чувствую. Он старается очень долго, потом вдруг не выдерживает и ударяет ее. Она плачет, а он снова ее ударяет. И тут уже я не выдерживаю и ударяю его. Вот после такого мне и хочется побыть одному. А тебе когда хочется?

— Видишь ли, — сказала Флора, — мой отец никогда не бьет мою маму, но случается, что мама дает ему пощечину.

— Твоя мать дает пощечину твоему отцу?

— Да. Сегодня днем она закатила ему пощечину.

— А он что?

— Он вышел из дома. Он спустился во двор к старой оливе и поработал там немного. Подрезал мертвые ветки. Потом ушел в виноградник. Он долго с ней не разговаривал.

— А почему она закатила ему пощечину? Почему они делают такие вещи?

— Не знаю. Я думала об этом, но ничего не надумала. А ты знаешь?

— Я? — сказал Рэд. — Я знаю, что отец мой иногда сердится. Наверно, мама сердит его. Иногда она даже меня сердит. Иногда она ужасно меня сердит.

— И ты тоже ее ударяешь?

— О нет! — Он замолчал, подумал, потом сказал: — Но я очень хотел бы поверить всему тому, что она говорит мне. Я никогда не знаю, чему верить.

Девочка послушала, подумала минутку, потом обернулась посмотреть на него. Рэд увидел, что он явно понравился ей, хотя вовсе о том не думал и не старался. Он обрадовался, потому что она сама ему очень нравилась, он как-то сразу почувствовал, что она особенно ему нравится.

— Давай лучше вернемся, — предложил он внезапно.

— Хорошо. — Флора вытащила из воды ноги, надела носки, потом туфли и, потянувшись к Рэду, сказала: — Помоги мне, пожалуйста.

Рэд взял ее за руку и помог встать, охваченный неведомым ему до сих пор ликованием. Ах, как хорошо было держать ее руку! Она поднялась и сказала почти шепотом:

— Совсем не хочу возвращаться.

Они пошли через виноградник.

— Почему? — сказал Рэд.

— Ох, — сказала Флора. — Если б ты только знал, до чего ужасно я себя чувствую, когда вижу, что папа и мама несчастливы друг с другом.

— Разве они несчастливы друг с другом?

— Очень. А твои?

— Не знаю, — сказал Рэд. — Наверное, да. Но и счастливы тоже. Большей частью они счастливы. А твои нет?

— Мои никогда, — сказала Флора. — Они только притворяются. По-моему, они ненавидят друг друга. Они думают, мы не знаем. Они думают, мы не понимаем, но мы понимаем, особенно Фанни. Фанни понимает больше всех. Фэй тоже понимает, но ей не хочется понимать. Фанни говорит мне все, что понимает сама. «Они ненавидят друг друга, — говорит Фанни. — Они просто противны друг другу. Но вряд ли сами сознают это, из-за одной только привычки». Фанни понимает больше всех. Они действительно ненавидят друг друга.

— Нет, не ненавидят, — сказал Рэд.

— О да, ненавидят, — сказала Флора. — А мы притворяемся, что не знаем, особенно Фанни. Она одна всегда становится на сторону мамы. Мы на стороне папы, Фэй и я, Фанни на стороне мамы. А ты на чьей?

— Ни на чьей, — сказал Рэд. — Разве может быть, чтоб они ненавидели друг друга?

Никогда раньше в своей жизни ни с кем он так не разговаривал. Ему больно было оттого, что мать и отец этой хорошенькой девочки не любят друг друга, что они даже, может быть, ненавидят друг друга.

— Наверно, Фанни говорила это просто в шутку?

— Нет, это не шутка, — сказала Флора. — Это правда. Ну вот, мы уже близко. По-моему, будет лучше, если отсюда мы побежим.

— Хорошо, — сказал Рэд.

Он дал ей пробежать вперед, потом пустился следом и очень скоро ее обогнал. Он увидел остальных девочек — они стояли во дворе, возле насоса, и разговаривали. Он побежал прямо к дереву. Но добежав, не остановился, чтоб подойти к девочкам или подождать, пока к нему присоединится Флора. Он миновал дерево и помчался дальше. Он услышал, как Фанни окликает его: «Эй, Рэд, куда ты?» Но он, не оглядываясь, бежал дальше, пока еще были силы, потом перешел на шаг. А когда был уже далеко, когда достиг полосы гранатовых и оливковых деревьев, здесь он остановился наконец, чтоб побыть одному.

Он сорвал с ветки маленький красный гранат и со всего размаху швырнул его в дерево — гранат налетел на ствол и разбился.

— Будь ты проклят, папа! — сказал мальчик. — Будь ты проклята, мама! Будьте прокляты вы оба!

Они были вместе, все четверо — двое мужчин и две женщины, кто из них сидел, кто стоял на веранде, и каждый без церемоний наливал себе и пил, что ему хочется, и все они привыкали к близости друг с другом, к странности того, что они все вместе — болтают о чем-то, пьют, проводят время. Но минут через десять мужчины спустились во двор, а женщины остались вдвоем на веранде. Так каждая пара могла видеть другую, но разговора уже не слышала. В самом начале, когда дети были еще рядом, взрослые обменивались любезными улыбками, понимающими взглядами, а чуть спустя уже и смеялись.

Первым засмеялся Ивен Назаренус.

Средняя девочка Уолза вдруг громко обратилась к старшим:

— Ну, вы, детки, играйте тут, а мы — детишки — поиграем за домом.

Ивен засмеялся и, обращаясь к Мэй Уолз, сказал:

— Ну и девочка! Какая она у вас вообще?

Мэй Уолз отмахнулась, мягко и любяще, на вопрос о том, какая вообще ее Фанни, и сказала с теплотой — не для Фанни, а для Суон и Ивена: «Бог знает, во всяком случае зовут ее — Фанни» [3]. Эти слова, сами по себе так мало значащие, для Суон, которая всего минуту назад чувствовала, что она не в силах будет смотреть на Мэй и Уоррена, не в силах будет говорить, не в силах будет даже двигаться, — значили невероятно много.

— Она очень славная, — сказала Суон. Потом обернулась к Уоррену Уолзу и, не глядя на него, добавила:

— Вы должны гордиться вашими дочками.

Уоррен Уолз, не глядя на свою жену, сказал, почти смеясь:

— И все-таки они — дочки. Но я верю, что когда-нибудь у нас будет и сын.

— Мартини, шотландское, бурбон? — сказал Ивен. — Я буду пить шотландское.

После этого все уже шло так, словно ничего плохого на свете не существует и раньше не бывало и никогда не будет.

Ивен и Суон до обеда приняли душ и оделись во все свежее. То же самое сделали у себя дома Уоррен и Мэй. Они намылили свои тела, а потом пополоскались теплой водой, и вода смыла с них пену и пот и грязь, а заодно — пускай только на время — ярость и гнев, стыд и отчаяние.

Жаркий день потихонечку шел на убыль. Скоро наступит вечер — самое лучшее время. Скоро спустится прохлада, все примолкнет и потемнеет, и будут недолгие сумерки, с красной полоской неба — там, где закатится солнце.

И тогда они все — еще вчера незнакомые, еще совсем чужие друг другу люди — сойдутся между собой. Они сойдутся и сблизятся и будут друг к другу добры. Им будет приятно смотреть друг на друга. И голоса их зазвучат, живо откликаясь друг другу. Каждый про себя они припомнят что-то хорошее и, припомнив, обрадуются, что оно было в их жизни. Они выпьют еще и потом еще. Они будут веселыми и остроумными, серьезными, задумчивыми, понимающими. Они и посмеются друг с другом. Может, кто-то из них вставит в разговор что-то такое, что рассмешит всех остальных. Они будут смеяться так громко и весело, что, наверно, и сами немного смутятся. А может быть, смех этот разбудят просто сумерки. Сумерки, красная полоска неба, тишь и покой виноградника, внезапная память о детях, играющих в свою игру во дворе за домом, память об огромном их милосердии, о доброте и чуткости к папам и мамам, даже память о вспышках дурного и уродливого в их детях, временами как будто уже оставивших позади детство.

Каждый из них четверых будет по-прежнему знать все самое худшее о себе и о жизни, но на то время, пока они вместе, плохое будет отодвинуто в сторону и почти что забыто. Почти, но не совсем. Что-то укрытое нет-нет да отразится у них в глазах.

И все же на мгновение им дано будет знать блаженство благополучия и покоя. Дано будет знать и то, что благополучие — ложь, что оно полно безнадежности и печали, но они не станут расстраивать себя из-за этого. Они будут пить и поддерживать разговор — быстрый, легкий, без особых раздумий.

— Вы не расскажете мне что-нибудь о Дейде? — сказал Ивен.

— Он же ваш брат, — сказал Уолз.

— Мне интересно узнать, какой он фермер.

— Сначала я думал, что хуже меня не может быть, — сказал Уолз, — но теперь полагаю, что в чемпионах Дейд. Во всяком случае мы оба держимся, и все как будто в порядке. Дейд старается вовсю, и я тоже. У нас было три неудачных года подряд, но если мы не разбогатели, то и не разорились. Когда земля твоя оплачена — а у Дейда она оплачена, и у меня тоже, — то ничего уже не страшно: как бы плохо ни шли дела, ты все равно не пропадешь. Правда, расплатиться за землю трудновато, но если с этим ты покончил, то все наладится. Бывает скучно, конечно, но кому не бывает?

— Чем занимается здесь Дейд?

— В каком смысле?

— На винограднике своем работает?

— А как же, — сказал Уолз. — Подрезает кусты. Шестьдесят акров виноградника — это значит четверым работать по подрезке целых шесть недель. Дейд нанимает троих, а сам за четвертого. И чтобы вдруг среди дня он бросил работу ради отдыха, сна или чего-то еще только потому, что он хозяин? Ничего подобного. Он начинает тогда же, когда и они, с ними завтракает в перерыв, с ними и кончает. Я знаю, ему нравится это дело. Время подрезки приходится обычно на конец декабря, январь и февраль. Он начинает каждый год первого января. В этот день он работает один, а на следующий к нему присоединяются три работника.

— Значит, он взаправду трудится на винограднике?

— О да. Когда я сказал, что он худший из фермеров, я имел в виду, что он обходится без всего того, чему учат всякого в сельскохозяйственном колледже. Я как-то спросил его, почему он не очистит от сорняков канал, и Дейд сказал, что сорняки ему нравятся. А вы думали, что сам он не работает, что ли?

— Вообще-то ведь он не любитель работать, — сказал Ивен. — В молодости кое-что перепробовал, ну и все.

— Виноградник — дело другое, — сказал Уолз. — Здесь он сам себе хозяин. Разве это не лучшее, чего каждый себе желает?

— Да, пожалуй, — сказал Ивен. — А как с вином?

— С вином тут не бог весть, — сказал Уолз. — Виноделов у нас нет. Одни аптекари. Вино у них получается вроде шампуни.

— Я про вас и про Дейда. Вы делаете вино?

— Я-то делаю по нескольку галлонов в год, просто так, удовольствия ради, — сказал Уолз. — А про Дейда не знаю. — Помолчав минутку, он спросил: — Хорошо мы живем, что скажете?

— Не знаю, — сказал Ивен. — Наверное, хорошо. В каком-то отношении. Не в одном, так в другом. А вообще я не знаю. Тут всегда и все от чего-нибудь да зависит, и вся жалость в том, что ты или не знаешь, от чего же именно, или, если знаешь, то оказывается, что тут впутан кто-то еще, кто должен поддержать тебя, но не хочет или не может.

— Дейд читал ваши книги? — сказал Уолз. — Я спрашиваю потому, что раза два заговаривал с ним про них, но ничего не добился. Он что, не читал их?

— Их всего три, — сказал Ивен. — А отмолчался он не потому, наверно, что не читал их. Скорее потому, что читал.

— По-моему, они были очень даже хорошие, — сказал Уолз. — Особенно первая. Хотя и две другие понравились мне.

— Они плохие, — сказал Ивен. — Но лучше я тогда не умел. Величайшие книги остаются ненаписанными. Люди, которые могли бы их написать, не знают, как писать и в чем тут хитрость. А любой дурак, приноровившийся ловко строчить, может сделать себе имя, пожелай он только работать. Дейд успел уже забыть много такого, чего я никогда не увижу и не узнаю. Он весь в себе, одиночка. Никто никогда не узнает того, что изведал Дейд. Того, что он знает про все на свете. Про каждого из нас. Про нашу ложь и притворства, про плохое и про хорошее. Я знаю, как надо писать, но что из этого? Я бросил писать, потому что это всего лишь сноровка.

— Вот не думал! — сказал Уолз. — Ничего более как сноровка? То есть, скорее техника, чем что-то другое?

— Вот именно, — сказал Ивен.

Он взял стакан у Уоррена и поднялся на веранду, чтобы снова налить и себе, и ему. Он вытряхнул осадок и кусочки льда на лужайку, бросил между делом, наполняя оба стакана, несколько слов Мэй Уолз, не глядя на Суон, не глядя даже на Мэй, потом вернулся к Уолзу.

— А все-таки, — спросил Уолз, — что это значит — одиночка? Я не уверен, что понял, какой вы вкладываете в это смысл.

Ивен Назаренус рассмеялся, скорее над собой, чем над вопросом.

— Каждый человек — одиночка, — сказал он. — Особого значения в этом слове нет. Я рад, что Дейду нравится подрезать кусты. Мне бы и самому это, наверно, понравилось. На рождество и Новый год у меня каникулы. Было бы неплохо приехать зимой сюда и поработать с Дейдом.

— Интересно, придется ли вам по вкусу эта работа, — сказал Уолз. — Очень уж она однообразная. Я каждый год пробую. Но хватает меня на десяток кустов, не больше.

Женщины спустились на лужайку не с тем, чтобы непременно присоединиться к мужчинам, но чтобы все-таки быть поблизости. Вскоре они уже стояли вместе все четверо, а потом и заговорили друг с другом.

— Я думаю, мы можем поесть на лужайке, — предложила Суон, обращаясь к Уолзу. — Нужно только перенести сюда со двора стол.

— Я согласен. А вы? — спросил Ивен у Мэй Уолз.

— По мне, это будет чудесно, — сказала Мэй.

— Раз так, переносим стол, — сказал Уолз Ивену.

Они пошли и притащили вдвоем стол. Суон и Мэй отправились в дом за скатертью и посудой. Когда они вышли и принялись накрывать, Суон сказала:

— На обед будет салат и бифштексы. Девочки любят бифштекс?

— Еще бы, — сказал Уолз. — Бифштекс — это замечательно.

Женщины хлопотали у стола, уходили в дом, возвращались. Мужчины медленно направились на задний двор, там были дети, и Ивену Назаренусу, почти вконец потерянному, почти беспомощному, хотелось еще разок взглянуть на них — на Рэда и Еву.

К концу обеда приехал Коди Боун с Бартом. Ивен сам их позвал, он хотел, чтоб все, кто столкнулся с ним ночью, увидели его снова и как можно скорее. Для него было крайне важно хоть что-то уладить, чтобы потом можно было заняться другим. Со станции, пока Рэд катался на паровозе с Коди Боуном, Ивен позвонил Дейду в Сан-Франциско.

— Сделай мне одолжение, — сказал он. — Прилетай сегодня вечером. Хоть на два часа, но прилетай непременно.

— Постараюсь, — сказал Дейд. — Но освобожусь я очень поздно. Ты не заснешь?

— Не засну.

— Постараюсь. Но раньше полуночи не смогу, а может, в час и даже в два или в три, если это не слишком поздно.

— В любое время, Дейд.

— Я постараюсь.

Со стола скоро убрали. Дети снова затеяли игру на лужайке, взрослые сидели за столом, а кто стоял возле со своим стаканом в руке.

Ивен стоял с Бартом, потягивавшим пиво. Отец и сын оба были чистые, бритые и во всем свежем: белые рубахи нараспашку, белые спортивные брюки и мокасины. Юноша, как и Уоррен Уолз, ни словом не обмолвился о минувшей ночи. Он расспрашивал о Станфорде.

— Приедешь туда, позвони мне, — сказал Ивен. — Я сведу тебя к людям, которых надо будет тебе повидать. Сколько тебе еще учиться в твоем колледже?

— Год, — сказал Барт, — но я хочу уже сейчас что-то себе наметить. Вполне может случиться, что в последнюю минуту я надумаю ехать учиться где-нибудь на востоке. Я бы очень даже надумал, если б не Коди. Профессию себе выбрать я все никак не могу, так что раз уж просто ехать учиться, то лучше — в другой конец страны.

— Пожалуй, что так, — сказал Ивен. — Может, попробуешь в адвокаты?

— Нет, — сказал Барт. — Я ненавижу препирательства. Не по мне это дело. Тут, насколько я понимаю, задача в том, чтобы добиться истины и… ну, я так думаю, правосудия. Но это совсем не то, что происходит в действительности. Для адвокатов дело чести и гордости укрыть истину, исказить ее, помешать ей. Кто-то может, конечно, стать и настоящим адвокатом, заинтересованным в истине и правосудии, но я сомневаюсь, чтоб он продержался долго или далеко пошел.

— А медицина?

— Не для меня. Я не могу быть рядом с чужой болью и не чувствовать ее. Я буду чувствовать ее все время, так что серьезной помощи от меня не дождешься.

— Учителем?

— Ну, это было бы прекрасно, если б я мог надумать, чему учить. — Поразмыслив с минуту, он сказал: — Больше всего мне хотелось бы путешествовать, но это не профессия. Кроме того, на это нужны деньги. Денег же иначе как работой не добудешь.

— А ты не подумывал о море? Ну, например, кругосветное плавание? Я знаю одного парня из Главного пароходства, который может устроить тебя матросом. Немного тренировки, и ты отлично справишься.

Глаза у юноши заблестели.

— Я всю жизнь мечтал о чем-нибудь в этом роде, — сказал Барт. — Вот что мне действительно подошло бы! В колледж возвращаться не обязательно. Мне, наверно, и платить будут, как вы думаете?

— Разумеется.

— И у нас будут стоянки в больших городах и можно будет отлучаться на берег?

— Я не уверен, но, видимо, да.

— Так значит, вы потолкуете с этим человеком? — казал юноша. — Я готов ехать. Я готов пройти необходимую тренировку. Прислуживать у стола или что-нибудь такое мне не подойдет. Я хочу иметь дело с самим судном. — Он извлек из заднего кармана конверт, вынул из него письмо, а конверт дал Ивену: — Здесь мое имя и адрес. Телефон — Кловис, 121, но если вы забудете, оператор соединит и так. Вы думаете, есть у меня шансы? Ведь это как раз то, чего мне хотелось бы.

— Шансы у тебя есть, — сказал Ивен. — А ты не хочешь сказать отцу?

— Нет. Я подожду, пока все выяснится, — сказал Барт. — Не хочу, чтоб он зря расстраивался. Ведь дело может не выгореть. А если выгорит, я объясню ему все так, чтоб он не тревожился. Я поговорю с ним, как только мне станет известно, когда я отплываю и когда вернусь. Если все насчет этого будет ясно, тогда что же, тогда все ясно и беспокоиться не о чем. Я даже смогу узнать, в каких местах побываю, откуда и когда ему ждать моих писем. Он не станет беспокоиться, если все будет ясно, но если нет, он будет беспокоиться, и может, даже так сильно, что я сам начну беспокоиться за него, а это, черт побери, глупо. Сколько продлится плавание?

— Месяца три, я думаю. Допустим, четыре. А может, и все пять.

— Что такое пять месяцев? — сказал юноша. — Что шесть? Что год? Конечно, если дело тебе по душе. Я хочу ехать. Я просто не дождусь, когда поеду. Главное не то, что вокруг света. Главное поехать. Всю свою жизнь я провел здесь, почти восемнадцать лет. Не то чтобы мне осточертело или наскучило, но, если хотите, я вам кое в чем признаюсь. Я никогда не встречал здесь девушки, на которой захотел бы жениться. Мне нравились те, которых я знал, но хочется посмотреть и на других. На самых разных и в разных странах. Хочется увидеть, какие они бывают. Может, я вернусь домой и женюсь на здешней, но прежде чем я это сделаю, я хочу увидеть других. Хочу перевидать их всех. Хочу знать, что делаю и почему. То есть, я не хочу, чтобы то, что я должен сделать, сделалось бы так, а не иначе потому только, что я оказался в это время там-то, а не где-нибудь еще и так далее и тому подобное. Вы понимаете, о чем я?

— Понимаю, — сказал Ивен. — Я завтра же позвоню этому человеку. Завтра воскресенье, он будет дома. Я сообщу тебе сразу же, как только переговорю с ним.

— Я весь день буду дома или поблизости, — сказал юноша. — Надеюсь, дело выгорит.

— Я тоже надеюсь, — сказал Ивен. — Выпей-ка еще пива.

У стола Ивен, откупоривая новую бутылку и наполняя стакан, увидел, что Коди Боун беседует о чем-то с Рэдом. Рэд стоял в стороне от остальных, перед Коди, который сидел спиной к столу и держал в руке стакан с виски. Ивен услышал только обрывки их разговора, но и этого было достаточно, чтоб понять, что его сын расспрашивает Коди Боуна о личном опыте Коди по части гнева.

Через минуту к Ивену с Бартом присоединился Уоррен Уолз, который без каких-либо предисловий сказал:

— Что же все-таки происходит? Что творится? Можешь сказать мне, Барт? Ты можешь, Ивен?

Сын Коди рассмеялся — возможно, потому что он был чересчур взволнован идеей плавания вокруг света. Он рассмеялся и потому, что вопрос Уоррена был очень уж странный. Никогда прежде Барт не слышал, чтоб Уоррен Уолз задавал подобные вопросы. Барт обернулся к Ивену, словно ожидая, что ответить возьмется он.

— Слушай, Уоррен, — откликнулся Ивен. — Я, кажется, догадываюсь, что ты хочешь этим сказать.

— Я хочу сказать, — подхватил Уоррен, — что творится, что происходит? Вот и все.

— Ясно, — сказал Ивен. — И ответ такой: ты знаешь сам, ты и больше никто.

— Я? — сказал Уолз. — Знаю ли я? Нет, я не знаю. Я и не думал, что знаю. Я уверен был, что не знаю. Но, если поразмыслить, то, может, и знаю. Все время знал. В самом деле знаю.

— Ну хорошо, если вы знаете, — сказал Барт, — то я не знаю, скажите и мне.

— О нет, — сказал Уолз. — Я знаю сам для себя, и тебе тоже придется выяснить самому для себя.

— Ладно, тогда расскажите мне, что вы знаете для себя, — попросил Барт.

— Еще чего! — усмехнулся Уолз. — Будь тебе двадцать первый, я, может, кое-что и рассказал бы, самую малость, но сейчас — нет.

Барт разразился смехом. Уолз рассмеялся тоже. Подошла Фанни.

— Над чем смеетесь? — сказала она.

— А ну-ка марш отсюда, иди играть, — сказал Уоррен дочери, напустив на себя суровость, а может, ничего напускного и не было, а было именно то, что давно из него просилось.

— Ладно, — сказала Фанни. — Я думала, может, какая шутка, может, и я послушаю.

Она тут же отошла, ничуть не задетая.

— Заведите себе трех девочек, и можете считать, что вы завели себе еще трех жен, — сказал Уолз Ивену. — Ей, видите ли, надо знать, над чем я смеюсь! Четыре жены — не слишком ли это много для одного мужчины? — Он посмотрел на свой стакан так, словно впервые увидел. — Что же все-таки творится? — сказал он снова. Потом он сказал, посмотрев на Ивена несчастными, виноватыми, расстроенными глазами: — Я кажется, напился, черт подери. Не могу больше ни капли. — И разом проглотив все содержимое стакана, сказал: — Бога ради, вы не против, если я чуточку напьюсь?

— Напивайтесь, — сказал Барт. — Я обещаю доставить домой в полной сохранности и вас, и вашу семью.

— О черт! — сказал Уолз. — Может, я и тебе налью заодно? — сказал он Ивену.

Ивен протянул ему свой стакан. Уолз направился к столу, и по тому, как он шел, Барт убедился, что и в самом деле он пьян.

— Я никогда раньше не видел его таким, — сказал Барт. — То есть, таким симпатичным. Он всегда держался немного натянуто. Вы знаете, как живут в городках вроде нашего. Шесть-семь семей время от времени обмениваются визитами. Так вот, каждый раз когда Уоррен и Мэй посещали Коди и я был тут же, он, Уоррен, всегда казался, ну… как бы вам сказать… скучноватым, что ли. Вы славно на него повлияли. То есть…

Он вдруг осекся, смутился. Смутился от того, что сказал все это о человеке, который был ровно вдвое старше него, и от того, что говорил сейчас о нем так, будто Уолз чудак какой-то или чем-то хуже других.

— Я, должно быть, и сам чуточку опьянел, — сказал он тихо и застенчиво. — Стакан пива — и я, как видите, пошел молоть языком. Да и мысль о плавании вскружила мне голову.

Уоррен вернулся с полным стаканом для Ивена, Барт отошел от них поговорить с Фэй Уолз, словно хотел показать тем самым, что прекрасно знает, когда ему следует придержать язык или просто исчезнуть.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — выпалил Уолз. — Надеюсь, ты не против. Так вот. Я знаю, вам сейчас плохо приходится. Знаю, потому что и мне плохо. Я понимаю все это дело. Я не хотел приходить. Я и предлог состряпал, что, мол, детям не терпится уехать. Так вот, если я что-нибудь могу сделать… Только не думай, будто я не знаю, каким дураком могу показаться… Так вот, я даже и представить себе не могу, что бы для вас сделать. Я не в силах сделать что-нибудь для себя, где уж там для другого. Я хочу сказать вот что… А впрочем, к черту все это! Оставим. Забудь. Мне жаль, что я завел всю эту болтовню. Посмотри-ка на мою распроклятую среднюю дочку: стоит себе на голове, вверх ногами и простоит так час, если только захочет.

— Чудная девчушка, — сказал Ивен.

— Я без ума от нее, — сказал Уолз. — И пусть она это знает.

Он направился к девочке, стоявшей на голове, уронил свой стакан в траву и попробовал стать на голову рядом с Фанни. При первой попытке он, не успев выпрямиться, упал, вернувшись при этом в первоначальное положение, то есть став на ноги. Он тут же попробовал снова, и на какое-то мгновение у него вышло, но потом он грохнулся прямо на спину. И все-таки он пробовал опять и опять, и всякий раз с самым серьезным видом, но постепенно уставая. Его жена и Суон подошли посмотреть. Девочка, все еще стоявшая на голове и посмеивавшаяся каждый раз, когда отец ее падал, сказала:

— Не выйдет у тебя, па. Ты слишком толстый.

— Не такой уж я толстый, — сказал Уолз.

Все теперь собрались вокруг них, и Ивен увидел, что Рэд стал на голову справа от Фанни. Он продержался всего несколько секунд. Уолз попробовал еще раз, у него вышло, и Коди Боун захлопал ему вместе с женщинами. Потом Уолз свалился на спину и устало зевнул, словно спать собрался.

— Ох, милый, — сказала Мэй Уолз. — Он пьян.

Уоррен открыл глаза.

— Я не пьян, — сказал он чуть слышно. — Просто хочу полежать, поспать. Не волнуйся за меня, Мэй.

Все еще стоя на голове, Фанни крикнула:

— Кто не умеет держаться на голове, тот кретин.

— Что такое кретин? — спросил Рэд Коди Боуна.

— Что бы это ни было, — сказал Коди, — пусть таким меня и считают, потому что я и не попробую даже.

— Вы не умеете? — сказал Рэд. — Я умею. Вы ведь видели, как у меня получается?

— Видел, — сказал Коди. — Я и сам, конечно, сумею, если захочу, но лучше уж быть кретином.

— Тогда и мне лучше быть кретином, — сказал Рэд.

Он подбежал к Фанни, нагнулся пониже к ней и сказал:

— Мы все кретины, Фанни, кроме тебя.

— Знаю, — сказала девочка.

Все расселись на лужайке вокруг Фанни, и Уолз через минуту поднялся, чтоб выпить еще, и каждый из них полон был благодарности к девочке, все еще державшейся на голове.

Ивен зашел в дом взять еще бутылку шотландского, и как раз в это время раздался телефонный звонок.

— Я в аэропорту во Фресно, — сказал Дейд. — Нельзя ли нам встретиться здесь? Часа через полтора обратный самолет, и мне надо улететь на кем. Мою машину еще не пригнали?

— Нет, Дейд.

— А поблизости одолжить не можешь?

— Здесь Уоррен Уолз с семьей, — сказал Ивен, — и Коди Боун с сыном.

— Попроси у Барта.

— Хорошо. Я сейчас же выеду.

Он взял бутылку, отнес ее на стол, откупорил, налил по свежей порции тем, кто пил шотландское, потом сказал:

— Звонил мой друг. Он ждет меня в аэропорту, у него всего полтора часа. Можно мне взять машину и съездить? Я задержусь ненадолго.

— Кто это? — сказал Рэд. Он стоял прямо перед отцом.

— Мильтон Швейцер, — сказал Ивен. — Ты помнишь его, Рэд. Он работает со мной в Станфорде.

— Берите мою машину, — сказал Барт.

— Можно?

— Конечно.

— Я задержусь ненадолго, — сказал Ивен.

— Я с тобой, — сказал Рэд. Он был чуть не в панике. Он бросился к Суон: — Я хочу поехать с папой! — крикнул он. — Мама, не говори, что мне нельзя.

И Ивен услышал, как Суон сказала:

— Поезжай, Рэд.

— И я хочу, — сказала Ева, подбежав к Суон.

— Поезжай и ты, Ева.

— Нет, моя хорошая, — сказал Ивен. — Ты оставайся здесь. Я ненадолго.

— Нет, папа! — сказала девочка. — Я хочу ехать.

— Нет, моя хорошая.

— Папа! — вскричала девочка, когда он отошел.

Барт направился с ним вместе к машине.

— Нужно, конечно, время, чтоб освоиться с этой старушкой, но я уверен, вы справитесь быстро, — сказал он.

Ивен запустил мотор и сквозь шум его услышал крик Евы:

— Папа! И меня возьми! И меня!

И еще он услышал, как Суон сказала:

— Ивен, если хочешь, возьми и ее.

Девочка стояла рядом с Бартом, глядя вверх на отца. Когда машина тронулась, девочка, расплакавшись, побежала за ней.

— Чего он хочет? — сказал Рэд.

— Хочет просто поговорить со мной, — сказал Ивен.

— Почему? — сказал Рэд. — О чем он хочет поговорить?

— Мы работаем на одном факультете в Станфорде. Мы старые друзья.

— Вы друзья, папа?

— Разумеется, друзья. У тебя голос какой-то испуганный. Чего ты испугался?

— Не знаю, — сказал Рэд.

Ивен гнал машину вовсю, удивляясь, почему Рэду так приспичило ехать с ним и почему он кажется таким перепуганным. Мили две он правил в молчании, когда же машина покатила по ровному шоссе, он мысленно вернулся к последним пяти минутам. Он думал о своей собственной нелепой выдумке — почему он назвал на вопрос сына первое же пришедшее в голову имя, почему назвал имя Мильтона Швейцера, который приехал в Станфорд читать лекции по драматургии спустя семестр после того, как Ивен начал читать там лекции по роману. Ивен не добился настоящего успеха как романист, а Швейцер точно так же не добился успеха как драматург. Были у него две пьесы, попавшие на Бродвей, но обе провалились, и были еще две другие, которые дальше Бостона и Филадельфии не пошли. Он приходился ровесником Ивену, разве чуть постарше. Родом он был из Нью-Йорка и окончил Колумбийский университет.

Пожалуй, Ивен мог бы сказать Рэду и еще кое-что, но он немножко побаивался. Сейчас он всего немножко побаивался. Впереди двигалась машина, и хотя он был уверен, что сможет обойти ее так же легко, как обошел до сих пор все остальные, он все равно немножко побаивался. Машина двигалась очень медленно, а водитель медленной машины способен выкинуть вдруг любую несуразицу. Ну, скажем, ни с того ни с сего вильнет вдруг влево, когда ты его обгоняешь на полной скорости. Однако этот ничего такого не сделал, и Ивен без труда обогнал его. Он увидел на миг, проносясь мимо, старого человека, а рядом жену, едут со скоростью двадцать пять миль в час в машине, которой тоже лет двадцать пять, покоротали, видно, вечер с друзьями и возвращаются к себе домой. Обогнав ехавших впереди, Ивен стал немножко побаиваться машины, которая шла сейчас ему навстречу, но она проскочила мимо, издав короткий гудок — таким обмениваются при встрече машины, двигающиеся в противоположном направлении, — и теперь все, чего оставалось ему бояться, была «старушка» Барта. У нее и покрышки могли оказаться старые, а при семидесяти милях в час лопнувшая покрышка не такой уж пустяк.

И еще он немножко побаивался того, что у Рэда, как видно, потребность поговорить о Мильтоне Швейцере.

— Это не Мильтон Швейцер, — сказал он наконец.

— Что, папа?

— Его я назвал просто так. Не хотел, чтобы узнали, с кем я еду повидаться.

— Кто же это?

— Дейд. Мой брат.

— Почему же ты сказал, что это Мильтон Швейцер?

— Не хотел, чтоб узнали, с кем я еду повидаться.

— Почему? — сказал Рэд. — И почему ты так гонишь?

Он сбавил скорость до шестидесяти, потом до пятидесяти, потом до сорока и, наконец, до тридцати. Он сделал это, потому что так было нужно ему самому. Очень уж он был взвинчен, чтоб так разгоняться. Очень уж разогналось сейчас все у него внутри. Значит, ехать ему следовало по возможности тише.

— Рэд, — сказал Ивен. — Выслушай меня, пожалуйста. (Он поймет, когда я скажу ему, что это нечто такое, о чем я не в состоянии говорить. Он поймет). Рэд, — сказал он. (Нет, не могу. Будет лучше, если я просто возьму себя в руки. Будет лучше, если я сделаю это для своего сына, будет лучше, если я поскорее сделаю это). — Рэд, — сказал он. — Твой отец слегка подвыпил. Ты видел только что, как Уоррен Уолз пытался стать на голову. Это было оттого, что он слегка подвыпил. Но это ничего не значит. Все прекрасно. Ничего особенного не случилось. Просто когда человек немножко выпьет, ему начинает казаться, будто что-то случилось, будто что-то вокруг не то. Дейд тебе обрадуется.

— Почему ты сказал, что это Мильтон Швейцер? Почему ты не сказал, что это Дейд?

— Я чуточку подвыпил, — сказал Ивен так, чтобы вышло повеселее. — Это ничего. Ты ведь уже не боишься?

— Не пойму, — сказал Рэд. — Тебе нравится Мильтон Швейцер?

— Конечно. Мне нравится Мильтон Швейцер.

— Я его ненавижу, — сказал Рэд.

— Почему? — сказал Ивен. (Что толку прикидываться перед Рэдом? Что толку делать вид, будто ничего не случилось? Он все равно знает. Я не могу его оградить…)

— Помнишь, как ты спросил, нравится ли мне Уоррен Уолз?

— Да, Рэд. Это было вчера.

— И еще спросил, почему мне понравился Коди Боун.

— Да, Рэд.

— И я сказал, что Коди Боун мне просто понравился, а почему — не знаю. Так вот, мне теперь нравится и Уоррен Уолз. Он мне особенно понравился, когда старался подержаться на голове. Но Мильтон Швейцер не нравится мне. Я его ненавижу. — Он помолчал с минутку, потом сказал: — И знаю — почему.

— Почему, Рэд? — Ивен уже не прикидывался веселым. И голос его прозвучал совсем тихо.

— Мама сказала, что возьмет меня и Еву в цирк. Мы приготовились, но она почему-то позвала Мейбл, и Мейбл увела нас. Нам не хотелось идти с Мейбл. Я не знал, почему мама раздумала идти. Мне вовсе не понравился цирк с Мейбл.

Рэд умолк.

— И из-за этого ты возненавидел Мильтона Швейцера? Но при чем тут он? — сказал Ивен.

— Разве ты не понимаешь? — сказал Рэд. — Когда мы вернулись из цирка, он был у нас. А еще в другой раз мама обещала повезти меня и Еву на пикник в университетский городок. В то самое место, где мы однажды так хорошо повеселились. Она наготовила сандвичей, самых разных, и когда мы совсем уже собрались, она снова позвала Мейбл и отправила нас с нею.

— Когда это было?

— Когда ты уехал зарабатывать деньги на машину, — сказал Рэд. — Когда же мы наконец купим ее?

— Не знаю, — сказал Ивен.

— Вернувшись после пикника, я вошел в комнату и увидел его, — сказал Рэд. — Я сразу же вышел оттуда и пошел во двор, потому что ужасно разозлился. Я только сказал: «Почему вы не сидите у себя дома?» Ева осталась с мамой и с ним.

— Что же ты не рассказал мне раньше, Рэд?

— Не знаю, — сказал мальчик. — Забыл, наверно. Потом он уже больше не приходил к нам. А разве тебе приятно было бы услышать, что я так зло с ним разговаривал? И чтобы я сам рассказал об этом? Мне было стыдно. Я не хотел сказать такое. Я просто не удержался.

Ивен подрулил к стоянке аэропорта и остановил машину.

— Твой дядя Дейд очень тебе обрадуется, — сказал он.

Дейд выглядел усталым, он выглядел таким усталым, что Рэд сказал своему отцу: «Это и есть Дейд?» Дейд читал книгу, прислонившись к стойке. Когда они подошли, он захлопнул книгу и посмотрел на мальчика.

— Привет, Рэд, — сказал он. — Ты выглядишь прекрасно. Ты выглядишь превосходно, мальчик. — Он обернулся к брату. — Знаешь, на кого он похож? На нашего старика. На твоего дедушку, Рэд, на Петруса Назаренуса. Ты похож на него. — Дейд снова посмотрел на брата. — Я подумал, что лучше так, чем совсем ничего. Но через час мне нужно улететь с обратным самолетом.

Дейд улыбнулся мальчику. Он заговорил на языке, который Рэду хотелось бы знать. Единственное слово, понятое Рэдом из всего, что сказал Дейд, было «эй». С него Дейд начал. Эй, потом еще что-то на незнакомом языке, слова — быстрые, твердые и как будто сердитые, но в то же время и забавные.

Глядя брату в глаза, Дейд очень спокойно сказал что-то еще на своем языке. Рэд услышал, как отец его ответил на том же языке.

Они направились к скамейке в дальнем углу, сели. Рэд оказался посередине, между отцом и дядей. Дейд обнял его одной рукой, прижал к себе.

Братья разговаривали на языке, которого Рэд не понимал. Но ему это и не нужно было. Он понимал их голоса. Он понимал, что Дейд брат Ивена.

— Говори помягче, — сказал Дейд. — Говори помягче, ради своего сына. Я вижу в нем моего отца.

— Хорошо, — сказал Ивен. — Что мне делать, брат?

Дейд обратился по-английски к Рэду.

— Ты — мой отец Петрус Назаренус. — Он притянул к себе голову мальчика и поцеловал в лоб. — Если ты устал, если хочешь пройтись, если хочешь посмотреть на людей или выйти и посмотреть на самолеты, иди, мы будем здесь, ты найдешь нас на этой скамейке.

Рэд обернулся к отцу, и в глазах его снова было смятение.

— Я не хочу, — сказал он.

— Я и надеялся, что не захочешь, — сказал Дейд, — но не был уверен.

Он снова перешел на родной язык.

— Нам нужна целая жизнь, чтоб понять простейшие вещи, — сказал Дейд. — Нам нужны две жизни, чтоб исправить хоть малую ошибку. Каждый день наш бывает прожит с ошибкой, и за всю жизнь мы не исправляем ни одной из них. Что тебе делать, мой брат? Что бы ты ни сделал, ты не сам это сделаешь. Ты сделаешь то, что тебе уготовано. Как ты ни поступи, все будет правильно. Если ты ненавидишь — это правильно. Если убьешь — тоже. Брат, если ты любишь — это правильно. Если ты любишь ее, хоть даже себе на пагубу, — это правильно. — Его усталые глаза испытывали глаза брата. — Делай то, что ты должен, — сказал он. — Делай то, что ты хочешь. Это правильно.

— Если я муж женщины, которая… — заговорил Ивен.

— Это правильно, — быстро произнес Дейд, и голос у него был бесконечно усталый.

— Если я отец чужого ребенка… — сказал Ивен.

— Это правильно, — сказал Дейд.

— Что мне делать? — сказал Ивен.

— Может, выспаться? — спросил Дейд. — Не это ли тебе нужно?

— Выспаться? — сказал Ивен. — Я не усну. Сон для меня потерян.

— Я тоскую по моим детям, — сказал Дейд. — Тосковать — это правильно. Я хочу их увидеть, и это правильно. Я их не увижу, и не видеть их — тоже правильно.

— Почему, Дейд?

— Это игра, — сказал Дейд. — Играешь свою игру. Играешь, как тебе выпало. Что выпадает мне? Какое выбрать решение? Быть гордым и потерять то, что я люблю, или быть мягким, без гордости, и мягкостью сохранить любимое? И то и другое правильно. Что же я выбираю? Быть гордым и потерять тех, кого я люблю. И если даже они любят меня и стремятся ко мне, что требуется от меня? Быть гордым и не подпускать их к себе. И если они умирают от этой любви и тоски, что требуется от меня? Быть гордым и приучить себя к мысли, что они умерли. Так ли это? Так ли должно быть? Да, так, мой брат.

— Ты устал, Дейд, — сказал Ивен. — Ты очень устал. Тебе нельзя лететь обратно.

— Игра есть игра, — сказал Дейд. — Сейчас она ждет меня. Она всегда меня ждет. Я не испытываю волнений. Никогда не испытывал. Волнения из-за денег, приходящих и уходящих, они никогда не владели мною. Игра поджидает, чтобы взволновать, удивить, вознести или унизить. Она никогда не волновала, не удивляла, не возносила и не унижала меня. Ты понимаешь, брат?

— Нет, не понимаю.

— При случае я разъясню тебе, — сказал Дейд. — Вот. — Он засунул руку в карман, вытащил кипу бумажных денег и протянул их Ивену. Рэд увидел деньги. Он знал, что это такое, но он не понимал языка братьев. — Вот мой выигрыш, — сказал Дейд. — Я не спал, потому что в то время, когда другие игроки сдаются, я продолжаю играть. Глупая игра, и выигрыш глупый. Но это правильно. Что тебе делать? Отправляйся домой.

Он снова повернул к себе голову мальчика, снова коснулся его лба сухими губами.

— Рэд, — сказал он. — Разве это не странно и чудесно, когда сын твоего брата — твой же отец? — Он улыбнулся мальчику, ласково сжав ему подбородок. — Разве не странно это, Рэд? Я был плохим сыном. Может, потому и отец из меня не получился. Как ты думаешь? Скажи мне.

— Я хочу говорить на вашем языке, — сказал Рэд.

— Да, — сказал Дейд. Через голову мальчика он взглянул на его отца. Ивен все еще держал деньги в руках. Дейд сказал по-английски: — Надо его научить.

— Кто будет учить меня? — сказал Рэд.

— Твой отец, — сказал Дейд. Он снова обратился по-английски к брату: — Научи его нашему языку. Но учи не словам, а мыслям. К тому времени, когда тебе исполнится девять, — сказал он мальчику, — ты будешь говорить на нашем языке так же, как на английском, а может и лучше. Спрячь эти бумажки в карман, — сказал он брату по-английски и добавил на родном: — У меня есть еще, эти ты забери и поезжай домой. Если есть там кто-то, кого ты хочешь убить, оружие найдется в моей комнате. Почему бы и нет? Это правильно. Если же есть там кто-то, кого ты хотел бы простить и понять и снова любить, ты найдешь оружие в собственном сердце.

— Рэд, — сказал Ивен сыну, — я хочу, чтоб ты прогулялся немного, посмотрел бы на самолеты.

Рэд взглянул на отца. В глазах у мальчика все еще было смятение, но тут же оно исчезло, и Ивен увидел, что его сын и вправду похож на Петруса.

Рэд соскользнул со скамейки — ноги его не доставали до земли — и медленно направился к широкой застекленной двери. Он открыл ее толчком, вышел на лестницу, стал спускаться по ней и пропал из виду.

— Ради бога, Дейд, — сказал Ивен по-английски. — Она надрывает мне сердце. Мне жалко ее. Я не знаю, что делать. Клянусь богом, я боюсь, что убью ее. Ты не должен возвращаться, скажи — нет. Останься. Помоги мне. Не возвращайся, Дейд.

— Тут ничем не поможешь, — сказал Дейд. — Если ты должен убить, я сказал тебе, где оружие. Ты найдешь его сразу. Хотя тебе вполне хватит и рук. Что угодно сгодится. Мы никогда не безоружны. Никто из нас. И мы все беззащитны. Тут ничем не поможешь. Разве помог Петрус? Разве мы ему помогли? Никто не поможет. Но и не помешает никто. — Он достал из кармана серебряный доллар. — Вот жребий, — сказал он, — спроси его: добрым быть или гордым? Вот к чему все это сводится. Называй. — Он высоко подкинул монету и, пока она летела, кружась в воздухе, сказал снова: — Ну же, называй.

— Решка, — сказал Ивен.

Монета ударилась о мраморный пол, подпрыгнула, покружилась на ребре, помедлила мгновение и потом — легла. Выпал «орел».

— Будь добрым, — сказал Дейд. — Почему бы и нет, старина? Почему бы и нет? Так тебе выпало. Будь добрым. Добрым ко всем. И к себе.

— То есть мягким, не так ли?

— Почему бы и нет? И мягким тоже. Будь добрым. Это правильно — быть добрым.

— Я сегодня чуть было не убил ее, — сказал Ивен. — Но ворвался Рэд и удержал меня.

— Будь добрым к Рэду, — сказал Дейд. — Будь добрым к его матери. Мальчик любит ее.

— Ради бога, Дейд, неужели ты не понял, что произошло?

— Понял, — сказал Дейд.

— Нет, ты не понял, — сказал Ивен. — Мы разговаривали с ней. Я думал: кто нам сумеет помочь? Я думал о докторе. Чтоб помочь ей. Помочь Рэду, Еве, помочь мне. Помочь другим, тем, кто еще мог бы у нас появиться. Я спросил, любит ли она этого человека. Она сказала: на знаю. Я убил бы ее, не удержи меня Рэд. Я хотел быть добрым. Хотел простить, хотел быть мягким, Дейд. Я хотел, чтоб это скрылось и сгинуло, я хотел верить, что мы забудем об этом, и я, и она, и что Рэд и Ева никогда ничего не узнают. Я спросил ее. Я думал, может, это была случайность, минутная слабость. Я спросил ее. Я был уверен, что она знает и сейчас скажет, как ненавистна ей эта слабость. Она сказала: не знаю. Останься, Дейд. Останься и помоги мне. Остановись в отеле во Фресно. Ты обязан мне помочь.

— Я прилечу сейчас же, как только смогу, — сказал Дейд. — Может быть, завтра утром. Может быть, завтра ночью. Я постараюсь тебе помочь.

— Ты уверен, что выиграешь?

— Уверен.

— Сколько ты дал мне?

— Не знаю. Сам сосчитаешь.

— Я оставлю их для тебя.

— Нет, — сказал Дейд. — Возьмешь их себе. Ты такой же участник игры, как и всякий. — Он встал. — Я соскучился по мальчику. Выйду, пожалуй, и побуду с ним до отлета. — Ивен тоже поднялся. — То, о чем вы говорили с ней… — сказал Дейд. — Поговорите об этом еще раз. Ее ответ мог ничего и не значить. Просто слетело с языка. Бывает же непроизвольное движение губ. Поговорите об этом еще раз. Тогда я и помочь тебе смогу.

Они вышли на лестницу, и Дейд увидел одиноко стоящего Рэда.

— Вон он стоит, — сказал Дейд. — И непохоже, чтоб плакал. А ведь ты, наверно, думал, что он сейчас плачет, не так ли?

— Да, думал.

— Почему?

— Он как Петрус Назаренус, а я видел Петруса плачущим.

— Когда? — сказал Дейд. — Когда это ты видел моего отца плачущим?

— В последний твой отъезд, — сказал Ивен. — Он плакал несколько раз. Он был уверен, что больше уже не увидит тебя. И Рэд сейчас думал о том же — что, может быть, никогда больше не увидит меня.

— Мне следовало вернуться, — сказал Дейд. — Я знал, что он старик уже. Но думал, что он сможет подождать еще чуточку.

Когда они подошли к Рэду, мальчик не обернулся.

— Рэд? — сказал Ивен.

— Да, папа, — сказал мальчик, но и тут не обернулся. Дейд Назаренус посмотрел на брата. Его твердые глаза были сейчас тверже, чем когда-либо, но и полны боли. — Будь добрым, — сказал он на родном языке. — Будь добрым к нему. — Стоя позади мальчика, он опустил руки ему на лоб. Его пальцы прошлись по глазам, носу, губам Рэда и насухо вытерли влагу.

— Это правильно, — сказал мальчик на их языке, все еще не оборачиваясь. — Что значит это слово, Дейд? — спросил он по-английски. — Ты повторил его столько раз.

— Оно значит: это правильно. Это — правильно. Скажи еще раз.

Мальчик еще раз произнес эти слова на их языке.

— Молодец, — сказал Дейд. — Теперь ты это усвоил. Ты сказал это отлично. Твой отец научит тебя еще многому другому.

Мальчик повернулся к отцу.

— Научишь, папа?

— Да, Рэд, — сказал Ивен. — Да, научу.

— Я хочу говорить так же, как ты и Дейд.

— Твой отец тебя научит, — сказал Дейд.

— На это требуется время, — сказал Рэд отцу.

— Ну конечно, — сказал Ивен.

— Научишь?

— Да.

Они двинулись дальше, Рэд между ними. Дейд неожиданно подхватил мальчика на руки и, смеясь, обнял его. Мальчик тоже рассмеялся. Дейд сказал те самые слова, за ним их сказал Рэд, и тогда наконец Ивен Назаренус сказал их тоже.

— Это правильно, — сказали они все трое на своем языке.

На обратном пути в Кловис мальчик сказал:

— Запах камня в доме — от Дейда. Я не знал этого точно до тех пор, пока вы с Дейдом не подошли ко мне, когда я стоял там один. Пока мы были в здании, я думал, что это, наверно, от мраморного пола, а не от Дейда, но запах остался и тогда, когда мы вышли наружу. От Дейда пахнет камнем. От Евы — сеном и медом и еще чем-то другим, только чем, я не знаю. От Флоры Уолз пахнет холодной водой и зелеными листьями.

— Тебе нравится Флора? — сказал Ивен.

— Если хочешь знать, она мне нравится по-настоящему, — сказал Рэд. — Фэй и Фанни мне тоже нравятся, но по-настоящему — только Флора.

— Почему?

Ивен хотел это знать. Он хотел знать, почему его сыну понравилась Флора. Почему понравилась Суон ему самому, Ивену? Почему он решил, почему поверил, что из всех женщин на свете Суон — та единственная, которая для него и с которой ему иметь сыновей и дочек, та единственная, с которой он просто и с удовольствием покорится бессмыслице жизни? Почему он все еще любит Суон?

— Я люблю ее, — сказал Рэд, — потому что мне хорошо с ней.

— Что же она такого делает, от чего тебе хорошо с ней? — сказал Ивен. — И как?

Что делала такого Суон, от чего ему было хорошо а ней? Как она превращала для него в веселье и радость эту жизнь со всей ее горечью и нелепостью? Как она заставляла его радоваться тому, что и он живет на свете, что ему это выпало? Как? Как она это делала?

— Послушай, папа, — сказал Рэд, — она любит меня и все, от этого мне и хорошо с ней. Понимаешь, мне очень хорошо от того, что такая девочка, как Флора, любит меня. Я никогда раньше не встречал такую девочку, как Флора.

— Она особенная?

— Да. Она не такая, как все девочки, которых я встречал. Она совсем другая.

— Чем же она другая?

— Ну… во-первых, она хорошенькая, разве нет?

— Да, конечно.

— А ведь сколько девочек совсем не хорошеньких, — сказал Рэд. — И еще — когда она разговаривает, мне хочется смеяться. Меня смешат и ее губы, и ее голос. И вдобавок она говорит вещи, совсем не похожие на то, что говорят другие девочки.

— Ну и что она говорит?

— О, она говорит особенные вещи. Я забыл что, но она говорит их так, будто понимает. А самое главное — она особенная, потому что я нравлюсь ей.

— Ты уверен?

— Ну-у… я не уверен, — сказал Рэд, — но думаю, что нравлюсь.

Был ли сам он уверен, что Суон хоть когда-нибудь его любила? Не было ли это всего лишь предположением? А что если было так: ему показалось, что она его любит, оттого что сам он ее полюбил, и ни у кого из них никогда не было уверенности в другом, каждый строил догадки, предполагал и рассчитывал на вероятность того, что предположение его — не пустое. Он поверил в то, что она его любит. Не оттого ли, что им разговаривалось друг с другом весело и, приглядываясь друг к другу, они подмечали одинаковость чувств и желаний? Но не могли ли одинаковые желания и чувства проснуться в каждом из них по отношению к кому-то другому? Могли, конечно. Так что же то было — то, из чего рождалось и росло убеждение, что они любят друг друга? Не их ли вера, что сложившееся между ними должно иметь продолжение, длиться всегда, с появлением на свет сыновей, дочерей, как уже появились Рэд и Ева? Не из этой ли веры создалась их любовь, создалось нечто — ясное и осмысленное?

— Ты бы чувствовал себя несчастным, если б не нравился Флоре? — сказал мужчина. — Или если бы нравился ей не больше, чем другой какой-нибудь мальчик?

— Какой другой мальчик? — сказал Рэд.

Ивен рассмеялся, ну, просто разразился смехом, потому что вопрос был точно такой, какой в подобных обстоятельствах он задал бы сам, в свои сорок четыре.

— Не знаю, — сказал он. — Любой мальчик. Любой другой мальчик. Если бы ты нравился ей не больше, чем любой другой знакомый мальчик, ты бы почувствовал себя несчастным?

— Мне б этого не хотелось, — сказал Рэд. — А разве ей нравится другой мальчик? Ты что-нибудь знаешь, папа?

— Нет. Мне просто интересно, сделаешься ли ты от этого несчастным? Вот и все.

— Конечно, сделаюсь. Я ее люблю, а если я люблю ее, значит хочу, чтоб и она меня любила. Если она моя любимая, я не хочу, чтоб у нее был другой любимый.

— Ну а если она тебя любит, — сказал Ивен, — но при этом ей нравятся и другие мальчики?

— Как же так может быть?

— Не знаю, но допустим, что так случилось. Допустим, что это так.

— Я б не хотел такую любимую.

— Может, и не хотел бы, но предположим, она по-прежнему остается твоей любимой, хоть ты и знаешь, что ей нравятся другие мальчики. Сделаешься ли ты от этого несчастным?

— Страшно несчастным, — сказал Рэд. — Я хочу, чтоб моя любимая любила меня так же, как я ее.

— Почему, Рэд?

— Не знаю. Просто хочу и все. Я собираюсь сказать ей — до того как мы уедем в Пало-Альто, — что я люблю ее, и собираюсь спросить, сама она любит меня или нет. Если да, то когда мы в следующий раз приедем к Дейду, я пойду к ней домой один, чтоб увидеть ее, потому что она моя любимая.

— Один?

— Да, — сказал Рэд и погодя добавил: — Она сказала, что ее папа ненавидит ее маму. Она сказала, что ее мама ненавидит ее папу. Почему они ненавидят друг друга? Они — отец и мать Флоры. Как они могут ненавидеть друг друга?

— Ну, — сказал мужчина, — она, наверно, ошиблась. Может, бывает, что они спорят, дерутся между собой — как муж и жена, отец и мать, мужчина и женщина и даже мальчик и девочка, — и когда это происходит, они, вполне возможно, и ненавидят что-то друг в друге, но это вовсе не значит, что они перестают друг друга любить. Это не значит, что они не любят друг друга гораздо больше, чем ненавидят.

— Мне не нравится ненависть, — сказал Рэд.

— Почему?

— Не нравится. Что-то в ней не то, нехорошее. Почему люди ненавидят?

— Не знаю, — сказал мужчина. — Не знаю, почему они ненавидят? Почему бы, а?

— По-моему, это от страха, — сказал мальчик. — Чего-то они боятся, но чего — не знаю. Я боялся Мильтона Швейцера, но почему — не знаю.

— Люди пугают нас, — сказал мужчина. — Некоторые из них в самом деле пугают нас.

Когда машина подъехала и остановилась на том же месте, где стояла раньше, он взглянул на часы. Они отсутствовали два часа. Сейчас было около половины двенадцатого. Все выглядело по-прежнему, только Флора лежала на коленях у матери, наверно, спала. Рэд прямиком направился к девочке, посмотрел на нее. Она открыла глаза, приподнялась, села.

Ивен Назаренус пожелал всем доброго вечера, быстренько разлил по стаканам виски, и сам со своим стаканом направился в дом. Еву он нашел в кровати, спящей. Он сел рядом с ней на кровать и выпил, потому что ему страшно нужно было выпить.

— Я не хотел, чтоб ты плакала из-за меня, — сказал он спящей девочке.

Обернувшись, он увидел в дверях Суон.

— Они уходят, — сказала Суон.

— Я сейчас.

Он вышел и увидел, что Рэд и Флора стоят рядышком и разговаривают.

— Нет, — сказал он Уоррену Уолзу, Мэй, Коди Боуну и Барту. — Еще рано. Не уходите. Пожалуйста, не уходите.

— Дети устали, — сказал Уолз, сейчас уже трезвый.

— Мы чудесно провели время, — сказала Мэй. — Спасибо, что пригласили нас. Мы с Суон так славно побеседовали. Пожалуйста, загляните к нам как-нибудь вечерком до отъезда, только я, право, благодарила бы бога, если б вы никогда уже не уезжали отсюда. Перебирайтесь в Кловис и живите на винограднике.

— Верно, — сказал Коди Боун. — Перебирайтесь сюда, так чтобы я мог приглядывать за Рэдом. Это совсем не худшее местечко в мире. Где вы еще найдете такой вечер? Посмотрите на звезды. Такого неба вам всюду не увидать.

Они разместились в машинах и уехали. Стало тихо, пустынно, мертво.

Рэд сидел на ступеньках, уткнувшись в ладонь подбородком. Суон принесла поднос и собирала посуду.

— Они славно провели время, — сказала Суон, ни к кому в частности не обращаясь. — Очень она милая. И ум в ней есть, и чуткость, и манеры.

— О ком ты? — сказал Рэд.

— О Мэй Уолз, — сказала Суон.

Ивен Назаренус подошел к столу, поставил на поднос еще два-три стакана, поднял его и понес в дом.

Женщина перемывала посуду на кухне.

— Когда ты управишься, — сказал мужчина, — я хотел бы поговорить с тобой.

Ивен произнес это совсем тихо — стоя в глубине гостиной у пианино, — но он знал, что Суон услышит его.

Суон появилась из кухни.

— Вода очень шумит, — сказала она.

— Когда ты управишься, я хотел бы поговорить с тобой.

— Я боюсь с тобой разговаривать, — сказала она. — Я не знаю, какие у тебя мысли. Не знаю, чего от тебя ждать.

— Я тоже боюсь с тобой разговаривать, — сказал он, — и все-таки, я думаю, нам лучше поговорить.

— Хорошо.

Она ушла обратно на кухню.

Он сел к пианино. Посидел так минуту, потом тронул клавишу и услышал высокий ее звук. Потом тронул ее снова, и снова тот же звук. Он опустил голову на руки и, закрыв глаза, мгновенно провалился в сновидение без сна.

Очнулся вдруг, почувствовал, что Суон рядом — стоит и ждет. Встал, двинулся к холлу — подальше от ее глаз — и оттуда сказал:

— Если в твоей душе есть хоть крупица милосердия к себе самой, знай, что в моей есть милосердие к нам обоим. Пойми это и, пожалуйста, дай мне помочь моему сыну и моей дочери, дай мне помочь тебе, кто бы ты ни была — моя жена, мать моих детей или совершенно чужая женщина, — кем бы ты ни предпочла быть. Пойми это и дай мне спасти нас от краха, кем бы мы ни были друг для друга. Пойми, что в душе моей только милосердие и ничего другого к каждому из нас. Пойми, я не представлял, что мы настолько чужие, что до такой степени не знаем друг друга.

Он вернулся из холла и в первый раз за весь этот день посмотрел на нее.

— Что ты хочешь делать, Суон?

— Не знаю, Ивен.

— Днем, — сказал он, — услышав эти слова, я обрушился на тебя, но и только, потому что я не знаю тебя. Я не могу любить или ненавидеть человека, которого не знаю. Если тебе есть что сказать, скажи это, как чужой чужому.

— Я не знаю, Ивен, ничего не знаю, — сказала она. — Иногда я думаю, что мне следует обратиться за помощью к врачу, как бы жестоко это ни было. Иногда же мне кажется, что не следует. Не знаю.

— Я хочу помочь тебе.

— Не знаю, — сказала она. — Не могу решить. Он не наш. Он не твой и мой. Но так ли это? Так ли несомненно, что он не наш?

— Ничто теперь не наше, Суон.

— Я жила просто, — сказала она. — Я жила бездумно, даже глупо. Я жила телом. Я не могу думать. Я не знаю, Ивен. Когда ты ушел с Рэдом и Ева захотела поехать с вами, я была уверена, что ты возьмешь и ее и уже не вернешься. Я решила, что именно так ты и сделаешь, и почувствовала облегчение. Я решила, что останусь одна и умру одна, без ничего, без никого, кроме себя самой, и почувствовала облегчение. Я была рада, Ивен. Но Еве ты отказал, и она плакала так, как никогда раньше, и это меня испугало. Я боюсь любви. Я боюсь любви больше, чем ненависти. Я боюсь милосердия больше, чем презрения.

— Что ты хочешь делать, Суон?

— Я женщина. Я не знаю. Любящий спасет меня — как угодно, пусть хоть обманом. Ненавидящий — погубит. Я не знаю, что делать, Ивен. А что хочешь делать ты?

— Спать, — сказал он.

Он ушел в свою комнату и сел на постель. Женщина последовала за ним.

— Возненавидь меня или люби, — сказала она.

Он повернулся к ней пораженный.

— Ты с ума сошла, — сказал он.

— Ты устал, Ивен? — сказала она.

— Суон, — сказал он. — Я не хочу обижать тебя. Я не хочу кричать. Не хочу причинять тебе боль. Ты в беде. Все мы сейчас в беде.

— Неужели ты так устал?

— Ты не можешь быть жестокой к Рэду и Еве, — сказал он. — И меня ты не толкнешь на такую жестокость. Их это не должно задеть, не должно, ты слышишь?

Она припала к нему со стоном, с рыданием.

— Помоги мне, — прошептала она.

— Я и стараюсь помочь тебе.

Он поднял ее и уложил на постель. Она схватила его за руку.

— Перестань, — сказал он.

Он повернулся и быстро вышел в гостиную — подальше от нее.

— Не оставляй меня, — сказала она. — Пожалуйста, не оставляй меня, Ивен.

— Я не оставлю тебя.

— Никогда не оставляй меня. Ни на минуту. Никогда больше не оставляй меня одну, Ивен.

— Ты бы уснула.

— Ты не оставишь меня?

— Нет.

Пение птиц разбудило девочку.

Ева Назаренус, пели они. Так называл ее отец. Отец не взял ее с собой, он взял Рэда, и она заплакала. Она была сердита на своего отца. Если он мог взять Рэда, то почему не взял ее? Ей так хотелось поехать, и она была уверена, что он возьмет ее, а он не взял. Он уехал с Рэдом, без нее. Он оставил ее стоять на дороге, одну и в слезах. Она была очень сердита на отца. Нехорошо он поступил с ней, совсем нехорошо. Она считала, что всегда может положиться на него, что он всегда будет хорошим. Он был единственный, на кого она всегда могла положиться. Ее мать умела быть и бывала хорошей, но только тогда, когда ей самой захочется, а не тогда, когда хочется Еве. Иногда матери захочется быть хорошей, а для Евы это все равно не хорошо. Но чуть погодя хорошо становилось и Еве. Просто ей нужно было немного времени, чтоб привыкнуть, что ее мать бывает хорошей, когда сама того хочет, не заботясь о том, чего хочет Ева. Ее мать была ужасно хорошая. Но она умела быть и плохой. Иногда ее голос делался таким жестким, что Ева пугалась. Иногда глаза у ней делались такими сердитыми, что Еве не хотелось смотреть на нее. Но через минуту мать снова становилась хорошей. Она была самой хорошей на свете, лучше, чем мать Фанни и Флоры, и это было так чудесно, что из всех матерей на свете Еве Назаренус досталась самая лучшая, и это было такое счастье, что, будучи самой лучшей, она была к тому же ее собственной матерью, не чьей-нибудь, а именно ее матерью. Ева чувствовала жалость ко всем тем, у кого не было своей матери. До чего это должно быть тоскливо, когда нет у тебя своей матери! У Евы был также свой собственный отец. Некоторые девочки, имеющие своих собственных матерей, не имеют собственных отцов. У нее были оба. У нее был и свой собственный брат. И теперь здесь, в доме Дейда, в целой спальне — только для нее, у Евы были еще и свои собственные птички. Они знали ее имя и только что его пропели.

Она послушала птиц, потом спустилась с постели и подошла к окну посмотреть, какая это птичка называет ее имя яснее всех остальных. За окном, на кусте сирени, она увидела не одну птичку, а пять. Они резвились, радуясь утру, перепархивали с ветки на ветку, гонялись друг за дружкой и распевали, улетали и снова прилетали обратно.

Но скоро они наскучили девочке, и ей опять стало грустно, очень грустно. Почему отец не взял ее с собой? Почему он оказался недобрым к ней именно тогда, когда она нисколечко не сомневалась, что он будет добрым, хорошим, когда ей особенно сильно хотелось, чтоб он был хорошим? Почему он оттолкнул ее, оставил, покинул совсем одну, обиженную и плачущую?

Она подумала: интересно, проснулся ли Рэд? Было ужасно рано. Она это знала точно. Она всегда просыпалась первая. И все-таки, может быть, Рэд уже проснулся?

Она отправилась в комнату Рэда и увидела, что он лежит с открытыми глазами.

— А ну иди обратно в постель, — сказал он.

— Давай оденемся, выйдем и нарвем инжиров.

— Еще очень рано. Иди спать.

— Уже светло, — сказала Ева. — Давай постоим около насоса и поболтаем.

— Нет, — сказал Рэд. — Дай маме поспать. Дай папе поспать. Мы разбудим их.

— Почему?

— Потому что будем одеваться, разговаривать, ходить по дому и вокруг. Иди обратно в постель.

— Давай выйдем на лужайку и постоим на голове.

— Нет. Еще очень рано. Пусть они поспят. И ты иди спать. А когда снова проснешься, приходи, и мы вместе оденемся.

— И выйдем поесть инжиров или постоять на голове?

— Поесть инжиров. Еще очень рано, чтоб стоять на голове.

— Да, — сказала Ева. — Еще очень рано.

— Ну, идешь ты обратно или нет?

— Почему папа тебя взял с собой, а меня не взял?

— Ты девочка, — сказал Рэд.

— Я мальчик, — сказала Ева.

— Ты девочка, — сказал Рэд.

— Я девочка, — сказала Ева, — но я и мальчик. Я лучше, чем мальчик. Я лучше всех.

— Не лучше меня, — сказал Рэд.

— Лучше, — сказала Ева.

— Не говори так, — сказал Рэд.

— Я лучше, — сказала Ева.

— Ну ладно, иди обратно и еще немножко поспи, — сказал Рэд. — Когда проснешься, приходи, мы вместе оденемся. Но только смотри, шума не поднимай. Дай им поспать.

Она ушла. Рэд вспомнил слова, которым он выучился вчера: это — правильно. Он обрадовался, что вспомнил их, что сумел их произнести и что отец научит его всему языку вообще. Потребуется куча времени, чтоб усвоить весь язык и говорить на нем так, как говорили Дейд и отец. Он вспомнил отдельные звуки и как их произносили Ивен и Дейд, разговаривая друг с другом. Рэду понравились эти звуки и хотелось бы знать, что они означают. Хотелось бы, чтоб его отцу было сейчас хорошо. Хотелось бы, чтоб его матери было сейчас хорошо.

Сестра снова заглянула к нему в приоткрытую дверь.

— Ева, — сказал он. — Иди ты спать.

— Я пошла, — сказала Ева. — Я пошла обратно, забралась в постель и поспала. Теперь уже не рано. Уже поздно.

— Ты вовсе не поспала.

— Поспала.

— Неправда.

— Правда. Я поспала.

— Ты же выдумываешь, Ева.

— Совсем и не выдумываю. Давай одеваться.

— Нет, — сказал Рэд. — Пускай они поспят. Иди к себе и полежи. Скоро мы встанем и оденемся.

— Я не могу пойти к себе.

— Почему?

— Там кто-то есть.

— Никого там нет.

— Есть, говорю тебе.

— Нет, Ева. Опять ты выдумываешь.

— Кто-то мертвый, — сказала Ева.

— Кто? — сказал Рэд, потому что поди разберись, когда она выдумывает, а когда нет. Все, что она сказала, звучало как правда.

— Не знаю кто, но мертвый.

— Ты не выдумываешь, Ева? Только честно.

— Нет, это правда.

Рэд посмотрел на нее, силясь угадать, правду она говорит или выдумывает.

— Мне страшно, — сказала она.

Рэду тоже стало страшно. Он соскочил с постели. Он направился по коридору к комнате сестры, и Ева за ним, и оба они шли медленно, как из-под палки, словно их подстерегала большая опасность. Рэд был здорово испуган. И Ева теперь уже и сама не сказала бы со всей уверенностью, что там, в ее комнате, нет мертвого человека. Дойдя до двери, Рэд ринулся в нее напролом, почти ослепший от безумного страха. Когда же в глазах у него опять прояснилось, он убедился, что в комнате никого нет.

— Исчез, — сказала Ева.

— А где он был?

— Вот тут, — сказала Ева. Она ткнула пальцем в самую середку пустой фруктовой вазы.

— Вечно ты выдумываешь, — сказал Рэд. — Ну ладно, одевайся.

— Тебе придется помочь мне с туфлями.

— Хорошо.

Он ушел обратно в свою комнату и справился с одеждой за каких-нибудь две минуты. Вернувшись к Еве, он нашел ее почти одетой. Он помог ей застегнуть туфли, и они выбрались в гостиную, а оттуда, очень тихо, через входную дверь — из дому. Они обогнули дом и вышли на задний двор, к инжирному дереву. Рэд сорвал с нижней ветки спелую ягоду и дал Еве, она очистила ее и съела. Потом он взобрался на дерево, и там инжиров было множество, он срывал их и один бросал сестре, а другой съедал сам.

С полчасика они поболтали про выдумки и про мертвецов, а потом, когда наелись инжиров, Рэд спустился с дерева и повел Еву к тому месту, где нашел вчера Флору Уолз. И здесь они провели с полчасика. Но когда вернулись к дому, родители их все еще спали. Дом все еще молчал.

— Давай разбудим их, — сказала Ева.

— Не надо, — сказал Рэд. — Пускай поспят.

— Уже поздно, Рэд. Ужасно поздно.

— Не поздно. Пускай поспят.

Они постояли у насоса и опять завели разговор, но голоса их могли разбудить спящих, и поэтому Рэд повел Еву посмотреть на гранатовые и оливковые деревья.

— Мы совсем одни в целом мире, — сказала Ева. — Только ты и я, Рэд.

— Нет, мы не одни.

— Одни, — сказала Ева. — Ни отца, ни матери. Только брат и сестра, совсем одни в целом мире. Ты убьешь их, если они придут схватить меня?

— Кого их?

— Тех, кто приходит за нами.

— А кто они?

— Не знаю. Ты их убьешь?

— Да, — сказал Рэд.

Девочка задумалась о тех, кто приходит за ними, и о том, как брат ее их убьет, одного за другим, а затем ее глаза обратились к гранатовым деревьям.

— Дай мне гранат, — сказала она.

— Они еще не спелые, — сказал Рэд.

— Все равно, дай мне.

Рэд прыгнул, чтоб поймать нижнюю ветку, но поймал только листик. Листик оторвался от ветки, а сама она распрямилась и задрожала, и гранаты заплясали на ней, но вниз не упали. Рэд прыгнул снова, поймал веточку, одной рукой пригнул ее как можно ниже, другой потянулся за гранатом. Он сорвал самый большой, отпустил ветку и протянул гранат Еве. Она внимательно рассмотрела его со всех сторон и сказала:

— Я сохраню это навсегда.

— Зачем?

— Чтоб вспоминать тебя, когда ты умрешь.

— А ты мне что дашь, чтоб и я вспоминал тебя, когда ты умрешь? — сказал Рэд.

— Я дам тебе что-нибудь, — сказала Ева. — Ты мой маленький брат.

— Я твой большой брат.

— Ты мой большой брат. Я дам тебе что-нибудь.

— Когда?

— Когда достану, — сказала Ева.

Они побрели назад к дому, все еще разговаривая о памяти, о любви и смерти и надеясь, что отец и мать уже проснулись, потому что и Рэд, и Ева уже стосковались по ним и хотели снова увидеть, услышать их и ощутить их запах, и даже, может быть, немножко помочь им в том, что касается памяти, любви и смерти.

Он спал, так что она могла говорить ему что-то, говоря это и себе, — говорить сквозь сон, она и сама еще не совсем проснулась, и тело ее было охвачено дремой, оно было оцепенелое и бесчувственное, и голос ее был медленный, сонный шепот, и сон то отпускал ее, то снова сковывал.

— Ивен? — говорила она. — Я не знаю, что случилось, но и знаю тоже. Я знаю, что случилось. Я не хотела этого и хотела. По моей вине это случилось. По моему желанию, а не само собой. Я сделала это, потому что хотела, Ивен. И не раздумывала, с кем я, потому что мне было все равно, потому что я не люблю раздумывать, все раздумывают слишком много, а я не раздумываю совсем.

Ивен все еще спал, лежа спиной к ней. Дети были то ли во дворе, то ли в винограднике: она слышала их шаги и голоса.

Она привстала, оперлась на локоть, придвинулась ближе к кровати рядом, к мужу.

— Ивен? — сказала она.

Мужчина пошевелился.

— Ты не спишь, Ивен?

Он наконец повернул к ней лицо, непонимающее, сонное.

— Я одинока, Ивен, — сказала она. — Я очень одинока.

Она следила за его глазами, едва открывшимися и закрывшимися снова.

— Я умираю, Ивен.

Мужчина открыл глаза, в одно мгновение все вспомнил и подскочил, словно пораженный безумием.

— Я одинока, — сказала женщина. — Больна и одинока. Сжалься над больным животным, Ивен. Я выброшена куда-то. И не могу так жить. Не могу дышать. Сжалься над умирающим животным, Ивен.

Она бросилась к нему на постель, ее руки обхватили и сжали его. Она прильнула к нему всем телом в отчаянном порыве — вернуть его себе, вернуть ему себя. Ее боль обожгла его. Ее животное великолепие в стремлении во что бы то ни стало добиться любви и продолжения жизни привело его в изумление, и ее тело, теплое ото сна, белое и мягкое, даже и сейчас, после всего, заразило тело Ивена желанием, словно дух был вовсе не властен над ним.

— Мне жаль, — сказал он. — Мне жаль, что ты так испугана. Мне жаль, что ты чувствуешь себя больной и одинокой. Я жалею тебя, да, я люблю тебя, да, но я не могу быть мягким и добреньким. Тебе придется встать и уйти. Уйти к своей жизни.

— Нет, Ивен, нет. Как ты можешь такое просить?

— А я не прошу.

— Я мать Рэда. Он любит меня. Я мать Евы. Она нуждается во мне.

— Я требую.

— Нет. Это убьет их. Это не принесет добра никому из нас. Это убьет меня. Это может убить и тебя, Ивен.

— Ты должна уйти, — сказал он. — Мне безразлично, кого это убьет. Твое присутствие тоже убьет нас всех. А раз уж так, то лучше умереть благопристойно.

— Нет, — сказала она, стараясь не расплакаться. — Ты никогда не был недобрым. Зачем быть недобрым сейчас, когда твоя доброта всего нужнее? Пойми, это не сулит нам ничего хорошего.

— Я не могу жить в одном доме с тобой, — сказал он. — Есть вещи, на которые даже добрый человек не способен.

— Нет, — заплакала она. — Мы справимся с этим. Мы все начнем сначала. Я стану совсем другой. Я стану жить для тебя. Стану женщиной, какой ты не знал. Я и есть эта женщина. Я всегда была ею. Но только теперь поняла. И никогда больше у нас не будет так, как теперь, или так, как раньше, не будет всех тех неприятностей, которые я каждый день тебе доставляла. Я не для себя буду жить. Мне опротивело это. Я буду жить для тебя.

— Я не могу оставаться в одном доме с тобой, — сказал он. — Твоя близость внушает мне отвращение.

— Нет, — сказала она. — Мы сумеем хоть как-то помочь друг другу. Разве нет? В нас обоих есть доброе чувство друг к другу. Если мы родители Рэда и Евы, отец и мать, значит мы должны быть добры друг к другу.

— Будь доброй, — сказал он.

— Буду, — сказала она. — Буду, Ивен.

— Будь доброй и уходи.

Он оттолкнул ее от себя. Она упала на спину, перевернулась, зарылась лицом в подушку, снова и снова повторяя свое «нет».

— Ладно, — сказал он наконец. — Вставай. Надень свое лучшее платье. Приготовь завтрак. Мы сядем и позавтракаем все вместе. — Она подавила рыдание, чтоб слушать его. Она подняла голову, чтоб посмотреть на него. — После завтрака мы вместе пойдем в Кловис. Мы вместе возьмем наших детей в церковь. Будь их матерью, а я буду отцом. Ладно. Вставай и будь их матерью.

Она встала и ушла в ванную, оставив дверь открытой, чтоб он мог ее слышать.

— Да, — сказала она. — Я буду им матерью. Теперь я буду им настоящей матерью. Мы забудем все. Сколько у нас времени?

— Времени достаточно.

— Я мигом оденусь, — сказала она. — Мигом приготовлю завтрак. Мы выкупаем их и возьмем в церковь. Мы будем их родителями, Ивен.

Он пошел в комнату Дейда и побрился. Потом он принял душ и надел свой лучший костюм. Суон была на кухне. Она надела платье, которое он купил ей год назад у Рэнсхоффа, а поверх платья повязала фартук, который кто-то подарил ей на рождество. Она готовила завтрак — кофе, гренки, бараньи отбивные. Он вышел во двор и увидел Рэда и Еву, возвращающихся с виноградника. Они обрадованно закричали и бросились к отцу. Суон оставила все и поспешила во двор, чтоб встретить их вместе с Ивеном. Они подхватили детей на руки и сказали им, что все вместе пойдут сегодня в церковь.

Они сели завтракать. Глаза детей наполнились радостью — от всей застольной церемонии, оттого что их отец и мать были здесь, рядом, и держались так сердечно и просто и с ними, и друг с другом. Глаза детей наполнились и удивлением — оттого что они разговаривали так весело и легко. И даже в глазах у мужчины и женщины появилось удивление и почти что слезы, оттого что они знали, оба знали, до чего это ненадежно — заставить себя и разыграть на мгновение мир и согласие, лишь бы видели дети, тогда как согласие это притворное. Оба они сознавали, до чего это ненадежно — стараться поддержать приличия в несчастье. И все же они старались изо всех сил и даже с радостью, и ни один из них в разговоре не произнес ни словечка, которым задел бы другого. Они старались. Ради своих детей, ради себя самих — они старались.

Достигнутая гармония была настоящей, несмотря на причину, заставившую достичь ее. Они действительно были единой семьей. Они действительно любили друг друга. Для них была надежда. Ничто не могло затронуть или расстроить их единство. Больно и удивительно было сознавать это, но это было действительно так. Каждый из них по-прежнему оставался самим собой, таким, каким и прежде был, но главное — они были вместе, в согласованности друг с другом, а все остальное не имело значения. Это было почти невероятно, чтобы из-за несчастья, ее подрывающего, семья могла еще больше сплотиться в семью, чтоб из позора и муки она могла бы выйти еще более гордо и неодолимо — семьей.

После завтрака Суон занялась девочкой — нужно было выкупать ее и одеть, а Ивен приготовил воду для мальчика в ванной комнате Дейда. Пока мальчик мылся, Ивен Назаренус привел в порядок деньги, которые дал ему Дейд. Среди них были купюры по пятьдесят и сто долларов, шесть-семь бумажек по десять долларов и множество по двадцать. Считать он денег не стал, а сложил их аккуратно в стопки, открыл бюро Дейда, выдвинул ящик и увидел в нем три пистолета. Он положил самый большой пистолет на стопки и задвинул ящик. Потом достал свой бумажник и пересчитал что в нем было: две бумажки по двадцать долларов, две по десять, две по пять и еще три доллара.

Мальчик выкупался и надел свой лучший костюм — из серой фланели. Когда они с отцом появились в гостиной, Суон с девочкой уже ждали их там. На девочке было желтое платьице с вышитыми голубыми цветочками. Видно было, что она порядком взволнована — и из-за платья, и из-за ожидавшего ее приключения, которое называлось «пойти в церковь».

На них на всех была новая и чистая одежда, и в том, как они вышли из дому и двинулись по дороге, была воскресная чинность. Но девочка вскоре устала, и мужчина взял ее на руки. Мальчик шел чуть впереди, разглядывая траву. Женщина шла и разговаривала, как молоденькая, и мужчина не позволил бы сейчас ни единой мысли, ни единому воспоминанию проскользнуть между ним и ритуалом, состоявшим в том, что они — все вместе. Он и с женой, и с детьми разговаривал с радостью в голосе.

Они пришли в Кловис как раз вовремя, чтоб успеть поглядеть сначала на все три церкви, подумать и обсудить, какая им больше подходит. Они остановили свой выбор на пресвитерианской, потому что хоть эта церковь и не была такой большой и красивой, как католическая, и не выглядела так трогательно одиноко, как методистская, но зато у нее были огромные окна с цветными стеклами, на которые Рэду и Еве захотелось посмотреть изнутри, и вообще всем им показалось, что с виду она как раз такая, какой должна быть церковь, — вся из дерева, белая, с чудной колокольней. И когда они уже входили, колокол зазвонил.

Они вошли и, пройдя через центральный придел, сели на скамейку в первом ряду справа, потому что Рэду и Еве хотелось сидеть поближе. Народу в церкви было на треть. Какая-то женщина играла на органе. Окон было четыре, и каждое из них — красивая картина, одна — голубая, другая — красная, третья — зеленая и четвертая — желтая. Свет, наполнявший церковь, сочетал в себе все цвета. Тут было ослепительно и в то же время спокойно.

Приключение началось с человека, появившегося из-за двери и остановившегося перед кафедрой, на которой лежала книга. Человек этот сказал несколько слов, потом все встали с мест, раскрыли книги и запели. Рэд с удивлением оглянулся вокруг. Пели все. Он услышал, как поет его отец, потом запел и сам, без слов, потому что в словах он пока не разобрался. Мать Евы пела тоже, и Ева запела вместе с ней. Она исподтишка кинула взгляд на Рэда, прыснула и прикрыла рукой рот. Глаза Рэда посмотрели на нее сердито, и она тотчас же приняла серьезный вид. Но только на минуту. Потом она снова прыснула и снова прикрыла рукой рот. Ее мать тоже чуть было не рассмеялась и тоже прижала руку ко рту. Глаза Рэда посмотрели сердито на них обеих.

Когда пение кончилось, они сели, и священник сказал еще несколько слов. Люди вокруг раскрыли на этот раз другие книги, священник снова сказал что-то, и тогда люди заговорили все вместе и что-то ему ответили. Священник выглядел очень величественно, и то, что он сказал, и то, что все вместе ответили ему люди, прозвучало тоже величественно.

Какой-то мужчина затянул соло. Восемь женщин и восемь мужчин, стоявших позади него, пропели вместе с ним часть песни.

Потом священник молился и много чего говорил.

А потом четверо мужчин в белых перчатках прошли туда, где стояли стопкой четыре деревянные тарелки, взяли их и протянули людям. Ивен Назаренус принял тарелку, положил на нее полдоллара и передал Рэду, стоявшему рядом. Рэд положил четверть доллара и передал тарелку Еве, Ева положила еще четверть доллара я передала ее Суон, и Суон положила свои полдоллара и держала тарелку до тех пор, пока мужчина в белых перчатках подошел забрать ее. А Рэд повернулся и смотрел, что вокруг делается.

Священник поднялся и заговорил снова. Он говорил долго, но все равно здесь было очень хорошо, потому что цветные окна оставались на месте, и Рэд мог все время смотреть на них и на людей тоже. Ева заснула. Суон уложила ее головой к себе на колени.

Немного погодя все кончилось. Они поднялись с мест и, стоя, смотрели, как народ покидает церковь. Наконец они вышли и сами и зашагали по направлению к дому.

Возвращение из церкви домой тоже прошло весело, если не считать жары, которая все усиливалась. Стало так жарко, что Рэд попросил разрешения снять с себя куртку, носки и ботинки, а Еву почти всю дорогу пришлось нести на руках. Дома дети получили холодной каши и молока и, поев, оба ушли вздремнуть.

Когда они уже заснули, мужчина сказал женщине:

— Спасибо за то, что ты сделала сегодня.

— Я могу делать это каждый день, — сказала женщина.

— Мне нужно позвонить приятелю в Сан-Франциско насчет сына Коди Боуна, а потом я бы полежал тут на диване и тоже подремал бы.

— Я сама охотно посплю, — сказала женщина.

Он подошел к телефону, позвонил своему приятелю, поговорил с ним, а потом позвонил Барту и доложил ему, как и что. Денек надо подождать, завтра все выяснится, и тогда Гарольд Трейбинг позвонит Ивену, а Ивен сразу сообщит Барту.

— О господи, — сказал юноша. — Я весь истаю, дожидаясь вашего звонка.

— Я позвоню сразу же, как только поговорю с Трейбингом, — сказал Ивен.

— А вы не почувствовали по разговору, есть у меня шансы?

— Есть, — сказал Ивен. — Ты непременно отправишься в плавание, но постарайся забыть об этом до завтра.

— Ладно, — сказал юноша. — Я сию минуту заберусь в свою машину и проезжу на ней остаток дня и ночь. — Он замолчал. И вдруг: — Послушайте, а что если я пригоню машину к вам и оставлю на дороге? Возьмите своих на воскресную прогулку. Свезите их к реке, тут недалеко до Пиедры. Машина мне не нужна. Я пойду в Кловис и посижу в кино.

Повесив трубку, Ивен лег на диван и почти уже засыпал, как вдруг раздался телефонный звонок. Это был Дейд.

— Они только что сдались, — сказал он. — Игра окончена.

— Ты хочешь сказать, что до сих пор не спал?

— Сейчас пойду спать.

— А что будешь делать, когда проснешься?

— Засну снова.

— Когда окончательно выспишься, прилетай сюда, а?

— Хорошо.

— Мы вместе позавтракали, потом ходили в церковь. Через часок я собираюсь свезти их к Пиедре.

— Машину уже вернули?

— Еще нет. Но сын Коди одолжил мне свою. Когда ты прилетишь?

— Мне нужно отоспаться, — сказал Дейд. — Так что в лучшем случае завтра ночью, а может, послезавтра.

— Я положил деньги в верхний ящик бюро, — сказал Ивен.

— Они твои, — сказал Дейд. — И вообще это чепуха. Переложи их к себе в чемодан. Я позвоню тебе из аэропорта, когда буду во Фресно. — И перейдя на родной язык, он попросил брата: — Ну, говори же.

— Я стараюсь, — сказал Ивен на том же языке.

— Это правильно. — И снова по-английски: — Научи сегодня Рэда, как говорить: «Меня зовут Рэд Назаренус». Учи его чему-нибудь новому каждый день.

— Хорошо, — сказал Ивен.

Он пошел обратно к дивану, растянулся на нем и скоро уже спал глубоким сном, но не настолько глубоким, чтоб от всего отрешиться. Он умолял свой сон не терзать его больше, дать ему забвение, дать ему отдых, так чтобы потом у него хватило бы сил решить, что ему делать сегодня ночью и завтра днем и потом все следующие ночи и дни, что ему делать и как это делать, решить что и как — на весь остаток своей жизни.

Проснувшись, он вышел на крыльцо и увидел на дороге машину Барта. Он зашел к Суон, она еще спала. Потом он зашел к Рэду, разбудил его и сказал про поездку. Рэд соскочил с постели, и через минуту весь дом был поднят на ноги, и Суон уже готовила сандвичи, а дети торопили ее, потому что им не терпелось поскорее отправиться в путь.

— Я тоже еду, — сказала Ева. — Папа берет и меня.

Мужчина отвел Рэда в сторону и сказал:

— Мне хочется, чтоб ты сел сзади с мамой, потому что вчера вечером я обидел Еву, не взяв ее с собой. Мне хочется, чтоб она одна сидела со мной впереди. Я уверен, что ты поймешь.

А когда они были уже совсем готовы, мужчина сказал:

— Теперь давайте разберемся. Мама с Рэдом — сзади, папа с Евой — впереди.

Он посмотрел, что на лице у девочки. Она даже слова не смогла выговорить, до того была изумлена и обрадована. Она вскарабкалась на свое место, села, сложила руки на коленках и несколько раз оглянулась на мать и брата. Наконец она сказала:

— Я впереди с папой.

Они были одеты совсем легко. Они вдыхали чистый воздух, струившийся в окна машины. Мужчина ехал медленно, то и дело останавливаясь полюбоваться на какой-нибудь виноградник, на какой-нибудь тихий, покинутый дом или просто на дерево. Раз он даже вылез из машины сорвать несколько спелых персиков, и Рэд вышел вместе с ним. Персики были нагретые солнцем, но зато сочные и сладкие. Они поели по одному и еще три он захватил для Суон и детей. Доехав наконец до реки, Ивен повел машину вдоль прибрежной дороги, пока они не выбрали себе зеленый уголочек с тремя ивами. Они расстелили под ивами свое одеяло и сели.

— Вот было бы блаженство жить здесь! — сказала женщина.

— Сейчас лучшая пора года, — сказал мужчина. — Все созревает, и воздух полон ароматами созревания. Послушай-ка, что я хочу сделать. Я хочу воспользоваться этим прекрасным камнем вместо подушки, вытянуться на земле и вдыхать этот воздух. — Он пристроил у края одеяла гладкий валун, лег на землю и положил на него голову.

— Смотри на папу, — сказала девочка. — Он сделал подушку из камня.

— Я хочу в воду, — сказал Рэд.

— И я, — сказала Ева.

— Отлично, — сказал мужчина. — Разденьтесь и полезайте. Но камни в реке скользкие, так что осторожно, не упадите.

— Не нужно нам надевать купальных костюмов? — сказал Рэд. — Другие их надевают.

— Купайтесь в трусах, — сказал мужчина.

Дети скинули с себя одежду и вошли в реку, у берега она была совсем неглубокая — фута два глубины, а то и меньше, — и чистая вода быстро бежала по гальке, среди которой выступали большие гладкие валуны, даже такие большие, как валун под головою их отца. Ивен слышал, как часто и прерывисто им дышалось, оттого что вода была студеная, слышал, как они вскрикивали и смеялись, и видел, как Рэд поскользнулся на гальке и шлепнулся в воду, а потом встал и сказал: «Будь проклят этот камень!»

Порезвившись в реке минут пять-десять, они вышли и уселись на горячий песок как раз там, где кончалась тень от деревьев. Они зарылись ногами в песок, а руками стали сгребать его в кучки. Время от времени они посматривали на отца и мать, отдыхавших в тени деревьев. Женщина сидела возле мужчины, почти касаясь его, скрестив ноги, — так она сидела всегда, если не было стула.

— Ивен? — сказала она тихо.

— Мне не хочется говорить об этом, Суон. Мне даже думать об этом не хочется. Один хороший день может стать для них решающим. Это их день. Я хочу, чтоб он весь, целиком был их.

— Я тоже хочу, Ивен. Можно мне сказать одну-единственную вещь?

— Пусть весь этот день будет их, Суон.

— Я хочу только сказать…

— Не говори, Суон.

— Ты же не знаешь, о чем я.

— Все равно. Не говори. Не надо сейчас. Давай-ка просто подышим хорошим воздухом. Подышим этим воздухом вместе с нашими детками.

— Я люблю тебя. Это все, что мне хотелось сказать.

— Я знаю, Суон. Не говори больше ничего. Пусть весь этот день будет их день. Когда они проголодаются, поедим сандвичи.

— Я прихватила для тебя бутылку вина.

Она порылась в корзине и достала вино. Он сел, вытащил пробку и отхлебнул глоток прямо из бутылки.

— Спасибо, что не забыла, — сказал он.

Женщина тоже отпила из бутылки и, отставив ее в сторону, тоже легла, не совсем рядом, но все же достаточно близко, чтобы они могли расслышать друг друга, как бы ни говорили — тихо или громко.

— Боже мой, какие мы дураки! — сказала она.

— Да, Суон.

— Я думаю, люди все сумасшедшие, а почему — не могу понять.

— Давай не будем вдаваться в это сейчас. Я хочу прислушиваться к Рэду и Еве, вот и все.

Они оба стали прислушиваться к Рэду и Еве. Они не слышали слов — только голоса. Они долго прислушивались к детям, и их собственные голоса затихли, успокоенные голосами детей. Мужчина привстал — посмотреть на Рэда и Еву, на их тела. Через мгновение он снова опустил голову на камень и закрыл глаза, продолжая прислушиваться к их голосам, к летним голосам своего сына и своей дочери. Он лежал так, не открывая глаз, не спал, но и не бодрствовал.

— Что ты делаешь, Рэд? — сказала Ева.

— Песчинку рассматриваю, — сказал Рэд.

— Дай и мне посмотреть.

— Вот.

— Где она?

— Вот здесь, на ладони. Ты разве не видишь?

— Где?

— Вот. — И он показал на песчинку пальцем.

— Вижу, — сказала девочка. — А зачем ты ее рассматриваешь?

— Это частичка песка.

— Покажи мне еще раз. Какая она малюсенькая!

— Но ты ее все равно видишь, правда?

— Я вижу ее, — сказала Ева. — Я вижу ее и еще много других. — Она посмотрела на свои ладони, сплошь облепленные песком. Она смахнула песок с ладоней, но сколько-то песчинок все равно осталось. Она внимательно посмотрела на них. — Рэд, — сказала она, — а ну-ка взгляни, сколько их у меня?

Рэд посмотрел на песок, прилипший к ее ладоням.

— Так, — сказал он. — У тебя их много.

— Сколько?

— Раз, две, три, — сказал Рад. — Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать и еще очень много.

Ева снова отряхнула ладони, потом сказала:

— А теперь сколько?

— А теперь три.

— А вообще сколько их?

— Где?

— На свете.

— Ну, — сказал Рэд, — на свете сотни мест, таких, как это, и в каждом, наверно, миллион песчинок.

— Что они там делают?

— Ничего.

— А сколько в мире частичек неба?

— Небо не песок, Ева.

— А что?

— Что-то совсем другое.

— А сколько в мире частичек воды?

— Вода тоже не песок.

— Вода — это дождь, — сказала Ева. Она посмотрела на свою ладонь, снова покрывшуюся песком. — А сколько в мире частичек людей?

— Ты что, думаешь, все в мире песок? — сказал Рэд.

— Нет, я так не думаю, — сказала Ева. — А теперь посмотри на мою руку. Каждая песчинка — человек. Вот это мужчина, вот это женщина, вот это мальчик, вот это девочка. А вот это… А кто вот это, Рэд?

— Другой мужчина?

— Нет, это собака, — сказала Ева. — А вот это… — Она показала на большую черную крупинку песка. — Это мой папа, — сказала она.

— А ну-ка, — сказал Рэд. Он взглянул на крупинку песка в ее руке, потом на своего отца, который лежал на одеяле, положив голову на камень. Девочка тоже посмотрела на отца. — Да, — сказал Рэд. Потом он нашел в ее руке очень светлую, блестящую крупинку. — Кто это, скажи?

— Моя мама, — сказала Ева. — Это мой папа. А это мама. Вот они здесь — в моей руке. Но они и там, под деревьями. Папа посадил меня в машину рядом с собой, впереди. Правда, Рэд?

— Да, — сказал Рэд.

— Папа хороший человек, — сказала Ева. — Хороший и печальный.

— Печальный?

— О да, — сказала Ева. — Я знаю. Когда он нес меня, я смотрела в его лицо. Оно было печальное. — Она задумалась, и Рэд увидел, как на глаза ее набежала тень. — Что такое «печальный», а, Рэд? Что это такое?

— Ты же знаешь, что такое «веселый», — сказал Рэд. — Ну вот, печальный это значит не веселый.

— Почему папа печальный?

— Он не всегда печальный.

— Сейчас он печальный, — сказала Ева. — Посмотри на него.

Они оба посмотрели на Ивена, и Рэд сказал:

— Нет. Просто он отдыхает, вот и все.

— Мне надоело сидеть, — сказала девочка. — Пошли обратно в воду.

Они встали и снова вошли в реку.

Когда мужчина приподнялся, чтобы глотнуть еще вина, он увидел, что жена его, закрепив платье повыше колен и держа детей за руки, спускается вместе с ними вниз по реке.

Она старалась. И это делало ее прекрасной. Никогда раньше он не видел ее такой светящейся. Он отпил долгий глоток холодного вина и продолжал наблюдать за Суон с ее детьми, с ее собственным сыном и ее собственной дочерью — плоть от плоти ее, кровь от крови. Они были прекрасны, все трое были прекрасны — мать со своим сыном и дочерью. Их фигуры, их тела были прекрасны. Никогда раньше он не видел таких живых, так сладостно волнующих, таких до боли, до восторга прекрасных тел. Он подумал: это не только их я люблю, я люблю и ее, я все еще люблю ее.

А потом они все вместе сидели на одеяле и ели сандвичи. Суон прихватила для детей по бутылке садовой шипучки, которую им нравилось пить на пикниках, и они пили ее прямо из бутылок, как Ивен свое вино. Сандвичи были тонкие, и есть их было легко. Когда с едой было покончено, Ева улеглась на одеяло рядом с отцом. Он обнял ее за плечи и взял ее руку в свою. Рэд лег рядом с матерью, и она тоже забрала его руку в свои. Вскоре и мальчик, и девочка заснули, и женщина сказала снова, на этот раз совсем, совсем тихо:

— Ивен?

— Нет, — сказал он. — Не говори ничего. Вслушивайся в их дыхание. Это все, что нам остается.

Они вслушивались в дыхание уснувших детей. Они вслушивались в свое прошлое и настоящее. Они услышали, как вздохнуло их прошлое — вздохом сожаления. Они услышали, как вздохнуло их настоящее — вздохом прощания.

— Ивен? — сказала женщина.

— Что, Суон?

— Если ты любишь меня, Ивен, я буду жить. Если не любишь, не буду. Сможешь ты любить меня? Сможешь ты любить меня теперь, Ивен?

— Не знаю, Суон. Но я хочу любить.

— Свое умеет любить всякий, но человек любви любит и не свое, любит и то, что не его и только его. Разве мужчина, который неспособен любить не своего ребенка, разве такой мужчина — отец?

Он слушал ее тихий голос. Он слушал, то готовый поддаться, то снова охваченный смятением и болью.

— Суон?

— Да, Ивен.

— Их множество — незнакомцев, из которых мы выбираем. Мои незнакомцы пусть будут моими. Кто б они ни были, пусть они будут мои и твои. А этот пусть уйдет. Суон, я хотел бы его полюбить, но это мне не удастся. Невозможно, чтоб удалось. Еще не поздно. Для таких незнакомцев есть средство.

— Но для таких, как я, нет иного средства, кроме любви.

— Суон?

— Да, Ивен.

— Я знаю его отца.

— Нет, Ивен, — сказала она. — Ты не знаешь. И я не знаю. И сам он не знает. Не может он знать. И не узнает. Он — мой… И я не могу быть жестокой. Я должна любить его. Он и твой, если ты любишь меня. Мы не знаем. Не знаем ни ты, ни я. Не знают ни Рэд, ни Ева. Не знает и он. Нет тут и не может быть ничего другого, никакой другой правды, кроме правды, которую сотворит любовь. Правда — это любовь. Твой народ старый и добрый. Люди твоего народа — отцы. Они отцы для всех людей. Они всему отцы, Ивен.

— Я хотел бы любить, — сказал он. — И я любил бы его. Я любил бы его не из жалости, не из великодушия, я любил бы его без затаенной обиды, без затаенной ненависти. Я любил бы его, не чувствуя себя униженным. Я любил бы. Но где порука тому, что и в сердце моих детей такая любовь заложена и возможна? Где порука тому, Суон?

— В моем сердце, Ивен.

— Я хотел бы, Суон…

— Люби меня, Ивен. Люби меня без жалости. Люби меня без презрения. Без ненависти люби меня. Пусть те, кто любит с легкостью, любят друг друга, когда это легко. Люби меня за этот вот миг моей любви к тебе. И даже за то, что я предала тебя. Смотри на меня, Ивен, и люби меня с гордостью, со страшной гордостью, безрассудно люби меня. Разве не лучше, Ивен, когда живешь безрассудно?

— Он не наш незнакомец, и пускай он уйдет, — сказал Ивен. — Пускай появится наш. Сужденный мне и тебе, Рэду и Еве.

Я не смогу быть добрым к ней постоянно, думал он. Это настроение — на миг, оно от лета, от реки и скоро пройдет. Потом будут другие дни, с другим настроением, и на появление незнакомца она сама тогда посмотрит совсем другими глазами, не так, как сейчас.

Она пошевелилась, повернулась к нему.

— Любовь — выдумка, — сказала она. — Но мне все равно. Теперь уже все равно. Я верила, что ты умеешь любить, но ты не умеешь. Раз это так, Ивен, то так, и ничего не поделаешь. Так ли это, Ивен?

— Да, Суон.

— Ты не можешь любить меня безобразную, безрассудную, больную, ненадежную, полную страха?

— Любовь к тому, что смертоносно, не есть любовь.

— Любовь — выдумка.

— Время неторопливо, — сказал он, — но ошибка, совершенная женщиной по отношению к мужчине, к самой себе и своим детям, ускоряет его бег, не дает передышки. Я не хочу тебе зла, Суон. Я восстановлю неторопливое течение времени для нас обоих. Любовь не выдумка. Я хочу, чтобы ты жила. Хочу, чтоб жил Рэд. Хочу, чтоб жила Ева. Я сам хочу жить в каждом из вас. Больше мне негде жить и идти некуда. Я в каждом из вас. Я — это вы. И это не ложь, не выдумка. Давай сейчас, пока они спят, подумаем и попробуем разобраться в самих себе, попробуем решить, что мы в состоянии сделать.

— Хорошо, Ивен.

— Вчера вечером я ездил в аэропорт повидать своего брата, а вовсе не того человека, чье имя назвал. Я не хотел говорить, что еду повидаться с братом и назвал первое пришедшее мне в голову имя. О случившемся знаешь ты, знаю я, знает мой брат. Никто больше не знает. И никогда не узнает. Забыть, что один из нас сбился, невозможно. Но я забуду, с кем из нас это случилось. Я забуду это. Я знаю, что смогу. Сможешь ли ты, Суон?

— Да, Ивен.

— Ты хочешь забыть?

— Да, Ивен.

— Ты боишься того, что нужно сделать?

— Да.

— Ты считаешь, что это будет неправильно?

— Да, но это нужно. Я боюсь, но это нужно.

— Хочешь, подумай еще.

— Нет. Чем раньше, тем лучше.

— Это правильно, Суон.

— Да, Ивен. Это правильно.

Мальчик во сне произнес эти же слова — на языке Ивена и Дейда.

— Что он сказал? — спросила женщина.

— Он сказал: это правильно. Этим словам научил его Дейд, вчера вечером. А я обещал научить его всему языку. Не дай я такого обещания, сегодняшний день мог бы оказаться невозможным. Время неторопливо. И ему нет конца. Положить ему конец было бы ошибкой, Суон. Твой сын попросил меня не делать этого, и я не в силах отказать твоему сыну.

— Мой прекрасный сын! — сказала женщина.

Мальчик проснулся первым. Он открыл глаза и увидел над собой тревожное, печальное, светящееся лицо — лицо женщины, которая была его мать. Он обнял ее порывисто и, смеясь, прошептал ей на ухо: «Это правильно». Он обернулся к отцу: «Мама больше не понимает меня, папа». Он повторил эти слова на незнакомом ей языке. «Что я сказал, мама?»

— Это правильно.

— Разве ты знаешь их язык?

— Я учусь ему, — сказала женщина.

Девочка проснулась и посмотрела на отца.

— Хочу в воду, — сказала она. — Опять хочу в воду.

— Нет, Ева, — сказала женщина.

— Да, да, да, да, да, — сказала девочка.

— Нет, нет, нет, нет, нет, — сказала женщина.

Они собрались, сели в машину и поехали домой. На этот раз они все вместе сидели впереди — мальчик возле отца, а девочка на коленях у матери.

Как только они добрались до дому, Рэд сказал, что хочет позвонить Флоре Уолз. Ивен набрал для него номер.

— Флора? — сказал Рэд.

— Это Фанни, — ответил ему телефон.

— Это Рэд. Приезжайте сюда поиграть.

— Не можем, — сказала Фанни. — Папа и мама уехали на машине во Фресно. Мы здесь с миссис Блотч.

— Можно мне поговорить с Флорой?

Ему просто не терпелось услышать ее голос. Услышав же его, он лишился собственного.

— Приезжайте сюда поиграть, — выдавил он наконец.

— Рэд?

— Да.

— Рэд Назаренус?

— Да. Приезжайте к нам, Флора.

— Не можем. У нас нет машины.

— А вы далеко?

— Очень далеко.

— Фэй, наверно, знает дорогу. Приходите пешком.

— Не можем.

— Пожалуйста, приходите, — сказал Рэд. — Ну, пожалуйста. — Он обратился к отцу: — Папа, ты не возьмешь меня к ним на машине?

— Возьму, конечно, — сказал Ивен.

— Я сейчас приеду, — сказал Рэд в трубку.

— Чудесно, — сказала Флора.

Вошла Ева.

— Я тоже хочу поехать, Рэд. Папа, я тоже хочу поехать.

— Хорошо, Ева, — сказал Рэд.

— Он мой брат, — сказала Ева отцу.

Рэд побежал в гостиную.

— До свидания, мама, — сказал он. — Я еду к Флоре. Это очень далеко. Их папа и мама уехали на машине во Фресно. Флора осталась с миссис Блотч. Ева едет со мной.

Все тело его так и плясало, пока он говорил ей это. Потом он кинулся к выходной двери, крича: «Пошли, Ева!»

Ева сказала:

— Вчера, когда я захотела поехать с ними, они меня не взяли. Помнишь, мама? Но сегодня я еду. Я еду с моим братом к Флоре. Как по-твоему, это дом Флоры? По-моему, это дом Фанни. Сейчас, Рэд. До свидания, мама.

Спускаясь по лестнице, Ивен предложил:

— Поехали вместе, Суон.

— Ты лучше отвези их и приезжай обратно, — сказала Суон. — Они так мило со мной попрощались, что я все испорчу, если поеду.

— Я ненадолго, — сказал Ивен.

Оставшись одна, она подошла к телефону и вызвала Пало-Альто, Мильтона Швейцера. Какое-то мгновение он молчал. Потом сказал:

— Я возвращаюсь в Нью-Йорк. Билет уже куплен. У тебя все в порядке?

— Да, — сказала она.

— Послушай… — сказал он. — Я ужасно за тебя беспокоился. Ты уверена, что все у тебя в порядке?

— Да, — сказала она. — Да.

— Ну что ж, береги себя, — сказал он. — Береги своих детей.

— До свидания, — сказала она.

Хорошо, что он ничего не знает и, по-видимому, даже не подозревает, подумала она — и вздрогнула, внезапно потрясенная нелепостью того, что произошло между ними, и в то же время почти охваченная желанием побыть с ним хоть раз, один-единственный и последний раз, и попытаться разгадать, понять, быть может, что-то еще, что-то недопонятое, но что именно, она не могла представить.

Она заплакала о нем и его тайном сыне.

Она пошла в ванную, и тут ее стошнило, после чего она вымыла лицо и руки.

Машина медленно катилась по сельской дороге.

— Ты знаешь, где это? — сказал Рэд.

— Папа все знает, — сказала Ева. — Правда, папа?

— Ты так думаешь, Ева?

— Конечно, папа.

— Ты знаешь, где находится дом Флоры? — сказал Рэд.

— Здесь поблизости, — сказал Ивен.

— Видишь, Рэд, — сказала Ева, — он знает.

— Не знает, — сказал Рэд. — Он будет искать. Где здесь поблизости, папа?

— Немного дальше по этой дороге, — сказал мужчина. — Или на следующей дороге, или еще на другой.

— На этой дороге, — сказал Рэд со смешком. — На следующей дороге. Еще на другой. Где же все-таки?

— Папа знает, — сказала Ева. — Папа все знает.

— Папа все знает, — сказал Рэд со смешком.

— Папа знает даже, когда я родилась, — сказала Ева. — Правда, папа?

— Это и Рэд знает, — сказал мужчина.

— Ты знаешь, Рэд?

— Ну конечно.

— А я на знаю, — сказала Ева.

— И не можешь, — сказал Рэд. — Ведь ты тогда только что родилась.

— И это была я, — сказала Ева.

— И это была я, — сказал Рэд со смешком.

Рэду во всем сейчас виделось смешное, потому что он ехал к Флоре Уолз. Его сестре сейчас во всем виделась любовь, потому что они не оставили ее дома, потому что взяли ее с собой, потому что любовь была и проявлялась во всем.

Ивен Назаренус любил их, и они это чувствовали. Они в нем снова чувствовали отца. Смятение и слезы сняло как рукой, потому что они снова видели в Ивене, снова узнавали в нем своего отца — худощавого, чуть ссутуленного мужчину, у которого руки и даже пальцы покрыты волосами, не черными, как на голове, а порыжелыми, выгоревшими от солнца. Его дети любили сейчас друг друга, потому что в течение целого дня они видели мать и отца такими, какими те бывали в свои лучшие дни: мать — любящая, отец — любящий, оба спокойные и терпеливые, оба не сердятся, не шумят, а если и пошумят, то нарочно, ради забавы, ради игры, если и посердятся, опять же ради игры, ради того, чтобы все выходило занятнее. Так Рэд, переняв это у отца, прикидывался рассерженным, когда повторял странные вещи, которые говорила его сестра, и добродушно-веселые вещи, которые говорил его отец, подшучивая над пылким желанием Рэда добраться поскорей до Флоры — по этой дороге, или по следующей, или еще по другой.

Рэду предстояло поговорить как-нибудь с отцом, потому что отец сказал ему, что они поговорят. Им предстояло поговорить о сердитом голосе его отца, разбудившем Рэда позапрошлой ночью. Бывало, Ева сердила Рэда. Бывало, он толкнет ее легонько, а она говорит, что он ее ударил, тогда как он всего лишь легонько толкнул. Но бывало, что он и ударял ее. Он ударял ее частенько, но не так часто, как она раздражала и сердила его. Иногда он просто не обращал внимания.

— Смотри, какой славный дом, папа, — сказал Рэд. — Может, это и есть дом Флоры?

— Дом Фанни, — сказала Ева. — Это дом Фанни. Фанни не плачет, когда разбивает себе голову.

— Фанни не плачет, когда разбивает себе голову, — сказал Рэд со смешком. — Фанни, наверно, не плачет и тогда, когда плачет. Фанни, наверно, смеется, когда плачет.

— Фанни смеется, когда плачет! — сказала Ева. — Ну разве это не глупо, папа?

Дом этот был не Флоры и не Фанни. На почтовом ящике Ивен прочел — Амос Блотч. Значит, мы уже где-то рядом, подумал он. Если это его жена, та самая, что остается с девочками, — значит, они соседи. Он хотел использовать эту счастливую подсказку и, вовремя подметив на почтовом ящике имя Уолзов, подъехать именно туда, куда нужно, подъехать точно и уверенно, сделать это так, чтоб детям показалось, будто он с самого начала знал. Он хотел удивить их. Он не сомневался, что это обрадует девочку и доставит удовольствие мальчику. Это доставит ему великое удовольствие, потому что до сих пор они ехали прямо, по одной дороге, не плутая, не останавливаясь, не возвращаясь обратно и не пробуя других направлений.

Ярдах в пятидесяти от дороги Ивен увидел дом — белый и чистенький, вокруг газоны и спереди два громаднейших эвкалипта. Наверно, это и есть дом Уоррена и Мэй. Имя на ящике он не разобрал, так как буквы стерлись, но все же подъехал, и тогда на просторном дворе он увидел трех девочек, старую оливу и женщину в очках, сидящую с книгой в плетеном кресле.

— Видишь, Рэд, — сказала Ева, — папа все знает.

— Ты знал, где это, папа? — сказал Рэд.

— Ну вот, мы и приехали, — сказал мужчина. — Вон Фэй, Фанни и вон Флора.

Он остановил машину. Дети кинулись к девочкам, бежавшим им навстречу.

Женщина встала, заложив книгу на прерванной странице, и улыбнулась.

Ивен поздоровался с ней и сказал:

— Надеюсь, они не причинят вам слишком много хлопот. А когда пора будет возвращаться, вы позвоните, и я заеду за ними.

— Они могут побыть дотемна? — спросила женщина.

— Пусть побудут, пока девочкам не надоест с ними, — сказал он.

— Хорошо, — сказала женщина.

Дети, сбившись в кружок, уже договаривались, с какой игры начинать. Ивен сел в машину и поехал обратно.

После того как она вымыла лицо, рвота подступила снова, а вместе с рвотой на нее накатило такое лютое отвращение к собственной беде, какого никогда прежде она на испытывала. И в то же время ее страшило то, что необходимо было сделать, то, что она теперь сама хотела сделать.

В тот день, когда у нее появились первые подозрения, она приготовила себе горячую ванну и просидела в ней около часа, теряя голову от тревоги и надежды, — но ничего не случилось. Потом она пошла в сарай, открыла старый бидон с краской, нагнулась лицом к нему и до одури вдыхала противный запах, — но и тут ничего не случилось. Тогда она отправилась к врачу в Сан-Матео, назвавшись ему как миссис Морган. Два дня спустя он позвонил и попросил ее зайти еще раз. Но к этому времени она уже убедилась; телефонный звонок врача только подтвердил то, что она уже знала.

— Я не хочу, я боюсь, — сказала она врачу. — Мы не можем позволить себе это. Дайте мне, пожалуйста, какие-нибудь пилюли.

Врач рассмеялся и сказал:

— Миссис Морган, вам бояться совершенно нечего.

— Нет. Я не совсем здорова, я не могу иметь ребенка, — сказала она. — Я ужасно боюсь. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь.

— Подумайте хорошенько, — сказал врач. — Обсудите это с мистером Морганом. Приходите ко мне с ним, и мы вместе разберемся во всем и решим. Я уверен, что уговорю вас обоих не предпринимать ничего. А то, знаете, от таких вещей бывают иногда последствия потяжелее, чем сами роды.

Она верила, что пилюли помогут делу, и в отчаянии почти умоляла врача выписать ей что-нибудь такое.

— Вы непременно хотите прибегнуть к ним? — сказал врач. — Я бы не советовал. Вы лучше не делайте этого. Вы лучше поговорите сначала с мистером Морганом.

— Он в отъезде. Его не будет здесь еще две недели. И я бы предпочла, чтоб он не знал об этом. — Она вдруг осеклась, лицо ее покраснело. — Мы в долгах, — сказала она.

Мужчина сразу понял.

— Ну что ж, моя милая, — сказал он. Потом выпасал рецепт и протянул ей: — Надеюсь, это подействует.

Но это не подействовало.

Ивен вернулся домой из Небраски изголодавшийся по ней донельзя. Она придумала отговорку и попросила его подождать. Он расхохотался над собственной нетерпеливостью и сказал:

— И долго мне придется ждать?

— До пятницы, — сказала она.

В пятницу они приехали в Кловис на виноградник Дейда. Весь этот день она провела в тревоге, силясь решить, что ей делать. В конце концов она решила, что скажет ему.

Она сказала ему.

И в ту минуту, когда она увидела его обезумевшим (а она ведь знала, что так с ним и будет), и после, перед лицом его ненависти и презрения, в минуту страшного своего одиночества и испуга, раскаяния и стыда, она нуждалась в нем сильней, чем когда-либо.

Потом она все говорила и говорила, отчаянно надеясь найти такое объяснение, такую правду, которую он сможет признать, признает, пусть даже нехотя. Но то, что он отказался что-либо такое признать, доставило ей радость.

Она боялась того, что предстояло сделать, но она была благодарна Ивену за его решение.

И все же она спорила с ним. Спорила, потому что в тот самый миг, когда она увидела букетик красных роз, обнаруженный ее сыном в доме Дейда, она почувствовала, что умирает. Ей не хотелось ни умирать, ни убивать. Ей не хотелось, чтобы настал конец ежедневной тяжкой пытке любви и существования, ей не хотелось, чтобы настал конец их с Ивеном любви, их с Ивеном увеселению. Но когда она увидела своего сына, и как он держал букет, и как смотрел на него, и как он смотрел на все вообще, и его задумчиво-нахмуренное лицо, и особенно глаза, пристальные и печальные, — тогда она увидела всех их умершими. Она заплакала, так как поняла, что расскажет Ивену. Она не сможет быть рядом с ним, оставляя это невысказанным. Все остальное могло оставаться невысказанным, но только не это. И она знала, что ее признание убьет его или сведет с ума. И знала — что бы он ни решил, что бы он ни счел необходимым сделать, все равно, неминуемо она умрет. Она всегда, всю жизнь была глупенькой девочкой. И еще она всегда была немножко болезненной, чуть-чуть расслабленной, чуть-чуть сумасшедшей, но с Ивеном это все отошло от нее, исчезло. Он спас ее, и сам того не сознавая.

Сейчас она подошли к камину и вынула из вазы букет — четыре засохшие розы. Ее взгляд был прикован к розам, когда в комнату вошел Ивен.

— Они вернутся домой нескоро, — сказал он. — Может, прогуляемся по винограднику?

Она обернулась к нему, не в силах удержаться от еще одной, последней попытки.

— Ивен?

— Да, Суон.

— Я не хочу быть искромсанной. Я знаю, это убьет меня.

— Почему ты думаешь, что что-то непременно должно убить тебя?

— Я думала, что ты убьешь меня, — сказала она. — Я чуть ли не надеялась.

— Я отец, — сказал он. — У меня двое детей. Я обязан думать о них. В любую минуту я обязан помнить и думать о них. В любую минуту я обязан думать об их матери. Обязан быть терпеливым ради моих детей. Я не могу убить тебя, Суон. Я не могу убить мать моих детей. Будь ты просто Суон, а я просто Ивен, и предай Суон Ивена, Ивен не был бы предан, потому что ни один мужчина не может быть предан женщиной, и ни одна женщина не может быть предана мужчиной, только дети могут быть преданы.

Он умолк, взял ее за плечи и заглянул в глаза.

— Я не изменю тому, что мое, Суон. Я обезумел. Теперь я уже не безумен. Если ты боишься, Суон, то знай, что я боюсь вместе с тобой, но моя цель — рассеять, прогнать наш страх. Я не стану навязывать тебе свою волю, но я хочу, чтобы моя воля стала твоей. Пойдем прогуляемся по винограднику. И будем благодарны богу за день, в который Рэд и Ева Назаренус жили так, словно жизнь это не боль, не страх, не предательство, не вечная угроза и негаданная опасность. Это летнее воскресенье возвратило им смех. Они снова верят в отца своего и в мать. Если они не смогут верить в нас двоих, они ни во что не смогут верить. Или смогут верить только в себя и будут ожесточенными, мнительными, одинокими. Пойдем прогуляемся по винограднику, Суон. Я твой муж и их отец. Ты их мать и моя жена. Ничего лучшего для нас нет. Ничего лучшего даже теперь, Суон. Ничего лучшего даже при том тяжелом испытании, которое предстоит нам обоим. Ничего лучшего, потому что у этих детей должна быть ты, Суон, и должен быть я.

Он быстрыми шагами вышел из комнаты на веранду, спустился вниз. Она положила букет на место, в вазу, и поспешила за ним. Ивен был уже в винограднике, и она бросилась догонять его бегом, подумав: «Если я побегу, споткнусь и упаду, может, тогда это кончится». Она бежала и молилась о том, чтоб упасть, потом упала и вскрикнула. Он остановился, обернулся, но не подошел к ней. Она поднялась на ноги, сознавая, что падение ничем ей не помогло.

— Мы ходили в церковь, — сказала Ева Фанни. — А вы что делали?

— Мы тоже ходили в церковь, — сказала Фанни.

Они играли в ту же самую игру, прятались за сложенными в кучу сухими виноградными лозами. Каждая лоза, если приглядеться внимательно, напоминала тельце со множеством рук.

— Я пела, — сказала Ева. — Потом я засмеялась, и Рэд рассердился на меня. Он рассердился, потому что в церкви смеяться нельзя. А я не знала, что нельзя. Мама тоже смеялась. Рэд рассердился и на нее.

— В какой вы были церкви?

— В белой.

— Это пресвитерианская, — сказала Фанни. — Мы были в методистской. Мы методисты.

— Мы пресвитерианцы, — сказала Ева. — Почему мы пресвитерианцы, а вы методисты?

— Знать не знаю, — сказала Фанни. — Мы, видно, проторчим здесь до полуночи, потому что ищет Фэй, а она никогда никого не находит. Что говорил человек в церкви?

— Какой человек?

— Священник.

— Он сказал: «Бог есть любовь. Бог любит всех, и все должны любить друг друга». А потом я заснула. Что говорил ваш?

— Про то, что бог есть любовь, он сказал две недели назад. А сегодня он говорил что-то другое. Я не слушала.

— Ты тоже заснула?

— Нет, мне просто надоело слушать. Я уже привыкла. К каждому слову привыкла. Я по привычке верю каждому слову.

— Я верю каждому слову, — сказала Ева. — А ты нет?

— Еще бы не верить! — сказал а Фанни. — Бог есть любовь!

— Да, — сказала Ева. — Бог есть Отец, а мой отец и есть тот, кто любит.

— Сказал кто?

— Сказал кто? Что это значит?

— Кто сказал, что твой отец — любит?

— Я говорю. А твой отец разве не такой? Разве он не любит?

— Любит кого?

— Тебя.

— Да ладно уж, — сказала Фанни. — Наверно, любит. Конечно, любит. Ну и что?

— Ну и что? — сказала Ева. — Разве это не приятно?

Они услышали крадущиеся шаги, примолкли и попятились от приближающихся шагов. Фэй шла вокруг кучи виноградных лоз, но она была такая нерасторопная и недогадливая, что, обойдя кучу, так и не обнаружила их и ушла искать теперь в другом месте.

— Здесь ей не найти нас, — сказала Фанни. — Так что давай куда-нибудь переправимся.

— Пойдем в виноградник и поедим винограду, — сказала Ева.

— Пойдем лучше туда, где арбузы, и посмотрим, попадется ли нам спеленький, — сказала Фанни. — Арбузы уже собрали, сезон их кончился, но, может быть, нам попадется подходящий.

— Хорошо, — сказала Ева. — Я арбуз люблю. — И они пошли тихонько, не разговаривая. Потом Ева сказала: — Я люблю мою маму. Я люблю брата, но больше всех я люблю папу.

— Почему? — сказала Фанни.

— Такого, как он, нет, — сказала Ева. — Он носит меня на руках. Он разговаривает со мной. Он рассказывает мне сказки. Он рассказывает мне всякие смешные вещи, чтоб я смеялась. Он смотрит на меня, и это лучше всего. Он смотрит на меня, и я вижу, что он меня любит.

Они пришли к арбузным грядкам возле оросительного канала. Арбузов было немного, и те маленькие, неуклюжие и какие-то грустные на вид.

— Вот этот годится? — сказала Ева.

— Для свиней, — сказала Фанни. — Это брак.

— Разве это не арбуз?

— Арбуз, но забракованный, то есть негодный. Он маленький, кривобокий и внутри не красный и не сладкий. Он бледный и почти без вкуса. Но мы найдем хороший. Когда был сезон, мы собрали сотни хороших. Но всегда бывают еще и несколько запоздалых.

Они побродили среди грядок, и Фанни то и дело ударяла ногой по негодным арбузам и разбивала их, причем с серьезнейшим видом. Ева наблюдала за ней и дивилась, почему это Фанни не смеется, делая такие забавные вещи. Ева попробовала ударить по арбузу, но у нее получилось не так, как у Фанни. Арбуз даже не треснул. Ева не тронула его больше, но посмотрела на него так, словно сознавала свою грубость и теперь раскаивалась. Бедный маленький «брак».

— Вот он, — сказала Фанни. И нагнулась над довольно крупным и ладным арбузом. Она постучала по нему костяшками пальцев, потом сказала: — Спелый. Сейчас мы его разломаем и съедим всю середку. — Она оторвала арбуз от плети, взяла его в обе руки и направилась к оросительному каналу. Она подняла арбуз над головой, потом уронила его. Он треснул. Фанни просунула руку в трещину, разломала арбуз на две половинки, и вот он был перед Евой — весь красный с мелкими черными семечками. — Вот твоя половинка, — сказала Фанни, — а вот моя. Ешь середку.

— Хорошо, — сказала Ева. — И большое тебе спасибо, Фанни Уолз.

— Ах, — сказала Фанни, — до чего ж ты воспитанная. Ешь арбуз — и все. Дня через два он бы сгнил. Мы набрели на него как раз вовремя. — Она запустила пальцы в самое сердце арбуза и вырвала целый кусок без семечек. — Вот как это делается, — сказала она. — Вот как едят арбуз. Сердцевина в нем лучшее.

Она жадно съела все, что было у нее в руке, до последней крошки. Ева сделала то же, что и Фанни, и стала так же жадно есть сердцевину своей половинки.

Было сладко и вкусно, и сидеть там, где они сидели, было приятно; медленно текла вода по каналу, повсюду вокруг росла трава, и солнце уже зашло, но свет его еще оставался, и цвет травы все еще был зеленым, а очертания листьев — четкими.

И хоть Ева и чувствовала, что живот ее набит до отказа и даже вздулся, ей все же хотелось продолжать. К тому времени, когда она доела последнюю крошку сердцевины и еще немного от остатка арбуза, Фанни уже кончила и стояла в ожидании, так что Ева тоже поднялась с места, и они пошли доигрывать игру.

— Ох, эта Фэй! — сказала Фанни. — Она просто ни во что не умеет играть. Ведь мы были как раз там, за этой самой кучей, и только потому что отходили назад, у Фэй не хватило ума догадаться. Бьюсь об заклад, что она до сих пор никого не нашла. Я на ее месте за две секунды всех бы застукала.

— Конечно, — сказала Ева, ибо она не сомневалась, что Фанни так бы и сделала.

Смеркалось. Они медленно подошли сначала к оливе, потом к миссис Блотч.

— Где Фэй? — сказала Фанни.

— По-моему, где-то во дворе, вас ищет, — сказала миссис Блотч.

— Где Флора?

— Наверное, прячется.

— Где Рад? — сказала Ева.

— Тоже, наверно, прячется.

— Фэй никого не находит, — сказала Фанни. — Мы набрели на спелый арбуз, разломали его и съели.

— Да, — сказала Ева.

Когда уже совсем стемнело, они увидели Рэда и Флору, медленно бредущих к оливе. А спустя минуту они увидели и Фэй. Сойдясь у дерева, они стояли все и смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Они притихли, потому что игра кончилась и потому что наступил вечер.

После того как они вернулись из церкви и пообедали, Уоррен Уолз рассказал жене всю правду о той ночи, когда он побывал у Сюзи.

— Я знаю, — сказала Мэй Уолз.

— Откуда ты можешь знать?

— Я просто догадалась.

— Когда?

— Когда ты приехал за мной к дому Дейда. И все-таки я отказалась поверить в это тогда.

— Мне жаль, Мэй, но я должен был сказать тебе.

— Я знала, что ты скажешь, но думала, что тебе понадобится больше времени.

— Мне было ужасно стыдно, — сказал мужчина.

— Забудь об этом, — сказала женщина. — И мне дай забыть.

— Ты уверена, что все обойдется? — сказал мужчина. — А я-то думал, мое признание вконец расстроит наш брак.

— Ты говоришь так, словно предпочел бы, чтоб он расстроился.

— Ничего подобного. Просто я удивлен слегка, вот и все. Пять лет назад у Хантингтонов, когда я напился и приставал к их кузине из Сент-Люиса, ты реагировала не так. Ты и прежде, бывало, пугала меня, но то, что произошло тогда, по-настоящему вогнало меня в страх. Мужчине неприятно чувствовать, что любить жену вроде как повинность, чувствовать себя вроде как в принуждении, Мэй. А я себя чувствовал ужас в каком принуждении.

— Знаю я, — сказала женщина.

— Не пойму, — сказал мужчина. — Что-то произошло с тобой. Что?

— Если уж, — сказала Мэй, — они смогли нас позвать к себе, без единого намека на то, что накануне случилось, нам непременно следовало пойти к ним и держаться по-человечески. Я считала, что это очень важно — пойти к ним.

— Мне жаль, что я не понял и вел себя, как дурак, — сказал мужчина.

— Ни о чем не жалей, — сказала женщина. — В то утро я собралась ехать во Фресно, туда и обратно, чтоб все между нами наконец разрешилось. Я хотела добиться от тебя помощи. Я уверена была, что ты уйдешь, убежишь и что это будет выходом, самым легким выходом. Для меня, во всяком случае. Наш брак кончился бы. Как того требуют приличия, разводом. Он ведь уже кончился очень давно, то есть, насколько мы с тобой понимали, насколько понимаем, после рождения Флоры. Ты хотел сына. Я тоже хотела сына. Мы много тогда разговаривали об этом. С тех пор прошло шесть лет, если не больше. Конечно, со мной что-то произошло. И с тобой тоже. Мы встретили другую семью, с трудностями похуже наших, вот что с нами произошло. Было бы легче не пойти, разумеется, легче, тем более что ты позвонил уже и сказал про Йосемит. Ничем никогда ты так не обижал меня, как своим предположением, будто я жажду сунуть нос в их дела. Я не могла затаить на нее злобу, пускай даже она хлопнула мне в лицо дверью. Мы с ней поговорили. Мы долго с ней разговаривали. Вот что произошло, Уоррен. Мы разговаривали, и словно не о себе самих, а вообще о женщинах, о том, что значит быть замужем, иметь детей, быть матерью и вообще человеком — все это трудно, Уоррен, и чтобы все это получалось, нужно стараться все время. Видишь ли, мне тридцать три, Уоррен, и я хочу сына, Я все еще хочу сына.

— Я тоже, — сказал мужчина. — А мне казалось, все кончено.

Они позвонили миссис Блотч и сказали ей, что, может быть, не вернутся допоздна, так что не побудет ли она у них ночью? Она сказала, что побудет. Уолз сходил за миссис Блотч. Они сказали детям, что собираются во Фресно и вернутся домой очень поздно, и уехали. Дети переглянулись, и Фанни сказала:

— Они стараются снова любить друг друга.

В понедельник механик из гаража пригнал домой машину Дейда.

Дети в это время спали, но когда Ивен попросил механика опустить верх, Рад услышал шум, проснулся и выбежал из дому.

— Ну и жара сегодня, — сказал человек из гаража. Он поднял капот, чтоб показать Ивену, в каком отличном порядке мотор и все остальное, а Рэд залез на бампер и тоже посмотрел. Это был «линкольн» лет десяти, проездивший сотню тысяч миль, но механик сказал, что после ремонта он годится по меньшей мере для тысяч пятидесяти.

— Хотите знать, во сколько обошелся Дейду ремонт? — сказал он. — Пятьсот долларов, но практически мы сладили ему новенькую машину. Во всяком случае, на мой взгляд, она выглядит лучше, чем самые новейшие модели. Может, вы сядете за руль и подвезете меня к гаражу? А я по пути расскажу вам кое-что о машине.

Теперь и Ева выбежала из дома.

— Давай, Суон, — сказал Ивен. — Прокатимся в город на машине Дейда. А потом вернемся и придумаем, куда съездить. Давай и ты, Ева.

Они уселись на гладкие черные кожаные сиденья. Машина была темно-голубая. Она была заново покрыта лаком и отполирована.

— Это машина Дейда, — сказала Ева. — Она не наша, мама. Она Дейда.

Ивен правил с наслаждением. Мотор был почти неслышный, но огромной мощности.

Когда они высадили механика возле гаража, Ивен попросил всех пересесть вперед.

— Не очень жарко, Суон? — сказал он. — Поднять верх?

— Нет, папа, — сказала Ева. — Так мне все видно.

— Не надо, — сказала Суон. — Все равно, и с поднятым будет жарко.

— Куда мы поедем? — сказала Ева. — Надо надеть платье? Нельзя поехать вот так? В одних трусах?

— Можешь ехать в трусах, — сказал Ивен. — А платье захватим с собой, потом пригодится. Солнце тебе на пользу. И ты, Рэд, если хочешь, оставайся в трусах.

— А не заехать нам и за девочками Уолза? — сказала Суон.

— Мы можем взять их всех, — сказал Ивен. — Места в машине много. Поедем куда-нибудь искупаться.

— Куда? — сказал Рэд. — К Пиедре? Там трудно ходить по камням.

— Может, Уолзы знают и получше местечко, — сказал Ивен. — Что если мы сейчас остановимся и предупредим их, а потом поедем домой, соберем еды в корзину и вернемся за ними?

— Они тебе понравились? — сказала Суон.

— Очень, — сказал Ивен.

— Мне тоже, — сказал Рэд.

— И мне, — сказала Ева. — Особенно Фанни. Сперва она мне не понравилась. Сперва мне понравилась Флора, но сейчас Фанни мне нравится больше, чем Флора и Фэй.

— Никогда не встречала такой милой женщины, — сказала Суон. — Первое впечатление от людей может оказаться обманчивым, не правда ли? Мы провели с ней вместе всего только день и сблизились как лучшие подруги.

— Коди Боун мой лучший друг, — сказал Рэд.

— Нет, — сказала Ева. — Твой лучший друг Флора.

— Я совсем позабыл про Барта, — сказал Ивен. — Трейбинг обещал позвонить сегодня до обеда. Я должен дождаться его звонка. Я должен позвонить Барту сразу же, как только поговорю с ним.

— Может, он позвонит, пока мы будем собираться, — сказала Суон.

— А если не позвонит, — сказал Рэд, — ты сам позвони ему, папа.

— Могу, конечно, — сказал Ивен, — хотя я предпочел бы не делать этого. Но в крайнем случае могу.

Они подкатили к дому Уолза и нашли все семейство во дворе.

— Поедем с нами купаться? Устроим пикник, — сказал Ивен. — Как вы на это смотрите?

— Что скажешь, Мэй? — спросил Уолз.

— И мы? — спросила Фанни.

— Да, Фанни, — сказала Ева.

— Едем в машине Дейда, — сказал Ивен. — Места в ней много. Сейчас мы домой, вернемся через час-полтора. Подумайте, куда бы нам лучше съездить. Куда-нибудь далеко.

— Да, — сказал Рэд, — давайте на этот раз съездим куда-нибудь далеко. К Пиедре не стоит, она близко.

— Но там так славно, — сказала Мэй. — Что если съездить туда еще разок, Рэд?

— О, пожалуйста, — сказал Рэд. — Конечно, миссис Уолз… если вам хочется.

— Там так замечательно, не правда ли, Уоррен? — сказала Мэй.

— Пожалуй, — сказал Уолз. — Но Скэггс Бридж тоже неплохая река, без камней и почти до середины мелкая — как раз для детишек. Костюмы у вас есть? У нас есть какие угодно. Мы возьмем с собой несколько лишних. Словом, решим все, когда вы вернетесь.

— Мы тем временем тоже приготовим корзину, — сказала Мэй Суон. — Вы скажите, что у вас есть, чтобы я что-то добавила.

— У нас будут отбивные и сандвичи с сыром, — сказала Суон.

— Прекрасно, — сказала Мэй. — Мы сделаем сандвичи с крутыми яйцами, студнем и сливками. Еще захватим штук двадцать сосисок, чтоб пожарить, и кое-какие фрукты. Подходяще как будто?

— Еще я возьму вино и для детей шипучку, — сказала Суон. — Побудем там, пока светло.

— Конечно, — сказала Мэй.

Дома Суон сразу же принялась за сандвичи. Когда она уже кончала, Ивен позвонил в Сан-Франциско.

— Я как раз собирался звонить, — сказал Трейбинг. — Дело слажено. Передай парню, пусть явится ко мне в учреждение в пятницу, в половине двенадцатого. Я расскажу ему как и что, потом мы вместе позавтракаем, а после завтрака я сведу его с нашим человеком, который за ним присмотрит, пока они отправятся в плавание.

— Когда они отправятся? — сказал Ивен.

— В следующую пятницу, — сказал Трейбинг.

— Когда он вернется обратно в Сан-Франциско?

— Дней через сто двадцать или сто пятьдесят, то есть месяцев через четыре-пять.

— Он тебе понравится, — сказал Ивен. — Сию минуту ему позвоню. Я знаю, он сейчас сидит там и дожидается. Я думаю, моряк из него получится, а?

— Получится, — сказал Трейбинг. — Ты не беспокойся. У нас нужда в них. Он вернется назад с деньжатами. Это хорошее судно, и первым помощником капитана на нем мой приятель. Он присмотрит за парнем.

Ивен позвонил Барту и доложил ему о делах. Сначала юноша молчал, словно говорить разучился, потом одно за другим посыпались восклицания.

— Спасибо, мистер Назаренус, — сказал он, чуть успокоившись. — Можно заехать к вам вечерком? А может, вы к нам заглянете?

— Мы через несколько минут едем на пикник вместе с Уолзами, — сказал Ивен. — И по всей вероятности, вернемся поздно. Почему бы вам с Коди не присоединиться? Мы берем с собой кучу всякой еды. Я позвоню от Уоррена и скажу тебе точно, где нас найти — либо Пиедра, либо Скэггс Бридж.

— Отлично, — сказал Барт. — Коди будет дома чуть позже пяти. А полчаса спустя мы присоединимся к вам, где бы это ни было. С вашей помощью как раз я и сообщу Коди о плавании. Он обрадуется. Я знаю, что он обрадуется, но если вы мне поможете в разговоре, то он, наверно, и вовсе не станет беспокоиться. Да здравствует пятница! Вперед, Кловис!

Они сели в машину и уже собирались ехать, когда Ивен услышал телефонный звонок.

— Я, пожалуй, подойду, — сказал он.

— Кто это? — сказал Рэд. И снова, в первый раз за все эти часы, в голосе его послышался страх.

— Должно быть, Дейд, — сказал Ивен.

Он вылез из машины и побежал в дом. К тому времени, когда он отозвался на звонок, на линии уже никого не было. Наконец заговорила телефонистка.

— Был вызов на имя миссис Назаренус из Пало-Альто, — сказала она, — но вызвавший дал отбой.

— Вызовите его, пожалуйста, снова, — сказал Ивен.

— Попробую, — сказала телефонистка.

Ее долго не слышно было, и наконец она сказала:

— Номер не отвечает. Звонили, видимо, из автомата. Хотите, я попробую еще минут через двадцать?

— Нет, — сказал он, — попробуйте теперь вот этот номер. — Он дал ей номер, и через минуту она сказала: — И тут не отвечают, сэр.

— Ладно, — сказал он. — Спасибо.

Он прошел в комнату Дейда, выдвинул ящик бюро, увидел, что все в нем на месте, поискал ключ от ящика, нашел его наверху бюро, запер ящик и ключ спрятал в карман. Выйдя из дома, он запер за собой дверь и поспешил к машине.

— Кто был? — сказала Суон.

— Дейд, — сказал он запросто, и они тронулись в путь, но по тому, как затихли Суон и дети, он понял, что они ему не поверили.

— Что он говорил, папа? — сказал Рэд.

Ивен Назаренус рассмеялся.

— Дейд сказал: «Учишь ли ты Рэда нашему языку?», а я сказал: «Да, учу», — так что мы сейчас приступим к сегодняшнему уроку. А ну-ка скажи: это правильно.

Рэд произнес эти слова.

— Еще раз, пожалуйста, — сказал Ивен. И через мгновение: — Еще раз.

— Ну ладно, папа, — сказал Рэд. — Начинай сегодняшний урок.

— Слушай внимательно, — сказал Ивен Назаренус. — И ты, Суон. И ты, Ева. Все слушайте внимательно.

— Да, папа, — сказала Ева.

— Я люблю тебя, — сказал Ивен на своем языке.

— Что это значит? — сказал Рэд.

— Я люблю тебя, — сказал Ивен по-английски. — Теперь слушайте внимательно. Я произношу это снова, очень медленно. Слушайте, как это звучит. И ты, Суон. Я люблю тебя, — сказал он на своем языке. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты поняла, Суон?

— Да, Ивен.

— Тогда скажи.

— Я люблю тебя, — сказала Суон на его языке.

— Еще, — попросил он. Она сказала. — Еще, Суон. — Она сказала. — Еще, пожалуйста.

— Что случилось, папа?

— Что случилось? — сказал Ивен. — А то, что я учу ее нашему языку. Это хороший язык. И я намерен всех вас ему обучить. Теперь говори ты, Рэд. — Рэд сказал эти слова. Он сказал их превосходно, словно язык этот и был его языком. — Заметь, как у него получается, Суон, — сказал Ивен. — Произнеси это, как он. — Она произнесла снова, стараясь, чтоб это вышло у нее, как у Рэда и Ивена.

Она знала: что-то случилось. Она знала: он старается изо всех сил, — и хотела помочь ему.

— Ева? — сказал Ивен.

— Да, папа.

— Ты не хочешь попробовать, моя хорошая?

— Хочу, папа.

— Слушай внимательно, как я говорю, — сказал Ивен. — А потом повтори это точно так же. С первого же раза. Я люблю тебя, — сказал он на своем языке. — Повтори, моя хорошая.

— Я люблю тебя, — сказала девочка на его языке, и сказала с первого же раза отлично.

— Еще, — сказал он, и она повторила.

— Теперь я скажу это каждому из вас, и каждый из вас ответит мне тем же. Я скажу, потому что это правда и потому что лучше всего я могу сказать эту правду на своем родном языке. Суон? Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, Ивен.

— Рэд? Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, папа.

— Ева? Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, папа. Я люблю тебя, мама. Я люблю тебя, Рэд.

— Вот и весь сегодняшний урок, — сказал Ивен.

Когда они подъехали к дому Уолзов, те были уже готовы.

— Вы размещайтесь в машине, а я пока позвоню Барту, — сказал Ивен. — Я попросил его привезти на пикник Коди и должен сообщить, где мы будем.

— По-моему, на Скэггс Бридж, — сказал Уолз. — Я отопру тебе и заодно налью нам чего-нибудь выпить.

Поговорив о Бартом, он велел телефонистке еще раз попробовать номер в Пало-Альто. Уолз был в кухне — возился с выпивкой. Ивен услышал телефонный звонок, потом — мужской голос. Он не стал называть имен.

— Слушай меня внимательно, — сказал он.

— Ивен? — откликнулся Мильтон Швейцер.

— Ты только слушай меня внимательно, — сказал Ивен. — У тебя нет детей. У меня есть. Ты понимаешь, надеюсь. Если я тебя когда-нибудь еще встречу, я не убью тебя — только ради моих детей, не будь их, я это сделал бы, собственными руками.

Он бросил трубку и выругался на своем языке.

Все это слышно было на кухне, но Уоррен вышел оттуда так, словно ничего не слыхал. Он протянул Ивену полный стакан.

— Давай скорей это проглотим, — сказал Ивен. — Я не люблю заставлять детей ждать. — Он выпил залпом, Уоррен тоже.

— Спасибо, — сказал Ивен.

Он вышел из дому, и Уолз за ним.

Человек в Пало-Альто повесил трубку и принялся шагать из угла в угол, говоря самому себе: «Вдобавок ко всему еще и это».

Ивен был его другом. Единственным другом. Швейцер принадлежал к тому типу людей, которые не внушают симпатии окружающим. С ним бывало неловко и стесненно.

Сегодня он почувствовал, что должен поговорить с ней еще раз. Прежде чем уехать отсюда в Нью-Йорк, он хотел освободиться от всякого чувства вины. Чемоданы его были уложены, он спустился в аптеку на углу перекусить и попить кофе и решил, что должен ей позвонить. Он услышал в трубке гудки и опять гудки, никто не отвечал, и он почувствовал облегчение и благодарность. Усталость одолевала его.

Вернувшись к себе на квартиру за чемоданами, он заказал по телефону такси, и девушка сказала ему, что машина подъедет минут через десять.

Потом раздался телефонный звонок, и он выслушал Ивена Назаренуса.

И вот теперь к нему постучались.

— Такси, — сказал голос.

Он открыл дверь и протянул шоферу доллар.

— Я не совсем еще собрался, — сказал он. — Заезжайте через полчасика.

— Пожалуйста, — сказал шофер.

Он закрыл дверь и подсел к столу. В ящике он обнаружил забытый блокнот, достал авторучку и начал писать. Когда шофер такси постучался снова, он открыл ему, и, взяв чемоданы, они спустились вниз.

— На вокзал, — сказал он шоферу.

А когда они доехали до вокзала, спросил:

— Можете вы отвезти меня в Сан-Франциско?

— Конечно, — сказал шофер. — Но это будет стоить долларов пятнадцать.

— Хорошо.

В Сан-Франциско он сдал чемоданы на хранение — в два запирающихся шкафчика по десять центов за каждый — и сунул в карман ключи. Надо было убить еще час. Он зашел в бар, выпил стаканчик, потом другой, потом еще один. Поезд его был пропущен. Он вышел и сел в такси.

— Гостиница Святого Франциска, — сказал он.

— Мои чемоданы на вокзале, — сказал он портье. — Я заберу их завтра.

Он опустил в почтовый ящик письмо, поднялся в свою комнату и повалился ничком на кровать.

— Слушай меня, — не отпускал его голос Ивена. — Слушай меня внимательно.

И он слушал его, все слушал и слушал сквозь пьяный сон.

Пикник на Скэггс Бридж прошел замечательно. Они довольно долго пробыли в воде, все вместе — окунались, плескались, плавали. Дно реки было песчаное — ровное, гладкое. Перед заходом солнца подъехали Коди и Барт. Они надели свои плавки и тоже залезли в реку. Когда стало смеркаться, все вернулись на берег, высушились, оделись. Мужчины разожгли огонь и поджарили сосиски. Запах от горящих сучков и листьев был чудесный. Все ели и пили, а потом Ивен, Уоррен, Коди и Барт пели старые песенки, пока не стемнело.

Рэд стоял с Флорой и смотрел, как угасает огонь.

— В пятницу мы уезжаем, — сказал он.

— Знаю, — сказала Флора.

— На рождество, наверно, снова приедем.

— И поживете у Дейда?

— Да. Мой отец хочет поработать на винограднике вместе с Дейдом. На рождество у него каникулы. Я приеду с ним.

— Тогда все здесь будет другое, — сказала Флора. — Тогда деревья и лозы будут голые. Тогда будет холодно. Будет зима.

— Зимой тоже хорошо, — сказал Рэд.

— У нас не бывает снега, — сказала Флора. — Но холод ужасный, и все мерзнет.

Они разговаривали, пока не пришло время возвращаться домой.

— Не нравится нам, что вы так скоро нас оставляете, — сказал Уоррен Уолз в машине.

— Почему бы вам не перебраться сюда, в Кловис? — сказала Мэй.

— Почему бы, Суон? — сказал Ивен.

— Чтобы заработать на жизнь, — сказал Уолз, — вам нужно не меньше тридцати акров, но виноградники сейчас не дорогие, как раньше. Тысячи за три вы возьмете вполне приличный участок. За вами останется еще тысяч девять долгу, при хорошем урожае расплатитесь за четыре года. Здесь совсем не плохая жизнь.

— Я бы очень хотел виноградник, если бы Суон, Рэд и Ева тоже захотели, — сказал Ивен.

— Я хочу, — сказала Суон.

Рэд и Ева сказали, что и они хотят.

— Дом на участке может оказаться неважный, — сказал Уолз. — Но ведь не обязательно перебираться сразу. Вы бы вернулись в Станфорд на семестр, другой. Тем временем мы с Дейдом привели бы дом в порядок, тогда и переселяйтесь. А годика через два построите себе новый. Самый что ни на есть фермерский. Наш-то дом уже старый, но держится пока. Ему лет сорок.

— Неужели? — сказала Суон. — Он кажется таким новым и симпатичным.

— Это хороший дом и всегда был хорошим, — сказала Мэй. — Дело только в том, что мы построили его не сами. Мы поселились в нем еще до рождения Фэй. Но если сначала он и не был нашим, то сейчас уже сделался. Я покажу вам все уголки в нем, когда мы доедем.

— Если хотите, — сказал Уоррен, — я разузнаю, какие участки продаются в окрестности, и когда вам будет удобно, мы съездим посмотреть.

— Эта идея мне по душе, — сказал Ивен. — Ты уверена, что и тебе она по душе, Суон?

— Я счастлива была бы жить здесь, — сказала Суон. — Может, хватит с тебя университета? Шесть лет ты уже проработал.

— Я сыт по горло университетом, — сказал Ивен. — Я хочу жить на винограднике.

— Я тоже, — сказала Суон.

— А ты, Ева? — сказал Ивен.

— Да, папа, — сказала Ева. — Особенно, если у нас будут грядки с арбузами.

— Они у нас будут, — сказал Ивен. Он обернулся к Уолзу: — Так ты разузнаешь, что продается?

— Завтра к полудню я все постараюсь выяснить, — сказал Уолз. — Приезжай к нам на завтрак. А после завтрака мы вдвоем отправимся посмотреть участки, и если подыщем что-нибудь подходящее, ты свезешь туда потом Суон и детишек, пусть тоже посмотрят.

— Ну как, идет, Суон? — сказал Ивен.

— Вполне, — сказала Суон.

Мэй Уолз показала им свой дом — она шла впереди, а все остальные следом. Это был прекрасный двухэтажный дом с четырьмя спальнями на верхнем этаже — чистый, прохладный, обставленный просто и мило.

Когда они приехали наконец к себе, было уже около десяти. Суон уложила детей и теперь сидела в темной гостиной. Ивен был на веранде, сидел на перилах. Он посидел там еще немного, потом вошел в комнату.

— Тебе в самом деле понравилась эта идея насчет виноградника? — сказал он.

— Для тебя и для детей это будет прекрасно.

— Что ты хочешь сказать?

— Я и сама хотела бы жить там с тобой. Больше всего на свете мне хочется этого, Ивен. Чтоб мы вместе жили на винограднике и чтоб нас становилось все больше, Ивен, но я знаю, я чувствую — мне с вами не быть.

— Почему?

— Ты ничего не станешь делать во вред детям, — сказала Суон, — и я тоже, Ивен.

— Не понимаю.

— Я знаю, что случилось сегодня днем, — сказала Суон. — И я знаю, как отчаянно ты старался скрыть от детей то, что в тебе происходит. Но от меня ты скрыть это не в состоянии. Весь день был не в состоянии. И сейчас тоже. Я знаю, Ивен, ты стараешься — ради детей. Я верю, что стараться — самое правильное. Но как я смогу быть женщиной, как я смогу быть матерью, если всякий раз, вспоминая, ты будешь терзаться? Если ты не в силах сохранить нашу семью иначе, как стараясь, и до того отчаянно и трудно, что мною, ей-богу, овладевает страх?

— Мне жаль, — сказал Ивен. — Я не сумел сдержаться.

— Я ранила тебя глубоко, — сказала Суон. — Слишком глубоко. Непоправимо. Ты любишь детей и из любви к ним твердишь, настаиваешь, что любишь меня. Это добром не кончится. Это тебя доконает. Мне страшно, Ивен. Никогда раньше я не видела тебя до такой степени не в себе, до такой степени невменяемым, как это было сегодня днем. Ты настаивал, Ивен, ты настаивал, что любишь меня. Ты настаивал, чтобы сдержаться, чтобы не сделать чего-то такого, что обернулось бы для детей потерей отца или матери, или еще хуже — их обоих. Мне страшно. До сих пор я боялась за себя. Теперь я боюсь за тебя и за них. Ты никогда не забудешь того, что случилось. Я никогда не стану для тебя прежней. Будь ты другим человеком, ну, хотя бы таким, как Уоррен Уолз, я снова смогла бы стать для тебя той же, что и прежде, и даже лучшей. Что предстоит нам, Ивен? Что у нас впереди? Мне нравится эта мысль о винограднике, но…

— Мы начнем сначала, — сказал Ивен. — Вот что нам предстоит. Мы будем терпеливы друг с другом. Ты поможешь мне, как помогала сегодня, и я помогу тебе. Виноградник дает мне надежду. Мы начнем снова, Суон. Начать все снова — разве это не правильно?

— Не знаю.

— Знаешь, — сказал Ивен. — Не говори: не знаю. Не осложняй дело. Ты знаешь. Отлично знаешь, что это правильно. У нас нет выбора. Начать снова — правильно. Начать снова всегда трудно. Это самая трудная на свете задача, и требования она нам предъявляет огромные. Но если мы отступим перед трудной задачей, чего мы стоим тогда, Суон? Неужели мы станем жить только ради минуты и только ради себя самих? Не упрекай меня за то, что я хочу жить с сознанием долга. Я буду стараться жить именно так. Я верю, что жить такой жизнью можно. Любовь, более чем что-либо еще на свете, нужно заслужить. Я надеюсь заслужить нашу с тобой любовь, мне дорога эта моя надежда. И ты должна на это надеяться и дорожить такой надеждой. Ты должна помочь мне. Если будет у нас виноградник и жизнь на нем, то она будет только с тобой, Суон. Она не может быть без тебя. Она должна быть для тебя. И не говори, Суон, что ты хотела бы, но не будешь там. Где же тебе быть?

— Остаться одной или умереть, Ивен.

— Почему? Объясни, пожалуйста.

— Я не знаю. Я представляю, как это бесит тебя — снова и снова все то же «не знаю». Но я не знаю, Ивен. Я просто не знаю. Я только чувствую, что или одна останусь, или умру, и потому мне страшно. Я это чувствую. Я всю жизнь это чувствовала, но особенно с ночи в пятницу. Я хочу сделать то, что должно быть сделано, но мне страшно.

— Ладно, — сказал он, — пускай тебе страшно. Пускай и мне страшно. Ну и что же? Мы должны продолжать. Мы должны начать снова, хотя бы и со страхом, если иначе нельзя. Мы обязаны жить дальше. — Он замолк на мгновенье. — Пускай это трудно. Но это трудно не только для нас с тобой. Подумай, как это должно быть трудно для Рэда и Евы, у которых, кроме нас, нет другого примера. Пускай это кажется трудным, поскольку мы думаем только о своей собственной никчемной особе. Пускай это трудно, Суон. Ну и что?

— Пусть трудно, мне все равно, — сказала Суон. — Я хочу быть с вами. Я хочу, чтобы мы начали как можно скорее. Я хочу, чтоб мы избавились от того, что мешает нам. Сейчас же. Сегодня же ночью, Ивен.

— Это больше всего, наверно, и мучает тебя, Суон?

— Да, Ивен. Но мне уже все равно. Я хочу виноградник.

Она изо всех сил старалась не разрыдаться и была сейчас как Ева, когда та сдерживается, чтоб не заплакать.

— Это я виновата во всем, Ивен, — сказала она. — Ты думаешь, с женщиной может случиться такое, если сама она не захочет? Я сделала это, потому что я чересчур любопытная, потому что я глупая, потому что я безответственная, потому что я живу минутой, потому что если я чего-то хочу, то хочу немедленно и ждать не умею. Я совсем забыла о тебе, Ивен, совсем забыла о Рэде и Еве. Я не раздумывала да и не хотела раздумывать. Теперь я сама себе противна. Я хочу, чтоб с этим скорей было покончено. Сегодня же. Позвони, пожалуйста, Дейду. Поговори с ним на вашем языке. Сделай это для меня, Ивен. Я все равно не засну. Я не в состоянии ждать. Не могу больше. Когда мы с этим покончим, тогда я снова смогу ждать — чего угодно. Я в состоянии буду ждать.

— Хорошо, Суон.

Он подошел к телефону и через несколько минут уже говорил с Дейдом на своем языке.

— Пожалуйста, не задавай никаких вопросов. Если ты знаешь там кого-нибудь по этой части, найди его и прилетай с ним сегодня же ночью. Я встречу вас в аэропорту в любое время. Сейчас половина одиннадцатого. К утру с этим должно быть покончено. Я останусь с ней. Ты возьмешь детей на прогулку. Можешь ты сделать это, Дейд? Можешь найти кого-нибудь? Это не я тебя прошу, а Суон. Найди кого-нибудь, Дейд.

— Хорошо, — сказал Дейд. — Я позвоню тебе.

Она ждала его, стоя в гостиной. Лицо ее дрожало.

Он обнял ее.

— Моя чудесная Суон, — сказал он. — Моя прекрасная Суон.

— Твоя ужасная Суон, — всхлипнула она. — Твоя сумасшедшая Суон.

И вдруг рассмеялась, как маленькая девочка.

— Если б ты только знал, чего я хочу! — смеялась она. — Если б ты только знал, чего я хочу сейчас, в такую минуту, как эта, Ивен. Господи, я поражаюсь. Если б ты только знал, Ивен!

— Я знаю, Суон. Это очень хорошо.

— Это очень хорошо, но этому не бывать, не так ли, Ивен?

— Да, Суон.

— Почему, Ивен?

— Хорошо, потому что того же хочу и я. Но этому не бывать, потому что так мы снова окажемся в положении вроде нынешнего, вот и все, Суон.

— Кто-нибудь приедет?

— Дейд позвонит мне.

— Можно мне выпить?

— Конечно.

И когда он приготовил напиток и каждый из них отхлебнул по глотку, она сказала:

— Мне хочется, чтоб ты знал, как я рада, что у нас не будет того, чего мы оба желаем. Я рада, что ты стараешься любить меня так глубоко.

Дейд позвонил через час и сказал на их родном языке:

— Я нашел двоих. Они не знают друг друга. Мы прилетим во Фресно в два. Они закончат это минут за сорок. Потом я отвезу их в аэропорт, и они успеют к пяти на обратный самолет. По пути к вам я поговорю с обоими и выясню, который из них должен сделать это. Второй будет только присутствовать. Дня через два Суон, по-видимому, будет уже на ногах, а через месяц все это дело останется для нее позади.

— Я встречу вас в аэропорту, — сказал Ивен.

Один из двоих оказался маленьким угрюмым человеком лет шестидесяти. Другой был худой, высокий и лет на десять моложе первого. Угрюмый, наверно, и есть тот, который это сделает, подумал Ивен, во всяком случае вид у него надежнее. Каждый из них имел при себе обыкновенный саквояж, а Дейд был с чемоданом. Ивен убрал вещи в багажник и погнал машину обратно. Он ехал быстро, но не слишком. Он вовсе не хотел, чтоб в такой момент его задержали бы за превышение скорости. Никто в машине за всю дорогу не проронил ни слова.

Все было окончено за час с небольшим. Делал операцию, как и предполагал Ивен, угрюмый. Другой заботился о стерилизации инструментов и почти не вмешивался, оставаясь большей частью на кухне.

— Теперь она будет спать, — сказал угрюмый. — Иногда, может, проснется, но ненадолго, через две-три минуты снова заснет. До четверга в постели, после чего — месяц покоя, никаких забот и волнений.

Дейд отвез их обратно в аэропорт. Была половина шестого, когда он вернулся домой.

— Я дожидался с ними самолета, — сказал он. — Как Суон? Ты заходил взглянуть на нее?

— Да, — сказал Ивен. И помолчав мгновение, он сказал: — Дейд?

— Все нормально, — сказал Дейд. — Он самый лучший здесь. Другой был для страховки. Ты ведь не беспокоишься, Ивен?

— Она ни звука не издала, Дейд. А ведь она совершенно не переносит боли. Я был при ней и когда родился Рэд, и когда родилась Ева, я знаю, она не переносит боль.

— Он дал ей что-то обезболивающее.

— А вдруг он дал ей слишком большую дозу?

— Нет. Он здесь из всех самый лучший.

— Скоро три часа, как она спит.

— Она может проспать еще долго, — сказал Дейд.

— Если Суон справится с этим, — сказал Ивен, — я знаю, что мне делать. Я знаю, как мне о ней заботиться. Я знаю, что для нее сделать. У нас с ней множество планов. Она немножко безрассудная, как и я, впрочем. Как и ты, Дейд. Я не знал этого раньше. Она ждет, что я помогу ей. Сегодняшнее было частью помощи, началом ее. Суон безответственная. И чересчур скорая. Она считает, что жизнь не стоит тревог и раздумий. Она немножко безрассудная, вот и все, но теперь она хочет перемениться. Я думаю, всякая красивая девочка может где-то и сорваться, если некому ее удержать. Она хочет, чтоб ее удержали. Жизнь и в самом деле почти что не стоит тревог, ты знаешь. Она почти что обман, ты знаешь. Теперь мне одно только нужно — чтоб Суон с этим справилась. Когда все будет позади, мы переменимся, я и себя, и ее выправлю. В том, что она немножечко поддалась безрассудству, есть и моя вина, ты знаешь. Она-то думает, что все дело в ней, но есть и моя вина. Человек многого не понимает, Дейд, пока не становится слишком поздно. Я ведь правильно поступил, как ты думаешь, а?

— Правильно, — сказал Дейд.

Они пошли на кухню, и Дейд заварил кофе.

— Проще всего на свете, — сказал Ивен, — оттолкнуть от себя неприятное, ухватившись за первый же попавшийся предлог.

— Разумеется, — сказал Дейд. — Мы услышим ее здесь, если она позовет?

— Я оставил дверь чуть приоткрытой, — сказал Ивен. — Когда этой помехи уже не будет… когда Суон оправится… вот тогда ты увидишь, что значит семья, настоящая семья. Когда уже не будет этой помехи…

— Ее уже нет сейчас, — сказал Дейд.

— Суон ни звука не издала, — сказал Ивен.

— Он сделал так, чтоб она ничего не чувствовала, — сказал Дейд. — Может быть, Суон не издала ни звука, потому что не хотела.

— Бедненькая, — сказал Ивен. — Бедная девочка.

— С ней все в порядке, — сказал Дейд.

Ивен бесшумно вошел в комнату и, склонившись над кроватью, посмотрел на Суон.

Он вернулся обратно на кухню.

Дейд сидел за столом, пил кофе. Он налил чашку и для Ивена.

— Успокойся, — сказал он.

— Не нравится мне, как она выглядит, — сказал Ивен.

— С ней все в порядке.

— Я много думал, — сказал Ивен. — И так и этак обдумал все. Ничто другое не помогло бы нам. Ничто другое не давало нам хоть какого-то шанса. Я боюсь, Дейд. Взгляни-ка на нее, пожалуйста.

Они пошли в комнату вместе, и Дейд взглянул на Суон. Они вышли в гостиную.

— Не знаю, — сказал Дейд. — Дай-ка подумать минуту. Мне что-то тоже она не нравится. Подождем еще немного.

— Ты что имеешь в виду?

— С ней все в порядке, — сказал вдруг Дейд. — Ну конечно же, все в порядке.

— Ты уверен, Дейд?

— Немного погодя она проснется, — сказал Дейд. — Тогда ты убедишься, что все в порядке.

— Я пойду посижу возле нее, — сказал Ивен.

— Вот это правильно.

— Если дети проснутся, скажи им, пожалуйста, что мы еще спим. Дай им холодной каши или еще чего-нибудь. Пошли их во двор поиграть, но сам будь поблизости.

— Я буду здесь, — сказал Дейд.

Ивен пошел в комнату, где спала его жена, и сел на кровать. Он сидел, смотрел ей в лицо и ждал, когда она пошевелится и проснется.

— Мне жаль, Суон, — сказал он тихонько. — Мне ужасно жаль. Не заставляй меня жалеть еще больше. Я ошибся. Я знаю, что ошибся. Помоги мне, Суон. Не дай этому обернуться самой страшной ошибкой, какую кто-либо когда-либо совершал.

Он долго сидел так, не отрывая глаз от ее лица. Наконец он вышел на кухню, к Дейду.

— Она умирает, Дейд.

— Ради бога, держи себя в руках.

— Дейд, она умирает! Что делать? Давай кого-нибудь вызовем. Давай лучше мы поскорее кого-нибудь вызовем.

— Посмотрю на нее еще разок, — сказал Дейд.

Они вошли и посмотрели на нее снова. Они смотрели не очень долго. Дейд побежал звонить. Он набрал номер, разбудил своего друга, доктора Элтоуна, и поговорил с ним на родном языке. Пока Дейд был у телефона, в холл, выкрикивая его имя, вбежали Рэд и Ева. Доктор сказал, что он сию минуту оденется и выедет. Дейд повесил трубку, подхватил детей на руки и прижал к себе.

— Нас должно быть совсем не слышно, — сказал он.

Он помог им одеться, дал поесть холодной каши с молоком и отпустил во двор поиграть. Рэд взобрался на инжирное дерево, а Ева, стоя внизу, приготовилась ловить спелые ягоды. Дейд вернулся к Ивену, все еще сидевшему возле спящей жены. Они осторожно вышли из комнаты.

— Он скоро подъедет, — сказал Дейд.

— Что ты сказал ему?

— Правду.

— Это хорошо, — сказал Ивен. — Пусть только Суон поправится. Мне все равно, кто будет знать правду. Это не имеет никакого значения. Пусть только Суон поправится. Я рад, что ты сказал ему.

— Он никому не обмолвится, — сказал Дейд. — Но ему надо знать. Мы говорили не по-английски.

— Я рад, что он приезжает, — сказал Ивен. — Мы не можем стоять тут, разинув рты, как два дурака.

Доктор Элтоун был худощавый, стройный мужчина лет тридцати пяти, красивый, голубоглазый. С четверть часа он провел один в комнате Суон.

— Лучше взять ее в больницу, — сказал он, выйдя. — В Мадере есть хорошая… Я позвоню сейчас и вызову скорую помощь.

— Она поправится? — сказал Ивен.

— Надеюсь, — сказал Элтоун.

Он направился к телефону, Ивен за ним.

— А нельзя нам отвезти ее в машине Дейда?

— Нет.

— В чем дело? Что с ней случилось?

— Много чего, — сказал доктор. — Я сделал все, что сейчас возможно.

Он позвонил и снова вернулся к спящей Суон, попросив Ивена и Дейда не входить в комнату.

— Я не хочу, чтоб дети пугались, — сказал Ивен. — Можешь ты отвезти их куда-нибудь, Дейд, так чтобы они не увидели скорую помощь?

— Конечно, — сказал Дейд. — Возьму покатаю их.

— Нет, — сказал Ивен. — Свези их к Уолзам, а сам возвращайся назад. Я поеду со скорой помощью. А ты потом приезжай на своей машине. Я сейчас плохо соображаю. Лучше, если ты будешь рядом, Дейд.

— Конечно, — сказал Дейд. — Я отвезу детей и сразу вернусь.

— Если мы уедем прежде, чем ты вернешься, ты ведь найдешь нас? Ты знаешь, где это?

— Да, — сказал Дейд. — Я приеду туда.

Дейд вернулся раньше, чем прибыла скорая помощь. Он увидел своего брата сидящим на перилах веранды. Доктора не было.

— Ивен? — сказал он.

Он прождал ответа целую минуту и не дождался. Он вошел в дом, в комнату, где лежала Суон. В то самое мгновение, когда он вышел на веранду, Ивен спрыгнул с перил и ринулся на него и ударил его прямо в висок. Дейд упал, но тут же пришел в себя, поднялся, в секунду обхватил брата и сдавил ему руки.

— Я убью тебя, — сказал Ивен.

— Что сказал врач? Куда он уехал?

— Он сказал, что она мертва. Я не знаю, куда он уехал.

Ивен попытался высвободиться, но Дейд держал его крепко.

— Ему следовало подождать, пока я поговорю с ним, — сказал Дейд. — Он должен сообщить об этом. Он должен что-нибудь сообщить.

— Пусть он доложит правду, — сказал Ивен. — Пусть он доложит, что я убил мою жену, мать моих детей. Пусть он так и доложит.

— Ты никого не убивал, — сказал Дейд.

— Я убил ее, — сказал Ивен. — И ты помог мне.

— Бога ради, держи себя в руках, — сказал Дейд.

Он ждал новой вспышки, но ее не последовало. Он ждал, что брат заплачет, и тогда его можно выпустить. Но брат его не заплакал и все так же готов был убить — себя самого, Дейда, кого угодно, лишь бы убить. На дороге показалась машина скорой помощи. Когда она была уже почти у дома, Дейд разжал руки, нанес брату короткий удар по челюсти, поднял его, втащил в дом, в свою собственную комнату, и уложил на постель.

Потом он вышел, встретил приехавших, впустил их в дом, а сам подошел к телефону и позвонил доктору Элтоуну на службу.

— Я доложу об этом как о разрыве сердца, — сказал доктор на их родном языке. — Очень сожалею, и мой совет вам — присмотрите за братом.

Санитары вынесли Суон на носилках. Дейд велел им, чтоб они отвезли ее в морг в Мадеру. Потом он позвонил в похоронное бюро и попросил служащего, чтоб ее не трогали, пока он снова не позвонит.

В тот самый момент, когда Дейд опустил трубку, в комнате появился Ивен Назаренус. Одним прыжком Дейд оказался рядом, сшиб его с ног и бил по запястью до тех пор, пока пальцы Ивена разжались и пистолет выскользнул на пол. Он схватил пистолет и ударил Ивена в висок рукояткой. Потом он поднялся и разорвал на себе рубашку, чтоб посмотреть, где рана. Она была почти там же, где и старая, полученная им много лет назад. Он пошел с пистолетом в свою комнату, достал из ящика два других и спрятал их в таком месте, где Ивену в жизни не отыскать их. Он вернулся, выплеснул стакан холодной воды в лицо брату, и спустя минуту Ивен открыл глаза.

— А ну-ка встань и помоги мне достать пулю, — сказал Дейд.

Ивен медленно поднялся на ноги.

— Прости, — сказал он. — Прости меня, Дейд. — И тут наконец он заплакал. — Моя гнусная судьба, — сказал он. — Моя гнусная жизнь. — Он посмотрел на брата. — Прости, Дейд.

Они отправились на кухню.

Здоровой рукой Дейд налил в кастрюлю воды и поставил ее вскипятить. Потом достал из коробки инструменты и бросил их в воду.

— Теперь все в порядке, — сказал он. — Покопайся тут и достань пулю.

— Лучше я сначала дам тебе аспирину, — сказал Ивен.

— Не надо. Действуй быстрее, — сказал Дейд. — Она в морге в Мадере. Заделай это на скорую руку, и мы поедем туда и постараемся придумать, как нам быть дальше.

Они ехали в Мадеру. Ивен правил, а Дейд сидел рядом и курил сигарету за сигаретой. Где-то на полпути Ивен остановил машину.

— Я хочу пройтись тут по винограднику, — сказал он.

Дейд смотрел, как идет по винограднику его брат, как он останавливается то у одного, то у другого куста, как он нагибается и отводит в сторону новые отростки и новые листья, чтоб разглядеть самую лозу и зреющие на ней грозди. Ивен дошел до середины виноградника, снова склонился над лозой, потом выпрямился и посмотрел на дом. Он долго стоял так, глядя на дом. Потом он вернулся обратно, и в руке у него была темно-красная виноградная гроздь.

— Прекрасный виноградник, — сказал Ивен. — И дом прекрасный. Мы собирались подыскать себе здесь участок. Суон эта мысль понравилась. Нам с Уолзом предстояло сегодня осмотреть, какие тут продаются участки, и выбрать… — Он оторвал от грозди виноградину и съел ее, потом вторую. — Кто знает, может, вот этот виноградник мы и выбрали бы… — Он сел за руль и протянул гроздь Дейду, тот оторвал себе с десяток виноградин и съел их по одной. Они поехали дальше, и Ивен все оглядывался на белеющий среди зелени виноградника дом.

— Она умоляла меня не принуждать ее к этому, — сказал он. — Она говорила мне снова и снова, на сотни ладов, что боится этого. Я не поверил ей. Ни за что не хотел поверить. Объясни мне, Дейд, объясни, ради бога, зачем это было нужно и что меняло? Другие животные не удручаются из-за подобных вещей. Зачем же нам удручаться? Или сходить с ума. Или умирать. Или убивать друг друга. Кто мы такие? Кем себя мним? Я убил мою жену, Дейд, я убил Суон, я убил мать Рэда и Евы. Она меня умоляла, а я не желал ее слушать. Я просто не желал ее слушать и все. Чтоб мне это слушать? Мне, Ивену Назаренусу! Ни за что! Никогда! Ты человек, значит не делай того-то и того-то. Ты существо, живущее по законам морали, — значит нельзя, не делай. Сходи с ума — по законам морали. Убивай — по законам морали. Чтоб я, Ивен Назаренус, смирился с тем, что случилось? Да ни за что, никогда! Это в порядке вещей для животных, потому что они не ведают ничего лучшего, но это вовсе не в порядке вещей для меня. Я живу по законам морали. Я отличаю правильное от неправильного и считаю, что мало мне — просто жить, давать жизнь другим и защищать эту жизнь. Все, что мое, должно быть только моим, ибо у меня есть гордость. Все, что ранит мою гордость, все это — зло. А я не желаю мириться со злом. Я не желаю мириться с ним ни в ком, даже в жене моей, в матери моих детей. Я скорее убью ее. Я скорее убью себя. Я скорее убью своих детей. Я не дам отнять у меня гордость. Мою проклятую гордость. Пусть отцом этого ребенка был бы кто-то другой. Какая разница, Дейд? Ведь матерью была бы Суон. Ведь Суон была бы жива. Ведь Суон была бы Суон. Что же это такое с нами, Дейд?

— Это был несчастный случай, — сказал Дейд. — Когда мы закончим все дела в Мадере, я снова вызову доктора Элтоуна. Я скажу ему, что выстрелил в себя сам, случайно. Ты должен позаботиться о детях. Скажешь им, что Суон уехала навестить родителей.

— У нее нет родителей, — сказал Ивен. — У нее тетя в Филадельфии, с которой она жила до семнадцати лет. У нее не было никогда ни родителей, ни дома. Я даже не знаю имени и адреса ее тети. Только сейчас, за эти несколько дней я разгадал, чего она искала всю жизнь. Дом и родителей. Вот что значил для нее виноградник. Иметь свой дом и семью, если не родителей, то по крайней мере детей — они тоже родители, — и мужа, который любил бы ее такую, как она есть. Что пользы от любви, если она не полная? Суон меня умоляла, а я не слушал. Прости меня, Дейд. Я скажу детям, что она уехала в Филадельфию навестить тетю. Я домчу тебя к твоей постели как можно быстрее.

Теперь он гнал машину вовсю.

— Каких-нибудь двенадцать часов назад, — сказал он, — Суон плакала, а потом смеялась. Она смеялась, потому что хотела побыть со мною еще раз. Один-единственный последний раз. Уже из этого мне следовало понять. Понять, что решение мое не годится. Для других, может, и годится, для нее — нет. Ей не хотелось умирать. Я убил ее, вот что. Моя гордость ее убила. Убила мать Рэда и Евы. Так что теперь я остался при своей гордости.

— Это случилось бы так или иначе, — сказал Дейд.

— Нет. Если бы я любил ее, нет, — сказал Ивен. — Она была безрассудная, ну и ладно. А кто из нас не безрассуден? Прости, Дейд. Я едва не убил тебя. Посмотри на моих детей. Они родились от Суон, и у них могли быть еще братья и сестры, но теперь уже не будет. Я убил их братьев и сестер, я убил их мать, потому что не мог позволить ей иметь своего собственного сына.

— Она не хотела этого сына, — сказал Дейд.

— Она не хотела ради моей гордости, — сказал Ивен. — Она не хотела, надеясь вернуть себе мою маленькую, дешевенькую любовь. Она жила бы еще годы, если б не согласилась на мои гордые дешевенькие условия. Она могла бы иметь своего сына среди наших с нею общих сыновей и дочерей. Разве не так?

— Нет, — сказал Дейд. — Нет, не могла бы. Пойми это раз и навсегда. Пойми, что случайность убила Суон. Несчастная случайность, в самой природе ее заложенная, в твоей заложенная, та самая гибельная случайность, которая рано или поздно калечит, сводит с ума и убивает любого. Случайность, тебе сужденная, уже тебя искалечила и свела с ума. Сделай так, чтоб она не задела хотя бы Рэда и Еву.

— Как мне это сделать?

— Как? Займись приготовлениями к похоронам, вот как.

— Будь ты проклят, Дейд.

— Ты спросил меня, — сказал Дейд, — и я тебе говорю. Обдумай, что делать сегодня Рэду и Еве. Обдумай, что делать тебе со своим лицом. Оно испытало удары. Кулаком, металлом, утратой. На нем несчастье, безумие, ярость. Обдумай, какой тебе заняться работой. Обдумай, как тебе жить дальше. Если ты хочешь любить со всей полнотою, люби. Люби ее так.

— Она мертва, — сказал Ивен.

— Люби ее так, — сказал Дейд. — Суон — это Рэд и Ева. Люби их. Люби со всей полнотою. Ты уже оплакал Суон. Мне предстоит это сделать. Ты уже обвинил себя в том, что убил ее. Мне еще предстоит это сделать. И ты должен помочь мне. Займись приготовлениями к похоронам. Я буду с тобою рядом.

Они проехали остаток пути в молчании. Рана Дейда все еще кровоточила. И это она, по-видимому, настроила его сейчас на разговор, потому что вообще Дейд разговорчивостью не отличался. Он мало что имел сказать с той поры, когда еще юнцом шнырял по улицам Патерсона, и уже совсем мало с того времени, как потерял свою жену и детей и остался один, а они были далеко, живые и невредимые, но больше не с ним, и он один, без них, без своей семьи, без тех, кого он единственно и мог бы любить любовью полной и совершенной.

Фирма называлась «Глэддинг и Старч», и вышел к ним один из молодых Глэддингов. Он принялся подробно расписывать все, чем обслуживала фирма, вплоть до костюма и косметики.

— Послушайте, — прервал его наконец Дейд. — Вот этот гроб…

— Это самая простенькая из наших моделей, — сказал мужчина. — Ее редко кто спрашивает.

— Вот этот гроб, — сказал Дейд устало. — Ночная рубашка, которая на ней. И никакой косметики. Не трогайте ее вовсе. Похороны в четверг, в два часа дня… — Он достал из кармана деньги и протянул их служащему. — Выберите для нее место где-нибудь под деревом.

— Какой прикажете сервис?

— Никакого. Мы будем здесь в четверг, в два. Отсюда отправимся на кладбище.

— Вы не хотели бы взглянуть сейчас на покойницу?

— Да, — сказал Ивен. — Я один.

Его провели в маленькую комнату, освещенную голубым неоновым светом. Здесь были всевозможные краны, раковины, шланги, бутылки, склянки и инструменты. Суон лежала на белой койке. Он взял ее голову в руки и всмотрелся в лицо. Он провел рукою по рыжим ее волосам, рыжим, как у Рэда. Он зажег сигарету и выкурил ее всю, стоя над Суон, потом вышел и сказал служащему:

— Вынесите ее отсюда. Положите в отдельную комнату.

Когда ее перенесли на новое место, Ивен сказал:

— Не берите ее больше в ту комнату.

Он вернулся к машине. Дейд был уже в ней — он сидел согнувшись, почти скрючившись.

— Вези-ка меня домой, — сказал Дейд.

— Хочешь, я позвоню доктору Элтоуну и скажу, чтоб он был у нас, когда мы доедем?

— Всего полчаса назад он занес сюда свидетельство о смерти, — сказал Дейд. — Его не будет сейчас на работе. Мы позвоним из дому.

— Не лучше, если кто-нибудь здесь, в городе, окажет тебе первую помощь?

— Нет.

Ивен сел за руль, и они поехали. Они ехали быстро.

— Прости, Дейд.

— Объясни мне все-таки, зачем тебе вдруг понадобилась машина?

— О чем ты, Дейд?

— Не из-за денег ли на машину ты уехал из дому и покинул свою жену на два месяца?

— Да, — сказал Ивен. — Видишь ли, Суон чувствовала себя неважно несколько месяцев. Я думал, разлука будет полезна для нас обоих. Она и сама так думала.

— Ну конечно же, она думала, — сказал Дейд. — Ну конечно же, ты думал. Я твердил тебе десятки раз: все, что я имею, твое. Ты мог бы попросить меня насчет машины. Я б обеспечил тебе машину. Я выслал бы тебе деньги. Человеку кажется, что это он распоряжается своей жизнью. Он не распоряжается ею. Это жизнь им распоряжается. Мужчина не может покинуть женщину, какая б она ни была, мать детей, каких бы то ни было, и рассчитывать, что жизнь у нее в его отсутствие будет складываться такая же, как и при нем. Это невозможно. Мужчина должен быть рядом. Если он рядом, то пускай им живется бедно, пускай нм живется трудно, что поделаешь, так сложилось, но сложилось для них обоих, для них обоих вместе, для всей семьи. Семья это все, и шутки с ней плохи. Ты не должен был оставлять Суон. Это была плохая шутка с семьей. И она ее погубила.

— Муж не должен полагаться на свою жену? — сказал Ивен. — Жена не должна полагаться на мужа?

— Нет, — сказал Дейд. — Вздор это, чепуха. Новый, тошнотворный образ мыслей. Человек не должен полагаться даже на себя самого. Он не должен полагаться на бога. Он должен любить свою семью и предусматривать все, что может с нею случиться, и оберегать ее всеми силами. Тебе понадобилась машина, сказал бы мне.

— Я не хотел тебя беспокоить, — сказал младший брат.

— Если бы мне понадобилось что-нибудь такое, что ты мог бы мне дать, — сказал Дейд, — неужели я бы не попросил тебя? Если ты член семьи, ты не вправе вести себя как чужой. Стоит это сделать, и семьи как не стало, и ты — чужой. Тебе нельзя было уезжать от Суон, как чужому. Нельзя было оставлять ее, как чужую тебе. Итак, ты уехал за деньгами для машины.

Он умолк, зажег сигарету, глубоко затянулся.

— У меня жар, — сказал он. — Я любил Суон. Она была в нашей семье — сияющая светом рыжеволосая девочка из какой-то, где-то бывшей, призрачной жизни, веселая девочка, вся из радости и смеха. Дети, которых она дала тебе, были наши. Они были ее, но они были и наши, и мне горько и больно, что такая нескладная ей выпала жизнь, что вся эта нескладица ее доконала, прикончила. Ты мог бы взять ее с собой. Ты мог попросить меня, и я приехал бы в Пало-Альто и остался с детьми или привез бы их в Кловис.

Он снова умолк.

— Я просто в бреду, — сказал он. — Ничего ты сделать не мог. Ты все сделал правильно. Это случилось, и все. Это не нравится мне, и все. Не ожидал я, что доктор уедет, не поговорив со мной. Не понимаю, что такое.

— Я закатил ему неприятную сцену, Дейд.

— А именно?

— Он вышел и сказал, что Суон умерла. Я сказал, что он лжет, и потащил его обратно в комнату. Я сказал, что убью его, если он не даст ей немедленно чего-нибудь такого, что приведет ее в чувство. Я продержал его в комнате полчаса. Почему она должна была умереть? Другие девушки, другие жены, другие матери проходят через вещи потруднее и не умирают. Почему же именно Суон? Я долго не выпускал его из комнаты.

— А он что?

— Он говорил со мной на нашем языке.

— Он один из наших, — сказал Дейд. — Тебе не следовало забываться. Тебе не следовало шутить с оружием. Окажись поблизости Рэд, ты в него бы выстрелил.

— Я и хотел, — сказал Ивен. — И ты это знаешь.

— Знаю, — сказал Дейд. — Знаю, потому что и со мной такое было.

— Я хотел прикончить нас всех, одного за другим, — сказал Ивен. — Рэда, Еву, потом себя.

— Знаю, — сказал Дейд. — Ты спросил меня прошлой ночью, что тебе делать, и я сказал: делай что угодно, что бы ты ни сделал, все будет правильно. То, что ты сделал, правильно. Ты думаешь так: люби я ее полнее, все было бы иначе — сначала этот сын, не мой, но ее, а потом — наши, новые, общие наши дети. Но, как видишь, не так уж это просто. Иногда это удается. На сей раз не удалось. Вот и все. Не окажись доктор одним из наших, окажись на его месте кто-то чужой — а я чуть не вызвал такого, — ты мог бы теперь быть мертв, и тогда Рэд и Ева остались бы без матери и без отца. Я хочу, чтоб ты отправился к этому человеку, кто бы он ни был и где бы он ни был, и поговорил с ним. Ты понимаешь, о ком я… Поговори с ним о его проклятом ребячестве. Он тоже человек. Он такой же, как все. Пойми это верно. Я знаю тут женщину, Мэри Коури, она из наших, дети у ней уже взрослые, она присматривает за моим домом. Я попрошу ее позаботиться о Рэде и Еве, пока не поправлюсь сам. Найди этого человека и потолкуй с ним. Потом отправляйся в Патерсон. Поброди там по улицам. Месяц проведи вдали от всего. Когда вернешься, поговорим. Ты слышишь?

— Да, Дейд.

— Я постараюсь подыскать тебе здесь участок. А ты осмотрись пока в Патерсоне. Если ты что-то там найдешь и захочешь остаться, я привезу детей. Я и сам, конечно, мог бы остаться там, но скорее всего не останусь. Мои дети родились в доме на винограднике. И я надеюсь, настанет день, когда я снова увижу их в этом доме. Может, года через три или четыре. Я для каждого из них посадил дерево и лозу. Я хочу каждому из них показать его дерево и лозу. Мы потеряли Суон. Мы и ее потеряли. Поезжай и поговори с этим человеком.

— Я поговорю с ним, — сказал Ивен.

Как только они приехали домой, Ивен позвонил доктору Элтоуну.

— С моим братом произошел несчастный случай, — сказал он на родном языке. — У него серьезная пулевая рана в плечо. Я удалил пулю, но думаю, что вам следовало бы осмотреть его.

— Понятно, — сказал доктор. — Скоро буду.

Доктор Элтоун сделал свое дело быстро и ловко.

Они в Дейдом были одни в комнате. Ивен сидел на перилах веранды.

— Состояние у вас плохое, — сказал доктор Дейду, — но поскольку вы старший из братьев, может, лучше, если эту записку прочтете вы. Решайте сами, как с ней быть, вам виднее.

Дейд взял записку и прочитал ее.

«Ивен, дорогой мой, не проклинай меня, пожалуйста. Я сказала тебе, что сделаю все для Рэда и Евы. Ну вот, это и есть — все, и я делаю это для них, потому что так их люблю. Это легко. Когда-нибудь я бы все равно это сделала. По крайней мере, я дала тебе Рэда и Еву. А это ведь уже кое-что, не так ли, милый? Я ничего больше не говорю тебе, чтоб и ты ничего больше не смог сказать Рэду и Еве. Не жалей обо мне. Будь им хорошим отцом. Сделай так, чтоб они любили меня. Сделай так, чтоб они думали обо мне хорошо. Я люблю тебя, мой дорогой. Не забывай меня. Суон».

— Большое вам спасибо, — сказал Дейд доктору. — Вы понимаете эту записку?

— Я понимаю только, что ночью, в какой-то момент, она приняла слишком большую дозу снотворного, — сказал доктор.

— Почему?

— Мне ничего не известно о ней. Но одно я могу сказать точно: физически она была совершенно здорова.

— Физически?

— Да.

— Что вы имеете в виду?

— Бывают, и нередко, такие личности с отклонениями от нормы, — сказал доктор, — которым в определенных обстоятельствах, ну, скажем, в браке, в семье, удается скрывать правду о себе в течение целого ряда лет. Это могут быть чрезвычайно приятные, привлекательные, вполне, казалось бы, благоразумные, а иногда и просто блестящие люди.

— Вы хотите сказать, что она была ненормальная?

— Я долго изучал записку у себя в кабинете. Вы, конечно, заметили, что она скомкана. Не я ее комкал. Я нашел записку скомканной под ее постелью. Возможно, что она не раз писала такие записки за время своего замужества, но потом уничтожала их. Сдается мне, у вашего брата был трудный брак, потому что не так уж просто поддерживать мир и безопасность с подобной личностью. Рано или поздно наступает одно из двух: или оба они становятся, ну, скажем, неуравновешенными и… кончают каким-нибудь насилием, или же рушится брак. Человеку из нашего народа нелегко пойти на разрыв брака. Она это знала. Она, по всей вероятности, решила уберечь его и детей, так как понимала, что если ей не уйти от них совсем, все они рано или поздно будут настигнуты безумием. Она знала, что ваш брат не из тех мужчин, которые могут отказать своим детям в их матери — по какой бы то ни было причине. Ей пришлось бы уйти с детьми, и тогда она не сумела бы быть им матерью, без его помощи не сумела бы. Оставалось с собой покончить, и она решила покончить. Такие люди способны на любой поступок. Она умерла не от операции. Я сообщил об этом как о разрыве сердца. Оно и было так в каком-то смысле.

— Бедная Суон, — сказал Дейд.

— Вы расскажете брату?

— Нет.

— Вы хотите записку?

— Нет.

— Вы узнали почерк?

— Да.

— Могу я сохранить записку в своих бумагах? Никто никогда не узнает о ней.

— Конечно.

— Сейчас я усыплю вас и надолго, — сказал доктор Элтоун. — Моя просьба — оставаться в постели до тех пор, пока я сам не разрешу вам подняться. Вечером я загляну снова и вообще буду навещать вас дважды в день в течение недели. Вы чистили свой пистолет, не так ли?

— Да, — сказал Дейд. — В четверг мне нужно подняться. На несколько часов. Я должен поехать с братом на похороны.

— Посмотрим, — сказал доктор. — Но во всяком случае вы должны немедленно вернуться домой и лечь.

— Хорошо, — сказал Дейд.

— Вы разговариваете во сне?

— Нет. А что?

— Вы забыли записку?

— Да, — сказал Дейд. — Пожалуйста, позовите моего брата.

Доктор вышел на веранду.

— Дейд просит вас на минутку.

Ивен и доктор Элтоун вошли в комнату Дейда.

— Я должен заснуть сейчас, Ивен, — сказал Дейд. — Номер и адрес Мэри Коури на бумаге возле телефона. Скажи, что я прошу ее приехать и провести здесь несколько дней. Когда поедешь за ней, захвати по дороге детей. Скажи Уоррену и Мэй, что Суон умерла от разрыва сердца. Скажи им, что со мною произошел досадный глупый несчастный случай и что мне нужно несколько дней полежать. Присматривай за всеми, пока я стану на ноги, ладно?

— Ладно, Дейд. — Ивен обернулся к доктору, словно давая ему понять, что все будет в порядке.

— Я приеду вечером часов в девять, — сказал доктор Элтоун Дейду. — К тому времени вы проснетесь. Мы придумаем, что бы вам поесть, а потом я снова усыплю вас. Он посмотрел на Ивена. — Скверная у вас на лбу шишка. — Он достал из своего саквояжа тюбик с какой-то мазью. — Смажьте ее вот этим.

Потом они вышли из комнаты, и доктор плотно прикрыл за собою дверь.

— Ему гораздо хуже, чем он думает, — сказал доктор. — Пожалуйста, дайте ему абсолютный покой. Вам и самому не мешало бы отдохнуть. Хотите снотворное?

— Нет, — сказал Ивен. — Я не пользуюсь им. Я засну вечером, когда уложу детей.

Доктор Элтоун попрощался, сел в свою машину и уехал. Отъехав от дома на милю, он остановил машину, вынул из кармана записку, осмотрел ее еще раз. Потом он еще раз осмотрел пузырек из-под лекарства — в нем были две таблетки; одну из них он сразу же проверил и узнал. Пузырек мог содержать двадцать таких таблеток, а то и больше. Три такие таблетки могли оказаться смертельны для многих, пять для большинства, а семь для любого. Он спрятал записку и пузырек в карман и поехал дальше.

В четверг днем доктор Элтоун был у них. С полчаса занимался он раной Дейда, потом сказал:

— Вам нельзя подниматься.

— Я должен, — сказал Дейд. — Дайте мне что-нибудь такое, чтоб я продержался на ногах часа три.

— Послушайте меня, — сказал Элтоун на их родном языке. — Вы в тяжелом состоянии.

— Знаю, — сказал Дейд.

— Вам нельзя сейчас подняться даже на час, — сказал доктор.

— Я понимаю, — сказал Дейд. — Но мы — семья. И мы потеряли члена семьи. Мы — это мой брат и я. Дети поехать не смогут. Они ничего не должны знать. Мой брат не может поехать один. С ним должен быть кто-то из семьи. Я понимаю, но я обязан ехать с моим братом на похороны его жены, матери его детей. Вы знаете сами, что я обязан ехать.

— Если с вами что-нибудь случится, будет расследование, — сказал доктор. — Смерть от пулевой раны непременно будет расследована. Я думаю не о себе. Я думаю о детях. Решайте сами, но мой долг сказать вам правду. Я уже трижды сделал вам переливание.

— Я должен быть с моим братом.

— Хорошо, — сказал доктор. — Сейчас я сделаю вам еще одно переливание, потом вы оденетесь и поедете. Вы будете там в два. Вы должны возвратиться не позднее четырех. Я буду ждать вас. Может быть, мне придется продежурить здесь ночь.

— Спасибо, — сказал Дейд.

В половине второго он оделся. Дети были во дворе с Мэри Коури. Мэри месила на столе тесто для хлеба, показывала Рэду и Еве, как это делается, разрешала им помогать и рассказывала о своих четырех сыновьях и двух дочках.

Ивен молча вел машину.

— Как Рэд? — сказал его брат.

— Прекрасно.

— Как Ева?

— Тоже.

— Как ты?

— Прости меня, Дейд.

— Выучил ли ты Рада за эти дни чему-нибудь новому на нашем языке?

— Да.

— Что он знает сейчас?

— Это правильно, — сказал Ивен. — Я люблю тебя. Меня зовут Рэд Назаренус. Мою мать зовут Суон Назаренус. Моего отца зовут Ивен Назаренус. Мою сестру зовут Ева Назаренус. Брата моего отца зовут Дейд Назаренус.

— Когда ты научил его всему этому?

— В субботу ты научил его говорить: это правильно, — сказал Ивен. — В воскресенье я научил его говорить: я люблю тебя. В понедельник — мою мать зовут Суон Назаренус. Во вторник и вчера я научил его остальному. Кое-чему он учится у Мэри Коури, и Ева тоже.

— Дети Уолза знают о Суон?

— Нет. Мэй потрясена была и очень плакала.

— А после этого ты говорил с ними?

— Вчера днем я взял к ним детей. Рэду захотелось видеть Флору. Мэй опять плакала. Мы сидели в гостиной и пили. Я хотел сказать ей правду, Дейд. Я не сказал ей, но хотел.

— Ты сказал ей правду. Суон умерла от разрыва сердца.

— Они знают, тут есть что-то еще, Дейд.

— Всегда есть что-то еще, Ивен. Всегда и во всем есть что-то еще, чего мы не знаем.

Он чуть было не сказал Ивену правду, но вспомнил, что не должен, не должен ради Суон, не должен ради него самого, не должен ради Рэда и Евы.

— Как ты думаешь, почему я отнес тебя именно в мою комнату? — сказал Дейд. — Я хотел, чтобы ты прошел через эти шутки с оружием, прежде чем вернутся дети.

— Прости, Дейд.

— Завтра же отправляйся и поговори с этим человеком. Потом поезжай в Патерсон.

— Я отправлюсь и поговорю с этим человеком, — сказал Ивен, — но в Патерсон не поеду. Не покину детей.

— Пойми, ты можешь снова сорваться, — сказал Дейд, — а я нездоров. Срывайся в Патерсоне. Срывайся там до тех пор, пока не будешь уверен, что со срывами у тебя покончено. Сделай это для Рэда и Евы.

— Я не могу покинуть детей, Дейд.

— Сделай это для меня, дружище. Я болен.

— Ладно, Дейд.

— Оставайся в Патерсоне, пока не почувствуешь себя увереннее, — сказал Дейд. — Поезжай обратно а Патерсон, в дом, построенный Петрусом для нас с тобою, если, конечно, он еще на месте. Во всяком случае, поезжай туда, где он был. Побывай снова на той фабрике, где Петрус проработал столько лет, чтоб прокормить нас и, скопив денег, открыть свое собственное маленькое дело. Походи по старым нашим улочкам. Срывайся там. Поживи в Патерсоне, пока не почувствуешь себя увереннее. Когда ты вернешься обратно, ты найдешь своих детей, детей Суон в прекрасном состоянии, и вся наша семья заживет прекрасно.

— Ладно, Дейд.

— Когда вернешься, поговорим, — сказал Дейд. — Если захочешь, мы станем вместе работать на винограднике. В этом году я никого не хочу нанимать. Мы с тобой сами справимся с этой работой. Ты встаешь, когда еще холодно и темно. Идешь в виноградник и принимаешься подрезать лозы, одну за другой, и подрезаешь каждую до тех размеров, какие были у ней вначале. Весной и летом хорошая лоза дает массу отростков. Это нужно — для винограда. Зимой, когда мгла и холод, лоза должна быть подрезана до прежних своих размеров. Если ее не подрезать, то следующим летом виноград уродится плохой и не созреет. А еще на другое лето лоза разрастется в обыкновенный куст без единой виноградины. Мы с тобой подрежем каждую лозу в винограднике. А потом ты решишь, что тебе делать дальше — вернуться в университет, перебраться в Патерсон или завести свой собственный виноградник.

— Ладно, Дейд.

— Будешь ли ты в Патерсоне, — сказал Дейд, — будешь ли здесь, со мной подрезать лозу до прежних ее размеров, помни всегда про виноградник, помни Суон, помни Рэда и Еву.

— Она умоляла меня, Дейд.

— Я знаю, — сказал Дейд. — Если хочешь взять с собой пистолет, возьми. Возьми его, если надо. Если так тебе спокойнее. Или же забудь о пистолете и возьми с собой книгу.

— Какую книгу? — сказал Ивен.

— Ту, что ты дал мне когда-то, — сказал Дейд. — Вот эту вот книгу. — Он достал ее из кармана. — Разве ты забыл? — сказал он на родном языке. И из того же кармана он достал самый маленький из трех своих пистолетов. — Вот тебе оружие, — сказал он. — Если ты думаешь, что убил мать своих детей и должен убить себя, возьми его. Возьми его с собой в Патерсон. Суон была прекрасной матерью прекрасных детей. Я ранен в самое сердце тем, что она ушла от нас, тем, что мы сейчас едем на эти несчастные ее похороны, но я хотел бы, чтоб Суон всегда оставалась прекрасной, я хотел бы, чтоб ее дети оставались прекрасными. Вот они — пистолет и книга. Возьми же одно из двух.

— Я взял бы и то и другое, — сказал Ивен.

— Бери, — сказал Дейд.

Ивен Назаренус взял книгу и положил ее в один карман. Он взял пистолет и положил его в другой карман.

Они вошли в помещение похоронной фирмы «Глэддинг и Старч» и еще раз посмотрели на Суон. Не было ни музыки, ни цветов, только открытый гроб в пустой комнате.

— Да, — сказал Дейд. — Лучшее, что может сделать мужчина, это найти мать для своих детей. Ты нашел для них самую замечательную.

Он обернулся к молодому Глэддингу, кивнул, — и тот опустил на гроб крышку. Гроб вынесли и положили на катафалк. Ивен повел машину вслед за катафалком — на кладбище.

Гроб был зарыт. Все, кто сопровождал их, разошлись.

И вдруг его брат, до сих пор молча стоявший рядом, навалился на него всей своей тяжестью, и это было так неожиданно, что Ивен едва удержался на ногах. Он обнял брата, не дав ему упасть, и быстро потащил к машине.

— Ради бога, Дейд.

Он уложил его на заднем сиденье и, не теряя ни секунды, поехал обратно.

Подъезжая к дому, он увидел доктора Элтоуна, сидящего на ступеньках.

Доктор кинулся к машине.

Вдвоем они внесли Дейда в комнату и опустили на кровать. Доктор действовал молниеносно. Он вставил в шприц иглу, вонзил ее чуть ли не в самое сердце Дейда и выдавил всю жидкость из ампулы в тело. Потом он приложил щеку ко рту Дейда.

— Зря вы так бьетесь, — сказал наконец Ивен на своем языке. — Он мертв. Он умер на кладбище.

Доктор выпрямился и посмотрел на Ивена. На мгновение глаза его почти заволокло слезами, потом они стали суровыми и озабоченными.

— Это я в него выстрелил, — сказал Ивен.

— Знаю, — сказал Элтоун. — Дайте-ка мне сообразить. Вот что. Вам нужно будет явиться на расследование. Это единственно разумное, что вы можете сделать. Да, вы стреляли в него. Но вы же знаете, это был несчастный случай. Вы не стали бы убивать собственного брата. Вы сидели и болтали с ним и заодно чистили пистолет, и вдруг — грянул выстрел. Это несчастный случай.

— Это вовсе не случай, — сказал Ивен. — Я выстрелил в него сам. Я убил мою жену. Мой брат помог мне убить ее. Я был как сумасшедший. Я в него выстрелил. Он мертв. И я не желаю являться на расследование.

— Вы должны, — сказал Элтоун. — Ради ваших детей.

— Мои дети мертвы, — сказал Ивен. — Я ничего не могу сделать для мертвых.

— Ваши дети во дворе с Мэри Коури, — сказал Элтоун. — Подумайте о них, пожалуйста. Если вы не явитесь, это расценят как доказательство виновности, которое будет слишком трудно опровергнуть. Я помогу вам. Считайте, что я из вашей семьи.

— Не желаю я никакой помощи, — сказал Ивен. Он взял руку брата и долго держал ее в своей. — Мне жаль, Дейд, — сказал он.

Потом он отпер бюро Дейда, достал из верхнего ящика деньги и протянул их Элтоуну.

— Для вас, доктор Элтоун, — сказал он. — Для Мэри Коури. Для моего сына и моей дочери.

Потом он вышел из дому, прямиком направился к машине, сел в нее и уехал.

Постояв некоторое время на крыльце, доктор вернулся в комнату и долго сидел там, пытаясь хоть что-нибудь сообразить. Наконец он встал, спустился на задний двор и, застав женщину одну, сказал ей:

— Сделайте так, чтоб дети ни о чем не догадались. Их мать в земле. Пусть они думают, что она уехала навестить своих родителей. Их дядя мертв. Пусть они думают, что он спит. Я запру дверь его комнаты. Их отец сошел с ума от горя. Он уехал. Он не в состоянии им помочь. И никто не в состоянии помочь ему. Пусть они не знают, что их мать умерла, что их дядя умер, что отец их сошел с ума. Я проведу здесь ночь, подожду, не вернется ли он. Если их отец до утра не вернется, вы должны будете взять детей к себе и позаботиться о них. Я помогу вам. Если отец их вернется, я помогу ему. Они сейчас в винограднике и заняты игрой. Сделайте так, чтоб они ничего не узнали о смерти и о безумии. Вы мать. Вы сумеете.

— Да, — сказала женщина.

Доктор Элтоун медленно направился в виноградник, туда, где в тени кустов укрылись Рэд и Ева.

— Здравствуйте, — сказал ему Рэд.

— Кто это? — спросила Ева.

— Это доктор Элтоун, Ева.

Он наклонился, сорвал с куста темную гроздь винограда и начал есть его, глядя на детей. Он стоял так и смотрел на детей. Оба они были такие живые, здоровые, ладные и такие теперь одинокие, что при мысли об этом даже у него, у человека, ежедневно видящего боль и смерть, сжалось сердце.

— Вы пришли поговорить с нами? — сказала Ева.

— Я пришел на вас посмотреть, — сказал доктор.

— Вы нас видите?

— Да.

— А что вы видите?

— Брата и сестру.

— Нет, — сказала Ева. — Короля и королеву.

(Короля любви и королеву красоты? — подумал он.)

— Какого короля? Какую королеву?

— Короля — его, и королеву — меня. Разве вы не знаете? Он король, а я королева, правда, Рэд?

— Да, — сказал Рэд. Он посмотрел на доктора очень серьезно, так серьезно, что у того снова сжалось сердце. — Это правда, — сказал он. — Вы ведь нам верите?

— Верю, — сказал доктор.

— Король виноградника, — сказал Рэд. Он протянул руку, сорвал с куста гроздь винограда, дал ее Еве, потом сорвал вторую для себя. — Король виноградника и королева лозы, — сказал он.

— Нет, Рэд, — сказала девочка. — Король виноградника и королева короля. — Она обернулась к доктору: — Разве так не правильно?

— Это правильно? — сказал Рэд серьезно.

— А ты как думаешь? — сказал доктор.

— Пожалуй, правильно, — сказал Рэд.

— Это правильно, — сказала Ева. — Разве нет? — сказала она доктору.

— Да, — сказал он и повернулся уходить.

— Не уходите, — сказал Рэд.

— Да, не уходите, — сказала Ева. — Давайте поговорим еще.

— Я бы с удовольствием, — сказал доктор, — но у меня кой-какие дела. Как-нибудь в другой раз поговорим еще.

Он повернулся и пошел обратно к дому.

Мальчик сорвал с куста зеленый лист и протянул его девочке. Потом он набрал в горсть земли и дал ей просыпаться меж пальцев. Потом он открыл коробку из-под сигарет и извлек оттуда маленькую жабу с рожками, которую сам сегодня поймал. Он подержал ее немного, глядя, как она перебирает в воздухе лапками, и снова положил в коробку.

— Она живая, — сказал он. — Она живая, и она моя. Но винограда она не ест.

— Почему? — сказала Ева.

— Наверно, ей не нравится наш виноград.

— А какой ей нравится? Мускат? Малага?

— Нет, — сказал Рэд. — Она вообще виноград не любит. Она любит землю.

— Тогда дай ей немножко, — сказала Ева. — Бедная, маленькая… как ее звать, Рэд?

— Жаба с рожками.

— Бедная маленькая жаба с рожками, — сказала Ева. — Дай ей немножко земли.

Рэд насыпал в коробку немножко земли.

— Ты хочешь ее? — сказал он сестре.

— Да, Рэд, я очень ее хочу.

Рэд передал коробку сестре.

— Бери, — сказал он. — Она твоя.

Девочка приподняла крышку, посмотрела на рогатую жабу и сказала:

— Бедная, маленькая… как ее звать?

— Жаба с рожками.

— Жаба с рожками, — сказала Ева. — Что же мне с ней делать? Раздавить? — И она шаловливо, обрадованно закивала.

— Нет, — сказал Рэд. — Не делай этого. Не порть ее чудные рожки.

— Что же мне тогда с ней делать? — сказала Ева. — Может, выкупать слегка? Нет, я знаю — что!

— Что?

— Я подарю ее маме. В день рождения.

— А когда у мамы день рождения?

— Послезавтра?

— Нет.

— Позавчера?

— Нет! Неужели ты не знаешь, что такое день рождения?

— Что это такое?

— Это день, когда ты родился.

— Значит, — сказала Ева, — ты рождаешься снова каждый раз, когда у тебя день рождения?

— Нет.

— Тогда, значит, ты умираешь каждый раз, когда у тебя день рождения?

— Нет, Ева! День! Рождения! День, в который ты родился! В день рождения не умирают!

— Когда же умирают? — сказала Ева. — В день смерти?

— День смерти?! — рассмеялся Рэд.

Женщина, знакомство с которой было для детей неожиданным и настоящим приключением, сейчас шла к ним сквозь ряды кустов, напевая протяжную песню на языке Ивена и Дейда.

Она подошла и посмотрела на них, и в глазах ее была любовь.

— Ну, король, — сказала она. — И ты, королева. Пойдем-ка мы с вами домой и сперва поплещемся в ванне. Потом поужинаем. Потом я расскажу вам что-то хорошее.

— Что? — сказала девочка. — Сказку?

— Я расскажу вам быль. Правдивую историю, королева.

— Она случилась с тобою, Мэри? — спросил Рэд.

— Она случилась… а как ты думаешь, с кем?

— С кем?

— С тобой, король Рэд! С тобой, королева Ева!

— Но мы и так ведь знаем все, что с нами случилось, — сказал Рэд.

— Нет, этого вы не знаете, — сказала Мэри. — Это о другом. Это история любви. Вставайте-ка.

Они встали и пошли за ней через виноградник к дому.

— Она печальная? — сказал Рэд.

— Да, — сказала женщина.

— Почему? — сказал Рэд.

— Это правдивая история, король Рэд, — сказала она, — а правда всегда печальна.

— Что такое история? — сказала Ева. — Что это такое?

— Это то, что бывает в жизни, королева, вправду бывает, — сказала женщина.

Она взяла их руки и сжала в своих с любовью, и дети поняли, что это любовь.

Он увидится и поговорит с этим человеком. Он не проявит к нему ненависти, не проявит злобы, но он возьмет его за горло и чуть не задушит, и лишь в последнюю секунду отпустит его, после всего, что было, отпустит — жить. А потом он снова сядет за руль и будет гнать машину, пока не приедет в Патерсон. Он поедет в дом, который Петрус построил для своих сыновей. Он исходит вдоль и поперек город, улицы своего и Дейда мальчишества.

Он остановил машину неподалеку от дома, где жил этот человек. Он прошел еще немного пешком и поднялся по лестнице к его двери. Негромко постучался — ведь он же к нему не чувствовал ни злобы, ни ненависти. Дверь открыла молоденькая девушка. Наверно, из студенток, подумал он. Да, конечно, студентка.

Он назвал его имя.

— О, — сказала девушка. — Одну минуту. — Она ушла в комнату и скоро вернулась с номером городской газеты, сложенным как раз так, чтобы он смог прочитать нужную заметку. Он взял газету и прочел сообщение.

— Бедный человек, — сказала девушка. — Вы его знали?

— Да, — сказал он и вернул ей газету.

— Мы въехали в квартиру сегодня утром, — сказала девушка. — Его тело нашли вчера. Но умер он еще раньше. Он, видимо, был больной, или психический или еще что-нибудь такое. В статье говорится, что он был выдающийся человек и что ему было ради чего жить. Он не оставил никакой записки. Надеюсь, он не родственник вам?

Он спустился на улицу, свернул за угол и сел в машину. Он поехал к дому, который они хотели и старались купить. Возле двери валялись четыре свернутые газеты, почтовый ящик был набит до отказа. Он отпер дверь и вошел. В коридоре в глаза ему бросился Евин игрушечный слоник, к которому она давно уже охладела, и двухколесный велосипед Рэда, с которого он столько раз падал. Он падал и наживал синяки и приходил в ярость и все равно продолжал свое. Это было давно, теперь уже велосипед был мал для Рэда, и теперь уже Ева пробовала кататься на нем. Он заглянул во все комнаты, потом вышел из дома и запер за собою дверь. На минутку он задержался, открыл почтовый ящик и вынул все, что в нем накопилось. Большей частью это были счета, и он не стал даже смотреть их. Он вскрыл только один конверт — с письмом. Письмо было на шести блокнотных листках, без обращения, без приветствия.

«Был у человека друг, — прочел он. — Как-то раз поздно вечером жена его друга позвонила ему и сказала, что она приняла чересчур большую дозу снотворного. Он тотчас же пошел к ней, и она сказала, что хотела умереть, но теперь уже не хочет. Вызвать врача она не могла, так как не хотела, чтоб кто-нибудь узнал про этот случай. Как бы то ни было, понемножку она оправилась, и все сошло благополучно. Она взяла с него обещание не рассказывать об этом ее мужу. Она сказала, что уже чувствует себя хорошо и все в порядке. Спустя несколько дней, вечером, она позвонила снова. Он решил, что должен немедленно сообщить обо всем своему другу, но она плакала и умоляла его не разбивать жизнь ее детям. Он ничего не мог понять. Он был бы рад помочь своему другу, но боялся, что рассказ о случившемся будет тому плохой помощью. Всю эту ночь он не сомкнул глаз, а на следующий день позвонил ей узнать, все ли в порядке с нею и с детьми его друга. Она попросила его прийти. Он пошел. Они разговорились и провели так несколько часов, пока дети были в цирке с соседской девушкой. Через неделю та же соседская девушка взяла детей на пикник. Когда она привела их обратно, мальчик вошел в комнату и спросил его, почему это он не сидит у себя дома. Он сразу же ушел к себе, а наутро уложил чемодан и уехал в другой город, чтобы она не могла его больше найти. Через месяц он вернулся домой, а еще через несколько дней она позвонила из другого города и сказала, что у нее все в порядке. Он попросил ее беречь себя, беречь свою семью. Сам же он решил вернуться в город, где родился, так как чувствовал себя очень больным — очень больным и умирающим. Вещи у него уже были собраны и билет куплен, и тут он вдруг подумал, что надо позвонить ей и убедить, чтоб она рассказала все о себе мужу. Номер не ответил. Когда он зашел домой за чемоданами, позвонил его друг. Ему многое нужно было сказать своему другу, но он не знал, с чего и как начать, да и друг не проявил желания его слушать. Он решил, что попробует рассказать об этом в письме, с добрым чувством к ней, к своему другу и к детям их. Он написал и пожелал им всем доброй жизни, доброй любви, доброй правды и доброй надежды».

Он медленно прочитал письмо, потом сел в машину и просидел в ней без движения чуть ли не час — не в силах даже включить зажигание и завести мотор. Он не прочитал письма вторично, но помнил в нем каждое слово. Наконец он вылез из машины и снова направился в дом, к телефону.

Доктор Элтоун взял трубку.

— Послушайте, — сказал он доктору на своем языке. — Я звоню из нашего дома в Пало-Альто. Я выезжаю сию минуту в машине Дейда. На дорогу уйдет четыре часа. Я хочу явиться на расследование.

— Мы поедем туда утром, — сказал доктор Элтоун.

— Сейчас около десяти, — сказал он. — Я буду дома в два.

— Хорошо, — сказал доктор. — Жду вас.

— Скажите, пожалуйста, — попросил он, — как мой сын?

— Хорошо.

— Могу я поговорить с ним?

— Он спит, — сказал доктор. — Разбудить его?

— Нет, — сказал он. — Пусть спит. Как моя дочь?

— Тоже хорошо.

— Спасибо.

— При расследовании могут встретиться небольшие затруднения, — сказал доктор. — Вы должны верить, что это был несчастный случай.

— Я приеду в два, — сказал он. — Я должен увидеть лица моих спящих детей.

— Давайте, — сказал доктор.

Он вышел из дома, сел в машину и поехал. Он быстро ехал по направлению к Лос-Баносу, по дороге, кружившей вдоль склонов Пачеко Пасс, и в это самое время на переднем колесе лопнула камера. Машину рвануло в сторону и на полном ходу ударило о металлическое ограждение над обрывом. Смяв ограждение, она полетела вниз и, падая, ударилась снова о выступ, подскочила, стала падать все ниже и ниже и наконец остановилась.

Голова мужчины была разбита, лицо в крови, сознание почти покинуло его, и все-таки из последних сил он старался сдвинуться с места, встать и пойти, чтоб явиться утром на расследование. Он прополз на животе едва три дюйма и наткнулся на металл. Сознание его прояснилось, и он понял, что над ним обломки машины и что он зажат в них, как в ловушке, разбитый и истекающий кровью, вдалеке от дороги, в ночной темноте. Ни единая живая душа не пройдет сейчас мимо, а если и пройдет, то не заметит обломков крушения — маленькое пятно внизу под горой, на расстоянии четверти мили. Он еще раз попытался сдвинуться с места, выбраться из-под обломков, подняться на ноги и пойти, увидеть спящее лицо Рэда, увидеть спящее лицо Евы, но не было сил шевельнуться, и тут он услышал смех. Что-то смеялось. Но что — он никак не мог разобраться: может, это смеялся он сам, а может, его жизнь, или жизнь его отца, или жизнь Суон, его жены, или жизнь его брата, или обломки разбитого вдребезги автомобиля, или обломки разбитой вдребезги сути, сущего.

Но что бы то ни было, смех обрел для него форму и смысл огня. Он не видел его. Он ничего не видел, но он почувствовал его запах, а потом услышал его, сперва как взрыв — словно в легкие, охваченные страшной жаждой, вдруг хлынул воздух, — потом как тихий гул. И наконец его всего уже охватило смехом.

— Суон? — сказал он. — Рэд? Ева?

В доме на винограднике в Кловисе, пять часов спустя, доктор Элтоун, спавший в гостиной, вдруг приподнялся и сел на диване, потому что он услышал чьи-то рыдания.

Он встал и направился через темный коридор к комнате Рэда.

Мальчик плакал во сне. Доктор Элтоун включил свет в коридоре и прислушался.

— Папа? — сказал мальчик. — Мама?

Он снова всхлипнул, потом затих — погрузился в сон. Доктор посмотрел на свои часы и с удивлением подумал, что могло задержать до сих пор отца мальчика. Он пошел обратно к дивану, но вместо того чтобы снова лечь, он сел и остался сидеть в ожидании.